Цвета страны мертвых суть оттенки сумерек и ночи, но расцветшее в треногих светильниках пламя лишает мрак прежней власти, рождает тени и бросает их плясать на черном мраморе. Одежды бога мертвых бледны, еще бледнее его лицо, обрамленное короткой бородой цвета воронова крыла. Оно надменно и в тоже время презрительно насмешливо. Сидя на черном троне могущества, Гадес с усмешкой глядит на гостей, созвать которых во власти только он один. Гости его — это неподвижные тени, избранные им из бесчисленной тьмы теней, обреченных до конца времен бродить без мыслей и чувств по сумеречным равнинам его владений. Там тени шляются в своей изначальной наготе — ибо чего стыдится умершим? — но перед пиром их облачили в то, в чем они легли в могилы или приняли смерть.

Сидящие по сторонам стола обладатели рубищ и златотканых одежд неподвижно уставились на своего последнего бога. Их глаза бездумны и широко открыты. Гадес щелкает пальцами. Следуя вдоль уходящего в неясные сумерки стола, виночерпии наполняют чаши густой и темной кровью.

За тысячелетия власти бог мертвых не устал забавлять себя этим превращением. Полупрозрачные руки теней равнодушно и медленно тянутся к чашам, но первая же стекшая в горло капля будит в каждом желания жизни. Теперь можно услышать человеческое дыхание. Мертвецы жадно насыщаются. Вразнобой стучат поставленные на стол чаши — и вот, на Гадеса смотрят десятки пар глаз, теперь уже полных мыслей и чувств. Это почти живые люди. Почти. Бог мертвых с привычным удовольствием следит за оттенками тревоги, страха, стыда, униженности, интереса, раболепия — и тщательно скрываемой ненависти.

Наверно им есть, что сказать друг другу, но каждый чувствует тяжелую волю своего бога и смотрит только на него. Усмехаясь свои мыслям, Гадес задает вопросы, временами очень странные, спрашивая мертвого то о сокровенном, то о полной ерунде. Бывает и так, что заставив человека быть искренним, он перестает его слушать на самом важном для говорившего месте и, перебив, задает вопрос другому собеседнику.

— Скажи-ка фараон, повелитель Нижнего и Верхнего Египта, — спрашивает он у пожилого человека, которому сейчас мешает высокая двойная корона на голове и два жезла в руках, избавиться от которых он не может решиться, — почему, будучи смертным, ты именовал себя сразу богом Сетом, богом Хором и сыном незнакомого мне бога Ра? Или ты не чувствовал на своем теле бег времени, и жалкие болячки не уравнивали тебя с последним из твоих рабов?

— Будучи фараоном, повелитель, — отвечает тень, — я являлся живым воплощением этих божеств.

— То есть, ты был и смертным, и двумя богами одновременно? Или боги являлись в тоже время и тобой? — спрашивает Гадес. — Мне тяжело это понять. Быть может, мое воображение слишком убого?

— Так говорили мне все, — отвечает тень фараона. — И всегда, повелитель.

— Кто были эти «все»?

— Жрецы, знающие ход звезд. Сановники, ведущие свой род из глубин веков. Писцы, хранящие память прошлого. Слуги. Кормилица. Мать.

— Иначе говоря, — заключает бог мертвых, — ты именовал себя богом, подчиняясь мнениям слуг, невежественных женщин, лебезящих придворных и лживо мудрствующих жрецов? А что подсказывал тебе твой разум?

— Мой разум соглашался с тем, что казалось очевидным.

— А очевидным это казалось потому, что так считали все? Это говоришь мне ты — владыка познания человеческого? Ведь так звучит часть твоего титула?

— Но повелитель, разве я мог поставить свои ничтожные сомнения выше мудрости завещанных предками обычаев?

— Почему же ты считал мудрыми обычаи предков? Они ведь тоже могли оказаться плодами общего заблуждения.

— Но повелитель... — бывший фараон торопливо ищет ответ. Иногда труднее всего выразить словами именно самоочевиднейшие вещи. — В конце концов, я ведь слышал голоса богов! Они обращались ко мне, беседовали со мной, задавали вопросы, удостаивали советами.

— Это интересно, владыка Египта, — когда и как же ты слышал их?

— В их храмах, когда, удалившись, мои подданные оставляли меня наедине с ними — и с моим сердцем.

— Что же за боги говорили с твоим сердцем, фараон?

— Великие и светлые боги: Ра, правящий небесной ладьей, Осирис, что должен судить мертвых, Тот, дающий мудрость.

— Почему ты считал, что это именно их голоса?

— Они называли свои имена, повелитель.

— Эти имена могли быть присвоены любыми низшими божествами или демонами.

— Но повелитель, голоса звучали именно в храмах великих богов!

— Почему бы не предположить, что вечная суетность дворцовой жизни не оставляла тебе в другое время возможности и желания получше прислушаться к своему сердцу? — бог мертвых тянет руку за собственной чашей. — Расскажи мне лучше о Ра. Ибо кому же еще, как не сыновьям, хвалить своих отцов?

И понятная немногим улыбка пробегает по лицу бога мертвых. В колеблющемся пламени светильников он кажется не более живым, чем сидящие перед ним мертвецы.

— Ра — это великий бог, сын творца мира Птаха, — начинает фараон, — каждый день его сияющая ладья проходит по небосводу, неся миру свет.

— И столь великий бог позволил умереть своему сыну — если не ошибаюсь, от весьма жалкой, неподобающей божеству болезни? Но продолжай, фараон, мне интересно. Ты как-то собирался изложить отцу свои претензии?

Растерянно помолчав, тень фараона продолжает:

— После того, как была замурована гробница, по истечении дней траура бог мертвых Анубис должен был зайти за мной, чтобы отвести в ладью Ра. Сев рядом с великим богом, я бы отплыл на заход солнца, на блаженные поля Иллау.

— И чем же ты собирался заниматься на этих блаженных полях?

— Пребывать вечно в почете и славе, окруженный служившими мне под небом Египта людьми.

— Иначе говоря, мир мертвых представлялся тебе увековеченной копией мира живых? — Гадес, усмехаясь, отщипывает ягоду от виноградной кисти. Все протяжение стола уставлено изысканнейшим угощением, но его мертвых подданных не волнует пища живых. — Когда вы, люди, принимаетесь рассуждать о мироздании, то ваши лживые откровения кажутся склеенными из обломков вдребезги расколотых истин. Зачем богам делать мир мертвых подобием мира живых — от того ли, что ваш мир так совершенен или потому, что у богов не хватит фантазии на что-то иное? Зачем бы этому вашему Анубису с собачьей головой мотаться за тенями умерших царей, которым дорога в страну смерти так же открыта, как и любому покойнику? Скажи-ка лучше, фараон, в каком виде ты намеревался предстать перед Ра — тенью, как сейчас, или облаченным в свой труп?

— Я... Я не знаю, повелитель.

Голос фараона растерян. Ничего сейчас в нем нет ни от царя, ни от бога — посеревшее подобие растерянного человека с тонкими, ссыхающимися ногами и вывалившимся животом.

— Но согласись, это важный вопрос, — настаивает Гадес. — Не столько для тебя, впрочем, сколько для твоих подданных. Ведь доходы государства много лет шли на постройку будущей гробницы, ее надо было вырубить в скалах, украсить, набить сокровищами — можно подумать, что Египет существует только для того, чтобы хоронить своих фараонов.

— Так завещали нам предки, повелитель.

— Опять эти предки! — укоризненно говорит Гадес. — Но подумай, быть может твое мертвое тело, лишившись души, а также извлеченных при бальзамировании мозгов и кишок, оставшись в одиночестве, воскресло и, свалив сокровища в мешки и ящики, переправило их ему известным путем на борт ладьи Ра? Или, можно предположить, ему помогла свита раскрашенных статуй, и теперь вся эта компания плавает с Ра по небесному своду? — бывший владыка Египта молчит, словно обнесенный живительной кровью. — Тень фараона, в интересах истины нужно выяснить и это! Нарушитель покоя гробницы, нашел ли ты в усыпальнице труп своего царя?

— Да, повелитель, он лежал в саркофаге, — отвечает тень одетого в лохмотья человека.

— Поведай подробней, как это произошло, — велит бог мертвых.

— О гробнице нам рассказал работавший в Долине Царей каменотес. Нас было четверо, проникших незамеченными в Долину Царей, но один попал в ловушку, устроенную на подходе к погребальной камере. Нам пришлось его добить, чтобы своими криками он не привлек стражей долины. Осмотрев гробницу, повелитель, мы решили заглянуть и под саркофаг.

— Зачем? Разве вам не хватало уже найденных сокровищ? Неужели вы, оставшись втроем, рассчитывали унести все, раз принялись мечтать о большем? Не с караваном же верблюдов вы проникли в Долину царей?

Человек в лохмотьях вдруг разводит руками:

— Я даже не знаю, зачем, повелитель...

— Быть может, вами двигало простое человеческое любопытство?

— Наверно ты прав, повелитель.

— Очень понятное и простительное чувство, — говорит Гадес. Странная улыбка не покидает его лица. — Но продолжай, мы очень заинтересованы.

— Мы с большим трудом сдвинули крышку каменного саркофага. Следующий был деревянным, потом алебастровый... Последний был из чистого золота!

— Мне почему-то кажется, что ты вот-вот сознаешься в ошибке или лжи — тело все-таки отсутствовало. Выбравшись из-под всех этих крышек, оно навело порядок и отправилось навстречу прелестям полей Иллау.

— Нет, повелитель, — говорит человек в лохмотьях. Он вдруг тоже усмехается. Странное зрелище — будто фарс, разыгранный богом мертвых и безродным бродягой, имя которого давно забыто на земле. — Тело фараона лежало в саркофаге, выпотрошенное, безмозглое, просоленное, залитое ароматными смолами и спеленатое, как младенец.

И тень фараона не выдерживает. Он вскакивает с кресла и, упершись животом в край стола, кричит:

— Шакал! Ты заслуживаешь самой жуткой смерти!

— Я и так умер, мой бывший повелитель, — ограбивший гробницу оскаливается искрошенными обломками зубов. — И попав сюда, вижу, что ты такой же бог, как и я!

В черных сумерках зала — смех мертвых. Не всех впрочем, ибо для многих заблуждение фараона — лишь искаженное подобие собственных иллюзий. Властным жестом бог мертвых велит фараону сесть.

— И эта смерть, — подтверждает он, — была не из легких. Как умер ты, человек?

— Нам удалось, нагрузившись золотом, покинуть долину, — говорит тот, — но месяцем спустя в Абидосе меня взяла стража, когда, потеряв осторожность, я истратил несколько больше, чем могло позволить мое положение. Хотя я ни в чем не сознался, меня приговорили к рудникам за преступление, мной не совершенное.

— И ты умер на следующий день после последней пытки, — завершает его повесть бог мертвых.

— Да, повелитель, — соглашается человек, поглядев на свою руку.

Похоже, его все еще удивляет, что ее пальцы способны двигаться. Потом он опускает глаза вниз...

— Ты заслуживаешь и худшего! — все еще задыхаясь от избытка чувств, кричит тень фараона. Став смелей, он швыряет знаки своего достоинства, и они звенят на мраморных плитах. — Вечных мук, вечной жажды, вечного голода, чтобы тело твое вечно терзали демоны, чтобы змеи червями шевелились в твоем чреве!

— Ой ли, несостоявшийся бог Египта? — произносит Гадес. — Как легко вы, однодневки, бросаетесь вечностями! Вечные муки — за нарушение покоя тебе самому ненужного трупа и кражу кучи золотых безделушек! Не жестоко ли это?

— Но великий! — фараон растерян, как это бывает со всяким, обнаружившим внутри себя нестерпимо зазиявшую пустоту. — Разве нарушив установленный богами законный порядок, этот человек не совершил страшное?

— Мы вернулись к тому, с чего начинали. С чего бы считать, что существующий в Египте порядок установлен богами?

— Но повелитель, разве власть земная — не отражение небесной власти?

— И ты считал себя живым отражением великого бога, не так ли? — уточняет бог мертвых. — Опять я брожу по обломкам истин, которые вы, люди, не находя им иного применения, разбиваете на кучу мелких лживых откровений. Да, мировой порядок создали боги — но не как строитель, во время закладки фундамента знающий, каким будет свод. Следуя своими путями, они творили судьбы людских племен, как дети, лепящие фигуры из песка. Мне интересней другое. — Гадес пристально глядит на фараона, затем его взгляд пробегает дальше по рядам теней. — Почему в такой стране, как Египет, где для столь многих людей образованность стала окруженным почетом делом жизни, — почему смысл ее существования подгоняется под кучу глупых небылиц? Истоки твоего понимания мира, фараон, мы знаем — придворная лесть и бормотание пролезших к подножию трона невежд. Ну а ты, дезертир, бродяга и вор — почему ты не убоялся мести богов Египта?

— Мне нечего было терять, повелитель, — отвечает вскрывший священную гробницу. — Всю жизнь свою, борясь за каждый день под солнцем, я вынужден был нарушать священные заповеди. Я крал, когда голодал, лгал, избегая наказания, против воли своей став воином, убивал, не слыша укоров совести — и мне есть что скрывать в своем сердце, так что, когда пришла бы пора взвешивать его на весах во дворе Двух Истин, я не смог бы ответить и на половину из сорока двух вопросов своих последних судей. И, кроме того, я прошел с войском немало стран, видел, как молятся люди совсем другим богам, алтари которых я попирал, штурмуя города. В стране хеттов я познал любовь женщины, верившей в совсем иное, чем я — и все равно ставшей лучшей из всех, знавших меня. И я понял, что рассказы жрецов о богах — лишь лживые басни. Богам безразличны наши горести и беды, они идут своими путями, гордые и презрительные, вмешиваясь в дела людей лишь для развлечения, едва замечая нас живых — и странно думать, что они озаботятся нами после смерти.

В черном мраморе тронного зала отблескивает пламя огненных чаш.

— Вот она, правда отверженного, — произносит бог мертвых. Он смотрит в глаза теням, и они не выдерживают его пристального взгляда. — Спроси я прочих — они, убогие, сослались бы на таинственную волю своих богов, на заветы предков, а главное — на власть общего мнения, самого грозного для них божества. Живущие во лжи, вам правом рождения даруется разум, способный видеть мир таким, каков он есть, вы же используете его, чтобы творить ложь, которая порабощает вас же, становясь заблуждениями. Вы, не боги, создали ваш людской мир таким, а скажи кто о вас правду, его забьют камнями или швырнут в огонь. И поэтому незамутненное изначальной ложью виденье мира — удел лишь отверженных и преступников. Разве за одно только это не достоин презрения человеческий род?

Глядя в глаза ожившим теням, бог мертвых не слышит ответа.