Утро началось со скандала. Боярский сын Адриан Якимович Мытный не выспался. Это дело с ведьмами ему с самого начала не понравилось. Едва он со своим старым другом Гришкой Медведевым собрался в имение Мытных, в Трещанск, как отец вдруг без всякого предупреждения велел ему быть срочно в Княжеве. Посыльный примчался на взмыленном коне в ту пору, когда в храме Пречистой Девы колокола возвестили полдень, а Гришка уже часа два как дулся из-за того, что не мог никак растолкать своего перебравшего накануне дружка.

– Воеводе егерской сотни Адриану Якимовичу от главы Разбойного приказа боярина Якима Мытного.

Оба друга с неприязнью уставились на свернутый в трубочку документ, обвязанный тесьмою и скрепленный довеском в виде сургучной печати.

– Ну и на кой нам это надо? – поинтересовался Гришка, брезгливо отодвигая в сторону пальцем и бумагу, и руку, ее протягивающую.

– Боярина Мытного срочно в приказ, – не понял одуревший от горячей скачки вестовой.

Адриан понял, что умереть спокойно ему не дадут, и с воем оторвался от подушки, а ноги опустил на пол:

– Что за привычка у отца дурацкая, что ни приказ, все срочный! Левая нога зачесалась – срочно пошлите чесальщика, в носу засвербело – срочно подай ему ковыряльщика.

– Рвение в людях воспитывает, – вздохнул Гришка, поняв, что в Трещанск пилить ему в одиночестве.

С одной стороны, конечно, теперь все девки его, но с другой – что там делать без друга Адрияшки? Скучно. Он покосился на молодого егерского воеводу, но, видя, как друга всего перекорежило, все сообразил без слов:

– В Княжев?

– Наисрочнейше, – передразнил интонации отца Адриан.

– И че? – Гришка не оставлял надежды, что на этот раз дружок плюнет на приказ: сам-то он чин носил невеликий – гвардейский десятник в личном Великокняжеском полку, а потому частенько позволял себе месяцами не появляться на службе, попросту проставляясь перед менее богатыми и знатными дружками по полку, которым фортуна улыбалась не так искренне и часто, как Григорию, сыну великокняжеского стольника. Вот ведь удружил папаша Адриану с этими егерями!

И Адриан Гришкино мнение разделял, не раз еще по малолетству устраивая папе истерики и скандалы из-за службы, унижающей боярское достоинство. Но Мытный словно бык рогом уперся, вцепился в этот Разбойный приказ и не реже раза в месяц гонял наследника по стране туда-сюда ловить всяческую шелупонь. Только один раз Адриан решился ослушаться грозного батю, года три или четыре назад, и, кстати, тоже из-за Трещанска. Такой тогда вышел скандал с мордобоем и угрозами, что юному Мытному более дерзить не хотелось. Поэтому и сейчас, собрав себя в кулак, он вместо гулянки отправился получать очередной приказ от отца. И, выслушав папино распоряжение, сильно удивился:

– Ведьмы?!

– Ведьмы, ведьмы… – барабанил по столу толстыми пальцами глава Разбойного приказа, другой рукой терзая свою спутанную бороду. – Ты только не думай, Адрияшка, что дело это простое. Бабы – это ж такие звери, хуже разбойников. Возьмешься за них спустя рукава – слезьми умоешься.

Адриан хмыкнул, однако попридержал шуточку, что за баб нужно браться спустя штаны, а рукава в этом деле действительно мешают.

– И вот еще, – пристрожил его отец на всякий случай, – возьмешь на обратной дороге тамошнего ухореза – Ваську-царька. Этот паскудник мне еще по малолетству много чего задолжал, да все руки были коротки его ухватить.

– А теперь отросли? – порадовался за папу Адриан. Отец захохотал довольно, ни с того ни с сего взъерошив ему шевелюру.

– Отросли, ух как отросли, Адрияшка! – и радостно пробежался по кабинету. – Я теперь не то что раньше, я теперь – власть! – И, сжав кулак, погрозил кому-то неведомому. Но, увидев, как сын кривится, сплюнул. – Дурак ты! Ну да ничего, повзрослеешь. Главное – ведьм этих прижми посильнее! Не сплохуешь – и ты будешь власть! Ох как мы поживем! – И он потряс уже двумя кулаками.

И вот теперь Адриан стоял на пороге малгородской холодной, чувствуя, как где-то зарождается и клокочет, никак не вырываясь наружу, гневный рык. Сотник Прокоп Горелый делал какие-то судорожные движения, оглаживая усы и бороду, жамкая левой рукой саблю, а глазами что-то ища на потолке. По полу оборудованного под каземат подвала прыгали, обиженно квакая, зеленые пучеглазые жабы, обряженные в платки и сарафаны из цветных тряпиц. Выла, выгибая спины, в углах пара кошек, и даже мелькнуло несколько зеленых ящерок в бисерных кокошниках.

– Это что, вашу Матрену, за дела?! – заорал наконец Адриан и шарахнул плетью по косяку. Прокоп зажмурился и на едином дыхании выдал:

– Не извольте гневаться, ваш сиятельство! Но только это те самые ведьмы, которых мы вчера сюда сволокли.

– А что, типичный случай – оборотничество, – хмыкнул за спиной новый друг Адриана, не то Филипп, не то Елисей, подобранный по дороге в Малгород, но боярину Мытному он разрешил называть себя просто «князь». – Зря вы так расстроились, Адриан Якимович, – ободряюще улыбнулся ему Илиодор. Мытный вытаращился на минуту в его безмятежные глаза, а потом, крутнувшись, рявкнул притихшим егерям:

– Топите этих жаб!

– Всех? – не сразу понял Прокоп.

– До единой! – махнул рукой Адриан. – Я покажу этой деревне, как над боярами смеяться! – затряс он кулаками.

– Дак ить не потопнут… – усомнился кто-то из толпы, но охнул и замолчал. Друзья махом успокоили говорливого.

– А вот тех, кто не потопнут, – выпучил наливающиеся кровью глаза Адриан, – на костер! – и захохотал: – Я церемониться не буду! Так пусть и знают, что боярин Мытный шутки шутить не любит! – И, цапнув за руку Илиодора, поволок его наверх. – Кстати, князь, как вам здесь спалось? – и, не давая открыть рта, зашептал заговорщицки в ухо: – А я вот до утра глаз не сомкнул. В пустой комнате, представьте, кто-то за спиной стоит и дышит в ухо, оборачиваюсь – никого! Я под кровать, в шкаф – пусто. Говорю: кто здесь? Хихикают, молчат.

– Н-да, – растерялся гость, теребя свежевыбритый подбородок, – меня, признаться, тоже под утро кошка как-то нехорошо обматерила, но я по складу характера флегматик, решил не заострять внимания.

– Кошка? – споткнулся на шаге Адриан и, понизив голос, сообщил: – Они при ведьмах всегда, может, и ее того? – мотнул головой, предлагая определить ее к жабам.

Илиодор кашлянул и вежливо отказался:

– Она у меня как раз, наоборот, из храма ворованная. Я и парнишку нанял за ней ухаживать.

– Правда?! – заинтересовался боярин и, ухватив его за рукав, потребовал немедленного рассказа. – Даю сто кладней, очень мне нужна такая кошка.

Илиодор расстроился. Сто кладней за кошку ему еще ни разу не предлагали. Весь вчерашний вечер так причудливо перемешался в голове, что он не взялся бы сейчас сказать уверенно, что было сном, а что случилось с ним наяву.

Стремительно поднявшись из подвала, они на пару оглядели площадь. Стрельцы и егеря прижались к стенам. Вчерашнего разгула не было в помине, зато у коновязи вдруг забился закованный в железные цепи щетинистый мордатый хряк.

– Что это?! – ткнул в него пальцем Адриан, когда умолк пронзительный свинячий визг. Илиодору ничего не осталось, как снова похлопать его по плечу, вселяя уверенность:

– Я так думаю, это ваш бесноватый.

– Утопить, – прикрыв себе глаза рукой, потребовал Мытный.

Дюжина ребят тут же кинулись к кабану и, сколько зверь ни сопротивлялся, сумели-таки его повалить на бок и увязать в обнимку с гнетом, которым жена головы придавливала по осени капусту.

– Кстати, – опомнился Мытный, – а где бунтарь? Бунтаря-то вы, надеюсь, не прокараулили?!

Начальник караула побледнел и рухнул на колени, вопя:

– Не погубите, ваш-сство!

Илиодору стало совсем интересно, он оглядывался вокруг и не верил собственным глазам. Стрельцы после долгой перебранки, взаимных упреков и перекладывания ответственности друг на друга наконец осмелились вынести начальству сучковатое полено в шапке, кафтане и синих теплых штанах, которые не сваливались оттого, что были туго обвязаны зеленым шерстяным кушаком. Глаза у Мытного сделались бешеные, а от ненависти перехватило горло, так что он смог только выдвинуть вперед челюсть, сделав движение рукой, словно располовинил кого-то надвое саблей. Стрельцы это поняли по-своему и тут же бестолково заорали, требуя у малгородского головы колоду, на которой обычно рубили мясо.

– Зачем вам? – встал насмерть Ким Емельянович у кладовой, растопырив руки.

– Твое какое собачье дело? Видишь, приказано бунтаря рубить! Щас мы его!

Голова посмотрел на Селуяна, который, сдвинув хмуро брови, старался спрятаться за спиной боярина, и подивился, как это он может быть незаметен при такой комплекции, потом, зажмурившись от собственной решительности, пискнул:

– А может, не надо рубить? Живой человек ведь!

Адриан Якимович не выдержал, застонал и, выхватив злополучную чурку из рук оробевших от всей этой чертовщины служивых, зашвырнул ее в корыто. Кони шарахнулись, возмущенно заржав, а Илиодор сочувственно порекомендовал:

– Вам бы настой корня валерианы попить, или пустырник еще неплохо помогает.

– Попить? – непонимающе глянул на него Мытный, занятый собственными лихорадочными мыслями и тут же упрямо мотнул головой. – Нет, князь, не время пить, – и потребовал коня.

К полудню народные волнения достигли апогея. Толпа рвалась штурмовать управу, грозя поднять лихого боярина на вилы, а боярин, получивший вдобавок к стрельцам и егерям еще и улан, почувствовал себя так уверенно, что совсем распоясался. По всему Малгороду пошел визг вперемежку с руганью.

Стрельцы и егеря, словно волки на овечье стадо, напали на горожанок. Врываясь в дома, они без всяких слов валили всех наличествующих мужиков на пол, а девиц и баб, без разбора возраста, кидали поперек колен, задирая подолы на голову в поисках ведьмовского клейма. После чего давали рапорт стоящему во дворе довольному боярину с блестящими сумасшедшими глазами. Подле боярина стоял ледащий мужичок с котелком сургуча и личной печатью сотни. Из кармана его укороченного зеленого кафтана торчали конфискованные у лоточников рулоны яркой тесьмы, которыми, словно кукол, опутывали после досмотра баб, перед опечатыванием крест-накрест скрепляли ленты на животах и под визг шлепали печатку, спаивая воедино и тесьму, и платье под ней.

Так Мытный и шел по городу, словно медали раздавая девкам и старухам сургучные нашлепки. Илиодор, увязавшийся с ним для моральной поддержки и удовлетворения любопытства, с каждым разом все шире и шире открывал глаза, так что под конец они у него сделались огромными, как у новорожденного младенца. А от обилия виденных ягодиц разной упругости и цвета его начинало даже подташнивать. Но более всего удивляло явное стремление Мытного идти в этом начинании до конца. И когда в Малгороде не осталось «непропечатанных» баб, все население погнали на берег Шалуньи, где уже был выстроен судейский помост для боярского сына и стараниями трудолюбивых стрельцов организовано несколько десятков невысоких столбиков чуть выше колена. Как понял Илиодор, для расправы над неутопшими ведьмами. Смятый, раздавленный и покорившийся Малгород выл и стенал на берегах неширокой, но довольно бурной речушки.

Избитые мужики, не видя возможности срочно поправить пошатнувшуюся уверенность в себе в трактирах и кабаках, что-то невнятно мычали, покачиваясь из стороны в сторону, словно волнующееся море. А разукрашенные тесьмой бабы тихонько скулили, косясь на свои «украшения» и в ужасе гадая, сколько ж это напоминание о позоре таскать. Народ косился на задорно гогочущих улан, и в толпе, как молния, вспыхивали самые невероятные предложения. Больше всего опасались, что сумасшедший боярин сейчас загонит все население в реку и, посмотрев, как печально уносятся вдаль картузы и шали потопших горожан, сядет писать рапорт об очищении Малгорода от всего ведьмовского населения.

Злорадный, но довольный Адриан, плюхнувшись в походное кресло, извинился перед Илиодором, что второго кресла нет, но Илиодор и командир улан уверили его, что спокойно посидят и на табуретах. Ким Емельянович мялся стоя и чувствовал себя предателем родины, но как лицо официальное не имел права уклониться от лицезрения творимых боярином безобразий. Прокоп с обнаженной саблей, ядрено матерясь, подгонял своих молодцев, тащивших три мешка живности. Упирающихся и визжащих кошек нес отдельно оцарапанный десятник, делая Прокопу страшные глаза, но не решаясь сказать, что, пока они сгребали все это дело деревянными лопатами в мешки, ящерицы в кокошниках сбежали от них, но он сообразил сунуть в мешок одного дохлого мыша, а на помойке ребята еще лихо сбили камнем ворону.

Плюгавый писарчук Стрельцовой сотни, самолично делавший опись заключенных под стражу ведьм, а после сам же и водивший их гуртом к черту, дрожал руками, понимая, что сейчас придется опознавать жаб, поэтому часто откидывал полу кафтана и через соломину втягивал горячительное из четвертушки, спрятанной в специально для таких случаев пришитый потайной карман.

– Ну-с, начнем, – нервно потер он руки, когда помертвелые губы смогли шевелиться. И, взяв испуганно вздрагивающий лист, зачитал населению про то, как безобразно распоясались в стране ведьмы, в связи с чем был издан приказ об их поголовной поимке, суде и возможном истреблении, ежели те окажут злонамеренное сопротивление и будут признаны опасными.

Народ безмолвствовал, внимая. Илиодор держался двумя руками за табурет и уговаривал себя не рассмеяться по-детски искренне. Перед писарчуком поставили три мешка «приговоренных». Он брезгливо заглянул в один, другой, велел доставать, но увидел распятого десятника, которому, ввиду особой склочности характера кошек, приходилось держать их на вытянутых руках, отчего лицо его багровело, хоть кошки и были нетяжелы.

– Вот с них и начнем, – заявил писарчук, тут же сверившись со списком, ткнув пальцем в рыжую, – Ефимия Панько. Двадцати двух лет, не замужем, живет одна, видимых средств к существованию не имеет.

Не дав ему договорить, десятник широко размахнулся и швырнул «Ефимию» в Шалунью. Визжа, та пролетела по широкой дуге и шлепнулась в воду.

– А как вы ее вылавливать собираетесь, – поинтересовался Илиодор, – если она сейчас не потопнет?

Действительно, визжа и тряся головой, «Ефимия» показалась на самой стремнине, уносимая прочь от города быстрой рекой. Сообразив, какую сморозил глупость, десятник бухнулся на колени, вопя:

– Обморочила! – и, решив, что раз он все равно «попал под чары ведьмы», то нечего ему мучиться и с другой трехцветной тварью, запустил ее вслед за товаркой в реку.

– Ульяна Спиридонова, дочь шорника Спиридона, – бесстрастно проводил взглядом кошку писарчук, – бойка, на язык несдержанна.

– Ульянка!!! – взревел шорник и, опрокидывая заслоны стрельцов, бросился в реку.

Илиодор только успел удивленно приподнять брови, как не выдержавший боярских измывательств народ ринулся к пригорку, топоча и опрокидывая служивых. Озверелые мужики вопили в десятки глоток:

– Марфушечка!!!

– Хавронья!!!

– Степанида, тварь гулящая, вернись домой, ноги вырву!!!

Прокоп со своей саблей ринулся было навстречу, но, получив в глаз, скатился под помост. Охранники у мешков дрогнули и попытку утечь замаскировали желанием встать насмерть возле боярского сына. Толпа, снедаемая непреодолимым желанием завладеть мешками, эти самые мешки опрокинула, и те полетели вниз, лениво переплюхиваясь с боку на бок, пока не упали в воду, исторгая из себя зеленую волну невольниц. Мужики взвыли, хватаясь за головы, и только какой-то седой как лунь старикашка в продранном на локтях полушубке, подняв за лапу дохлую ворону, вздохнул:

– Эх, Ганна, Ганна… Как же так?

Вид неподдельного стариковского горя пронял боярина до глубины души, и он поспешил ретироваться.

– А по-моему, все нормально вышло, – успокаивал его Илиодор.

Уланский командир только крякал. Три мешка ведьм ему видеть доводилось впервые в жизни, но на настойчивую игру бровями златоградца он среагировал правильно:

– Ну я так и отпишу, что ведьмачий заговор искоренен на корню.

– Главарши ихние сбежали, – скрипнул зубами боярин. Илиодору очень не нравился лихорадочный блеск его глаз, поэтому он поспешил его опять успокоить:

– В розыск объявите, чай, не впервой.

Но слишком потрясенный увиденным, Адриан покачал головой, начав резать правду-матку вслух:

– Очень бате хотелось на Мартины деньги лапу наложить. У нее, говорят, кладни тыщами в сундуках зарыты.

– Да? – заинтересовался Илиодор, но Прокоп сразу понял, что этакий разговор может вдохновить бояр на штурм Дурнева или и вообще Ведьмина Лога, где они и сгинут вместе с ним, Прокопом, потому он отчаянно затряс головой:

– Брешут все, по всей стране она деньги закапывала, а нам еще каторжан нужно наловить, для отчетности.

– Каких каторжан?! – уставились на него отцы-командиры. Прокоп растерялся, чувствуя неловкость оттого, что так бессовестно пользуется доверчивостью юного Мытного:

– Так ить…. Бунт в городе, ежели зачинщиков на каторгу не отправить, в Северске не поймут.

Уже достаточно далеко отбежавший от берега, чтобы не бояться погони, Адриан оглянулся назад и воочию убедился, что бунт имеет место быть. Приготовленных к утоплению жаб народ отлавливал всеми возможными способами. В ход шли штаны и рубахи. Кто-то гонялся, пытаясь накрыть зеленую картузом, кто-то пытался просто выманить обещаниями о сапожках, сережках и прекращении ходить в кабак.

– Что ж нам, их всех опять вязать? – усомнился Адриан в осуществимости подобного предприятия. А хитрый Прокоп, всегда вертевшийся подле власть предержащих, льстиво влез:

– Зачем же всех? Васька-царек народ взбаламутил.

– Царек! – радостно сверкнул глазами Адриан.

А Илиодор с сомнением покачал головой, думая, что как бы незадачливый боярин не нажил действительных неприятностей, столкнувшись с настоящей силой.

– Слышал я, Адриан Якимович, что разбойники Северска грозны. А в этаких глухих местах и вовсе сбиваются в огромные армии. Как бы вам без помощи и поддержки не понести потерь в неподготовленном мероприятии.

Адриан Якимович вздрогнул, а после, подойдя к князю, возложил ему обе руки на плечи и со всей искренней горячностью молодости заявил:

– Вот, князь, только от вас я и слышу слова поддержки и предупреждения. – Он осекся, чувствуя как в сердце щемит и, притиснув златоградца к груди, сказал: – Друг вы мне, клянитесь, что не бросите меня до конца этой передряги.

– Да я бы с радостью, – вздохнул Илиодор, борясь с собственным языком, который хотел поклясться, невзирая на волю хозяина. – Но вы же знаете мои обстоятельства. – И он сделал характерные движения пальцами. Последние два кладня он вчера как-то умудрился проиграть малолетнему Митрухе.

Мытный глянул на него и прослезился.

– Да что вы, друг мой, деньги – мусор. Прямо вот сейчас придем – и выдам вам из полковой казны.

Писарчук, всю ночь варивший неразменный кладень, сделал вид, что подавился мухой, поскольку полковая казна отощала вдвое. Он бодрым козелком прыгнул вперед, радостно заблеяв:

– Да что там, ваше сиятельство, давайте просто поставим князя на полное довольствие.

– Почетным егерем-стрельцом, – поддержал его Прокоп, дивясь такой сообразительности писарчука.

– Коня, саблю выдадим, мундир… – закатил глаза писарчук и всю дорогу расписывал, какое это будет счастье иметь такого егеря-стрельца, дойдя в своих фантазиях до того, что пообещал князю, что, как только в Северске узнают о таком молодчике, так тут же сделают губернатором. Илиодору такие перспективы не понравились, он бы предпочел взять деньгами, но отложил серьезный разговор до вечера. Тем более что уланский командир предложил все это дело спрыснуть.

Вечером мы сидели, уставившись друг другу в глаза. Пантерий чистил сапоги в углу, делая вид, что не замечает странного поведения хозяина, а пахнущий пряным вином Илиодор кусал губы и сопел, явно чувствуя себя дурак дураком. На серебряном разносе стояла гора судочков, и я, прекрасно понимая, для каких таких целей с самого полудня пивший, евший златоградец приволок их сюда, не спешила ему облегчать задачу, хотя очень хотелось рявкнуть: «Ну давай уж, корми животное, а то вторые сутки пошли, как голодом моришь». Поняв, что самостоятельно златоградец угощать меня не решится, Пантерий последний раз плюнул на подошву сапога, протопал к столу и, как обозленная кухарка, стал греметь посудой, расставляя ее.

– Что ж вы, барин, на скотину так зыркаете? Она же помереть может от смущения.

В судочках обнаружились все нехитрые разносолы, которыми мог попотчевать гостей голова. Тушеный заяц, балычок, копченые колбасы, ломти холодной свинины, наводившие на мысли о печальной участи бесноватого хряка, капуста, огурчики соленые, рыбные пироги, блины, лежащие золотистой горкой, и бесконечные горшочки с медом, вареньем, сметаной, маслом, по которым Пантерий пробежался плотоядным взглядом, в конце почтительно замерев перед литровою бутылью златоградского вина. Илиодор тут же отвесил ему тумака:

– Мал еще об этом думать.

– Об этом думать никогда не рано, – успокоил его басом Пантерий и тут же добавил: – Я ж не для себя, а для дамы, – и под удивленным взглядом Илиодора взяв с разноса серебряный же с гравировкой походный стаканчик Мытного, лихо выдернул зубами пробку.

Я не стала кочевряжиться и, благодарно муркнув Пантерию, не по-кошачьи втянула через край вино. Видя, как отвисла челюсть Илиодора, Пантерий, хекнув, влил в себя половину бутыли и, утеревшись рукавом, по-братски разломил моченое яблочко, половину отдав мне, половину с хрустом разжевав.

– Ну, приступим, помолясь, – подцепил он на вилку заячью ножку, а Илиодор как-то потерянно заявил:

– Был у меня похожий забавный случай…

– О! – обрадовался Пантерий. – Рассказывай, я страсть как байки люблю.

Илиодор его не услышал, потому что я как раз, запустив когти в яблоко, держала его перед собой, откусывая по кусочку, умиленно наблюдая, как мой черт стремительно уничтожает снедь.

– Приятного вам аппетита, – скромно пожелали из угла.

Илиодор обернулся и обомлел. Я сама чуть не завизжала утром, когда увидела сестрицу в предрассветном полумраке. Кость, в отличие от гороха, переваривалась в ней значительно медленней. В первую очередь в Ланке отчего-то проявился скелет, который, хвала Пречистой Деве, к вечеру оброс бледной плотью, только вместо глаз и рта еще видны были черные провалы, бледными тенями колыхалась одежонка. Утром я упала с кровати, позорно заорав:

– Чур меня!

Сестрица захныкала, заведя капризным голоском:

– И ты туда же, Маришечка.

– А что, ты еще кого-то обрадовала своим видом? – зыркала я на нее из-за ножки стола. Она мелко закивала, вздрагивая плечами:

– Я Сергуне хотела сюрприз сделать, в щечку его тихо чмокнуть…

– Надеюсь, он не околел?

Ланка зашлась в рыданиях, из чего я сделала вывод, что Серьга не околел, но сказал наверняка много неприятного.

– Ты в зеркало на себя глянь, чучундра.

Ее визг стал бальзамом на мою дущу.

Теперь Илиодор таращился на привидение, разевая рот, как рыба, и делал странные движения левой рукой.

– О! – обрадовался Митруха и, хлопнув рядом с собой по стулу, радостно предложил: – Ла… тьфу, присаживайся… Бася, – и, обернувшись к новому хозяину, объяснил: – Покойница местная, тоже утопленница. Вы на нее внимания не обращайте, она к нашей Муське частенько в гости заглядывает. – И Митруха ткнул в мою сторону вилкой. Илиодор как завороженный уставился на маринованный грибочек.

– А почему ТОЖЕ утопленница? – глухо переспросил он.

Пантерий ожесточенно почесал в своей кудлатой голове:

– Эх, барин, вы ж сегодня столько баб утопили! Щас они косяком пойдут. Сначала, конечно, по домам, ну а потом к вам наведаются с укоризной. Это хорошо, что вы кошку взяли, она вас им душить не даст, – и тут же сурово глянул на Ланку, уплетающую блинчики с вареньем: – И ты не смей, хозяин у нас хороший, вон кормит, поит, о кошке заботится.

– Ну если о кошке… – умилилась Ланка и оскалилась черным беззубым провалом рта, да так, что даже у меня крышечка очередного судка выпала из лап.

– И их всех надо будет кормить? – замороженно поинтересовался Илиодор, наблюдая, с какой скоростью привидение уплетает блины.

– Еще чего! – возмутился Пантерий. – У нас закрома не бездонные, одну накормили – и хватит.

А я решительно пододвинула под нос Илиодору кастрюльку, с укоризной глянув на красавца. На ее дне, сиротливо свернувшись, лежал сырой обезглавленный пескарь, всем видом давая мне понять, что вот это и должен быть мой ужин. Ланка заквохтала, давя смех, а Пантерий с укором пробасил:

– Хозяин-хозяин…

Дверь скрипнула, на пороге появился Мытный. Осторожно сунув нос в щель, он поинтересовался:

– Трапезничаете? – ничуть не удивляясь наличию за столом кошки, привидения и недоросля с бутылью в руках.

– Да вот как-то… – стеснительно пожал плечами Илиодор.

– А ко мне, знаете ли, тоже просители пришли, – с какой-то непонятной интонацией произнес Мытный, – требуют, чтобы я нашествие покойниц остановил.

Сашко, Васек и Серьга до самого утра честнейшим образом прятали ошалевших от пережитого малгородских прелестниц. Тех, кого черт бросал через плечо в ночь, в списках Ведьминого Круга не числилось, и их разбойнику и рекрутам пришлось отпаивать вином, для чего они в Купчине разорили аж два кабака. Потрошение происходило следующим образом.

В кабак заходила глупо улыбающаяся Зюка и становилась на пороге, жамкая в одной руке цветастый платочек, а в другой – непонятно для чего сунутую Серьгой косу. Всех посетителей, включая самого кабатчика, вмиг словно ураганом выносило из помещения, в которое вслед за Зюкой являлись с ревизией наши молодчики. Оцепеневшие от общения сначала с егерями, а потом с чертом, бабы поначалу не желали пить вина, пугаясь и сцепляя зубы. И уступали, единственно, столкнувшись взглядом с решительно настроенной Маргошей, которая, в отличие от парней, не скупилась на оплеухи.

К утру дело пошло на лад. И бабы упились до такой степени, что начали горланить песни. К обеду стали неуправляемыми, а после полудня начали разбредаться как стадо, в зависимости от характера, желая либо рвануть домой, выплакаться на плече милого, либо немедленно пойти и надавать боярскому щенку по мордасам.

Малгород же меж тем стенал и вопил. Немалое количество жаб, как ни странно, утонуло в Шалунье, а те, что были спасены, не поддавались ни наговорам, ни целованию. «Опечатанные» бабы тихо плакали, слоняясь по улицам, мужики безудержно пили, все более распаляясь и готовясь к драке. Вдруг посреди Купчина нестройно завопил пьяный хор, в котором угадывались голоса недавних утопленных ведьм. Удивленный народ сунулся на перекрестье главных улиц Купчина и в ужасе замер: пошатываясь и поводя вокруг мутными взглядами, стройными рядами из ниоткуда возникали ведьмы и, радостно скалясь, начинали тянуть руки к народу. Народ недолго думая дунул прочь и заперся по домам. Так что, пока Илиодор с Мытным решали, где искать Ваську, город держал осаду. Покойницы ходили вокруг своих домов и выли на разные голоса, швыряясь палками и камнями в окна, угрожали:

– Яшка, кобель блудливый! Открывай, душу выну!

– Всегда знал, что ты ведьма, всегда! – огрызался из-за запертых дверей Яшка. А какой-нибудь трусоватый Прохор еще и укорял:

– Ну зачем тебе моя душа-то? Мы ж с тобой всегда мирно жили. Иди обратно в свое болото!

Его вторая половина только еще больше наливалась злобой, пытаясь выбить двери. Но самые умные горожане рванули под защиту стрельцов.

– Такая, знаете ли, неприятность, – развел руками Адриан и вдруг нервно захихикал, не высовываясь из-за двери, – покойницы вернулись…

Где-то из-за спины Мытного слышалось бубнение головы, нудно уговаривавшего боярина выйти к народу.

– Это ж разве неприятность? – весомо пробасил Пантерий. – Неприятность – это когда проснулся, а ты – в гробу.

Боярин вытаращил один глаз, пытаясь рассмотреть малого.

– А насчет покойниц не беспокойтесь, жили ж мужики с ведьмами, дак чем покойницы-то хуже? – облизал пальцы Митруха. – К ночи разберутся.

Ланка, как опытная в этом деле, закивала. Я видела, что Илиодору страсть как хочется улизнуть из комнаты вслед за боярином, но мысль о том, что возвращаться все равно придется, удерживала его на месте, поэтому я прыгнула ему на плечо и, потершись об его ухо, попробовала успокоить:

– Не тр-русь.

Он замер, как к стулу примороженный, и я побоялась, что его широкая глупая улыбка на лице так и останется до седин.

Сытый и пьяный Пантерий исполнил все, что полагается делать расторопному слуге по дому, а именно сволок посуду в кухню, чтобы вымыли, и загнал сенных девок в комнату барина, чтобы прибрали, вздохнул, потянулся, почувствовал бурление давно забытых чувств, которые сопутствуют активной жизни чертей среди народа, и понял, что желает общаться. А поскольку из всех обитателей управы наиболее приятным и простодушным ему казался Мытный, закрывшийся в своей комнате от просителей, то к нему он и направился, аргументировав это легко и просто: «Как бы он один с ума не рехнулся».

– И то верно, – подхватил меня на руки Илиодор и, бочком протиснувшись мимо развалившейся в кресле Ланки, великодушно пожелал ей: – Ну, вы чувствуйте себя как дома.

Ланка оглядела полутемную комнату и, напрягшись, заявила:

– Не, я тут одна боюсь.

Брови Илиодора поползли вверх, но, видимо, из врожденного чувства такта или благородства он попридержал дверь, пропуская даму, хоть и не удержался спросить на лестнице:

– Как же вы одна на кладбище… ну или… где вы там…

Ланка поперхнулась и постаралась побыстрее ссыпаться вниз по скрипящим ступенькам. Пантерий осуждающе покачал головой, вслушиваясь в этот скрип:

– Вот отожралась на дармовых харчах.

– Да ладно тебе, – отмахнулась сестрица, – нормальное упитанное привидение, – и, улыбнувшись Селуяну, несущему стражу у дверей в покои Мытного, велела: – Открывай.

Селуян постучал себя пальцем по лбу:

– Совсем умом двинулась? Нельзя без доклада, – но дверь открыл. Илиодор поспешно забежал вперед, предупредительно улыбнувшись:

– Мужайтесь, Адриан Якимович: я к вам со всей компанией.

Мытный, как раз уговаривавший уланского командира на партейку в карты, замер, глядя исключительно на меня, бледно улыбнулся и сделал вид, что никаких привидений в комнате не имеется. Зато уланский командир вытаращился на сестрицу так, что Пантерию его даже укорить пришлось:

– Что ж вы, дядя, так рот-то раскрыли? Чай не птенец, червяков уже никто носить не будет.

Командир опомнился и отвесил ему подзатыльник, в ответ на это Митруха беззлобно, но с чувством плюнул в его кружку с вином, выхватил у Мытного картишки и радостно, прошмыгнув под столом на его половину, объявил:

– Играем по маленькой. Ставка – золотой кладень. Расписок не берем. Нищих за столом не задерживаем, – и подмигнул хозяину.

Улан начал было свекольно краснеть, но боярин, осторожно похлопав Митруху по голове, ласково сказал:

– Экий прыткий малец, – однако собственный бокал предусмотрительно прикрыл ладонью.

Ланка тоже было потянула себе стул, но черт, не имея возможности оттолкнуть, запустил в нее яблочным огрызком:

– Иди отседа, страхолюдо, неча людев пугать. Вон книжку почитай, – и поинтересовался у Мытного: – О чем книжка, дядя?

– Э-э, – покосился Мытный на кровать, где валялся сборник эротических стихов «Жемчужные врата». – О продолжении жизни…

Я зафыркала, а Ланка радостно вцепилась в пухлый томик, жутко улыбнувшись беззубым ртом. И, утратив всякий интерес к игре в карты, плюхнулась на кровать. Мужчины, как воспитанные люди, не стали обращать внимания на то, что перина изрядно смялась под ее «невесомым» телом.

Черт выставил на стол стопку золотых, ловко разделил ее надвое: себе и Илиодору, – а я, не в силах игнорировать «влюбленные» взгляды Мытного, пересела поближе к боярину. Златоградец, не чинясь, плеснул себе из кувшина домашнего вина в чашку, за неимением второго бокала, пригубил, воодушевился. Митруха хмыкнул и, как степенный мужик за чаркой, завел разговор, ни у кого не удосужившись спросить, а дозволено ли ему, малолетнему, рот открывать:

– Вот вы, господа, все говорите – покойницы. Сами сбледнули, к шорохам прислушиваетесь, на Басю нашу коситесь нездорово. А ведь для этих мест покойник – вещь заурядная.

«Господа» с удивлением уставились на Пантерия, а тот как ни в чем не бывало сделал ход и продолжил:

– Это сейчас понаехало чужих много, нервничают, визжат с непривычки. А лет десять назад сидишь бывало где-нибудь в луже, в курей камнями кидаешь, вдруг, глядь, бабка Степанида в калиточку заходит. Поздоровается, сахарного петушка даст, о здоровье спросит. А сама уж не первый год как в могиле. И ничего, никто не орал, в окошко с перепугу выброситься не старался. Потому что нормальные все были люди, местные. Жили при ведьмах, ведьмам кланялись, – и, подняв глаза на Мытного, резко спросил: – Ну вы как, боярин, поддерживаете или сбрасываете?

Завороженный голосом Пантерия Мытный вздрогнул, вспомнил, что играет в карты, и ошалело поставил на кон кладень. Илиодор, державший карты двумя руками, стрельнул в меня глазами хитро: подскажу или не подскажу? Я усмехнулась, вывалила язык, словно снова давлюсь шерстью, и помахала лапкой, типа ну ты меня понял, ходи смело. Играли господа в «тридцать шесть», или, по-златоградски, «свара», «драчка». Игра, требующая не большого ума, а только удачливости, наглости, железных нервов и тугого кошелька. Раздали тебе три карты, сосчитал, сколько тебе пришло очков, и сиди думай – то ли сбрасывать эту мелочь, а то ли давить партнера банком, делая вид, что у тебя сказочная карта. А там уж как партнеры решат – скинут свои картишки или не поверят в блеф и обдерут как липку. Илиодор недоверчиво хохотнул, сказав, что поддерживает, и даже выложил два кладня. Командир улан прятал свои карты прямо у груди, сам смотря в них от осторожности лишь одним глазом; сбросил. А Митруха меж тем продолжал:

– И не то плохо, что чужих много, а то, что не понимают они, отколь ноги растут, да и как им понять, скажите, если они как есть чужие. Иное дело Мытные. Тут история интересная… – И он швырнул на стол очередной кладень, оповестив: – Забил, и еще один вперед, можете глядеться, коли охота.

Боярин вяло убедился, что его три разномастные десятки против Илиодоровых дамы с королем не катят, и швырнул карты на стол. А Митруха озорно посмотрел на своего хозяина, а потом на жалкую горку кладней и показал двенадцать очей. Хотя я точно знала, что перед этим у него было не меньше тридцати.

– С почином, – сам себя поздравил Илиодор, и мы с ним перемигнулись.

Я невольно залюбовалась, все-таки, когда его не пугали привидениями, не утесняли в деньгах и не ставили в тупик, он был хорош. Вон, как глаза озорно светятся! А много ли выиграл. Лю-убит денежки.

Ланка на кровати в голос расхохоталась, гнусаво продекламировав:

Она зашлась гавкающим смехом:

– Экая чушь!

Все посмотрели на зарозовевшую покойницу. Я пожалела, что не могу поддать ей сапогом, чтобы призвать к порядку. Митруха продолжил:

– Жила в прежние времена заморская королевна Чучелка. Ведьма не ведьма, но с нечистью зналась точно и, что показательно, отличалась прескверным характером. Лет ей уж было под тыщу, а полюбовник – молодой, из колдунов.

Я глянула за окно и почувствовала, как по спине привычно покатились мурашки. А что? Не блохи ведь. Ланка тоже напряглась со своим томиком в руках и стала усиленно что-то бубнить себе под нос, видимо, заглушала голос Пантерия. Чтобы хоть как-то отвлечься от рассказа черта, я заглянула в карты Мытного и показала Илиодору – сбрасывай, неча деньги зря переводить. А на Пантерия уже накатило, и было видно, что остановить его можно лишь дубиной промеж рогов.

– Жила Чучелка в черном-черном лесу, в черной-черной горе, домом ей был старый склеп, а кроватью – старый гроб. Вот сидит она со своим любовником однажды и ласково так спрашивает: что, дескать, не весел, отчего закручинился? «Люди меня обижают, Чучелка, – говорит ей любовник-колдун, – говорят, с кровосоской живу, в глаза плюют». – «А ты поезжай в чужие края, – ласково отвечает ему Чучелка, – женись на какой-нибудь простой дурочке». – «Можно ли так?!» – «А чего нельзя? Поживешь с ней, развеешься. Сам хмуриться не будешь и на меня тоску нагонять не станешь». Обрадовался колдун, сел на коня и поскакал. Год ли скакал, день ли – неведомо. Сам скачет, а Чучелка сзади сидит, его обнимает, улыбается. В дом зайдут – братом с сестрой представляются. Утром снова в путь, а в доме уж все мертвые – Чучелка постаралась. Так до наших краев и добрались.

Ланка поползла с кровати поближе к играющим, а я заметалась между боярином и Илиодором. Златоградец мне казался надежнее, но этот паскудник, не понимая моих душевных мук и страхов, деликатно отодвигал меня обратно к Мытному, всем видом намекая, что игра только еще началась. Я лишь открывала рот, немея от такой черствости. Неужели он не видит, что мне страшно? Мытный же, наоборот, пытался сгрести меня поближе, косясь на Ланку.

– А командовала в этих местах Праскева Веретеница – ведьма-магистерша. И брат у нее был ведьмак. Жили скромно, ничем от прочих не отличались. К ним и заглянула парочка. Улыбаются, входят в дом. Чучелка красные свои сапожки сбросила, а Праскева как на них глянула, так и обомлела, но вида не показала. Говорит брату своему: «Ты давай гостью обиходь, накорми, а я сейчас быстро коровку подою, скотину покормлю да и к вам вернусь». А сама так хитро глазками сделала, что и дурак бы догадался, что не просто так она на улицу поспешила, а желает она с гостем уединиться. Ну-у колдун, не будь дурак, следом за ней выскочил, давай вокруг Праскевы петухом ходить. А та хихикает, глазками стреляет и в платок кутается. «Зябко, – говорит, – ножки мерзнут, развел бы ты костер». Любовник Чучелки, конечно, не отказался. А Праскева все равно зябнет. «Что за странность, – говорит, – такая? Сапожки, что ли, принеси». Тот в дом. Да где в чужом доме обувку найдешь. Схватил Чучелкины сапожки и вынес. А ведьма взяла и кинула их в огонь. Тут в избе поднялся ор, крик. Чучелка кричит, мол, помираю я, плохо мне. Из кострища полезли змеи и всякие гады. Чучелке все хуже, полезла она на крышу, чтобы улететь, да тут ей смерть пришла. Хлопнулась она на землю, одно огромное кровавое пятно от нее только и осталось.

Меня чуть не стошнило от отвращения. Илиодор неправильно понял выражение моей морды и просадил десять кладней. Глянул на меня с упреком, а я, втянув голову в плечи, развела лапками, дескать, извини. Боярин же, напротив, заинтересовался:

– А Мытные-то при чем тут?

– О! – подскочил забывший, о чем шла речь, Пантерий. – Мытные здесь лет тридцать назад появились, как сейчас помню… – Пантерий спохватился и закашлялся. – Маманя… тьфу ты, бабаня рассказывала. Чину-то папенька ваш, Яким, был небольшого, хоть и роду боярского, и бегал у Великого Князя но молодости на поручениях, что, понятно, крайне ему обидно было. Уж не знаю, какая его нелегкая занесла в наши края, но, видно, достал он всех в столице, его и послали… А он не обиделся, поехал.

У Илиодора открылся рот, боярин тоже вздулся, собираясь рявкнуть, но тут заинтересовавшаяся Лана навалилась ему на плечо, и крика как-то не получилось.

– Поотирался Мытный здесь с годик. Что-то с купцами провернул, где-то ворам пособил, где-то голове помог, надавив боярским авторитетом. Шастал-шастал по округе, да и угодил в Ведьмин Лог. А ночью дело было. Заплутал, с дороги сбился, попал на болота. Бредет по колено в воде. Мерзко, пакостно. Думает: остановлюсь – к утру околею, не остановлюсь – как есть потопну. Вдруг глядь – островок. А на островке нет ничего, только гроб каменный. Ведьмы-то, как Чучелка разбилась, всю землю с того места срыли да в том гробу и похоронили на болоте, от греха подальше.

Слушая Пантерия, все как-то позабыли про карты. Илиодор поводил туда-сюда глазами и вдруг нагло выкрикнул:

– Тридцать шесть! – не имея на руках даже девяти очей. Я поразилась такой наглости, а зачарованный Пантерием народ даже не удосужился проверить, по праву ль златоградец к себе денежки сгребает. Черт же все рассказывал:

– Яким хоть и не ведьмак, а что место нехорошее, сразу сообразил. Думает, ну его к лешему, стороной обойду. Только ногу занес, глядь – кладень золотой блестит. Не на болоте ж его оставлять. За ним другой заметил, третий. Так до самого гроба и добрался.

– Ой, мамочки… – прошептала Ланка, вцепляясь Мытному в рукав.

Боярин тут же для уверенности подгреб меня к себе поближе, прижал и начал, набычившись, смотреть на подростка. Видя, что руки у боярина заняты, черт принялся бросать ему карты в открытую. Боярину выпало двадцать одно. Уланский командир расстроился:

– Что ж мне так не везет сегодня, – и показал всем свои карты, – двадцать. Против ваших не катят.

– Двадцать четыре, – уверенно заявил Илиодор, сжимая в кулаке жалкие тринадцать очей.

Черт удивленно вскинул на него голову, но тот не отвел взгляда и даже не покраснел, сграбастывая к себе деньги. Я напрягла лапы, пытаясь высвободиться, но не тут-то было! Признаться, так меня тискали впервые.

– …а гроб стоит, мордами страшными разукрашен. В боку дырочка, вроде как пробкой заткнут. Яким не удержался и саблей эту пробку выковырял.

Даже свечи от страха нервно дернулись, а пара даже потухла под зловещий шепот черта.

– Сначала-то золотишко хлынуло. Монетами старыми, тертыми, а потом ка-а-ак зыркнет глаз, кровью налитой!

– А-а!!! – тонко запищала Ланка, я зашипела, выгибая спину.

Уланский командир вскочил, хватаясь за саблю, а Илиодор поддернул к себе беспризорный кладень. Мытный сжался в кресле и, ухватив меня, принялся осенять все вокруг, словно иконой Пречистой Девы, а черт зашелся уж совсем демонически:

– Яким орет, бежит по воде как посуху. Долетел до Дурнева, ворвался в чью-то избу, народ шуганул саблей, сам забрался на печь, а там давешний ужас из гроба уже сидит, улыбается. До утра его по селу гоняло, пока не загнало на Поганый пустырь. Нехорошее место, там некроманта народ на вилы поднимал, там еще в древнюю пору жертвы человеческие приносили.

– Ы-ы… – Наша покойница принялась бегать из угла в угол, стуча невидимыми зубами.

Я выпучила глаза, чувствуя, что останусь без шкуры в руках впечатлительного Адриана. Илиодор попытался забрать меня из его рук, но проще было руки отрубить, тогда хозяин расстроился и увел еще один кладень. Как он может в такую минуту о деньгах думать? Черт же азартно расшвырял карты каждому, возвестив:

– Пять даю! – двинул деньги в кучу и, ухмыляясь, перешел на совсем уж на зловещий шепот: – Прижала мертвячка Якима, не вздохнуть, ни пошевелиться, коготками черными грудь терзает, а говорит ла-асково так: «Что ж ты, миленький, бегаешь от меня? Я тебе зла не желаю. Коли будешь меня во всем слушаться – до-олго еще проживешь. А коли мне поможешь ведьм логовских извести, за смерть мою отомстить, так еще и богатеем сделаю», – и расхохоталась так, что у Якима кровь в жилах застыла. Вот на том месте енту управу поставили, – просто закончил он.

– Ну, мне пора, – присела в поклоне Ланка, – до дому… – крутнулась вокруг себя, пытаясь нюхом найти, где заветная роща с отсыпающимся надежным Серьгою, и дунула во все лопатки к двери, не рассуждая, как это народ воспримет.

– Хе-хе-хе-хе, – раздельно и нехорошо посмеялся ей вслед Пантерий, – ишь как мотануло! Щас клад свой проверять будет, – и, глянув на удивленных партнеров, объяснил: – У нас отчего так много бродячих покойников? Оттого что кладов нечестивых зарыто без счету.

– И где? – сразу вскинулся Илиодор.

– Да везде! – широко повел рукой Пантерий и, хитренько глянув, предложил: – Если интересует – покажу.

За дверьми пронзительно взвизгнуло, я навострила уши, а остальные удивленно повернулись, вслушиваясь: чего это там опять? Я сначала увидела, как в дверь протиснулось плечо, а потом показался и весь Серьга – новый охранник Мытного. Он удивленно рассматривал обнаженную саблю, с которой капало что-то зеленое и ощутимо воняло тленом.

– Чего это у вас такое бегало, прозрачненькое? – Серьга очень натурально смутился и даже изобразил этакого дурачка, который пытается рукавом незаметно вытереть клинок и сунуть в ножны.

– Поздравляю, – сделал скорбное лицо Пантерий, – вы, молодой человек, только что в клочья разрубили легенду этих мест – Басю-панночку.

– Ох ты ж?! – выкатил глаза Серьга и так кинулся в двери, словно задумал собирать покойницу по кускам обратно, сшибся с Селуяном, замахал руками, что-то быстро ему наговаривая, но получил от него тумака и, покраснев, смущенно замер. Сорвал шапку, надел ее, натянув по самые глаза, утер нос рукавом и лихо сморкнулся на пол – в общем, изобразил полного деревенщину. Селуян снова его беззлобно ткнул кулаком в затылок, как старший, которому стыдно за бестолкового родича, и, подойдя к Мытному, смущенно кашлянул:

– Тут такое дело… – и мотнул Серьге головой, мол, давай докладай.

Серьга крякнул и бодро отрапортовал:

– Выследил я Ваську, надо брать, пока не утек, стервец.

Я удивилась, уставилась на Серьгу, надеясь на объяснения, но тот лишь нагло ухмыльнулся и вообще на меня не смотрел, ел только начальство глазами, докладывая по всей форме:

– Дело тут такое: прячется он на болоте. Есть у нас там одно местечко, зовется Чучелкиной могилой. На конях туда не проехать – топь. Да и пешком там не шибко разлетишься. – Он обернулся воровато и добавил, понизив голос: – И сдается мне, что один он там. Если сейчас нагрянуть втроем, впятером, то как есть повяжем голубчика, никуда он от нас не денется.

Мытный задумчиво улыбнулся. А Илиодор хмуро уставился во тьму за окном. Только уланский командир, которому уже хотелось спать, недовольно проворчал:

– А сам ты его повязать не мог? Вон народу сколько у нас на площади бездельничает, брагой с самого утра надираются.

– Народу не надо! – замахал руками Селуян, а Серьга поддакнул:

– Ни в жисть не возьмем, если с народом. У Васьки ж тут за каждым углом глаза и уши, только скомандуете «по коням», как тут же можно и расседлывать.

– Хоронясь надо, – проникновенно, с душою, добавил Селуян.

– И не только от воров, – вдруг подал голос Митруха и, обведя всех предостерегающим взглядом, добавил: – Чучелка тоже не спит.

– Тьфу на тебя! – шмякнул ему по макушке боярин, а Илиодор искренне захохотал.

И после этого хохота все как-то перестали бояться. Мытный поднялся и, приложив руку к груди, произнес:

– Князь, я очень вас прошу, составьте мне компанию. Не получается у меня так лихо с покойниками, как у вас. Я их страсть как боюсь с детства…

Было видно, что он еще что-то хочет присовокупить, но никак не может вспомнить имя князя.

Илиодору идти не хотелось, но, посмотрев в просящие глаза боярина, видно, вспомнил, что тот обещал ему полковую казну на разграбление. Нехотя проворчал:

– Болото… Что можно делать на болоте ночью?

– Знамо дело, клад прятать, – с готовностью подсказал Митруха.

Илиодор встрепенулся, глянув на мальца с заинтересованностью, и уже бодро распахнул объятия Мытному:

– Да в самом деле, Адриан Якимович, что я вам, не друг? Неужто думали, что я вас одного вот так и брошу? А кстати где тут можно раздобыть лопату?