Бубенцова была задумчива и грустна все эти дни. Но сказать о Бубенцовой, что у нее было грустное лицо, совершенно недостаточно: она была нежно-грустна и прелестно-задумчива — так грустят нездешние идеальные женщины на полотнах старых мастеров. Встречаясь с ней в школе, где вся группа сходилась после обеда, чтобы показать Эльвире Сергеевне свои записи, встречаясь в столовой, в клубе, на пляже, да и просто на улице, Антон избегал смотреть на нее и от самих встреч старался по возможности уклониться. Зато она всякий раз смотрела на него долгим, печальным и чуточку укоряющим взглядом, будто он был в чем-то виноват перед ней, например, обещал ей что-то и забыл, обманул, а глаза ее говорили, что она не станет ему пенять, что она прощает ему — хотя в чем же он был виноват, черт возьми?! — прощает ему и никогда не напомнит ему, вероломному, о данных ей обещаниях. И хотя он не знал за собой никакой такой вины, временами под ее грустным и укоряющим взглядом действительно начинал чувствовать себя виноватым.

Он избегал ее, может быть, больше, чем тогда, зимой. Спрашивая себя об этом и стараясь, по обыкновению, дать себе отчет в своих чувствах, он решил, что не хочет ее видеть потому, что она уже не нравится ему, что ему нравится Таня и он сделал свой выбор, а ее лицемерная напускная грусть просто возмущает. И это было почти что так. А чтобы объяснить эту оговорку «почти», нам придется для полноты истины затронуть некоторые другие причины, настолько глубоко запрятанные в душе нашего героя, что он вполне и сам их не осознавал. Дело в том, что в самой Бубенцовой вместе с этой, пусть напускной, но очень уж натуральной укоряющей грустью, появилась какая-то особая прелесть — будто теперь Света стала и лучше, и добрее, будто теперь в ней откуда-то взялись и душевность, и прямота, и искренность, которых ему так не хватало в ней раньше, — и, следовательно, теперь глядеть на нее стало опасно: тот иммунитет к ее чарам, который он наконец-то приобрел, мог оказаться бессильным перед новой разновидностью ее очарования. Но, отдавая должное его знаменитому прямодушию и честности перед самим собой, в которых мы не раз могли убедиться, нужно сказать, что это новое ее очарование он скорее безотчетно ощущал, чем ясно видел и понимал. Ведь мы уже говорили, что всякий раз он отворачивался, хотя это делало его как будто бы виноватым, как будто бы сознающим свою вину; ведь он же действительно не смотрел на нее — поэтому можно смело сказать, что, сталкиваясь с ней почти каждый день, он, в сущности, ее в эти дни не видел. Значит, он честно мог полагать, что не боится рецидива, ибо то новое очарование Бубенцовой, о котором мы сейчас говорим, даже ощущаемое им, могло ему просто привидеться, даже наверняка привиделось, поскольку он честно на нее никогда не смотрел. Бубенцова ревновала и даже не скрывала этого, а ему и в голову не приходило торжествовать. Теперь она очутилась в таком же положении, как он зимой, да и вообще весь этот год, но ни малейшего злорадства он не чувствовал, никакой радости не было от этого, наоборот, он искренне хотел, чтобы и ей было хорошо, чтобы она не страдала. Поэтому он, привыкший поступать лишь согласно своим убеждениям, избегал появляться с Таней там, где можно было встретить Бубенцову, и вообще старался не выставлять свою дружбу с Таней на вид. Да и сама Таня не стремилась в компанию- им было хорошо вдвоем в лодке или в лесу у костра.

Он ничего не рассказывал Тане про Бубенцову, она знать ничего не могла об их отношениях, но почему-то, сталкиваясь со Светой, а это раза два или три случалось, Таня поглядывала на нее с какой-то странной робостью, почти со страхом, и казалась в ее присутствии подавленной. Однако Антона после того первого вечера больше о ней не спрашивала. Здесь нужно сказать, правда, что была у нее одна странная идея. Несколько раз она приставала к Антону, чтобы он поехал кататься на лодке не с ней, а с кем-нибудь из своих, а то, дескать, все с ней да с ней ему надоест, это однообразно, а она не хочет ему надоедать. Она начинала убеждать его, что он должен покатать своих девочек на лодке, что это даже нехорошо с его стороны, кататься только с ней, что это даже невежливо. Она доказывала ему это горячо и требовательно, но в самой горячности ее, так не соответствующей важности вопроса, в самой требовательности было какое-то отчаяние, будто она заранее боялась именно этого, заранее смирилась с этим. Он прекрасно понимал, кого именно она подразумевает под «своими девочками», он всячески отнекивался, чтобы успокоить ее, и, наконец, раздосадованный ее приставаниями, просто запретил ей упоминать об этом.

Итак, сделав свой выбор, Антон старательно избегал Бубенцову, а она, посылая ему свои печально-укоряющие взгляды, все-таки держалась в стороне, не подходила больше, не заговаривала, и он уже думал, что все так и останется, но однажды — это было уже на второй неделе их пребывания в Родничках — она подошла к нему на пляже и сказала, что хочет с ним поговорить.

Пляж начинался сразу за лодочной пристанью. Купались на озере повсюду, но пляжем назывался только этот участок берега за пристанью, где чисто символически торчал единственный покосившийся пляжный грибок, и нависали над водой старые с корявыми стволами ивы. Дни стояли погожие, жаркие, и в любое время дня здесь можно было встретить кого-нибудь из студентов, а после обеда, в самый зной, собирались почти все. На этот раз, подходя к пляжу, Антон заметил Валентина с Кешей, которые загорали, растянувшись на траве, и Зиночку — она сидела рядом с Валентином, по-деревенски натянув на колени подол. Уже издали было видно, что Валентин по своему обыкновению что-то заливает, и Кеша слушает его жадно, с расплывшимся в улыбке лицом, а Зиночка иначе, с ленивой и недоверчивой усмешкой на красивых губах под темными усиками. Кеша лишь слегка подрумянился за эти дни — его тонкую розоватую кожицу никак не брал загар, зато Валентин был уже бронзовый — когда он только успел так загореть. Антон подошел и сел рядом с Кешей на траву.

— Лодырничаете? — беззлобно сказал он. — Про вас есть пословица, я тут недавно записал.

— Какая именно? — поинтересовался Валентин.

— Люди жать, а мы на солнышке лежать.

— Хорошая пословица, — сказал Валентин, почесывая свою шкиперскую бородку. — Но ко мне лично она не относится, я времени зря не теряю. Зиночка крупнейший знаток местного фольклора. — Он положил руку на ее колено, но та ленивым движением сбросила его руку. — Знает тысячи частушек, и половина с картинками. А поговорками так и сыплет… Я спрашиваю: «Когда пойдем в лес по малину?» — «После дождичка в четверг». Я любопытствую, когда это будет. — «Когда топор поплывет»- Я интересуюсь, когда топор поплывет. — «Когда рак на горе свистнет». Не успеваю записывать…

Антон должен был встретить Таню на пристани в четыре, а было уже половина четвертого, поэтому он не стал раздеваться, расстегнул только ворот рубашки и вытянулся на траве, заложив руки за голову.

— Так вот, друзья мои, я возвращаюсь к своей лекции, — балагурил Валентин. — Мы с вами говорили о любви. Тема, как видно по вашим оживленным лицам, исключительно интересная, злободневная, остро волнующая каждого, полная нераскрытых загадок и увлекательных тайн. Любовь, дорогие мои, подразделяется, прежде всего, на платоническую и, так сказать, эротическую. И тот и другой вид любви по-своему интересен, но полного блаженства достигает лишь тот субъект который испытал и ту и другую вместе. Любовь бывает короткая и длительная. В некоторых источниках вы найдете утверждение, что хороша только длительная, скрепленная печатями загса любовь и что короткая любовь безнравственна, глупа и некрасива. Относительно этого в науке нет еще единого мнения, поэтому на зачете от вас не потребуется односложного ответа на этот вопрос, но, если хотите знать мое мнение, то вышеизложенная точка зрения не выдерживает серьезной критики. Короткая любовь, даже любовь на один вечерок, имеет свои несказанные прелести. Смело можно утверждать, что влияние ее на организм и душу субъекта исключительно благотворно, и ее можно во всех случаях рекомендовать всем людям, страдающим меланхолией, ипохондрией, язвой двенадцатиперстной кишки, застарелым педантизмом, узким взглядом на вещи и ханжеством. А также в умеренных количествах всем астматикам, диабетикам, хлюпикам и теоретикам.

— Во дает! — восхитился Кеша. — Тебе, Валентин, надо спецкурс прочитать. Со всех факультетов сбегаться будут.

Зиночка все с той же скучающей недоверчивой усмешкой подняла с травы прутик и легонько щелкнула Валентина по голой спине. Он передернул лопатками и с профессорским пафосом продолжал:

— Как хороша бывает короткая, блеснувшая как метеор на небосклоне нашей жизни, любовь! Вчера еще оба не подозревали о существовании друг друга, а сегодня два субъекта смотрят друг другу в глаза и видят в них что-то очень приятное для себя. Рука об руку они отправляются куда-нибудь… Ну хотя бы в лес за малиной. Четверг. Погода прекрасная. Только что прошел дождичек. Рак уже свистнул, птички поют, все в природе цветет и благоухает. А они идут в лес в обнимочку и находят там очень много малины…

Зиночка засмеялась и щелкнула Валентина прутиком по спине. Он поймал ее руку и мягко отобрал прутик.

— Вчера еще они не были даже знакомы, а сегодня они вместе лакомятся малиной. А завтра… Завтра они расстанутся и, может быть, навек. Расстанутся они с грустью, но без всяких сожалений. «Счастливого пути! — скажут они друг другу. — Счастливого пути!»

— Профессор, — перебил его Антон. — Это уже не лекция, а поэма.

— Что делать, — сказал Валентин и прутиком пощекотал Зиночке шею. — Мы становимся поэтами, когда говорим о любимом предмете. Что же касается другого вида любви, любви длительной и ее крайнего выражения — любви до гроба, то я, как неспециалист в этой области, отсылаю вас к трудам моих ученых коллег. Ничего не поделаешь — наука любви обширна, и уже давно один человек, каким бы пытливым умом он ни обладал, не способен охватить все ее стороны и аспекты. Еще Овидию это почти удавалось: в своей образцовой для того времени монографии он дал исчерпывающее описание предмета. Но с тех пор теоретическая мысль ушла далеко вперед, хотя практика, на наш взгляд, и порядком поотстала…

Тут на горизонте (если смотреть лежа на траве, то почти буквально на горизонте) появилась Бубенцова. Она шла босиком и ступала по траве боязливо, будто по колючкам, будто ужасно боялась поранить ноги. Босоножки Света несла в руке, держа их за ремешки. Она была в коротеньком платьице без рукавов, желтом с четкими поперечными полосками. Платье было очень красивое, очень шло ей, и Антон закрыл глаза, чтобы не видеть ни ее, ни этого платья.

— Светик, — приподнимаясь на локте, восхитился Валентин. — Ты прекрасна, спору нет!

— Спасибо, Валечка, — сказала она.

Антон слышал, что она остановилась рядом, но не открыл глаза, хотя сохранять с закрытыми глазами невозмутимый вид, зная или хотя бы предполагая, что на тебя смотрят, и досадно и нелегко.

— А что Антон? Он спит? — спросила Бубенцова, чуть понижая голос.

— Нет, — сказал Валентин. — Он в обмороке. Когда он увидел это роскошное платье на не менее роскошном… не менее замечательной фигуре, он потерял сознание.

«Гад все-таки этот Валентин!» Антон открыл глаза и выразительно показал ему кулак. Бубенцова засмеялась.

— Антоша, — ласково сказала она, присев рядом на корточки. — Мне надо о чем-то с тобой поговорить. Пойдем прогуляемся?..

Её круглые розоватые коленки торчали перед глазами, она смотрела на него ласково и спокойно. Удивительна эта ее способность смотреть в глаза и разговаривать так, будто и тени натянутости не было между ними, будто они ни на минуту не переставали быть самыми задушевными друзьями.

— Ну что ж, пойдем, — сказал он, вяло поднимаясь.

Бубенцова пошла вперед, а он чуть отстал, заправляя вылезшую из-под ремня рубашку. «Искушение Святого Антония», — со вздохом заключил за его спиной Валентин. Шутка была удачной, этого нельзя было не признать — Антон даже невольно ухмыльнулся. Он не стал догонять Бубенцову, шел, поотстав, а она в своем желто-полосатом платье боязливо ступала босыми ногами по камешкам и чуть покачивалась при этом, изгибаясь. «Как оса», — пришло ему в голову.

— Антоша, — сказала она, когда остановились у лодочной пристани. — Я хочу тебя о чем-то попросить.

— О чем же? — хмуро отозвался он.

— Покатай меня на лодке.

Антон усмехнулся. Он шагнул в сторону и сел на перевернутый на берегу кверху днищем рассохшийся дощаник.

— У меня нет лодки.

— Но ты можешь попросить у своей знакомой… у Тани.

Бубенцова подошла и села рядом с ним. Она почти прижалась к нему: их плечи, локти и колени соприкасались. Он чувствовал гладкость и теплоту ее нагретой солнцем кожи, но не отстранился. Озеро искрилось и мерцало под солнцем у их ног. Далеко в другом конце его мерцающего пространства в знойной дымке лиловел бор. Антон вдруг представил себя и Бубенцову в том лесном шалаше, что они построили с Таней — и поспешил прогнать от себя это смущающее душу видение.

— Не могу я у нее попросить, — сказал он, упрямо уходя глазами от ее взгляда. — Ты и сама можешь взять лодку у хозяина или у соседей. Бери и катайся, сколько хочешь.

— А я хочу именно на этой лодке, — капризно протянула она. — Эта самая красивая.

— Какая тебе разница, — досадливо поморщился он. Он чувствовал даже через рубашку гладкость и теплоту ее плеча, мягкую упругость бедра, но не решался так явно отодвинуться. «Пускай, — думал он. — Мне до лампочки. Пожалуйста, если ей это нравится. Все, что она говорит сейчас, и то, что она умильно заглядывает в глаза, — все это туфта. Знаем мы вас! Вы известная комедиантка. Но и я теперь стреляный воробей. И вообще, все эти штучки меня не волнуют. Раньше я бы голову потерял, а теперь нет». «Искушение Святого Антония», — вспомнилось ему, и он невольно усмехнулся.

— Ты чему улыбаешься? — спросила она испытующе.

— Да так. У Валентина иногда выскакивают остроумные шутки. — Он спокойно закинул ногу на ногу и при этом отстранился от нее. — Если ты хочешь покататься именно на этой лодке, я попрошу ее у Тани, и тогда катайся хоть с Валентином, хоть с Гришей, хоть с кем угодно.

— Неужели ты не понимаешь, что я хочу кататься с тобой, — сказала она тихо, и вдруг покраснела, и губы у нее дрогнули. Она отвернулась. — Тебе обязательно нужно было это услышать?.. Пожалуйста!..

Антон молчал, ему было как-то неловко в этом положении. «Вот черт! — поморщился он. — Еще подумает, что я нарочно над ней измываюсь, что хочу унизить ее… Неудобно как-то, глупо получается. А как ей объяснишь? Да и почему я должен объяснять?.. Она ведь мне не объясняла… А может, действительно прокатить ее разок?.. А Таня?.. Но ведь Таня же сама не раз предлагала… Вот черт! — рассердился он, поймав себя на этой мысли. — Уже оправдание ищешь…»

Таня по берегу уже шла к ним с веслами в руках.

— Ты ее любишь? — спросила вдруг Бубенцова, серьезно и внимательно глядя ему в глаза.

— Ну, это какой-то нелепый вопрос, — нахмурился. — Мы подружились. Мне с ней хорошо…

— А со мной тебе было плохо?

— С тобой у нас ничего не было.

— И то верно, — сказала она задумчиво. Она вскинула голову и посмотрела на него. Посмотрела так грустно и нежно, так обещающе, как будто вдруг поняла, сколько мук он перетерпел из-за нее, и это поразило ее, преисполнило, жалости к нему и нежности. Так посмотрела, что не тогда, когда она прижималась к нему, а сейчас у него вдруг перехватило дыхание, и он потерялся.

— Антош, поедем кататься, — ласково и тихо позвала она. — Поедем!.. Я прошу тебя…

Да-а!.. Он догадывался, сколько нежности и ласки может таиться в ее голосе, он представлял, как может околдовать она этим смиренным «я прошу», он мог вообразить, как неотразима она в своей слабости, но то, что сейчас прозвучало в ее голосе, превосходило все его ожидания. Он онемел. Надо было что-то отвечать, а он молчал, он тянул время, чтобы хоть немного успокоиться, взять себя в руки. Он знал, что если произнесет сейчас хоть слово, голос выдаст его смятение. Да-а! Тут нашему «Святому Антонию» нужно было призвать на помощь всю свою волю, все свое мужество, чтобы устоять. И он (слава ему!) устоял.

— Нет, — сказал он твердо, хоть голос его и немножечко сел.

Таня уже давно заметила их у пристани и приближалась неуверенно, медленно. Один раз она даже остановилась, но вскинула голову и пошла тверже. Она подошла, и лицо у нее было совершенно спокойное, только дышала она часто, но, может быть, это от быстрой ходьбы.

— Я принесла весла, — сказала она, и непонятно получилось, сказала она только Антону или им обоим. Она неловко положила весла на перевернутый дощаник и потупилась в растерянности.

— А знаете что! — вдруг заявила Бубенцова. — Поедемте кататься втроем. Возьмите меня с собой!..

Этого еще не хватало! Хороша будет картина: он отчаливает от берега с Таней на корме и Бубенцовой на носу. Он представил себе эту картину, и его передернуло. А ей, значит, все равно?..

— Не получится, — отрезал он. — Троих эта лодка не выдержит.

— А я не поеду, — встрепенулась Таня. — Я не могу, мне надо дежурить — у нас одна воспитательница заболела. — Она повернулась и хотела уйти, но Антон удержал ее за руку.

— Ты придумала! — не поверил он.

— Нет, не придумала, — сказала она с отчаянием, вырываясь.

— Ты придумала, — сказал он и почти насильно втолкнул ее в лодку. Прямо в кедах он вошел в воду, стронул лодку с мелководья и прыгнул в нее. Это было похоже на бегство. Он с яростью налег на весла, нервничая и потому неловко загребая, срываясь то одним, то другим веслом. Бубенцова стояла на берегу и с улыбкой смотрела им вслед.

— Ой, как нехорошо! Почему ты не взял ее? Так же нельзя!.. — пролепетала Таня почти с ужасом. Он ничего не ответил ей.

А на середине озера, откуда до любого берега было далеко, откуда люди, дома и деревья на берегу казались маленькими и куда, если и доносились какие-нибудь громкие звуки с берега, то ослабленными и мелодичными, а так было тихо, только волны с легким плеском ударялись о борт лодки, на середине озера он бросил весла, закурил и рассказал Тане, многое смягчив, конечно, все, что читатель уже знает из первой главы нашей повести. Антон просто рассказал ей, что Бубенцова ему нравилась, но что она вела себя так-то и так-то, и поэтому она больше ему не нравится.

Таня выслушала его с печалью и со вниманием.

— Ты был неправ, — неожиданно твердо заявила она.

— А ты так же вела бы себя на ее месте?

— Нет, я бы так не могла. Но ты был неправ.