ССОРА С ПАТРИАРХОМ
Всякий раз, когда ему напоминали о святом Джузеппе, кавалер Флорестано, хоть был он человеком верующим и набожным, кривил нос и пожимал плечами: он уважал его как патриарха среди святых и возможного отца Иисуса Христа, но он не желал больше иметь с ним ничего общего, совершенно ничего!
В самом деле, святой Джузеппе не слишком-то хорошо обошелся с ним. И если в пылу справедливого негодования кавалер вышвырнул с балкона изображение этого святого с красивой седой бородой, держащего поросшую листвой палку и младенца Иисуса, трогающего его ручкой за подбородок, если девятнадцатого марта, в день праздника святого, захлопнул дверь перед ним, а заодно и перед маленькой мадонной и младенцем Иисусом, хотя четыре года подряд приглашал их в дом и угощал этих бедняков, что изображали святых, а потом уносили с собой еды на два месяца, и притом еще смиренно прислуживал им за столом, словно это были настоящие святые, сошедшие по случаю праздника из рая, — так, будем справедливы, кто же виноват? Нет, святой Джузеппе нехорошо обошелся с ним! Разрыв был полный и окончательный! Слишком жестоко насмеялся над ним этот патриарх. Кавалер, человек весьма кроткий и терпеливый, в конце концов послал его, хоть он и святой, ко всем чертям!
Взять, к примеру, эту историю с мнимой беременностью его жены! Кто просил патриарха творить это чудо? Тем более теперь, когда кавалер и его супруга уже совсем смирились — они умрут без наследников. И дальние родственники разделят между собой все их добро, земли, дома, мебель, скот, потому что ведь не заберешь все это с собой на тот свет. И вдруг у его супруги стал округляться живот. А потом начались головокружения, появилась тошнота и все другие признаки беременности. Вот и грудь набухла, и из сосков выступило прежде времени молоко. Невероятное дело!
— Патриарх творит вам чудо! — сказал духовник.
Но кавалер при все своем почтении к великому святому, прежде чем поверить в чудо, все же решил проконсультироваться у врачей. Потому что и в самом деле настоящим чудом было бы появление этого ребеночка, который развивался в старом чреве уже тучной и дряхлой супруги его, когда этого меньше всего ожидали. И врачи не могли поверить своим глазам и рукам:
— Симптомы бесспорны!
* * *
С тех пор кавалер был на седьмом небе от счастья. И ходил повсюду — в кафе, аптеки, клубы, рассказывая о радостном событии, жестикулируя своими тощими ручками, дергаясь худым и хилым тельцем, державшимся лишь на растертых с сахаром желтках и ломтиках бисквита — единственной пище, которую принимал его бедный желудок.
Люди качали головами и смеялись ему прямо в лицо:
— Посмотрим, что будет через девять месяцев!
Он возмущался таким неверием. И готов был едва ли не силой тащить их к себе домой, чтобы они сами посмотрели и пощупали.
Супруга его с утра до вечера полулежала в кресле, обложившись для большего удобства подушками, и, довольная необычностью своего положения, в ответ на одни и те же восклицания только слегка улыбалась с ленцой тучной женщины, хотя и преждевременно, как счастливая мать.
Кавалер тогда же велел дону Паоло, сумасшедшему, написать у него в доме красивый образ патриарха, и это стоило ему более пятидесяти лир, если считать полотно, краски, обед и завтрак художнику; а тот, действительно сумасшедший, еще и его с женой едва не свел с ума своим упрямым желанием жениться на всех попадавшихся ему на глаза женщинах.
Но картина получилась просто прекрасная, хотя писал ее сумасшедший! И в этом тоже сказывалось благорасположение патриарха!
Картину повесили на стену в спальне под небольшим балдахином из красного шелка, который хорошо оттенял позолоченную раму. Все девять месяцев перед нею днем и ночью горела масляная лампадка. И все девять месяцев подряд вся семья, то есть кавалер, его жена, теща и старая служанка, каждый вечер, опустившись на колени, читала розарий и литании, благодаря святого и умиляясь ласковому взгляду, который, казалось, обращал к ним патриарх из-под нимба, держа поросшую листвой палку, в то время как младенец Иисус, сидя голеньким у него на руках, ласково трогал его подбородок пухленькой ручкой.
— Ах, досточтимый патриарх, как достойно отблагодарить тебя?
Кавалер повторял это каждый вечер, укладываясь в постель и глядя, прежде чем уснуть, на изображение святого, который, похоже, улыбался и кивал ему, словно живой!
Между тем комнаты заполнились пеленками, простынками, кружевными чепчиками, рубашечками, которые супруга его велела шить соседским девушкам, и ей все казалось, что их приготовлено мало. Кавалер, когда все было сшито, выстирано и выглажено, сам, своими руками, бережно, словно это были святые мощи, разложил их там и тут — на кровать, на кресла, на столики, так что вся спальня сияла белизной под взглядами патриарха, благословлявшего из своей рамы все эти пеленки, простынки, чепчики и рубашечки, как будто он был доволен своим творением, которому предназначалась вся эта белизна!
И добрые соседи были приглашены посмотреть, и подруги были уведомлены, что все готово. Недоставало только младенца… мальчика или девочки.
— Это будет мальчик, вот увидишь! — повторял кавалер жене. — Не станет же патриарх делать доброе дело наполовину — это будет мальчик, вот увидишь! Нам нужен наследник по мужской линии!
И на радостях окрыленные супруги дали обет приглашать патриарха каждый год в день его праздника на пышную трапезу, выбрав трех соседских бедняков — старика, девочку и мальчика, которые изобразят святого Джузеппе, мадонну и младенца Иисуса. И долго спорили между собой, кого позовут, как устроят обед и какие подарки приготовят этим беднякам во славу чудотворного патриарха, в благодарность за сыночка, что должен родиться вскоре на радость их дому, в утешение их сердец!
* * *
Однако девять месяцев прошли, но никто так и не родился, не было даже выкидыша. А живот старой синьоры оставался вздутым, как и прежде, грудь набухшей, и соски мокли от молока.
— Что это значит? Болезнь, а не беременность? Возможно ли такое?
Велико было изумление кавалера, но разочарование — еще больше! Супруги подождали еще месяц, обольщаясь надеждой на настоящее чудо, из-за которого, быть может, и продолжалась беременность, — разве не всемогущ патриарх? Потом, разочарованные, они спрятали поглубже, в самый дальний сундук, всю эту гору детского белья, которое было теперь ни к чему, и умолкли, опечаленные, словно своими руками похоронили столь желанного ребеночка на дне этого глубокого сундука из резного ореха. И кавалер, серьезный и торжественный, с укором посмотрев на святого, с презрением задул перед его носом масляную лампадку и с тех пор больше ни разу не зажигал ее, — тот не заслуживал этого!
— Кто просил его творить чудо? Зачем так насмехаться над нами?
И он сердился на него до конца марта.
Но по мере того как приближался праздник святого, вера кавалера в него вновь воскресала.
Хоть патриарх и не сдержал свое обещание, все равно было бы нехорошо не выполнить свой обет — устроить трапезу для бедняков во славу его! Он не пожелал дать сына кавалеру? Кавалер постарается снискать милость самого Иисуса Христа — для себя и своей семьи. Со святыми не шутят! Кроме того, разве врачи не сказали, что жена вылечилась от этой загадочной болезни, похожей на беременность? Может быть, это и было чудо, которое сотворил патриарх!
Вот уже два месяца дядюшка Пино Куддируни отращивал себе седую бороду, чтобы лучше представить патриарха в доме кавалера, и уже примерял тунику и плащ из голубого муслина, которые наденет по этому случаю и которые тот заказал для него так же, как и одежду для маленькой мадонны и младенца Иисуса.
Вот уже восемь дней, как великолепный барашек-кастрат, специально выращенный среди быков и предназначенный для святой трапезы, был перевезен из деревни в город, чтобы пожирнее откормить его. И кавалер, слыша, как тот блеет в хлеву, где его держали на привязи, чтобы не убежал, обращался к образу патриарха и говорил:
— Патриарх, это ваш кастрат блеет! Это для вашего праздника! Его специально откармливали!
Можно было подумать, будто он попросил патриарха: «Патриарх, закрутите ему веревку вокруг шеи за три дня до праздника, чтобы кастрат сдох от удушья и мясо было бы испорчено!..»
А это тоже разве не насмешка? Не знал разве патриарх, что кастрат этот предназначался беднякам? Почему же он допустил, чтобы тот сдох, закрутившись веревкой, за три дня до праздника? И мясо было испорчено!
Этот сдохший кастрат не только расстроил все планы кавалера, но вынудил пойти на другие расходы, чтобы поправить положение. Таким образом, считая приданое для младенца и кастрата, которого пришлось заменить другим барашком, патриарх обошелся ему довольно дорого.
— Посмотрим, что будет на следующий год!
* * *
Кавалер, человек добрый, горячо веривший в добрые помыслы всех святых, и в особенности патриарха, уж никак не ожидал еще чего-либо подобного.
Тем более что на этот раз он решил превзойти самого себя и, готовя трапезу, тратил деньги, как Цезарь, заказывая у монахинь из Старого монастыря сладости и мороженое. Он даже заполучил княжеского повара, который притащил целую батарею разной кухонной утвари для выпечки пудинга, для фритюра, для жаркого, словно обед готовили для супрефекта! Но патриарх-то, конечно, поважнее. Обед только предназначался беднякам, но устраивался в его честь, а он заслуживал совсем другого, ох, совсем другого!
В этом году святой Джузеппе в голубой тунике и плаще приклеил себе ватную бороду. И маленькая мадонна тоже была готова — на голове венец из позолоченной бумаги, грудь увешана золотыми цепочками и прикрепленными к ткани серьгами, она важно прохаживалась в этом своем белом покрывале, спускавшемся до пят. И младенец Иисус в легкой белой накидке, в венце из позолоченной бумаги пробовал благословлять двумя пальчиками правой руки. На празднично накрытом столе среди рассыпанных по нему цветов и букетов сверкали стаканы, бутылки, ножи, серебряные приборы. А на комоде желтели огромные круглые крендели из крупчатки: самый большой — для святого Джузеппе и два поменьше — для маленькой мадонны и младенца Иисуса. Мастро Нунцио и другие музыканты уже настраивали скрипки, а священник тем временем натягивал в углу сутану, собираясь благословить всех и вся во имя господа бога.
И знаете, что тут надумал устроить патриарх? Он спустил с лестницы тетушку Антонию, старую служанку, которая спешила к монахиням за сладостями и мороженым! Поднялась суматоха, крики, а когда отнесли ее наверх, то оказалось, что у нее сломана нога и она лежит в постели, куда ее положили, будто мертвая!
Выходит, патриарх это нарочно подстроил, чтобы испортить ему праздник?
Кавалер чуть не выругался. Впоследствии он и не сомневался, что какое-то ругательство у него все-таки вырвалось, только он этого, наверное, не заметил!
Кавалер был потрясен! Ему казалось, что все это сон!
Но это могли быть и козни дьявола, чтобы испытать его терпение!
Вечером, укладываясь спать, кавалер сказал жене:
— Посмотрим, что будет на следующий год!
Однако, как ни старался он говорить спокойно, в голосе его чувствовалось сильное раздражение.
* * *
На этот следующий год кавалер постарался обезопасить себя от любых возможных неприятностей. Все было устроено и приготовлено таким образом, чтобы никто не рисковал сломать себе шею, — всего можно ожидать после того, что случилось в прошлом году! И поэтому священник пришел еще накануне, чтобы освятить комнату, стол, кухню и всю утварь. Дьявол коснется святой воды — только его и видели.
Однако на этот раз кавалер убедился, что дьявол был тут совсем ни при чем и что все дело было в самом, да, в самом святом Джузеппе, ополчившемся на него!
Что он такого сделал патриарху, если в самый день своего праздника как раз перед тем, как трем беднякам усесться за стол, он послал апоплексический удар его теще, которая и вздохнуть не успела, так и осталась мертвой на стуле, словно мумия? Что он ему такого сделал?
И, схватив в гневе картину, написанную доном Паоло, сумасшедшим, кавалер вышвырнул ее с балкона и закричал:
— Вон из моего дома! Поголодайте-ка теперь как следует!
— Но вы богохульствуете, это грозит отлучением! — сказал ему духовник, который, однако, не в силах был удержаться от смеха.
А кавалер решительно, упрямо и гордо заявил:
— Как перед патриархом и возможным отцом Иисуса Христа я снимаю перед ним шляпу. Но как со святым Джузеппе — нет, я больше не хочу иметь с ним ничего общего! Даже слышать о нем не желаю больше, пока жив!
И сдержал слово.
ДЕВСТВЕННИЦЫ
Вот уже больше года сущий ад был в доме судебного рассыльного дона Франко Ло Кармине, а виной всему — его дочь и этот распрекрасный сундук, этот Санти Циту , блюститель порядка, которого никак нельзя было выбить у нее из головы.
Дон Франко от злости еще более похудел и стал желтее обычного, ни о чем другом и говорить не мог с людьми, которым разносил повестки и судебные бумаги, как будто всех непременно должно было очень интересовать его несчастье, это наказание божие, как говорил он.
— Вот увидите! В конце концов я не удержусь и совершу какую-нибудь большую глупость! Вот увидите! — горячился он.
Но большую глупость он так и не совершил, потому что у Циту всегда висел на боку палаш и ему покровительствовал городской голова. Дон Франко отводил душу, ругаясь с дочерью и женой, которая, казалось ему, потакала этой сумасшедшей, этой несчастной.
— А что я, по-вашему, должна делать? — отвечала донна Сара со слезами.
— Вы должны расколошматить ей голову, когда она вздумает выглядывать в окно!
— Окна у меня всегда закрыты. Не чувствуете разве, какой спертый воздух тут? Дышать нечем.
— Окна могут быть и открыты, даже распахнуты и днем и ночью, а вот она не должна выглядывать в них!
Он кричал, чтобы Бенинья, дочь, слышала его в другой комнате, где закрылась, желая избежать обычной перед уходом отца на службу сцены.
— О господи, господи! И зачем только вспыхнул в моем доме этот пожар! Только этого мне еще не хватало!
Донна Сара била себя кулаками по голове, падала в кресло и краем передника утирала слезы.
Дон Франко, однако, все время был как на иголках. И едва выдавалась свободная минута, покидал судебное помещение и спешил домой, чтобы, явившись неожиданно, застать дочь и Циту, если вдруг…
А в те дни, когда ему нужно было присутствовать на заседаниях, он, казалось, совсем терял голову. Особенно если Циту дежурил в суде вместе с двумя карабинерами и дону Франко приходилось обращаться к нему, передавая распоряжение судьи разыскать какого-нибудь отсутствующего свидетеля.
Циту почтительно улыбался и отвечал:
— Хорошо, дорогой дон Франко!
И когда он выходил из зала, дон Франко совсем начинал сходить с ума от беспокойства.
Ему казалось, Циту обязательно воспользуется удобным случаем, зная, что он не может отлучиться из своей каморки рассыльного, и непременно поспешит к его дому, чтобы поболтать с девушкой, которая, наверное, ждет его у окна. Поэтому он платил несколько сольдо сынишке столяра, мастерская которого находилась напротив его дома:
— Пойди и посмотри, не проходил ли там Циту! Получишь два сольдо. Вернешься сюда, в суд, и скажешь мне.
Поскольку деньги он давал только тогда, когда слышал: «Он был там!», мальчик быстро сообразил, как заработать их, и сообщал ему: «Он был там!», даже если это была неправда.
— А она? Стояла у окна?
— Стояла у окна.
— И подавала ему знаки?
— Подавала знаки, белым платочком!
Дон Франко сжимал кулаки и кусал губы, выходя из себя. Но вынужден был оставаться на месте и приглашать в зал свидетелей, пока не кончится заседание, а потом еще провожать домой судью, который развлекался, расспрашивая его, потому что знал, в чем дело.
— Что с вами, дон Франко?
— Наказание божие ниспослал мне господь, синьор судья!
— Ну раз уж он так нравится девушке…
— Я скоро убью его своими собственными руками, синьор судья!
— Но прежде вы с Циту были большими друзьями, мне кажется.
— Это было предательство, синьор судья!
То, что дон Франко называл предательством, произошло однажды вечером в страстной четверг. Едва вынесли из церкви статую Христа бичуемого, начали палить из небольших мортир, каноники затянули свои псалмы, а верующие закричали: «Да славится пресвятой Христос бичуемый!»
Кто-то в толпе посмел ущипнуть какую-то женщину, та возмутилась, и началась потасовка. Удары, пощечины, мелькающие над головами палки, суматоха, женщины в обмороке, дети перепуганы, стражники и карабинеры протискиваются сквозь толпу — словом, сплошной переполох!
И Циту подхватил Бенинью, белую как полотно, бессильную, тоже в обмороке от испуга. Ему пришлось поднять ее на руки, и отнести домой в соседний переулок, и помочь донне Саре, которая стеная и рыдая, никак не могла распустить корсаж дочери, вытянувшейся на постели, словно покойница.
— Немного уксусу, донна Сара! Это пустяки.
Циту усердно принялся хлопотать вокруг девушки. Он уже давно имел виды на нее и теперь хотел воспользоваться случаем, чтобы войти в доверие ее семьи. И он брызгал холодной водой на ее лицо, и смачивал уксусом ноздри, и растирал лоб и руки, чтобы привести ее в чувство, и утешал мать, которая в силах была только плакать и отчаиваться:
— Пустяки, донна Сара!
Дон Франко прибежал, когда Бенинья уже полулежала в постели, бледная и растерянная, и Циту хлопотал возле нее, упрашивая:
— Глоток вина. Вам сразу же станет лучше.
И приподнимал ее голову, и подносил к губам стакан.
Дон Франко не мог отдышаться, потому что, бросившись домой, несся со всех ног через четыре ступеньки, едва ему сказали:
— Бегите скорее. Ваша дочь ранена!
Он слова не мог вымолвить, только ощупывал дочь, пытаясь понять, куда же она ранена. Наконец проговорил:
— Где?.. Где рана?
Циту, догадавшись, почему он об этом спрашивает, рассмеялся, налил стакан вина и ему и сказал:
— Известное дело: началась война — поползли слухи.
— Ах!.. Если бы не он! — Донна Сара рассыпалась в похвалах и благодарностях и расчувствовалась до слез, так была признательна и растрогана.
— Ну как, вам уже лучше? — спрашивал Циту девушку.
Бенинья улыбалась ему, еле заметно кивая головой, как бы говоря: «Лучше!»
— Еще немного вина?
— Нет, спасибо!
— Тогда я выпью его за ваше здоровье!
— Это чудо совершил пресвятой Христос бичуемый! — заключила донна Сара.
И Циту согласился с ней, и дон Франко тоже.
— У жены Титты, Глухого, разбита голова, — добавил он как бы в подтверждение.
И ушел вместе с Циту, который пригласил его выпить стакан вина в остерии у Патакки, потому что, когда они проходили мимо, трактирщик приветствовал их.
Они собирались нагнать процессию. Но на площади деи Веспри Циту снова пригласил дона Франко — в остерию к Ската .
— Немного вина вам не повредит. Тут оно гораздо лучше, чем там, вот увидите.
Дон Франко решил, что неловко отказываться.
— Вот как? Неужели?
— Да, да. Здесь оно неразбавленное.
— Ну хорошо, еще стакан!
Когда они добрались до площади Святой Марин, процессия ушла уже далеко. На углу была лавка Гваданьи с веткой лавра над входом и зажженным фонариком.
— А здесь вино «Виттория» самое что ни на есть натуральное.
— Нет, спасибо, кум Санти.
Но кум Санти, взяв его под руку, подтолкнул внутрь.
— Последний стакан, дорогой дон Франко!
Этот последний стакан развязал тому язык и привел в хорошее настроение. Дон Франко захотел рассказать хозяйке остерии, что случилось во время процессии и какое чудо сотворил пресвятой Христос бичуемый! Он путался, повторялся, снова путался и все время хлопал Циту по плечу: «Молодец, парень!» — и смотрел на него слипавшимися, осоловевшими глазами:
— Молодец, парень!
Донна Сара и Бенинья, увидев, что он входит, шатаясь, шапка сдвинута на затылок, в изумлении воскликнули:
— О боже!.. Что с вами?
— Славный парень этот Циту! Замечательный человек! Да славится пресвятой Христос бичуемый!
И упал в ближайшее кресло, как-то странно похихикивая.
* * *
Так Циту вошел в семью Ло Кармине и стал бывать в доме даже в отсутствие дона Франко. И однажды, когда донна Сара на минутку отлучилась на кухню, оставив его наедине с дочкой, Циту мог спокойно сказать девушке о том, на что уже давно намекал взглядами, ухаживаниями, шутками:
— Я с ума схожу из-за вас! Если только вы согласны…
И, видя, что девушка зарделась и опустила голову, он пошел дальше — обнял ее за талию и поцеловал в затылок.
— Мама! — воскликнула Бенинья, не ожидавшая этого. — Ради бога, Циту!
Но в ответ на робкий упрек Циту, потерявший голову, снова поцеловал ее, и на этот раз в губы.
И при этом поцелуе сердце бедной Бениньи вспыхнуло пожаром, потому что огонь в нем зажегся еще тогда вечером, в то самое мгновение, когда, очнувшись, она увидела Циту у своей постели и узнала, что он нес ее, как больного ребенка, на руках до самого дома.
Донна Сара сразу же поняла, что к чему, но промолчала.
«Блюститель порядка — не бог весть какое ремесло, — размышляла она. — Но раз патриарху святому Джузеппе так угодно!..»
Ее тоже сразили мундир, и сверкающие медные пуговицы, и палаш, и фуражка, которую так лихо носил Циту. И она наблюдала исподтишка, притворяясь, будто ничего не замечает. Тем более что дон Франко, которого Циту продолжал время от времени щедро угощать вином то у Патакки, то у Ската, расточал великие похвалы этому славному парню, замечательному человеку, который всех уважал и всех умел заставить уважать себя!
Поэтому для донны Сары и Бениньи было как удар грома, когда однажды вечером дон Франко, вернувшись домой в весьма скверном настроении, прежде чем снять плащ и поставить в угол свою палку, едва ли не завизжал:
— Чтобы здесь больше никто не появлялся!
Этот никто, разумеется, был Циту.
— Почему? Как это понимать? — отважилась спросить донна Сара.
— А так понимать, что вы глупая женщина, а она кривляка! Так понимать, что я не хочу, чтобы в моем доме болтались посторонние. Или я не хозяин тут?
И швырнул в угол палку, и та упала на пол.
* * *
Целый год длился этот ад! В доме уже никто не ел, не спал спокойно с тех пор, как синьорина Злюка (дон Франко теперь только так называл свою дочь) не хотела слушать никаких советов, не уступала ни перед угрозами, ни перед побоями, заколдованная этим бесстыжим (он больше не называл его славным парнем), который хочет обесчестить его семью. Полицейских никогда не было в роду Ло Кармине, и он не желал видеть их среди своих родственников, ни близких, ни далеких! Синьорина Злюка может успокоиться на этот счет! Ни она, ни ее полицейский не заставят его согласиться на это!
И крики, и угрозы, и пощечины (дон Франко уж чересчур распустил руки) слышны были по всей округе каждый раз, когда сынишка столяра, чтобы заполучить два сольдо, прибегал к нему в суд и сообщал: «Приходил Циту!» И это была неправда.
Циту даже не появлялся теперь возле дома Ло Кармине. Ему незачем было ходить туда. Он отправлялся к одному своему приятелю, который жил на соседней улице, и никто даже не подозревал, что там, поднявшись на террасу, он мог спокойно переговариваться с Бениньей, которая стояла напротив у кухонного окна.
— Я больше не могу! Значит, господу не угодно это! — лепетала Бенинья.
— Это значит, ты не любишь меня! Я убью себя вот этим палашом. Ты хочешь, чтобы я покончил с собой, я понимаю!
— Нет, Санти!..
— Тогда решайся, если и в самом деле любишь меня!
— Да, Санти!.. Но… так нет! Так я не могу!
Циту настаивал на том, чтобы они бежали. Не было другого выхода, по его мнению. Бенинья, однако, и слышать об этом не хотела и при малейшем шорохе отбегала от окна, а Циту бросался на пол, чтобы дон Франко и донна Сара или какая-нибудь болтливая соседка не увидели его.
— Она уже успокоилась, — говорила донна Сара мужу. — Оставьте ее в покое, надо выждать. Святая Агриппина сотворит чудо.
— Ну да, такое же, как и пресвятой Христос бичуемый! — съехидничал дон Франко.
— Не богохульствуйте! — остановила его жена. — Наш духовник посоветовал: «Соберите шествие девственниц к святой Агриппине». Вот мы и устроим это паломничество в Ламию. Духовник приедет отслужить мессу…
— Чтобы заработать пять лир!
* * *
Несмотря на возражения мужа, донна Сара все-таки собрала девственниц, то есть всех молоденьких девушек в округе, — человек тридцать.
Они совершат паломничество в святилище Ламии, в гроты, откуда святая Агриппина изгнала дьяволов по прибытии из Рима в Минео,— в потемневших от адской копоти пещерах еще сохранились их следы.
Святая чудотворица, изгнавшая дьяволов оттуда, точно так же выбьет из головы дочери дурную страсть, из-за которой в доме был ад.
— Дочь моя, попробуем. А там уж как господу будет угодно!..
И вся неделя прошла в приготовлениях. В округе только об этом и говорили.
Донна Сара замесила тесто для лапши, которую нарезала потом Бенинья, и ощипала петуха и двух кур, собираясь запечь их в духовке; хлеб они испекут накануне вечером, чтобы он был совсем свежим.
— Святая Агриппина, вот увидите, сотворит чудо, — повторяла донна Сара.
— Ну да, как и пресвятой Христос бичуемый!
Дон Франко злился на пресвятого Христа бичуемого, хотя и был добрым христианином.
В ближайший четверг процессия паломников отправилась в путь. Девственницы, одетые во все праздничное, вышли из дома донны Сары. И не сразу удалось уговорить Бенинью присоединиться к ним: она все утро бродила по дому с красными от слез глазами, бледная после бессонной ночи, которую провела в разговорах с Циту у кухонного окна.
Циту заставил ее поклясться, что там, в Ламии, когда юные девственницы начнут петь молитву в большом гроте, она придет к нему в маленький грот, что в глубине святилища: он хочет поговорить с нею с глазу на глаз. Никто и не заметит. Там вообще ничего не видно, в этих почерневших от дыма гротах! Он дружен с отшельником, который охраняет святилище, и спрячется там заранее.
— Поклянись, что придешь!
— Клянусь, если смогу сделать это незаметно!
— Захочешь — сможешь! Поклянись еще раз!
И бедняжка поклялась. Оттого у нее и были красные глаза, оттого она и дрожала.
На улице собралась толпа. Все соседки высунулись в окна или стояли в дверях. И когда пономарь пришел и сказал, что священник уже отправился вперед верхом, процессия девственниц двинулась в путь, затянув молитву, и вскоре оказалась в поле.
День стоял чудесный. Поле желтело всходами, крестьяне, направлявшиеся на работы, отходили на обочину, чтобы пропустить девственниц, которые, закончив молитву, шли группками, смеясь, болтая и даже напевая песенки про любовь.
Одна из девушек взяла Бенинью под руку и поделилась с нею своими заботами. Она тоже была влюблена, а родители ее — против.
— Родители всегда против! Но я, если они будут продолжать настаивать… — И она жестом показала, что убежит со своим возлюбленным.
— Нет, этого делать нельзя! — воскликнула Бенинья.
— Моя тетушка именно так и поступила, — ответила девушка. — И теперь в ее доме полный покой!
Дорога перешла в крутую тропинку. Уже видны были красноватые скалы и долина. Святилище находилось там, в глубине. И по мере того как девушки приближались к нему, Бенинья чувствовала, что у нее подгибаются ноги и вся она дрожит. Нет, не удастся ей оставить подруг и уйти из-под надзора матери. Не сумеет она найти маленький грот, хотя и поклялась. О боже! Зачем она поклялась?
* * *
Вместе с пономарем и отшельником священник ждал их у лестницы, высеченной в скале. Лошадь его, привязанная к дереву, щипала траву.
Какой мир, какое спокойствие царили в долине! Над утесами с веселым гомоном летали галки и молодые соколы. В тополях, что росли возле ручья, заливался соловей, Гроты гулким эхом вторили пению и смеху.
Девственницы, выстроившись цепочкой, запели молитву и стали подниматься по узкой лестнице, нагибаясь, чтобы войти в дверь, вернее, в дыру, ведущую в святилище.
Во втором гроте, очень просторном и черном, четыре горящие на алтаре свечи, казалось, только сгущали темноту вокруг. Священник с помощью пономаря облачился в священные одежды. Отшельник разместил девушек по шесть человек в несколько рядов перед алтарем, переставляя туда-сюда то одну, то другую, и, указав место донне Саре, взял за руку Бенинью и поставил ее позади всех. Бенинья почувствовала, что душа у нее ушла в пятки, когда отшельник, коснувшись ее лица своей колючей бородой, шепнул на ухо:
— Это там. Я дам вам знак. — И, опустившись рядом с нею на колени, он стал громко читать молитву, пока священник произносил первые слова мессы.
Вскоре он и в самом деле взял ее за руку, поднял и подтолкнул в сторону. Бенинья увидела где-то в самой глубине пещеры слабый свет и какой-то призрак, двигавшийся ей навстречу. Она покрылась холодным потом, и у нее перехватило дыхание. Из всех голосов, читавших молитву, она слышала лишь голос священника, который громче других произносил:
— Святая Мария, матерь божия!
После мессы, когда девственницы, позавтракав, танцевали на площадке под звуки тамбурина, который захватила с собой одна из них, донна Сара подошла к дочери.
Бенинья, казалось, была не в себе, в глазах стояли слезы, и она не слышала слов священника, что рассказывал об изгнании дьяволов, о чуде, свершенном святой, — тут он показывал на щели в скале, через которые убегали дьяволы при виде креста.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Чудо свершилось! — сказал отшельник, улыбаясь и поглаживая свою бороду.
* * *
Донна Сара слишком поздно поняла, что святая была тут совершенно ни при чем.
И дон Франко — а ему пришлось смириться, и он даже слег от огорчения — теперь злился не только на Христа бичуемого, но и на святую Агриппину, которая таким распрекрасным образом вынудила его породниться с полицейским!