21

Остался ли он вице-капельмейстером? По возвращении домой этот вопрос не давал Леопольду покоя. Он страшился положительного ответа – тогда ему придется надолго застрять в провинциальном Зальцбурге; но страшился и отрицательного – это означало бы полную зависимость от публичных концертов, а сбора от них никогда заранее не предугадаешь. Но ответа на свой вопрос Леопольд ни от кого не мог добиться. У казначея не оказалось для него денег. Леопольд доложил о своем приезде капельмейстеру Лолли – тот, как всегда, бодро дирижировал капеллой, готовя ее к домашнему концерту, – но Лолли даже не удостоил Моцарта приветствием, а лишь бросил через плечо:

– Ваши обязанности исполняет Михаэль Гайдн, обратитесь к нему.

– Мне помощь не нужна, – сказал Гайдн и повернулся к подросткам, которым давал урок игры на скрипке, буркнув себе под нос: – Я выполняю свои обязанности по указанию графа Арко.

Граф Арко пребывал вместе с архиепископом в охотничьем замке в горах. Никто не знал, когда они вернутся, да и мало кого это заботило.

На вечере, устроенном Хагенауэром в честь возвращения Моцартов, все разговоры сводились к их поездке.

– Скажите, Леопольд, мадам Помпадур, правда, была так хороша собой? – поинтересовался Хагенауэр.

– Я бы скорее назвал ее импозантной, чем красивой. Она немного похожа на императрицу.

Хагенауэр пришел в смущение, а Леопольд невольно улыбнулся наивности друга.

– Неужели англичане даже оперные арии поют на своем ужасном языке? – спросил Баризани.

– В Лондоне все оперы исполняются па итальянском.

– Вольфганг действительно понравился Рамо и Баху? – допытывался Венцель.

– Да. И Манцуоли тоже. Уезжая в Италию, знаменитый певец пригласил нас к себе.

– А подарки, подарки? – О подарках хотели знать все. – Неужели вы получали их от самого Людовика XV и от короля Георга III?

Леопольд с гордостью продемонстрировал золотую табакерку, полученную в подарок от французского монарха, и пояснил:

– Англичане предпочитают одаривать звонкой монетой. – Затем он велел Наннерль и Вольфгангу принести в гостиную наиболее роскошные сувениры, а сам давал пояснения: – Дюжина золотых часов, две дюжины табакерок, пекоторые с золотыми и серебряными инкрустациями, серьги слоновой кости с жемчугом, четыре золотых кольца, дорожный серебряный бювар с серебряными перьями, чтобы Вольфганг мог сочинять в пути, две шпаги с рукоятками, осыпанными драгоценными камнями, голландские кружева, английские шляпы, фламандские плащи, французские накидки и коробка для зубочисток из чистого золота.

Леопольд приостановился, чтобы дать возможность затаившей дыхание аудитории оценить все эти удивительные дары, и Буллингер заметил:

– Эти подарки, должно быть, стоят не одну тысячу гульденов?

– Обер-камергер Людовика сообщил мне, что, если я когда-либо пожелаю продать золотую табакерку, король купит ее за несколько сот гульденов.

Гости полюбовались табакеркой, а затем Буллингер спросил:

– Вы, наверное, заработали за поездку никак не меньше десяти тысяч гульденов?

Радостно оживленный Леопольд внезапно омрачился, подозревая какой-то подвох.

– Не забудьте, мне пришлось потратить целое состояние, чтобы не ударить в грязь лицом перед знатью. А сколько мне стоил каждый концерт, представить трудно! Я сомневаюсь, покрыли ли мы все наши расходы.

Шахтнера удивило, что Вольфганг почти не вырос за эти три с половиной года. И пока Леопольд перечислял знатных господ, перед которыми выступали дети, Шахтнер внимательно присматривался к брату и сестре Моцартам. У девочки гордый вид, совсем как у отца, но Вольфгангу явно успели наскучить подарки. Пожалуй, черты лица мальчика стали еще тоньше, думал Шахтнер, а худоба и бледность говорят о том, что болезни его не щадили. Но Вольфганг не забыл его, при встрече бросился на шею и особенно оживился, когда Шахтнер попросил:

– Покажи-ка мне свои новые сонаты.

– Я написал еще и вариации, они вам непременно поправятся.

Но прежде чем мальчик успел отправиться за нотами, в разговор вмешалась Анна Мария. Она за руку подвела к Шахтнеру Наннерль и спросила:

– Ну скажите, Андреас, разве она не подросла?

– Очень, и к тому же похорошела.

Наннерль вспыхнула и, чтобы скрыть смущение, стала показывать ему свои голландские кружева.

– Удивительно красивые, – похвалил Шахтнер. – Вы счастливица.

Анна Мария отослала Наннерль и Вольфганга к другим гостям и лишь тогда спросила:

– Его светлость сердится на Леопольда?

– Отчего же?

– Андреас, вы отлично знаете, Леопольд получил отпуск всего на год.

– Я не сомневаюсь, что Леопольд знал все условия.

– Вы не отвечаете на мой вопрос!

– В следующий раз, Анна Мария, спрашивайте моего совета до отъезда, а не после.

– Но Леопольд такой упрямый!

Словно почувствовав, что разговор идет о нем, к ним подошел Леопольд, и Шахтнер спросил:

– Вы решили навсегда покончить с поездками?

– Ни один разумный музыкант не станет пренебрегать такой возможностью.

– И все-таки рассчитывали, что вас встретят здесь с распростертыми объятиями?

– Разве я мало сделал для прославления Зальцбурга?

– Но какой ценой! Дети очень плохо выглядят: похудели, бледные.

– Они так много болели, – вздохнула Анна Мария. – Но теперь отдохнут.

– Скажите, Леопольд, сколько вы заработали? За вычетом всех расходов?

– Почему это вас интересует? – Леопольд поразился любопытству друга.

– Я хочу знать, стоило ли так рисковать.

Леопольд сделал предостерегающий жест – к ним подходил граф Арко. Леопольд заметил, что гофмейстер постарел, черты лица его заострились.

– Моцарт, – объявил граф Арко безо всякого вступления, – его светлость желает, чтобы ваш сын сочинил музыку к первой части драматической оратории «Долг первой заповеди». Гайдн и Адельгассер сочиняют вторую и третью. Мальчик должен писать музыку в Резиденции, дабы не возникло никаких сомнений в его авторстве.

– Неужели его светлость сомневается в том, что Вольфганг сам сочинил присланные мною сонаты?

Еще как сомневается, подумал граф Арко. Потому-то он и запирает его во дворце. Вслух граф сказал:

– Трудно поверить, чтобы одиннадцатилетний ребенок мог написать такие зрелые вещи.

– Вольфгангу было девять, когда он сочинил французские и английские сонаты.

– Тем более он не нуждается теперь ни в чьей помощи. Леопольд промолчал. Тон графа Арко ясно говорил, что дальнейший спор бесплоден.

Граф Арко продолжал с печальной улыбкой:

– Вся моя семья благодарит вас за соболезнование.

– Графиня удостоила нас своей дружбой, – ответил Леопольд. – Ее смерть была тяжелым ударом для всех нас и особенно для Вольфганга – графиня очень его любила.

– Она хвалила мальчика в своих письмах.

– Графиня ван Эйк была необыкновенной женщиной. Знакомство с ней для нас большая честь.

Подошли другие гости, и граф снова заговорил официальным тоном:

– Оратория должна быть готова через месяц, к годовщине возведения его светлости в сан. Он рассчитывает получить произведение, соответствующее важности этого события.

– Целый месяц? – Леопольд рассмеялся. – Этого вполне достаточно, ваше сиятельство.

– Полагаю, ваш сын не обманет наших ожиданий, – сухо сказал граф Арко. – Это явилось бы большим разочарованием для его светлости.

Почему Папа беспокоится? Вольфганг был совершенно уверен в себе. Он выдержал такое же испытание у принца Конти, а в то время знал куда меньше. От того, как он, Вольфганг, справится с ораторией, во многом зависит авторитет и положение отца; Вольфганг это понимал, но Папе не стоило волноваться, все будет в порядке. Сюжет старой мистерии был скучноватый, но сочинение музыки к ней не представляло трудности. Вольфганг слышал немало ораторий и прекрасно помнил, как строится их музыка. Ему достаточно было один раз услышать какую-нибудь вещь, и он мог легко воспроизвести ее форму. И все же, когда за ним закрылись двери салона, где он должен был сочинять в обществе одного только лакея, у Леопольда было такое лицо, словно сына бросили в темницу.

Обстановка салона удручала Вольфганга. Правда, в комнате стоял стол, а степы украшали картины из истории Великого потопа, но клавесин был посредственный и общая атмосфера гнетущая.

Вольфганга скоро утомило однообразие оратории, и он с удовольствием принялся за арию для мужского сопрано. Постепенно он увлекся и даже взял партитуру с собой в кровать; во всем дворце ария была единственно дорогой и близкой ему вещью.

Как-то граф Арко наведался к нему узнать, как подвигается сочинение, но Вольфганг только пожал плечами. Они не доверяли ему, а он не доверял им.

Через несколько дней Вольфганг попросил лакея распахнуть окно. Никто, кроме графа Арко, не навещал его, а Вольфганг ненавидел одиночество. Одиночество порождало грусть, а грусть душила мысли. Но теперь, после того как с разрешения графа отворили все окна, стал слышен звон колоколов, голоса слуг, берущих воду из источника, стук подков о булыжную мостовую. Привычные звуки рождали мелодии. Он придал своей части оратории форму Генделя и содержание Эберлина. Его светлость останется доволен. Вольфганг предпочитал оратории Генделя всем другим, но его светлость больше любил музыку Эберлина. Желая удостовериться, что его мелодии можно петь, Вольфганг напевал их сам себе. Он по-прежнему недолюбливал свой голос, тонкий и пронзительный, но пел верно и под конец пришел к выводу, что сочинение вполне пригодно для соборного хора, который будет исполнять ораторию.

Через две недели Вольфганг сказал, что его часть закончена. Граф Арко изумился. Он никак не ожидал от ребенка, что тот так быстро справится с заданием. Почерк был детский, небрежный, и, увидев испещренные кляксами нотные листы, граф Арко решил, что перед ним просто мазня, которую нельзя играть. Желая увериться в этом, он отдал партитуру Лолли, но тот неохотно подтвердил, что первая часть вполне пригодна для исполнения. Затем граф показал ноты Гайдну, еще не закончившему свою часть, и тот сказал:

– Это заимствованная вещь. Чистый Эберлин.

– А ее можно исполнять?

– Думаю, что да. Но мальчику еще многому надо учиться.

– А вы в возрасте Вольфганга написали бы лучше? – Граф Арко отнюдь не собирался принимать чью-то сторону, но никуда но денешься – ребенок удивительный.

– Разве в этом дело?

– Для Вольфганга как раз в этом.

После исполнения оратории его светлость сказал Леопольду:

– Я рад, что ваш сын оказался достойным лестных отзывов, полученных нами из-за границы.

– Благодарю вас, ваша светлость. Мы молим бога, чтобы он помог нам заслужить ваше одобрение.

– Но если вы еще раз без моего разрешения затянете отпуск, я не буду столь снисходителен.

– Я ваш покорный слуга, ваша светлость. Шраттенбах развеселился. Неужели музыкант думает, что его так легко провести? Архиепископ чуть было не сказал Моцарту, что прекрасно понимает, чего стоят его лицемерные заверения в покорности, но одумался: не пристало ему снисходить до пререканий со слугой.

– Для нас большая честь, ваша светлость, принимать участие в праздновании вашей годовщины.

– Такая же честь, как выступать перед Людовиком XV? Или Георгом III?

– Большая, ваша светлость. Где бы пи выступали дети, наши мысли постоянно были о том, как бы заслужить ваше благорасположение и благословение.

Архиепископ удостоил его улыбки, но Леопольд увидел лишь холодный оскал. Затем его светлость удалился, и Леопольд, оставшись вдвоем с графом Арко, спросил:

– А в чем состоят мои обязанности, ваше сиятельство?

– Что вас интересует? У вас вполне достаточно обязанностей.

– Да, да, разумеется. – Вот только каких именно, недоумевал Леопольд.

– Надеюсь, вы по-прежнему остались искусным скрипачом. Его светлости нужны исполнители и учителя, а не гении. – Увидев, что музыкант поставлен на место, граф смягчился:

– Леопольд, иногда вы бываете чересчур напористы. Да, у вас необыкновенные дети, но ведь и у меня они необыкновенные, и одной дочери я уже лишился. Благодарите судьбу за то, что к вам она более снисходительна.

– Я благодарен судьбе, ваше сиятельство. Но вы ведь понимаете, дети действительно заслужили право выступать перед императрицей, перед Людовиком XV, перед Георгом III.

– Уж не подумываете ли вы о новой поездке? – удивился граф Арко.

– Ни в коем случае! По крайней мере, не сейчас. Но если, к примеру, через год императрица захочет вдруг послушать детей или потребует Вольфганга сочинить что-нибудь для нее, как отнесется к этому его светлость? Ведь это великая честь для Зальцбурга.

– Можно будет испросить еще один отпуск. Без оплаты, конечно. Но не следует забывать, что вы находитесь в услужении его светлости.

– Без оплаты?

– Вы получите деньги, как только снова приступите к исполнению своих обязанностей.

– В качестве вице-капельмейстера?

– Неужели, по-вашему, мы должны дать отставку Лолли, всегда готового к услугам его светлости?

Глубоко опечаленный, Леопольд стоял в полной растерянности. Как бы ни повернулись события, они всегда сумеют найти предлог, лишь бы не дать ему должность капельмейстера.

– На вашем месте я бы больше думал о карьере в Зальцбурге. У вас ведь здесь немало добрых друзей.

– Граф Арко, я искренне ценю все, что вы для меня сделали. Благодарю вас от всего сердца.

– Правда, цените, Леопольд?

– Как можно в этом сомневаться! Вольфганг говорил, что вы заглядывали к нему каждый день.

– Он прекрасный мальчик. Милый, ласковый, только немного упрямый, как и его отец. Будьте осмотрительны, особенно когда заметите, что он становится поперек дороги другим композиторам. Стоит им почувствовать в нем реальную угрозу, как они немедленно ополчатся против него, а то, что он ребенок, озлобит их еще больше. – Граф Арко протянул Леопольду золотую медаль для Вольфганга – подарок архиепископа за первую часть оратории.

Леопольд был разочарован – золота в медали оказалось всего на двенадцать дукатов, но Анне Марии подарок поправился, а Наннерль пожалела, что ей нельзя носить медаль вместо Вольфганга, которого больше заинтересовало поручение его светлости сочинить еще одно произведение.

 

22

Для его светлости Вольфганг написал пасхальную кантату, получившую высочайшее одобрение. Он сочинил две симфонии для князя фон Фюрстенберга, за которые ему заплатили. Переложил четыре сонаты Шоберта и Баха в концерты для клавесина и исполнил их в присутствии архиепископа, и тот заметил, что они достойны Гайдна. Но вершиной удачи был заказ, полученный в следующем году от Марии Терезии написать музыку для празднеств в честь бракосочетания ее дочери Марии Иозефы с неаполитанским королем Фердинандом. Вольфганг ощущал большой прилив сил, он отдохнул и жаждал новизны. И он готов был сочинить для императрицы все, что она пожелает, хорошо бы, правда, она остановила свой выбор на опере.

Папа получил отпуск на условиях, о которых его предупреждал граф Арко. Вся семья с нетерпением ждала поездки. Они выехали в Вену, полные радужных ожиданий. Но не успели явиться ко двору, где Вольфгангу должны были указать, какую писать музыку, как в городе вспыхнула эпидемия оспы.

Через неделю стала известна еще одна печальная новость. Папа собрал их в тесной гостиной квартиры, которую они снимали в доме ювелира, и объявил:

– Эрцгерцогиня Мария Иозефа заболела оспой. Все приготовления к свадьбе отложены.

– Что же делать? – спросила Мама.

– Что делать! – сердито отозвался Папа. – Ждать, как все ждут!

Вскоре эрцгерцогиня умерла.

– Теперь никто не захочет приглашать детей, – сказал Папа. – Все боятся оспы.

– Еще бы не бояться! – возразила Мама. – Говорят, эпидемия все растет.

– Какая там эпидемия, отдельные случаи в домах, где редко чистят выгребные ямы.

– А ты не ошибаешься? – Анна Мария не могла преодолеть страх.

– Нет, не ошибаюсь. У тебя просто нервы не в порядке. На следующий день Анна Мария сказала Леопольду:

– У нашего хозяина заболел старший сын, наверное, оспа, к нему никого не пускают.

Леопольд не ответил, его терзали другие заботы.

Вольфгангу тоже нездоровилось. Голова горела, а руки были холодны как лед. Но скажи он об этом, и его тотчас увезут из Вены, а он не хотел уезжать. К тому же страшила мысль, что он опять заболел, разве не хватит с него страданий, перенесенных в прошлую поездку? Вольфганг сел упражняться за дорожный клавесин, хотя голова раскалывалась от боли, а руки совсем окоченели. Но едва он, с трудом шевеля пальцами, взял несколько аккордов, как хозяин попросил его прекратить игру: двое его младших детей тоже заболели и нуждались в покое. Это же хозяин сказал и Папе, когда тот попытался заглянуть к детям и посмотреть, что с ними: в детскую никого не пускали.

Папа навестил всех своих знакомых и всюду слышал одно: в Вене свирепствует оспа, особенно косит детей.

Оспой переболела половина всех детей в городе. Из них половина умерла, а половина выживших осталась изуродованной на всю жизнь.

Когда Леопольд узнал, что дети хозяина покрылись красными пятнами, они спешно покинули квартиру. Вольфгангу сделалось совсем плохо, и он пожаловался Папе. В отчаянии Леопольд увез семью в Брно, подальше от Вены. Но оспа пришла и в Брно. Тогда Моцарты выехали в Оломоуц, где у Леопольда среди знати были знакомые, в надежде, что там они окажутся в безопасности.

Однако из боязни заразы никто из оломоуцских аристократов не решился принять Моцартов. Все комнаты в лучших гостиницах были заняты состоятельными беженцами из Вены. Леопольд с трудом раздобыл комнату в убогой гостинице под названием «Черный орел». Но спасения не было. Лицо Вольфганга покрылось красными пятнами, он никого не узнавал.

Леопольд уложил сына в постель и, оставив на попечение дрожавших от ужаса Анны Марии и Наннерль, бросился за лекарем. Поиски оказались безуспешными. Оспа косила жителей Оломоуца, и все лекари были заняты. Леопольду страшно было возвращаться в гостиницу. За время его отсутствия лицо у Вольфганга распухло и красные пятна осыпали все тело.

«Неужели Папа не понимает, как мне плохо», – думал Вольфганг. Он ничего не видел. Он ослеп. Никогда больше он не сможет сочинять музыку. Пропали все его надежды, тьма поглотила чудесную единственную мечту его жизни. Ночь воцарилась навеки, и во тьме ему слышались жуткие завывания. Это были гарпии – они хотели, чтобы он слышал только самые отвратительные звуки.

После Папа рассказывал, что спасла сына лишь необычайная доброта графа Подстатского, декана кафедрального собора в Оломоуце, который, не боясь заразы, пригласил к себе в дом всю семью, позвал своего лекаря и окружил их всяческой заботой. Но Вольфганг знал, спасло его не это. Когда шум в голове стал невыносимым, он заставил себя вспомнить свою самую любимую вещь – сонату для клавесина Иоганна Кристиана, – и постепенно перед обманчиво простыми звуками сонаты, этим чудом изящества и мелодичности, шум отступил и боли прекратились. Нет, не все еще потеряно, если даже во мраке он мог слышать дивные гармонии, четкие, совершенные. Нет, не все!

Леопольд и Анна Мария опасались, не ослеп ли Вольфганг навсегда, но через девять дней он вдруг стал их узнавать.

Вольфганг спросил, что это за город и как давно они здесь живут, и, услышав ответ Папы, смолк, потрясенный тем, как долго он болел.

– Оспинок у тебя не останется, – заверил его Леопольд. – Были красные пятнышки, но они уже бледнеют.

– И жара у меня больше нет?

– Ну конечно, ты же выздоравливаешь.

– Скажите, Папа, неужели мне было так плохо?

– Ты нас напугал до смерти. – Леопольд улыбнулся – первая улыбка за время болезни Вольфганга. – Скоро ты опять начнешь играть и сочинять музыку.

– Если я не ослеп.

– Вот еще, ты же прекрасно видишь!

Вольфганг не поверил, он попросил ноты той самой сонаты, которая звучала у него в ушах в тяжелые минуты болезни, и принялся рассматривать их. Да, он запомнил сонату правильно, но не в этом дело – главное, он мог читать ноты. Значит Папа но обманул его. Он действительно видит. С этой мыслью Вольфганг заснул спокойным, делительным сном.

Леопольд и Анна Мария, обрадованные, долго стояли обнявшись и молили бога об одном: пусть эта болезнь будет последней.

 

23

Прошло несколько месяцев, прежде чем они были приняты при дворе императрицы. Леопольд почувствовал прилив уверенности, когда у входа в апартаменты Марии Терезии их встретил собственной персоной новый император Иосиф II и провел внутрь.

Узнав, что Вольфганг болел, Мария Терезия выразила сочувствие и порадовалась его выздоровлению. Но когда Леопольд сказал, сколь опечалены они смертью ее дочери, лицо императрицы омрачилось и на глазах появились слезы. Оспа была настоящим бедствием. Страшная болезнь унесла троих ее детей, двух невесток и дядю. Многие приходят в панику от одного слова «оспа», заметил Леопольд, однако заметно постаревшая императрица нахмурилась и сухо сказала:

– Бояться оспы неразумно, человек ведь не волен в своих болезнях.

– Вы совершенно правы, ваше величество, – поспешил ответить Леопольд и добавил: – Мы всецело в вашем распоряжении.

– Я слышала, ваш сын стал композитором.

– Тягаться с ним не под силу многим капельмейстерам. На лице Марии Терезии отразилось недоверие, по она только сказала:

– После смерти мужа вопросами музыки занимается мой сын.

Интересно, большой ли властью располагает Иосиф, подумал Леопольд. Одно дело быть избранным королем Римской империи и стать коронованным императором Германии, но куда труднее добиться полной власти при жизни столь деспотичной матери. Леопольд слышал, что Мария Терезия все еще тяжело переживает смерть мужа, однако продолжает сама вершить всеми государственными делами. Назначая сына регентом, она сумела сохранить за собой всю полноту власти. Даже теперь, выступая проповедницей строгого аскетизма в империи, она не жалела денег на расширение и украшение Шёнбрунна. С другой стороны, Мария Терезия никогда не интересовалась оперой. Может, конечно, сын поведет себя иначе, размышлял Леопольд. Он выжидающе посмотрел на нового императора, Иосифу едва можно было дать его двадцать семь лет.

– Господин Моцарт, – сказал император, – сочинения вашего сына пробудили у многих людей сомнения, сам ли он их писал.

– Так испытайте его, ваше величество! – не выдержал Леопольд. – Очень прошу вас, ваше величество!

– Что же ему заказать? Сонату? Или, может быть, серенаду? Хотя это не так уж сложно.

– Ну а если оперу, ваше величество? Иосиф удивился.

– В его-то возрасте?

– Через неделю Вольфгангу исполнится двенадцать, ваше величество. Двадцать седьмого января.

Похоже, этот самонадеянный музыкант бросает мне вызов, подумал император, почувствовав раздражение. Но лишь на мгновение, как-никак он был человеком разумным, состоял подписчиком «Литературной корреспонденции», а Гримм, отнюдь Не склонный к преувеличениям, не скупился на похвалы мальчику. К тому же забавно будет наблюдать соперничество ребенка со взрослыми. Это, пожалуй, вызовет интерес. Вся просвещенная Европа заговорит о нем, новом императоре Иосифе II.

– Ваше величество, ведь для постановки оперы здесь имеется и оперный театр.

– Тот, что я сдал внаем графу Афлиджио?

– Тот самый, ваше величество. – Всегда ему приходится всем подсказывать, вплоть до императоров. – Одно ваше слово, ваше величество, и этот импресарио тут же закажет оперу Вольфгангу Моцарту.

Иосиф посмотрел на мать, но та молчала. Афлиджио не был подчинен ему, просто он сдавал внаем графу королевский театр, потому что императрица уже угробила на него массу денег; с другой стороны, Афлиджио наверняка прислушается к его просьбе. К тому же императрице, кажется, приятна встреча с Моцартами.

– Подумайте только, ваше величество, – продолжал Леопольд, – какая будет сенсация, сегодня своей оперой дирижирует знаменитый Глюк, которому уже пятьдесят четыре, а на следующий день с ним, как равный с равным, тягается двенадцатилетний мальчик.

Но во сколько все это обойдется? Иосиф сделался вдруг осмотрительным, хотя ставить оперу пришлось бы не ему.

– Я подумаю, – сказал император.

– Одно ваше слово, ваше величество, – и все будет улажено.

Музыкант проявлял настойчивость, Иосиф нахмурился. И все же идея показалась заманчивой. Если опера провалится, вся вина падет на Афлиджио. Ну а если она будет иметь успех, то императору воздадут должное за его вкус.

– Я устрою вам встречу с графом Афлиджио, – сказал он.

Роскошь квартиры импресарио на Кольмаркт вполне могла соперничать с Шёнбрунном. Леопольд сомневался в принадлежности Афлиджио к аристократам, несмотря на его титул. Слишком уж пышно он был одет – с явным расчетом поразить воображение. Но наружность Афлиджио ему понравилась: точеные черты лица, гладкая смуглая кожа и проницательные черные глаза. Разговор шел по-итальянски, и Леопольд понимал, что импресарио проверяет их знание языка.

– Венская опера вся в моих руках, – заявил Афлиджио, – на этот счет у вас не должно быть никаких сомнений.

– У нас их нет, ваше сиятельство, – подтвердил Леопольд.

– Император говорит, что ваш сын готов сочинить оперу, но мальчику всего двенадцать лет. Как же можно доверить ему столь сложное дело?

– Я уже написал несколько арий, – бегло, не хуже Папы, сказал по-итальянски Вольфганг. – Для английского короля, для императрицы и для императора Иосифа.

– Его величество полагает, что разбирается в музыке. Ну что ж, посмотрим. – Игнорируя Вольфганга, граф обратился к Леопольду: – У меня есть либретто нашего нового придворного поэта Марко Кольтеллини, к нему надо написать музыку. Это «La Finta Semplice». Вам знакомо, Моцарт?

– «Мнимая простушка», – перевел Леопольд Вольфгангу, хотя мальчик и сам понял и удивился, зачем Папе понадобилось переводить. – Это не по пьесе ли Гольдони?

Афлиджио нахмурился.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Так вот, я хочу, чтобы музыка была написана в манере «Доброй дочки» Пиччинни – оперы, пользующейся наибольшим успехом.

– Я слышал ее в Брюсселе, когда совершал с сыном концертную поездку.

– В Брюсселе?! – усмехнулся Афлиджио. – Даже в Вене трудно поставить итальянскую оперу, но у меня, по крайней мере, есть итальянские певцы. – Он протянул Вольфгангу либретто – посмотреть, пока они с Леопольдом договариваются об условиях.

Было решено, что Вольфганг напишет оперу за три месяца и получит за нее сто дукатов; Афлиджио обещал поставить оперу при первой же возможности.

Папа готов на все, лишь бы получить заказ, думал Вольфганг. Сюжет «Мнимой простушки» был довольно примитивен: обыкновенная третьесортная комедия, где ловкая женщина устраивает судьбу двух робких холостяков – в том числе своего брата, – лесник их на любимых девушках. Но не успел Вольфганг высказать свое мнение, как Папа уже благодарил Афлиджио за любезность, которую тот и не думал проявлять.

– Ваше сиятельство, я уверен, получив партитуру, вы разделите мнение Джованни Манцуоли и Иоганна Кристиана Баха.

– Возможно. Скажите, Моцарт, ваш сын девственник?

– Ваше сиятельство, ему всего двенадцать! – Шокированный Леопольд потянул импресарио в сторону.

– Манцуоли в двенадцать лет был уже кастратом. А вы утверждаете, будто сын ваш развит не по годам.

– Это сущая правда. Что, касается музыки, то он выше многих известных композиторов.

– Ну а что касается жизни? Ему ведь не вечно будет двенадцать. Чтобы писать оперы, нужно уметь писать о любви. Других тем нет. Вы считаете, он созрел для любви?

Леопольд молчал. Он и сам задумывался об этом, но каждый раз решал положиться на естественный ход событий, отодвигал эту мысль на неопределенный срок. Но откуда ему знать, смыслит Вольфганг что-нибудь во всех этих любовных связях и будуарных делах или нет.

– Мне кажется, Моцарт, – сказал Афлиджио, – вы неминуемо станете ревновать сына к первой женщине, которую он полюбит. Вам будет казаться, что он изменил вам, осквернился, предал вас.

– Я желаю ему счастливой семейной жизни, такой же, как у меня самого.

– Вы хотите повенчать его с музыкой, хотите, чтобы музыка заменила ему и жену и любовницу?

– Вы изволите шутить, ваше сиятельство!

– Нисколько. Вы поклоняетесь своему сыну, а я – Дон Жуану. Или в музыке вашего сына мотивы любви отсутствуют?

– Граф, ему только двенадцать.

– Он пишет музыку для взрослых людей, а вы хотите, чтобы к нему относились как к ребенку, как к чуду. Вы же умный человек, Моцарт.

Такой ли уж я умный, думал Леопольд. Афлиджио сделался почти любезным, словно обнаружил в собеседнике ту единственную черту характера, которую уважал. Но когда они покидали графа, Леопольд крепко, до боли, сжал Вольфгангу руку.

Что такое с Папой, раздумывал Вольфганг. Чем он озабочен? Вольфганг слышал столько опер. Он уже придумал тему арии для хорошо поставленного, гибкого сопрано.

По пути домой Папа сказал:

– Сдается мне, напрасно мы сюда приехали. В Вене сейчас не меньше шлюх, чем в Версале.

– Вам не понравился импресарио, Папа?

– А тебе?

Папа хочет знать его мнение, Вольфганг удивился. Видно, он и правда чем-то сильно огорчен.

– Мне кажется, граф не очень любит музыку. Он что, тоже шлюха?

– Я бы скорей назвал его сводником. Но Папа не объяснил, что это такое.

– Одни утверждают, что Афлиджио профессиональный игрок, – сказал он, – другие считают его профессиональным обольстителем. Впрочем, без этих качеств, видимо, импресарио не обойтись. Вот что, Вольфганг! – Вид у Папы сделался серьезный.

– Да, Папа?

– Скажи, Вольфганг, ты… – Леопольд покраснел, кашлянул, но продолжать не решился.

Вольфганг улыбнулся.

– Тебе нравятся девушки?

– Некоторые нравятся.

– И сильно? – озабоченно допрашивал Папа.

– Как это – сильно?

– Вольфганг, я не шучу!

– Так же сильно, как Людовику XV нравилась мадам Помпадур?

– А что ты об этом знаешь?

– То, что вы мне говорили.

– Я сказал, что она – шлюха. Больше ничего.

– Ну, еще я знаю, что они спали вместе. И он предпочитал ее всем остальным.

– Ничего подобного я тебе не говорил. Ну, а еще что ты знаешь? – Папа насторожился.

– Все знают, как рождаются дети. За исключением самих детей.

– А ты… Ты пробовал заниматься этим делом?

Как ученик, который чувствует себя умнее учителя, Вольфганг снисходительно посмотрел на Папу.

– Вы ничего не понимаете, Папа, – сказал он. – Я еще слишком мал. Но имею представление, как это делается.

Папа переменил тему.

– Мы этому Афлиджио еще покажем. Я полагаю, три месяца на оперу для тебя далее много. – А про себя подумал: чем больше сын будет занят, тем лучше.

Вольфганг с головой ушел в работу. Он вовремя ложился спать, вовремя ел и трудился под бдительным надзором Мамы, которая ревниво следила, чтобы сын не переутомлялся. По утрам они с Папой разбирали партитуры других композиторов. После обеда Вольфганг сочинял. А по вечерам, если не чувствовал себя слишком усталым, обсуждал написанное с Папой.

Больше всего ему нравилось писать арии. Человеческий голос представлялся ему лучшим музыкальным инструментом, и он стремился писать арии мелодичные и певучие. Он вспоминал свои любимые арии, и кое-где в партитуре зазвучали мотивы Баха и Глюка. Но у него рождались и собственные мелодии. Он не боялся использовать чужую форму, но содержание всегда было его собственным. Его особенно радовало, когда ария, которую он сочинял, звучала естественно и ласкающе. Вольфганг чувствовал прилив сил, работа спорилась. Сидя за красивым мраморным столом, купленным ему Папой, Вольфганг окружал себя нотными листами – они лежали повсюду: на коленях, на столе, под рукой, – так легче было единым взглядом охватить целое и в то же время сосредоточить, если нужно, внимание на какой-то отдельной арии. Папа явно одобрял его работу и редко предлагал свои поправки.

Через два месяца партитура «Мнимой простушки» была закончена. Она состояла из увертюры, трех актов, двадцати шести арий и множества речитативов – всего пятьсот пятьдесят восемь нотных страниц.

Они представили ее Афлиджио, и тот сказал, что в скором времени поставит оперу, но обещанных ста дукатов не заплатил.

На первой репетиции Леопольд сидел рядом с Вольфгангом, которому не терпелось услышать поскорее свою музыку в живом исполнении и внести обычные поправки по требованию капризных певцов. С первой же ноты Леопольд понял, что певцы не потрудились разучить партий, никто не прорепетировал заранее свою партию под клавесин, не было проведено ни одной спевки дуэтов или финала, и тем не менее репетиция шла с полным оркестром. Леопольд не сомневался– это сделано нарочно, чтобы обесценить музыку. Он не узнавал ни одной арии. Музыка звучала как-то неприятно и неряшливо. Кое-кто из певцов с трудом удерживался от смеха. День, на который Леопольд возлагал столько надежд, стал самым мрачным днем его жизни.

И все же, когда после репетиции к нему подошел импресарио, Леопольд сумел взять себя в руки. Широко улыбаясь, Афлиджио заявил:

– Музыка очень неровная и рассчитана на слишком высокие голоса. Певцы соглашаются петь в этой опере при условии, если ваш сын внесет кое-какие поправки.

Вольфганг внес поправки. По просьбе Афлиджио он сочинил еще две арии для первого акта. Но когда пришло время репетировать, Афлиджио сказал:

– Придется репетицию отложить, тесситура арий понижена недостаточно, певцы не могут брать такие высокие ноты.

– А я могу, – вмешался Вольфганг, – хотя у меня почти нет голоса. – И прежде чем импресарио вмешался, пропел первую арию. У него был жиденький голосок, и все же ария прозвучала весьма мелодично.

– Моцарт, ваш сын, кажется, изображает кастрата, – сказал Афлиджио.

– Что же вы все-таки думаете об опере? – спросил Леопольд, твердо решивший не отступать.

Афлиджио пожал плечами.

– Вас можно поздравить.

Леопольд не знал, что и думать – может, он все-таки ошибся в импресарио?

– Вы утверждали, что мальчик может написать оперу, и он действительно ее написал.

– И что же дальше, ваше сиятельство?

– Пусть он перепишет эти две новые арии, тогда, быть может, мы поставим оперу к возвращению императора из Венгрии в следующем месяце.

– Благодарю вас.

– Хочу, однако, предупредить вас, Моцарт, многие поговаривают, будто большая часть музыки написана вами. – Не успел Леопольд с возмущением отвергнуть эту клевету, как Афлиджио добавил: – Кроме того, тесситура арий все еще слишком высока и музыка чересчур немецкая по духу. – И с этими словами он выпроводил Моцартов из театра.

 

24

В Вене заговорили, что Афлиджио распределяет между певцами роли для постановки «Доброй дочки» Пиччинни; ходили упорные слухи, будто «Мнимая простушка» Моцарта постановки не увидит, потому что певцы отказываются петь в опере, находя музыку слишком немецкой; поговаривали также, что мальчик не знает достаточно итальянского и не имеет никакого представления ни о построении мелодии, ни о форме. Когда эти слухи дошли до Леопольда, он понял: настало время действовать, Он хотел было обратиться к императору, но Иосиф все еще находился в Венгрии; подумывал, не прибегнуть ли к защите Марии Терезии, но его предупредили, что она отнесет недовольство поведением Афлиджио в адрес сына, а следовательно, и в свой собственный.

Желая как-то опровергнуть ложные слухи, Леопольд договорился об устройстве музыкального вечера в доме вновь приобретенного горячего поклонника Вольфганга – барона Готфрида ван Свитена. Ни один человек в Вене не откажется от приглашения барона. Отец Готфрида, Герхард ван Свитен, выразил согласие присутствовать на концерте, а этот известный доктор пользовался расположением Марии Терезии, и она с уважением относилась к его мнению, что было ей также не свойственно.

Вольфганг, совершенно подавленный поведением Афлиджио, оживился, узнав, что концерт состоится в доме Готфрида ван Свитена. Мальчику нравился тридцатилетний барон, похожий на своего отца крупными волевыми чертами лица, нравились его энергичные манеры и сердечное отношение к людям. Внушала Вольфгангу уважение и любовь ван Свитена к музыке. Барон умел играть на клавесине и на скрипке, изучал историю и теорию музыки и сам сочинил несколько песен и сонат. Очень скоро Вольфганг и ван Свитен подружились и завели моду отвечать друг другу на разных языках – оба, помимо немецкого, говорили на итальянском и французском и знали немного латынь и английский, кроме того, оба нередко объяснялись загадками и недомолвками. Они могли с величайшей серьезностью обсуждать творчество только что умершего Телемана и тут же переключиться на шутливый разговор о примадоннах с голосами, напоминающими визг пилы, и о премьерах-кастратах, которые обязательно икали на высоких нотах, и о маэстро, дирижировавших оперой словно в полусне.

Леопольда удивило, что сын не интересуется, кто будет присутствовать на концерте.

– Вот еще! – сказал Вольфганг. – Мне все равно. – Но в душе надеялся, что Афлиджио придет на концерт к барону. Тут уж он покажет этому болтуну, кто сочинил «Мнимую простушку».

Моцарты по настоянию хозяев вместе с ними встречали именитых гостей.

Это доброе предзнаменование и к тому же совсем воспрянул духом, увидев канцлера князя Кауница, недавно получившего от императрицы княжеский титул за какие-то заслуги. Канцлер приехал в сопровождении князя Дмитрия Голицына, русского посла при венском дворе. В пятьдесят восемь лет князь Кауниц был худощавый высокий мужчина с продолговатым властным лицом и холодными голубыми глазами – после императрицы самый влиятельный человек в империи. Если кто-то и мог оказать давление на Афлиджио, то, безусловно, князь. Ну и конечно, князь Дмитрий – Голицын предпочитал, чтобы его так называли, – весьма просвещенный человек, аристократ до кончиков ногтей. Князь Дмитрий, искусный дипломат, сумел сохранить дружбу и с Вольтером, и с императрицей Марией Терезией, хотя те терпеть не могли друг друга. Голицын тоже к нам благоволит, подумал Леопольд, недаром он щедро заплатил детям за концерт и пригласил их посетить Россию. Вот и теперь князь Дмитрий прямиком направился к ним. За ним неохотно следовал Кауниц.

– Господин Моцарт, – обратился к Леопольду князь Дмитрий, – я весьма горд тем, что посоветовал вам посетить Париж. Но когда вы осчастливите своим посещением Россию?

Леопольд, серьезно обдумывавший это приглашение, дивясь собственной храбрости, сказал:

– Ваше сиятельство, мы готовы хоть завтра тронуться в путь, но, как у истых патриотов, у нас есть обязанности перед родиной.

– Когда они будут выполнены, вы должны почтить своим визитом и Россию.

– Это будет большой честью для нас, ваше сиятельство, – с низким поклоном ответил Леопольд.

Князь Кауниц внимательно приглядывался к Вольфгангу, оживленно беседующему с ван Свитенами.

– Я слыхал, ваш сын болел оспой, – сказал князь.

– Он совсем выздоровел, ваше сиятельство, – заверил Леопольд канцлера, зная, что тот боится малейшего сквозняка и заразы и уже дважды отменял встречу с ними из-за перенесенной Вольфгангом болезни. – Красные пятна проступают только в сильные холода, – а сам подумал: сейчас как-никак лето, и очень теплое, канцлер должен бы знать это.

Тем не менее князь Кауниц еще долго присматривался к мальчику и осмелился приблизиться, лишь когда Голицын пожал Вольфгангу руку, поздравляя с завершением оперы.

– Кауниц, это огромный талант, – сказал он, обращаясь к князю. – Будь я немцем, я бы хранил его как зеницу ока.

– Что мы и делаем, – подхватил Кауниц. – Но ведь у нас много всяких других забот.

– Каких же? – поинтересовался князь Дмитрий.

– Только что окончилась весьма разорительная для нас война.

– Она окончилась пять лет назад.

– Да, но мы до сих пор не расплатились с долгами. Что до меня, то я высоко ценю дарование мальчика, – торопливо добавил Кауниц, желая показать, что тоже не лишен хорошего вкуса.

Его поддержал герцог ди Браганца, любитель музыки, с годовым доходом в сто тысяч дукатов, позволявшим ему потворствовать своей слабости.

– Господин Моцарт, – сказал герцог, – насколько я понимаю, в оперной музыке вашего сына чувствуется Глюк. Нет, нет, не принимайте это за упрек, – добавил он, увидев, как хмурится Леопольд. Герцог ди Браганца, хоть и покровительствовал Глюку, но внес свою долю и в оплату концерта Моцартов. – Естественно, что столь молодой композитор восприимчив к влиянию других музыкантов.

Леопольд промолчал; гости прибывали один за другим: граф Дитрихштейн – особо доверенной советник императора, фрейлина фон Гуттенберг – глаза и уши императрицы, старавшаяся держаться поближе к графу; кто же из них за кем следит, раздумывал Леопольд, склоняясь в поклоне перед графиней Тун, графом Пальфи и отцом Игнацием Паргамером – духовником императора и любимцем императрицы – и перед вошедшим вслед за ними доктором Францем Антоном Месмером – протеже доктора ван Свитена, который слыл ценителем музыки и пользовался авторитетом как специалист по части гипноза.

Вольфганг заинтересовался гостями лишь когда заметил среди них придворного композитора Адольфа Гассе и придворного поэта Пьетро Метастазио, споривших о чем-то с другим придворным композитором Джузеппе Бонно. Вот для кого ему хотелось бы сыграть. Папа говорил, что они лучше всех в Вене понимают оперную музыку и что Гассе – единственный немецкий композитор, которого признают в Италии, а как либреттисту Метастазио нет равных на свете. Но Вольфганг не успел заговорить с ними – князь Кауниц дал знак начинать музыкальное испытание.

– Господин Метастазио, – обратился к поэту Леопольд, – доктор ван Свитен любезно достал из дворцовой библиотеки том ваших либретто, ни с одним из них мой сын не знаком. Прошу вас выбрать любой имеет по вашему вкусу, а мой сын тут же сочинит к нему музыку.

Величавый семидесятилетний поэт старательно перелистывал том, отыскивая стихи, которые еще не были положены на музыку, а Вольфганг думал: Папа действует как волшебник, а ведь никакого волшебства не требуется. Мелодию он подготовил заранее – ее можно было приспособить к любому тексту, названному поэтом.

– Вот это, мальчик! – Метастазио явно злорадствовал.

Он нашел текст, который не так-то легко было положить на музыку.

Вольфганг с минуту смотрел на слова, затем стал быстро писать и тут же пропел мелодию, аккомпанируя себе на клавесине.

Некоторое время все молчали, затем раздались аплодисменты. И тогда Вольфганг, недолго раздумывая, заиграл свою оперную музыку. Папа велел исполнить только первый акт – у аристократов не хватит терпения дослушать до конца, но все гости, даже князь Кауниц, казалось, превратились в слух. Вольфганг доиграл любовную арию, завершавшую первый акт, и остался за клавесином.

Гости столпились вокруг него, и князь Кауниц объявил:

– Непостижимо! Не присутствуй я при этом, никогда бы не поверил.

– Ваше сиятельство, – спросил Леопольд, – неужели кто-нибудь еще сомневается, что Вольфганг сам написал музыку к «Мнимой простушке»?

– В самом деле! – воскликнул Кауниц. – Ну, а что скажете вы, Гассе?

Старик Гассе близоруко наклонился и стал разбирать ноты, написанные Вольфгангом. Сам Гассе в свои шестьдесят девять лет сочинил столько опер на либретто Метастазио, что потерял им счет.

Леопольда одолевало нетерпение. Он ненавидел Гассе, в руках которого находилась сейчас судьба его сына.

– Ария написана по всем правилам, – неторопливо сказал старик.

– И притом написана им самим, не так ли? – поторопил его Леопольд.

– Господин Моцарт, неужели именно это не дает вам покоя?

– Нe мне, господин Гассе, а Афлиджио.

– Не стоит падать духом, если при постановке первой оперы возникают трудности.

Но тут в разговор вступил Вольфганг:

– Скажите, господин Гассе, почему должны возникать трудности, если опера хорошая?

Леопольд начал извиняться за сына, но Гассе остановил его:

– Ну что вы, право, ведь он еще ребенок.

– Мне двенадцать с половиной, – твердо сказал Вольфганг. – И оперу написал я сам.

– Правда? – спросил князь Кауниц.

Под гневным взором Папы Вольфганг сник. Ничего не понять. Он писал эту музыку с любовью, а вот их она явно не тронула. Но ему нечего стыдиться. Пусть стыдятся они. Это у них, а не у него нет сердца. Заступилась за него графиня Тун.

– Напиши я такую оперу, как Вольфганг, я бы тоже ее защищала.

– Вот только он ли написал ее? – настаивал Кауниц. – Скажите ваше мнение, Гассе.

Гассе поднял глаза от партитуры. К чему такая торопливость? Хоть он до сих пор во многом зависит от князя, но на этот вопрос ответит, как и когда пожелает. Он относился к мальчику без предубеждения, однако не одобрял того, что Моцарт выжимает из сына все соки.

– Музыка есть музыка, – уклончиво ответил Гассе.

– Уже поздно. – Кауниц стал прощаться.

«Старый завистливый дурак», – со злостью подумал о Гассе Леопольд, вместо того чтобы честно соревноваться, хочет погубить Вольфганга.

– Стиль оперы говорит о том, что ее сочинил ребенок, – продолжал между тем Гассе.

– Вот как! – Кауниц приостановился. – Вы уверены в этом?

– Да, ваше сиятельство.

– И хорошая музыка?

– Он еще ребенок, ваше сиятельство. Не следует забывать об этом.

– Я уважаю ваше мнение, господин Гассе, – перебил его Леопольд, – но Вольфганга нельзя равнять с обыкновенным ребенком.

– Согласен. Большинство его мелодий певучи и грациозны, хотя и не всегда новы, и оркестровка вполне правильная.

– Следовательно, его музыка годится для исполнения – вокального и оркестрового?

– Несомненно!

Но не успел Леопольд возликовать, как Гассе добавил:

– Есть, однако, одно затруднение. Некоторые его арии рассчитаны на голос, подобный Манцуоли.

– Вольфганг преклоняется перед ним, – пояснил Леопольд.

– Все это прекрасно, если в опере будет петь Манцуоли. Но большинству певцов его арии просто не под силу. Они не смогут исполнить то, что легко исполнил бы Манцуоли, и возненавидят за это вашего сына.

– Господин Гассе, – сказал Вольфганг, – певцы сами просили, чтобы арии звучали бравурно. Но если вы хотите, я переделаю их, Сейчас же!

– Нет, нет! – испугался Гассе. Не сидеть же здесь до утра!

– Я могу, – настаивал Вольфганг. – Это недолго.

– Но ты, наверное, устал?

– Вы были так добры, согласившись меня послушать, и я готов вам угодить.

Гассе улыбнулся, взял Вольфганга за руку и сел рядом с ним у клавесина.

– Возьми арию, которую ты сочинил сегодня вечером. Она написана для кастрата, так вот, не можешь ли ты переписать ее так, чтобы она годилась для баса?

– С удовольствием, господин Гассе.

Все молча наблюдали за его работой. А когда Вольфганг кончил, Готфрид ван Свитен, обладавший приятным басом, негромко и выразительно пропел арию.

– Мальчик еще не достиг вершин мастерства, – сказал Гассе, – но для его возраста это поразительно!

– Благодарю, господин Гассе, – сказал князь Кауниц. – Вы нам весьма помогли.

– Задерживать развитие такого таланта просто преступно, – заметил князь Дмитрий.

Все заговорили сразу и, как показалось Леопольду, с удивлением: неужели кто-то препятствует постановке оперы его сына?

Вольфганг, однако, отметил, что князь Кауниц ни словом не обмолвился об Афлиджио.

Вскоре знать покинула дом барона, но Вольфганг но огорчился – музыканты остались.

– Господин Моцарт, – сказал Джузеппе Бонно, – я познакомился с вашей «Школой скрипичной игры». В ней все так ясно и точно, ничего подобного прежде я не встречал.

Леопольда это очень тронуло, он даже готов был заключить придворного композитора в объятия.

– Вы были прекрасным учителем для своего сына, – сказал Гассе.

Отец Паргамер тоже закивал и добавил:

– Императрица милостиво согласилась почтить своим присутствием торжественное освящение храма, который я строю для сиротского приюта на Ренвеге. Если бы маленький Вольфганг сочинил музыку для торжественной мессы, можно было бы посвятить ее этому богоугодному заведению.

Леопольд рассыпался в благодарностях, а доктор Месмер прибавил:

– Ну а если младший Моцарт напишет оперу для бала, который я даю осенью, я буду счастлив ее поставить.

– А почему бы вам не поставить «Мнимую простушку»? – охваченный внезапным подозрением, спросил Леопольд.

– У меня просторный дом, но его не сравнить с Бургтеатром, – ответил доктор Месмер, – в нем нельзя поставить оперу-буффа. Вот если мальчик сочинит небольшой немецкий зингшпиль, это придется весьма кстати.

– С удовольствием! – воскликнул Леопольд, обретая прежнюю уверенность. – Оба эти заказа для нас большая честь. Вольфганг выполнит их в срок. – Он отвесил низкий поклон отцу Паргамеру и доктору Месмеру. Держись теперь, Афлиджио!

Афлиджио был сама любезность, когда Леопольд попросил его возобновить репетиции «Мнимой простушки».

– Я с радостью приступил бы к репетициям, – сказал он, – но дело в том, что синьора Бернаскони и синьора Бальони нездоровы.

Спустя неделю Леопольд узнал, что обе певицы давным-давно репетируют «Добрую дочку». Он спросил Афлиджио, правда ли это, но импресарио только пожал плечами.

– Вы же знаете, как рождаются слухи.

– Значит, это тоже слухи, что вы не собираетесь ставить оперу моего сына?

– Вы меня не поняли. Я совсем не против постановки «Мнимой простушки», но будет ли она иметь успех, еще не известно. Как и вы, я забочусь о собственных интересах. «Добрую дочку» Я ставлю, чтобы оградить себя от случайностей. На моем месте вы поступили бы точно так же.

– И что же дальше?

– Коли «Добрая дочка» сделает хороший сбор, я рискну поставить оперу вашего сына.

– Но только что вы объясняли задержку болезнью певиц.

– Не стоит так волноваться, господин Моцарт. Неделя– не так много. Поставлю «Добрую дочку» и тут же примусь за вашу оперу.

Однако после «Доброй дочки» Афлиджио начал репетировать еще одну оперу Пиччинни. А поспешивший в театр Леопольд обнаружил, что переписчику вообще приказано прекратить работу над партитурой «Мнимой простушки» и что оперу никто и не думает ставить.

Леопольд потребовал у импресарио объяснения, и тот сказал:

– Все очень печально. Певцы утверждают, что, хотя музыка прекрасно написана, она тем не менее мало сценична и петь ее невозможно.

– Но певцам нравится опера, они сами признавались в этом.

– Вы же знаете певцов. Они просто не хотели вас обидеть.

– Гассе и Метастазио утверждают, что опера моего сына лучше многих, уже поставленных в Вене.

– Вот пусть они ее и ставят.

– И это награда за все труды и талант моего сына?

– Я же предупреждал вас, сколь рискованно для двенадцатилетнего ребенка писать оперу. Ребенку, ничего не понимающему в любви.

– А как насчет ста дукатов, которые вы обещали заплатить?

– У вас есть мое письменное обязательство?

– Вы дали честное слово, господин Афлиджио. Афлиджио расхохотался.

– Венцы предпочитают иные зрелища, – сказал он, – Два моих бульдога, способные затравить зубра, привлекут куда больше публики, чем любая опера вашего сына. Кстати, этот аттракцион я сейчас и подготавливаю.

– Я пожалуюсь императору, – заявил Леопольд. Афлиджио внезапно разозлился:

– Ну и жалуйтесь, Моцарт, только потом пожалеете.

– Император выслушает меня. Императрица очень заинтересована в Вольфганге.

– Императрицу интересует любая новинка, при условии, что она ей ничего не стоит.

– Вы не останавливаетесь даже перед тем, чтобы порочить императрицу?

– Если вы не останавливаетесь даже перед тем, чтобы торговать собственным сыном…

– Торговать сыном! Да вы просто негодяй! – Леопольд задохнулся от ужаса и гнева.

– А вы глупец, – презрительно парировал Афлиджио. – Все говорят, что вы торгуете сыном в надежде разбогатеть.

Бешеная ненависть к Афлиджио охватила Леопольда, он способен был убить его, но в ужасе от брошенного ему обвинения не мог вымолвить ни слова.

– И знайте, если меня все-таки заставят поставить оперу вашего сына, то уж я позабочусь, чтобы ее осмеяли и освистали.

В эту ночь Леопольд не сомкнул глаз. Неужели он действительно торгует сыном? Ведь он так любит Вольфганга, а Вольфганг – его. И все же Афлиджио посмел обвинить его в этом…

На следующий день он сказал Вольфгангу, что постановка «Мнимой простушки» немного откладывается, после разговора с императором будет назначен новый срок, и посоветовал ему приступать к зингшпилю и мессе. Вольфганг явно огорчился, однако перечить Папе не стал. Леопольд всегда советовал, а не приказывал, но делал это тоном, не допускающим возражений. Может быть, это они и имели в виду?

– Ты не слишком огорчился, Вольфганг? – вдруг спросил Леопольд, хотя решил не касаться этого вопроса.

– Из-за чего? – Вольфганг думал, как лучше построить зингшпиль.

Леопольд замялся, боясь ответа.

– Вы имеете в виду вранье Афлиджио?

– Ты знаешь, что он врал нам, Вольфганг?

– Ну, конечно. Он только и делает, что врет.

– Тебе хочется сочинять зингшпиль и мессу? Вольфганг с жаром обнял отца:

– Ну, конечно же, Папа. Мне все равно, что сочинять, лишь бы сочинять музыку.

Леопольд с облегчением вздохнул. Афлиджио пытался подорвать его веру в себя, а Вольфганг позволил ему вновь обрести прежнюю гордость и радость. Как можно было доверять Афлиджио, этому низкому и подлому человеку? Леопольд крепко обнял сына.

На следующий день Леопольд попросил аудиенции у императора. Он получил ее и через неделю представил Иосифу II пространную жалобу на графа Афлиджио. А Хагенауэру написал:

«Его величество был ко мне чрезвычайно милостив и заверил, что справедливость будет восстановлена. Он обещал приказать расследовать, дело, а Афлиджио заплатить сто дукатов, которые тот задолжал нам за оперу. Кроме того, я требую оплаты расходов, вызванных задержкой постановки оперы, и надеюсь, что это будет скоро улажено».

Состоялись премьеры двух опер Пиччинни, а затем появилось объявление о грандиозном великолепном зрелище с участием свирепых зверей в постановке несравненного импресарио графа Афлиджио, но вопреки надеждам, появившимся у Леопольда после аудиенции у императора, этот театральный деятель никак не давал о себе знать.

Встревоженный Леопольд решил обсудить все с Готфридом ван Свитеном.

– Наверное, это Глюк повлиял на императора, – сказал Леопольд, на что ван Свитен ответил:

– Сомневаюсь. Хотя его последнюю оперу «Альцеста» и считали успешной, она не сделала полного сбора – одна из причин, почему оперный театр передали Афлиджио. Нет, Глюк тут ни при чем.

– А что же князь Кауниц? Я думал, он обладает куда большим влиянием.

– Все это так. Но император не собирается вкладывать деньги в постановку оперы. И поскольку Афлиджио тратит свои средства, какими бы путями он их ни добывал, ни император, ни князь Кауниц ничего с ним поделать не могут.

– А если я поговорю с самой императрицей?

– Не надо.

– Она любит Вольфганга. И всегда с ним ласкова.

– До тех пор, пока ей это ничего не стоит.

Леопольд не последовал совету ван Свитена. Успех одноактного зингшпиля «Бастьен и Бастьенна», написанного Вольфгангом по заказу доктора Месмера на сюжет «Деревенского колдуна» Руссо, вдохновил его па дальнейшую борьбу против Афлиджио. Ибо не успела еще кончиться ария, открывающая эту незатейливую сказочку из деревенской жизни, как доктор Месмер повернулся к сидевшему рядом Леопольду и воскликнул:

– Это же музыка! Настоящая музыка! Неужели ему только двенадцать лет!

– Да!

– Удивительно! Просто удивительно!

Дифирамбы «Бастьену и Бастьенне» гремели по всей Вене, а тем временем Вольфганг удостоился еще одной похвалы от императрицы и венского архиепископа, присутствовавших на освящении церкви при сиротском приюте.

Императрица похвалила Вольфганга за благочестие, и Леопольд решил, что теперь-то его враги будут посрамлены. Мария Терезия была в прекрасном расположении духа, растроганная и просветленная, как и сам Леопольд.

– Ваше величество, есть ли надежда, что «Мнимая простушка» будет поставлена? – отважился он.

– Надежда? – переспросила она.

Почему она так нахмурилась? Собравшись с духом, он продолжил:

– Да, надежда. Разве вы не согласны, что маленький Вольфганг написал чудесную музыку?

Мария Терезия ничего не ответила, но, обратившись к Паргамеру, поздравила его с отличным исполнением торжественной мессы.

– Благодарю вас, ваше величество, – поклонился отец Паргамер, – это все потому, что Вольфганг Моцарт дирижировал сиротским хором с такой старательностью и благоговением.

– Благоговением! – Она задумалась, словно стараясь вникнуть в смысл слова.

Леопольд заколебался. Он не чувствовал в Марии Терезии искреннего расположения. Ему вспомнился разговор с графиней Тун! «Мария Терезия – это сочетание противоположностей. Она обожает своих детей и в то же время бессердечно устраивает их браки, руководствуясь исключительно политическими соображениями и нисколько не считаясь с их чувствами. После смерти мужа она погрузилась в глубокий мрак, по четыре часа в день молится о спасении души, но стоит только Иосифу пойти против ее воли, она тут же превращается в настоящего деспота. У них одна лишь общая черта: оба терпеть не могут тратить деньги. И это движет всеми их поступками». – «Но я думал, музыкальный вечер у ван Свитенов сыграет какую-то роль. Ведь как-никак доктор ван Свитен спас ей жизнь, когда она болела оспой». – «Она не забывает об этом. И благодарна ему. Но не настолько, чтобы затратить деньги на постановку оперы, сочини ее хоть сам ван Свитен».

И все же, когда Мария Терезия погладила Вольфганга по голове и ласково посмотрела на него, Леопольд не удержался.

– Ваше величество, музыка маленького Вольфганга всегда исполнена благочестия, – сказал он. – Даже его оперная музыка.

– Опера находится в ведении моего сына, – неожиданно резко и высокомерно ответила императрица. – Но за музыку, которая исполнилась здесь, мальчик получит подарок.

Неприязненный тон Марии Терезии не на шутку обеспокоил Леопольда; в тревоге прошло несколько дней, пока не был получен щедрый подарок. И тем не менее и Афлиджио и все остальные словно забыли о. «Мнимой простушке». В Вене много говорили о чести, которую оказала императрица Моцартам, почтив своим присутствием мессу, но новых заказов они не получали. Поэтому через шестнадцать месяцев после того, как они покинули Зальцбург, Леопольд решил вернуться домой.

 

25

Несколько недель спустя Вольфганг стоял у окна своей комнаты и смотрел на Гетрейдегассе, жадно вглядываясь в то, на что раньше не обращал внимания.

После неудобств, испытанных в поездке, он наслаждался домашним уютом. Он радовался и своей кровати, и знакомым предметам обстановки, и старым друзьям, особенно девочкам, которые, как и он, взрослели с каждым днем. Ему только что исполнилось тринадцать, и он чувствовал себя совсем взрослым. И в довершение ко всему стоял чудесный зимний день.

Небо, сиявшее голубизной, не угрожало снегопадом, и, хотя было холодно, ледяной ветер, обычно дующий с окрестных гор, на этот раз стих. Белые пушистые облачка, плывшие над Лохельплац, напоминали нежные воздушные мелодии. Интересно, на каких инструментах можно было бы их исполнить? Он приметил одно, размером с носовой платок, затем второе, напоминающее шпиль францисканской церкви в «Городе суверена», и еще одно, формой походившее на маленькую скрипку, на которой он когда-то играл.

Видения превращались в звуки. Ему слышались призывные голоса. Музыка переполняла его. Большинство людей совсем не разбираются в окружающих их звуках, просто не г замечают их, а ведь главное – это уметь слышать. Музыка витает повсюду. Хотя нет, слышать звуки – это еще не все. Бот, например, он сам: сначала прислушивается, а затем внутри у него рождается мелодия. Как будто настоящий творец живет где-то в нем и, чтобы он начал творить, нужно лишь вызвать его к жизни.

Взрослые толковали о каком-то «вдохновении», озарявшем его, подобно вспышкам молнии, но они ошибались, вдохновение всегда с ним, только необходимо пробуждать его и направлять, не полагаясь на случай или удачу. И потом, создать мелодию – это еще не самое главное.

Иногда этих мелодий рождалось столько, что Вольфганг терялся перед их наплывом. Приходилось выбирать. Выбирать лучшую. Ну, а выбор, что там ни говори, дело вкуса. Как бы ему хотелось самому решать, какую вещь сочинять следующей, хотя в Вене он и сказал Папе, что всецело полагается на него. Но ведь скажи он другое, Папа обидится, а обидеть Папу он просто не смеет.

Он увидел Папу, который шел по Гетрейдегассе со стороны дворца. Папа шел энергичной, упругой походкой и, честное слово, вполне заслуживал того, чтобы написать для него марш. Папа ходил во дворец по приглашению архиепископа, и по его спешной походке Вольфганг догадался: у Папы какие-то важные новости.

Но не успел Папа и рта раскрыть, как Мама спросила:

– Ну как, будешь ты опять получать жалованье?

– Его светлость приглашал меня вовсе не за этим. Он очень благосклонно говорил о мессе, которую Вольфганг сочинил для отца Паргамера. Сказал, что получил о ней хороший отзыв от венского архиепископа.

– И что же его светлость теперь хочет? – спросил Вольфганг.

– Чтобы ты сочинил еще одну мессу! – с гордостью воскликнул Папа. – Для Университетской церкви.

– А как же все-таки с жалованьем, Леопольд? – настаивала Анна Мария.

– О жалованье я не говорил. Видимо, тут просто какая-то ошибка. Никогда еще его светлость не был ко мне так добр. Венский архиепископ, сказал он, с большой похвалой отозвался о благочестивой музыке, что создается в Зальцбурге. Если ему понравится новая месса, архиепископ, наверное, поставит и «Мнимую простушку», а может, даже разрешит нам поехать в Италию.

– Мы и дома-то совсем не побыли, а ты снова говоришь о поездке.

– Глупо отказываться, если его светлость предложит мне отпуск.

– Он тебе не заплатил за три недели работы, а ты твердишь о его доброте. Неужели ты надеешься, что он еще заплатит?

– Я уже приготовил прошение.

– Вроде того, которое подавал императору?

– Анна Мария, какая муха тебя укусила?

– Я устала от путешествий и от болезней.

– Но Вольфганг никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы не путешествовал и не встречался с величайшими музыкантами мира. Такими, каких он повстречает в Италии.

– А мне бы хотелось пожить дома, Папа, – сказала Наннерль.

– Я и не настаиваю, чтобы ты ехала. – Папа повернулся к Вольфгангу и спросил:

– Ну, а ты как?

Вольфганг колебался. Он далеко не был уверен, так ли ему хочется пускаться в новое путешествие, но нельзя огорчать Папу.

– Решайте сами, Папа, – сказал он.

Папа, прилетевший домой как на крыльях, почувствовал себя обиженным. После стольких незаслуженных унижений он наконец-то почтя убедил Шраттенбаха в гениальности своего сына, но никто в семье, казалось, не оценил его победы, разве только Вольфганг, да и тут Леопольд сильно сомневался.

Анна Мария осмелела и стала высказывать совсем необычные для нее мысли.

– Не думаешь ли ты, Леопольд, что, прежде чем ехать куда-то, Вольфгангу следовало бы походить в школу и заняться латынью, греческим и математикой?

– Латыни я его обучал сам, а в математике он силен и не нуждается ни в каких учителях. Ну, а что касается музыки, то только в Вене он написал три симфонии, несколько маршей, сонат для клавесина и скрипки, менуэтов и итальянских арий – это не считая опер и мессы. С тех пор как я начал его учить, он сочинил более пятидесяти вещей.

– Это что, много? – спросил Вольфганг.

– Много! И я верю, что его светлость поможет нам. Вот увидите.

Архиепископ сам служил мессу, музыку для которой написал Вольфганг, и мальчик больше не жалел, что послушался Папу. В качестве награды Шраттенбах велел соорудить во дворце оперную сцену, и в день его именин при участии певчих дворцовой капеллы была поставлена «Мнимая простушка».

Вольфганг остался недоволен пением. Зальцбургские певцы не шли ни в какое сравнение с венскими, но Папа сиял, и Вольфганг постарался скрыть свои чувства. По окончании оперы его светлость громко аплодировал. Только Вольфганг не мог понять, радуется ли архиепископ, что опера кончилась, или она ему действительно понравилась.

– Он понемногу начинает разбираться, – объяснил Папа. Папа сиял: ему заплатили наконец жалованье, хотя и пришлось подавать прошение его светлости.

А Вольфганг радовался, что следующим заказом были два дивертисмента. Главные партии в них он предназначил для скрипок, а исполнены они были в университете па торжественном акте по случаю выпуска философов и медиков, состоявшемся в троицын день.

Но больше всего ему нравилась месса, которую он сочинил и которой сам дирижировал в церкви св. Петра по случаю посвящения в сан священника Каэтана «Доминикуса» Хагенауэра, сына их домохозяина. До того как Каэтан стал готовиться к посвящению в сан, он был любимым другом Вольфганга.

Каэтан был на десять лет его старше, но они вместе стреляли из духового ружья, а когда Вольфганг играл, Каэтан раздувал мехи органа. Но теперь его друг стал «отцом Доминикусом» и свою первую мессу служил под музыку Вольфганга. Старший Хагенауэр чрезвычайно гордился этим обстоятельством и назвал мессу – «Мессой Доминикус».

– Вольфганг, это необычайно проникновенная музыка, в ней столько любви, – сказал он и благословил Вольфганга.

Вольфганг покраснел. Он вложил в мессу всю душу. Ему хотелось выразить в мессе глубину своего уважения к этому скромному человеку.

В тот год он написал еще несколько менуэтов и маршей, а также новую симфонию – для практики, как сказал Папа, – но с сочинением опер ничто в сравнение не шло. Поэтому, когда Папа объявил, что они едут в Италию, на родину оперы, Вольфганг обрадовался, но одновременно и опечалился при мысли, что ему придется расстаться с Барбарой фон Мельк и Терезой Баризани.

Никакие сомнения не мучили Леопольда. Он даже считал, что отъезд слишком долго откладывается. Однажды вечером, почти через год после их возвращения в Зальцбург, он объявил:

– Его светлость не только предоставил мне отпуск, но и оплатит нашу поездку.

– Ты хочешь сказать, Леопольд, что Шраттенбах даст тебе денег на поездку в Италию?

– Уже дал. Сто двадцать дукатов. – И он показал их Анне Марии.

– Вот уж никогда бы не подумала, что его светлость способен на такое.

– Я же говорил, что сумею добиться его расположения. Ему уже правится духовная музыка Вольфганга. Стоит только Вольфгангу научиться писать свои мессы с истинно итальянской торжественностью – и из него получится настоящий маэстро, – это собственные слова архиепископа.

Анна Мария понимала, Леопольд добился многого и за него можно порадоваться, она поздравила его и поцеловала. Но все-таки не могла преодолеть беспокойства.

А у него была припасена еще одна новость, совсем уж неожиданная.

– Поедем только мы с Вольфгангом. – Леопольд объявил это самым решительным тоном, желая избежать спора, который легко мог закончиться его поражением.

При мысли о разлуке на глазах у Анны Марии показались слезы.

– Но ты же сама не хотела ехать. А его светлость дает нам денег только на двоих – ведь только мы находимся у него на службе.

– На службе? – удивилась Анна Мария.

– Да. Теперь Вольфганга можно называть «господин концертмейстер».

Вольфганг, подавленный вестью о предстоящей разлуке с Мамой и Наннерль, с недоверием спросил:

– Меня сделали придворным музыкантом?

– Что в этом удивительного? Ты вполне подготовлен. Это-то Вольфганг знал, но ведь есть, наверное, и другие основания.

– Вы шутите, Папа.

– Его светлость назначил тебя третьим концертмейстером.

– Без оплаты, конечно, – заметила мама, у которой неожиданная новость высушила слезы.

– Пока Вольфганг находится в отсутствии. А как только вернется из Италии и начнет исполнять обязанности концертмейстера, ему сразу начнут платить.

– Сколько? – поинтересовался Вольфганг.

– Мне не сказали, но обычное жалованье равно ста пятидесяти гульденам. Его светлость хочет привязать тебя к Зальцбургу.

– Но, Папа, ведь вы говорили, что одна из причин, почему мы едем в Италию, – это поискать новые возможности. Вы не раз так говорили.

– Только дома. Но никак ни его светлости.

– Да он и без того знает, – сказала Мама. – Но уверен, что ты все равно вернешься, как было прежде.

– В этом и ты можешь быть уверена, Анна Мария, – ласково сказал Леопольд.

Расставание было печальным. Хорошо еще, что Папа запретил Маме и Наннерль провожать их до кареты – побоялся не устоять перед потоком слез и остаться дома. Папа сказал Вольфгангу, что нужно держаться – ведь он мужчина.

Тоска по Маме охватила Вольфганга, уже когда они шли к поджидавшему их дилижансу. Мама стояла у окна гостиной. А Наннерль, казалось, относилась совсем равнодушно к предстоящему расставанию, довольная тем, что сама остается: ее нигде не было видно. И вдруг Вольфганг увидел сестру – она отчаянно махала ему из бокового окна. Почему же она стоит у бокового окна? И он понял: ей хотелось быть поближе к ним. За последние годы волосы у Наннерль потемнели, и она стала очень похожа на Маму – Наннерль, его любимая сестра.

На дворе стояла промозглая декабрьская погода, но Мама высунулась из окна и крикнула:

– Пошлите мне воздушный поцелуй! Папа послал ей поцелуй и крикнул в ответ:

– Я шлю тебе не один, а тысячу поцелуев. – Вид у него был тоже печальный.

А Вольфганг, пренебрегая приказом Папы, бросился обратно вверх по лестнице и крепко поцеловал сначала Анну Марию, потом Наннерль, нетерпеливо ждавшую своей очереди, и сказал Маме:

– Я не мог послать вам поцелуй, я хотел доставить его сам.

 

26

Первая ночь вдали от Дома была особенно грустной. Поэтому, закончив письмо Анне Марии, Леопольд сказал, чтобы Вольфганг тоже написал Маме.

«Я очень счастлив, – писал Вольфганг, – путешествие такое интересное, а карета удобная, и у нас необыкновенный кучер, который, когда позволяет дорога, мчится словно ветер. Папа расскажет об остальных подробностях, а я пишу, чтобы Вы знали, что я остаюсь Вашим преданным и любящим сыном. Вольфганг Моцарт».

Леопольд попросил его написать и Наннерль, сестра не должна чувствовать себя забытой, и он написал по-итальянски, чтобы похвастаться, как хорошо знает этот язык.

«Любимая моя сестра, слава богу, мы доехали до Воргля. Путешествие развлекает нас, и к тому же мы не испытываем никаких неудобств. Скажи Шахтнеру, что «Траляльера» я пою и что теперь, раз уж мы уехали из Зальцбурга, Папа разрешил мне есть суп без сахара. Передай привет всем моим дорогим друзьям, а также и Барбаре с Терезой. Как говорит Папа, главное – но болеть и не страдать от запора, остальное приложится. Целую тебя тысячу раз. Твой итальянский братец, капельмейстер от бухгалтерии».

Леопольд не был настроен столь оптимистично. Опасная и тяжелая дорога через Альпы могла занять дней десять. Но, даже говоря сыну: «Италия – это родина музыки, величайшие немецкие музыканты Гендель, Гассе, Глюк и Бах получили образование в Италии», в душе он испытывал страх; неизвестно, какой прием ждал их в этой стране, и еще пугала мысль об обледеневших дорогах, засыпанных снегом перевалах и снежных лавинах.

В течение следующей недели Леопольд не раз сожалел, что решился на эту поездку, да к тому же зимой. Казалось, ничто не могло погасить радостное возбуждение Вольфганга, который был от путешествия в восторге. Леопольд же пребывал в постоянной тревоге – стоило ему немного успокоиться, пока карета пересекала широкую тирольскую долину, как долина тут же сужалась и переходила в глубокое ущелье. Часто прямо над головой нависали снежные карнизы. Они нанимали опытных кучеров, которые хорошо знали дорогу, знали, где и когда можно ожидать обвалов, но ведь и самые опытные кучера могли ошибиться.

В одном узком ущелье скалы чуть не смыкались над ними. Толстые пласты снега, казалось, ползли вниз по стенам, и даже у кучера вид был растерянный и испуганный, а Вольфганг тем временем напевал аллегро, стремительным темпом и зажигательностью похожее на итальянское. Когда при въезде в ущелье кучер остановил лошадей, Леопольд неожиданно для себя сказал:

– И зачем только нас понесло в Италию!

– Что случилось, Папа? – спросил Вольфганг.

– Как быть, господин Моцарт? – спросил кучер. – Уж больно много снега впереди. – Лицо, выглядывавшее из мехового воротника, было бледное и взволнованное.

Я беру на душу большой грех, думал Леопольд, но возвращаться назад немыслимо.

Не успели они проехать ущелье, как за ними с грохотом обрушилась снежная лавина и засыпала дорогу. Но они тут же позабыли о прежних страхах перед новой опасностью: ехали по обледенелой дороге, по одну сторону высилась отвесная скала, по другую зияла бездонная пропасть; о том, чтобы повернуть обратно, нечего было и думать. Подковы лошадей заскользили по льду, и на одно ужасное мгновение Леопольду показалось, что они сейчас рухнут в пропасть. Карету сильно тряхнуло, и Вольфганг, очнувшись от своих музыкальных мечтаний, невольно вскрикнул, а Леопольд прикрыл сыну глаза рукой, чтобы заслонить от него страшную картину их падения, и крепко прижал к себе.

Еще долго после того, как кучеру удалось выправить лошадей, у Леопольда кружилась голова и ныли плечи, а Вольфганг сидел, сжав руки так, что побелели суставы.

Старею я, что ли, думал Леопольд, раньше у меня никогда не кружилась голова в дороге. Куда бы они ни выезжали из Зальцбурга, их путь всегда лежал через горы. Но не такие высокие, не такие грозные и опасные. При всякой возможности Леопольд писал домой, и это его немного успокаивало.

В первый день рождества 1769 года, через две недели после начала путешествия, они прибыли в Роверето, маленький городок в Северной Италии. Там не было и намека на снег, а отвесные горы сменились пологими холмами. Леопольд немедленно отправился в самую большую церковь, чтобы возблагодарить бога за благополучное прибытие, и по дороге столкнулся со старым знакомым.

Барон Христиани очень обрадовался ему. Барон сохранил самые приятные воспоминания о том времени, когда в Зальцбурге он брал у Леопольда уроки игры на скрипке. Весть о приезде Моцартов в, Италию уже дошла до него.

– Господин Моцарт, мы будем счастливы послушать игру вашего замечательного сына.

Решив не уступать в любезности барону, который был в Зальцбурге представителем святейшего престола, а теперь именем Марии Терезии и ранил Роверето, Леопольд с жаром воскликнул:

– Это мы сочтем за счастье играть для вас, господин барон!

Поток любезностей, не прекратившийся и на следующий день, когда Вольфганг играл в доме барона Христиани в присутствии именитейших граждан Роверето, немало смущал мальчика. Барон Христиани восклицал:

– Это же настоящее чудо природы! Гости кричали: – Браво, Моцарт!

А Папа отвечал: – O, как вы добры! Доброта – неотъемлемая черта людей вашей великой страны.

Но Вольфганг-то помнил, как ненавидел Папа Лолли и других итальянцев, которым покровительствовал Шраттенбах.

Однако барон, видимо, был совершенно искренен. Он дал понять Моцартам, что не может заплатить им, поскольку они его гости и такой жест явится оскорблением, но, если Вольфганг согласится сыграть в его церкви, это наверняка будет способствовать спасению их душ. Барон говорил с такой убежденностью, что Вольфганг почти поверил ему и понял, что Папа уже дал свое согласие.

В церковь были приглашены только знать и музыканты Роверето, но по пути в церковь портшез барона, в котором несли Вольфганга, окружила толпа, возраставшая с каждой минутой. Люди бежали со всех сторон. Монахини бросали цветы к ногам Вольфганга. Матери поднимали вверх младенцев, чтобы показать им чудо природы и чтобы на них распространилась хоть частица его благодати. Когда Вольфганга поднесли к церкви, у входа толпились чуть не все жители Роверето. Народу было столько, что Вольфганга провели через боковой вход, и дорогу к органу расчищали несколько атлетически сложенных священников. Однако стоило ему заиграть, как в битком набитой церкви воцарилась напряженная тишина. Многие слушали, закрыв глаза и затаив дыхание. Лишь только он закончил, церковь огласилась восхищенными криками:

– Браво, Моцарт! О benedetto! О Dio!

В Вероне его пригласили выступить в Филармонической академии. Это считалось великой честью. Ни один музыкант моложе двадцати одного года еще не выступал в этой знаменитой музыкальной школе, и послушать Вольфганга явились многие профессора музыки. Вольфганг с листа играл клавесинный концерт, неизвестные ему сонаты и написал финал, использовав тему, заданную ему профессором гармонии.

– Со времен Катулла Верона не видела чуда, подобного господину Амадео Вольфганго Моцарту, – объявил присутствовавший при испытании профессор Пьетро Мантова. – Только Данте мог бы достойно воспеть его талант.

Два веронских поэта, поняв намек, немедленно посвятили Вольфгангу пылкую оду и сонет. С него был написан маслом портрет, где он стоял у клавесина, одетый в свой любимый алый камзол, без парика, со слегка припудренными светлыми волосами, а на пюпитре виднелись ноты одного из его произведений.

Папа упивался, всем этим восторженным поклонением. Он написал Маме, что портрет получился чудесный: Вольфганг на нем очень красив и похож на нее.

Вольфганг же считал, что расточаемые ему похвалы сильно преувеличены. Ведь он не сделал ничего такого, чего не делал прежде. И когда его назначили капельмейстером Веронской филармонической академии, он воспринял это назначение как нечто само собой разумеющееся.

Такой же триумф ожидал Вольфганга в Мантуе и в Кремоне, но в Милане, первом большом итальянском городе, их ждало разочарование.

Граф Фирмиан, генерал губернатор и наместник Марии Терезии в Ломбардии, их старый знакомый и покровитель, дал знать Леопольду, что сможет принять их только через одну-две недели. Оставалось ждать, и Леопольд пытался развеять огорчение посещениями оперы.

Задержка в Милане лишь обрадовала Вольфганга. Посещение онеры доставляло ему огромное удовольствие. Охваченный непреодолимым желанием выразить чувства, порожденные обилием впечатлений, он написал Наннерль длинное письмо. Это было 26 января, в канун его четырнадцатилетия, и ему хотелось как-то отметить столь важное событие.

«Моя любимая сестра! Кончилась немецкая клоунада и началась итальянская. Теперь мы слушаем одни только оперы. Но даже постановка «Руджиеро», которая идет с большим успехом в Вероне, в отношении пения оставляет желать лучшего. В ней поет одна баронесса, которая обладает сносным голосом и хорошей фигурой, но фальшивит нещадно. Премьер-кастрат поет слегка в манере Манцуоли, у него красивый и сильный голос, но он слишком стар. На вид ему дашь все пятьдесят пять, и у него дрожит кадык. У примадонны прелестный голос, но его не расслышать из-за болтовни в зрительном зале.

В Мантуе прекрасная опера, мы там видели «Деметрио» нашего друга Гассе, но с голосами дела опять же обстоят неважно. Примадонна поет хорошо, но слишком тихо. Вторая певица имеет наружность гренадера и соответственно мощный голос и поет так, будто зла на весь мир. Кастрат поет лирично, но чересчур напрягается на высоких нотах. Второй певец староват и мне не понравился. Тенор немного лучше, но поет с натугой, что вообще отличает итальянских теноров. Герой-танцовщик хорош, прима-балерина тоже хороша и, как говорят, недурна собой, но я ее близко не видел. Есть и шуточный персонаж, который делает неплохие прыжки, но при этом издает непристойные звуки.

Пиччинни, который собирается писать еще одну оперу, находится здесь, и мы, возможно, с ним увидимся. Хоть он и неаполитанец, но пользуется сейчас в Милане большой популярностью. Однако как он ни старается создавать мелодичные вещи, его музыка оглушительна и слишком вычурна.

Других новостей, пожалуй, пет, могу, правда, сообщить тебе, что лейпцигский поэт Геллерт недавно умер и с тех пор не пишет стихов.

Я здоров и по-прежнему люблю паясничать. Тысячу раз целую Мамины ручки, а тебя сто раз нежно чмокаю в щеку. Addio. Вольфганг в Германии, Амадео в Италии».

Прошло несколько недель, прежде чем Моцартов известили, что граф Фирмиан готов дать им аудиенцию.

 

27

Граф Карл Иосиф Фирмиан стоял у окна своей приемной в глубоком раздумье и ждал появления гостей. Внезапно он принялся ходить взад и вперед по блестящему паркету, а потом остановился перед высоким до потолка венецианским зеркалом на противоположной стене. Он верой и правдой служил Марии Терезии и тем не менее через год, в крайнем случае через два, его место займет мальчик. Третий сын Марии Терезии, эрцгерцог Фердинанд, которому через полгода исполнится шестнадцать, будет назначен наместником Ломбардии после его брака с принцессой Моденской. А граф Фирмиан чувствовал себя в расцвете сил. Он посмотрел в зеркало и увидел там одутловатого коренастого мужчину пятидесяти четырех лет, с грубоватыми чертами лица, вполне бодрого и энергичного. Однако что толку? Фердинанд был Габсбургом, и в глазах Марии Терезии это решало все.

Она неустанно читала своим подданным душеспасительные проповеди, а сама любыми средствами укрепляла власть Габсбургов. Графу ничего не оставалось. Он знал, что ему придется примириться с второстепенным положением или обречь себя на отставку и, следовательно, забвение. Но если он останется советником эрцгерцога, что соответствовало желанию императрицы, как она сама ему намекнула, то он будет самостоятельно принимать почти все решения и сможет осуществить задуманный план.

Если взять Моцарта за образец нормально развитого юноши, всем сразу стала бы очевидна детская незрелость Фердинанда. Музыкант был на полтора года моложе эрцгерцога, но по уму превосходил его лет на десять. Сравнение вызвало улыбку на лице графа. Но тут нужно держать ухо востро. Если у Марии Терезии появится хотя бы тень подозрения, придется совершенно отстранить от себя Моцартов. Все же мысль эта сильно занимала графа, и он подумал, почему бы не рискнуть? К тому времени, как лакей доложил ему о приходе четырех самых известных в Италии оперных композиторов, которых он хотел повидать до появления Моцартов, граф совсем повеселел.

Адольф Гассе, Джовании Саммартипи, Никола Пиччинни и Иозеф Мысливечек прибыли каждый отдельно, но граф Фирмиан приказал ввести их всех вместе. У всех четверых на лицах было написано изумление. Что бы это значило? Получив приглашение, каждый на них решил, что ему предложат новый заказ для Миланской оперы. Теперь же каждый заподозрил какой-то подвох.

Музыканты склонились в поклоне, и граф Фирмиан подумал, что во всей Италии пет композитора, красивее Гассе, который даже в свои семьдесят лет был хорош, и невольно задался вопросом, уж не способствовало ли это успеху Гассе, как-никак итальянцы ведь большие поклонники физической красоты.

А Саммартини, который был, наверное, не моложе Гассе, совсем высох за последние несколько месяцев, как показалось графу. Однако влиянием этого человека никак нельзя пренебрегать. У Саммартини учился Глюк, он слыл самым уважаемым миланским музыкантом, и его оперы и симфонии исполнялись повсюду.

Но наиболее знаменитым композитором в Италии сейчас считался сорокадвухлетний Пиччинни. Маленький, худощавый, с длинным носом, острым подбородком и серьезным бледным лицом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же заговорит граф.

Чех Мысливечек чувствовал себя неловко. В свои тридцать три года он был еще мало известен. Мысливечек добился успеха во Флоренции и Болонье, но для Милана это не имело большого значения.

Всем подали вино, а Мысливечку кофе. Нарушив затянувшееся молчание, Пиччинни вдруг стал рассыпаться в похвалах последней опере Гассе «Деметрио», которую сам он, к сожалению, еще не имел счастья слышать.

Гассе вздохнул:

– Боюсь, это моя последняя опера. Она не имеет успеха.

– Нет, нет! Это была бы слишком большая потеря! – воскликнул Пиччинни.

Гассе с сомнением посмотрел на него, но промолчал.

– Моцарты тоже должны прийти, – неожиданно объявил граф Фирмиан.

Пиччинни готов был обратиться в бегство, Саммартини по смог скрыть удивления, Мысливечек как-то растерялся, а Гассе спросил:

– И отец и сын?

– Конечно! Они веди, кажется, неразлучны?

– Обычно, да. Ваше сиятельство, вы собираетесь дать мальчику новый заказ?

– А вы считаете, стоит?

– Я не импресарио, ваше сиятельство, – сказал Гассе.

– Но, насколько я знаю, вы хвалили его князю Кауницу? Ведь так?

– Вы правы, наше сиятельство.

Граф Фирмиан улыбнулся. Этого музыканта легко не проведешь. Чтобы добиться своего теперешнего положения, Гассе, подобно многим другим композиторам в Италии, пришлось также овладеть искусством интриги. В иных случаях добившийся успеха композитор мог бы оказаться лучшим правителем, чем Габсбург, думал граф. Сказать бы это Марии Терезии!

– Вы считаете, «Мнимую простушку» стоило бы поставить? – спросил он Гассе.

– Трудно сказать. Никогда не знаешь заранее, будет ли опера иметь успех.

– Маэстро Пиччинни, ваши оперы Афлиджио все-таки ставил.

– Я тут ни при чем, ваше сиятельство. Он сам всегда решает, что ему ставить в своем театре.

– Ну, а вы как считаете: следовало поставить оперу этого мальчика или нет?

– Не знаю, ваше сиятельство. Право, мне неловко отвечать на подобный вопрос.

– Я получил от его отца несколько симфонических сочинений Вольфганга, которые мальчик любезно посвятил мне, – сказал Саммартини, – они хорошо построены и производят прекрасное впечатление. И написаны с большим вкусом.

Граф Фирмиан добавил:

– Я слышал его игру на клавесине, когда ему было шесть лет. И никогда этого не забуду.

Леопольд привык к неожиданностям и гордился своим умением никогда не терять присутствия духа, но, увидев четырех композиторов в сборе, лишился дара речи. Он считал графа Фирмиана другом, на которого можно положиться, однако сейчас почуял что-то неладное. А Вольфганг так обрадовался Гассе, что бросился прямо к старику, позабыв вначале поклониться графу.

Леопольд стал приносить извинения за сына, по граф Фирмиан перебил:

– Я разделяю его чувства, господин Моцарт. Как музыкант господин Гассе стоит выше меня. – И граф представил Леопольду других гостей.

Искусно маневрируя, Леопольд держался подальше от Пиччинни, которого считал хитрым неаполитанцем, не заслуживающим доверия. Оп испытывал некоторую скованность, разговаривая с Мысливечком, не зная, считать ли его соперником, но был с ним вежлив. С Гассе же и Саммартини все шло отлично, особенно после того, как подошедший граф Фирмиан спросил:

– Ваш сын сохранил свое изумительное туше?

– Он добился еще большего совершенства, ваше сиятельство, – ответил Леопольд, чувствуя, как к нему возвращается уверенность.

– Поразительно! Вам не кажется, господин Гассе?

– Мне кажется, ваше сиятельство, игра Вольфганга говорит сама за себя.

– Что вы хотите, чтобы я сыграл, маэстро Гассе? – спросил Вольфганг.

– Пусть это решит его сиятельство.

– Немного попозже, – сказал граф. – Успеется. – Он опять повернулся к Леопольду: – Ваш сын изменился. Повзрослел. И стал совсем смуглым.

– Это от обилия воздуха и частого сидения у очага, ваше сиятельство.

– А теперь скажите, как насчет оперы?

– Для Миланского театра, ваше сиятельство? – Не может быть, думал Леопольд, никогда еще ни одна его заветная мечта не осуществлялась с такой легкостью. – Вы хотите, чтобы мой сын написал оперу?

– Но он способен ее написать. Так ведь?

– Да, да, ваше сиятельство! – воскликнул Леопольд, – ведь ты можешь, Вольфганг?

Вольфганг, обсуждавший с Саммартини достоинства посвященных ему симфоний, был недоволен, что его прервали, но, увидев серьезное выражение на лице Папы, тут же переспросил:

– В чем дело, Папа?

– Не хотел бы ты сочинить оперу для Миланского театра?

К его изумлению, Вольфганг молчал. Леопольд чуть было не закричал: «Ты что – ума решился?» – но, сделав над собой усилие, спросил:

– Разно ты не слышал моего вопроса?

– Я слышал, Папа, – но… – Он заметил, с каким вниманием слушает его Гассо. – Маэстро Гассе, мне очень понравился «Деметрио». Я знаю наизусть почти все арии.

– Спасибо, Вольфганг.

Нет, его сын не решился ума, подумал Леопольд. Более изящного комплимента не придумаешь, это, без сомнения, поможет делу.

– Но, маэстро, – продолжал Вольфганг, – когда я слушал ее, мне стало так нехорошо.

Все ждали, что последует дальше.

– В зале было столько посторонних звуков, что я часто не мог разобрать слов.

– Такова уж итальянская публика, – сказал Гассе.

– Почему бы им не принимать заранее слабительное, может, тогда притихли бы, – заметил Вольфганг.

Леопольд замер от ужаса. Вольфганг, конечно, прав, но какая грубость!

– Значит, итальянская публика всегда так шумно ведет себя? – обратился Вольфганг к Гассе.

– За очень редкими исключениями.

– Вы бы посмотрели, что делается в Неаполе, – вмешался Пиччинни. – Потому я и пишу такую бравурную музыку. Иначе ее не услышат.

Миланская публика ничуть не лучше, заметил Саммартини. Мысливечек сказал, что флорентийская публика заглушает иногда даже оркестр; Гассе объявил, что итальянскую публику только тогда увлечешь, когда действие касается непосредственно ее. Разговор необычайно оживился.

Композиторы говорили, перебивая один другого, и было трудно что-нибудь разобрать, но граф прервал беседу, хлопнув в ладоши.

– Браво! Вы полностью подтвердили правоту мальчика! – воскликнул он и жестом приказал Вольфгангу начинать.

Когда он кончил, все композиторы, включая Пиччинни, зааплодировали, а затем граф попросил Саммартини испытать композиторские способности мальчика.

Саммартини велел ему сочинить четыре новые арии на слова Метастазио. Вольфганг мгновенно выполнил заданное, и Саммартини, прочитав ноты, объявил:

– Ваше сиятельство, они действительно прекрасно написаны.

Его поддержал Гассе, затем Мысливечек; последним, хоть и неохотно, высказал свое одобрение Пиччинни.

Граф Фирмиан поздравил Моцартов. Он был доволен: мальчик произвел должное впечатление, и музыкантам ничего не оставалось, как одобрить сочинение ребенка, хотя в душе каждый остался при своем мнении.

– Ваше сиятельство, мой сын сочтет за честь написать для вас оперу, – сказал Леопольд.

– Не для меня, а для эрцгерцога, – поправил граф Фирмиан. – Все будет зависеть от нею.

Леопольд пришел в недоумение. Слово графа ведь закон в Милане. Просто он, подобно всем правителям, никогда не даст прямого ответа, тут же решил Леопольд.

– Если ваш сын выступит у меня во дворце на приеме в честь невесты эрцгерцога принцессы Моденской и ее отца герцога и им понравится музыка, пожалуй, можно будет надеяться на получение заказа.

– Да благословит вас бог за вашу доброту, ваше сиятельство.

– Постарайтесь, чтобы мальчик был на высоте. Вольфганг хотел было сказать, что он и так всегда на высоте, но Леопольд поспешил заверить графа:

– Без всякого сомнения, ваше сиятельство.

– Прекрасно! Вольфганг, вы что-то хотели сказать?

– Это, наверное, будет замечательный, торжественный прием, ваше сиятельство.

– Вы не боитесь?

– Чего же бояться, ваше сиятельство? Надо только настроиться на торжественный лад.

Увидев, что граф Фирмиан рассмеялся, а вовсе не рассердился, Леопольд сказал:

– Ваше сиятельство, Вольфганг мог бы быть отличным первым капельмейстером или концертмейстером. Он уже третий концертмейстер в Зальцбурге.

Вот была бы потеха, подумал граф Фирмиан: шестнадцатилетний правитель, а при нем четырнадцатилетний капельмейстер!

– Он нисколько не уступает музыкантам, вдвое старше его.

– Интересная мысль. Итак, мой управляющий договорится с вами о концерте. – Это был знак, что аудиенция окончена.

Саммартини поздравил Леопольда с успехом, его примеру последовали Мысливечек и Пиччинни, хотя Леопольду казалось, что оба они раздражены, а Пиччинни так даже ненавидит в эту минуту Вольфганга. Но куда же девался Гассе?

А Гассе уже спускался с младшим Моцартом по красивой мраморной лестнице: они обсуждали любимое блюдо Вольфганга – клецки с кислой капустой. Гассе приглашал мальчика на настоящий немецкий обед, сытный и вкусный.

– Мы очень благодарны вам за приглашение, маэстро, – сказал подоспевший Леопольд, – но неизвестно, будет ли у Вольфганга время. Ему придется усиленно готовиться к концерту.

– Вы следите за каждым шагом сына, это может испортить его.

– Разве похоже, что я его порчу? – спросил Леопольд.

– Пока нет, но неизвестно, как это отразится на нем в дальнейшем.

– Он нуждается в руководстве. Он еще очень молод.

– Только по годам.

– И он не возражает против моего руководства. Разве не так, Вольфганг?

Вольфганг, которому наскучила Папина муштра, хотел было сказать: «Нет!» Но у Папы на глазах выступили слезы: и Вольфганг пожалел Папу. Только бы маэстро Гассе не заметил Папиных слез. Взяв Папу и Гассе за руки, он спросил:

– Как вы думаете, граф даст мне заказ?

Тут Леопольд вспомнил о влиянии, каким располагал Гассе, и смиренным тоном сказал:

– Я уверен, господин Гассе лучше нас с тобой может ответить на этот вопрос.

– Думаю, ответить на него не может никто. Пока что. Слишком многим людям нужно угодить.

Леопольд продолжал:

– Но мне кажется, его сиятельству мы угодили.

– Вполне возможно, – ответил Гассе. – Его сиятельство – человек со вкусом.

 

28

На приеме в палаццо Фирмиана в честь принцессы Моденской и ее отца присутствовало сто пятьдесят человек, представлявших верхушку миланской знати.

Программа Вольфганга состояла из его собственных произведений и вещей Саммартини – композитора, пользовавшегося в Милане самой большой популярностью. По просьбе графа Фирмиана Вольфганг сыграл четыре арии, написанные им во. время аудиенции. Герцог Моденский громко аплодировал, а принцесса сказала:

– Его музыка очень мелодична, а играет он просто виртуозно. – Вслед за этим многие из присутствовавших аристократов принялись кричать:

– Браво, Амадео!

Вскоре Вольфганг получил заказ написать музыку к драме, которой предполагалось открыть следующий сезон в Миланском оперном театре. Все переговоры велись между Леопольдом и графским управляющим доном Фернандо Джермани. По представлении оперы в готовом виде Вольфганг должен был получить сто цехинов, кроме того, ему предоставлялась бесплатная квартира на время работы над оперой. Либретто предстояло выбрать графу Фирмиану, он пока не остановился, на чем-то определенном, хотя и склонялся к пышной опере-сериа.

– Вы можете не спешить, – сказал им дон Фернандо. Этот учтивый и представительный уроженец Милана, женатый на богатой венке и одинаково свободно говоривший по-немецки и по-итальянски, имел важные деловые связи в Вене и мог оказывать генерал-губернатору множество услуг, – Господин Леопольдо, – продолжал он, – поскольку вы с Амадео намереваетесь путешествовать по Италии, мы пришлем либретто вам, где бы вы ни находились, как только подберем. Остальные условия договора обычные и вам известны.

Он передал договор Леопольду, и тот прочел: «…Маэстро Амадео Вольфганге Моцарт обязуется также представить речитативы к октябрю 1770 года и вновь возвратиться в Милан в ноябре того же года, чтобы сочинять требуемые арии и присутствовать на всех репетициях оперы. Возможность театральных неудач, а также право окончательного решения свыше оговариваются как обычно. В остальном же да поможет нам бог».

Дон Фернандо заметил нахмуренный вид Леопольда и сказал:

– Пусть Амадео не волнует мысль, что ему придется сочинять непосредственно для певцов. Так делают все.

– Он уже столкнулся с этим в Вене. Но вот «решение свыше» – что это такое?

– Ну, это решение, которое могут принять императрица, эрцгерцог, генерал-губернатор…

– Я думал, хоть здесь-то мы будем ограждены от опеки.

– Разумеется, мой друг. Не тревожьтесь! Гассе на вашей стороне и Саммартини тоже, даже Мысливечек – и тот хвалил Амадео. Поезжайте, как собирались, в Болонью, Флоренцию, Рим и Неаполь, а я уж постараюсь блюсти здесь ваши интересы.

Он подал Леопольду пачку инеем.

– Это рекомендательные письма графа к самым высокопоставленным и влиятельным людям Италии. Они вам помогут.

Леопольд сердечно обнял управляющего, и тот столь же горячо ответил на объятие, правда, с сожалением добавив:

– Есть еще два условия.

– Какие?

– Во-первых, необходимо получить согласие вашего архиепископа.

– Это не представит трудности, – с облегчением вздохнул Леопольд. – Он сочтет за честь дать разрешение. До него архиепископом зальцбургским был дядя графа Фирмиана. Я поступил па службу еще при нем.

– И второе, опера должна быть итальянской. Иначе вся эта свора набросится на вас и раздерет в клочья. Никакой указ не заставит итальянскую публику оценить оперу, если она построена не так, как они привыкли.

– Дорогой друг, неужели вы думаете, что я пошел бы на подобный риск?

На сей раз дон Фернандо заключил в объятия Леопольда и воскликнул:

– Я полностью доверяю вам! А это тебе, Амадео. – И подал Вольфгангу прощальный подарок графа – золотую табакерку с двадцатью пятью цехинами.

Вольфганг не прислушивался к разговору. В голове одна за другой возникали мелодии, и он старался запомнить их, чтобы попозже записать.

По пути в Парму они ночевали в Лоди, и там Вольфганг закончил струнный квартет, который сочинял во время путешествия. Лоди, расположенный на берегу реки Адда, изобиловал памятниками эпохи Возрождения, и остановились они в гостинице на великолепной соборной площади, но для Вольфганга не существовало ничего, кроме музыки, – ведь он впервые сочинял струнный квартет. Посреди ночи Вольфганг поднялся, чтобы записать окончание квартета, и разбудил Папу, но Папа сделал ему выговор. С тех пор он стал запоминать сочиненную музыку, где бы ни находился: в кровати ли, в дилижансе или в портшезе, даже во время концерта, если сам не играл – и только потом уже записывал ее. Эта способность укрепляла его веру в себя и радовала до такой степени, что с течением времени запоминание мелодий превратилось у него в своего рода игру. Он обнаружил, что способен помнить какую-нибудь тему или пассаж много-много дней.

В Парме их пригласила на обед Лукреция Агуари – самое знаменитое сопрано Италии. Гассе, вещи которого она исполняла, написал ей письмо с просьбой спеть для Моцартов; он надеялся также, что Агуари согласится петь в опере Вольфганга, чем обеспечит ей успех.

Лукреция Агуари была незаконной дочерью одного аристократа и потому носила прозвище «La Bastardella». Вольфганг строил всякие догадки о ее наружности: он предполагал, что, как дитя любви, она будет более соблазнительной и неотразимой, чем другие сопрано, которых он знал. Но его постигло разочарование: Бастарделла оказалась некрасивой, хромой и к тому же была замужем.

Однако стоило ей запеть, и Вольфганг забыл обо всем. Зачарованный, он слушал ее голос, сильный и певучий, словно орган, на низких нотах, и ясный, легкий и чистый – на высоких. Он задохнулся от радости, когда Лукреция согласилась петь его арии.

Она пела и была уже для него не женщиной, а инструментом. Он хотел слушать спокойно а бесстрастно, а вместо этого замирал от восторга. Ее интонация оказалась абсолютно правильной, исполнение безупречным, в голосе, который только что звучал трогательно и нежно, вдруг появлялись гордые, величественные нотки.

Садясь за письмо Наннерль, Вольфганг все еще был во власти ее очарования. «Мы слышали Бастарделлу, и она поразительна. У нее ни с чем не сравнимый голос: никогда прежде я не встречал подобной гибкости и столь широкого диапазона. Вот какие ноты она брала и какие пассажи исполняла в нашем присутствии».

И он выписал их все, чтобы и сестра могла по-настоящему оценить Бастарделлу.

Чем чаще он вспоминал о великолепном голосе Лукреции Агуари, тем сильнее хотел сочинять для нее. Они уже прибыли в Болонью, и Папа рассказывал, что этот город в долине По имеет лучшую в мире музыкальную академию, а у Вольфганга в ушах по-прежнему звучали высокие ноты Агуари. Леопольд был чрезвычайно возбужден, так как фельдмаршал Паллавичини, к которому у них было рекомендательное письмо от графа, согласился тут же дать им аудиенцию.

Фельдмаршал Паллавичини, выглядевший весьма романтично в своих развевающихся одеждах и серебряного цвета парике, с нескрываемым интересом прочитал письмо графа Фирмиана и сказал:

– Господин Моцарт, генерал-губернатор очень тепло отзывается о вас и о способностях вашего сына, а я чрезвычайно высоко ставлю его мнение. Буду счастлив, если господин Амадео любезно согласится играть на приеме, который я даю завтра вечером на моей вилле.

Леопольд сомневался, хватит ли у них времени подготовить программу, но Вольфганг заверил фельдмаршала:

– Ваше высокопревосходительство, я могу играть все, что вы пожелаете, – Саммартини, Гассе, Иоганна Кристиана Баха.

– А может, Амадео Моцарта, – предложил фельдмаршал. Фельдмаршал прислал за ними карету, и, хотя на приеме было множество князей, герцогов, послов п кардиналов, Вольфганг видел только одного падре Мартипи. Вольфганг много слышал об этом францисканце, самом образованном музыканте в Европе, чье суждение было решающим для всех. Он удивился, увидев его здесь: по общим отзывам, падре Мартини никогда не посещал концертов. Наружность монаха также разочаровала Вольфганга: он думал, что падре обладает не менее благородной внешностью, чем Гассе, а тот оказался маленьким и еще более сухоньким, чем Саммартини.

В концерте принимали участие оркестр и два певца-кастрата, но гости шумно требовали выступления господина Амадео. Спачала он играл один на клавесине, потом исполнил с оркестром концерт, потом аккомпанировал кастратам, певшим арии, которые он сочинил во время аудиенции у графа Фирмиана, и, наконец, дирижировал оркестром. Концерт, начавшийся в половине восьмого, закончился около полуночи, закончился только потому, что падре Мартини сильно устал.

Вольфганг мог бы играть до бесконечности. Ради такой замечательной публики он готов был превзойти себя. Графиня Паллавичини пригласила множество прелестных дам, засыпавших его похвалами. Некоторые протягивали ему для поцелуя руку, другие гладили по голове, а кое-кто даже обнимал. Но больше всего ему понравилась хозяйка.

Когда графиня Паллавичини, пьяняще красивая, темноглазая, со смуглой кожей и прекрасной высокой грудью, поцеловала Вольфганга в награду за исполнение, у него закружилась голова. На мгновение она задержала свою руку в его руке, и он не хотел выпускать ее, а когда графиня отвернулась к кому-то из гостей, ему стало грустно. Он слышал, как хозяин сказал:

– Господин Моцарт, вы и ваш сын должны остаться в Болонье и стать членами нашей замечательной Филармонической академии.

На что Леопольд ответил:

– Мы были бы счастливы, ваше высокопревосходительство, но на страстную неделю мы едем в Рим.

Вольфганг удивился. Он впервые это услышал, должно быть, Папа, по своему обыкновению, только что составил новый план действий. Он заметил, как засияли Папины глаза при словах фельдмаршала:

– Государственный секретарь Ватикана кардинал Паллавичини мой дальний родственник и друг. Я вам дам рекомендательное письмо к нему.

Падре Мартини, покидавший великолепный музыкальный зал, задержался, чтобы сказать:

– Господин Моцарт, я живу затворником, но буду счастлив, если перед отъездом в Рим вы удостоите меня своим посещением.

– Благодарю вас, ваше высокопреподобие, – ответил Папа, – мы сочтем за честь.

– Спокойной ночи, Амадео, после такого блестящего выступления ты нуждаешься в хорошем отдыхе.

Однако ночью, пока Папа писал Маме длинное письмо, делясь с ней добрыми новостями – фельдмаршал Паллавичини заплатил ему двести пять лир за выступление Вольфганга, – Вольфганг лежал без сна. Просто удивительно, сколько красавиц было на этом приеме, думал он. В его возрасте следовало бы гнать от себя подобные мысли, а он мечтал ощутить ласку женских рук; очаровательные кокетки пробудили в нем грешные мысли, и они не шли из головы. А ведь иные из этих красавиц были немногим старше его; итальянские девушки, казалось ему, созревают быстрее, чем немки; интересно, относится ли это и к юношам? Чтобы отвлечься, он сделал приписку к Папиному письму, адресовав ее Наннерль: «Моя милая и самая обожаемая сестра! Как говорит пословица, помяни дьявола – и он тут же явится. Меня радует, что тебе понравилось кататься на санках с Баризани, но волнует, что ты огорчила фон Мелька, отказавшись поехать с ним. Сколько, должно быть, он сменил мокрых платков из-за твоей жестокости! Напои его рвотным, дабы он очистился от низменных мыслей. Пожалуйста, скажи Барбаре, что я действительно послал ей мои песни и предвкушаю, как по возвращении мы будем с ней кататься на санях и вообще веселиться. Поцелуй за меня Мамины ручки тысячу раз, я тебя я целую сто раз в твою замечательную мордочку. Вольфганге в Милане, Амадео в Болонье».

Стоило ему написать это шутливое послание, как на душе сразу стало легче. Соблазны исчезли, и он заснул.

Через несколько дней они обедали у падре Мартини. Священник извинился за скудный стол, правда, похвастался деликатесом – болонской колбасой.

– Без нее совсем плохо: по совету лекарей я съедаю на обед только кусочек холодной курицы и ростбиф, а по постным дням немного рыбы, – пояснил он. Леопольд похвалил колбасу.

– Просто необыкновенная, по сытости – немецкая, а по вкусу – итальянская.

Падре Мартини был очень доволен.

– Гораздо разумнее не обременять желудок, – сказал он. Леопольд выразил согласие и ответил:

– Вольфганг никогда не переедает, иначе становится сонным и не может сочинять.

Этим разговорам не будет конца, подумал Вольфганг, но тут падре повел их в кабинет показать свою самую богатую в мире нотную библиотеку – семнадцать тысяч томов.

Леопольд предложил, чтобы Вольфганг продемонстрировал свой композиторский талант, но падре отказался:

– Мои лекари советуют мне пораньше ложиться спать. – Прием был исключением. – Но если вы завтра свободны, я познакомлю вас с моим другом, который живет за городом.

– Завтра мы предполагали тронуться в Рим.

– Это мой очень близкий друг. Карло Броски.

– Фаринелли? Самый знаменитый певец-кастрат?!

– Самый знаменитый. Ему хочется познакомиться с вашим сыном.

Вольфганг и сам хотел познакомиться с Фаринелли. Теперь он узнал, хоть и не от Папы, как кастрат становится кастратом, относился к этому спокойно. Он по-прежнему надеялся, что Манцуоли не откажется петь в его новой опере.

На следующий день Вольфганг, сидя между папой и падре Мартини, по пути на виллу Фаринелли раздумывал, есть ли какая-нибудь разница между священником и кастратом, поскольку предполагалось, что ни у того, ни у другого не может быть детей. Почему-то Манцуоли стоял в его представлении особняком, может, потому, что был их другом. Интересно, думал Вольфганг, в чем причина замкнутости падре Мартини, может, в том, что он тоже кастрат?

Вилла Фаринелли не уступала размерами и пышностью убранства вилле Паллавичини, а сам Фаринелли оказался полной противоположностью аскету падре Мартини, хотя, судя по всему, они очень дружили.

Жилет Фаринелли переливался драгоценными камнями, белый пудреный парик был причесан по последней моде, а башмаки украшали золотые пряжки. Фаринелли выглядел моложе своих шестидесяти пяти лет. Он был высок, худощав и двигался с придворной грацией. Алые губы, подкрашенные, совсем как у версальской дамы, выделялись на бледном лице, карие глаза смотрели на Вольфганга с нескрываемым любопытством.

– Так это и есть тот самый мальчик, о котором столько говорят? – спросил он, здороваясь.

– Может, вы хотите, чтобы он сочинил фугу? – спросил Папа.

Фаринелли кивнул и указал Вольфгангу на свой любимый клавесин – один из многих, пояснив:

– Этот мне подарила покойная испанская королева; она заказала его для Скарлатти, своего учителя. Вы знаете, кто такой Скарлатти?

– Я с пяти лет играю его вещи.

– Тогда сочините мне фугу в манере Скарлатти.

Вольфганг выполнил пожелание и почувствовал, что поразил сдержанного падре Мартини, чему Папа был весьма рад. Люди склонны придавать значение таким пустякам, подумал Вольфганг, даже Папа не исключение.

– Ваше высокопреподобие, – сказал Леопольд, – когда мы вернемся из Рима, я надеюсь, вы примете моего сына в члены Болонской филармонической академии, которая славится на весь мир.

– Он слишком молод. Мы не избираем в члены академии лиц, моложе двадцати лет.

– Но, ваше высокопреподобие, возможно, вам не приходилось встречать юношу, в равной степени одаренного.

– Вполне возможно. Мы рассмотрим этот вопрос после вашего возвращения.

– Когда мне было четырнадцать, я даже петь не умел как следует, – добавил Фаринелли.

– Но ведь я не кастрат, господин Фаринелли, – возразил Вольфганг.

– Тебе уже поздно. И это очень жаль, если ты и вправду так талантлив, как говорят.

– Король Георг III, Людовик французский и императрица Мария Терезия так считают, – сказал Леопольд, пытаясь скрыть раздражение.

– Лишь глупцы полагаются на суждение монархов.

По пути во Флоренцию Вольфганг внезапно почувствовал усталость, ему захотелось отдохнуть, но ничто не могло остановить Папу. Казалось, в него вселился бес и неотступно гонит его вперед. Они мокли под проливным дождем, их прохватывал буйный ветер, но Папа делал вид, будто все эти тяготы путешествия вовсе не существуют.

– Понятно, отчего Фаринелли так озлоблен, – говорил он, – ведь после того, как он своим пением излечил Филиппа Испанского от меланхолии, король сделал его чуть ли не премьер-министром, а как только Филипп умер, новый король, его пасынок, возненавидел кастрата и тут же выслал его из Испании. Тем не менее Фаринелли, хотя всего-навсего певец, сумел сколотить себе большое состояние. Может, и тебе так же повезет.

По приезде во Флоренцию Вольфганг, схвативший простуду во время переезда через Апеннины, когда они угодили под сильный ливень, слег на день в постель, чем немало огорчил Папу.

Но уже на следующее утро Папа представил рекомендательное письмо графа Фирмиана обер-камергеру графу Орсини-Розенбергу. И хотя в приемной сидело множество людей, письмо генерал-губернатора возымело немедленное действие: эрцгерцог Леопольд, второй сын Марии Терезии и правитель Тосканы, сразу же принял Моцартов. Двадцатидвухлетний эрцгерцог прекрасно помнил Вольфганга по его выступлениям в Вене и предложил ему выступить перед его женой, инфантой Луизой Испанской.

На следующий вечер состоялся большой концерт для эрцгерцога и его жены. Вольфганг еще не оправился от простуды, но на игре это нисколько не отразилось. Лучший скрипач Италии Нардини исполнял вместе с Вольфгангом его сонаты для клавесина и скрипки.

Никогда прежде Вольфганг не слыхал, чтобы из скрипки извлекали такие божественные звуки. Они просто завораживали своим богатством и полнотой. К тому же Нардини обладал необычайной чуткостью, и играть с ним вместе было одно удовольствие. И все же при мысли, что никогда Папа не будет играть так ярко и выразительно, никогда ему не достичь техники исполнения и мастерства Нардини, Вольфгангу стало грустно.

– Я же говорил тебе, он играет, как взрослый музыкант, – сказал эрцгерцог жене.

Манцуоли, присутствовавший на концерте, горячо обнял Вольфганга и воскликнул:

– Если только удастся, я с радостью спою в твоей опере, Амадео!

На той же неделе Нардини, совершенно очарованный Вольфгангом, познакомил его со своим любимым учеником Томасом Линлеем – англичанином того же возраста и даже роста, что и Вольфганг. Они сразу сыгрались и с того момента сделались неразлучны: вместе упражнялись, вместе выступали, учились друг у друга, мечтали о совместном турне по городам Италии, Германии и Англии; кроме того, Томас учил Вольфганга английскому языку, а тот его – немецкому. Впервые Вольфганг говорил со своим сверстником как с равным, и это доставляло ему много радости.

Когда через две недели пришло время прощаться, Томас подарил Вольфгангу сонет «На отъезд из Флоренции В. А. Моцарта», который специально заказал поэтессе Корилле Олимпике. Вольфганг уже попрощался с Манцуоли и Нардини, подошел черед прощаться и с Томасино. Стоило ему поближе узнать кого-то и искренне полюбить, как наступал печальный час разлуки.

– Амадео, пусть эта поэма принесет тебе удачу в пути, – сказал Томасино. Обнял Вольфганга, и оба расчувствовались до слез.

Леопольд и сам с трудом сдерживал слезы. Томасино был удивительно красивым и ласковым мальчиком, и он успел к нему привязаться. Но им надо спешить – на страстной неделе нужно во что бы то ни стало получить аудиенцию у папы римского.

Томас Линлей проводил их до самых городских ворот и долго, пока карета не скрылась из виду, махал вслед.

Вольфганг забился в угол, и чем красноречивее рассыпался Папа об их флорентийских успехах, тем больше он грустил и часто оборачивался назад.

 

29

Они приехали в Рим в страстную среду, и Леопольд решил немедленно отправиться в собор св. Петра. Он узнал, что в этот день в Сикстинской капелле будет исполняться «Мизерере» сочинения Аллегри, и сказал, что обязательно нужно послушать знаменитое песнопение, будто это могло ускорить получение аудиенции у папы.

Правда, теперь Леопольд сомневался, так ли уж нужна ему аудиенция у папы Клемента XIV, хотя это и могло произвести впечатление на Шраттенбаха, а от него зависело получение разрешения на заказ для Миланской оперы. Леопольд до сих пор ничего не сообщил архиепископу, между тем прошел уже месяц, как он подписал контракт. Всего месяц, а сколько произошло за это время благоприятных событий.

Эта мысль вернула Леопольду прежнюю уверенность, и, когда они подъехали к собору, план действий уже был готов. Стоявший на карауле швейцарец, на которого произвели впечатление отличные манеры и одежда Леопольда, показал ему, как пройти в Сикстинскую капеллу. Поманив за собой сына, Леопольд отправился по лабиринту коридоров и вошел в капеллу с видом настоящего придворного, и, хотя у него не было приглашения, никто не посмел остановить столь важное лицо. Служивший службу папа Клемент XIV находился возле алтаря, и Леопольд, присмотрев укромный угол, направился туда. Он сказал Вольфгангу, чтобы тот внимательно слушал «Мизерере» и даже, если сможет, записал его.

Это «если сможет» особенно рассердило Вольфганга. Неужели Папа все еще в нем сомневается? Он сел и стал внимательно слушать, не обращая внимания ни на стены, расписанные Микеланджело, ни на пышность, с какой была обставлена месса. Мелодия была по-своему логична и выдержанна, она развивалась стройно и закономерно и без труда запоминалась. Еще вначале Вольфганг увидел, что «Мизерере» будет исполнять девятиголосный хор и про себя поделил его на два хора в четыре и пять голосов. Когда же в финале все девять голосов слились воедино, это было естественным завершением вещи. Вольфганг постиг структуру произведения, отличавшегося внутренней цельностью, и к концу отчетливо держал в голове все произведение. Он поступал так теперь со всеми собственными сочинениями и был немало удивлен, когда Папа, сам попросивший его записать «Мизерере» по памяти, пришел в совершенный восторг и написал Маме: «Как тебе известно, знаменитое «Мизерере» столь высоко чтится в Риме, что музыкантам капеллы под страхом отлучения от церкви запрещается выносить ноты, переписывать их или давать кому бы то ни было. Но у нас уже есть партитура «Мизерере», и все это благодаря Вольфгангу, который записал музыку по памяти совершенно точно, до единой нотки, и можно было бы прислать тебе ее в Зальцбург вместе с этим письмом, да она нужна здесь нам самим. Но мы обязательно привезем партитуру домой, потому что, поскольку это одна из свято хранимых тайн Рима, мы не можем допустить, чтобы она попала в чужие руки, и тем навлечь на себя церковную кару».

На следующий день – это был страстной четверг – во время обряда омовения ног в соборе св. Петра Леопольд уверенно прошел через глазеющую толпу прямо к столу, за которым восседали кардиналы. Беглость, с какой он говорил по-итальянски и по-немецки, его роскошная одежда, гордая осанка, а также красивый и дорогой костюм Вольфганга из розового муара и тафты и торжественный тон, каким наемный лакей просил солдат швейцарской гвардии расчистить им путь, позволили ему с легкостью осуществить свой план. К немалому удовольствию Леопольда, многие решили, что Вольфганг – иностранный принц, путешествующий со своим воспитателем. Когда они миновали последнюю цепь папской гвардии, их с поклонами провели к кардинальскому столу.

По наущению Леопольда Вольфганг остановился подле кардинала Паллавичини, которого они узнали по портрету, висевшему в портретной галерее на вилле фельдмаршала. Уверенные манеры мальчика привлекли внимание кардинала, он поманил Вольфганга и спросил:

– Будьте любезны, скажите мне, кто вы такой?

– Вольфганг Амадео Моцарт.

– А, значит, вы тот знаменитый мальчик, о котором так много пишут?

– А вы кардинал Паллавичини?

– Да, я кардинал Паллавичини. А почему вас это интересует?

– Ваше преосвященство, у нас есть к вам письмо от его высокопревосходительства фельдмаршала Паллавичини, и мы хотим засвидетельствовать вам наше почтение.

– Он мне писал о вас.

В это время начался обряд омовения ног, и кардинал предостерегающе поднял руку, однако тут же знаком указал Вольфгангу оставаться подле него. Когда папа закончил обряд омовения, кардинал сказал:

– Я хочу послушать вашу игру сразу после страстной недели.

Кардинал отпустил его, и Вольфганг, чувствуя, что большего сейчас не добьешься, каковы бы ни были Папины соображения на этот счет, преклонил колена перед кардиналом и поцеловал ему руку, а тот похвалил его за благочестие.

Леопольд был весьма расстроен тем обстоятельством, что на страстной неделе нельзя будет устроить ни одного выступления, однако, узнав, что кардинал выразил желание послушать Вольфганга спустя несколько дней, снова приободрился. Концерт состоялся в палаццо князя Хиджи, который пригласил самых знаменитых людей в Риме, и программа концерта была составлена Леопольдом в соответствии со вкусом кардинала Паллавичини. Паллавичини горячо аплодировал Вольфгангу.

– Господин Моцарт, – сказал он, – я в одинаковой степени поражен благочестием и мастерством вашего сына; должен сказать все же, что папа римский редко приглашает к себе музыкантов-виртуозов.

– Ваше преосвященство, я не смею и мечтать об этом.

– Тем не менее таково ваше желание, или я не прав? – Ваше преосвященство, я тронут до глубины души вашей заботой.

– Быть может, в ближайшие несколько месяцев мы сумеем чего-нибудь добиться для вас у его святейшества.

– Через две недели мы должны выступать в Неаполе.

В разговор вмешался Христофори, один из папских певчих. Он не мог поверить, чтобы кто-то сумел по памяти записать «Мизерере», и попросил Вольфганга показать ноты. Гости кольцом окружили Вольфганга и Христофори, подошел даже слегка нахмурившийся кардинал.

У Леопольда упало сердце – а вдруг кардинал рассердится! Но Вольфганг, казавшийся таким маленьким рядом с огромным папским певчим, спокойно протянул ему партитуру.

– Тут не должно быть ни одной ошибки, – сказал он. При полном молчании остальных Христофори внимательно изучил партитуру.

– Неужели он действительно не ошибся ни в единой ноте? – спросил кардинал.

– Ваше преосвященство, партитура абсолютно правильна.

– Ваше преосвященство, – произнес Леопольд, – обещаю вам, что никто ее не увидит.

Но кардинал властным жестом остановил его.

– Эта партитура не такая уж тайна, – сказал он, – ее копии есть у испанского короля, у императрицы Марии Терезии и у падре Мартини.

Затем кардинал обратился к Вольфгангу, и Леопольд с испугом ждал, что ответит сын.

– Мальчик, разве ты не знал, что партитуру «Мизерере» запрещено выносить из капеллы?

– Запрещено? Как же можно запрещать музыку? Ваше преосвященство, это такая прекрасная и благочестивая музыка, все должны услышать ее. Ведь я ее правильно записал?

– По-видимому, да. – Фельдмаршал и граф Фирмиан нисколько не преувеличили очарование и ум мальчика, подумал кардинал. Он повернулся к Леопольду и сказал:

– Возможно, когда вы вернетесь из Неаполя, его святейшество сумеет вас принять, хотя на музыку времени у него обычно совсем не остается.

И он удалился в сопровождении свиты священников, секретарей, лакеев и камердинеров.

Леопольд отложил поездку в Неаполь, потому что многие знатные особы, чьего покровительства следовало домогаться сами изъявили желание послушать игру Вольфганга. В течение следующих двух недель Моцарты дали целый ряд концертов и заработали столько денег, что их хватило бы на дорогу в Неаполь и обратно.

Но особенно лестным оказался заказ на сочинение оперы, предложенный Флоренцией, а затем и Римом. С великим сожалением Леопольд отклонил эти предложения. Перед самым отъездом в Неаполь он написал наконец Шраттенбаху, чувствуя, что больше откладывать нельзя. Он особо подчеркнул, что папа Клемент XIV скоро предполагает дать им аудиенцию. Сообщил об одобрении, выраженном кардиналом Паллавичини, и похвале падре Мартини. Написал далее, что Вольфганга просят сочинять оперы для Милана, Рима и Флоренции, и попросил разрешения начать работу над оперой для Миланского театра, то есть, намекнул он, для императрицы и графа Фирмиана.

А Вольфганг писал Наннерль: «Моя милая трудолюбивая сестренка! Слава богу, и сам я, и перо, которым я мараю бумагу, находимся в порядке и работаем, не покладая рук, и еще мне бы очень хотелось, чтобы моя сестричка очутилась в Риме, ей понравился бы этот город, такой безукоризненный и опрятный. Повсюду здесь полно цветов, и люди распевают прямо на улице, иногда совсем как в капелле, а иногда даже лучше.

Я рад, что тебе понравился менуэт, написанный мною для господина Пика, который танцевал под эту музыку в Миланском театре. Надеюсь, в Зальцбурге его исполнят лучше, потому что господин Пик, танцуя, издавал неприличные звуки. Когда получишь контрданс, который я посвятил тебе, скажи честно, что ты о нем думаешь.

Если ты не слишком занята со своими друзьями-воздыхателями, пришли мне арифметические таблицы, в первую очередь «Искусство счета», потому что я потерял свои где-то в пути. С тех пор как я писал тебе в последний раз, я сочинил одну симфонию и, как только допишу это письмо, сяду заканчивать следующую. Ну вот, я нарисовал тебе святого Петра с ключами и святого Павла с мечом; знай, что я сподобился чести поцеловать ногу святого Петра в его собственном соборе, а так как имею несчастье быть маленького роста, то меня, все того же дурачка, В. А. М., пришлось подсадить, а то бы я не дотянулся. А теперь мы едем в Неаполь, тра-ля-ля!

Папа утверждает, что Неаполь– родина оперы, но это еще надо посмотреть. Целую тебя и Маму тысячу раз и остаюсь твой, не сказать чтоб красивый, Волъфганго в Германии, Амадео в Италии и Моцарто – угадай где?»

Неаполь оказался шумным и оживленным городом. Кишевшие народом улицы напоминали гигантский муравейник, и каждый считал своим долгом, разговаривая, кричать что есть мочи. Вольфганг был очарован живостью итальянцев, но ему не нравилось, с какой громогласностью они обсуждали свои дела. Самая обычная беседа велась на высоких нотах. За пять минут в Неаполе он услышал столько cсop, рыданий и воплей, сколько в Вене не услышишь и за день. Его уверяли, что никто еще не превзошел неаполитанцев в искусстве оперного пения, а он испытывал неловкость, наблюдая, как певцы входят в раж на сцене. Он ходил с Папой в оперу при любой возможности, если только не предстоял визит к премьер-министру, или к имперскому послу графу Кауницу, или к английскому послу сэру Уильяму Гамильтону, – и всякий раз Вольфганг думал: здешних певцов больше интересуют внешние эффекты, а вовсе не то, какую музыку они поют.

Многие неаполитанские певцы, по его мнению, совершенно не умели держаться на сцене: они брали слишком быстрый темп, форсировали голоса до крика и заканчивали арии с истерическим надрывом. Опера Номмелли – единственная, которая ему понравилась, хотя сюжет ее был слишком старомоден и серьезен для театра, – совсем не пользовалась успехом. Зато с огромным успехом шли оперы Пиччинни и Паизиелло, изобилующие скачками от piano к forte, неожиданными переходами от высоких нот к низким и наоборот, и дикими модуляциями. Вольфганг приходил в отчаяние.

Опера была в такой моде, что Папа сумел устроить для Вольфганга всего один концерт. Правда, Папа остался доволен результатом – они заработали немало цехинов и, кроме того, получили заказ написать оперу и для Неаполитанского театра. Вольфганг считал, что итальянцы плохо воспитаны и бестактны: во время концерта они все время болтали и не могли усидеть на месте.

Куда приятней было подниматься на густо дымящийся Везувий, осматривать Помпею, Геркуланум, гробницу Виргилия, бани Нерона, наслаждаться видами Адриатики.

А пока он с нетерпением ждал либретто и разрешения архиепископа писать оперу для Миланского театра (надо сказать, что недовольство Неаполитанской оперой только усилило его желание сочинять), пришло письмо от кардинала Паллавичини.

Папа с видом, весьма довольным, хотя и несколько таинственным, тотчас приступил к сборам в дорогу.

Они выехали самым быстрым дилижансом. Леопольд повсюду объявлял себя уполномоченным имперского посла, и ему немедленно предоставляли лучших лошадей и карету, а в Риме им даже не пришлось заходить в таможню. Чиновники с поклонами предложили им продолжать путь. При последней смене лошадей – одна из них взвилась на дыбы, и Леопольд получил ранение: крылом экипажа ему до кости рассекло голень, но он скрыл это от сына. Он гордился своим стоицизмом и тем, что расстояние от Неаполя до Рима они покрыли за двадцать семь часов, в то время как раньше на это уходило четыре дня. Оба не спали всю дорогу, и в гостинице в Риме Вольфганг заснул прямо на стуле. Леопольд раздел сына, уложил в постель, а тот даже не пошевельнулся. Проснувшись утром, Вольфганг никак не мог понять, каким образом очутился в кровати. Он заметил, что Папа прихрамывает, но Папа успокоил его:

– Чепуха. Нам надо спешить к кардиналу. Мы приглашены на обед.

– Об этом он и писал вам?

– Да, и еще кое о чем. – Папа редко бывал так воодушевлен.

За обедом кардинал Паллавичини, обращаясь к Вольфгангу, называл его «Signor Cavaliere» к немалому удивлению Леопольда, который полагал, что папский государственный секретарь пригласил их затем, чтобы сообщить об аудиенции у папы. С таинственным видом, совсем как Леопольд в Неаполе, кардинал поблагодарил их за скорое возвращение и обещал пригласить снова в ближайшие дни. Леопольду не оставалось ничего другого, как ждать, а Вольфганг занялся сочинением новых арий для Миланской оперы. Прошла неделя, кардинал так и не дал о себе знать, и Леопольд уже начал проклинать непонятную загадочность кардинала, а заодно и свою доверчивость.

Когда, наконец, их пригласили в палаццо Квиринале, резиденцию кардинала Паллавичини, Леопольд с трудом сдержал свое нетерпение.

Спокойным голосом, однако с оттенком торжества, кардинал произнес:

– Двадцать шестого июня его святейшество пожаловал Амадео Вольфгаго Моцарту, жителю Зальцбурга, орден Золотой шпоры.

– Двадцать шестого июня! – изумленно повторил Леопольд. Именно в этот день они вернулись в Рим.

– Да, двадцать шестого, но нам надо было подготовить соответствующие бумаги.

– Ваше преосвященство, это великая честь!

– Величайшая, какой может удостоиться музыкант. Вольфганг сказал тихо:

– Благодарю вас, ваше преосвященство!

– Не за что. Прежде чем это решение было принято, вопрос подвергся самому серьезному обсуждению. Послушайте, Амадео! – И кардинал зачитал часть папского патента: «Нашей апостольской властью Мы возводим тебя, который, как Мы знаем, с самых ранних лет совершенствовался в сладчайшем искусстве игры на клавесине, в ранг рыцаря Золотого ордена».

Самый высокий ранг, ликовал Леопольд.

Вольфганг преклонил колена перед кардиналом, и тот надел ему на шею красивый золотой крест на красной ленте и произнес:

– Синьор кавалер, отныне вы рыцарь Золотой шпоры. Вольфганг был рад за Папу.

– Носите его с честью и достоинством, – продолжал кардинал.

– Он будет носить его с честью и достоинством, обязательно будет! – подхватил Леопольд. – Нет слов, чтобы выразить вам нашу благодарность, ваше преосвященство!

Посмотрим, посмеет ли Шраттенбах теперь ему отказать!

– Через несколько дней вы будете приняты его святейшеством.

Через три дня Вольфганг, с золотым крестом ордена на шее, предстал перед папой Клементом XIV в его временной резиденции – палаццо Санта Мария Маджиоре. В зале находился также управляющий графа Фирмиана дон Фернандо, и вид у него был такой, будто награда эта распространялась и на его хозяина; присутствовали здесь и кардинал Паллавичини, и еще целый ряд духовных и светских лиц высокого звания.

Леопольда удивило, с каким вниманием здесь относились к Иерониму Колоредо, епископу Гурка. Обычно епископам не оказывалось подобных почестей, тем более в присутствии кардиналов. Леопольд нашел этого высокого, стройного епископа весьма обаятельным, хотя даже для римского прелата он казался излишне светским и искушенным жизнью. Интересно, кто за ним стоит, подумал Леопольд и тут же вспомнил, что семья Колоредо занимала в Вене очень видное положение. Потом его мысли вернулись к началу аудиенции, когда пана Клемент XIV назвал Вольфганга «Кавалер Моцарт». Почему он говорил по-французски? Видимо, из тщеславия; хорошо еще, что Вольфганг знает этот язык. Леопольд не мог понять, какое впечатление произвела на Вольфганга оказанная ему честь: все держались официально, даже сам Вольфганг.

Слишком уж официально, решил Вольфганг. Вряд ли все эти люди дружески расположены к нему, разве только дон Фернандо и кардинал Паллавичини, да и то поручиться нельзя. Ему казалось, что такое событие должно сопровождаться музыкой и пением, а все были настроены на торжественный лад. Вид у Леопольда был победоносный, словно эта дань таланту сына распахнула перед ним дверь в другой, лучший мир, а Вольфгангу казалось, что, войдя в эту дверь, он вторгнется в чужие владения. В голове рождались и пели все новые мелодии, и он с трудом удерживался от смеха, когда его называли «синьор кавалер». Может, выразить это при помощи музыки? То-то будет весело!

Вечером Пана описывал Маме, как их сын стал дворянином, и Вольфганг сделал приписку для Наннерль на смеси немецкого, французского и итальянского языков: «Моя милая сестренка, я поражен тем, как хорошо ты умеешь при желании сочинять музыку. Твоя песня прелестна. Ты должна почаще заниматься этим делом. Когда будешь посылать мне шесть менуэтов Михаэля Гайдна, которые мне так нравятся, не забудь приложить и что-нибудь свое. Передай сердечный привет всем моим друзьям. Тысячу раз целую Мамины ручки, а тебя, синьорина, возвожу в ранг рыцаря Золотой шпоры. Будь здорова. Здесь стоит такой шум, что нельзя разобрать музыки. Кавалер Моцарт – тра-ля-ля – ха-ха-ха!»

 

30

Фельдмаршал Паллавичини, узнав, что Моцарты вернулись в Болонью и поселились в гостинице, пригласил их пожить у себя на вилле. Он стал особенно настойчив, когда ему сообщили, что Леопольд никуда не выходит из-за раны на ноге.

– Живите сколько вам понравится, – убеждал он, – и ногу свою подлечите.

Леопольд колебался, не хотел проявлять чрезмерную готовность.

– Может, вам надо еще куда-нибудь ехать? Например, в Венецию или Милан?

– Нет, нет, ваше высокопревосходительство. Мы намеревались остаться на лето в Болонье. Это прекрасный город, и падре Мартини хочет позаниматься с Вольфгангом.

– Тогда вы должны провести лето с нами.

– Но мне трудно передвигаться. Правая нога распухла, и я не могу ходить без трости, да и с тростью не так-то' легко.

– В вашем распоряжении один из моих экипажей и мои слуги.

Чем больше отговорок придумывал Леопольд, тем настойчивей становился фельдмаршал.

Отведенные им комнаты были просторны и красивы, с мраморными полами, высокими потолками и окнами, совсем как в Шёнбрунне. И хотя стоял август и в саду было нестерпимо жарко, в доме всегда царила прохлада. Вольфганг наслаждался тонким постельным бельем, комфортабельными широкими кроватями. К ним приставили двух слуг – камердинера и лакея, причем лакей спал в комнате рядом, чтобы находиться под рукой. Как это чудесно, когда все вокруг такое свежее, чистое и приятное, думал Вольфганг. Почему им всегда так не жить? Он понимал, что никакой указ папы римского не сделает из них настоящих аристократов, но разве это так уж важно? Он может расплачиваться за приятную жизнь своей музыкой. Вольфганг был в прекрасном расположении духа и радовался, что Папа тоже полон бодрости и почти перестал хромать.

Вскоре они получили письмо от Шраттенбаха; архиепископ разрешал сочинять оперу для Миланского театра и поздравлял Леопольда с папской милостью. Вслед за тем пришло и либретто, и Леопольд счел такое стечение обстоятельств добрым предзнаменованием, хотя тема либретто немного встревожила его. Граф Фирмиап остановился на «Miliidate, Be di Ponto» («Митридат, царь Понтийский»), трагедии Расина в обработке либреттиста Чинья-Санти.

– Это опера-сериа на историко-героический сюжет, с ней нелегко будет справиться, – сказал Леопольд Вольфгангу. Он попытался коротко пересказать сыну сюжет: – Сыповья Митридата, Сифар и Фарнас, уверенные, что их отец погиб в войне против Рима, добиваются благосклонности невесты Митридата Аспазии. Аспазия предпочитает Сифара, зная, что Фарнас в заговоре с Римом против Митридата. Когда Митридат узнает об этом, он приказывает казнить обоих сыновей и Аспазию. Но сыновья восстанавливают свою честь, вступая в борьбу с Римом, и, когда Митридат действительно погибает, Сифар и Аспазия соединяют свои судьбы.

Вольфганг пожал плечами. Сюжет не произвел никакого впечатления, но можно и на него написать оперу.

Гораздо больше радости приносила Вольфгангу его крепнущая дружба с падре Мартини. На францисканского монаха произвела немалое впечатление награда Клемента XIV.

Леопольд преподнес падре Мартини свою «Скрипичную школу», а в ответ получил его «Storia della Musica» – «Историю музыки» с надписью: «Синьору Леопольдо Моцарту и Кавалеру Амадео Вольфганго Моцарту».

Падре Мартини сказал, что сочтет за честь давать уроки Амадео, и они встречались каждый день после обеда: по утрам Вольфганг работал над оперой, а вечера проводил в обществе фельдмаршала Паллавичини и других друзей.

Ближе познакомившись с падре, Вольфганг понял, что этот чуткий, талантливый музыкант не выносил посредственной музыки и был скорее музыкантом-педагогом, чем францисканским монахом, – ведь, что бы он там ни говорил, подлинным богом для него была музыка.

Падре Мартини открывал Вольфгангу точные законы старинной полифонической музыки и не переставал изумляться трудолюбию юноши.

Понемногу Леопольд догадался, что падре готовит Вольфганга к вступлению в члены Болонской филармонической академии – наиболее высокочтимого музыкального учреждения в Италии.

– Но ведь туда не принимают лиц, моложе двадцати одного года, – как-то напомнил он падре Мартини.

– Амадео не совсем обычный кандидат, – с улыбкой ответил тот.

– Но он должен к началу репетиций оперы в октябре вернуться в Милан.

– Он поспеет туда вовремя. Наберитесь терпения, Леопольд.

Леопольд старался следовать его совету: прием в академию считался большой честью. Однако, узнав, что экзамен отложен на октябрь, он забеспокоился и молил бога, чтобы ожидание не оказалось напрасным. В день главного испытания Вольфганга заперли в комнате, дали ему мелодию и предложили сочинить на основе старинного грегорианского песнопения шестнадцатого века три верхних голоса для антифона со строгим соблюдением всех правил полифонии. Леопольд не на шутку испугался, задача была весьма трудной и к тому же вовсе не отвечала склонностям Вольфганга. Он немного успокоился, узнан, что Вольфганг справился с ней за час: другим на это понадобилось бы не менее трех часов – и что его работу проверяет сам падре Мартини.

И все же Леопольду не нравилось раздраженное состояние Вольфганга, столь для него необычное. С замиранием сердца слушал он, как падре Мартини читает свое заключение. Однако падре одобрил сочинение, после чего Вольфганг был единогласно избран в члены академии, получив звание композитора и маэстро.

Вольфганг не разделял Папиной гордости. Он заметил, что его партитура пестрит поправками падре Мартини. Когда через несколько дней падре передал ему диплом члена академии, он спросил:

– А ведь я не очень хорошо справился с верхними голосами? Как вы считаете?

– Совершенство возможно разве что на небесах. Ведь вас же приняли в члены академии.

– С вашей помощью, досточтимый отец.

– С божьей помощью, дитя. Я просто выразил его волю.

По пути в Милан Вольфганг все размышлял о своих ошибках. Папа обращался с дипломом как с редчайшей драгоценностью и рассказывал всем, что Вольфганг отлично справился с испытанием, но это было не так. И хотя Вольфганг любил и уважал падре Мартини как учителя и друга, он совсем не ценил его сочинений – они казались ему старомодными. И зачем только его заставили писать в этой старинной манере? В угоду традиции он вставил в грегорианское песнопение невыразительные, скучные пассажи. Сухость и бесцветность произведений шестнадцатого века вызывали у него скуку. Он пытался подавить в себе это чувство и в результате наделал ошибок. Впредь нужно полагаться только на свое чутье и вкус.

В соответствии с контрактом дон Фернандо снял для них квартиру. Но после роскошной виллы Паллавичини две комнаты в частном доме показались им тесными и неудобными. Кроме того, Леопольд, памятуя о почестях, каких они были удостоены, ожидал, что граф Фирмиан пригласит их к себе.

Управляющий догадался о неудовольствии Леопольда, хоть тот и благодарил его за помощь, и сказал:

– Я снял эту квартиру, чтобы вам быть поближе к театру, а палаццо графа Фирмиана слишком далеко отсюда.

Не так уж далеко, если ехать в экипаже, подумал Леопольд, а вслух сказал:

– Комнаты очень хорошие. Мне особенно нравятся балкон и камин. Здесь вдоволь свежего воздуха и тепла.

Но при этом одна кровать на двоих, хотел было возразить Вольфганг. Папа ворочался во сне, и Вольфгангу не нравилось спать с ним вместе. Но он промолчал.

В суете репетиций они скоро позабыли о подобных мелочах. Почти все певцы уже приехали и с нетерпением ждали арий, которые Вольфгангу предстояло сочинять для них тут же, на месте. Ему приходилось но всем слушаться певцов, всячески угождать им, выполнять любой их каприз.

Но для творчества ему нужен был также покой. Надо было столько сделать, и в такой короткий срок: за несколько недель сочинить двадцать арий, увертюру, дуэт и квартет; речитативы были закончены еще в Болонье. Он разрывался между театром и домом. Перестал писать письма Маме и Наннерль. У него болели пальцы. Глаза воспалились от напряжения, потому что перья и чернила никуда не годились.

Он мечтал сочинять милую его сердцу легкую и веселую музыку, а Папа говорил, что для такого текста она не подойдет – слишком лирична и сентиментальна. А сюжет «Митридата» оказался такой напыщенный. Вольфганг сомневался, сумеет ли передать в музыке подобную торжественность. Он с удовольствием изменил бы либретто, но это было невозможно. Поэт находился в Неаполе, работал над либретто для Пиччинни, а без него никто не смел менять текст.

Кроме того, возникла еще одна трудность. Когда Вольфганг вместе с Папой и доном Фернандо пришел в театр прослушать написанный им для примадонны и премьера дуэт, примадонна Антония Бернаскони пожаловалась:

– Дуэт не подходит для моего голоса. Пусть кто-нибудь другой пишет мои арии. Какой-нибудь взрослый композитор.

– Вы уже пробовали петь этот дуэт? – спросил дон Фернандо.

– А зачем? Я и без того знаю, что могу петь и что нет.

– Его сиятельство хочет, чтобы исполнялась музыка господина Моцарта, а не вашего учителя господина Лампуньяни.

– Ну, а если арии придется переписать, как бывает обычно?

– Они и будут переписаны, – заверил примадонну дон Фернандо, – Вольфгангом.

– Может, дуэт слишком высок для голоса госпожи Бернаскони? – спросил Вольфганг.

– Что касается моей партии, то она, наоборот, недостаточно высока. Я могу петь дуэт с любым мужским сопрано.

Под ее недоверчивым взглядом Вольфганг переписал женскую партию и отдал ей со словами:

– Теперь вы сможете блеснуть виртуозной техникой. Госпожа Бернаскони продолжала упорствовать, и тогда дон Фернандо сказал:

– По контракту господин Лампуньяни исполняет обязанности помощника дирижера, а вовсе не композитора. Если он нарушит этот контракт, то нового ему не видать.

Примадонна согласилась петь в дуэте, но заметила:

– А как это получится, будет видно, только когда мы споем его вместе с премьером.

На следующий день премьер Пьетро Бенедетти объявил:

– Я не могу петь дуэт с Бернаскони. Ведь я – ведущий голос, а все высокие ноты в ее партии.

– Господин премьер, – сказал Вольфганг, – я писал вашу партию, думая о Манцуоли.

Леопольд чуть не застонал – какая вопиющая бестактность, но сдержался: его непременно обвинили бы в том, что он вмешивается не в свое дело, и так уж об этом твердят все кому не лень.

Вольфганг был в восторге от своих хороших манер: ведь он не сказал прямо, что Бенедетти и сравнивать нельзя с Манцуоли. Поверив обещанию Манцуоли петь в его опере, он задумал эту роль в расчете на голос кастрата. Только Манцуоли потребовал за участие тысячу дукатов, а дон Фернандо, ведавший расходами, объявил такое требование вздорным и сказал, что за эти деньги можно нанять даже такую звезду, как Фаринелли, хоть тот и покинул сцену. Арии мужского сопрано должны по красоте и выразительности превосходить все остальные – в Италии это закон, преступить который не может никто, и Вольфганг об этом тоже помнил.

– Я писал ее, думая о Манцуоли, – повторил он, – так что господин премьер может в полную меру показать свой замечательный голос.

– Мне не приходится напрягаться, когда я беру высокие ноты, – усмехнулся Бенедетти.

– Тогда попробуйте взять мои, – с вызовом сказала Бернаскони.

– Кто здесь мужское сопрано – я или госпожа Бернаскони?! – возмутился премьер.

– Я здесь настоящее сопрано! – огрызнулась она.

На мгновение Вольфгангу показалось, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы. Но это было всего-навсего представление: куда безопаснее словесно поносить друг друга, ведь, дав волю рукам, они могли попортить свои прически.

– Я в ужасе, – вопил Бенедетти, – у нее совершенно нет вкуса!

– Как вы смеете меня оскорблять! – визжала Бернаскони.

– Вкус есть у вас обоих, – сказал Вольфганг, – потому-то я и написал для вас такую музыку. – В конце концов он должен найти подход к ненцам. – Господип Бенедетти, если вы пожелаете, я могу сделать дуэт выше.

Бенедетти в гневе топнул ногой и воскликнул:

– Баста! Чтобы я мог взять такие высокие ноты, меня пришлось бы кастрировать вторично!

Дон Фернандо успел удержать примадонну от дальнейших замечаний и твердо сказал:

– Граф Фирмиан не потерпит больше никаких проволочек. Мы немедленно возобновим репетиции, как только синьор кавалер Моцарт перепишет этот дуэт, как он любезно обещал. Если же вас это не устраивает, мы найдем замену, если потребуется, даже самих Манцуоли и Бастарделлу.

Тут премьер и примадонна в один голос стали утверждать, что впервые слышат столь прекрасную музыку и что честь Миланской оперы им дороже всего.

Первое представление оперы «Митридат, царь Понтийский» состоялось на второй день рождества. Леопольд гордо восседал в ложе, поглядывая на Вольфганга, который сидел за клавесином, готовый дирижировать. Как бы ни приняли оперу, еще одна цель достигнута – его сын стал признанным оперным композитором. В королевской ложе сидел граф Фирмиан, в следующей – Саммартини и Гассе, в третьей – фельдмаршал Паллавичини. Леопольд готов был плясать от радости, и вдруг перед самым началом увертюры он заметил, как Вольфганг волнуется – это так ему несвойственно. Вольфгангу предстояло дирижировать первыми тремя представлениями, а Лампуньяни – остальными, но сегодняшнее было самым ответственным. У Леопольда сильно заныла правая, «дирижерская», рука. Всего-навсего ревматизм, понимал он, однако, когда увертюра прошла гладко, боль заметно ослабела. А когда началось действие и Вольфганг стал дирижировать все уверенней, боль прошла бесследно.

Дуэт премьера и примадонны вызвал овацию, и, когда занавес опустился, они заставили Вольфганга выйти на сцену и разделить с ними аплодисменты, и тут граф Фирмиан встал и крикнул:

– Браво! Браво, II Signor Cavaliere Filarmonico! Публика подхватила его слова и стала скандировать, и даже Саммартини и Гассе присоединились к общему хору.

Повсюду в Италии Вольфганга величали этим титулом. После того как опера двадцать раз прошла в Милане при переполненном зале, они покинули город и отправились в Турин, Виченцу, Падую и Венецию, во теперь это был скорее отдых, которым они наслаждались, хотя Вольфганга всюду ожидал бурный прием.

В Зальцбург они вернулись ровно через год после того, как впервые познакомились с кардиналом Паллавичини. Леопольд чувствовал себя победителем. Домой они возвращались с новым заказом на оперу для миланского карнавала 1772 года, кроме того, ходили слухи, что сама Мария Терезия намерена заказать Вольфгангу оперу.

Вольфганг надеялся, что на этот раз с либретто повезет больше. Несмотря на горячий прием в Милане, он не разделял Папиных восторгов по поводу музыки «Митридата». Продуманная, искусно построенная, да, он согласен, но это еще далеко не все. И тут он очутился в объятиях Мамы, целовал ее и Наннерль, смеялся и плакал от радости, позабыв обо всем на свете.

 

31

До чего же возмужал Вольфганг, удивлялась Мама. Костюм, сшитый еще в Зальцбурге, стал ему явно тесен и короток. Утирая слезы, Мама немного отступила назад, чтобы хорошенько рассмотреть сына, а Наннерль повисла на шее у Папы и никак не хотела его отпустить.

Папа показал им золотой крест и дипломы Болонской и Веронской академий.

– Мы окупили все наши расходы по поездке, – говорил он, – а к деньгам, что мне дал архиепископ, я даже не притронулся. Знаете, кроме оперы, Вольфганг сочинил еще несколько арий, четыре симфонии, менуэты, несколько духовных произведений, струнный квартет.

А Вольфганг, перебивая его, спрашивал:

– Скажи, Наннерль, как наш господин Кенарь – поет еще? И может по-прежнему взять верхнее соль?

– Ну, конечно, – отвечала Наннерль. – Помнишь, как вы пели с ним дуэтом?

Но Вольфганг уже сам побежал в музыкальную комнату, чтобы удостовериться, и огорчился, когда кенарь не узнал его и забился в дальний угол клетки, отказываясь петь. Вольфганг стал напевать, надеясь подзадорить птичку, но тут же осекся; прибежавшая вслед за ним Наннерль спросила, в чем дело, и он ответил:

– Я больше не могу петь! Что-то случилось с моим голосом. Не могу брать ни низких, ни высоких нот. Совсем пропал голос. Даже собственные арии не могу петь!

Брат вдруг стал так печален, что Наннерль принялась его утешать.

Вольфганг немного приободрился, повидавшись с. Барбарой фон Мельк и Терезой Баризани. Они радостно встретили его. Им были известны его триумфы – весь Зальцбург знает о них, сообщили девушки; они сначала немного смущались, словно подавленные его превосходством. Но в воскресенье во время службы в соборе Барбара села рядом с ним, и, когда он шепнул ей: «Ты очень похорошела за мое отсутствие», она вспыхнула, явно обрадованная его словами, ведь он стал теперь таким знаменитым!

А он был счастлив сидеть рядом с девушкой. По сравнению с Барбарой Тереза выглядела дурнушкой. У Барбары изящный овал лица и тонкие, некрупные черты. Губы немного полноваты, но соблазнительны. Только румяные щечки, «зальцбургские», по его выражению, результат всегдашней сырой и ветреной погоды, были совсем другие, чем у итальянок, на которых он заглядывался. Взгляд Барбары говорил: «Как я рада тебя видеть!»

– Помнишь, Баберль, – так называл он ее в детстве, – помнишь, как, говоря о Шраттенбахе, мы нарочно заменяли букву «ш» на «с»?… – Барбара приказала ему замолчать, но не покраснела, а улыбнулась во весь рот – она узнавала прежнего Вольферля.

И все же он изменился, думала она. Вырос, хотя, возможно, высоким не будет никогда – для своего возраста он маловат, и потом стал таким любезным, обходительным. Держался Вольфганг с такой уверенностью, что девушка не чувствовала между собой и им разницы в возрасте, хотя была на четыре года старше. В продолжение всей службы Вольфганг не отпускал ее руку. Он не желал говорить с Барбарой о музыке, которую написал в Италии, а лишь о менуэтах, сочиненных для нее. Он пригласил Барбару покататься в экипаже.

– Погода очень уж ненадежная, – ответила она.

– Зато я вполне надежен, – возразил он.

Вольфганг сильно огорчился, когда после службы Шраттенбах задержал его, чтобы поздравить с наградой, полученной от Клемента XIV. Но Барбара обещала подождать, поэтому Вольфганг был вежлив, хотя ему не терпелось поскорее убежать.

– Ты хорошо послужил мне, – сказал его светлость, – кардинал Паллавичини писал о твоем благочестии и о музыке, сочиненной тобой, и отметил, что как то, так и другое, делает честь Зальцбургу.

Вольфганг опустился пород архиепископом на колени.

– Благодарю вас, ваша светлость, – начал он, – я счастлив, что…

Но Папа перебил, торопясь напомнить архиепископу:

– Ваша светлость, Вольфганг теперь почетный капельмейстер Болоньи и Вероны, и он действительно принес славу Зальцбургу, хоть тут он всего-навсего третий концертмейстер и даже без жалованья… – Но Шраттенбах резко оборвал Леопольда: – Мне известны заслуги вашего сына, – и знаком отпустил их.

Леопольд расстроился, а Вольфганг был весел – ведь его ждала Барбара. Она сдержала слово, хоть и отказалась от катания в экипаже. Они гуляли по берегу Зальцаха, и Барбара спросила:

– Ты скучал по мне?

– Очень!

– А по Зальцбургу? Вольфганг пожал плечами:

– Все города похожи один на другой, за исключением Вены и Лондона.

– Даже Милан?

– В Милане любят оперу. – Словно этим было все сказано. Он хотел поцеловать Барбару, но она уклонилась.

– Мне очень понравились менуэты, которые ты сочинил для меня, – сказала она.

– А если я сочиню для тебя еще что-нибудь? Тогда как?

Она ничего не сказала, но улыбнулась нежно и лукаво.

– По рукам! – И он тут же потребовал платы.

Его губы были горячи и настойчивы. Барбара понимала, что поступает нехорошо, она старше его и отнюдь не кокетка, а он совсем еще мальчик. Но Вольфганг так настаивал, что она уступила.

На следующее утро Вольфганг долго разглядывал себя в зеркало, раздумывая, как бы украсить свою наружность. Он вспоминал, как Барбара покачивает при ходьбе бедрами, представлял себе ее хорошо развитую грудь. Папа приказывал садиться за клавесин, а у него в ушах звучал голос девушки. Барбара не музыкальна, но голос у нее приятный, он терпеть не мог девушек с резкими голосами. Сидя за клавесином, Вольфганг подсчитывал дни до следующей встречи.

Каждое воскресенье после службы они с Барбарой шли погулять. Но она не позволяла ему ничего, кроме редкого поцелуя, даже после того, как он сочинил для нее еще несколько менуэтов. Но и эти случайные поцелуи, нисколько не удовлетворяя, наполняли его ликующей радостью.

В тот вечер, когда Папа, еле владея собой от возбуждения, принес домой весть о новом заказе, Вольфганг, погруженный в мечты о Барбаре, остался равнодушен к его сообщению.

– Я получил письмо от графа Фирмиана, – торжественно объявил Папа домашним, – от имени императрицы граф предлагает Вольфгангу написать серенаду к празднествам в честь бракосочетания ее сына эрцгерцога Фердинанда с принцессой Беатриче Моденской, которое состоится в Милане в октябре.

Вольфганг очень хотел открыться Папе в своих чувствах к Барбаре, но боялся, как бы Папа не поднял его на смех.

– Заказ самой императрицы! Никогда еще мы не удостаивались подобной чести, а потом это открывает перед нами отличные возможности. – Радость Папы сменилась раздражением: – Вольфганг, ты меня слушаешь?

– Да! Я должен написать еще одну оперу для Миланского театра?

– Да не оперу – серенаду! Опера заказана Гассе.

– Я уверен, Гассе напишет хорошую оперу.

– Гассе – твой соперник. Нечего тебе превозносить его.

– А как же быть с Зальцбургом? – спросила Мама. – Ведь Вольфганг теперь концертмейстер.

– Без жалованья и без обязанностей! А в Италии его знают и любят повсюду.

– И все же, когда ты здесь, архиепископ тебе платит.

– А когда я предлагаю ему дать Вольфгангу какой-нибудь заказ, он отделывается шуточками.

– Он нездоров. Шахтнер говорит, архиепископ, по-видимому, недолго протянет.

– И все же не хочет отпускать нас от себя. Посмотрим, может, нам удастся все-таки его перехитрить.

– Леопольд, мы с Наннерль хотим поехать с вами. Нам очень скучно без вас.

– Это невозможно, – ответил он неумолимо. – Вы не выдержите дороги. Но после нашего возвращения из Милана, если, конечно, Вольфганг не получит места у эрцгерцога, мы подыщем себе новую квартиру. Нечего нам больше спать вповалку, как солдатам в казарме. Наннерль и Вольфганг уже не дети.

– Ты думаешь, эрцгерцог захочет взять Вольфганга на постоянную службу?

– Анна Мария, у нас в Италии есть не только добрые, но и влиятельные друзья. Императрица тоже всегда относилась к нам благосклонно. Правда, Вольфганг?

Вольфганг не слушал. Он в сторонке уговаривал Наннерль передать Барбаре его послание. Наннерль согласилась. Она сочувствовала брату, эта тайна словно сближала их.

«Ascanio in Аlba» («Асканио в Альбе») называлось либретто, выбранное для серенады графом Фирмианом с одобрения Марии Терезии. Бракосочетание эрцгерцога изображалось здесь в виде пышной аллегории, а императрица представала в роли Венеры, помогающей соединению влюбленных, Вольфгангу либретто не понравилось, но он не стал протестовать; дон Фернандо напомнил, что либреттист Джузеппе Парлини был фаворитом графа, и это уже само по себе было веским предупреждением.

Сценическое представление мало интересовало Вольфганга, его занимала только музыка и чувства, которые ему предстояло в ней выразить. Эрцгерцог, хрупкий, бледный юноша, никак не рисовался ему величественной фигурой, не было ничего романтичного и в его невесте-принцессе, которая по сравнению с Барбарой была просто некрасива, но Вольфганг рисовал себя и Барбару в образе молодых влюбленных– героев серенады и стремился излить в музыке свои нежные чувства.

Приезд Манцуоли, который должен был петь в серенаде главную партию, еще больше вдохновил его. Они вместе с Манцуоли работали над его ариями, и эти часы переполняли радостью сердце Вольфганга. Манцуоли пел так чудесно, что Вольфганг был окончательно покорен. Он не находил слов, чтобы выразить свое восхищение, слушая, как Манцуоли исполняет финал серенады.

– Амадео, это прелестная ария, – сказал Манцуоли.

Вольфганг совсем расчувствовался. Он никогда не слыхал подобного исполнения своих арий.

– Петь ее – одно удовольствие.

– Я написал эту арию специально для вашего голоса.

– Надеюсь, ты всегда будешь писать для меня такую музыку.

– Буду стараться изо всех сил, синьор маэстро!

– Амадео, для меня будет честью петь в твоей новой опере в Миланском театре.

– Нет, это для меня будет честью! – с пылом сказал Вольфганг.

Словно скрепляя договор, Манцуоли горячо поцеловал мальчика в щеку.

Позднее в тот же день Вольфганг сел за стол – ему очень хотелось излить в письме к Наннерль чувства, переполнявшие его сердце, но они были слишком сокровенными и слишком глубокими. Поэтому ОН ограничился шутливой припиской в Папином письме к Маме: «Моя милая сестричка! Мы тут терпим страшную жару, а пыль забивает нам рты и носы, делая все, чтобы мы окончательно задохнулись, ну да мы тоже не дураки. Тут, в Милане, уже целый месяц не было дождя.

А теперь о том, что ты обещала – ты ведь помнишь мою просьбу, – так вот, не забудь ее выполнить, я буду тебе за это очень благодарен, а для нее пришлю скоро новые сочинения.

Самая важная наша новость: у принцессы неладно с желудком, и все встревожились, что свадьбу придется отложить, по думаю, все обойдется – дадут рвотного, и ее прочистит с обоих концов.

Вот какие дела. Над нами живет скрипач, под нами – еще один, а рядом – учитель пения, который дает уроки весь день напролет, а напротив – гобоист, который упражняется с утра до ночи. Но мне это нравится. Помогает сочинять. У меня возникает множество идей. Поцелуй за меня Маму. Манцуоли поет чудесно. Addio. Твой сонный, но верный братец».

Вечером, в день бракосочетания, в честь молодоженов давали оперу Гассе. Это явилось выдающимся музыкальным событием, но Леопольду опера показалась скучной, а Вольфганг поглощен был мыслями о своей серенаде.

Серенада была поставлена на следующий день и заслужила больше аплодисментов, чем опера Гассе, немало порадовав Леопольда. Эрцгерцогская чета пришла в восторг от арий Манцуоли и так громко аплодировала, что Манцуоли вынужден был их повторять. А в финале эрцгерцог и его супруга, перегнувшись через перила королевской ложи, крикнули Вольфгангу, который дирижировал, сидя за клавесином:

– Брависсимо, маэстро! Весь зал подхватил эти слова.

Эрцгерцог Фердинанд приказал повторить «Асканио в Альбо», а через несколько дней попросил сделать две копии партитуры: одну для себя, а другую для своего брата – императора Иосифа II. На улице к Леопольду и Вольфгангу непрестанно подходили с поздравлениями самые разные люди.

– Как это ни печально, но приходится признать, что твоя серенада затмила оперу Гассе, – сказал довольный Леопольд Вольфгангу. – Все изумляются, что написал ее пятнадцатилетний мальчик. Это может иметь для нас чрезвычайно важные последствия.

Поэтому, когда их с Вольфгангом пригласили на большой прием, который граф Фирмиан давал в честь новобрачных, Леопольд решил: пришло время действовать. Среди гостей было множество знакомых: фельдмаршал Паллавичини, его двоюродный брат – кардинал, Гассе, Саммартини, но Леопольда интересовал только эрцгерцог. Он выждал, когда граф Фирмиан, показывавший эрцгерцогу и эрцгерцогине свое палаццо, провел их в музыкальный зал. Более благоприятного момента для аудиенции не придумаешь, решил Леопольд. Он шагнул вперед, чтобы оказаться в поле зрения эрцгерцога, и его надежды оправдались: тот выразил желание побеседовать с Моцартами.

Эрцгерцогиня сняла перчатку и протянула Вольфгангу руку для поцелуя, Вольфганг почтительно приложился к ней. Она благосклонно улыбнулась и сказала:

– Надеюсь, мы скоро вновь будем иметь удовольствие услышать вашу музыку.

– Когда бы вы ни пожелали, ваше высочество. Хоть сейчас, – учтиво ответил Вольфганг.

– Это было бы чудесно, но сегодня мы слишком заняты.

– Ваше высочество, – сказал граф Фирмиан, – а какое удовольствие доставил бы вам столь даровитый музыкант, как господин Амадео, будь он в числе ваших придворных.

Внезапно наступило молчание. Эрцгерцогиня взглянула на мужа, и тот неуверенно ответил:

– Это не так просто решить.

– Но подумать об этом стоит – вам не кажется, ваше высочество?

– Господин Амадео – необыкновенный музыкант. Я слышал, как он играл перед моей матерью в Шёнбрунне, еще совсем мальчиком. Кажется, ему тогда было восемь.

– Шесть, шесть с половиной, ваше высочество, – поправил Леопольд. – Прошу прощения, всего шесть.

– Но теперь Амадео уже не мальчик, – нетерпеливо перебил его граф Фирмиан, – ему почти шестнадцать. Как вы считаете, господин Моцарт, способен ли ваш сын исполнять обязанности капельмейстера?

Леопольд ответил так, как ожидал граф:

– Он уже капельмейстер, ваше сиятельство, в Болонье и Вероне и, кроме того, концертмейстер в Зальцбурге.

– Ваше высочество, – сказал граф Фирмиан, обращаясь к эрцгерцогу, – господин Амадео пользуется в Италии огромной любовью. Назначение его вашим капельмейстером лишь усилит теплые чувства, которые питают к вам ваши подданные.

– Неплохая мысль, – сказал эрцгерцог, но не успел Леопольд возликовать, как он добавил: – Только вот разрешат ли вам покинуть Зальцбург? Архиепископ Шраттенбах наш хороший друг. – И он вопросительно взглянул на Леопольда.

Леопольда охватила злость, перед которой померк даже страх. В гневе смотрел он на ребяческое прыщеватое лицо эрцгерцога Фердинанда с несоразмерно крупным носом, отчего мелкие черты его казались еще мельче. Трудно представить себе большее унижение, чем служить этому желторотому юнцу. Как смеет какой-то мальчишка судить о его сыне! Они ждали его ответа, но попробуй он сказать, что думает, и карьере Вольфганга конец.

– Насколько я понимаю, – Фирмиан начал очень мягко, словно желая подчеркнуть свое дружеское отношение, – князь архиепископ Шраттенбах именно потому и финансировал вашу поездку в Италию, чтобы ваш сын, Вольфганг Моцарт, мог подыскать место, соответствующее его таланту?

– Именно так, ваше сиятельство! – воскликнул Леопольд. Как это умно со стороны графа. – Зальцбург не может похвалиться своей музыкальной жизнью, ваше высочество, – грустно вздохнул он, поклонившись эрцгерцогу, который внимательно следил за разговором. – Но Милан – это подлинно великий город, и мы были бы счастливы потрудиться во славу вашего высочества.

– Что же вы предлагаете, господин Моцарт? – спросил эрцгерцог Фердинанд.

– Мой сын исполнит любое ваше желание, ваше высочество. Он может играть на клавесине, на скрипке, на органе, по вашему выбору, он может сочинить любую оперу, дивертисмент, симфонию…

– Знаю. Но чтобы стать капельмейстером, этого недостаточно.

– Ваше высочество, вы же видели, сколь мастерски он дирижировал.

– Прелестно, – подтвердила эрцгерцогиня. – И он так чудесно выглядел!

– Амадео, вы хотели бы стать здесь капельмейстером? – спросил эрцгерцог.

Вольфганг не был в этом уверен, но Папа всем своим видом выражал нетерпение, и он ответил:

– Я готов служить вашему высочеству на любой должности. – И улыбнулся эрцгерцогу милой и в то же время почтительной улыбкой, а тот невольно улыбнулся в ответ.

Только вот, что скажет его мать– императрица? Недаром она учила его, что правитель никогда не должен давать прямого ответа. К ним подходил Гассе с кардиналом Паллавичини, и эрцгерцог воспользовался этим и сменил тему разговора. Он похвалил Гассе за хорошую оперу, но старик ответил грустно:

– Она недостаточно хороша для Милана, публика предпочла ей серенаду.

– Серенада – прекрасное музыкальное произведение, – заметил граф Фирмиан.

– Согласен с вами, – ответил Гассе, – ее красота примиряет меня с мыслью, что самому мне больше писать опер не следует.

– Не следует писать опер! – воскликнул Леопольд. – Для искусства это явится большой потерей, маэстро.

– Сомневаюсь. Как бы там ни было – я уступаю поле боя вашему сыну.

Леопольд подозрительно спросил:

– А как же Пиччинни? И Глюк?

– Амадео затмит всех нас.

– Вы действительно так считаете? – спросил эрцгерцог.

– Ваше высочество, я слишком стар, чтобы лгать. – Чем больше раздувался от гордости Леопольд, тем безразличнее делалось выражение лица Вольфганга, и Гассе это забавляло. – «Асканио в Альбе» – это только начало, – сказал старик.

– Ваше высочество, позвольте мне подать вам прошение от имени моего сына! – воскликнул Леопольд.

– Если хотите, пожалуйста.

– И вы отнесетесь к нему благосклонно, ваше высочество?

Эрцгерцог Фердинанд хотел было утвердительно кивнуть. Всеобщие похвалы и восторги убедили его. Но он знал, что сначала втайне от всех, даже от жены, должен посоветоваться с матерью. Желая дать понять, что последнее слово принадлежит ему, он принял высокомерный вид и сказал:

– Я подумаю.

Подарок за серенаду, полученный Вольфгангом от Марии Терезии – золотые часы, украшенные ее портретом на эмали, – несколько скрасил Леопольду ожидание. Он еще больше воспрянул духом, узнав, что за свою оперу Гассе удостоился от нее лишь простой золотой табакерки.

К немалому удивлению Леопольда, ответ па прошение передал ему дон Фернандо. Он ожидал, что его примет сам эрцгерцог.

– Его высочество отбыл по делу, – сказал управляющий.

– А граф Фирмиан? – спросил Леопольд, сразу почуяв недоброе.

– Его сиятельство сопровождает эрцгерцога.

– Значит, это отказ?

– Дорогой друг, ведь Амадео зарабатывает музыкой очень много денег.

– Это вас и просили мне сообщить? Дон Фернандо пожал плечами.

– Меня просили сообщить, что имперская казна не предусматривает расходов на новые музыкантские должности.

– А истинная причина?

Дон Фернандо осторожно ответил:

– Эрцгерцог сказал графу Фирмиану, что не может лишить доброго друга их семьи, архиепископа Шраттенбаха, сразу двух таких ценных слуг.

– И граф Фирмиан не протестовал?

– Граф Фирмиан ваш друг. Он тоже очень огорчен. Но ведь теперь правителем Ломбардии является эрцгерцог. – Увидев отчаяние, отразившееся на лице Леопольда, управляющий добавил:

– Когда вы вернетесь сюда к следующему оперному сезону, вы сможете попытать счастья у эрцгерцога Леопольда в Тоскане. Он старше Фердинанда и самостоятельнее. Он не побоится соперничества вашего сына.

– Соперничества? – переспросил Леопольд.

– Ну, это я так, к слову. Все мы пo-прежнему любим господина Амадео.

Вошедший Вольфганг спросил:

– Значит, мы едем домой, Папа?

– Если только нас не попросят остаться.

Но управляющий посмотрел на него печально, и Леопольд понял – оставаться было бы унизительно.

Ах, если бы ему поговорить с кем-нибудь понимающим, например с Марией Терезией!

Эрцгерцог Фердинанд посоветовался с матерью; он искренне намеревался ваять к себе на службу Вольфганга. Но ответ Марии Терезии переменил его планы: «Ты спрашиваешь, взять ли тебе на службу молодого зальцбургского музыканта. Не знаю, для чего он тебе, мне кажется, ты не нуждаешься ни в композиторе, ни в других бесполезных людях. Если же это доставит тебе удовольствие, я не стану препятствовать. Просто хочу посоветовать тебе не обременять себя людьми бесполезными; не надо давать такого рода людям звания придворного служителя. Они обесценивают это звание, когда, подобно нищим, рыщут по свету; кроме того, у него большая семья».

Фердинанд никому не сказал о письме матери. Эрцгерцог хотел, чтобы все, а в особенности его жена и граф Фирмиан, считали, будто это решение принял он сам.

Леопольд и Вольфганг вернулись в Зальцбург. Анна Мария добивалась от Леопольда истинной причины отказа, а он, стараясь заодно убедить и себя, повторил официальную версию:

– Эрцгерцог не взял на службу Вольфганга потому, что не хотел обижать друга своей семьи архиепископа Шраттенбаха, лишив его сразу двух таких ценных слуг.

Но Вольфганг Папе не верил.

На следующий день после их возвращения в Зальцбург архиепископ скончался.