Два дня назад.

Несмотря на собачий холод, я выключила двигатель, чтобы сэкономить бензин. Сидела и терпела холод, от которого зябли открытые части тела: лицо, руки, лодыжки. В зеркале заднего обзора на меня смотрел мой покрасневший правый глаз. Прежде чем возвратиться в бюро, надо заехать в аптеку за глазными каплями, решила я. Пока я сидела в машине перед гостиницей, расположенной на окраине города вблизи унылого вида деревни, из радиоприемника послышалась мелодия «Premiere Gymnopedie» Эрика Сатие. Нынешняя осень пролетела быстро и оставила после себя бесцветные, блеклые, вялые цвета, напоминавшие закомплексованных подростков. Представляю, что сказали друг другу те двое, укрываясь здесь: «Давай на пару часов забудем с тобой обо всем на свете».

Он высунулся в окно, посмотрел вокруг и затянулся сигаретой. У него были темные волосы и такие же глаза, рукава голубой рубашки был и закатаны. Позади него, на постели, в белом лифчике, обхватив колени руками, сидела она в объективе с зумом мне были видны сеточка морщин вокруг ее светлых глаз и обеспокоенный изгиб потрескавшихся губ. Я сделала снимок. Они спустились по лестнице, заплатили за номер и вышли из гостиницы. Я проехала за «Мерседесом» до ресторана «Аа Луччола». Они вошли. Молодой официант, узнав их, с улыбкой поздоровался и помог снять ей норковую шубу. Они сели за угловой столик у окна. Пока они листали меню, между столиками сновал продавец цветов. (До меня донесся шум скрепера; рядом рыли котлован для фундамента нового дома) Я сделала еще один снимок, на нем он вынимает у нее изо рта сигарету, говоря что-то вроде: «Тебе это вредно». Они смотрят друг на друга и смеются. Вскоре она вызовет такси и вернется в свой богатый дом, а он отправится на «Мерседесе», в офис чтобы заключить большой контракт. Я сделала еще снимок. Наконец они вышли из ресторана, на прощание кивнули друг другу, как это делают очень близкие люди. Щелкнула еще раз. Фотопленка кончилась вместе с мелодией Сатие.

Табличка с надписью: «Детективное агентство Кантини», висевшая над звонком, потускнела Я вошла в двухкомнатное помещение и открыла кабинет отца, он был пуст. В кабинете стоял большой ореховый письменный стол. Остальную часть комнаты занимали картотека с десятью ящиками, кожаное кресло, книжный шкаф со стеклянными дверками. В углу находился диван, обитый тканью в цветочек. Я села во вращающееся кресло за письменный стол и начала просматривать заметки моего последнего расследования.

Открыв ящик стола, я обнаружила непременную бутылку анисового ликера. Старший фельдфебель Фульвио Кантини уже не был неизвестным любителем выпить. Несколько лет назад он обладал более трезвым умом, большей силой, а теперь все агентство держалось практически на моих плечах.

Агентство специализировалось на частном сыске. Нам приходилось заниматься семейным насилием, исчезнувшими людьми, сексуальными домогательствами, но в основном супружеской неверностью. На письменном столе стоял компьютер, на котором отец так и не научился работать. Он был человеком старых взглядов и был скуповат, когда речь заходила о покупке микрокамер или вспомогательных электронных штуковин, необходимых для слежки. Он предпочитал расследование на месте преступления, интуицию настоящего сыщика и зачитывался американскими детективами.

Другую комнату три года назад взял в аренду Лучио Спазимо, компьютерный гений, специалист по железу и программам. Однажды он объяснил, что его работа заключается в защите данных от любых вирусов и от хакеров. Для меня все это — китайская грамота.

Спазимо был одного со мной возраста, то есть приближался к сорока годам. Крепкий, близорукий и маниакальный тип. Я постучалась в дверь его кабинета. Глазные капли я так и не купила: правый глаз чесался, и я с трудом сдерживалась, чтобы не потереть его.

— Привет, — произнес Спазимо, не отрываясь от компьютера.

Я села на жесткий и очень неудобный диван. С правой стороны стояли абажур и металлическая тумба. На стенах висели фотографии альпинистов, горных озер и старый календарь с репродукциями картин художников-примитивистов.

— Итак, синьора попалась, — произнесла я.

— Кто, жена инженера Комолли?

Я кивнула и обхватила затылок руками.

— Она три раза в неделю встречается с любовником в гостинице «Олимпик».

— Когда думаешь закончить?

— Скоро. А ты? — задала я привычный вопрос.

Он начал говорить о вещах, которые я не понимала и совсем не стремилась понимать. Когда мои глаза стали слипаться, а голова то и дело тяжело опускалась на спинку дивана, которая казалась бетонной, в кабинете наступила тишина.

— Как Тим? — спросила я.

— Он еще не приходил.

Тимотео, Тим, как его называли, с энтузиазмом изображал из себя моего компаньона, носясь со своей цифровой видеокамерой. Парень работал в агентстве неполный рабочий день и частенько сидел со мной в засаде.

Спазимо бросил взгляд на мои брюки оливкового цвета.

— Новые? — спросил он меня, как будто не знал, что я хожу в одних и тех же брюках. Кроме этих брюк у меня была еще одна пара таких же, только черных и с большим количеством карманов.

Я закурила «Кэмел».

— Ну ладно, я ухожу — произнесла я, выдохнув дым в потолок.

Лучио, который ненавидел запах сигарет, кивнул с язвительной усмешкой и снова уставился в экран компьютера.

Дело Джордано Латтиче ждало меня на письменном столе. Еще одно быстро раскрытое дело.

Латтиче не пришел в агентство, как это делают все; он сломал себе ногу на склонах Доббиако и пару недель назад согласился встретиться у себя дома.

Преодолев четыре лестничных пролета, я оказалась в квартире, наполовину заставленной после переезда: с потолка свисало какое-то растение, грязная посуда горой возвышалась в стальной мойке, в углу стоял ящик с пивом, повсюду виднелись коробки с одеждой и документами, овальный стол и пластмассовые стулья были свалены в кучу.

Латтиче валялся на хлопчатобумажном матраце в трусах и голубой футболке. Я сразу обратила внимание на шрам, рассекавший его правую надбровную дугу.

— Я несколько часов просидел в засаде у дома, знаете? И когда я заметил того типа в машине «БМВ», который открывал ей дверцу, больше я уже ничего не видел.

Но все это было два года назад, объяснил он мне, когда с помощью ревности он старался воскресить страсть.

Обессиленный, с натянутыми нервами, утробным голосом, он умолял меня последить за его женой, которая потребовала развода, после того как выставила его за дверь. Джордано Латтиче подозревал, что теперь она живет с их общим другом Он упорно отрицал, что все еще любит ее, и утверждал, что нанял меня из чистого любопытства.

У меня перед глазами фотографии Донателлы, выходящей из бара, спортивного зала, солярия, собачьего приемника, из плодоовощного магазина. И всегда в кампании разных мужчин. Красивая женщина, жена Латтиче: высокая, стройная, светлые волосы заплетены в косу, зеленые надменные глаза. У нее был вид женщины, жившей сорок лет одним днем и ходившей в порванных джинсах, засунув руки в карманы кожаной куртки.

Я набрала телефонный номер Латтиче и вообразила, как он плетется, волоча загипсованную ногу до коридора, где на полу, среди пыли и окурков сигарет «Мальборо» стоит его телефонный аппарат. Когда я начала посвящать его в результаты моих расследований, нисколько не сомневалась: известие, что его жена развлекается не с одним, а с некоторым числом мужчин, взбодрит его.

Некоторое время спустя с другого конца провода до меня долетел поток брани: «Эта засранка, эта шлюха…» и в таком роде.

— Успокойтесь, синьор Латтиче…

— Только не надо успокаивать меня, не то я не знаю, что сделаю! — прокричал он в телефонную трубку.

А что оставалось ему сказать? «Буйствуйте, разорвите матрац, сломайте себе вторую ногу»?

— Вы слушаете меня? — спросила я.

Неприятно, когда, прежде чем ты успеваешь продиктовать свои банковские реквизиты для перевода денег, тебе в лицо нагло бросают трубку.

Около девяти вечера я припарковала свой «Ситроен» на улице Полезе. В баре «Чет Бейкер» сегодня вечером играло джазовое трио, а пианист был моим другом.

Осталось совсем мало заведений, в которые я захожу. Старые остерии переделаны в рестораны, и там берут уйму денег, а кормят плохо. Кроме улицы Прателло, где студенты университета и панки бесятся всю ночь, просиживая с собаками, косяками, бонгами и баночным пивом. Ночная Болонья оказалась в руках шайки богатеньких, разъезжающих в «Ренджроверах», а там, где такие машины, большой жажды к знаниям не встретишь.

Как-то один таксист заметил: «Нельзя сказать, что в других городах все по-другому. Но здесь эта разница больше бросается в глаза, потому что Болонья — место, где происходило много разных вещей, но, несмотря на это, всегда все функционировало…»

В баре я заказала джин с лимоном. Пока я ждала, кто-то положил мне руку на плечо.

«Фрэнк?» — подумала я.

Действительно, передо мной стоял эта сволочь Фрэнк собственной персоной: сто девять килограммов едких насмешек и такие маленькие глазки, что нужно пальцами раздвигать веки, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Что подумываешь делать?

— Да вот вернулся после турне Джованотти.

Фрэнк работает менеджером и всегда мотается с какой-нибудь музыкальной группой или популярным певцом.

Я попросила бармена принести джин с лимоном Фрэнку.

— Присядем где-нибудь?

В этот момент музыка прекратилась. Три музыканта объявили короткий перерыв и спустились с помоста.

— Нет, поговорим здесь.

— Поговорим о чем? — Насколько я его знаю, разговор с ним может выдержать тот, у кого на ночном столике уже приготовлена смесь из барбитуратов.

— Видишь того? — Он указал пальцем на сидевшего за столиком типа лет тридцати с залысинами на голове. — Теперь она с ним.

— Фрэнк, извини за нескромный вопрос…

— Давай, спрашивай, — с мазохистской усмешкой подбодрил он.

— Почему бы тебе не найти новую девушку? Пусть она во время турне организует питание или продает на банкете майки…

Я замолчала на половине фразы, хотя Фрэнк меня все равно не слушал: мой взгляд неожиданно выхватил стоявшего по другую сторону стойки Альвара Дзинкати: прямой нос, подернутые сединой волнистые волосы и изогнутые в жеманстве полные чувственные губы. Альвара был адвокатом, имел жену и двух детей. Полгода я была его любовницей. Вернее, запасным колесом.

Я выпила джин с лимоном одним махом и услышала, как Фрэнк, наблюдавший за мной, произнес.

— Я защищу тебя от плохих людей.

Альваро подошел, держа в руке фужер с белым вином кивнул:

— Привет.

— Привет, — ответила я.

Он пошел дальше.

Жалостливо произнесенное «привет» отдалось с тоской в моем животе благодаря моему чувствительному желудку. Попытки примирения с врагом вызвали во мне чувство тошноты.

— Ты все еще ненавидишь его? — спросил Фрэнк.

— Нет. Слишком много чести, — слабым голосом ответила я.

— И все же ты с ним поздоровалась, это уже шаг вперед. У меня с Маргаритой так не получается.

Меня подмывало заказать еще один джин с лимоном.

— Мудрец сделает вид, что простил, но в глубине сердца он не простит, — выпалил Фрэнк, обливаясь потом.

Я посмотрела на него: на майке — большие потные пятна, едкий запах и довольный вид от произнесенного афоризма, выуженного не известно откуда, но точно не из турне с Лоренцо Керубини.

— Афоризм с какого-нибудь конфетного фантика?

— Сенека, — произнес он с видом олимпийского чемпиона.

Краем глаза я увидела, как Альваро Дзинкати вышел из бара.

Джиджи Марини, пианист джазового трио, знаком подозвал меня к своему столику. Я спустилась с табурета и попрощалась с Фрэнком.

Два часа ночи. Самое время натянуть презерватив и сочинить что-нибудь оригинальное. Мы снова выпиваем и курим в темноте, как два старых знакомых.

У Джиджи хрупкий вид и обвисшие плечи. В общем, ничего общего с велосипедистом, слушающим плеер. Однако ослепительная улыбка его молодит, несмотря на щель между зубами и постоянные синяки под глазами.

— Ты видела Мазари? — поинтересовался он.

— Знаю, что он открыл газетный киоск.

— Ему надоело играть по вечерам.

— Сейчас он точно зарабатывает больше.

Джиджи слегка задумался, потом нагнулся поближе ко мне:

— Может, снова начнешь играть?

Когда мне было двадцать лет, я играла в группе на ударных. Я не могла держать ритм, а вид публики меня терроризировал. Им приходилось наливать мне по две рюмки неразбавленной водки, всовывать мне в руки палочки и силой усаживать за ударную установку. Стоило мне поймать на себе чей-то взгляд, как я начинала колотить невпопад, ронять барабаны или дергаться в припадке исступленного ритма.

— Ты шутишь? — Я взглянула на него.

Во рту у меня все пересохло, а ему не терпелось отлить. Он скорчил гримасу и отправился в туалет. Через несколько минут он, пыхтя, поправил простыни, и мы уснули.

Утром я, как сомнамбула, босиком шлепала по коридору, растирая гноящиеся глаза. Заметив, как кто-то копошится на кухне, мне захотелось крикнуть: «Стоять на месте!» и выхватить несуществующий пистолет. Но я вспомнила, что у меня ночевал джазовый пианист, который с услужливым видом готовил завтрак.

— Напрасно ищешь, у меня нет ни закуски, ни печенья.

— Добрый день, — ответил он хриплым голосом человека, закончившего свой день сигаретой и начавшего новый день таким же образом. — У тебя глаз красный.

— Точно, — ответила я и выхватила у него из рук сигарету, чтобы сделать первую дневную затяжку.

Мы сидели на табуретах друг против друга. Пока пили кофе, он рассказал мне, что прочитал в журнале «Астролог» гороскоп Рака (мы с ним оба принадлежим к этому говяному зодиакальному знаку). — Судя по всему, новый год будет фантастичным: деньги, любовь, работа…

— Хорошо бы, а то старый был дерьмовым.

— Все равно гороскопы у нас никогда не сбываются, — ответил он, надевая зеленый свитер с нашлепками на локтях.

— Вот-вот. Это точно.

Мне потребовалось четверть часа, чтобы слезть с табурета Неверными шагами я побрела в ванную. Не успела отключить душ, как из спальни, где переодевался Джиджи Марини, до меня долетел его голос.

— Сегодня вечером я опять играю в «Чет Бейкер».

— Может быть, я зайду, — крикнула я через дверь.

— Отлично.

Мы оба знали, что этого не будет.

Я вышла из ванной и стала прокладывать себе путь между разбросанными по полу чулками, майками, стопками компакт-дисков, полными пепельницами, вчерашними газетами и грязными чашками. Январское солнце пробивалось сквозь грязные от недавно прошедшего дождя оконные стекла. Я задернула жалюзи, надела ветровку и шерстяную шапочку и вышла из дома. Раздавался звон колокола церкви Сан Джузеппе Лавораторе и редкий шум воскресного транспорта. Сев в «Ситроен», я решила поехать на рынок музыкальных дисков, расположенный на территории Северного Парка в большом ангаре; там можно было купить любую музыку.

Я подошла к прилавку, заполненному конвертами с виниловыми пластинками, за которым стоял Давиде Мэлони — для друзей просто Мэл. Его лицо заросло трехдневной щетиной, седоватые волосы, нос, как у Тото. Он играл на бас-гитаре в моей группе много лет назад, и время от времени мы встречались. Кроме прошлого нас объединяла неистребимая любовь к панкам Мне и Мэлу нравилась группа «Проклятые». Я до сих пор помню, как он злился, если кто-то видел в панках только музыкантов и их музыку.

— Панк — это стиль, образ жизни! — кричал он.

Уже тогда он ездил в Лондон покупать по дешевке подержанные диски и перепродавал их по полной цене болонским панкам, обосновавшимся перед прилавком «Золотой диск». Теперь его каталог пластинок считался самым известным среди денежных японских клиентов. Он покупал пластинки на аукционе в Интернете, и у него был свой сайт с большим списком фанатичных подписчиков, готовых тратить большие деньги за виниловый диск «Strangler» или «Sex Pistols». Он постоянно разъезжал: Лондон, Манчестер, Париж, Барселона, часто в компании с гомиком Тито, ведущим специалистом по итальянской музыке.

Я издалека увидела Давиде, который торговался с мальчишкой, одетым в стиле хип-хоп, и подошла к прилавку.

— Диджей, — произнес он, кивнув в сторону парня, уходящего с набитой виниловыми дисками сумкой. — Сейчас стало модным собираться компанией и расслабляться под музыку. Покупают все подряд.

Мы с ним не из тех, кто целуется.

— По кофе? — предложила я.

Он сделал знак Тито, чтобы тот приглядел за товаром, взял меня под руку, и мы прошли к бару.

— Я уже несколько месяцев не покупаю никакой музыки, — сказала я.

— Знаешь, сегодняшняя музыка ничем не отличается от прежней.

— То есть?

— Она или отличная, или плохая.

Он заказал кофе для меня и черногорский коктейль со льдом для себя.

— Удачный день?

Он пожал плечами и потер ладони о джинсы.

— Продал все виниловые диски «Ramones» и, честно скажу, было немного жалко.

С чувством ностальгической солидарности я кивнула головой. Он глотнул коктейль и облизал губы.

— Ты все еще слушаешь «Who»? — Он помнил о моей любви к ударнику, который играл с замедленным ритмом, приглушая звук тарелок.

Я помешала диетический сахар и натянуто улыбнулась.

— Время от времени.

— Все еще одна?

Я оторвала взгляд от чашки.

— Все еще одна.

— Ты неплохо играла на ударнике.

Я дружески толкнула его.

— До того, как… — Он остановился на половине фразы. — После того случая все изменилось.

«Тот случай» — это моя сестра Ада.

— Да, изменилось все. — Я потупила взгляд.

— Извини, не хотел об этом говорить, но стоит увидеть тебя…

— Все нормально. Не беспокойся.

— Пора за работу, — произнес он.

Я проводила его до прилавка.

— До встречи, Мэл.

На следующий день я проснулась рано и сразу поехала в агентство. Перед дверью, на потертом коврике, лежал коричневый пакет. Я взяла его.

Отправитель — Альдо Чинелли. Это давнишний друг моей сестры, он уже много лет жил в Лондоне и был писателем, насколько мне было известно. Я в недоумении повертела пакет.

Войдя в кабинет, я положила пакет на письменный стол, развернула его и увидела коробку из-под обуви, доверху заполненную конвертами. Почерк узнала сразу. В коробке еще была записка Альдо, тоже написанная от руки: «Дорогая Джорджиа, переезжая в который уже раз, я нашел в чемодане письма, которые Ада посылала мне из Рима. Я решил, что лучше, если они будут у тебя. Обнимаю, Альдо».

Мне показалось, что сердце на мгновение остановилось. Я бросилась в кабинет Спазимо в надежде застать его там. Я подозревала, что иногда по ночам он спал там, на жестком, как бетон, диване прямо в одежде.

Его взгляд остановился на коробке, которую я держала в руках.

— Купила себе кроссовки «Рибок»?

Я прикрыла глаза и прошептала:

— Мне она никогда не писала.

Спазимо глубоко вздохнул, сел верхом на стул и стал поглаживать свои волосатые руки. Он знал, что Ада была моей единственной сестрой и на два года старше меня. Она хотела стать актрисой и жила в Риме. Однажды утром Джулио, ее жених, вернувшись после выходных, проведенных у своих родителей в Брианца, открыл дверь квартиры на площади Мальва и нашел ее повешенной на потолочной балке.

Вскрытие показало высокий уровень алкоголя в крови, и полиция сдала дело о самоубийстве в архив, считая его опрометчивым поступком молодой безработной актрисы. В тот день на рассвете сосед видел, как из квартиры вышел мужчина, личность которого так и не была установлена.

Это случилось шестнадцать лет назад. В агентстве из уважения к старшему фельдфебелю и ко мне об этом никогда не говорили. Я всегда держала язык за зубами, но все равно об этой трагедии знали все.

Я показала Спазимо записку Альдо.

— Будешь их читать? — спросил он, кивая на содержимое коробки.

— Не знаю.

Он приоткрыл свой широкий и тонкий рот, чтобы что-то сказать, но в последний момент передумал. Тут-то и раздался звонок в дверь.

Сидевшую в кожаном кресле моего кабинета женщину звали Лучиа Толомелли. На вид ей было лет тридцать пять. Ее маленькую и продолговатую голову украшала цветистая косынка, купленная на дешевом рынке. На первый взгляд она казалась худой, но ее истинные габариты выдавали объемистая задница и короткие пухлые ноги, обтянутые габардиновыми брюками бежевого цвета, которые делали ее настоящей матроной.

Я все еще была вне себя от неожиданной посылки, и мне потребовалось время, чтобы сочинить подобающее моей профессии выражение. Подвинув коробку на край письменного стола, я взяла бумагу и ручку.

Лучиа Толомелли пришла, чтобы поговорить о своем муже Альфио, который, как ей казалось, завел любовную интрижку с ее двоюродной сестрой Марией Веронези.

По выпуклому лбу женщины пролегла морщина; за слоем темной крем-пудры проглядывали усталость и бессонные ночи. Ее черно-матовые волосы поредели от постоянного прилизывания, а по влажным глазам было видно, что, скорее всего она недавно плакала. Я предложила ей стакан воды, но она вежливо отказалась и начала рассказывать:

— Мария для меня как родная сестра. Позавчера я принесла ей домашнюю лапшу и по ее лицу поняла, что ее что-то беспокоит. Мой муж находил ее приятной, и я всегда чувствовала, что они симпатизировали друг другу… — Она сделала паузу. — После работы он обычно идет в бар «Улиссе» поиграть в карты, но уже много вечеров я звоню ему, а его там нет. До Марии я тоже не могу дозвониться — ее тоже нет дома. Возможно, я все это выдумываю, но если бы вы добыли доказательства…

Вот все они так: доказательства! Лучиа Толомелли — большая поклонница комиссара Коломбо? А может быть, она смотрит сериалы «Полицейский участок»? «Адвокаты Лос-Анджелеса»?

Пока она посвящала меня в творческую ложь мужа, у меня было ощущение, что я смот рю детективный фильм с заранее известным сюжетом. Первая сцена полицейский подходит к трупу. Вторая сцена отойдя в сторону, полицейский блюет. Короче, в некоторых случаях все можно определить заранее.

Несмотря на смущение и робость, Лучиа говорила возбужденным и уверенным голосом теледивы, которая по собственной инициативе сделала себя героиней романа.

Сохраняя верность отведенной мне роли, я стала задавать ей вопросы, которые она уже не раз слышала по телевизору. С чувством жалости, чтобы оправдать собственную циничность, я представила дом, где она жила вышитые с любовью занавески, бесконечное ожидание, укладывание детей спать, напряженное вслушивание в затихающий шум мотора машины и тиканье часов с кукушкой в небольшой гостиной. Возникающие с криком мести Эринии. Ревность завладела сознанием женщины, которая выписывает журнал «Кто» и сама накручивает себе волосы на бигуди. Ею владела тревога. Созерцая в зеркале свое обрюзгшее тело, она думала, насколько моложе и приятнее ее кузина Мария.

Я сделала пометку: Альфио работает на фирме Эсселунго в Казалеккио ди Рено, потом записала их домашний адрес и адрес Марии, продавщицы обувного магазина на улице Бентини.

Лучиа вынула из коричневой кожаной сумки пару фотографий.

— Никогда не думала, что придется до такого дойти, — пробормотала она, приподнимаясь с кресла и надевая бордовую синтетическую шубку.

— Не беспокоитесь, — попыталась успокоить ее я.

Она слабо улыбнулась и уставилась на меня.

— У вас конъюнктивит?

Я машинально коснулась рукой правого глаза.

— Вам надо бы пойти к окулисту.

Я поблагодарила, сказала, что скоро ей позвоню, и любезно попросила закрыть за собой дверь.

Оставшись одна, я придвинула обувную коробку.

Уже час пятнадцать, как мы сидим здесь, перед гостиницей «Олимпик», в моей заледеневшей благодаря капризному аккумулятору машине.

Тим, высокий и разболтанный парень со светлыми, беспорядочно падающими на необыкновенно белый лоб волосами, каштановыми глазами и выступающими скулами. Под его распахнутой курткой виднеется майка с надписью «УЗАКОНИМ КОНОПЛЮ ».

— Почти всю ночь гудел на дискотеке, — зевая, произнес он.

— А что, дискотеки все еще есть?

Ею худая спина откинулась на спинку сиденья, и он недоуменно посмотрел на меня:

— Что за вопросы ты задаешь?

— И тебе там нравится?

— Рев этих мощных усилителей… басы просто заползают тебе под кожу…

— Прекрасна Ты все еще под их парами?

Он курил, уставясь в потолок автомобиля.

— С тобой бессмысленно говорить, ты слишком цинична.

Сама, того не желая, я невольно вдыхала марихуану, которую он курил.

— Я бы не прочь сколотить группу.

Он выпустил клуб дыма.

— Ты же хотел снять короткометражный фильм.

— Да, на цифру! — Он разошелся. — Когда-то снимали только на пленку, а сейчас каждый может сделать свой фильм, понятно? С музыкой то же самое. Покупай компьютер и твори, сочиняй, делай диски дома. Даже если не умеешь играть. Вот это демократия!

— Хотелось бы…

— Вот и все остальные такие, как ты, — пожаловался он.

— Какие? — безразлично поинтересовалась я.

— Сначала подвешиваете нам на шею гири, а потом мораль читаете.

Я оглянулась и убедилась, что пачка все еще лежала на заднем сиденье.

— Дай-ка мне этот косячок. Ну…

Окна комнаты первого этажа были плотно зашторены. Кто знает, сколько нам еще ждать, прежде чем кто-то подаст признаки жизни. Я повернулась к Тиму и уткнулась прямо в объектив моей камеры Nicon coolpix. В этот момент синьора Комолли и ее любовник выходили из гостиницы. Я дернула Тима за руку, чтобы он взял их в кадр. Через мгновение он обессмертил их тайный поцелуй.

— Эти двое любят друг друга, а мы тут портим им жизнь.

— Ты слишком добр, Тим, — скептически пробормотала я и закурила «Кэмел».

— Если бы у меня была девушка, я бы ей не изменял.

Я не выдержала и рассмеялась.

Он недовольно посмотрел на меня:

— Ты не веришь?

— Да верю, верю…

— Я не хочу закончить, как ты, шеф.

— Спасибо.

Через четверть часа я высадила Тима около его мотороллера.

Вечером я забежала в бар на улице Гоито и пропустила свой привычный бокал джина.

Чтобы тайком попасть на кладбище Картезианского монастыря, мне пришлось нарушить закон.

И вот я дома: в три часа сижу в полуобнаженном виде в гостиной на бархатном цвета зеленого флага диване после холодного душа и двух чашек кофе. Вынимаю из коробки письма Ады и начинаю наугад читать.

«Джорджиа не поняла бы моего любовного романа с А., ей не понять, что это значит, она не тот тип, и всегда такой останется. Ты ее знаешь, она не интересуется парнями…»

Дальше говорилось: «Когда его нет, я просто схожу с ума. Я чувствую себя с А. так, как с Джулио никогда не чувствовала Я не хочу, чтобы сестра знала все это…»

Еще одно письмо: «Мы посмотрели в третий раз «Последнее танго в Париже». Обожаю этот фильм все, похоже, на безумную страсть, и иногда А. внушает мне страх. Что я знаю о нем? Ничего…»

Я не могла собраться с мыслями. Как будто передо мной проходила жизнь незнакомого мне человека.

Я поднесла листок к носу, пытаясь уловить хоть какой-то сохранившийся запах. Капля кофе упала на письмо, туда, где стояла дата. Я про себя повторила последнюю фразу: «Иногда А. внушает мне страх», — и промокнула пятно.

Кто этот А.? Он появлялся и в других письмах, но всегда и только с одной заглавной буквой, без полного имени. Джулио знал о его существовании?

Университетские воспоминания роем закрутились в моей голове, подобно мошкам, кружащим вокруг лампы. В то время я училась на юридическом факультете. Однажды я видела, как Ада с двумя большими чемоданами села в поезд до Рима. Джулио начал сотрудничать с газетой «Мессадджеро» и ждал ее возвращения в небольшой квартире, взятой в аренду.

Я никогда не ставила под сомнение талант Ады. Она только и делала, что читала драматургические произведения, ходила в театры, осваивала фонетику и декламацию, учила наизусть монологи, которые показывала на пробных съемках… Ее любимым был монолог из фильма «Синьорина Эльза» режиссера Шнитцлера, который она репетировала перед большим зеркалом в нашей комнате.

Мы с сестрой были разными. Даже по внешнему виду никогда не скажешь, что мы из одной утробы. Ада была тонкой и чувствительной, как электрический провод, у нее были светлые волосы, и с ее лица не сходила улыбка. Но самое главное, из всех домашних она была самой настоящей актрисой. Мы никогда с папой не говорили о случившемся, воздвигнув стену молчания. Я переехала и стала жить одна, а он полностью занялся созданием агентства.

В четыре часа утра, выпив еще кофе, я улеглась на диван.

Я лежала с закрытыми глазами, хотя спать не хотелось, и я снова видела отца, который сложил вещи в небольшой чемодан и спешно уехал в Рим.

Несколько месяцев я занималась таинственным человеком, выходящим на рассвете из квартиры Ады, которого видел пожилой сосед. Джулио ничего об этом не знал и отбрасывал саму мысль, что Ада с кем-то встречалась помимо него. Полиция допросила их общих друзей, но никто из них в ту ночь с ней не был. Для всех Ада и Джулио олицетворяли собой неразлучную пару.

Я давно уже перестала спрашивать себя, отчего моя сестра покончила с собой. В то время мысль, что у нее завелся любовник, не казалась мне сумасшедшей. Молодая, красивая, полная жизни. Это мог быть мимолетный классический роман или, возможно, речь шла о каком-то едва знакомом типе, которого она в тот вечер привела домой, воспользовавшись отсутствием Джулио. Я отодвинула в сторону письма, потом снова посмотрела на них.

А, кто это: Альберт, Антонио, Андреа, Алекс, Альфредо… Кто такой А.? Какую роль он играл во всей этой истории?

Для доктора Чачони сомнений не существовало.

— Самоубийство, — сказал он моему отцу без обиняков, как полицейскому. Вскрытие это точно показало, не оставляя никаких других вариантов. Дело погребли вместе с Адой.

Я спрятала коробку в шкаф под груду маек. Это был детский поступок, но я не хотела, просыпаясь по утрам, видеть эти письма. Зачем читать слова, которые уже ничего не значат?

Альдо, как всегда, поступил легкомысленно, или он и в самом деле решил, что этим доставит мне удовольствие.

Интересно, если он был доверенным лицом моей сестры, знал ли он, кто этот А.

Еще я спрашивала себя, был ли А. с ней в тот момент, когда она сделала то, что сделала.