Осенью 1939 г. Элюар снова был мобилизован. Томительные месяцы «странной войны» он провел на железнодорожной станции, которую охраняла его часть. Разгром Франции в июле 1940 г. забросил его далеко на юг страны, откуда к концу лета он вернулся в Париж, занятый гитлеровцами. А через год вышла в свет, пока что легально, тоненькая книжка Элюара «На нижних склонах» — одна из первых ласточек патриотической поэзии, которая поначалу, до ухода в подполье, прибегала к зашифрованному языку намеков. Уже тогда в «серой, бесчувственной, притихшей стране» Элюар сумел различить, как «перекликались немые, переглядывались слепые, слушали друг друга глухие». Он предрекал: в замерзших «пристыженных владениях, где и у слез одни лишь грязные зеркала… солнце скоро стряхнет с себя пепел». Первые же отклики Элюара па поражение — не плач отчаявшегося, а песнь побежденного и все же восстающего против своей рабской доли. В полном смысле — лирика сопротивления.

Вскоре Элюар посвятил себя всего без остатка делу освобождения Франции. Он оказался хладнокровным дерзким подпольщиком. Те, кто знал давно этого хрупкого человека, не привычного к лишениям и невзгодам, поражались, встречая его теперь на улицах бедствующего Парижа с портфелем в руках, который был набит рукописями, корректурами, листовками. Почти каждое утро он пускался в рискованное путешествие по городу, чтобы повидать типографов, получить очередной материал, наладить распространение отпечатанного накануне, подыскать явочную квартиру, установить связь с заключенными в тюрьмы и намеченными к отправке в «лагеря смерти». Один из тех, кто возглавлял тогда французскую интеллигенцию, Элюар брался за самую черновую и опасную работу. Он сделался душой крупнейших нелегальных изданий: был среди руководителей «Полночного издательства», сотрудничал в газете «Летр франсез», составил две антологии «Честь поэтов» (L’honneur des poetes, второй выпуск назывался Europe), выпускал книги «Французской библиотеки», в 1944 г. основал журнал «Вечное обозрение» (L’Sternelle revue). Когда жить в его парижской квартире на улице Ла Шапель стало крайне опасно, он вместе с женой нашел тайное убежище у друзей. Зимой 1943/44 г. Элюар скрывался в горной психиатрической лечебнице Сент-Альбан, куда к нему приезжали связные. В канун Освобождения он снова в Париже. И хотя сам Элюар прямо не сражался в рядах макизаров и повстанцев, вышвырнувших в августе 1944 г. из столицы немецкий гарнизон, партизанская медаль Сопротивления, которой он был награжден, справедливое признание его боевых заслуг перед Францией.

Еще весной 1942 г., когда были казнены первые патриоты-заложники и за одно подозрение в принадлежности к Коммунистической партии Франции карали смертью, Элюар стал коммунистом. Шаг, требовавший огромного гражданского мужества, был вызовом захватчикам, данью восхищения «партией расстрелянных». И вместе с тем он как бы венчал искания всей его предшествующей жизни. От гуманизма добрых пожеланий и крылатых грез он окончательно приходил к гуманизму революционному, исторически действенному. Подвиги народа, который в трудные дни был возглавлен коммунистами, предстали перед Элюаром благодаря Сопротивлению как воплощение на деле священных для него идеалов чистоты, созидания и братства, его давней мечты о человеке-работнике, который хочет быть творцом своей судьбы, миллионов судеб. Примкнув к «партии Франции», заявил Элюар, «я хотел быть заодно с людьми моей страны, которые идут вперед к свободе, миру, счастью, к подлинной жизни». В пору оккупации к Элюару, как и к многим интеллигентам его поколения, пришло то живое, непосредственное чувство локтя в сомкнутом строю товарищей по борьбе, без которого он тосковал и метался на протяжении многих лет.

А вместе с ним самим в школе подполья мужала и его лирика. Ее лозунгом стало «петь, сражаться, кричать, драться и спастись», ее сутью — поиск «правды, совсем обнаженной, очень нищей, жгуче пламенеющей и всегда прекрасной». Своему очередному сборнику, появившемуся в мае 1942, Элюар подчеркнуто дал заголовок, заимствованный у Гете и лишь уточненный датой: «Поэзия и правда 1942 года» (Poesie et verite 1942).

Поль Элюар.

Рисунок Маркуси на фронтисписе сборника «Велокрылые белошвейки» (1945)

Правда сорок второго года вторглась на эти страницы прямо из жизни поистине оголенной, кровоточащей («Вымуштрован голодом ребенок»). Она не скрывала трагедии. Но не умалчивала она и о том, как «закованный в ночи человек» «ломает цепи» и «готовит утро». Правда Элюара взывала к отмщению, внушала мужество («Последняя ночь»). Он преподавал науку ненависти и лечил надеждой.

Вступая на дотоле ему почти неведомое поприще гражданской лирики, Элюар миновал подводные рифы декларативного риторства, на которых нередко застревают в подобных случаях поэты, долго замыкавшиеся в пределах сугубо личных переживаний и сновидческих озарений. «Поэзию и правду 1942 года» открывала прославленная «Свобода». Листовки, на которых она была отпечатана, сбрасывали тогда с самолетов над городами и партизанскими краями Франции. А между тем это исповедальное заклинание, сделавшееся исповедью миллионов соотечественников Элюара, продолжало быть все таким же, какие он прежде слагал в честь возлюбленной (кстати, «Свобода» и была задумана как обращение к Нуш, чье имя должно было стоять в последней строке). Элюар, как и раньше, сплетает друг с другом безыскусные обозначения самых обычных и совершенно неожиданно поставленных рядом вещей, которые он мысленно испещряет дорогим словом «свобода». Перечень этих вещей будто бы вовсе произволен, зиждется на отработанной еще в годы сюрреализма технике бесконечного прихотливого потока образов, которые всплывают в сознании пишущего и, кажется, перенесены на бумагу без тщательного отбора, без вмешательства логики. Непосредственность такого «инвентария», включающего все, на что невзначай упал взгляд, что внезапно мелькнуло в уме, и прежде очищала признания Элюара от малейшего налета заданности, умозрительности, делая их на редкость доверительными, проникновенными.

И все-таки хаотичность этого нагнетания вразброс лишь кажущаяся. Она-то как раз несет в себе, внушает мысль о всепроникающей, одухотворяющей все бытие — от простейших предметов обихода до сложных достижений духа — страсти, с детских лет завладевшей человеком. О пей, этой приверженности к одному, самому важному и насущному, говорит уже само построение: мастерски найденное соответствие общего композиционного хода со структурой каждой отдельной строфы (элементарное перечисление, стянутое концовкой в узел). Виртуозный двадцатикратный синтаксический повтор, усиленный еще и буквальным повторением последней его строки, обрывающей фразу на полуслове, всякий раз усиливает ожидание заключительного слова-разрядки. Неупорядоченность в частностях получает полновесную смысловую нагрузку, из кирпичиков, случайно оказавшихся под рукой, складывается здание, являющее собой высший поэтический порядок. И сама свобода предстает не чем-то внеличным, не кумиром, которому должно поклоняться, но стихией, проникшей в плоть и кровь каждого, растворенной в любой клеточке его личности, посылающей ему свои позывные изо всех уголков вселенной. Оттого-то она чрезвычайно близка всем. Элюар говорит лишь от своего имени, но сказанное им отливается в формулу умонастроения всех и каждого в отдельности, дающую возможность «присвоить» ее как свою собственную, лично выстраданную. И это сделало элюаровский текст патриотической молитвой французов, псалмом вольнолюбия, к которому прибегали, когда надо было выразить самое сокровенное, «символом веры» порабощенного, но не ставшего на колени народа.

Разумеется, далеко не всегда запас навыков мастерства мог удовлетворить Элюара теперь, когда он овладевал оружием лирической публицистики. Книга «Лицом к лицу с немцами» (An rendez-vous aLlemand, 1944), где он собрал патриотические стихи времен гитлеровского нашествия, свидетельствует, что, не отрекаясь от себя прежнего, Элюар блистательно освоил не знакомые ему прежде жанры гротескного памфлета («Тупые и злобные»), листовки-призыва («Извещение»), надгробного слова у могилы павшего товарища («Габриэль Пери»), злободневного отклика («Продавцы индульгенций»), А это, в свою очередь, требовало несколько иной, чем до того, работы и с самим языковым материалом. В его поэтике тех лет заметны следы изменений, которые произошли в исходных позициях Элюара, переставшего чураться истории и озабоченного тем, чтобы сказанное им было услышано и понято даже самыми неискушенными. Обыкновенное расхожее слово, с которым он всегда предпочитал иметь дело, но которое в эллиптической метафорике прежнего Элюара вступало с другими такими же словами в самые неожиданные сочетания, подчас сбивавшие с толку своей причудливой загадочностью, теперь у него гораздо более оголено. И потому особенно прозрачно, выпукло, как самородок, уже освобожденный от примесей и еще не обработанный, пока не загнанный в роскошную оправу.

Языкотворчество позднего Элюара, имевшее прежде одним из основных источников резкое смещение семантических рядов и подрыв отстоявшихся привычных соответствий, начинает вообще тяготеть к укреплению логических опор, к тому, чтобы из расползающегося и зыбкого словесного сырья строить высказывание крепко сбитое, отточенное, лаконичное. Жестче, проработаннее делается ритмическая основа стиха, весомее звукопись, четче гранение с помощью синтаксиса. Простое слово все чаще оборачивается словом крылатым, афоризмом, лозунгом, заповодыо. Охотно прибегает Элюар и к старинным фольклорным приемам: сказовым зачинам, песенным повторам, подхватам («Затемнение», «Мужество», «Той, о которой они мечтают»). Напевность, которой он прежде избегал, дает теперь ту неброскую подспудную музыку, какая была присуща когда-то Шарлю Орлеанскому, тому из средневековых лириков, кто был ближе других Элюару. И эта негромкая, скромная манера Элюара говорить о беззаветной отваге и безутешном горе, о нестерпимом страдании и пылкой мечте голосом нежным, чуть задумчивым, по-детски бесхитростным и чистым потрясала его соотечественников ничуть не меньше, чем меднотрубная пламенность иных его собратьев по перу и подполью.