Пускай когда-нибудь, позабыв исконное значение слова, люди назовут «демиургами» богов, но вообще-то «демиург» значит «работающий на людей», иначе говоря, на свою общину. Так издавна зовут кузнецов, людей необычных, знающих неведомое другим, умеющих находить руду, силой огня превращать ее в сверкающий металл, и потому суеверно подозреваемых в колдовстве. Несколько месяцев прожив в фессалийском Трикке, Человек-с-гор в лишний для себя раз убеждается, что нет чудес в навыке и знании. Этим вечером, присев в тени внутреннего дворика, он с любопытством наблюдает, как набрасывая глину на навощенную деревянную модель, кузнец делает полуформу для литья. Почти заканчивая работу, он вдруг поворачивает к гостю свою широкую, вечно обожженную бороду:

— Помнишь девушку, — спрашивает он вдруг, — которую ты первой повстречал у ворот?

Человек-с-гор усмехается:

— Которая дала мне напиться? Высокого роста, хотя и совсем юная, почти ребенок, с каштановыми волосами.

— Да-да, — кузнец разминает в пальцах мокрый глиняный комок. — Так вот, она умерла.

Человек-с-гор удивленно поднимает брови:

— Я не знал. Как это случилось?

Есть поводы удивляться. За месяцы, прошедшие со дня, когда сев в золе очага, он воззвал к обычаю гостеприимства и человеческому милосердию, Человек-с-гор одним из первых узнавал обо всех болезнях и смертях в этом селении. Впрочем, слухи о чудесах таинственного знахаря сюда не дошли, и, оплакивая умерших, здесь по-прежнему винят в черствости лишь богинь судьбы.

— Она умерла незаметно, за одну ночь.

— Ты так и не ответил — почему?

— Как говорят, от горя.

— От какого горя может незаметно, за одну ночь, умереть красивая девушка, встретившая свою четырнадцатую весну?

Кузнец бросает на него косой взгляд и знаком выпроваживает со двора прислушивающихся сыновей.

— Понимай это как хочешь, — говорит он, наконец. — Ее должны были выдать замуж за одного юношу, но прежде чем договор был скреплен клятвой у алтарей, отец жениха передумал.

— Он обнаружил у невесты какие-нибудь скрытые изъяны?

— Нет. У него выпал случай породнится с другой семьей.

— Понятно.

Человек-с-гор кивает — без всякой иронии. Он о чем-то думает, но совсем не торопится высказать свои мысли вслух.

— Расскажи мне об этом подробней. Это странная история. Знаешь, я ведь повидал много смертей.

Кузнец, не оборачиваясь, пожимает плечами:

— Нечего рассказывать, — говорит он. — Она пришла домой задумчивая и грустная, молча посидела у огня и легла спать.

— И?

— И не проснулась. Что скажешь на это?

— Что это выглядит забавно. Брошенная женихом девушка умирает молча и очень тихо, ни с кем не делясь горем, не накинув на шею петлю, не сходив к колдунье за ядом, не вогнав заколку себе в горло — а просто-напросто упав в объятия бога Гипноса.

— Тебе кажется забавной такая смерть?

— Здесь вообще не было смерти, — говорит Человек-с-гор.

Кузнец оборачивается к нему, бросив работу:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знал случаи, когда удрученные чем-то люди впадали во власть сна — двойника смерти. Тело становится холодным, не слышно ударов сердца, и не запотевает лезвие поднесенного к губам ножа. Но они живы, они просто спят, чтобы однажды проснутся. Часто уже в могиле.

— Ты уверен что...

— Я ни в чем не уверен.

— Тебе надо сходить к ней. Ты-то ведь сможешь отличить сон от смерти?

Человек-с-гор задумчиво смотрит на него. Это что-то большее, чем минутная нерешительность.

— Ну что ж, пойдем, — говорит он наконец.

* * *

Два обитателя мрака, два стража пути, ведущего в страну мертвых, проведя равнодушными взглядами одну из пробредших мимо теней, заводят вдруг странный разговор:

— Они все идут и идут, — нарушив тишину, блеет один. — И никто еще не вернулся обратно.

В темноте бесконечной пещеры раздается хлопанье маленьких кожистых крыльев. Обычно летучие мыши не залетают так далеко.

— Чего же ты хочешь? — мягко мурлычет второй демон. — Это обычный порядок вещей. Так было всегда.

Звук почти бесшумного падения. Заблудившаяся летучая мышь обессиленно шлепается на пол пещеры.

— А что если Долина Теней однажды окажется тесна для мертвых душ? Если их наберется очень много?

— Мертвых душ никогда не бывает много, — мурлычет демон с кошачьей головой. — Много бывает лишь мертвых тел. Мне не нравится, что ты начинаешь задумываться.

Несколько раз вздрогнув, летучая мышь навеки затихает.

— Что в этом плохого?

— Это ведет к сомнениям, — пауза. — И слишком похоже на людей.

— Ну и что же?

— Они смертны.

Снова тишина.

* * *

Кузнец отряхивает руки, и они идут по улице, зажатой между глухих стен, возведенных из скрепленных глиной камней. Приближение отмеченного горем дома узнается по обычному в таких случаях преувеличенно-траурному рыданию. Человек-с-гор проходит между стоящих вокруг погребального ложа людей. Девушка лежит в своем лучшем наряде, в венке из белых цветов. Никто не успевает должным образом отреагировать на его приход, когда знахарь дотрагивается до ее щеки, касается шеи...

— Разве у вас в обычае хоронить живых? — спрашивает он, повернувшись.

Это надо суметь заметить — в глубине его глаз мечется тревога. Так могут сузиться зрачки у безоружного человека, ожидающего удар копьем из темноты. Воцаряется тишина. Не дожидаясь, когда окружающие опомнятся, Человек-с-гор кладет ладони ей на виски...

…Где-то, очень далеко отсюда, демон с козлиной головой, страж пути, вздрагивает:

— Послушай! — возбужденно произносит он. — Это ведь человеческая душа...

— Ну и что же? — мурлычет второй. — Здесь нет ничего обыкновенней, чем человеческие души...

— Ты не поняла! Разве ты не слышишь!?

— Что именно?

— Она возвращается!

...На лбу Человека-с-гор выступают капли пота. За его спиной шелест нерешительных голосов. Потом они умолкают. Девушка вдруг шумно вдыхает в грудь воздух, вздрагивает, открывает глаза...

— Что было со мной?

* * *

На заре нового дня два воина, несущих стражу на стене у главных ворот славного города Орхомена, что лежит к северо-западу от беотийских Фив, коротая оставшееся до сдачи поста время, равнодушно препираются о вещах, едва ли не самых важных для человека — судьбе и случайности.

— Судьба и срок человеческий предопределены заранее, — произносит седой лучник, глядя в долину, где рассеивается рассветный туман.

— Судьбой человека играет случай, — опираясь на копье, возражает щитоносец, не раз прикрывавший его в схватках. — Тот шутник случай, который каждый миг, не уставая, вновь и вновь швыряет свои несчетные жребии. И один из нас выходит из битвы невредимым, вынося утыканный десятками стрел щит, а другой гибнет от первой же, угодившей в прорезь шлема. Как часто не сила, не искусство, не ум, не хитрость — а удача, дочь случая, дарит нам наши падения и взлеты?

Топот копыт, скрип петель — две запряженные парами боевые колесницы вырываются из распахнувшихся ворот Орхомена. Кони переходят на рысь, возницы правят по узкой дороге, вьющейся между холмов и черных после жатвы полей. К полудню, если не будет замедлен бег, колесницы подкатят к вратам беотийских Фив, и глашатай Эргина, царя минийцев, напомнит правителю Креонту и всему фиванскому народу о подошедшем сроке очередной дани.

— Это судьба, — лучник провожает колесницы взглядом. — Пойми, ты только родился, а нить твоей жизни уже спрядена старшей Мойрой, дочерью Ночи. Ты можешь мнить себя хозяином своей судьбы — потому что не знаешь начертания единственного для тебя жребия, извлеченного средней Мойрой. Настанет срок — и младшая, не сожалея, протянув руку к твоей нити, отправит твою душу бродить в Долине Теней.

— Не верю сказкам о Мойрах, — говорит его товарищ. — Давай лучше пораскинем мозгами. Ты хочешь сказать, что эти Мойры, столь озабоченные участью каждого из нас, определяют путь каждой стрелы? Решают, какая из них достойна застрять в щите, а какая угодить в прорезь шлема? Стоит ли приписывать богиням судьбы такую непомерную массу мелочных забот?

— Что мы знаем о путях их могущества?

— Ну хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю — случай! Тот же случай, что правит путем стрелы. Не думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях? Орехи — это ерунда, но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку, определило такое же падение костей?

— Тебе не переубедить меня словами, — пожав плечами, говорит седой лучник. — Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил, пытаясь избежать своей судьбы.

— А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают это?

Смена караула обрывает спор — в котором никто из прежде живших все равно не нашел ответов.

* * *

Проходит еще день — наступает ночь.

Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений. Владетелю Орхомена снятся набеги и схватки, военная добыча и пролитая кровь. Этой ночью, забывшись на своем ложе из звериных шкур, Эргин переживает упоение одной из этих иллюзорных битв. Он слышит боевые кличи и стоны умирающих, ржание своих коней, запряженных в бешено мчащуюся колесницу, видит спины бегущих врагов и свою руку, сжимающую окровавленное копье... Ткань его сна вдруг сминается, и, пройдя через хаос обрывочных образов, Эргин видит себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет непробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят, собственного сына Эдипа, царя фиванского...

Дружина и минийский народ окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен рядом. Никто не назовет Эргина недостойным сыном, его отец отправлен в страну мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина — быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, без помощи которого не обошлось в славном деле сыновнего мщения. Костер ждет огня, рука обнажает меч, и воины ведут вереницу из двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для фиванского войска битве. Их руки скручены за спиной.

По разному встречающих неизбежное, их одного за другим подталкивают древками копий. Царь убивает их собственной рукой, вгоняя меч между ребер. Жертвы сразу затихают у его ног, но последний, плюнув в лицо владыке Орхомена, произносит проклятие. Тот усмехается, направляет клинок чуть пониже, и наглец долго умирает, захлебываясь собственной кровью.

Трещат язычки наполненного трупами костра. Разбежавшееся по сухому хворосту пламя прыгает к небесам. Словно просыпаясь, мертвые корчатся от жара, и вдруг один из них, умерший последним, приподнявшись, протягивает руку к горлу Эргина. Она невероятно огромна и длинна, эта покрытая лепестками пламени рука, и сам он тоже огромен, разросшийся в полнеба мертвец, с хриплым смехом схвативший за горло своего убийцу. Задыхаясь Эргин пытается закричать...

...и пробуждается. Настойчиво теребя за плечо, своего господина будет возничий, он же щитоносец, он же старший телохранитель, поверенный сокровенных дум и планов владетеля Орхомена. Эргин открывает глаза...

— Колесницы гонцов у ворот, — слышит он сквозь еще не покинувший душу кошмар.

— Если они прибыли — пусть идут сюда.

— Они не придут, царь...

Услышав черную весть, Эргин, вскочив, опоясывается мечом.

В нарушение заведенного порядка двор цитадели Орхомена полон людьми. Двое воинов, в которых Эргин узнает стражей ворот, держат под уздцы усталых коней, запряженных в хорошо знакомые колесницы глашатаев. Те пусты... Пусты?

Эргин подходит ближе. На днищах колесниц он видит изувеченные тела своих гонцов, отправленных утром в Фивы. Их руки и ноги, словно отсеченные мясницким топором, привешены к шеям, торчащие культи прижжены раскаленным металлом. Носы тоже отрезаны...

Называя имя каждого, Эргин дотрагивается до них, товарищей, деливших с ним тревоги войн и веселье пиров. Один уже холоден, двое без чувств, и лишь четвертый встречается глазами с царем. В них слезы. Бывалый воин, пошевеливаясь, как червь, и по-детски жалобно всхлипывая, что-то пытается произнести окровавленными губами.

Сотни голосов толпы гудят яростью, в глубине ее воет, вырываясь из рук, потерявшая разум женщина. Срывая голос, Эргин требует всех замолчать, и толпа стихает. Воющей женщине зажимают рот.

— Кто!? — наливаясь кровью, кричит владыка Орхомена.

Каждый толчок пульса отдается ему под черепом, как удар молота.

— Воин в львиной шкуре, — бормочет изувеченный. — Мы не знали его...

— Всего один?

— С ним был... оруженосец. Мы встретили их в кадмейских пределах... — с трудом произносимые слова прерываются надрывными вздохами. — Он спросил... кто мы... что за дело... Мы отвечали... как ты велел... что едем напомнить фиванцам о твоей... милости, как ты... поступил с ними... наложив дань вместо того, чтобы... отрезав носы... руки...

Тихо скуля, глашатай глотает воздух. Огни факелов дрожат в слезящихся глазах.

— Ну!! — кричит Эргин.

Его побелевшие пальцы вцепляются в борта колесницы.

— Мы велели ему убираться... с дороги. Он же спросил... вправду ли Эргин жаждал... такой... дани. И он... он...

Рвущий сердца вопль вновь снова несется из толпы, невыносимо слившись с вторящим собачьим воем.

— Не молчи! — кричит Эргин.

Но глашатай его воли в обмороке. Быть может, он уже ничего не скажет. В обращенных к нему лицах Эргин видит отражение собственной ярости.

— Фивы заплатят за все! — произносит он. — Они нарушили обычай! Боги не вступятся за них!

И, подняв кулак, издает воинский клич. Минийский народ вторит вождю, подняв к небесам сверкнувшее в факелах оружие.

Однако люди не всегда способны предугадать замыслы своих богов.

* * *

Вечером бывает приятно, забравшись на плоскую кровлю дома и глядя на затягиваемый дымкой горизонт, лениво перебирать внутри себя мысли, не тревожащие душу. Над поселком поднимаются к небу дымы вечерних очагов, мычит пригнанное с пастбища стадо, и не подгоняемые никем коровы с раздутым выменем сами расходятся по своим дворам. Человек-с-гор щурится на клонящееся к закату солнце. В сущности, приходит ему в голову, подлинное счастье человека не в славе, не во власти, не в силе, а в той сумме мелочных с виду событий и дел, истинная цена которых известна лишь ему одному. Улыбаясь, он припоминает некоторые из этих мелочей — когда его обостренный во время жизни в горах дар предчувствия нашептывает приближение беды. Он надолго задумывается и некоторое время спустя спускается вниз.

Кузнец занимается тем, что раскалывает остывшие полуформы.

— Ты что-то хотел сказать мне? — спрашивает он, оглянувшись и опустив каменный молот.

Человек-с-гор отвечает не сразу. Они уже научились понимать друг друга с полуслова, что не всегда случается между замкнутыми людьми, и ему нелегко начинать прощание.

— Я ухожу, — говорит он.

Кузнец удивленно поднимает брови:

— Почему?

— Я видел знак своей судьбы. Если я останусь здесь, по моим следам придет беда. Не спрашивай меня больше, ибо я ответил достаточно.

Кузнец рассеянно вытирает руки засаленным куском шерсти.

— Куда ты пойдешь теперь?

— Наверно на юг. В Беотию и дальше. Увижу большие города, других людей.

— Люди одинаковы везде.

— Да, наверно. Мне лучше будет уйти сейчас, мастер.

— Мы проводим тебя до тропы.

Такой уж жребий иногда швыряет нам судьба — уходить. И если не держали вас ни долг, ни благодарность, ни любовь, уходите не прощаясь. Не прощаясь с женщиной, которая вас не любила, уходя из дома, не ставшего для вас своим, из страны, не признавшей вас своим сыном. Если с вами случалось что-то подобное, то вы поймете, почему это должно быть именно так.

И все-таки, одно прощальное напутствие ему доводится услышать. Они проходят к воротам узкой короткой улицей, зажатой глухими стенами домов, глядящих внутрь себя, где в до сих пор не высохшей грязи барахтаются свиньи, когда подняв голову на голос, Человек-с-гор видит хорошо знакомую ему девушку, совсем юную, высокую, с длинными каштановыми волосами. Сидя на плоской крыше, она тоже думала о каких-то очень простых и понятных вещах.

— Здравствуй, — говорит он. — И прощай. Я ухожу.

— Надолго?

— Навсегда. Что скажешь на прощанье?

Они улыбаются друг другу. Между ними есть тайна, о которой не знает больше никто из людей.  Для нее она связана с туманными, похожими на сон воспоминаниями о долгом пути через темноту, о небесах странной страны, в которых никогда не вспыхнуть ни одной звезде, о барке, скользящей над темными водами реки, из-за которой нет возврата, и о странной силе, заставившей ее повернуть назад. Она догадывается, что ее сон не был сном, но все это для нее уже в прошлом, в которое уходит теперь и этот странный, непонятный человек. Изгиб ее губ может скрывать и грусть, и жалость, и презрение. Что угодно.

— Ты совсем не изменился с того времени, когда я напоила тебя водой.

— Ты тоже.

— Да сохранят тебя богини судьбы!

— Спасибо, девушка.

Он поворачивается.

— Постой! Это тебе на прощанье. Лови!

Выбросив руку, он ловит яблоко. И не теряя времени, надкусывает сочную мякоть:

— Пусть благосклонны будут богини и к тебе. Прощай!

Проводившие его до тропы возвращаются в сумерках наступившей ночи, а она все еще сидит на плоской крыше, скрестив руки на сомкнутых коленях, перебирая в себе одной ей известные мысли, касающиеся тех мелочных с виду вещей и событий, сумма которых составляет человеческое счастье.

* * *

Впряженные в колесницы кони ржут у ворот Фив. Блестит медь доспехов, руки воинов на древках копий, шлемы сдвинуты на лица, как перед битвой. Но их всего-навсего окликают со стен, прежде чем распахнуть ворота. Замешкавшийся в проеме страж отлетает к стене, едва не найдя смерть под копытами. Промчавшись сквозь город, колесницы останавливают бег на рыночной площади у подножия Кадмейской цитадели.

Не снимая шлемов и не выпуская оружия, новые глашатаи Эргина ждут. Горожане начинают сходиться на площадь, сперва скапливаясь по периметру, а потом невольно сужая кольцо вокруг колесниц. Из ворот акрополя, сопровождаемый двумя телохранителями, выходит седовласый Креонт, хранящий остатки властности, но в последнее время живущий лишь собственным прошлым.

Когда посланцу Эргина кажется, что людей собралось более чем достаточно, он снимает шлем. Возвышение боевой колесницы оказывается неплохой трибуной для подобных речей:

— Граждане Фив! Мой повелитель, Эргин, царь минийцев, владетель Орхомена, велел мне напомнить вам о подошедшем сроке дани, которую вы, скрепив обещания клятвами, обязались платить в течение двадцати лет. Кроме того, мой царь и мой народ требует выдать преступника, напавшего три дня назад на прежде посланных гонцов. Двое из них уже мертвы — жизнь двух других будет горше смерти.

Толпа в ожидании. Слышны дыхание и шорохи.

— Дань минийскому народу собрана, — медленно отвечает правитель Фив. — Но богами Олимпа клянусь — мне неизвестен этот человек!

Лицо Креонта непроницаемо. Что это, маска? Воин в колеснице так не думает. Ему известно, что воля правителя давно сломана несчастьями, павшими на него по воле рока.

— Так отыщи его!

— Что сделал этот человек?

— Он отрубил посланникам моего царя руки и ноги!

Голоса удивления, тревоги... и злорадства слышны из толпы. Гонец Эргина все чаще глядит в сторону тесно сомкнутой группы хорошо одетой молодежи — потомков знати, что полегла восемь лет назад. Сыновья подросли, и можно не сомневаться, жаждут мести. Быть может, правитель Фив не знает преступника, в то время как тот спокойно стоит среди них.

— Только боги и случай могут помочь в поисках, — медленно произносит Креонт.

— Так молись им, чтобы помогли! — кричит воин-гонец. — Или готовься к худшему!

Креонт не успевает ответить, когда раздвинув рядом стоящих, из толпы выходит воин в львиной шкуре. Под ней блестит медь доспеха, на поясе меч, на плече лук, за спиной колчан...

— Ну, это сделано мной! — громко заявляет воин, отыскиваемый тысячью глаз. — А теперь убирайся к своему царю, пока я не повторил того же с тобой!

Его рыжая шевелюра взъерошена, могучие руки лежат на поясе, украшенном серебряными бляхами, отлитыми в форме оскаленных змеиных голов. Он улыбается, и улыбка эта не сулит ничего хорошего посланникам воинственного царя.

— Царь Креонт, — кричит гонец, — этот человек должен умереть!

— Последний раз говорю — убирайся! — орет рыжеволосый, не дав правителю открыть рта. — Ни тебе, ни твоему царю нечего получать в Фивах!

Ожившая толпа издает рев, обещая поддержку воину в львиной шкуре. Что-то взывающий к ней Креонт оглушен шумом, видны только бессильно взмахивающие руки правителя. Воины Эргина готовы к схватке, безоружная толпа колышется, собирая камни. Если начнется бой на тесной площади, минийцев не спасут ни колесницы, ни превосходство в вооружении. Пригнувшийся было, как готовый к прыжку зверь, рыжеволосый вдруг выпрямляется и возвращает в ножны меч:

— Расчистить им дорогу! И скажи своему царю, гонец, что когда я убью его самого, минийцы будут платить двойную дань против той, что имели с Фив!

Толпа повинуется, расчищая проход.

— От кого передать? — кричит глашатай.

— Скажешь — от Алкида, сына Амфитриона, потомка Персея!

Осмелевшая толпа провожает колесницы улюлюканьем и свистом. Кони срываются в галоп.

— Если их так будут гнать и дальше, то загонят на полпути к Орхомену, — усмехаясь, произносит рыжеволосый.

Но когда ворота Фив захлопываются за чужаками, все снова смотрят на него с надеждой и тревогой.

— И что же теперь, Алкид? — устало вопрошает Креонт. — Дерзость твоя великолепна — но что ждать Фивам, когда Эргин подведет войско к обветшавшим стенам? Семь лет назад он разоружил город и повторил то же самое после похода семерых. Чем ты собрался его защищать, воинственным криком или женским плачем?

Но воин в львиной шкуре не слушает правителя. Он смотрит в толпу:

— Оружие будет! Кто готов пойти на смерть за свободу?

Толпу размывают внутренние течения.

— Пошли за мной! — бросает рыжеволосый.

Он ведет добровольцев к святилищам кадмейской цитадели. Оставив их на площадке и взойдя по ступеням, Алкид распахивает двери храма Афины. Тусклого вечернего света хватает, чтобы отразиться в блеске посвященных ей даров: золоченых треножников, драгоценной утвари, развешенном на стене оружии, захваченном поколениями фиванцев в удачных для них войнах. Даже известный решительностью Эргин не тронул его. Он тоже боится гнева богов.

— Вот оно — оружие свободных Фив! — провозглашает воин, входя под священные своды.

Одетая в роскошный пеплос, раскрашенная статуя богини-воительницы глядит на него пустыми глазами. Никто больше не входит в храм. Воин в львиной шкуре оборачивается:

— Или я имею дело с трусами!?

— Но Алкид! — решается кто-то. — Ведь это оружие посвящено богине!

— Она простит поднявших его за свою свободу! Ну!

Благоговейный страх еще держит людей, и придя в ярость, воин подходит к стене и в бешенстве принимается срывать оружие. Оно с лязгом валится на пол, а он, рыча как зверь, шкуру которого носит, шагая вдоль стен, сопровождает каждое свое движение металлическим грохотом.

— Ну! — орет воин снова. — Нет или да? Или я уйду, предоставив Фивы их судьбе!

Один за другим его добровольцы входят под своды. Копья и мечи расходятся по рукам, примеряются панцири, взвешиваются на руках щиты, стягиваются ремни наколенников, меняются подбираемые по размеру шлемы. Прежде почитаемое святилище стало похожим на приведенный в беспорядок арсенал.

Оружия все равно не хватает. Воин ведет людей в храмы Зевса, храм Аполлона, храм Геры. В последнем, где оружие отыскать более чем трудно, рыская по храму, он расшвыривает попадающиеся под ноги дары. Явное кощунство, но остановить вошедшего в раж носителя львиной шкуры ни у кого не хватает духа. Нет признаков божественного гнева — что ж, воля богов неисповедима, быть может, им угодно, чтобы в их храмах хозяйничал буйный пришелец, титулующий себя потомком Персея?

На площади, снова поднявшись на ступени храма Афины, он делает смотр своему ополчению. Облаченное в доспехи разных времен и племен, оно маскарадно пестро. Впрочем, ему не занимать уверенности:

— А теперь — ступайте! Соберемся здесь, на заре. Я же останусь ночевать в храме богини. Если мои поступки неугодны ей, то я сам испытаю тяжесть ее гнева!

Прошедший день умирает последним лучом заката. Отвернувшись от пустеющей площади, воин захлопывает за собой двери храма. Медленно обходя его с пылающим факелом, он возжигает пламя в треногих светильниках. Потом бросает на пол львиную шкуру и садится, чего-то ожидая или просто готовясь ко сну. Его голова задумчиво подперта кулаком.

В тишине храма слышно лишь шуршанье мышей. Но проходит время, и человек ощущает другое присутствие, которое скорее всего не заметил бы обычный смертный. А кто сказал, что он из обычных людей? Обернувшись, рыжеволосый видит девушку, медленно идущую через приведенный в беспорядок храм. Поверх простого хитона скроенная из козьей шкуры эгида. Воин не задается вопросом, кто она. Он это знает.

— Отец недоволен твоим поступком на дороге.

— Поэтому я и отпустил их теперь, — отвечает рыжеволосый. — Хотя чем плохо — сделать угрожавшим то, что они обещали сделать тебе?

Он пожимает плечами.

— Но не с послами, защищенными обычаем! Отец желает быть покровителем справедливости и закона. Тебе не стоило поступать так.

Может воин и признает за ней какое-либо право на превосходство, но это трудно заметить. Все его существо пропитано вошедшей в плоть и кровь самоуверенностью.

— Я уже пообещал, — произносит он. — Но может быть, ты, божественная, недовольна учиненным в твоем святилище беспорядком?

Она впервые улыбается:

— Нет, мне понравилась твоя решительность. Надеюсь, мое оружие не покроется позором.

— Я позабочусь об этом.

— Я тоже. Увидишь ты меня или нет — я приму участие в битве.

— Отец будет доволен мной.

— Я думаю! — она усмехается.

— По-твоему, я должен чего-то опасаться?

— Нет, — говорит богиня, и странная задумчивость скрыта в глубине ее глаз. — Ты сам это знаешь. Твоя судьба в твоих руках. И то, что не убьет тебя,  то сделает сильнее.

* * *

Одинокий воин — будем называть так не только ремесло, но и склад души — чье имущество, за вычетом нестоящих мелочей, состоит лишь в копье, мече и некогда роскошном, но теперь безнадежно истрепанном плаще, сидит у костра под равнодушным сиянием россыпи звезд. Этим плащом он еще засветло накрыл с одного броска двух недостаточно юрких ящериц, и теперь, поужинав изжаренными на прутке рептилиями, этот человек ждет сна, но вместо дремоты его утомленный разум погружается в видения, более живые и яркие, чем любые сны. Пришедшие из прошлого, они часто мучительны, но явись одинокому воину сейчас Гипнос, могучий, хотя может и несуществующий бог, сын Ночи, и предложи он сейчас забрать эти видения, вместе с тяжелыми воспоминаниями — человек, пожалуй, откажется от такого избавления. Ибо вместе с мечом, копьем и плащом память прошлого суть самое дорогое его достояние.

Сейчас он видит прежнего себя, без нынешних морщин и преждевременной седины, шагающего навстречу своему будущему, с двумя копьями в руке и наброшенной на плечи шкуре пантеры. На берегу бурлящей горной реки он встречает ветхую старуху, просящую его о небольшом одолжении — просто перенести ее на другой берег. Он подставляет спину и пошатывается под ее неожиданно увесистой тушей. Он все же переносит старуху через реку и, оставив без ответа россыпи бесполезных благодарностей, бродит вдоль потока, тщетно отыскивая более существенную вещь — сорвавшуюся с левой ноги сандалию.

Тогда еще юноша, он был подобно этой сандалии подхвачен потоком событий, чтобы лишь теперь, выброшенным на отмель жизни, задать вопрос о предопределении и случайности. Какая связь была у этой неожиданно тяжелой старухи с оракулом дельфийского бога, предсказавшего правителю Иолка приход его наследственного врага обутым на одну ногу?

...Повернув голову, воин видит тех, о ком ему подсказал слух бывалого охотника. В руке незнакомца копье с обсидиановым наконечником, у ног собака, одет он тоже в старый плащ, никогда не бывший роскошным, зато явно более теплый.

Встреча у разведенного в укромном месте костра случайна.

— Присаживайся, путник, — приглашает воин. — Окажешь мне услугу, скрасив мое одиночество.

Незнакомец спокойно садится у огня. Собака ложится у него в ногах.

— Как звать тебя, гостеприимный?

— Зови попроще — бродягой. А как величать тебя?

— Величай Человеком-с-гор.

Бродяга усмехается:

— Откуда же ты идешь?

Его протянутая рука в старых шрамах — следах огня.

— Мой ответ в моем имени. А ты, разжегший огонь?

— Начало моего пути лежит в Иолке. Если идешь в Беотию, то нам будет по пути.

— Разделишь со мной трапезу, попутчик?

— Если она предложена от чистого сердца...

Человек-с-гор развязывает свой мешок. Сухой хворост подкинут в угасавший костер.

* * *

Когда восходящее солнце отбрасывает первые лучи на горные вершины, в скрытой от человеческих глаз фракийской пещере просыпается бог Арес, сын Зевса и Геры. Он поднимает еще гудящую после вчерашних событий голову, оглядывается и узнает привычные серые стены своего тайного обиталища. У его плеча тихо дышит во сне юноша, один из тех любимцев воинственного бога, которых он ненадолго, по меркам бессмертных, делает своими спутниками. Бесшумно поднявшись, бог выходит из пещеры под предрассветное небо.

Увидев свою колесницу и распряженных коней, он усмехается и спускается к горной реке, воды которой холодны как лед. Бросившись в бурлящую ледяную купель, верткий как угорь, бог выныривает намного ниже по течению, выбирается на берег и пускается в бег по хорошо знакомым горным тропам.

Прежде чем он возвращается к своей пещере, успевает пройти значительное время. Оттуда уже вьется дымок — паренек знает свои обязанности. Войдя, Арес награждает его улыбкой. Массивный кусок свинины жарится на вертеле. Присев рядом, бог пробует мясо кончиком меча. Конечно же, оно еще сыро, но, не удержавшись, он отсекает ломоть.

Тень падает от входа. Жестом остановив своего любимца, Арес продолжает сидеть. Само спокойствие с виду, на самом же деле он готов ко всему. Кто смог отыскать пещеру великого бога и тем более осмелился войти в нее? Если это человек — он умрет. Если один из бессмертных...

Арес смотрит на вошедшего — и снова погружает клинок в мясо.

— Здравствуй, брат Гермес! — говорит он.

— Здравствуй, брат Арес!

Сын Геры хлопает своего любимца по ляжке:

— Сходи-ка, засыпь ячменем ясли.

Юноша уходит, и Арес уже без улыбки смотрит на бога-вестника:

— Хотелось бы знать, как ты меня отыскал?

— В этом моя миссия — знать, где и когда искать каждого из великих богов, — приветливо улыбаясь, отвечает сын Майи.

— А кому еще известно месторасположение моей пещеры?

— Если угодно, — произносит Гермес, — эта тайна будет схоронена в душе моей.

— Мне угодно, — говорит Арес. — Быть может, разделишь трапезу?

— Нет, благодарю. А куда, позволено мне будет узнать, направляет сегодня бег своих коней великий бог войны?

— Это тоже входит в твою миссию?

— В определенном смысле — как глашатая воли Зевса.

— Что ж, узнай — в Беотию.

Бог-вестник улыбается, с прищуром вдыхая неуловимый запах сгоревшего в огне конопляного семени:

— Боюсь тебя огорчить — тебе не стоит этого делать.

— Это еще почему?

— Отец велел мне удержать тебя от поддержки владыки Орхомена.

— Ему опять угодно перенести свою милость на Фивы?

— Именно.

— И откуда же вы узнали, интересно?

— По руке! — усмехается Гермес. — Не ты ли организовал минийский набег с угоном стад?

— Вынужден признать. Разве не лихо это было проделано?

— Лихо, — соглашается бог-вестник. — Хотя, на мой взгляд, чересчур много крови.

— У каждого свой вкус и стиль. Это возбудило разговоры?

— И даже клятвы, — подтверждает Гермес. — Уцелевшие пастухи присягнули в святилище хранителя стад, что не согреются в тепле родных очагов, пока не убьют по пяти минийцев за каждого из своих товарищей.

Арес смеется — как позабавившей его шутке.

— Эта перемена благосклонности, — предполагает он вдруг, — как-то связана с этим его... гм, отпрыском от Алкмены?

— Ты не ошибаешься, брат Арес.

— Придется, как видно, предоставить старину Эргина своей судьбе. А ведь он еще вчера, навалив в мою честь гекатомбу, и просмердев небеса бычьим жиром, пообещал мне в проникновенных моленьях еще обильнейшие жертвы.

— Желаю тебе, мой брат, не утратив покоя сердца, пропустить эти моленья мимо ушей.

— А что собираются делать фиванцы?

— Их военные вожди совещались вчера в храме Зевса, — говорит Гермес. — Большинство предлагало дождаться врага в городских стенах, но Алкид, стуча кулаком по священной скамье, настоял встретить Эргина в минийском проходе. Твоего бывшего любимца ждут неприятные неожиданности.

— Быть может, отцу угодно мое участие на стороне Фив? — предполагает Арес, швырнув кость завилявшей хвостом гончей.

— Не думаю — им есть кому помогать.

— Она? — спрашивает Арес. Гермес кивает. — Если бы не клятва, опрометчиво данная отцом матери, — задумчиво произносит бог войны, — Алкид, владея Тиринфом, был бы уже сильнейшим из владык Арголиды, да пожалуй и всей Эллады. Но теперь путь к мало-мальски значимым престолам ему закрыт.

— Но не его наследникам, — замечает Гермес.

— Верно, — Арес усмехается, — даже если посчитать тех, что он зачал дочерям царя Феспия — это ж сколько их будет... У Креонта не осталось еще дочери на выданье?

— А как же! Целых две. Было больше, но одну он выдал замуж за Ясона, и она получила от Медеи свадебный подарочек — отравленный пеплос, другую сбросили с городской стены, когда тебе угодно было быть почтенным жертвой за помощь Фивам против семерых.

— Ну что ж, — говорит Арес, почесывая замаслившуюся бороду, — все понятно. А результат один — в Беотию я не еду. Входи, милый! — говорит он нерешительно остановившемуся в проходе любимцу. — Что ж, устрою заварушку где-нибудь в другом месте. Останешься с нами, брат?

— Нет, мне пора, — вставая говорит Гермес. — Встреча как всегда в зале Двенадцати, в срок?

— Безусловно. Легких тебе дорог, сын Майи!

— Успехов и тебе, сын Геры!

И два великих бога, один сразу, другой чуть погодя, отправляются одним им ведомыми путями, путями богов.

* * *

Трахинские горы путники пересекают затерянной среди скал тропой. Миновав топкую малидскую равнину, они находят ущелье, по дну которого струится ручей.

— Ты говоришь, о ней мало кто знает? — спрашивает Человек-с-гор.

— Местным охотникам она наверно известна. Но люди нелюбопытны, и для большинства она не существует. По ней не прогонишь стад, не проедешь на колеснице и не очень-то используешь для набегов. Она доступна лишь диким зверям и пешим путникам, вроде нас.

По мере подъема к перевалу ручей иссякает. Тропа вьется среди камней. Спускающееся солнце удлиняет свои тени.

— Странно, почему такой человек, как ты, бродит по земле, в одиночестве и везде чужой?

Бродяга оглядывается через плечо:

— Это оттого, что я сперва слишком взлетел, а потом, не удержавшись, упал. Люди боятся делить судьбу с теми, кому позавидовали боги. А ты зачем спустился с гор, человек?

— Трудно ответить просто. Скорей всего, чтобы понять себя.

— А что же ты тогда делал в горах?

— Старался познать законы жизни.

— Мне всегда думалось, что понять себя легче в одиночестве гор, а законы жизни познаются в людской суете.

— Мне тоже когда-то так казалось.

— Раз ты такой искусный врачеватель, поселись в большом городе, найдя могучего покровителя.

— Покровителя — а, следовательно, и господина?

— А как еще может обеспечить себе человек безопасность и покой?

— Покой пса на цепи, безопасность быка в ярме?

— Тебе известен другой путь?

— Достаточно того, что я недоволен этим.

— Так уж устроена жизнь. Человек в ней не властен быть самим собой. Он должен определить: кто он, овца или волк. И плохо будет тому, кто ошибся в выборе.

Миновав высшую точку подъема, тропа идет на спуск. Следующий более пологий склон покрыт не каменным месивом, а древним дубовым лесом.

Трусившая впереди собака, вдруг зарычав, срывается. Путники вскидывают копья — но это всего лишь заяц. Возвращенная окриком, она виновато виляет хвостом.

Своды ветвей древнего леса смыкаются над головами. Сколько ему лет? Пробившиеся из желудей прежде, чем эту страну заселили ныне живущие племена, эти деревья будут ронять листья, когда снова сменятся языки и обычаи. А люди, уравненные с богами в стремлении к вечности, будут умирать, одно поколение за другим...

— Вот мы уже и в Фокиде, — говорит бродяга.

Они устраивают привал. Продолжая разговор, бродяга чертит острием меча подобие карты. Штрихи точны. Исправлений делать почти не приходится.

— За Фокидой, — комментирует он, — лежит земля минийцев. Правит ею Эргин. Я его знаю. Злобный, упрямый, настоящий пес войны, безжалостный, как Кербер, но всегда верный своим друзьям и данным клятвам. Со мной там будет безопасно, — кончик меча ставит точку. — Фивы. В них правит Креонт. Его права на власть шатки, всего лишь как брата своей сестры, жены двух царей фиванских, однако, не имея больше наследника, он обрел надежнейшую поддержку совета старейшин, каждый из которых видит себя в будущем на его месте. Быть может, — усмехается бродяга, — одно из тех страшных проклятий, которыми так щедро швыряются боги, пало и на него? Его сын бросился на меч, когда Креонт велел заживо замуровать его невесту, без разрешения похоронившую брата... Да, одного из семерых. Вижу, история эта тебе небезызвестна. Странная судьба начертана Фивам — такое соседство величия и падения... Впрочем, ведь что есть жизнь, как не чередование взлетов и падений? Ночь приходит за смертью дня, за приливом — отлив, цветение сменяется увяданием, страсть — холодностью... Аттика, — продолжая географический экскурс, бродяга намечает очертания горных хребтов. Тут он менее уверен. Лезвие заравнивает неверные наброски. — Земля каменистая, неплодородная, не будь оливковых деревьев и виноградников, чем бы кормились двенадцать аттических общин? Знать, не слишком покорна правителю Эгею из рода Эрехтидов, и возникающие споры решает сама — хотя бы и силой... Спокойней жизнь в Арголиде, где правят владыки, ведущие род от Зевса и Данаи, владетели славных городов и крепкостенных замков. Ну, а чтобы увидеть вершину величия человеческого, поищи в Пирее или Мегарах корабль на Крит. Вот где роскошь дворцов и храмов, народ забыл, что такое бунты, а аристократы — как держать мечи, — бродяга смеется, позволяя предположить, что его слова не слишком точны. — Но могущество повелителя Крита хранит сильнейший в Ойкумене флот, и владыки египтян и хеттов, не говоря уже о других, ищут дружбы царя Миноса. Между прочим, его дворец отстраивал в последний раз Дедал, знаменитый афинский искусник, тоже Эрехтид, изгнанный со своей родины за убийство. Когда-то он был любимцем Миноса, а теперь, пожалуй, вся окружающая его дворцовая роскошь — лишь великолепие золотой клетки. За все, увы, приходится платить. За все...

* * *

В то самое время, когда двое путников пересекают Трахинские горы, обсуждая законы человеческой жизни и тонкости географии обитаемого мира, непроницаемая сероглазая богиня проходит через поле выигранной с ее помощью битвы. Таких битв было много в прошлом, и будет еще больше в будущем, а поэтому, закрыв свое сердце состраданию и жалости, она очень спокойно перешагивает через трупы, едва ли замечая их, и задумавшись... интересно, о чем?

Путь к ущелью, откуда, отбиваясь от преследователей, отходила минийская пехота, усеян павшими. В самом ущелье скучено настоящее месиво из переломанных колесниц, между которыми бьются умирающие кони. Это была не столько битва, сколько бойня, под градом камней и стрел колесницы беспорядочно смешались, путая упряжь, цепляясь колесами и дышлами, обезумевшие лошади сбивали с ног людей, и из всадников уцелели лишь те, кто, вырвавшись из ущелья, присоединился к пехоте. Эргин погиб одним из первых.

Никем не замечаемая, и потому избавленная от обременительного людского поклонения, богиня-воительница идет туда, где ожидают ее собственные кони. Ликующие люди вокруг нее поглощены обычными заботами победителей: роются среди обломков, раздевают мертвых и спорят из-за каких-то мелочей. Почему, мельком приходит ей в голову, людей заботят только мелочи?

Обнаженный труп Эргина выброшен на дорогу. Сделав пару настороженных кругов и готовый вновь взлететь, на него приземляется стервятник, как шутит рыжеволосый носитель львиной шкуры, самая праведная из птиц, не убивающая даже самых слабых. Что-то радостно проклекотав, он выклевывает глаза мертвому царю.

* * *

Ноги человека в углях горящего костра. Человек кричит.

— Пока хватит, — произносит предводитель отряда, пришедшего в эту страну из-за западных гор.

Несчастного выдергивают из огня. Пахнет паленым мясом.

Дюжина собравшихся вокруг костра воинов смотрят то на жертву, то на своего предводителя, в доспехе которого блестит не только медь, но и золото. Это далеко не старый человек предельно мужественного вида — если считать признаком мужественности свирепый взгляд, густые брови, широкие скулы и длинные взъерошенные волосы, больше похожие на львиную гриву.

— Ну? — спрашивает он.

— Я все сказал, господин! — обожженный стонет. — Мы вчетвером пасли в горах стадо. Остальные ушли в Орхомен.

— Врет! — произносит кто-то. — Так уж все помчались в Орхомен — женщины, дети, коровы и куры, позабыв в горах только этого дурака и дюжину коз!

Предводитель кивает:

— Придется повторить. В огонь его!

Его отряд вторгся  в беотийские пределы этим утром. Первая же минийская деревня оказалась безлюдной, так что выслав пару колесниц на разведку к Орхомену, предводитель устроил облаву. Пущенные по следу собаки быстро нашли загнанное в горную лощину стадо коз. Ободранные туши уже поджариваются на лагерных кострах. Что касается пастуха, то он не желает проворством языка искупить неповоротливость ног. Его снова волокут к огню, когда прибегает наблюдатель с ближайшего холма.

— Со стороны Трохинских гор, — докладывает он, — идет отряд. Колесницы и пехота.

— Сколько?

— Они слишком далеко.

— Устроим засаду? — предлагает кто-то.

— Поздно, — отвечает предводитель. — Им уже виден дым костров.

И протягивает руку за шлемом, сделанным из скрепленных полосами меди кабаньих клыков.

Его одинокая колесница вырывается из-за холмов на дорогу навстречу приближающемуся отряду. От того тоже отделяется запряжка. Колесницы останавливаются, сохранив дистанцию, равную одному броску копья.

— Я Мелеагр, сын Ойнея из Калидона! — кричит предводитель в шлеме из кабаньих клыков.

Его несостоявшийся противник сдвигает на затылок закрывающий лицо шлем:

— Я Адмет, царь Фер! — называет он себя согласно обычаю. — Что привело тебя в этот край, Мелеагр?

— Я явился на помощь Алкиду, как друг его и союзник! — объявляет сын этолийского царя.

— Тогда у нас нет поводов к вражде — я здесь по той же самой причине!

Соскочив с колесниц, вожди с улыбкой протягивают друг другу руки.

Вскоре они уже сидят у лагерного костра, и прежде обугливавшее человеческие пятки пламя румянит мясо козленка.

— Не слишком опрометчиво это пиршество на чужой земле? — интересуется Адмет, царь ферский.

— Как видишь, меня трудно застать врасплох.

— Если нагрянет Эргин, за его коз придется платить нашими головами.

— Взыщет за них на берегу Стикса, — усмехается Мелеагр. — Забыл тебе сказать, сегодня утром Алкид устроил ему засаду. Странно, как мог так глупо погибнуть такой бывалый воин. Судьба! Остатки его людей заперлись в Орхомене.

— Бедняга Эргин! — со странным выражением произносит Адмет.

— Ты помнишь его?

— Еще бы! Мы гребли, сидя на соседних скамьях. Там, на «Арго», мы все были как братья, и кто мог предсказать, что нам придется разделиться на друзей и врагов. Похоже, однако, наша помощь Алкиду уже не нужна?

— Разве? А кто же поможет ему взять Орхомен? И разгромить Пирехма, который так и не успел соединиться с Эргином? Завтра свидимся с Алкидом.

— Заметь, я всегда верил в него!

— Еще бы! Но надо сказать, в этой счастливой битве он потерял своего отца... Имею в виду Амфитриона.

— Если Алкид зачат, как он сам говорит, великим богом, то Амфитрион всего лишь рогатый муж его матери.

Мелеагр, смеясь, пожимает плечами:

— Согласись, однако, что эта путаница идет лишь на пользу нашему другу — двойному сыну двух отцов. Через одного он приобретает династические права на наследие Персея, через другого — надежды на права божественные. Он далеко пойдет, наш Алкид. Не суши голову. Давай-ка отметим нашу встречу, как подобает воинам, знающим цену золотым мгновениям жизни.

На закате дня бродяга и Человек-с-гор попадают в засаду. Окруженные шестью воинами, они готовы драться. Не учуявшая чужаков вовремя, собака рычит, готовая напоследок всадить зубы кому-нибудь в глотку.

— Бросьте оружие! — кричат воины, прикрывшись плетеными щитами. — Сохраните ваши жалкие жизни!

Не смущенный соотношением сил, бродяга смеется:

— И какой же славный вождь назовет нас пленниками?

Его движения похожи на крадущиеся шаги готовой к броску пантеры.

— Мелеагр Калидонский, сын Ойнея!

— Что бы ему делать в этих краях?

Услышав ответ, бродяга выпрямляется:

— Лови! — брошенное плашмя копье летит одному из воинов. — Я знаю Мелеагра, — говорит он Человеку-с-гор. — Мы окажемся в хорошей кампании. Если только эти храбрецы с испугу не убьют нас по пути.

И вот, ожидая вождей, пленники сидят у лагерного костра, между смешавшимися в застольном веселье этолийскими и фессалийскими воинами. Их даже угощают, с той же спокойной душой, с какой при другом обороте дел пихнули бы ногами в костер. Жуя прожаренное мясо, Человек-с-гор бросает взгляды на своего невозмутимого товарища. Его собака, устав огрызаться от лагерных кобелей, протискивается поближе к хозяину. Ей тоже достается кость.

Сначала назвавшийся бродягой попутчик занят только едой. Потом до его сознания доходят обрывки разговора, а когда один из этолийцев, уже успевший побывать в фиванском лагере, не жалея красок начинает расписывать достоинства какого-то их военного вождя, он перестает даже жевать. Странно, но эта тема бродягу почему-то задевает за живое. Наконец, он не выдерживает:

— Да кто же в конце концов этот необыкновенный человек? — не очень вежливо перебивает он. — Как имя этого посланца небес? Ты как поэт, описал нам настоящего бога!

— Это Алкид, — следует ответ. — Сын Амфитриона из дома Персея.

— Ах, Алкид! — бродяга хохочет. Все смотрят на него. — Так он божественен?

— Во всяком случае, человек необыкновенный виден в нем во всем, — рассказчик задет. — Говорят, даже рождению его сопутствовали знамения.

— Моему тоже! — заявляет бродяга. — Той зимой в фессалийской долине выпал густой снег. Он не таял даже днем. Чем не знак небес?

Его поведение выглядит даже неприличным.

— Во всяком случае, всем известно, что Алкид не знает себе равных, — слышит он. — Он непобедим и в борьбе, и в бою на копьях, кулаком он убивает быка, а пущенная им стрела расщепляет прежде воткнувшуюся в центр мишени.

— Все? — интересуется бродяга. — Этого достаточно для божественности? Или он может все, как Аполлон, любимец муз?

— Как говорят, для него нет тайн ни в музыке, ни в пути звезд.

Бродяге надоедает смеяться. Он просто пожимает плечами:

— Из лука он стреляет хорошо, но его музыки мне слышать не пришлось. Говорят, ей он не успел доучиться, потому что убил своего учителя лирой, когда тот стал слишком настойчиво исправлять его ошибки.

Он уже в центре внимания.

— Тебя послушать, так ты знал его!

— А может даже мерялся силой?

— Мерялся, — произносит он, уже в полной тишине. — В ней, не спорю, равных Алкиду нет. Мы устроили как-то состязание на выносливость в гребле. После того, как сдали братья Диоскуры, мы остались вдвоем из пятидесяти. — Тишина становится гробовой. — Я начал выбиваться из сил, когда Алкид сломал весло. Хотя в его глазах я не заметил не только божественной мудрости, но и простого здравого смысла, блеска их я не забуду. На берегу Алкид отправился за жердью для нового весла, а по возвращении узнал, что исчез Гиллас, которого Алкид любил, особенно после того, как убил его отца, за то, что тот отказался вернуть ему быка. Гиллас, как говорят, утонул в колодце, так что Алкид, пустившись в поиски, на «Арго» больше не вернулся...

Бродягу перебивают — уже не в первый раз:

— Ты плавал на «Арго»?

— Плавал, раз сказал, — подтверждает он, очевидно махнув рукой на последствия.

— Да кто же ты такой?!

— В лучшие деньки, — ответствует бродяга, — меня звали Ясоном.

Сидящий рядом выбивает у него кость, и, откатившись, та шипит в костре. В следующий миг невежу валит удар в челюсть. Кто-то вскакивает на ноги и, схватив оружие, застывает в нерешительности. Ясон невозмутим.

— Ты зря его ударил, — слышит он. — Он прав. Ты проклят богами, Ясон!

— Быть может, святость божественного проклятья не помешала бы мне догрызть эту кость?

— Пусть это решат наши вожди.

Присутствующие вдруг расступаются.

— Адмет! Мелеагр! — окликает бродяга. — Какая встреча!

— И главное неожиданная, — подтверждает Мелеагр. — Приветствую тебя, Ясон!

— Твои оборванцы, услыхав мое имя, не дали мне даже доесть куска!

— Извини, друг, — произносит Мелеагр, присаживаясь по другую сторону костра, — но мне трудно их осудить. Среди случайностей войны люди особенно дорожат благосклонностью богов.

Дрожащее над костром марево, искажая лица, не затемняет смысла слов. Адмет молчит. Ясон улыбается:

— Насколько я понял, мяса мне больше не перепадет?

— Ты же понимаешь...

— Да, конечно!

Пусть кто-нибудь посчитает себя оскорбленным издевательской улыбкой проклятого богами одинокого воина, что опаленный когда-то бессильным огнем, посеял зубы дракона на поле, посвященном богу войны!

— Ты сам понимаешь, никто не вправе задержать тебя здесь.

— И конечно же, мне и моему спутнику вернут оружие?

— Разумеется. А он тоже не боится гнева богов?

Человек-с-гор кидает кость в зашипевший костер:

— Не настолько!

Прежде чем уйти, в неожиданном порыве ярости Ясон оборачивается к воинам у костра:

— Не вам презирать меня! Ваши имена забудут прежде, чем сгниют ваши трупы, а мое будут помнить вечно — пусть и благодаря проклятию!

Никем не задержанные, Человек-с-гор и Ясон, когда-то наследник трона Иолка, царь коринфский, а теперь отверженный богами и людьми изгой, пройдя мимо закоченевшего трупа с обожженными ногами, исчезают в темноте.

* * *

Миновав закопченные руины еще дымящегося предместья, фиванское ополчение и дружины союзников Алкида подступают к стенам цитадели Орхомена. На сей раз переменчивая судьба решительно склонила чаши своих весов. Ворота цитадели содрогаются под тяжестью ударов. Когда они рухнут, защитникам недолго устоять в открытой схватке. Сверху в раскачивающих бревно людей падают камни, но те прикрыты рядами плетеных щитов, а в каждого высунувшегося из-за стены летят стрелы. Отпрянуть успевают не все.

Под ноги седому лучнику, как-то начавшему спор о судьбе и случае, падает один из таких несчастливцев. Позавчера тому удалось вырваться из кадмейского ущелья, а теперь древко стрелы торчит из его глазницы. На ее хвосте ветерок треплет орлиные перья. Наметанный глаз седого лучника легко находит стрелявшего. Яркое пятно львиной шкуры хорошо видно среди потемневшей меди фиванских доспехов и на фоне черной копоти руин.

Защищенные, один зубцом стены, другой широким щитом оруженосца, они вступают в перестрелку. Протянув руку за новой стрелой, лучник вдруг встречается с взглядом своего товарища, верящего только в случай, и видит в его глазах тоску.

— Молись же своему случаю! — говорит он.

— А ты — своему жребию!

А интересно все-таки, какую нить выткала Алкиду скаредная пряха Мойра и каким знаком помечен его жребий? Воин в львиной шкуре недосягаем, пущенные в него стрелы торчат в щите — и тогда следующая впивается в бок открывшемуся в излишнем усердии оруженосцу. Роняя щит, тот опускается на землю. Алкид в ярости грозит кулаком стенам цитадели. Седой лучник хватает лучшую из своих стрел и слышит треск догрызаемых последними ударами ворот. Натянутая тетива лопается, хлестнув по лицу. Значит, это судьба.

У своих ног он видит знакомый щит. Так уж заведено, что щиты теряют лишь мертвые и трусы. Его товарищ бежал...

— Дурак! — бормочет седой лучник. — Можно подумать, такое уж тяжелое дело — умереть!

Подобрав брошенный щит, он спускается вниз. Под сводами рухнувших ворот тем временем завязывается схватка. Ряды воинов разрываются. Полуослепленные сумерками и поднятой пылью, оступаясь на трупах и обломках, задыхаясь и воя, люди убивают друг друга почти наугад наносимыми ударами мечей. Возглавляющий фиванскую дружину Алкид, не желающий, чтобы кто-нибудь раньше него ворвался в крепость, не жалея ни своих, ни чужих, прокладывает себе путь взмахами чудовищной ясеневой дубины. Седой лучник оказывается на его пути. Даже не успев нанести удар, оглушенный, он отлетает к стене. Один из следующих за Алкидом воинов вгоняет меч в просвет между маской шлема и горловиной войлочного панциря. Смерть мгновенна.

Перешагнув последнего защитника ворот, Алкид входит во двор цитадели. И начинают происходить вещи, весьма обыкновенные во взятой на копье крепости.

Когда крики и рыдания перестают восприниматься усталым слухом, блики огня и краски крови уже не режут глаз, и никакие жалобы не тронут сердец, обшаривающие царские покои фиванские ополченцы находят пытавшегося затаиться в дворцовых закоулках безоружного врага. Его со смехом выволакивают на середину большого мегарона и, продолжая хохотать, начинают пинать ногами и древками копий. Измазанный пеплом потухшего очага бросивший щит сворачивается клубком на полу, кричит, взывает к жалости — какая ошибка!

— Встань, медуза! — говорит ему кто-то, подкрепив слова ударом. — Встань и умри как мужчина!

Бывший страж ворот продолжает выть на полу.

— Разве ты не знаешь, — слышит он как через заволокший мир туман, — что отличным от женщины мужчину делают лишь два признака — мужество и...

— А не освободить ли его нам от этого незаслуженного украшения?

Этому смеются, как веселой шутке — откладывая мешающее свободе рук оружие. Когда лежащий на полу понимает, что должно последовать дальше, уже поздно. Он крепко схвачен, распят...

— Нет! — кричит он, уже готовый умереть стоя.

Но его уже никто не спрашивает. Пронзительный вопль содрогает стены, но не трогает сердец. Не веривший в предначертания судьбы мучительно умирает. Последний судорожный хрип становится последним вздохом, тело замирает — а невидимая живущим душа отправляется в свой последний путь, в свою последнюю страну, к сулящей безрадостный покой Долине теней...

* * *

Ночь длинна, нет смысла лгать, есть время вспомнить прошлое и есть, что сказать.

Ненадолго прервав рассказ, Ясон глядит в пламя их последнего костра.

— Никогда не знаешь того, что тебе уготовано, не сбывается то, в чем был ты уверен, и неизвестны пути судьбы, — говорит он вдруг. — И ведь кому, как не мне, следовало помнить, что эта варварка способна на все! Она пренебрегла дочерним долгом и узами крови, она бросила родину, она выкрала руно, собственными руками убила своего брата, чтобы задержать погоню, не содрогнувшись, заставила дочерей Пелия разрезать на куски их отца... В наших краях нет таких женщин!

Будто ожидая чего-то, он кидает взгляд на Человека-с-гор. Тот молчит.

— Я тоже судил себя и судил жестокой мерой. И все равно эта история лишена справедливости. Проклятие должно было пасть на нее. Да, я не был непорочен в своих поступках. Но каждый из них имел смысл, и я думал не только о себе. Ей же правило безумие, равно чуждое добру и злу. На ней кровь, кровь ее брата, кровь Пелия, кровь многих и многих... быть может, даже кровь наших детей. Она не знала черту, которую нельзя было бы переступить. Есть ли имя у этого безумия?

— Может и есть... — говорит Человек-с-гор.

Случайный звук прерывает их разговор, один из тех звуков, что прозвучав в ночи, никогда не найдут объяснений. Оглянувшись, они снова видят взметнувшееся на горизонте зарево.

— Он горит уже вторую ночь.

Ясон кивает:

— И тот, кто выживет, передаст потомкам свою ненависть. И когда настанет срок мщения... Ты же знаешь, он приходит всегда.

— Я знаю. Но почему-то об этом всегда забывают победители.

Недолгое молчание.

— Ты не довел до конца свой рассказ.

— Да. Но он подходит к концу, — откинувшись на локоть, Ясон трет пальцами сухие воспаленные глаза. — Почему я так сделал... Наверно, это в природе мужчин. Всегда надоест годами делить свое ложе с одной и той же женщиной. Какой бы замечательной она не была... Главка конечно была моложе, но это не было главным. Власть? Конечно, я понимал выгоды брака с дочерью Креонта. И мне следовало бы получше обдумать последствия разрыва с Медеей. Но ведь прошло столько лет, обычно время и частые роды ослабляют волю женщин. Мне казалось, что ее порывы остыли, она стала, как эллинка, эта колхидская ведьма... В общем, все знают, что было дальше. Стоило Главке одеть подаренную Медеей диадему, как пламя охватило ее, в мгновение ока запылал дворец... Погибли многие, я сам спасся, снова пройдя через огонь, выпрыгнув из окна, — он глядит на свои руки. Потом поднимает глаза. — Поверь, я действительно не смог спасти своих детей...

Недолгое время они молчат. Собака вдруг вскидывает уши, оглядывается на хозяина, потом снова ложится и закрывает глаза.

— Так как же назвать это ее безумие?

— Иногда это называли любовью...