До Родничков расстояние небольшое, но прямых поездов туда нет. От узловой станции Ельники нужно было еще километров сорок ехать по узкоколейке. Так ездили, наверное, наши предки. Маленький, почти игрушечный паровоз с большой трубой тащил две пустых товарных платформы и два дощатых вагончика, поделенных на купе-клетушки с деревянными лавками и полами. Рессоры были допотопные, в вагоне хорошо ощущалось, как жестко катятся по рельсам колеса, тяжело бухая на стыках.

Он никуда не торопился, этот поезд: елки и частый осинник вдоль насыпи уплывали назад не быстро. Путь был проложен по старой просеке, насыпь давно осела и почти сравнялась с землей, между шпалами густо росла лесная трава. Лес временами почти вплотную подходил к насыпи, под ним пышно разросся папоротник, там и сям вылезали из чащи перепутанные кусты малины, а дальше, в глубине леса, мелькали белые стволы берез и сумрачно темнели островерхие ели. Где-то в чащобе глухо куковала кукушка. «Ку-ку, — монотонно отмеривала она. — Ку-ку…» Иногда открывался прогал в лесу, и тогда поблизости видны были невысокие пологие горы, заступающие одна за другую, то густо покрытые лесом, то плешивые, с торчащими кое-где серыми скалами. Раз или два блеснули вдали крутые изгибы Чусовой с низким ее левым берегом и каменным, отвесным, как стена, берегом правым. И снова, попыхивая трубой, паровозик вкатывался в лес.

Антон сидел на подножке вагона, подставив лицо ветерку, пахнущему хвоей и паровозным дымом. Если бы не Бубенцова, которая в последний день перед практикой вдруг переметнулась вместе с Гришей и Валентином в их группу, ему было бы совсем хорошо — на душе было бы спокойно. А так он все соображал, зачем она решила ехать в Роднички. Неотвязно хотелось думать, что из-за него, но он был уже стреляный воробей, и он так не думал. И не собирался думать. Самое лучшее было бы вообще забыть о ее существовании; встретиться завтра и не заметить ее среди однокурсниц. Не притвориться, а вправду не заметить. То-то на душе стало бы легко! То-то б хорошо! И эти две недели в Родничках можно было бы провести отменно: купался бы, загорал, ел простоквашу и пребывал бы в самом безмятежном настроении.

В вагоне сквозь приглушенный говор и смех затренькала гитара, слышно было, как Валентин напевал под гитарный перебор:

«Очень точно сказано», — решил Антон. Он уже хотел было вернуться в вагон к ребятам, когда Бубенцова вышла в тамбур, попросила: «Подвинься», — и уселась рядом. Дверной проем был узким — они оказались плотно прижатыми друг к другу. Антон, конечно, это чувствовал, но встать и уйти почему-то не решился. Время и место были удобны для разговора, и Антон уже готовился к нему, то есть ждал от Бубенцовой чего-нибудь нежно-укоряющего, вызывающего на объяснение, и заранее настраивал себя на сухой и холодный ответ, но она спросила только, скоро ли Роднички.

— Должно быть, подъезжаем, — взглянув на часы, сказал Антон. — Часа два тащимся.

— А хорошее название «Роднички», правда? — сказала вдруг она. — Такое светлое, чистое и звонкое.

Антон промолчал. Он еще в городе, как только услышал, почувствовал прелесть этого названия, но ему было неприятно, что и она заметила то же. Он думал, что его одного тронуло это неброское, но очень красивое название поселка, куда они ехали. Высокомерия и снобизма, кстати сказать, у него всегда хватало.

— Ты почему поехал в Роднички? — спросила Бубенцова, заглядывая ему в лицо.

— Потому что ты собиралась в Каменку, — ответил он и, как всегда, сказал правду. Но не всю. Само название еще в городе поманило его, будто обещало что-то хорошее, будто звало.

Она тихо засмеялась и наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо.

— А я поехала в Роднички, чтобы попасть в одну группу с тобой.

— Неразумно.

— Почему?..

— Долго объяснять.

— И что ты такой разумный! — с ироническим вздохом сказала она. — Хоть бы раз тебя увидеть глупым и простым. Ты не можешь, да? Ты не умеешь?..

— Не умею.

Бубенцова посидела, посидела, потом протяжно, глубоко так вздохнула, поднялась и ушла в вагон. Антон наш даже не шевельнулся: можно было подумать, что, глубоко задумавшись, он просто не заметил, как она ушла. А просека постепенно расширилась, просветлела впереди, лес расступился, и вагончики выкатились на открытое пространство.

Это было живописное и очень уютное место. Прямо от насыпи широко разливалось озеро, впереди и чуть справа на плавно изгибающейся его закраине поместился небольшой старинного вида заводик с корпусами из темно-красного кирпича, с черной, курящейся дымом трубой. А за ним и вокруг него на пологой горе лежал поселок из небольших деревянных и кирпичных домов с каменной церковью на возвышении и белой колоколенкой без креста.

А вокруг поселка, за дальним краем озера, и повсюду, ближе или дальше, горы и горы, невысокие, волнисто заступающие одна за другую, а все вместе как бы отгораживающие этот уральский уголок мягким лесистым валом. Воздух был чист и прозрачен, и далекие леса, приподнятые горами, отчетливо были видны окрест. Даже в дальних, отодвинутых к горизонту массивах можно было отчетливо различить и белые ниточки берез, и тонкую штриховку осинника, и басовые струны сосен.

Солнце садилось. По блистающему широкому полю озера пролегла розовая закатная полоса. Маленькая лодочка скользила по воде. Девушка в светлом платье гребла сильно, откидываясь всей тоненькой фигуркой назад. Засмотревшись на поезд, девушка перестала грести, а лодка по инерции скользила дальше, оставляя за кормой плавный, разбегающийся по воде след…

Вагончики со скрежетом затормозили у дощатой платформы, вдоль которой громоздились штабеля леса, груды угля и серого известняка. На втором пути цепочкой стояли товарные вагоны, пустые и груженные чугунными отливками. Похоже, что здесь одновременно была и товарная станция, и платформа для пассажиров.

Притормаживал и встал поезд под развеселые переборы гармоники. На платформе, в небольшой толпе, стоящей полукругом, трое плясали под гармошку, да так, что доски гнулись и потрескивали. Под гомон, под топот и выкрики, под переборы гармоники зазвенела веселая частушка:

Студенты, высыпавшие из вагона со своими рюкзаками и чемоданчиками, с любопытством озирались по сторонам.

— О, да тут дым коромыслом! — сказал Валентин, убирая гитару за спину и сладко потягиваясь. — Веселенькое место.

— Ребята! Девочки! — засуетилась Эльвира Сергеевна. — Не расходитесь! Все стойте здесь! Нас должны встретить…

Но пока что их никто не встречал. Там, где плясали под гармошку, какая-то плотная бабенка в пестром сарафане выскочила в круг, сдернула косынку с головы и лихо пропела, косынкой помахивая, притоптывая:

— Семенова, — не теряя присутствия духа, распорядилась Эльвира Сергеевна. — Запишите частушки. Это же местный фольклор.

Исполнительная Семенова тут же достала блокнот и карандаш и записала обе частушки. В толпе на платформе заметили приехавших: на них посматривали на них с интересом. Гармошка всхлипнула в последний раз и замолкла. Плясуны вышли из круга, и один из них, невысокого роста белобрысый крепыш увидев студентов, картинно развел руками и пошел к ним, улыбаясь широко и открыто.

— Павел… Башков!.. — представился он, протягивая руку Валентину, который стоял к нему ближе всех, и обегая остальных приветливым добродушным взглядом. — Вы из города? Студенты?.. Мне поручили вас встретить. — Он был явно навеселе, с лица не сошло еще оживление пляски.

— Я руководитель практики, — с достоинством выдвинулась вперед Эльвира Сергеевна. — Относительно размещения вам звонили из райкома?

Парень уважительно пожал ее руку.

— Разместим, — заверил он. — Все будет путем, не беспокойтесь.

— Павел! Иди сюда! Посошок на дорожку!.. — кричали ему с другого конца платформы.

— Вы постойте минуточку — я сейчас, — торопливо сказал он, оглядываясь на своих с гармошкой. — Кореша вот провожаю… Дружка своего. Еще минуточку, а потом я отведу вас на квартиры, — сказал он, уже пятясь к своим.

Студенты остались возле сваленных в кучу рюкзаков и чемоданов.

Дважды сипло прозвучал гудок. Машинист высунулся из кабины, нетерпеливыми жестами показывая, что пора ехать обратно. Павел обернулся и успокаивающе помахал ему: «Сейчас». В толпе уже чокались гранеными стаканами, гомонили, обнимались. Гармошка снова заиграла что-то залихватски веселое, но спутала такты, оборвалась.

— Колька! — горячо упрашивал Павел, чокаясь с каким-то рыжим парнем и обнимая его за шею. — Колька, брось ты к чертям! Останься! — У тебя же деды-прадеды в Родничках чугун варили, а!.. Правду я говорю-нет?..

— Пашка! — с расстроенным лицом бормотал тот. — Пашка не трави душу!.. Я решил — и баста! Сколько ж можно…

— Нет. Ты подумай. — убеждал его Павел. — Дом бросаешь, друзей бросаешь!.. Мы же здесь реконструкцию сотворим, такую печку отгрохаем!

— Брось, Паша! — махнул тот рукой. — Я про эту реконструкцию сто лет слышу. Пойми, не могу… не хочу я больше на дедовской печке работать!.. А заработки у меня здесь какие? А перспектива?..

Просипел еще один нетерпеливый гудок, паровозик тронулся — вагоны поплыли мимо. Рыжий Колька догнал поручень и вспрыгнул на подножку. Ему махали провожающие, гармошка грянула «Прощание славянки», какая-то женщина, наверное мать, утирала слезы платком, А через минуту допотопный паровоз с двумя вагончиками уже скрылся в лесной просеке, дав последний прощальный гудок.

Быстро темнело, и над черными зубцами леса затухала багровая полоска зари, когда Павел последними привел Антона с Кешей Маловым к старой осевшей на один угол пятистенке. Сквозь закрытые ставни не видно было света — изба казалась необитаемой. Однако Павел сильно и уверенно постучал в ставень. Стук отозвался в соседних дворах, в близко стоящем темном лесу. Издали забрехали собаки, но в избе никакого отзвука.

— Счас откроет, — уверенно сказал Павел и достал папиросы, — Курите!..

Кеша отказался, а Антон закурил с ним. Они стояли, прислонившись к шаткой ограде палисадника и молча попыхивали папиросками.

— Как называется специальность-то ваша? Мудрено как-то… — спросил Павел, и лицо его расплылось в улыбке — видно, он уже смеялся над этим словом и сейчас ждал смешного еще.

— Фи-ло-логия, — подделываясь под его тон, по складам сказал Кеша. — А мы филологи. «Филолухи» по-простому.

— Ну и специальность! — хохотнул Павел. — Без бутылки не разберешься!.. — А к нам зачем приехали?

— Старинные песни, сказки записывать, — сказал Антон.

В сенях что-то заскрипело, послышались шаркающие шаги, загремела щеколда, и дверь приоткрылась.

— Кто там? — спросил старушечий голос из темноты сеней.

— Это я, теть Фень, — выдвинулся вперед Павел. — Постояльцев тебе привел. А ты уж, чуть завечерело, и улеглась?

— Чего ж мне одной старухе-то делать? Молодым игрушки, а старой подушки, — сказала она, открывая дверь настежь.

Павел вместе с ребятами взошел на крыльцо.

— Да ты, Павел, вроде выпимши?.. — сказала хозяйка, приглядываясь к нему.

— Да было дело. Кольку проводили, теть Фень. В город подался на заработки.

— Ишь ты, — сказала она глухо. — То-то, я слышу, все песни да гармошка. Поехал, значит, в чужие края счастья искать… Вот и мой Федор уж сколько лет глаз не кажет… В письмах пишет, скучаю, мол, по Родничкам, а погостить дела не отпускают.

— Уехал… — грустно мотнул головой Павел. — Вот ребята к нам за песнями приехали, а Колька уехал… У нас на Чусовой и песен хватит, и природа, как в Швейцарии, а перспективы нет… Ну ладно, ребята, — вдруг переменил он тон на деловой. — Устраивайтесь здесь, а я пойду.

Ребята пожали Башкову руку и через темные сени почти на ощупь пробрались в избу. Старуха щелкнула выключателем, и маленькая лампочка тускло осветила горницу. Тете Фене на вид было лет под семьдесят, но волосы у нее были не сплошь седые, а черные с проседью, спина не сутулилась, и если бы не частые морщины на лице, ей можно было бы дать лет на десять меньше. Встретила она ребят приветливо, но без суетливости.

— Садитесь! Чо у порога-то стоять, — сказала тетя Феня, и сама захлопотала у печки. Сняла с приступка маленький помятый самовар, нащипала лучины. Сообразив, что она собирается их угощать, ребята запротестовали:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, мы недавно кушали.

— А у нас гостей не спрашивают, кушали али нет, — ворчливо заметила хозяйка. — Гостей не кори, а, чем бог дал, накорми. Кеша толкнул Антона:

— Слышь, уже две пословицы.

— Ну и что! — отмахнулся Антон, а Кеша достал из кармана блокнот и быстро записал обе.

Через четверть часа на столе кипел самовар, лежали в тарелках крутые яйца, хлеб, творог. Ребята уписывали все это за обе щеки. Хозяйка для компании пила чай вприкуску.

— Кушайте, кушайте, говорила она. — А то чой-то вы худые. Не кормят вас, что ли, в городе?

— У нас сессия была, — сказал Кеша. — Вот и отощали.

— Вон чо! — с напряженным вниманием кивнула хозяйка, но видно было, что слово «сессия» ей непонятно

— Экзамены у нас были, — пояснил Антон. — Студенты мы.

— Вона!.. — поняв теперь, с облегчением произнесла хозяйка. — Стало быть, на завод приехали, практиканты будете?

— Нет, — с набитым ртом возразил Кеша. — Мы филологи. Песни приехали собирать, сказки, пословицы. А вы песен старинных не знаете? Не споете нам? — с ходу решил поживиться он.

— Откеля, — поджав губы, сказала хозяйка. — Уж что в девках знала, все перезабыла. Без песен рот тесен…

Кешкина рука проворно скользнула в карман за блокнотом, но Антон под столом толкнул его ногой, и Кеша неохотно вернул руку на стол.

— А поговорок, пословиц вы много знаете, — сказал он.

— Откеля? — удивилась хозяйка.

— Ну вот, например, «Без песен рот тесен».

— А кто ж ее не знает? У нас все так говорят.

Хозяйка постелила ребятам в горнице, а сама ушла на другую половину. Горница была обыкновенная, деревенская, пестренькие обои, деревянный крашеный потолок, две лавки вдоль стен. В углу торчал фикус в кадке, у окна швейная машина, старая, зингеровская, а на стене, высоко под самым потолком, висел старинный барометр в позеленевшем медном корпусе. Антон согнутым пальцем постучал по стеклу. Хвостатая стрелка пугливо качнулась вправо и вернулась на место, против красных буковок «ясно».

Кеша давно уже похрапывал под пестрым деревенским одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков, а Антону не спалось. Он походил по комнате, стараясь не скрипеть половицами, потом подошел к окну и осторожно раскрыл хлипкие, рассохшиеся рамы в темноту. Выключил свет. Сначала мрак в комнате и мрак на улице слились, ослепив его. Но скоро глаза привыкли к темноте, и на улице прорисовались глухие остовы домов, силуэты деревьев, тонкий серп месяца среди ночных облаков. Пахло мокрой землей, как будто после короткого легкого дождичка. Рядом с окном в завалинке скрипел какой-то сверчок, он скрипел истово, громко, без отдыха, будто сама ночь монотонно пилила на маленькой скрипочке. Всхлипнула и замолкла где-то за тремя улицами гармошка; тонко, ослабленный расстоянием, прозвучал девичий смех…

Антон лег, а окно оставил открытым. Слушал сверчка, шелест листьев в палисаднике. Зрением, обострившимся в темноте, различал лунный свет на подоконнике, на стене рядом с окном. Там, в небе, тонкие кисейные облака поминутно застилали месяц, и бледный месячный свет то пропадал, когда облако застилало его, то опять голубел на стене… И вдыхая свежий ночной воздух, следя за лунными бликами, он вдруг с какой-то странной уверенностью почувствовал. что не зря он приехал в Роднички, что-то хорошее ждет его здесь, что осталось бы какое-то пустое место в его жизни, если бы он не приехал в Роднички. И с тем, надеясь на завтрашний день, в ожидании чего-то хорошего здесь, он уснул.