59

Прошло несколько недель, прежде чем Вольфганг по-настоящему ощутил свободу. Колоредо оставил его в покое, Папа прислал согласие, а Кобенцл пригласил в свое поместье, расположенное в одном из пригородов Вены, и раны, нанесенные архиепископом и Арко, начали понемногу заживать. Он сидел за фортепьяно и думал: «Я сберег свое достоинство. Никто больше не посмеет мне приказывать, что сочинять, и когда. Это уже немалая победа».

Вольфганг работал над сонатами для фортепьяно и скрипки или музыкальных издателей, когда покой его нарушила Констанца. Он не любил, чтобы его тревожили во время работы, но сегодня появление девушки обрадовало его.

– Я напекла оладий и хотела вас угостить, – сказала

– Спасибо, отведаю с одним условием, если вы не откажетесь покататься со мной в воскресенье в экипаже.

– Но в воскресенье вы уезжаете к князю Кобенцлу? – Могу поехать днем позже. Князю все равно.

– Такой знатный господин! Он ведь может оказать вам помощь.

– Я же сказал, Кобенцл не обидится. Вы согласны составить мне компанию?

– Ехать вдвоем? Не знаю, прилично ли? Спрошу разрешении у матушки.

Неужели у Констанцы нет к нему доверия? Ведь он не какой-нибудь вертопрах. Вольфганг готов был обидеться, но передумал – Констанца, в конце концов, совсем еще девочка, ей всего восемнадцать.

– Вы отобедаете сегодня с нами, Вольфганг?

– А вы поедете со мной кататься, Констанца? Она пошла спрашивать разрешения и вернулась через несколько минут. Госпожа Вебер позволила с условием, если они вернутся домой засветло.

Вольфгангу такое условие пришлось не по душе: не понравились намеки госпожи Вебер; хотя он принял приглашение пообедать, но стал вдруг необычно молчалив и даже грустен.

Но раздражение Вольфганга как рукой сняло, когда он увидел принарядившуюся для прогулки Констанцу. Да и воскресный день выдался на редкость хороший. Все вокруг радовало: теплое июльское солнце, нарядно одетые люди на улицах, нанятый им удобный экипаж, сознание, что рядом Констанца.

Десять гульденов, так и не отосланные Папе и отложенные на случай крайней необходимости, ушли на экипаж. В кармане оставалось всего несколько монет, но Вольфганг не беспокоился. Три недели он проживет у князя Кобенцла и сэкономит на этом, да и дальнейшие перспективы не так уж безотрадны.

Констанца пришла в восторг от роскошного экипажа и радовалась, что они едут в Пратер.

– Это ведь там катается знать, правда?

– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.

– А почему же, Вольфганг?

– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.

Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.

– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.

– Вам это помогает писать музыку?

– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.

– А тогда вы тоже любили путешествовать?

– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.

Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.

– Ну разве можно не любить Вену?

– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.

– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.

– Люди осадят.

– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.

– Кто это? – отрывисто спросила она.

– Графиня Тун. Мой близкий друг.

– Какая старая!

– В тридцать семь лет? Многим мужчинам нравятся женщины в этом возрасте.

Она вдруг спросила:

– Вам непременно надо ехать завтра к князю Кобенцлу?

– Я думал, вы не против моей поездки. По крайней мepе, какое-то время отдохнете от меня, разве вы так не говорили?

– То было ни прошлой неделе.

– Но я еду туда отдохнуть и писать музыку.

– Почему мы не пишите музыку дома? Ведь мама взяла напрокат фортепьяно.

– Очень мило с ее стороны, но как откажешь Кобенцлу? – Ему важно поскорее закончить шесть сонат для скрипки фортепьяно; Артариа, музыкальный издатель, кажется, всерьез заинтересован, а деньги сейчас очень нужны. Он не сомневался: и загородном имении Кобенцла работа пойдет на лад.

Мне будет скучно без вас, – призналась Констанца.

– Я вернусь и конце июля.

– Вы думаете, Артариа понравятся сонаты? – В голосе девушки слышалась искренняя озабоченность.

– А вам они нравятся? Вольфганг, вы еще спрашиваете! – Я привезу вам оттуда подарок.

– Браслет? Кружева? Ленты?

Oн уклонился от ответа.

– Известно ли вам, что Пратер был королевским охотничьим заповедником, пока Иосиф не открыл его для широкой публики? Когда я ребенком играл с Марией Антуанеттой, принцесса думала, что у меня, как и у нее, есть свой собственный охотничий парк.

– Вы были с ней так хорошо знакомы? – с благоговейным трепетом спросила Констанца.

– Она смотрела на меня как на игрушку.

– Но вы и вправду играли для королей Франции и Англии? Он замялся:

– Да. Не такой уж великий подвиг, как представляется некоторым. Ни настоящей музыкальностью, ни вкусом они не отличались.

Вольфганг почувствовал, как рука девушки сильнее сжалась в его руке, и в той части Пратера, где никого вокруг не было, Констанца дала себя поцеловать. А потом, высвободившись, сказала:

– Не надо. О нас могут плохо подумать.

Уже смеркалось, когда они вернулись на Петерплац. Вольфганг пытался объяснить причину опоздания – на Пратере не протолкнешься, но госпожа Вебер смерила его скептическим взглядом и сказала:

– Я знаю, господин Моцарт, вы не обманете честную девушку, но ваша неосторожность может вызвать ненужные толки.

Он залился краской и с жаром ответил:

– Честью Констанцы я дорожу больше, чем кто бы то ни было, и первый готов оберегать ее.

– Надеюсь. В противном случае мне самой придется сопровождать вас повсюду.

Констанца скорчила гримасу и тайком от матери сунула Вольфгангу под дверь записку. В записке говорилось:

«Запомните, Вольфганг, я жду от Вас по возвращении подарок. Хороший подарок».

В Рейзенберге, летней резиденции князя Кобенцла, Вольфганг чувствовал себя как дома. Расположено поместье было прекрасно, и из окон открывался чудесный вид на горную гряду Каленберг, подступавшую к Вене с востока и; почти граничившую с Леопольдсбергом, где около ста лет назад была прорвана турецкая осада. Поместье находилось в часе езды от Вены, и в ясный день вдалеке различались очертания города.

Кобенцл обеспечил Вольфгангу все удобства. Князь сам отвозил его письма в город на почту, предоставил в распоряжение композитора музыкальную комнату и штейновское фортепьяно, купил нотную бумагу, перья, чернила и утверждал, что почитает за честь служить его таланту. Кроме того, князя очень интересовало, как пройдет встреча Вольфганга со Стефани, намеченная на август. Как-то раз, сидя после обеда за чашкой кофе с пирожными, Кобенцл сказал:

– Конечно, Стефани может добиться постановки оперы по своему либретто, и все же не разумнее ли поискать либреттиста получше?

– Кого бы вы предложили? – спросил Вольфганг. Князь отличался хорошим вкусом и имел большие связи.

– Самых лучших. Шекспира или Мольера. Мольер идеально подошел бы для оперы-буффа, и представляете, как подошел бы «Гамлет» или «Отелло» для оперы-сериа.

– Их стихи затмят любую музыку.

– Только но вашу.

– Спасибо, князь Кобенцл, надо писать либретто для музыки, а не приспосабливать музыку к стихам. Были бы Шекспир или Мольер сейчас живы, мы бы работали вместе. Но где я найду человека, который сможет подогнать их стихи под мою музыку?

– А вам нигогда не приходило и голову попробовать это самому, Вольфганг?

– Случалось. Но и не либреттист, хотя некоторые находят у меня литературный дар. Я композитор и должен сочиним, музыку на готовый текст.

– Чтобы выразить определенную идею.

– И чтобы подчеркнуть драматизм действия. В этом суть. В опере поэзия должна всегда быть послушной слугой музыки. Иначе нельзя.

– Глюк с вами не согласился бы.

– Уходя с его оперы, что вы помните – сюжет или музыку?

– Разумеется, музыку. И все-таки мне кажется, у вас могло бы получиться интереснейшее соединение.

– А я боюсь, скорее недоразумение.

– Моцарт и Мольер. Или Моцарт и Шекспир. Нет, я не согласен с вами.

– Ваше сиятельство, суждение ваше весьма для меня лестно. Я высоко ценю обоих поэтов, в особенности Мольера. Но Мольера сейчас нет с нами, а живого либреттиста, по крайней мере, всегда можно заставить переделать либретто так, чтобы оно соответствовало музыке.

– И вы действительно рассчитываете добиться этого от Стефани или от кого-либо другого?

– Я всегда надеюсь на лучшее и готов к худшему.

Вольфганг снова решительно взялся за работу. Нужно было написать еще две сонаты, но он так скучал без Констанцы! Ее не назовешь красавицей, как Алоизию, и не так она остроумна, как графиня Тун, и не так изысканна, как Кобенцл, но все-таки воскресенье, проведенное с ней в Пратере, было одним из счастливейших дней в его жизни. И постепенно воспоминание об этом дне стало основной темой его первой сонаты. Мысли, давно созревшие в голове, складывались в эпитафию чудесному дню, который они провели вместе. Ее тонкая, стройная фигурка незримо присутствовала в его музыке. И по мере того как складывалась соната – милая и простая, как Констанца его мечты, – чувство одиночества отступало.

В последней сонате звучало совсем иное настроение. Вольфганг сделал ее мучительной и взволнованной, и все же музыка искрилась и переливалась и была предельно мелодичной. Он построил ее так, словно партии фортепьяно и скрипки были концертирующими. И в то же время они были неразрывны – одна была немыслима без другой. Вольфганг надеялся, что Констанце обе сонаты понравятся так же, как нравились ему.

Он вернулся в Вену раньше, чем предполагал, – очень уж хотелось поскорее преподнести сонаты Констанце и насладиться ее радостью. Но никто его не ждал. Он вошел в дом Веберов, никем не замеченный, и, подходя к гостиной, услышал визгливый голос госпожи Вебер:

– Констанца, я говорила, не печь сегодня сразу все оладьи.

– Но это же гораздо проще – испечь все разом, – ответила Констанца.

– И дороже. Сколько раз повторять, что у нас нет денег? Ты такая неэкономная, совсем как твой отец.

Констанца стала испуганно оправдываться, а госпожа Вебер не унималась:

– И никто не убирал сегодня квартиру. – Не могу же я все делать одна.

– Хочешь, чтобы убирала я? Мало я для тебя в жизни сделала?

Констанца промолчала, и Вольфганг кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.

Госпожа Вебер, взяв себя в руки, улыбнулась и сказала:

– Мне очень жаль, что вы стали свидетелем семейной ссоры, но согласитесь, в семье чего не случается.

Нет, он не согласен. В его семье никогда ничего подобного не бывало.

– Я хотела оставить немного оладий для вас, господин Моцарт.

– Благодарю вас.

– Но вы вернулись раньше, чем обещали.

Тон у госпожи Вебер обиженный, подумал Вольфганг, словно он ее в чем-то подвел.

– Мне не следовало выходить из себя, но, знаете, троих сирот воспитывать одной не так-то легко. Порой мне кажется, что они сведут меня в могилу.

– Вы хорошо провели время, Вольфганг? – спросила Констанца.

– Там было спокойно и приятно. И я привез вам подарок.

– Подарок! – Констанца оживилась.

– Две сонаты, которые я сочинил у Кобенцла.

Он вручил ей сонаты, но она неохотно приняла подарок, и вид у нее был разочарованный. Госпожа Вебер велела дочери тут же вернуть их обратно.

– Мы очень ценим ваш щедрый дар, господин Моцарт, – сказала она, но Констанца по может его принять.

– Я мечтал посвятить сонаты ей.

– Это, несомненно, большая честь, однако стоит молодой незамужней девушке их принять, как пойдут сплетни, все сразу поймут: тот, кто дарит, питает к ней нежные чувства.

– А что скажете вы, Констанца? – спросил Вольфганг. – Вы бы хотели иметь эти сонаты?

– Как сказала матушка, я польщена, но…

– Констанца еще ребенок, – прервала госпожа Вебер. – Приходится ее наставлять. Вам следует посвятить свои сонаты тому, кто сумеет вас лучше отблагодарить, господин Моцарт.

Может, все-таки разумнее съехать от них, подумал Вольфганг, как советовал Папа.

 

60

Готлиб Стефани встретил Вольфганга чрезвычайно радушно.

– Весьма польщен вашим визитом, господин Моцарт, – сказал он.

– Если кто и должен чувствовать себя польщенным, так это я, – ответил Вольфганг, но, оглядев Стефани, вдруг насторожился. Он вспомнил, что сорокалетний инспектор немецкой оперы считался одновременно драматургом, режиссером, постановщиком и актером и, как ему говорили, пройдохой не хуже Афлиджио. Но внешне Стефани был далеко не так импозантен, как Афлиджио: губастый, широконосый, со срезанным подбородком, он казался грубым и неотесанным, хотя пользовался репутацией человека просвещенного, остроумного собеседника и либреттиста, который всегда умел добиться постановки своего произведения.

Вольфгангу понравилась квартира Стефани, расположенная на Михаэльплац, в непосредственном соседстве с дворцами, соборами и резиденциями сильных мира сего. Окна выходили в большой тенистый двор, и комнаты были великолепно обставлены. Когда Вольфганг спросил, сколько такая квартира может стоить, Стефани смущенно ответил:

– Пятьсот гульденов. Дороговато, разумеется, но что поделаешь, в моем положении…

Эта сумма превышала годовой заработок Вольфганга в Зальцбурге, и он усомнился, можно ли довериться такому сумасбродному человеку. Но Стефани говорил:

Будьте уверены, господин Моцарт, при моей поддержке ваша опера увидит свет.

– А как насчет «Идоменея»? Вы хвалили его.

– Прекрасная музыка. Это и навело меня на мысль поработать с вами. Но опера на немецком языке – чересчур серьезно для Вены. А вы обязательно хотите, чтобы ваша первая опера в Вене была на немецком, не так ли?

Его первую оперу поставили в Вене, когда ему было двенадцать лет. Но он не стал напоминать об этом Стефани, а просто сказал:

– А что предлагаете вы?

– Либретто о похищении из сераля, – ответил Стефани, – турецкие сюжеты в наше время пользуются в Вене большим успехом. Венцы с удовольствием смотрят на сцене турок, при условии, что они представлены злодеями.

Стефани прав. Вольфганг не мог не признать этого, но, не желая давать в руки либреттиста лишнего козыря или показаться слишком заинтересованным, сказал:

– Почему вы думаете, что из вашего либретто можно сделать зингшпиль?

– Рассказ о том, как Бельмонт, испанский гранд, спасает свою возлюбленную Констанцу из турецкого сераля, очень трогателен и романтичен.

Не следует поддаваться такому случайному совпадению, понимал Вольфганг, но волей-неволей поддался. Бывали моменты, когда он рисовал в своем воображении, как спасает Констанцу из когтей госпожи Вебер, хотя довольно смутно представлял себе все последствия подобного поступка.

– Как же разворачивается драма? – спросил он.

– Действие происходит во дворце паши Селима, который держит в заточении в своем серале красавицу Констанцу, ее служанку Блондхен и слугу Бельмонта – Педрильо. Педрильо работает садовником под надзором Осмина, свирепого надсмотрщика паши. Педрильо, увидев в серале Бельмонта, который попал сюда в поисках Констанцы, представляет его паше, как архитектора, мечтающего поступить на службу к паше. Селим нанимает Бельмонта, и Бельмонт с Педрильо спасают Констанцу и Блондхен из сераля, и…

Тут Вольфганг перебил либреттиста:

– Эта последняя сцена может получиться очень драматичной и волнующей.

– Совершенно верно. Потому что не успевают они далеко убежать, как их ловит Осмин и приводит к Селиму, который обнаруживает, что Бельмонт – сын его злейшего врага.

По виду Вольфганга трудно было догадаться, насколько сюжет произвел на него впечатление, – он просто слушал, что последует дальше.

Затем паша Селим милостиво отпускает четырех пленников, и теперь они могут пожениться, потому что Блондхен и Педрильо тоже любят друг друга. Наступило долгое молчание.

– Вам не понравилось, Моцарт? Что ж, думал Вольфганг, это не Мольер, конечно.

– А как называется ваше либретто? – спросил он.

– «Бельмопт и Констанца».

– Господин Стефани, а нет ли у Бретцнера вещицы под таким названием?

– Господин Моцарт, драмы из турецкой жизни весьма популярны в Вено. Но мое либретто красочно и должно понравиться публике.

– Только вот название следует изменить, – задумчиво проговорил Вольфганг.

– Изменить? – Стефани возмутился.

– Да. Публика не поймет, о чем речь. Если вы хотите заинтересовать турецким сюжетом, это должно явствовать из названия. Например: «Похищение из сераля».

Стефани не хотелось признаться, но такое название, несомненно, звучало лучше.

– Не знаю, что бы я без вас делал, – насмешливо сказал он.

– Подыскали бы другого композитора.

Но либреттист явно не хотел расстаться с Моцартом; Моцарта высоко ценят многие именитые особы, и он очень опытный композитор, хотя порой и держит себя излишне высокомерно а дерзко, подумал Стефани и сказал:

– Если партитуру вы напишете быстро, я смогу поставить оперу ко дню приезда в Вену великого князя Павла, наследника русского престола, – его ожидают в сентябре.

– Это слишком малый срок, сегодня уже первое августа.

– Князь Голицын заверил меня, что великий князь – его друг и что либретто непременно придется ему по вкусу. Так же как и ваша музыка, не правда ли?

– Я сумею написать ее в срок. Но кто будет петь?

– Кавальери или Ланге будут петь Констанцу.

– Алоизия Ланге?

– Если Кавальери окажется в это время занята. У Кавальери голос лучше, и она более опытная певица, но в случае необходимости сойдет и Ланге. Как по-вашему?

Либреттист прав, размышлял Вольфганг, Кавальери – признанная примадонна. Алоизия не шла с ней ни в какое сравнение, но в душе он все же хотел, чтобы роль досталась Алоизий.

– А остальные певцы? – спросил он.

– Бельмонта будет исполнять Адамбергер, Осмина – Фишер.

У Фишера прекрасный голос, так же как и у Адамбергера, и оба отличные актеры. Но если либретто окажется посредственным и Стефани не согласится идти на поправки, придется с, ним помучиться не меньше, чем с Вареско. А он дал себе слово никогда больше но подвергаться подобному испытанию.

– Когда же вы дадите окончательный ответ, Моцарт? Я не могу ждать до бесконечности. Если вас мое либретто не заинтересовало, я передам его Глюку или Сальери.

– А если либретто потребует переработки, как это обычно случается?

– Как музыку приходится приспосабливать к голосам, так и стихи приходится подчинять музыке, – сказал Стефани.

– Значит, вы не откажетесь дорабатывать, если потребуется?

Вид у Стефани был недовольный, но он ответил:

– Даю слово. Для меня не менее важно, чем для вас, чтобы зингшпиль наш имел успех.

Впервые за все время улыбнувшись, Вольфганг сказал:

– Я сочту за честь работать с вами, господин Стефани, если это отвечает вашему желанию.

– Все будет зависеть от музыки, – заметил Стефани.

– Разумеется. Когда я могу получить либретто?

– Хоть сейчас– Передавая либретто Вольфгангу, Стефани добавил: – Вам придется приступить к работе без промедления, если мы хотим поставить оперу к приезду великого князя в следующем месяце.

Вольфганг пришел домой и тут же принялся читать либретто. Он сидел, погруженный в свои мысли, когда Констанца позвала его к столу. Сейчас не до обеда, он слишком занят, сказал он, и девушка рискнула подать обед в комнату.

– А как же матушка? Не сочтет это за личное оскорбление?

– Мама? – Констанца состроила гримасу. – Она пошла навестить Алоизию.

– А я-то думал, они не разговаривают друг с другом.

– Только когда это их устраивает. Теперь они друг другу нужны. Алоизия слышала, будто вы собираетесь писать оперу для немецкого театра, и просит маму уговорить вас дать ей роль в вашей опере. Вы это сделаете, Вольфганг?

– А вы бы хотели?

– После того, как она с вами обошлась, – ни в коем случае!

Констанца была очаровательна в своем возмущении, он готов был ее расцеловать.

– Я бы на вашем месте никогда ей не простила. Вольфганг широко улыбнулся:

– Я с радостью съем все, что вы мне приготовите.

Но каплун, от которого подымался соблазнительный аромат, когда она поставила его перед Вольфгангом, словно извиняясь за резкий тон, так и остался нетронутым. Композитор вчитывался в либретто.

Большинство сцен показалось ему статичными, скучными, слишком примитивными, но в голове уже рождался целый каскад звуков и, хотя многие ситуации и вызывали возражение, музыка будто сама просилась на бумагу.

В эту ночь Вольфганг не вставал из-за стола. Свечи догорели, и он продолжал писать в темноте. Каких бы трудностей ни представлял текст либретто, Вольфганг был одержим желанием создать музыку, которая передавала бы атмосферу похищения. И ему очень нравилось, как звучит название по-немецки: «Die Entfuhrung aus dem Seraib» – оно подходило к опере куда больше, чем общепринятые итальянские названия. Ему казалось хорошим предзнаменованием, что героиню зовут Констанцей, а романтические сцепы прямо рождены были для лирических арий, к которым у него всегда лежала душа.

В дверь постучала Констанца – она вошла застелить постель и прибрать в комнате – и удивилась, что Вольфганг вовсе не ложился, а увидев нетронутую еду, обиделась. Но он так любил ее в этот момент, любил за ее заботливость, и за имя – Констанца, и за то, что она молодая и хорошенькая; он был в восторге от названия «Die Entfuhrung aus dem Seraib», хотя Стефани до сих пор не дал своего окончательного согласия.

– Я принесу вам завтрак, – сказала Констанца, – но обещайте, что съедите.

И он обещал съесть все. Она смотрела на него счастливыми глазами, и он спросил: – Как дела с Алоизией?

Тут Констанца нахмурилась и ответила: – Они с мамой снова помирились. Это им сейчас на руку. – И побежала за завтраком.

Садясь за письмо Папе с намерением изложить все, что случилось, и получить одобрение, Вольфганг уже не сомневался – он будет писать оперу на либретто Стефани. Поэтому он особо подчеркнул в письме:

«Вы увидите сами, дорогой отец, сюжет стоит того, чтобы за него приняться, и, хотя он потребует доработок, так как в нем много слабых мест, турецкий колорит должен понравиться публике – здесь это в моде. Текст либретто навеял мне много мыслей, а если либретто способно рождать мысли, значит, оно неплохое. Я уже сочинил арию для Кавальери и для Адамбергера и увертюру с турецкой темой, которая совершенно непохожа ни на одну вещь, мною написанную. То, на что прежде у меня уходило десять дней, теперь я делаю за два. Как только партитура будет переписана и у меня на руках окажется исправленное либретто, я пошлю их Вам: как Вы сами знаете, я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас, и, если музыка Вам понравится, я буду вознагражден. Всегда покорный и любящий сын Вольфганг Амадей Моцарт».

Он надеялся, что отношения их теперь наладятся.

Жизнь в Зальцбурге становилась для Леопольда все более тоскливой. Однако, рассуждал он, ничего, собственно, не изменилось. Колоредо не упоминал о Вольфганге с тех пор, как вернулся из Вены, словно желал подчеркнуть свое полное безразличие. Карл Арко избегал с ним встреч, и Леопольд продолжал выполнять работу капельмейстера, а Гайдн и Брунетти заменяли его сына, как только могли. Но Леопольд еще больше прежнего жил интересами сына: теперь он хорошо понимал, что никто из Моцартов никогда не сможет занять официальный пост капельмейстера в Зальцбурге, а в Вене перед Вольфгангом открываются широкие возможности.

Письмо сына, где он сообщал о заказе на новую оперу, обнадежило Леопольда и вселило прежнюю уверенность. Вольфганга не вполне удовлетворяет сюжет, но он не хочет слышать от отца никаких возражений, и потому Леопольд написал, что либретто хорошее. Он ясно представлял себе, в чем преимущества этого сюжета. Если оперу поставят в честь приезда великого князя Павла, это станет самым важным музыкальным событием в Вене. Но для успеха дела придется пустить в ход интриги и лесть, на что Вольфганг мало способен.

Да и другие мысли не давали покоя Леопольду. Друзья, только что приехавшие из Вены, рассказали о сплетнях, распространяемых по городу, будто сын его живет под одной Крышей с тремя незамужними девицами. Немало во всех этих россказнях было личной неприязни и зависти, догадывался Леопольд: друзья так и не простили Вольфгангу, что он осмелился покинуть Зальцбург. Однако кое-чему пришлось, поверить. Леопольда очень огорчил Альберт фон Мельк.

Госпожа Вебер задалась, видимо, целью свести Вольфганга с одной из своих дочерей, – сказал Альберт, – она разрешает ему появляться с Констанцей вдвоем на людях. – И Леопольд, хотя и обрадованный вестью о заказе на оперу, написал сыну следующее:

«То, что у тебя появился заказ на оперу о серале, – новость очень обнадеживающая, но не вздумай тратить деньги, еще не заработанные. Пока не получишь обещанных ста дукатов и император не крикнет: «Браво!» – не доверяйся никому, и особенно Стефани, который, разумеется, заботится лишь о собственной выгоде.

Теперь, как никогда, тебе следует поступать осмотрительно. У тебя только одна ученица, пишешь ты, и с одной-единственной ученицей ты едва можешь себя-то прокормить. Поэтому крайне легкомысленно связывать сейчас себя какими-либо обязательствами, когда ты, быть может, стоишь на пороге карьеры в Вене.

Я согласен, турецкий сюжет, может, и входит в моду, но, если либретто заурядное, потребуется много переделок, прежде чем оно станет достойным твоей музыки, – еще одна причина, почему тебе нельзя обременять себя новой ответственностью. А если зингшпиль не удастся – ведь на пути твоем столько препятствий, – ты окажешься в еще более трудном положении.

Но я не сомневаюсь, при доработанном либретто ты напишешь партитуру, которой сможешь гордиться. В «Идоменее» много весьма удачных мест. Мой совет тебе – прими либретто, но не слишком доверяй либреттисту, ибо у него репутация плагиатора. Однако, по твоим словам, он знает законы сцены, и пьесы его пользуются успехом. Итак, что бы ты о нем в душе ни думал, будь всегда вежлив, но слишком близко не сходись.

Я твердо верю – в музыке ты можешь достичь больших высот. И ради твоих интересов я готов пожертвовать всем на свете. Помни всегда об этом.

Что меня тревожит, так это твоя порывистость и доверчивость, готовность раскрыть свои объятия каждому, кто окажет тебе хоть малейшую услугу, в особенности если эта услуга сопровождается нежной улыбкой. Меня очень беспокоит, что ты живешь у Веберов. Я уже наслышался сплетен о тебе и о веберовских дочках. Ходят слухи, будто ты собираешься жениться на одной из них. В этот решающий момент, твоей карьеры тебе не следует давать повод для подобных разговоров. Это погубит твое будущее, не говоря уже о теперешних планах на оперу о серале. Ты же знаешь, как я пекусь о твоем душевном покое, как близко к сердцу принимаю все твои трудности; музыка твоя обретает все большее величие и благородство. Так неужели ты совсем глуп и не понимаешь, что могут говорить о молодом, холостом мужчине, живущем под одной крышей с тремя незамужними девицами? Я знаю, молодые люди способны совершать глупости, в особенности с венскими женщинами, и не думаю, что ты совсем уж без греха, но госпожа Вебер – хитрая особа, и с ней нужно держать ухо востро. Ты ведь не последний негодяй, который думает лишь о том, как бы поразвлечься с ее дочерьми.

От всех этих сплетен я совсем разболелся. Ты пишешь: «Я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас». Если слова твои не расходятся с делом, съезжай от Веберов без промедления! Ты ведь не тупица и должен понять: при создавшемся положении это единственный выход. Твоя мать, стольким пожертвовавшая ради тебя, в гробу перевернулась бы, знай она, какие сплетни ходят о ее сыне. Ради нее и ради меня подыщи себе более подходящее жилье. Твой всегда любящий и пекущийся о тебе отец».

Но и на сей раз, отослав письмо, Леопольд стал мучиться сомнениями. Он не был уверен, послушает ли Вольфганг его советов. Видимо, немало разочарований поджидает еще его впереди.

Вольфганга задели за живое упреки отца и отсутствие к нему доверия, хотя некоторые советы и показались разумными. Он с грустью раздумывал, что же предпринять, когда к нему пришел Вендлинг, на несколько дней заехавший в Вену.

Старый друг сказал:

– Переспи с ней, тогда и решай, стоит ли жениться. Вольфганг возмутился:

– То есть как это?

Вендлинг посмотрел на него снисходительно:

– Не будь ребенком! Зачем в таком случае ты у них живешь? О тебе и девицах Вебер болтают даже в Мюнхене. Репутация старой Вебер всем известна. Она сама постаралась выдать Алоизию за Ланге. И поссорилась с дочерью из-за того, что не удалось получить за нее с зятя побольше.

Вольфганг был в полнейшем неведении, и ему вдруг почудилась опасность. При создавшихся обстоятельствах, пожалуй, разумное переехать, решил он.

Он ничего не сказал Веберам, пока не подыскал себе комнату поблизости, на Грабене. Далеко уезжать не хотелось. И только после того, как перевоз вещи на новую квартиру и уже поздно было передумывать и поддаваться на уговоры, объемы за обедом о своем переезде как о свершившемся факте.

Констанца, казалось, вот-вот расплачется. Иозефа и Софи тоже погрустнели, но Вольфганг заверил всех, что будет жить совсем под боком и часто их навещать.

К его удивлению, госпожа Вебер изрекла:

– Вы поступили правильно, господин Моцарт. Слишком много ходит сплетен о вас и моей дочери. Теперь, по крайней мере, сплетники приумолкнут.

– Вот и хорошо. – Вольфганг решительно поднялся, но чувствовал он себя несчастным. У двери Констанца взяла его за руку и сказала:

– Непременно приходите к нам иногда обедать. Иначе я буду скучать, Вольфганг.

– Ну разумеется. – И неожиданно для себя добавил: – Мои письма по-прежнему будут приходить сюда, ведь всем известен этот адрес.

 

61

Вольфгангу не нравилось новое жилище – темная, грязная комнатушка, а Констанца всегда держала его комнату в образцовом порядке. В доме Веберов были и другие преимущества, которых ему здесь недоставало. Он забегал к ним при каждом удобном случае под предлогом забрать письма и старался не признаваться даже самому– себе, что скучает без Констанцы, без ее улыбки, веселого смеха. Но по мере того, как он все больше втягивался в работу над новой оперой, вносил последние поправки в сонаты для издателя Артариа, по мере того, как с наступлением осени и приездом в Вену знатных особ заказов все прибавлялось, свободного времени становилось все меньше и Вольфганг все реже навещал Веберов. Он был уверен, что пресек сплетни, потому что Папа больше не бранил его и писал главным образом о делах, касающихся музыки, – совсем как в былые времена, – давал советы по поводу либретто и партитуры, что так радовало Вольфганга, помогало и вдохновляло в работе.

Когда был закончен первый акт, Стефани собрал в Бургтеатре главных действующих лиц – проверить, соответствует ли музыка голосам певцов.

Вольфганг, работавший все последнее время в лихорадочном темпе, явился в театр бледный, усталый и подошел к певцам, сидевшим посреди пустой сцены. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. Работал он, как каторжный. А они теперь начнут разносить его творение в пух и прах. Он-то знал, как нужно петь его музыку, да вот знают ли они?

– Вольфганг не раз встречал всех этих певцов, по сейчас, когда его знакомили, делал вид, будто видит их впервые. Папа правильно советовал – лучше держаться со всеми на расстоянии.

Катарина Кавальери оказалась пышной зрелой женщиной, хотя была не старше его. Впрочем, из нее может получиться неплохая Констанца, решил Вольфганг. Бельмонт – Валентин Адамбергер, мужчина лет под сорок, Раафу бы его годы – вполне сойдет. Вольфганг поклонился Карлу Фишеру, басу, одному из самых популярных немецких певцов, который получил партию Осмина. Фишер был несколькими годами моложе тенора, но выглядел гораздо старше, суровое, волевое лицо – прекрасный контраст рядом с Бельмонтом.

Вольфганг так внимательно разглядывал главных действующих лиц, что не заметил сидевшую в темноте Алоизию.

– Как я уже вам говорил, госпожа Ланге дублирует госпожу Кавальери. Если репетиции оперы Глюка начнутся одновременно с нами, госпожа Кавальери может ему понадобиться, – сказал Стефани.

Глюку, конечно, отдадут предпочтение, с обидой подумал Вольфганг. Он встретился глазами с Алоизией. Она была все так же хороша, но в облике ее появилась какая-то жесткость. Вольфганг поклонился ей официальнее, чем другим, и спросил:

– Можно начинать, господин Стефани?

Адамбергер пел вступительную арию с большим чувством и вкусом – Вольфганг остался очень доволен. Кавальери исполнила первую арию несколько бравурно, и топ ее голоса оказался не так чист, как хотелось бы. Вольфганг видел: еще придется подгонять музыку к ее голосу. Но по-настоящему взволновал его голос Фишера. Фишер мог бы соперничать с самим Манцуоли. Вольфганг пришел в ужас – в теперешнем тексте либретто у Фишера была всего одна каватина – и решил это непременно исправить.

Наступила очередь Алоизии. Она запела нежно, зная, чем можно понравиться Вольфгангу, исполненная решимости произвести на него впечатление. И он не мог остаться равнодушным. Голос Алоизии не отличался силой, как у Кавальери, но пела она необычайно выразительно. Она помнила все, чему он ее учил, и очень усердно готовилась к выступлению. Но, несмотря на чувство, с каким она исполняла арию, жесткие нотки в ее голосе были чужды образу Констанцы.

Стефани, теперь уже в качестве импресарио, поблагодарил певцов и сказал:

– Вот такова в общих чертах опера «Похищение из сераля».

– Я думал, опера называется «Бельмонт и Констанца», – заметил Адамбергер.

– Я изменил название, – ответил Стефани. – «Die Entfuhrung aus dem Serail» звучит гораздо лучше. Сразу ясно, о чем речь.

Вольфганг хотел было возразить против такого наглого присвоения его идеи, но передумал – споры с либреттистом но гораздо более принципиальным вопросам еще впереди.

– Однако, – заявил Стефани, – я должен сообщить вам одну неприятную новость.

– Постановка оперы отменена! – воскликнул Вольфганг.

– О нет! Просто немного откладывается. Визит великого князя Павла в Вену перенесен на ноябрь, а соответственно и постановка оперы.

Вольфганг облегченно вздохнул. С одной стороны, это даже к лучшему, ибо многое предстояло изменить и доработать, в особенности в партии Фишера, и теперь есть время.

– Разучивайте хорошенько свои роли. Опера непременно увидит постановку. Клянусь вам честью. – С таким напутствием Стефани отпустил певцов.

Фишер задержался поговорить со Стефани, а Алоизия, дождавшись ухода Адамбергера и Кавальери, подошла к Вольфгангу и сказала:

– Вы хорошо выглядите.

– Что вам угодно? – Он чувствовал, что выглядит ужасно.

– Я просто рада с вами снова встретиться.

– Но вы теперь замужем. Она пожала плечами:

– Ну и что же. Многие женщины замужем. Вы не хотите поцеловать меня на прощание?

– Вам так нужна роль?

– О нет, просто в память о прошлом. Или, может, я стала совсем некрасива?

– Мы с вами недостаточно близко знакомы.

Он уже собрался уходить, когда в театр вошел Иозеф Ланге, высокий красивый актер. Увидев Моцарта, он нахмурился, а Вольфгангу стало смешно. Алоизия представила их друг другу, но Вольфганг тут же извинился – ему нужно кое-что обсудить с господином Стефани, сказал он. Чета Ланге удалилась, и Стефани насмешливо заметил:

– Почему бы вам не наставить ему рога, она, по-моему, не прочь.

Вольфганг промолчал.

– Хотите, возьмем ее на главную роль? Алоизия справится и отблагодарит вас.

– У Кавальери голос не хуже, а как актриса она лучше Алоизии. Кто меня волнует, Стефани, так это Фишер.

Стефани понимал, в чем дело. Фишер отказывался петь Осмина, если не получит хорошей арии, однако либреттист сделал вид, будто не понимает, что имеет в виду композитор.

– Осмину фактически нечего петь, а у Фишера прекрасный голос, и он мог бы сделать Осмина великолепным негодяем – комическим и в то же время грозным.

– Это потребует большой работы.

– Я уже сочинил для него красивую арию.

– Когда? Вы ни словом не обмолвились.

– Пока Фишер пел свою каватину. Ария у меня почти вся в голове. Но либретто нужно не только подправить, не только расширить роль Осмина. Некоторые ситуации нелепы, а иные стихи совершенно непригодны для пения.

– Моцарт, вы хотите невозможного.

– Значит, я не смогу продолжать. Не могу я писать музыку на сюжет, в который не верю.

Стефани так и подмывало принять его отказ – в Вене и без него много опытных композиторов, но музыка Моцарта была слишком прекрасна, против этих чудесных мелодий он просто не мог устоять. И ведь публика аплодирует музыке, а вовсе не либретто. Стефани сказал:

– То, что вы говорите о роли Осмина, не лишено здравого смысла. Не сомневаюсь, что и остальное мы сумеем уладить, если вы внесете изменения в музыку.

Конец дня они провели в работе. Вольфганг уже собрался уходить, когда Стефани сказал:

– Хочу предупредить вас, Моцарт. Нас не должны считать близкими друзьями. Пусть все выглядит так, будто я ставлю этот зингшпиль в угоду императору, который желает показать его великому князю Павлу. Иначе пойдут разговоры, что я остановил свой выбор на вас из дружеского расположения.

Музыканты предупреждали Вольфганга: Стефани доверять но следует, – но он не знал, кого слушать. В течение следующих недель либреттист внес кое-какие изменения, предложенные композитором, прочие же отверг как лишенные смысла. Репетиции с певцами шли прекрасно. Вольфганг был поглощен партитурой и работал с огромным подъемом. Он испытывал потребность обсудить ее только с одним человеком, чей музыкальный вкус ценил превыше всего. И написал Папе:

«Моя турецкая опера отложена до ноября, потому что Великая персона до той поры не прибудет. Но, возможно, это и к лучшему – предстоит еще внести массу изменений. Отсрочка даст нам время, и я смогу писать не в такой спешке.

Главные изменения касаются партии Осмина. Поскольку Фишер обладает великолепным басом – хотя архиепископ считал, что для баса он поет слишком низко, – то желательно использовать все возможности его голоса, в особенности еще и потому, что Фишера здесь очень любят. В первоначальном тексте либретто у Осмина была лишь одна каватина и ничего больше, если не считать терцета и финала. Теперь, однако, у него будет еще по арии в первом и во втором актах.

Я уже передал Стефани одну арию Фишера в совершенно законченном виде, и это явилось для него полной неожиданностью. Ария должна произвести огромный эффект, потому что я придал гневу Осмина комический оттенок, использовав турецкие мотивы. В этой арии Фишер сумеет показать свои прекрасные низкие ноты, а в быстрых пассажах сможет дать почувствовать аудитории нарастание своего гнева. А затем, как раз в тот момент, когда кажется, будто ария подходит к концу, неожиданное Allegro assai – в совсем ином темпе и иной тональности – производит поразительный эффект. Разгневанный человек переходит все границы дозволенного и полностью теряет самообладание, он весь кипит от гнева. И музыка должна точно так же потерять власть над собой.

Поскольку, однако, страсти, какими бы они ни были бурными, никогда нельзя передавать так, чтобы они вызывали у слушателя отвращение, и музыка даже в самых неприятных сценах не должна оскорблять слух, но всегда оставаться музыкой и доставлять наслаждение, то я выбрал для Allegro assai не ту тональность, в которой написана ария, а гармонирующую с ней – ля минор.

Ария Бельмонта в ля мажоре «О wie angstlich, о wie feu-rig («О, как робко») передает волнение его сердца двумя скрипками в октаву. В арию влюблены все, кто слышал ее, и написана она специально для голоса Адамбергера. Так и чувствуешь его трепет, одолевающие его сомнения, слышишь, как взволнованно вздымается грудь, – все это передает crescendo. Слышишь шепот и вздохи – это выражено засурдиненными первыми скрипками и флейтами в унисон.

Хор янычар – веселый и недлинный – должен прийтись по вкусу венской публике.

Все же мне пришлось внести кое-какие изменения в арию Констанцы, чтобы приспособить ее к глотке Кавальери. И я попытался выразить в арии чувства героини, насколько это позволяет стиль итальянской бравурной арии, которого я придерживался. Это обстоятельство, однако, заставило меня задаться вопросом, что же думают наши немецкие поэты: пусть они ничего не смыслят в театре и в опере, но как можно заставлять героев говорить таким дубовым языком, будто перед ними не люди, а стадо свиней?

Увертюра коротка, forte то и дело перемежается с piano; в forte все время вторгается «турецкая музыка», она модулируется в различных тональностях. Не думаю, чтобы, слушая увертюру, кто-нибудь мог заснуть, даже если не спал накануне всю ночь.

И тем не менее я начинаю волноваться; вот уже три недели, как опера почти готова, однако я не могу продвинуться ни на шаг, потому что дальнейшая ее судьба зависит от текста, а Стефани хотя и обещал внести требуемые мною изменения, по говорит, что очень занят сейчас другими делами, и потому работает над нашим либретто медленнее, чем мне хотелось бы. Я вполне согласен с Вашими критическими замечаниями по поводу либретто, но самый образ Осмина задуман неплохо. И для меня не секрет, что стихи могли бы быть лучше, но, к счастью, большинство стихов подходит к моим музыкальным замыслам, так что общее впечатление должно быть благоприятным. Думаю, теперь Стефани стало ясно – поэзия в опере всегда должна быть послушной слугой музыки.

Поэтому-то итальянские комические оперы и пользуются неизменным успехом, несмотря на их убогие либретто. Музыка в них превосходна, а все остальное имеет второстепенное значение. Как же должна выиграть опера при хорошо поставленном сюжете, где слова будут точно соответствовать музыке, а не служить на потребу убогой рифме – в опере это только помеха. Пусть либреттисты, пишущие рифмованными стихами, убираются ко всем чертям! Тем не менее я был бы счастлив объединиться с настоящим поэтом, таким, который понимал бы законы нашего музыкального театра. Я прекрасно знаю, какие слова больше подходят моей музыке. Но, поскольку мы живем не в идеальном мире, приходится довольствоваться тем, что есть.

Я счастлив, что Вы чувствуете себя лучше и что Вам понравилась та часть моей партитуры, которую я Вам послал. Ваш всегда любящий и покорный сын В. А. Моцарт».

Издатель Артариа принял у Вольфганга шесть сонат, но попросил его сделать некоторые изменения в «местах, излишне оригинальных», как он выразился. Кому бы он хотел их посвятить, спросили его – таков уж обычай, от этого зависит судьба произведения, – но Вольфганг уклонился, решил отложить до декабря, когда сонаты будут опубликованы.

В то время как он работал над оперой и сонатами, появился еще один заказ – на серенаду. От него Вольфганг отказаться не мог – заказчица, госпожа Тереза, была невесткой придворного художника Иосифа Хикеля, а Хикель желал, чтобы серенаду исполнили для его друга фон Штрака, камергера двора Иосифа II.

Поскольку оба эти лица пользовались расположением императора, для Вольфганга появилась еще одна возможность привлечь к себе внимание его величества. Несмотря на нехватку времени, он сочинял серенаду с большой тщательностью. Он написал ее в ми-бемоль мажоре и оркестровал для двух кларнетов, двух валторн и двух фаготов. Музыка такого рода, легкая, веселая, считалась развлекательной и предназначалась для исполнения и в домах, и на открытом воздухе – в парке во время гулянья, и в салонах, поэтому он сочинил для всех инструментов живые, изящные мелодии и заставил их вести между собой оживленный разговор. И поскольку исполнять серенаду предстояло его друзьям, Вольфганг писал так, что играть ее доставляло не меньшее удовольствие, чем слушать.

Серенада была исполнена в день именин госпожи Терезы в присутствии именинницы, фон Штрака и Иосифа Хикеля, а две недели спустя – в день именин самого Вольфганга, когда он поздно вечером заканчивал арию для Фишера, – музыканты, уже исполнявшие раньше эту серенаду, сыграли ее во дворе под его окнами. Хотя Вольфганг писал серенаду для другой цели, такому проявлению дружбы противостоять он не мог. Тронутый до глубины души, он пригласил всех музыкантов в таверну на Кольмаркт. Угощение стоило ему больше денег, чем он получил за серенаду.

Музыканты давно разошлись, а Вольфганг лежал в постели, наблюдая, как за окнами начинает светать, в ушах у него все звучала музыка, переполняя его душу счастьем. Неужели судьба не улыбнется ему в Вене? Теперь это казалось невероятным.

Однако после исполнения серенады, написанной для Иосифа Хикеля и фон Штрака, приглашения от императора так и не последовало, и Вольфганг немало огорчился.

Он не получил ни единого крейцера за «Похищение из сераля» и за сонаты и остался почти без гроша в кармане, когда князь Кобенцл предложил:

– У меня есть для вас еще одна ученица – Иозефа Ауэрнхаммер, дочь экономического советника при дворе. Ее отец оказал стране неоценимые услуги, и я буду весьма признателен, если вы возьметесь ее обучать. Под вашим руководством она сможет стать настоящей концертанткой. Платить Иозефа будет столько же, сколько моя кузина.

– Благодарю вас. – Это было очень кстати, неизвестно только, где брать время на сон, думал Вольфганг, при том, что столько дел навалилось сразу.

Иозефа хотела заниматься четыре раза в неделю, а отец, обожавший ее, готов был платить столько, сколько попросит Моцарт. Иозефа – девица очень толстая – играла на фортепьяно с таким усердием, что пот лил с нее градом: Вольфганг с трудом терпел ее, а она так и льнула к нему; платья Иозефа носила слишком открытые, и телеса выпирали буквально отовсюду. Но она платила больше всех и стала его основной материальной опорой. Отец, любящий ее до безумия, мечтал, чтобы дочь выступала перед публикой, обещал пригласить на концерт всю венскую знать и щедро заплатить Вольфгангу за уроки. Вольфганг взялся подготовить Иозефу к концерту, и это значительно увеличило его заработки, но ежедневные занятия с Иозефой все больше раздражали его. Контраст между толстой, потливой Иозефой и тоненькой очаровательной Констанцей становился все разительней. Чем больше отвращения вызывала в нем первая, тем сильнее тянуло ко второй.

Репетиции «Похищения из сераля» шли полным ходом: спектакль в честь великого князя Павла намечался не позже чем через месяц, а партитура была еще далека от завершения. Вольфганга не удовлетворял текст либретто, некоторые изменения, внесенные Стефани, ухудшили первоначальный вариант, по роль Осмина стала лучше, и главные герои пели великолепно. И вот за две недели до 25 декабря, дня премьеры, Стефани попросил Вольфганга подождать, пока все разойдутся.

Вольфганг был в отличном расположении духа. Репетиция прошла прекрасно, музыка звучала, наконец, так, как он ее задумал, но почему мрачен Стефани? Может, сердится на него за все поправки, которые пришлось сделать?

Стефани сразу приступил к делу:

– Двор решил, что «Похищение» недостаточно пристойно для ушей великого князя. Оно будет заменено глюковской «Альцестой», постановка ее на итальянском языке состоится в театре Шёнбруннского дворца.

– На итальянском? После стольких трудов, которые мы вложили в создание немецкой оперы?

– Великий князь Павел говорит, что немецкий язык фактически непригоден для пения.

– Но я сделал его пригодным. А как же все разговоры императора о создании немецкой национальной оперы?

– Иосиф не хочет обижать русского гостя. Он наш возможный союзник. Но опера о похищении будет поставлена. Со временем!

– А как быть с певцами? Ведь это же для них страшный удар?

– Некоторые получат роли в «Альцесте». Другие… – Стефани пожал плечами.

– В чем же истинная причина?

– Я ведь сказал вам, Моцарт,

– Вы сказали мне то, что должны были сказать. Но все же почему Глюк вместо Моцарта?

Стефани замялся, сомневаясь, можно ли открыть правду, однако, желая сохранить дружеские отношения с композитором и по-прежнему исполненный решимости добиться постановки оперы – что, без сомнения, должно было способствовать его собственной карьере, – добавил:

– Император сказал: «Я знаю, на что способен Глюк, но мне не известно, на что способен Моцарт».

 

62

Госпожа Вебер не позволила Констанце принять приглашение Моцарта пойти с ним на концерт к Ауэрнхаммерам.

– Люди могут подумать, что у вас серьезные намерения, – сказала она. – А между тем это ведь не так, не правда ли, господин Моцарт?

Они стояли в гостиной Веберов. Констанца не могла скрыть беспокойства: зачем матушка ставит ее в столь неловкое положение? Это еще больше оттолкнет Вольфганга.

А Вольфганг но знал, что ответить. Серьезные намерения в отношении кого бы то ни было просто немыслимы. Сейчас не время. В голове зрело столько планов, так хотелось писать музыку, а он не чувствовал твердой почвы под ногами и сам не понимал, любит ли Констанцу. Но видеть ее такой опечаленной он не мог.

– Я люблю Констанцу. Она дружески расположена ко мне и всегда так внимательна, – сказал Вольфганг.

– В том-то и дело. По мнению некоторых, чересчур внимательна, – заметила Цецилия Вебер.

– Неправда! – Вид у Констанцы стал еще более несчастный, и Вольфганг поспешно добавил:

– И все-таки я ее очень люблю. Разве в этом есть что-то плохое?

– С точки зрения людей разумных, как мы с вами, конечно, нет, – ответила госпожа Вебер. – Но я вовсе не хочу, чтобы из-за нас у вас были бы неприятности.

– Констанца не может причинить мне неприятность, – решительно ответил Вольфганг и внезапно осекся, боясь связать себя обязательством.

– Она еще ребенок. Мне кажется, вам не следует больше сюда приходить. Если…

– Если что?

– Вы же светский человек. Знаете, как поступают в таком случае.

– Мама, как ты можешь? – воскликнула Констанца. – Никто не относился ко мне лучше Вольфганга, а ты говоришь с ним так, будто он последний негодяй.

– Господин Моцарт так вовсе не считает. Правда, господин Моцарт?

Вольфганг не знал, что и думать. Констанца взволнована, да и сам он очень расстроился.

– Не говорите ничего, о чем впоследствии пожалеете! – предостерегла его госпожа Вебер.

– Между мной и Констанцей не было ничего такого, о чем следует сожалеть.

– Браво! Вот это слова порядочного человека!

– Мама, но он ведь и есть порядочный человек.

– Я и говорю. Интересно только, кто возьмется тебя содержать, когда я умру?

– Вольфганг, прошу вас, не обращайте на матушку внимания. Если захотите меня увидеть, я надеюсь, никакие пересуды вас не остановят.

– Дочь моя забывает, что она еще несовершеннолетняя и не может предпринимать ничего без согласия матери и своего опекуна.

Вольфганг понимал: еще одно слово – и он свяжет себя нерушимыми обязательствами. Он выбежал из дому, далеко не уверенный, увидит ли еще когда-нибудь Констанцу.

Концерт у Ауэрнхаммеров несколько развеял его печаль. Иозефа играла с пониманием и экспрессией, как он ее учил, но Вольфганг смотрел на нее и сравнивал с перезрелой дыней, вот-вот готовой лопнуть и обрызгать его избытком своих чувств. Друзья после концерта окружили его, поздравляли, и он наконец-то отделался от своей напористой ученицы. Князь Кобенцл выразил сожаление по поводу отсрочки «Похищения из сераля»; граф Пальфи заверил Вольфганга: уж если Стефани обещал, что оперу поставят, так оно и будет. Графиня Тун заметила, что исполнение фрейлейн Ауэрнхаммер отличалось удивительным изяществом и со стороны Вольфганга было бы уместно посвятить сонаты своей ученице.

Вольфганг отвел графиню в сторону и спросил, почему она так считает. Графиня Тун объяснила:

– Ее отец многим помог продвинуться в жизни.

– Ко мне он тоже был великодушен, – признал Вольфганг.

– И проявит еще больше великодушия при определенных условиях.

– Вы хотите сказать, мне следует проявлять больше интереса к Иозефе?

– Вам не пришлось бы тогда ломать голову, как заработать на жизнь. К тому же Иозефа весьма музыкальна.

Он чувствовал себя пойманным в ловушку и не знал, что ответить.

– Я ведь стараюсь смотреть на вещи более трезво только из желания вам помочь, Вольфганг, – сказала графиня Тун.

– Но это не по мне. Неужели я должен лгать самому себе?

– А Констанца сумеет дать вам все?

– Мы больше не видимся.

Графиня смерила его скептическим взглядом.

– Вы мне не верите?

– Дело не в этом. Вы слишком порывисты, добры, готовы вступаться за гонимых, в особенности если этот гонимый принимаем образ Золушки.

– Посвяти я сонаты Иозефе, вы мне поверили бы?

– Ауэрнхаммеры купят много экземпляров. Вольфганг несколько приободрился, но настроение его снова упало, как только он объявил о своем решении Ауэрнхаммерам. И дочь, и отец так обрадовались, что Вольфгангу стало не по себе, однако взять свои слова обратно было поздно – господин Ауэрнхаммер не замедлил оповестить всех гостей о решении Моцарта, причем с таким видом, словно получил подарок от самого императора.

Выручил Вольфганга подошедший к нему барон ван Свитен. Они давно не виделись, но Готфрид мало изменился; друзья нежно обнялись и расцеловались. Ван Свитен, занимавший теперь пост председателя придворной комиссии по делам образования и директора придворной библиотеки, хотел познакомить Вольфганга со своим другом, знатоком музыки. Барон Раймунд Ветцлар фон Планкенштерн поклонился Вольфгангу и, когда ван Свитен назвал его полный титул, заметил:

– Барон очень добр ко мне, это новый титул, пожалованный моей семье Марией Терезией – оттого и звучит так пышно.

Вольфганг весело улыбнулся. Ему понравился Ветцлар – моложавость и выразительное, живое лицо барона привлекали с первого взгляда.

– Мне доставило большую радость послушать вашу чудесную музыку, – сказал Ветцлар. – Господин Моцарт, люди всегда восхищаются пением птиц, но, если говорить правду, – куда птицам до вас!

– Вольфганг не мог бы написать плохую музыку, – заметила Иозефа, – даже если бы очень постарался, у него просто не получилось бы.

– Нет, мог бы. – Разве измеришь, сколько душевных переживаний, сколько сил он вкладывает в свою музыку? – Плохую музыку писать гораздо проще, чем хорошую.

– Разрешите с вами не согласиться, – сказал Ветцлар. – Полагаю, для вас отнюдь не проще, господин Моцарт. Слух и вкус – ваша надежная защита.

– Благодарю за любезность. Вы музыкант, барон Ветцлар?

– К сожалению, нет. У меня вовсе нет слуха.

– Но есть вкус, – заметил ван Свитен. – И превосходный.

Иозефа пригласила Вольфганга танцевать, и он сразу приуныл. Танцевать он чрезвычайно любил, но предпочитал сам выбирать партнершу. Двигаться по паркету с Иозефой не доставляло никакого удовольствия. Она касалась его своими пышными формами с коробящей фамильярностью, в то время как Ауэрнхаммер с умиленным лицом наблюдал за ними, словно стал уже тестем. Невидимые узы начинают связывать его с Иозефой, понял Вольфганг; испугавшись, что это может завести слишком далеко, он извинился и, сославшись на нездоровье, откланялся.

В эту ночь Вольфганг не сомкнул глаз. Почему он так одинок и несчастен? Он не мог ласкать женщину, которую не любил, и потому оставался целомудренным. Но он достаточно повидал свет и знал жизнь: не нужно быть Дон-Жуаном, чтобы страдать от искушений плоти. Удобные случаи подворачивались не раз, но грубость женщин легкого поведения ему претила. Да к тому же музыка налагала на него слишком большую ответственность. Перед ним была дилемма. Всем своим существом он желал Констанцу. Но разве можно соблазнить невинную девушку, даже если она неравнодушна к нему? Надо забыть Констанцу, твердил он себе, она лишь романтическая мечта, игра воображения, нужно быть разумным, сохранять хладнокровие. Вольфганг повернулся к стене, но угрызения совести, сомнения, дурные предчувствия и смутные желания терзали его, не давая покоя.

На следующий день Вольфганг пошел повидать Констанцу. Он нерешительно постучал в дверь, не зная, как поступить, если на стук выйдет госпожа Вебер, и облегченно вздохнул, когда в дверях появилась Констанца – она словно поджидала его. Прервав неловкое молчание, Констанца воскликнула:

– Что нам делать, Вольфганг? Мама не велит вам больше сюда являться. – И девушка с плачем прижалась к нему. – Держит меня, как пленницу. Мне здесь не лучше, чем в том серале, о котором вы пишете.

Только сейчас его осенило – из создавшегося положения существует лишь один выход.

– Где ваша мать? – спросил он.

– Ушла. Скоро придет. Пошла утешить Алоизию, сестра расстроена, что опера о серале откладывается.

– Я ничего не обещал Алоизии. Она просто дублерша.

– Вы все еще любите ее?

– Я… – Как ни притворяйся, в этом есть доля правды. Но Вольфганг тут же вспомнил данный себе зарок: не любить женщину, которая не отвечает ему взаимностью. – Я люблю тебя! – неожиданно объявил он.

– О Вольфганг! – Констанца прильнула к нему, перестала плакать. – Значит, мы можем пожениться. Не могу я больше выносить свою мать.

– Но мы еще не помолвлены.

– Я люблю вас и боюсь, как бы вы не совершили ошибку.

– Предстоит еще многое обдумать.

– Вы не хотите на мне жениться?

– Я этого не говорил.

– Вы мне даже не сделали предложения, – чуть раздраженно сказала она. – Чего вы ждете, Вольфганг? Разрешения отца?

Он готов был вспылить, но тут Констанца напомнила – пора уходить, мать может вернуться в любую минуту. И, не сдержавшись, он спросил:

– Так ты выйдешь за Меня замуж?

– Вольфганг, дорогой, я сочту за счастье. – Тон ее стал мягче.

– Я поговорю с твоей матушкой, как только улучу благоприятный момент.

– Это необходимо?

– Ты еще несовершеннолетняя. Всякий другой путь вызовет скандал. Наберись терпения, мне надо все обдумать и наметить план действий, а там уж я дам тебе знать. Но пока никому ни слова. Обещаешь?

Констанца обещала, и Вольфганг заверил, что они станут мужем и женой, как только все устроится.

 

63

Вольфганг написал Папе, что влюблен в Констанцу, хочет на ней жениться, и стал ждать отцовского согласия и благословения. Папа должен первый узнать о таком событии. Вольфганг подробно объяснял, почему ему необходимо жениться, и уверял отца, что способен обеспечить свою будущую семью. А затем пришлось отложить на время мысли о женитьбе – император предложил Моцарту принять участие в состязании с пианистом Муцио Клементи: концерт должен был состояться в сочельник во дворце Гофбург во время приема в честь наследника русского престола, великого князя Павла и его супруги.

Вольфганг готовился к выступлению очень тщательно, проводил за фортепьяно ежедневно по многу часов и для концерта одолжил лучший инструмент в Вене – «штейн» графини Тун. Графиня предоставила в его распоряжение также свой зимний экипаж, хотя до Гофбурга легко было дойти и пешком. Вольфганг был благодарен графине за такую предусмотрительность – сочельник выдался на редкость снежный и ненастный, а в закрытом экипаже графини у него, по крайней мере, не замерзли руки и парадный камзол не помялся. Он все еще не мог простить императору замену его оперы глюковской «Альцестой» и задался целью доказать, на что способен Моцарт.

В тот вечер Вольфганг оделся особенно тщательно и по моде, ибо Иосиф II, вопреки всем его разговорам о простоте и аскетизме, любил, когда подданные выглядели элегантно. Особенно гордился Вольфганг своим голубым жилетом, прекрасно гармонировавшим с цветом его глаз, на алой шелковой подкладке, мягкой, как кожа Констанцы. Пожалуй, столь дорогой вещи он еще никогда себе не покупал и был очень доволен, что давал Иозефе уроки, – это позволило ему пойти на такие затраты. На ногах у него были белые шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками, но он не пристегнул к рукавам кружева, как делали многие модники, – манжеты помешали бы игре.

Вольфганг подъехал к Гофбургу со стороны Кольмаркт и Михаэльплац; проезжая мимо квартиры Стефани, он подумал, увидит ли сегодня либреттиста во дворце. Стефани уже две недели не появлялся, и Вольфгангу казалось, что постановка «Похищения» никогда не состоится.

Когда Вольфганг подъехал к дворцовому корпусу, где находились императорские апартаменты, настроение его заметно улучшилось. Это было одно из четырех громадных строений дворца Гофбург, которые, смыкаясь, образовали большую, вытянутую в длину площадь Бургплац, – вероятно, самый огромный в мире внутренний двор, подумал Вольфганг. В тот вечер серые каменные стены дворца, припорошенные только что выпавшим снегом, величественно серебрились и поблескивали. У парадного подъезда стояло много закрытых карет; здесь был вход в личные покои императора, и над массивными, окованными железом дверьми красовались королевские эмблемы Габсбургов – крест, корона и императорский орел.

Фон Штрак, встретивший Вольфганга, поздоровался и проводил его в музыкальный салон, что Вольфганг воспринял как знак особого расположения со стороны его величества.

Как хорошо, что он уделил столько внимания своему внешнему виду – на камергере был точно такой же жилет и тоже белые шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками. Ничего, что могло бы затмить особу императора или оскорбить его взор. И поскольку костюм фон Штрака не мог не соответствовать вкусу Иосифа II, Вольфганг удовлетворенно отметил, что и сам он одет прилично случаю.

Фон Штрак – худощавый, подтянутый человек с резкими чертами лица, обычно веселый и общительный, был сегодня на редкость молчалив.

Почти все комнаты, через которые его вел камергер в музыкальный салон, были отделаны в одном стиле: белые стены с панелями, обтянутыми темно-красной парчой с позолотой. Вольфгангу нравилось пышное великолепие дворцовых комнат, высокие потолки и окна, паркетные полы, массивные канделябры и облицованные белым кафелем печи – причудливо-красивые, как скульптура барокко. Однако при всем великолепии убранство дворца отличалось суровой простотой. Шёнбрунн гораздо роскошнее и оригинальнее Гофбурга, подумал Вольфганг. Но Иосиф II предпочитал Гофбург, будто из желания подчеркнуть, что вкус матери, так любившей свой загородный дворец, для него не закон.

У входа в музыкальный салон фон Штрак вдруг остановился.

– Господин Моцарт, я полагаю, вы хорошо подготовились и сумеете показать себя с лучшей стороны?

– Как всегда.

– Это событие особое. Император заключил лари с нашими русскими гостями, что ни один итальянец не способен превзойти немца в игре на фортепьяно. Он будет недоволен, если проиграет пари.

– Вы же знаете, на что я способен, господин фон Штрак.

– Потому-то мы вас и пригласили. И все же Клементи – подлинный виртуоз. А гости из России весьма обрадуются, если мы окажемся в неловком положении.

– Господин фон Штрак, я буду счастлив служить своим талантом императору.

Но камергер не клюнул на приманку и ни словом не обмолвился, собирается ли Иосиф II взять Моцарта к себе на службу.

Вольфганг вошел в музыкальный салон и сразу почувствовал, что перед ним не публика, готовая его слушать, а сборище судей. Он-то будет играть так же легко и естественно, как дышит, но вот оценка этих людей будет зависеть от их настроения.

Ему стало легче, когда он увидел князя Кобенцла, графа Пальфи, барона ван Свитена и барона Ветцлара. Да и музыкальный салон ему понравился. Комната достаточно просторная, и акустика здесь, должно быть, неплохая. Мягкие кресла казались удобными – значит, слушатели не устанут слишком быстро. А огромная кафельная печь будет поддерживать тепло в комнате и не даст озябнуть ни публике, ни пианистам.

Император появился в салоне неожиданно, в сопровождении великого князя и великой княгини. Они вошли через высокую белую дверь, хитроумно скрытую в деревянной панели.

Насупленный и мрачный, великий князь Павел, казалось, был чем-то недоволен, словно находился здесь против собственного желания, и Вольфганг припомнил слухи, ходившие о нем: великий князь, совсем как Гамлет, ушел в себя после кончины отца – Петра III, когда Екатерина, его мать не последовала примеру Марии Терезии, отказалась разделить с сыном престол и стала единовластной правительницей России.

Великая княгиня, женщина необычайно красивая, напротив была очень оживлена.Она стояла рядом с Иосифом II, император был с ней чрезвычайно любезен. Вольфганга представили, и Иосиф сказал, обращаясь к своим русским гостям:

– Моцарт – большой талант, настоящий гений.

– А я слышала, Клементи лучше! – воскликнула великая княгиня.

– Давайте прежде послушаем, – весело отозвался император, – а тогда уж решим.

Муцио Клементи, стоявший сзади в ожидании, чтоб его представили, увидел маленького, элегантно одетого человека, с изяществом отвешивающего поклоны императору, и принял его за камергера. Узнав, что это и есть Моцарт, Клементи поразился.

Клементи оказался удивительно хорош собой, и Вольфганг подумал: это даст его сопернику мгновенное, преимущество. Кроме того, итальянец был всего несколькими годами старше, и Вольфганг рядом с ним уже не казался юным дарованием.

Музыканты, представленные друг другу, стали обмениваться любезностями и комплиментами, пока император, которого, казалось, утомила их светская вежливость, не объявил:

– Пора начинать. Ее высочество великая княгиня ставит пари на Клементи, а я – на Моцарта.

Великая княгиня сказала:

– Вы не хотели бы повысить ставку, Иосиф?

– С величайшим удовольствием.

Они удвоили, а затем утроили ставку, хотя условия и сумма пари держались в тайне, и Вольфганг заметил, что император волнуется, словно победа Моцарта в этом состязании была для него делом чести.

В мире не найти равного ему пианиста, но почему, собственно, их состязанию придают такое значение, с неприязнью подумал Вольфганг и облегченно вздохнул, увидев, что «штейн» графини Тун благополучно доставили во дворец. Клементи предстояло играть на императорском фортепьяно.

Знак начинать император дал Клементи, поскольку тот считался гостем. Три клавиши заедало, но итальянец любезно заметил:

– Это сущий пустяк! – и продолжал играть с большим техническим совершенством и уверенностью. Чтобы скрыть недостатки инструмента, Клементи играл свою сонату presto и prestissimo, в темпе, гораздо более быстром, чем она была написана, неодобрительно отметил про себя Вольфганг.

Не успели смолкнуть аплодисменты, как император повелительно крикнул Моцарту:

– Начинайте!

Стоило Вольфгангу коснуться клавиш «штейна», как для него перестало существовать все на свете, кроме музыки и инструмента.

Он играл одну из своих сонат, и Клементи думал, что ему еще не приходилось слышать подобного исполнения. Хотя он знал о похвалах, расточаемых Моцарту и как композитору, и как исполнителю, игра его оказалась для Клементи неожиданной. Моцарт играл без всякой манерности, без эффектных жестов и излишней нервозности; свобода и изящество, с какими пальцы его бегали по клавишам, поражали и совершенно завораживали. И в то же время игра его отличалась удивительной четкостью и чистотой, благодаря чему музыка обретала волшебную, целомудренную ясность. Исполнение было предельно точным и естественным.

Моцарт – замечательный музыкант, думал Клементи, в равной степени владеющий музыкой, инструментом и самим собой. Подобную игру не забудешь до конца своих дней.

Тем не менее, когда они приступили к последнему номеру программы, Клементи – при всем своем восхищении Моцартом – изо всех сил стремился превзойти соперника. В импровизации Клементи показал себя настоящим виртуозом. И если Моцарт играл грациозно, с вдохновением, легкостью, простотой и чрезвычайным самообладанием, то Клементи делал упор на технику, демонстрируя великолепный удар. Он играл в невероятно быстром темпе, труднейшие замысловатые пассажи были рассчитаны на внешний эффект.

Аплодисменты были бурными, и Вольфганг видел, как нахмурился император – слишком уж манера игры Клементи отличалась от манеры Вольфганга; даже великий князь Павел, слушая итальянца, немного оживился, а великая княгиня и вовсе торжествовала.

Но Вольфганг не стал отступать от своего стиля. Он и не пытался соревноваться с Клементи в быстроте и виртуозном блеске исполнения, а по-прежнему играл, не ускоряя темпа, с величайшей точностью передавая все нюансы и оттенки. В pianissimo музыка его была напевна и нежна, а в forte он следил за тем, чтобы мелодия звучала все так же ясно и отчетливо. Его исполнение отличалось глубокой эмоциональностью. Импровизируя, он представлял себе внимательно слушающих его Констанцу, и Папу, и Маму, и Наннерль, и будто сами собой рождались лучезарные, вдохновенные молодии. Myзыка словно парила в небесах; слушая ее, сам он испытывал физическое наслаждение и огромный душевный подъем – так бывает во время молитвы.

Как выразительно играет Моцарт, с каким безупречным вкусом, размышлял Иосиф, и у него такое изящное туше, по сравнению с ним игра Клементи кажется просто ремесленнической. Создается ощущение, будто он плоть от плоти своего инструмента и музыка, которая струится из-под его рук, рождена гениальным воображением. Иосиф вспомнил, как отец его назвал когда-то Моцарта-ребенка «kleinen Hexenmeister» – «маленьким волшебником»; он прошептал это на ухо великой княгине, внимавшей игре Моцарта, затаив дыхание, и она кивнула, но жестом попросила императора не мешать ей слушать.

Странно, думала великая княгиня, ведь его музыка и исполнение кажутся совсем простыми и тем не менее пробуждают страсти, таящиеся в самых глубинах души, задевают за живое, рождают чувства, о которых она дотоле и не подозревала.

Княгиня с удовольствием кокетничала с Иосифом, потому что терпеть не могла своего мужа, однако душа ее жаждала любви, а не легкого флирта, и теперь вдруг она отодвинулась от Иосифа и вся потянулась навстречу чудесным звукам, стараясь не пропустить ни одной ноты.

Великий князь Павел тоже слушал внимательно, потому что наиболее мрачные пассажи прекрасно выражали возбуждение, которое испытывал он сам; как хорошо было бы найти выход своим страстям, думал он, подобно тому, как находил его Моцарт.

В зале царила мертвая тишина, и Вольфганг сознавал это, а когда кончил играть, услышал одновременный вздох многих людей, словно до того все сидели, затаив дыхание.

Он понял, что исполнение его понравилось, потому что император воскликнул:

– Моцарт выиграл!

Великая княгиня согласилась с ним, а великий князь вдруг сказал с таким видом, словно ему трудно говорить, но сказать было необходимо:

– Мой добрый друг князь Дмитрий воздавал вам самые высокие похвалы, но я думал, он преувеличивает. Господин Моцарт, мы почтем за большую честь принять у себя в стране такого гостя.

Ревность заговорила в Иосифе.

– Нам будет очень жаль потерять вас, господин Моцарт, если вы предпочтете Россию или любую другую страну, – сказал он.

– Ваше величество, в первую очередь мною располагает моя родина.

Он ждал, что император скажет: «Я не позволю вам уезжать», – но Иосиф только улыбнулся и проговорил:

– Ваша игра доставила всем большое удовольствие, я очень рад.

– Я надеялся угодить вам, ваше величество.

– И угодили! Вы убедили наших гостей в том, что лучших пианистов, чем в Вене, нет нигде в мире!

– Вена – родина клавира. Я всегда к вашим услугам, ваше величество.

Гости расступились, чтобы дать возможность Вольфгангу поговорить с императором наедине. Иосиф сказал:

– Я слышал, вы собираетесь жениться, – и, заметив, как удивился композитор, откуда это известно императору, Иосиф рассмеялся и добавил: – Господин Моцарт, эта новость уже облетела всю Вену. А вы и не знали?

– О нет, – сказал Вольфганг, недоумевая, кто же из тех, кому он доверился, разгласил его тайну.

– Вы не хотите, чтобы об этом знал ваш монарх?

– Что вы, ваше величество! Ваш интерес ко мне – большая честь для меня.

– Благополучие моих подданных глубоко заботит меня, вы должны это знать.

– Вы очень милостивы, ваше величество.

– Поэтому я и удивился, узнав, на ком вы остановили свой выбор.

– Вы не одобряете, ваше величество?

– Музыкантам следует жениться на богатых невестах. Как сделал Глюк. И Сальери. Это дает им возможность больше уделять времени творчеству.

«И снимает с вас обязанность оказывать им помощь», – насмешливо подумал Вольфганг, а вслух сказал:

– Я питаю надежду, что мой талант позволит мне содержать женщину, которую я люблю, – и, увидев циничную улыбку Иосифа, добавил: – Ваше величество, я просто не знаю, что бы стал делать с богатой женой, она ждала бы от меня полного к себе внимания и вынудила бы забросить сочинительство.

– Этого вы не должны допускать ни в коем случае! – Иосиф вдруг стал серьезен. – Мне очень жаль, что опера о серале отложена. Адамбергер и Фишер хвалили мне вашу музыку и умоляли поставить оперу.

– А как считаете вы, ваше величество?

– Мне, разумеется, тоже интересно. Мы попытаемся подыскать для нее место в репертуаре.

– А для меня, ваше величество, надеюсь, найдется место в вашей капелле?

Иосиф нахмурился.

– Вам следует набраться терпения. Вы еще очень молоды.

– Ваше величество, мне уже скоро двадцать шесть.

– Моя мать не назначала Глюка капельмейстером придворного оперного театра, пока ему не исполнилось сорок лет. Фон Штрак передаст вам вознаграждение за сегодняшний концерт. – И с этими словами император удалился.

К Вольфгангу тут же подошел Клементи и стал поздравлять.

– Мне еще не приходилось слышать столь благородную манеру исполнения, – говорил итальянский виртуоз, в душе решивший непременно перенять кое-что от стиля Моцарта. Вольфганг поклонился.

– Благодарю вас. Я тоже нахожу ваше исполнение весьма интересным. Вы великолепный клавесинист, у вас замечательный удар и блестящая правая рука. – А про себя Вольфганг подумал: «Однако вкуса и души – ни на грош, хорошая техника, но чисто механическая, не больше. Лучше всего Клементи удаются пассажи в терциях, такие я играл в пятилетием возрасте». Вольфганг уже собирался уходить, когда фон Штрак сообщил, что за концерт ему полагается пятьдесят дукатов и личное поздравление от императора. Сумма эта составляла половину заработанной им у Колоредо за весь прошлый год, следовательно, теперь можно позволить себе женитьбу. И еще барон Ветцлар сказал:

– Я очень благодарен ван Свитену, что он меня с вами познакомил. Господин Моцарт, вы одно из величайших чудес, дарованных нам природой.

Если это так, никто не должен противиться его женитьбе на Констанце, даже Папа.

 

64

Дать согласие, родительское благословение? Как мог Вольфганг ожидать от него такого донкихотства? Прошло уже несколько дней с момента получения письма, в котором сын объявлял о своем желании жениться на Констанце, а Леопольд никак не мог успокоиться. Он сидел за столом, изучая письмо в надежде подыскать нужные слова, чтобы не оттолкнуть сына еще больше, но, перечитав письмо еще несколько раз, пришел в полное уныние. Вольфганг писал:

«О своих чувствах я сообщил бы Вам и раньше, но боялся, что Вы станете меня отговаривать. Поскольку мне, однако, далеко не безразлично Ваше мнение, я хочу сам Вам поведать о том, что стало для меня вопросом первостепенной важности. Горячо любимый отец, прошу Вас, выслушайте меня внимательно. Да, как Вы уже, видимо, догадались, я влюблен и хочу жениться. И в надежде, что Вы поймете, привожу Вам причины, побудившие меня к этому.

Природа требует своего, и в отношении меня она так же настоятельна, как в отношении любого другого мужчины, пожалуй, даже более настоятельна. И однако, я не могу удовлетворять свои потребности, как это делает большинство мужчин. Я слишком чту господа бога, слишком придаю значение людскому мнению и. слишком щепетилен в вопросах чести, чтобы соблазнить порядочную девушку. Кроме того, я питаю слишком большое отвращение к французской болезни и берегу свое здоровье, чтобы искать удовлетворения в обществе проституток. Даю вам слово, я ни разу не дотрагивался до женщин такого сорта. Но, Папа, это совсем не легко – оставаться целомудренным! Мои чувства проснулись рано. Еще. в детстве, когда я давал концерты в Париже, Лондоне и Вене, красивые, нарядные дамы зачастую ласкали и целовали меня. А вы всегда говорили, что нужно, ждать и оберегать свою невинность так же, как я оберегаю музыку.

Сколько же, однако, ждать? Мне скоро двадцать шесть, и, как Вы сами знаете, я сильно отличаюсь от моих сверстников. Почти всю жизнь я провел среди взрослых: думая порой обо всем пережитом, мне кажется, будто я прожил уже несколько жизней. Поэтому не могу я больше насиловать свою природу и отмахиваться от нее.

Я понимаю, как бы убедительно все это ни звучало, чтобы влюбляться и жениться, нужны более веские причины. Однако темперамент мой и воспитание, данное Вами, сделали свое дело – мне необходимо иметь жену. С самого детства Вы и Мама учили меня превыше всего остального ценить спокойную семейную жизнь и презирать распутство. Только это может обогатить меня, а вовсе не судьба Дон-Жуана, меняющего одну женщину за другой. Мне никогда не приходилось самому заниматься хозяйством, следить за своей одеждой, бельем, и поэтому обойтись без жены я просто не могу. Сейчас обстоятельства часто вынуждают меня идти на ненужные траты: у меня нет времени заниматься такими делами самому. Но я уверен, при жене я сумею наладить жизнь гораздо разумнее и экономнее, чем сейчас. Жизнь станет организованнее. По моему разумению, одинокий мужчина живет не в полную меру. Я все тщательно обдумал и решение свое менять не намерен.

Но кто же та, кого я люблю? На ком хочу жениться? Да, она одна из Веберов. Прошу Вас, дорогой Папа, не удивляйтесь и не упрекайте меня, не говорите, что предупреждали. Я влюблен в Констанцу, их среднюю дочь.

Что касается остальных, согласен с Вами, редко встретишь в одной семье подобные контрасты. Мать – шумная, ленивая, эгоистичная особа. Доверять ей не следует ни в чем. Алоизия заботится лишь о собственной карьере и может кокетничать с кем угодно, если это отвечает ее целям. Софи, самая младшая, слишком наивна, чтобы понимать происходящее вокруг, она еще неразумный, легкомысленный ребенок. Если бог не убережет ее, она может сойти с пути истинного. Старшая дочь, Иозефа, обладает прекрасным голосом, и, попади она к хорошему педагогу, из нее вышла бы чудесная певица. Но она еще ленивее матери, полна самомнения и честолюбива.

Констанца же очаровательна, самая умная и самая милая девушка, единственная среди них жемчужина. Она делает все по дому, а они еще упрекают ее в нерадивости. О, как тяжела ее доля в этой семье!

Но мне хочется, чтобы Вы увидели ее такой, какая она есть. Она, разумеется, не уродлива, но и не красавица. Вся ее прелесть – в карих глазах и прекрасной фигуре. Ее не назовешь остроумной, нет у нее и светских манер, но зато здравого смысла, чтобы справиться с обязанностями жены и матери, вполне достаточно. И она очень бережлива. Ей приходится одеваться более чем скромно, ибо все, что ее мать могла тратить на дочерей, доставалось сестрам. Как любой молодой девушке, ей хотелось бы одеваться опрятно и красиво, но она не гонится за модой. Она умеет шить и по большей части шьет себе сама; каждый день делает себе прически, причем очень милые; прекрасно умеет стряпать и вести хозяйство, и если их дом и содержится в порядке, то только благодаря усилиям Констанцы, потому что у нее очень доброе сердце.

Я люблю ее, и она любит меня. Так где же мне сыскать лучшую жену?

Мне хотелось бы, любимый отец, чтобы Вы также знали, что я не лгал Вам. Когда я покинул службу у Великого Муфтия, я еще не был влюблен в Констанцу, чувство пришло постепенно, пока я жил в их доме и испытывал на себе ее доброту и заботу.

Я почти уверен, что скоро буду иметь твердый доход. У меня есть три хороших ученика, и вся музыкальная Вена готова прийти мне на помощь.

Дорогой и горячо любимый отец, умоляю Вас дать свое согласие, дабы я мог вызволить мою несчастную возлюбленную, а Ваше благословение сделает нас по-настоящему счастливыми. Я открыл Вам все тайники своего сердца и лелею надежду, что Вы это оцените и отнесетесь со всем присущим Вам состраданием. Остаюсь Ваш всегда любящий и покорный сын В. А. Моцарт».

Но как же, думал Леопольд, как можно поощрять то, во что не веришь? Не зная, что предпринять, он обратился за советом к Наннерль. К ее помощи он прибегал крайне редко, но женщина в таких вопросах должна разбираться лучше мужчины, решил он. Поспешным ответом Леопольд боялся навсегда порвать с сыном.

Наннерль, обрадованная, что Папа с ней советуется, постаралась придать своему тону важность:

– Не, отказывайте ему прямо, иначе он еще больше заупрямится. Но почему бы не намекнуть, что Веберы должны дать за дочкой приданое? Если кто-нибудь захочет жениться на мне, с вас ведь тоже потребуют приданое.

Леопольд вдруг улыбнулся:

– Веберам это не по средствам.

– Тогда напишите, что у вас нет возражений против Констанцы Вебер, судя по его описаниям – а вы ему верите, – она девушка хорошая, но таков уж обычай – за и сиестой дают приданое, и, пока вопрос не решен положительно, вы, к сожалению, не можете дать согласия.

Леопольд последовал совету дочери.

А Наннерль, далеко не уверенная в том, так ли уж хорошо ее брат разбирается в женщинах, прибавила:

– Неужели он не догадывается, что Веберы просто-напросто хотят поймать его в ловушку?

– Влюбленный молодой человек всегда с готовностью верит, что его любят только за его обаяние.

Вернувшись домой после состязания с Клементи, Вольфганг обнаружил паническое послание от Констанцы, в котором та писала, что, если господин Моцарт не может дать ее опекуну убедительных доказательств своих благородных намерений, мать ушлет ее из дому. А на следующий день, Только он собрался пойти к Веберам, пришел ответ от Папы. Папа писал в сдержанном и, как всегда, заботливом тоне, однако своего согласия не давал. Со свадьбой следует повременить, писал Леопольд, пока Веберы в знак своих добрых чувств не дадут за невестой приданое.

Вольфганг пришел к Костанце в полном душевном смятении. Лишь бы не опоздать, молил он бога. Но просить о приданом? Да где они возьмут приданое? Дверь открыла госпожа Вебер, словно ждала его прихода. А может, она сама написала записку, желая заманить его?

– Вы ведете себя легкомысленно, господин Моцарт, – заявила Цецилиия.

– Где Констанца?

– В надежных руках. У своего опекуна. – Из-за того, что написано в письме, которое вы мне прислали?

– Его писала Констанца, а я обнаружила. Она не способна ничего от меня утаить. Господин Моцарт, вы серьезно думаете на ней жениться?

– Вы знаете, что серьезно. Несмотря на все ваши козни.

– Вопрос о женитьбе решит ее опекун, господин Торварт. Он здесь и желает с вами говорить.

– Поэтому вы и заставили Констанцу заманить меня сюда?

– Я вам сказала, Констанца написала записку по собственной воле, но господин Торварт, до которого дошли слухи о вас и моей дочери, счел это компрометацией и решил положить всему конец. Если вы не решаетесь поговорить с ним…

Вольфганг вошел в дом. Он был знаком с Иоганном Торвартом, высоким, худым мужчиной лет сорока, который славился своим умением из всего извлекать для себя выгоду. Стефани советовал Моцарту ни в коем случае не ссориться с Торвартом, поскольку тот пользуется влиянием в свете; ван Свитен считал, что Торварту, как и Афлиджио, не следует доверять; Ветцлар рассказывал, будто Торварт еще более скромного происхождения, чем сам Моцарт. Сын трактирного слуги, Торварт начал свою карьеру с лакея и домашнего парикмахера, а женившись на дочери состоятельного лекаря, быстро пошел в гору. Всякими правдами и неправдами он сумел стать импресарио и казначеем национального театра. Где можно заработать лишний гульден, Торварт тут как тут, говорили о нем.

Они стояли друг против друга, и Торварт торжественно изрек:

– Вы можете погубить несчастную девушку. Ведь у вас нет постоянного дохода. Вы ее соблазните, а потом бросите.

Вместо ответа Вольфганг повернулся к плачущей Констанце и спросил:

– Это ты написала записку, которую мне принесли вчера вечером?

Она кивнула, прошептав:

– Я совсем потеряла сон с тех пор, как вы сделали мне предложение. Матушка сказала, что это просто способ соблазнить меня.

– Ты и сама так думаешь, Констанца?

– Они не дают мне думать! Все время пристают с вопросами. Хотят знать, что вы делали со мной, что говорили. Не обесчестили ли меня.

– А ты что отвечаешь?

– Я сказала им правду, Вольфганг. Что вы порядочный человек. И тогда они предупредили: если вы еще раз придете, они отошлют меня отсюда…

– Мы не можем позволить вам видеться с Констанцей, – вмешался Торварт, – пока вы не дадите письменного согласия жениться на ней до истечения трех лет.

– А как насчет приданого? – спросил Вольфганг.

– Но пострадавшая сторона ведь она! – воскликнул Торварт. – Вы постарались испортить ей репутацию. Теперь на ней никто не женится!

– Я женюсь, – с достоинством сказал Вольфганг.

– Но сперва хотите получить приданое.

– Таков обычай.

– Нет, это вам следует оплатить свадебные расходы. Вы лишили ее возможности выйти замуж за другого. Разве но так, госпожа Вебер?

– О, я уверена, господин Моцарт порядочный человек.

– Посмотрим, – строго сказал Торварт. – Довольно он марал репутацию честной девушки. Я не могу позволить ему встречаться с Констанцей до тех пор, пока в дополнение к письменному обязательству жениться на ней до истечения трех лет он также не обязуется в случае, если его решение изменится, выплачивать ей триста гульденов в год.

Тут Констанца потеряла последние остатки самообладания. Она зарыдала так горестно, что Вольфганг был потрясен до глубины души. Какая нелепость, думал он, ну что ему стоит подписать. У него и в мыслях не было покинуть Констанцу. Разве в бумажке дело, неужели они настолько безмозглы, что не понимают этого?

Вольфганг написал под диктовку Торварта и прочел вслух:

«Обязуюсь жениться на Констанце Вебер до истечения трех лет, если же по какой-либо причине не смогу этого сделать, то обязуюсь выплачивать ей по триста гульденов в год».

– Вы должны поклясться на Библии, – сказал опекун.

– Biblia päuperum, Библия бедняков, – насмешливо проговорил Вольфганг.

– Нечего издеваться, – оборвал Торварт. – Люди презирают бедность. Но вы-то можете обеспечить Констанцу. Пятьдесят дукатов, полагающиеся вам от императора, пройдут через мои руки.

– Моей подписи вполне достаточно, – решительно сказал Вольфганг.

Торварт был взбешен, но тут вступилась госпожа Вебер. – Господин Моцарт наш большой друг. Мы можем на него положиться. По крайней мере в данном случае. Торварт сказал:

– Я в этом не уверен, но раз вы настаиваете…

Вольфганг поставил подпись четко и разборчиво, так он подписывал свои сочинения.

Как только опекун удалился, Констанца попросила показать ей документ. Мать неохотно протянула расписку, и Констанца обратилась к Вольфгангу:

– Мне не нужны письменные заверения. С меня вполне достаточно вашего слова. – И прежде чем мать успела ее остановить, девушка на мелкие куски разорвала обязательство.

Если у Вольфганга и оставались какие-нибудь сомнения в отношении Констанцы, тут они исчезли бесследно. Его Констанца – ангел. Он любил ее еще больше прежнего.

Цецилия Вебер пробормотала:

– Вы ведь дали слово, господин Моцарт.

– И исполнен намерения его сдержать. Но нашу свадьбу следует устроить по всем правилам. Я хочу, чтобы на венчании присутствовали мои родные, а на это потребуется время. И нам придется подыскать себе подходящее жилище.

– Вы можете жить у нас, – предложила госпожа Вебер. – Стол обойдется недорого.

– Только не у вас! – порывисто возразил Вольфганг. – А если вы ушлете Констанцу из Вены, я последую за ней куда угодно.

– Теперь, когда вы дали слово жениться на моей дочери и обеспечить ее, ничто не мешает нам оставаться добрыми друзьями.

И, желая показать, как она ему доверяет, госпожа Вебер позволила, Вольфгангу попрощаться с Констанцей наедине.

Констанца не могла простить себе, что зазвала Вольфганга.

– У тебя не было иного выхода.

Как можно винить ее в лицемерии: ведь, порвав расписку, она доказала ему свою преданность.

– Но нам недолго придется ждать? Пожалуйста, Вольфганг, милый!

– Ровно столько, сколько потребуется, ни дня больше. Мы поженимся, как только я получу согласие и благословение отца. Это мой долг перед ним, и нарушить его я не могу.

 

65

Вольфганг описал в письме Папе сцену с Торвартом, подчеркнув, что оба они – и он и Констанца – вели себя геройски. Леопольда возмутило поведение опекуна и госпожи Вебер. Их следует проучить за то, что они осмелились подвергнуть оскорблениям его сына. Леопольд еще раз подумал, как правильно поступил, не дав Вольфгангу своего родительского благословения и согласия жениться на Констанце.

И когда сын снова обратился с этой просьбой, Леопольд повторил: его беспокоит отказ дать за невестой приданое, и дело не столько в деньгах, сколько в отсутствии к Вольфгангу доверия, а ввиду случившегося он тем более против свадьбы, пока вопрос с приданым не будет улажен. Со стороны сына благородно пригласить его на премьеру «Похищения», назначенную на июль, но в его возрасте длительное путешествие из Зальцбурга в Вену слишком утомительно.

Нелегко было принять такое решение. Леопольду так хотелось услышать новую оперу сына, но он понимал: приехав на премьеру, он неизбежно попал бы и на свадьбу. А тут уступить он не мог.

«Похищение» снова оказалось в центре внимания, и Вольфганг решил, что теперь самое время объединить два события – женитьбу на Констанце и премьеру его новой оперы.

– Пусть два похищения произойдут одновременно, – сказал он ей, сияя от счастья. – И может, в июле, когда погода улучшится, Папа изменит решение и приедет на премьеру и на нашу свадьбу.

Вопрос о приданом он больше не обсуждал ни с кем, даже с отцом, в надежде, что со временем все забудется и Папа просто даст согласие, ведь, в конце концов, он же его отец.

И хотя Констанца была настроена не так оптимистично, как он, и не надеялась, что господин Леопольд уступит сыну, но старалась не спорить с Вольфгангом, довольная уже тем, что мать оставили их в покое.

С тех пор кик Вольфганг одержал победу над Клементи, император стал проявлять к опере Моцарта больший интерес и наконец разрешил ее поставить. А Торварт, получавший процент с каждого проданного билета в Бургтеатре, был с Вольфгангом чрезвычайно любезен: ему вовсе не хотелось терять своих доходов.

С наступлением весны работы у Вольфганга прибавилось. Теперь у него было четыре ученика, с которыми он занимался по утрам. Круг его влиятельных знакомых значительно расширился, и его постоянно приглашали выступать на вечерах и званых обедах, и он не отказывался, потому что за каждым приглашением видел возможного покровителя.

Его пригласили также выступить на первом концерте из целого цикла: двенадцати публичных концертов, которые намечалось провести в Аугартене – одном из самых больших парков Вены.

Вольфганг принял приглашение, поскольку концерты эти проходили под личным покровительством императора и при поддержке ван Свитена, графини Тун и многих других знатных любителей музыки; правда, первый концерт большого успеха не имел.

Наступил июнь. С Констанцей Вольфганг теперь виделся только по вечерам. И при всей его занятости приходилось еще как-то выкраивать время для работы над оперой. Часто он просиживал до часа, до двух ночи и уставал настолько, что не в состоянии был заснуть. Тем не менее, в семь утра он уже был на ногах – только в этот час мог приходить его парикмахер – и в восемь, причесанный и одетый, снова брался за работу и писал музыку до десяти, пока не являлись ученики.

Но больше всего докучали ему обидные, насмешливые замечания госпожи Вебер.

Как-то вечером в середине июня, когда он сидел с Констанцей в гостиной Веберов и обсуждал вопрос, где им жить после свадьбы, Цецилия изрекла:

– Господин Моцарт, а почему бы вам не поселиться со своим отцом? Ведь это единственный человек, с мнением которого вы считаетесь!

– Мама, как нехорошо с твоей стороны! – воскликнула Констанца.

– А разве хорошо, что твоя свадьба все откладывается и откладывается из-за того, что господин Леопольд не дает согласия? Если так будет тянуться и дальше, вы никогда не поженитесь.

– Да, я жду согласия отца, – твердо сказал Вольфганг. – Но женюсь на Констанце независимо ни от чего. В июле, как обещал.

– Я не верю вам ни на грош. Мне бы следовало пожаловаться на вас в полицию.

Констанца поднялась с места.

– Мама, еще одно слово!…

– Что тогда?

– Я уйду отсюда.

– Браво! И куда же ты уйдешь? К господину Моцарту, невенчанная? Хочешь лишиться остатков своей репутации?

– Найду, куда.

– Да у тебя и понятия нет, как заполучить мужа, как же ты жить-то собираешься?

– Что ты говоришь, мама? Уж не выпила ли сегодня лишнего?

– А если и так? Я говорю правду. Тебе бы его и в глаза не видеть, если бы не я.

– Ну зачем ты так?! – Констанца дрожала от возмущения.

– Я бы тебе не то еще сказала, да ты мне рта раскрыть не даешь, все время перебиваешь.

– Госпожа Вебер, – вмешался Вольфганг, – это с вашей стороны несправедливо.

– Ваше мнение меня не интересует. Пока дочь живет под моей крышей, я говорю ей то, что считаю нужным. Помните, она еще несовершеннолетняя.

На следующий день Вольфганг поговорил с баронессой фон Вальдштеттен. Баронесса согласилась, чтобы Констанца поселилась на несколько недель в ее особняке под предлогом, будто баронесса больна и нуждается в уходе. Выбрав момент, когда матери не было дома, Констанца оставила ей записку с объяснением всех обстоятельств. Поскольку баронесса была дамой знатной, госпожа Вебер не решилась навлечь на себя ее гнев, хотя и ворчала, что Моцарт похитил ее дочь, и, если Констанца вскоре не вернется, ей в самом деле придется прибегнуть к защите закона.

Вольфганг остался доволен затеей. Баронесса весьма дорожила своей репутацией одной из самых просвещенных женщин Вены. Она жила врозь с мужем – богатым австрийским сановником – и гордилась тем, что могла без его помощи держать знаменитый на всю столицу салон. На своих музыкальных вечерах она зачастую была центром всеобщего внимания. Прекрасная пианистка, баронесса страстно любила музыку. К тому же, натура неизлечимо романтичная, она – сама обделенная любовью – обожала окружать себя влюбленными.

Констанца пришла в восторг от роскошного особняка баронессы в Леопольдштадте – одном из предместий Вены, расположенном между Дунайским каналом и Дунаем; особняк находился довольно далеко от Петерплац, и добраться туда пешком мать ее не могла, а в экипаже никогда не ездила, кроме тех случаев, когда расплачивался кто-нибудь другой. Но Констанцу мучило сомнение: уж не питает ли баронесса, больше всего в жизни ценившая всякого рода развлечения, нежных чувств к Вольфгангу? Этой знатной даме стукнуло уже тридцать восемь, но она не утратила привлекательности, а мать еще прежде предостерегала Констанцу: «Человеку низкого происхождения, как Моцарт, льстит, когда к нему проявляют интерес знатные особы вроде баронессы. Я бы этой дружбе не стала доверять».

Баронесса сказала Констанце:

– Мой дом в вашем распоряжении. Я буду очень рада, если нам удастся перехитрить вашу матушку.

Вольфганг торопился на репетицию «Похищения». Он ушел, и только тогда Констанца ответила баронессе:

– А не станут ли люди сплетничать по поводу моего здесь пребывания? – Репутация баронессы фон Вальдштеттен была отнюдь не безупречной.

– Куда от этого денешься? Отнять у людей возможность посплетничать, значит лишить их огромного удовольствия. Да они умрут с тоски. – Помимо всего, баронесса обожала роль свахи, сообщницы; ей казалось, будто она тоже участвует в «Похищении из сераля». – Ну, а нам следует заняться приготовлениями к вашей свадьбе.

– Вольфганг дожидается согласия отца. А я сомневаюсь, снизойдет ли господин Леопольд когда-нибудь до такой милости.

– Но для Вольфганга согласие отца крайне важно, и тут не следует ему перечить.

– Да я и не перечу. Я послала его сестре подарки, написала ласковое письмо, а в ответ ничего, кроме вежливой записки, не получила. Порой мне кажется, мама права – это лишь предлог, чтобы и дальше откладывать нашу свадьбу.

– Нет, вы неправы. Ваша мать злая, вздорная женщина, ей нельзя верить.

– Даже мне, ее дочери?!

– А иначе что бы привело вас сюда, ко мне?

Но Констанцу по-прежнему терзали сомнения относительно истинных намерений Вольфганга.

До премьеры «Похищения из сераля» оставалось всего три недели, и Вольфганг, лелеявший мечту обвенчаться с Констанцей в день премьеры, в последний раз обратился с просьбой к Папе.

«Любимейший, добрый отец! Умоляю Вас во имя всего, что нам обоим дорого, разрешить мне жениться на моей любимой Констанце. Должен признаться, я глубоко разочарован, что Вы не сможете присутствовать на моей свадьбе и на премьере, но ждать дольше я не могу. Свадьбу откладывать нельзя – это необходимо ради моей чести, а также ради чести Констанцы. Чем дольше я жду, тем беспокойнее становлюсь; я растерян, сердце мое и мысли в таком смятении, что работать с ясной головой и вдохновением я уже не могу. Это меня очень пугает, Вы ведь знаете, раньше я писал в любых условиях. Поэтому, дорогой отец, дайте Ваше согласие и благословите нас. Жениться без Вашего разрешения обидно и больно, но время не терпит, и то, что неизбежно должно случиться, не может больше откладываться на недели. Ваш преданный и покорный сын В. А. Моцарт».

Лишь через неделю от Леопольда пришел ответ. Отец советовал сыну не проявлять нетерпения – постепенно все уладится. У него к Вольфгангу важное поручение. Зигмунд Хаффнер – сын бывшего бургомистра Зальцбурга, который в 1772 году умер богатейшим купцом в городе, – хочет заказать симфонию, чтобы исполнить ее на празднестве по случаю возведения его в дворянское достоинство. Леопольд настоятельно просил сына, закончить симфонию к 29 июля, дню церемонии.

Боясь огорчить отца и испытывая нужду в деньгах, Вольфганг принял заказ и обещал написать симфонию к сроку, а времени оставалось меньше, месяца, и он не представлял себе, где выкроить время, потому что работа над оперой была еще далека до завершения.

Репетиции шли с утра до позднего вечера, все же свободное время уходило на доработки, которым, казалось, не будет конца. По-прежнему беспокоило либретто: в нем было слишком мало действия, оно грешило примитивностью и никак не удовлетворяло Вольфганга.

Тревожила и роль паши. Стефани не мог подобрать певца на эту роль; единственный певец, способный выразить все благородство образа паши, говорил он, Фишер, а снять Фишера с роли Осмина невозможно.

– Может, вы предпочли бы кастрата, Моцарт?

– Для паши Селима? Немыслимо!

Стефани улыбнулся. На образе паши он покажет Моцарту, вечно чем-то недовольному, свое мастерство драматурга; паша станет у него выразителем основной драматической идеи оперы. Но на случай, если «Похищение из сераля» пройдет с успехом и композитор еще понадобится ему, Стефани сказал:

– Как бы то ни было, сейчас уже поздно назначать певца и сочинять для этой роли новую арию. В конце концов, не можем же мы подвергать риску нашу оперу.

Вольфгангу пришлось смириться с тем, что паша останется без выигрышной арии. Он пытался найти время для работы над Хаффнеровской симфонией, но на это оставались лишь ночи. И едва он успел наметить идею произведения, как появился еще один срочный заказ.

Баронесса фон Вальдштеттен пожелала иметь серенаду ко дню своих именин, то есть через неделю, а через несколько дней после этого – премьера. Баронессе хотелось развлечь гостей легкой и при этом хорошей музыкой, поскольку она пригласила на свой музыкальный вечер настоящих меломанов. Она извинилась, что поздно спохватилась, но, если Вольфганг выполнит ее просьбу, она будет ему вечно благодарна, и пусть он, пожалуйста, использует духовые инструменты – до сих пор все говорят о серенаде ми-бемоль мажор, созданной им год назад.

Серенаду ми-бемоль мажор он писал в страшной спешке, а новый заказ ему придется выполнить в еще более короткий срок. Но об отказе не могло быть и речи. Он обязан отплатить за любезный прием, оказанный баронессой Констанце. Бессонные ночи, которые он проводил в работе над симфонией Хаффнера, теперь уходили на сочинение серенады. От усталости смыкались веки, выручала лишь привычка сочинять в любых условиях, несмотря ни на какие трудности.

Серенада ми-бемоль мажор была написана для шести инструментов. На этот раз Вольфганг решил написать серенаду в до миноре и оркестровать ее для восьми духовых инструментов. Серенада была задумана как легкая, салонная музыка для праздничного события, но сочинял ее Вольфганг в подавленном, тяжелом состоянии.

От невероятной усталости он все время пребывал в мрачном настроении, а мысль, что Папа и Наннерль не приедут на его свадьбу и не побывают на премьере, еще прибавляла горечи. Эти чувства находили отражение в музыке серенады, и, чем больше росли его усталость и напряжение, тем отчетливее звучали в ней трагические ноты.

Слушая исполнение серенады на концерте у баронессы, Вольфганг думал: кто бы мог поверить, что она создавалась в спешке – так тщательна была отделка.

Глядя на опухшие глаза Вольфганга, на его мертвенно-бледное лицо, Констанца сказала:

– У вас совсем больной вид. Вы волнуетесь из-за нашей свадьбы?

– Не больше, чем обычно. Какой сегодня день? – Он потерял счет времени.

– Вы слишком много работали. За эту неделю мы ни разу не виделись.

– Тебе нравится серенада?

– Мило. Но не чересчур ли мрачно для такого вечера?

– Это смотря как ее воспринимать.

Он слишком устал, чтобы вдумываться в причины, – хорошо еще, что в одном месте ему удалось, не нарушая патетичности музыки, вставить любовный дуэт двух инструментов.

– Мы не сможем обвенчаться в день премьеры «Похищения», – печально заметила Констанца и не могла сдержать слез, потому что Вольфганг не слушал ее. В ушах у него все еще звучала тема первой части Хаффнеровской симфонии, величественная и горделивая, как и подобало для такого события, a Allegro con spirito, решил он, должно произвести прекрасное впечатление.

 

66

Работу над этой частью симфонии пришлось приостановить из-за премьеры «Похищения из сераля», которая состоялась через несколько дней. Он был поражен возбуждением, царившим в тот день в Бургтеатре. Когда же точно к началу спектакля, в 6.30 вечера, в переполненном зале появился император, Вольфганг возликовал. Однако не успел дирижер встать за пульт, как послышалось шиканье, его не могли заглушить даже аплодисменты, и сердце у Вольфганга упало. Он сидел в ложе ван Свитена, между бароном и графиней Тун, позади него – Констанца с баронессой фон Вальдштеттен и Ветцларом; Вольфгангу хотелось прикрикнуть на публику, прекратить шиканье.

– Не расстраивайтесь, – сказал ван Свитен. – Ничего страшного. Это кучка терзаемых завистью композиторов и их дружков. Императору должна понравиться ваша музыка.

В том-то и беда, думал Вольфганг, глядя на Иосифа II, благосклонно кивающего своим подданным из королевской ложи. Его будущее в Вене зависит исключительно от вкуса одного человека. Но если Иосиф действительно любит оперу, слухам, распространявшимся в Вене и Зальцбурге о том, будто он, Моцарт, поступает на службу к императору, суждено сбыться. Тогда прочь все волнения по поводу того, как обеспечить себя и Констанцу; большую часть своего времени он сможет отдать сочинению музыки; да и какой оплеухой это явится для Колоредо! Но усталость давала себя знать – он так тяжко трудился! В эту музыку вложено столько личного. Как терпеливо ждал он ответа Папы: отсутствие родных в такой день омрачало его радость.

Папе нужно быть сейчас с ним рядом и поздравлять с завершением оперы. Ведь узы, связывающие их, гораздо прочнее, чем узы крови. Как может отец ставить под удар их близость? Ради чего? Неужели Папа так сильно ревнует его к Констанце? Сколько бы он отдал сейчас за то, чтобы ощутить ласковые отцовские объятия.

Император поднял руку, призывая к тишине, и спектакль начался.

Такая увертюра сама по себе может быть частью симфонии, раздумывал ван Свитен, прекрасно оркестрованная и строго построенная, и как удивительно тонко она подводит к вступительной арии. А до чего поэтичен и трогателен Бельмонт, проникновенно рассказывающий о том, как измучился он в поисках своей возлюбленной Констанцы. Ну конечно, и все арии Осмина тоже хороши, только это совсем уж другая музыка; ван Свитен понял, почему Вольфганг так тщательно работал над ариями этого героя – персонаж получился замечательный: веселый и забавный мошенник.

Но почему же опять шикают, с недоумением думал Вольфганг. Вторая ария Осмина драматична и выразительна, уже лишенная неистовости, она приятна и мелодична. Нарастание темпа в арии Осмина, передающее его закипающий гнев, производит прекрасный эффект, но в конце арии в зале снова раздалось шиканье. Наверное, специально подстроено, думал Вольфганг, и не без участия Глюка или Сальери.

Когда Бельмонт исполнил арию, которую Вольфганг особенно любил: «О, как робко», – Констанца прошептала ему на ухо:

– Чудесно, Вольфганг.

Он знал, ария должна была ей понравиться. В эту арию он вложил всю силу чувства к своей возлюбленной. Однако хор янычар – турецкая музыка, воинственная и примитивная, – вызвал гораздо более бурные аплодисменты, и Вольфганг вспомнил слова Стефани о том, что венцы предпочитают громкую музыку: чем громче, тем лучше.

Заключительный терцет первого акта, написанный им с особой тщательностью в расчете вызвать в финале первого акта возгласы «браво», был испорчен Фишером, который сфальшивил и сбил с тона двух других певцов. Вольфганг пришел в бешенство, он хотел тут же кинуться за кулисы и предупредить Фишера: если это повторится еще раз, он потребует остановить представление и не возобновлять спектакля до тех пор, пока Фишер не потрудится выучить роль. Он так разволновался, что ван Свитен с трудом удержал его. Фишер, певец с лучшим голосом, так осрамился! Может, его подкупили? Со всех сторон подходили люди, Вольфганга поздравляли, говорили: первый акт прошел прекрасно, но он никого не слушал.

Только когда началась ария Блондхен, открывающая второй акт, Вольфганг понемногу успокоился. Голос певицы прекрасно передавал все изящество и утонченность музыки. Вольфганг вместе с ней пел арию про себя. И Осмин не сделал ни единой ошибки в следующем затем дуэте с Блондхен.

Во время печальной арии Констанцы, в которой она жалуется, что возлюбленного нет с ней рядом, у Вольфганга на глаза навернулись слезы. Кавальєри пела нежно, задушевно: Вольфганг лишний раз порадовался, что остановил свой выбор на ней, а не на Алоизии.

Констанца с облегчением вздохнула. Теперь уже никто в зрительном зале не кашлял и не шикал.

Моцарт слишком расточителен в своей музыке, размышлял Стефани, стоявший за кулисами, чтобы руководить оттуда спектаклем. Не успела Кавальєри закончить арию, исполненную душевной боли, как за ней последовала другая, в чем-то даже превосходившая первую. Моцарт вначале сомневался, стоит ли ставить рядом две длинные арии, исполняемые одной и той же певицей, и утверждал, что вторая сцена недостаточно драматична. Но когда он, Стефани, отказался менять текст либретто и стал доказывать, что именно в этот момент Констанца и должна повести себя героически и оказать неповиновение паше, композитор согласился с ним и сочинил вот эту виртуозную, полную благородства и красоты арию.

Кавальєри пела, и Стефани казалось, что он слышит арию «Marten aller Arten» («Козням страшной муки») впервые. Моцарт прав, думал либреттист, сцену эту надо переместить подальше, она прозвучала бы еще эффектней, и все же для примадонны, желающей показать себя во всем блеске, ария чрезвычайно выигрышна, и Кавальєри сумела использовать это в полной мере. Восторг публики не поддавался никакому описанию. Стефани лишний раз убедился, как мудро поступил, что пригласил для работы Моцарта.

Какую арию ни возьми, все мелодичны и насыщены драматизмом, думал ван Свитен. И как похоже на Вольфганга: партии второстепенных действующих лиц столь же восхитительны, как и партии главных героев. Ария Блондхен «Welche Wohne» («Как отрадно, как легко») ласкала слух. Песенки Педрильо тоже очаровательны и удачно передают его характер. Дуэт в сцене, где Педрильо спаивает Осмина, совершенно пленил ван Свитена, так же как и прекрасный квартет Бельмонта, Констанцы, Педрильо и Блондхен, заключающий второй акт.

Констанца Вебер ликовала: бурные аплодисменты заглушили наконец свистки и шиканье. Баронесса фон Вальдштеттен в антракте болтала с графиней Тун, а Ветцлар думал, как не хватает Моцарту либреттиста, который оказался бы достоин его музыки.

Вольфгангу хотелось разгадать мысли императора, но Иосиф сидел с непроницаемым видом, и догадаться, о чем он думает, было невозможно. Однако, когда начался третий акт, Иосиф сосредоточил все внимание на сцене и, казалось, весь превратился в слух.

Зал слушал затаив дыхание. Видимо, публика уже привыкла к нежному лиризму моей музыки, подумал Вольфганг, ей хочется побольше подобных арий.

Ария Бельмонта перенесла графиню Тун в прошлое, в дни ее юности. Бельмонт ждал встречи со своей любимой Констанцей, и музыка, вся проникнутая нетерпеливым ожиданием, живо напоминала графине время влюбленности в мужа. Но как бы сильно ни тронула графиню ария Бельмонта, то, что последовало за этим, превзошло все ее ожидания. Простенькая серенада, пропетая Педрильо, вызвала у нее слезы, чего она за собой давно не помнила.

Песенка Педрильо – Вольфганг не считал ее арией, так проста была ее композиция, – это не просто музыка, это его жизнь, выражение его «я». Он вложил в нее частицу своего сердца. Песенка призвана была спасти его, как сам он в свою очередь призван спасти Констанцу. Понимает ли его возлюбленная, что он хотел сказать этой музыкой?

Констанца наклонилась вперед, стараясь прижаться к Вольфгангу, руки их встретились, и она зарделась от счастья. Она так нужна была ему в этот момент. Пусть музыка откроет ей то, что невозможно выразить словами.

Констанца вздохнула, но Вольфганг не мог разгадать ее мысли.

Восхищенный Ветцлар старался слушать только музыку. Либретто и сейчас казалось ему скучным, бесцветным, а только гениальная музыка Моцарта вдохнула в него жизнь, Ветцлару не нравилось, что у паши так мало арий, но это лишь усиливало его желание слушать других певцов. К концу спектакля он, сам того не замечая, вскочил и вместе со всем залом стал кричать: «Браво, Моцарт!»

Когда Вольфганг появился на сцене перед опущенным занавесом вместе с Кавальери, Адамбергером и Фишером, восторгам слушателей не было предела, и Ветцлар подумал: на нем лежит печать гения. Он вовлечен в бушующую вокруг него борьбу – борьбу между плотью и духом, между язычниками и пуританами, между возвышенным и низменным. Сможет ли он выстоять в этой борьбе, способен ли интригами отвечать на интриги? Яркие губы Вольфганга, выделявшиеся на бледном лице, приоткрылись в улыбке в ответ на аплодисменты, а глаза сияли от радости так, словно он никогда и не испытывал усталости; однако рядом с высоченным Фишером он казался особенно тщедушным и незаметным.

Вольфганг не забыл и не простил Фишеру ошибки, допущенной в первом акте. Прежде чем поздравить певца с хорошим исполнением арий в последних актах, Вольфганг упомянул об ошибке, не обращая внимания на Стефани, пытавшегося его урезонить; Фишер резко возразил Моцарту:

– Трудность заключается в том, что господин Моцарт пишет арии для идеальных голосов, поэтому исполнять их почти невозможно.

– Если постараться, то возможно, – сказал Вольфганг. Теперь они стояли за кулисами.

Певец пожал плечами:

– Я сделал все, что в моих силах.

– Вы могли бы петь и лучше. Я не допущу новой постановки оперы, пока мы не проведем репетицию с певцами.

– Все билеты на следующие два спектакля распроданы, – заметил Стефани.

– Тогда мы устроим репетицию завтра днем, перед спектаклем, – сказал Вольфганг.

– Неужели вы недовольны, маэстро? – спросил Адамбергер. – Мне кажется, публике понравилась опера, просто она не привыкла к такой музыке.

– Вы пели очень хорошо. Все пели хорошо, но могли бы петь и лучше.

Фон Штрак подошел к Вольфгангу, который уже начал было терять самообладание, и объявил:

– Господин Моцарт, император изъявил желание поговорить с вами.

Вольфганг прошел в ложу Иосифа.

– Либретто не кажется мне оригинальным, – заметил император.

– Оно, по-видимому, взято у Бретцнера, который в свою очередь заимствовал его еще у четырех авторов.

– А музыка?

– Музыка оригинальна, ваше величество. Ни одна из моих опер не повторяет предыдущую. А что вы, ваше величество, думаете о «Похищении из сераля»?

– Слишком оригинально, слишком красиво и слишком сложно для наших ушей. И чересчур мною нот.

– Ровно столько, сколько требуется, ваше величество. На этом аудиенция закончилась. Больше император Моцарту ничего не сказал.

 

67

С горьким чувством Вольфганг возобновил работу над Хаффнеровской симфонией. Второе представление онеры имело еще больший успех, чём первое, что его немало порадовало. Бургтеатр ломился от публики, громкие аплодисменты заглушали отдельные свистки и шиканье, все исполнители пели безупречно, многие арии пришлось повторять на «бис», и все же у него не шло из головы язвительное замечание императора. Приятно, конечно, что публика приходит в восторг от его музыки, но ведь дает заказы композитору и выбирает оперы по своему вкусу только император.

Прошла неделя после премьеры «Похищения», Вольфганг шагал из угла в угол по своей комнатенке на Грабене, занятый одной мыслью, как бы закончить наконец симфонию Хаффнера, и мало-помалу медленная вторая часть обретала в его воображении ту же лиричность и экспрессию, что так покоряли в новой опере: Но он никак не мог сосредоточиться. Единственное, что он получил от Папы, – это сдержанное письмо, где Леопольд предупреждал сына об опасностях, которыми грозит ему женитьба. Папа впервые в жизни не поздравил его с постановкой новой оперы. Констанца при каждой встрече плакала и жаловалась, что терпению ее приходит конец, она не может больше выносить ожидания, да и сам он очень нервничал.

Он все еще искал выход из создавшегося положения, когда в дверях его комнаты появилась Софи Вебер. Софи с облегчением вздохнула, застав его дома. Девушка была явно смущена и встревожена.

– В чем дело? – спросил Вольфганг.

– Мама хочет обратиться в полицию и вернуть Констанцу домой. Ей стало известно, что баронесса вовсе не больна – ведь ее видели на премьере вашей оперы. Она грозится арестовать вас за то, что вы похитили ее дочь.

Вольфганг в недоумении уставился на Софи. Софи совсем еще ребенок, ей только исполнилось пятнадцать, она очень впечатлительна и неуравновешенна.

– Я не вру, господин Моцарт.

– Твоя мать знает, что ты отправилась сюда?

– Нет! Она бы мне в жизни не простила.

Но ведь госпожа Вебер зорко следит за дочерьми, и Софи никогда без разрешения не выходит из дому. Правда, он живет в нескольких шагах от Петерплац. Вольфганг спросил:

– Тогда зачем же ты пришла?

– Я не хочу, чтобы мама испортила жизнь Констанце, как испортила Алоизии.

– Но Алоизия, кажется, достаточно самостоятельна.

– Вы думаете, она хотела выходить замуж за Ланге? Все подстроила мама.

Это сообщение потрясло Вольфганга, хотя он и не показал виду.

– Пусть хоть кто-нибудь из нас освободится от ее опеки. А теперь она хочет расстроить вашу свадьбу с Констанцей. – Вольфганг был в растерянности, и Софи добавила: – Мне нужно возвращаться. Я и так уж слишком долга здесь пробыла. Мама твердо вознамерилась вернуть Констанцу домой и потребовать вашего ареста. Ждет лишь решения Торварта.

– А пока приказала тебе передать все это мне.

– Что вы! Она не знает, что я здесь. И вы ей не говорите.

– Но она заинтересуется, откуда мне все известно.

– Служанка могла проговориться. Или она сама поделилась с кем-нибудь. На вашем месте, господин Моцарт, я бы не стала медлить – она, возможно, уже пошла в полицию.

Вольфганг, подозревая, что все это проделки госпожи. Вебер, желающей принудить его жениться, решил, однако, не подвергать себя риску. Если госпожа Вебер на самом деле прибегнет к полиции, достоинство его будет оскорблено и может разразиться скандал.

Придя к баронессе, он, к немалому своему облегчению, узнал, что пока ничего страшного не произошло.

– Разве полиции дозволено входить в ваш дом? – спросил он баронессу. – В Зальцбурге человек простого звания пальцем не может тронуть дворянина, как бы тот виноват ни был.

Констанца разрыдалась, а баронесса внушительно заявила:

– Полиция не войдет в мой дом, пока я сама ее не приглашу. Но подумайте, как неприятно складываются обстоятельства. Теперь об этой истории, разумеется, болтает вся Вена.

– По-вашему, это ловушка, чтобы заставить Констанцу вернуться домой?

– Сколько вы еще собираетесь ждать ответа от господина Леопольда? – с отчаянием воскликнула Констанца.

– Баронесса, что вы посоветуете? – спросил Вольфганг.

– После свадьбы никто не посмеет вам слова сказать. Но нужно разрешение Торнарта – ведь он опекун.

– Я постараюсь повидать его немедленно. Сегодня же, если удастся.

Вольфганг разыскал опекуна в канцелярии Бургтеатра.

При виде Моцарта Торварт удовлетворенно усмехнулся. До чего разумно и просто было использовать в качестве угрозы полицию! А простодушная Софи, которой они нарочно дали подслушать свой разговор, ни о чем не подозревая, попалась на удочку. Неплохо получилось!

Обозленный тем, что Торварт сидит перед ним, как инквизитор, Вольфганг решил перейти в наступление.

– Когда вы намерены дать Констанце разрешение выйти за меня замуж? – сказал он.

– Вы изволите шутить! – Вопросы должен был задавать он, Торварт, а вовсе не Моцарт.

– Нисколько! Ни вы и ни ее мать еще ни разу не сказали, что Констанца может выйти за меня замуж. Вопрос всегда ставился так: могу ли я жениться на ней?

– Что вы такое несете?

– По-вашему, выходит, будто решение вопроса о нашей свадьбе всецело зависит от меня, тогда как на дело все обстоит наоборот.

Торварт в растерянности занял оборонительную позицию, напустив на себя неприступный вид.

– Я как раз сочиняю прошение о вашем аресте за опорочение доброго имени Констанцы, – объявил он.

– Тем, что собираюсь на ней жениться?

– Жениться? Когда?

– Как только будет намечен день. Когда вы предлагаете?

– Я… – Торварт замолчал, совсем сбитый с толку.

– Или вы просто водили меня за нос и вовсе но хотите, чтобы я на ней женился?

– О, напротив! – Торварт постарался взять себя в руки, хотя весь кипел от злости: Моцарт сумел поставить его в дурацкое положение. – Но нам нужны гарантии.

– Мы уже обсуждали это раньше. Я рассчитывал жениться немедленно, хоть завтра, но вы, по-видимому, намерены чинить мне препятствия. – И Вольфганг собрался уходить.

– Одну минуту, Моцарт. Завтра – слишком скоро, а вот если через неделю-две?

– Я хочу знать точную дату. Мне надоело болтаться между небом и землей.

– И вы вините в этом нас? – Квадратная челюсть Торварта от удивления отвисла.

Вольфганг строго сказал:

– И не позволяйте себе больше выпадов против меня. Я достаточно долго терпел ваши оскорбления и унижения. Если меня оскорбляют, я требую сатисфакции. Хватит с меня!

Торварт поморщился.

– О нас с фрейлейн Вебер распространяют всевозможные сплетни.

– Почему вы говорите об этом мне?

– Потому что, очевидно, распускаете их вы. Вы и ее мать. Мне надоели интриги. Я хочу назначить день, а вы упорствуете. Я обращаюсь к вам со всей серьезностью, а вы отказываетесь дать мне прямой ответ.

– Четвертое августа вас устроит? Через две недели.

– Да! – Помимо всего прочего, это даст Папе возможность поддержать его, решил Вольфганг, но вслух сказал: – У нас будет время сделать все необходимые приготовления.

– Я составлю брачный контракт.

– Немедленно! И никаких отсрочек. – С этим Вольфганг ушел.

В ту ночь он изложил Папе все начистоту – спокойно и решительно.

«Любимый, дорогой отец! Я весьма удивлен и разочарован тем, что вы не сочли нужным поздравить меня с блестящим успехом моей оперы. Сказать, что она понравилась, – мало, в Вене она произвела настоящую сенсацию, публика не желает слушать ничего другого, и назначено еще восемь представлений.

Музыка, которую я пишу для Хаффнера, складывается, как Вы того и желали, в симфонию, и я пишу ее в ре мажоре – излюбленной Вашей тональности. Но я сумел закончить только Allegro, которое и посылаю вместе с этим письмом; я был слишком занят «Похищением» и серенадой для духовых инструментов: мне пришлось писать их в величайшей спешке. Теперь я работаю над Andante и, как только закончу его, а также два менуэта и последнюю часть, вышлю Вам без промедления. А если выкрою время, напишу еще и марш. В том случае, если симфония не поспеет к церемонии, используйте музыку, которую я писал для Хаффнера раньше, – никто в Зальцбурге не заметит разницы.

Я очень опечален тем, что Вы так и не дали своего родительского согласия на мою женитьбу. Если Вы меня любите, умоляю, пошлите свое благословение и согласие. Наша свадьба состоится 4 августа, несмотря ни на что. Дата уже назначена, и менять ее я не намерен. Будет очень грустно, если придется венчаться, не получив от Вас ни слова, но ждать больше невозможно. Вечно, любящий и преданный Вам сын В. А. Моцарт».

Вольфганг молил бога, чтобы Папа откликнулся как можно скорее. Он стал уже сомневаться, долго ли ему удастся сохранять веру в Папину мудрость и любовь.

Письмо прибыло в Зальцбург в конце июля. Леопольд успел прочесть полную партитуру «Похищения из сераля» и убедиться, что музыка оперы не просто приятна для слуха, но и весьма значительна. Однако сообщение о грядущей свадьбе явилось для него настоящим ударом. Прочитав письмо, он несколько раз моргнул, желая скрыть набежавшие, слезы. Итак, слова отца потеряли для сына всякое значение: Вольфганг делает то, что хочет Вольфганг.

Леопольд сказал Наннерль, что Вольфганг женится, но она не выразила удивления, а лишь печально проговорила:

– Значит, мы все-таки его потеряли.

– Он для нас потерян с тех самых пор, как покинул службу в Зальцбурге.

– Что вы собираетесь предпринять, дорогой Папа?

– Это не имеет теперь значения, – с внезапной горечью проговорил Леопольд.

– Нет, имеет. Больше всего на свете ему нужно ваше благословение.

– Но что бы я ни советовал, он всегда поступает по-своему.

– И все-таки ваше согласие осчастливит Вольфганга.

Леопольд промучился всю неделю, не зная, на что решиться. Он смотрел на горы, окружающие Зальцбург – те самые, которые так ненавидел Вольфганг, – и вспоминал, как еще молодым человеком, в возрасте Вольфганга, только что принятый в зальцбургский придворный оркестр в качестве четвертой скрипки и еще не женатый, потому что не мог себе этого позволить, он мечтал выгравировать большими блестящими буквами на скале Унтерсберга ЛЕОПОЛЬД МОЦАРТ. Но время летело неумолимо, и вот уже тридцать девять лет он состоит в зальцбургской капелле и так до сих пор и не стал ее капельмейстером, а если о нем и вспомнят когда-нибудь, то только в связи с сыном. Да и будут ли вспоминать о самом Вольфганге, при всех его достоинствах, если он обвенчается с девицей Вебер? Леопольд старался уверить себя, что именно по этой причине он и противится женитьбе сына, а вовсе не из каких-либо личных соображений.

Не успел он опомниться, как наступило 1 августа, а на письмо Вольфганга он так еще и не ответил, не было больше писем и от сына, пришло только Andante Хаффнеровской симфонии и два менуэта, но ни последней части, ни марша или хотя бы объяснения по этому поводу Вольфганг не прислал. Совсем непонятно. Ведь сын всегда обсуждал с ним свои произведения.

Лишиться общения с сыном значило потерять все – жизнь станет пустой и никчемной. Но когда Леопольд сел писать о своем согласии, на сердце у него скребли кошки. Он всегда стремился быть честным с Вольфгангом, а теперь приходится лгать, благословлять то, к чему не лежит душа, во что не веришь. Леопольд остановился, не в силах продолжать, ему вспомнилась его давнишняя мечта.

С тех пор как умерла Анна Мария, Леопольд тайком откладывал деньги, чтобы купить фамильное место на кладбище св. Петра в Зальцбурге. Он мечтал перевезти прах жены из Парижа, хотя стоимость перевозки могла оказаться очень высокой. Интересно, выражала ли она Вольфгангу желание быть похороненной на этом кладбище, самом старом в Зальцбурге? Анна Мария так любила его при жизни. Он не раз представлял себе их четыре могилы: Леопольд, Анна Мария, Наннерль и Вольфганг Моцарты. Семья всегда должна быть вместе, говорила Анна Мария. А теперь эта мечта развеялась в прах, как и многие другие. Он потерпел неудачу, вся ого жизнь оказалась загубленной. Снова принимаясь за письмо, Леопольд уже не мог сдержать слез. В этот момент он чувствовал себя всеми покинутым, одиноким стариком.

Он так долго тянул со своим согласием, что не был уверен, поспеет ли оно к сроку. Господи! Как ему тяжко без Анны Марии!

В день свадьбы Вольфганг сидел в своей новой квартире па Хохбрюке и ждал приезда Папы и Наннерль. Они сделают сюрприз и появятся в последний момент, утешал он себя, не в силах допустить мысль, чтобы самые близкие ему люди не присутствовали на его свадьбе. Неужели они способны на такую жестокость? Но из дому вестей не приходило, даже па последнее письмо Папа не ответил.

Наступил полдень, приближался час венчания. Вольфганг Польше не мог ждать. Последний раз он окинул взглядом новую квартиру – хорошо, если бы она понравилась Констанце. Без нее здесь так одиноко и неуютно. Пока шли приготовления к свадьбе, Констанца жила у матери, и он снял эту квартиру па время, чтобы, поженившись, им не пришлось просить пристанища у госпожи Вебер. На деньги, полученные за «Похищение», он купил постельное белье, скатерти, посуду, мебель и большую двуспальную кровать. Вольфганг не был уверен, угодит ли Констанце, хоть и мнил себя знатоком женского вкуса. Маленькие, темные, даже в августе попахивающие плесенью и сыростью комнаты вовсе не соответствовали его мечтам о доме, где он хотел бы воспитывать своих детей, а иметь большую семью было его страстным желанием.

Облачившись в белый атласный жилет и черный камзол – обычно он предпочитал одежду более ярких цветов, но для такого случая она не годилась, – Вольфганг вышел на улицу.

Из-за госпожи Вебер, да и по другим причинам Вольфганг не позвал на свадьбу никого из своих венских друзей. Но поскольку у жениха должен быть шафер, он пригласил Зальцбургского друга детства – Франца Гиловского. Доктор медицины, Гиловский жил в Вене; это был веселый, общительный человек одного с ним возраста, и Вольфганг знал, Гиловский не станет докучать вопросами и советами, а просто одобрит его поступок, в чем он нуждался сейчас больше всего.

Направляясь к собору св. Стефана, где должно было состояться венчание, Вольфганг остро переживал свое одиночество. Без семьи он чувствовал себя потерянным и многое бы дал, чтобы рядом с ним сейчас оказалась Мама. Никого из родных в самый важный день его жизни! Он представлял себе Мамино удлиненное лицо, ее высокую прическу, нежную кожу. День был жаркий, но Вольфганг вдруг ощутил озноб во всем теле, ему чудилось, будто рука Мамы лежит в его руке, они вместе идут в церковь, и она так же взволнована, как и он. Ведь Мама была знакома с Веберами, встречалась с ними в Мангейме, и они тогда подружились. Мама не покинула бы его в такой ответственный момент.

Ощущение, что Мама идет рядом, не оставляло Вольфганга, и в собор св. Стефана он вошел уже в более спокойном состоянии. Ему очень правился этот величественный храм, бывший в его представлении душой Вены. Сегодня в лучах солнца собор сиял, будто драгоценный камень, а великолепная южная башня, как всегда, потрясала красотой. Как чудесно, что он венчается в степах этого собора, когда-то служившего убежищем для многих. Доброе предзнаменование!

Но войдя внутрь, Вольфганг не увидел ни Папы, ни Наннерль, и мрачные думы снова завладели им. Мама куда-то исчезла, и он опять оказался один; чувство потерянности не прошло и тогда, когда он увидел Констанцу. Она стояла между госпожой Вебер и Софи, одетая во все белое, и лицо ее казалось таким же белым, как платье. Да, свадьба не пышная, мрачно подумал Вольфганг. Цецилия и Софи Вебер, Торварт, Франц Гиловский и Карл фон Кроншторф – член окружного совета Нижней Австрии и свидетель невесты, – вот и все.

Вольфганг и Гиловский обнялись, но остальные гости держались друг с другом официально.

Опекун, большой мастер по составлению всякого рода документов, потребовал зачитать брачный контракт вслух. Контракт не вызвал возражений, и Вольфганг заметил, что все скреплявшие документ печати, за исключением его, были с гербом.

Появился священник, и Вольфганг с Констанцей опустились на колени; Вольфганг видел: она волнуется не меньше его.

Смогу ли я дать ей то, о чем она мечтает, думал он.

Можно ли довериться ему? Смогу ли я сохранить его любовь? – думала она.

Когда церемония венчания закончилась, он прошептал ей на ухо, желая подбодрить не только ее, но и себя:

– Нас благословил сам господь бог, Станци. Больше нам ничего не надо.

Констанца заплакала. Он не мог понять отчего: от счастья, от горя или от облегчения; нервы у Вольфганга сдали, и он тоже заплакал, а священник, глубоко тронутый, сам, казалось, готов был расчувствоваться. Госпожа Вебер поцеловала Констанцу и хотела было поцеловать Вольфганга в знак того, что теперь прощает ему все. Но Вольфганг подставил щеку – его ужасала мысль, что губы Цецилии Вебер могут коснуться его губ. И на него сразу пахнуло винным перегаром.

Опекун поздравил Вольфганга и сказал:

– Давно пора, Моцарт.

Все сошло как полагается, заметил фон Кроншторф, а Гиловский дружески обнял Вольфганга, поцеловал невесту и сказал, что Вольфгангу привалило счастье.

В тот же вечер баронесса фон Вальдштеттен устроила в своем особняке свадебный прием в честь Моцартов. Приятным сюрпризом для новобрачных явилось исполнение серенады для духовых инструментов по заказу баронессы, которую Вольфганг только что закончил. Теперь он понял, почему баронесса так торопила его, и был ей благодарен. Музыка как нельзя лучше соответствовала событию, произвела на всех прекрасное впечатление, и мало-помалу Вольфганг успокоился и развеселился.

Но как только они приехали домой, нервное состояние его вернулось вновь. Он показывал Констанце фарфор, белье, а она держалась как-то натянуто, отчужденно. Вольфганг достал подарки: кольцо Мамы и миленькую сумочку.

– Открой ее, Станци, открой, – настаивал он. В сумочке оказалось десять золотых дукатов.

– Это тебе, Станци, трать их как вздумается. Теперь ты свободна, понимаешь, свободна! Тебе больше ни у кого не нужно спрашивать позволения, в особенности у матери, никогда!

Столько денег у Констанцы еще не водилось. Она с удивлением подняла глаза на Вольфганга, а когда он надел Мамино кольцо ей на палец, жалея, что оно не обручальное, пылко поцеловала Вольфганга и воскликнула:

– Спасибо, Вольфганг, теперь я богатая!

Он с гордостью показал ей просторное супружеское ложе и ширму, купленную для удобства Констанцы, – ему хотелось, чтобы его жена чувствовала себя королевой, – и нежно обнял ее. Она ответила ему поцелуем, и Вольфганг понял: она жаждет его не менее страстно, чем он ее, а держалась отчужденно лишь потому, что все еще не верила в его любовь.

Согласие и благословение Папы пришло на следующий день.