Хотя открытый, задушевный смех и у Володи и у Ильи Николаевича был одинаково заразителен, но в смехе их было и резкое различие: Илью Николаевича смех как бы одолевал, он не в силах был остановиться, смеялся безудержно, иногда до слез, отмахиваясь руками, даже если они были чем-нибудь заняты: зонтиком, корзинкой с грибами, тростью и т. п.

Володя же, хохоча так же увлекательно и искренне, как бы владел смехом: он мог оборвать его и перейти, смотря по обстоятельствам, к серьезной или даже негодующей речи.

Однажды вечером, гуляя, мы забрели на луг и улеглись на недометанный стог сена. С нами был и двоюродный брат. Он медленно, устремив взоры в небо, цедя слова, импровизировал что-то очень сентиментальное о ночи, о небе, о звездах…

— Ты с какого это языка переводишь? — спрашиваю я притворно-серьезным тоном.

Володя разразился громким смехом. К этому, казалось, безудержному хохоту присоединился и я.

Декламатор сначала рассердился на нас обоих, но кончил тем, что и сам рассмеялся.

Володя так заразительно смеялся, что увлекал даже тех, кого этот смех задевал.

Неожиданно круто оборвав смех, Володя сказал:

— Мне напомнила твоя нудная декламация, как на уроке, дожидаясь подсказки, тянут трудный перевод с немецкого, будто тяжелый воз в гору везут.

Такой резкий переход от смеха к серьезной речи очень характерен для Володи того времени, и, конечно, никакой искусственности, нарочитости в этой внезапности перехода не было и следа.