Мой отъезд из Эфиопии через два года после смерти Гхоша никак не был связан с его предсмертной просьбой найти Томаса Стоуна. И дело тут даже не в том, что императора исподволь свергли мятежные военные, а у «комитета» Вооруженных сил власть отнял безумный диктатор, армейский сержант по имени Менгисту*, по части насилия далеко переплюнувший самого Сталина.

* Менгисту Хайле Мариам (род. 21 мая 1937 или 1941) – военный и государственный деятель Эфиопии. Один из лидеров эфиопской революции. Генеральный секретарь ЦК Рабочей партии Эфиопии, президент и председатель Государственного Совета Эфиопии. После свержения эмигрировал в Зимбабве, где получил политическое убежище. На родине Высший суд Эфиопии заочно приговорил его к пожизненному заключению, а затем к смертной казни.

Во вторник, 10 января 1979 года, по городу словно инфлюэнца разошлась весть, что четверо эритрейских партизан угнали «Боинг-707» «Эфиопских Авиалиний» в Хартум, столицу Судана. Одной из четверки была Генет. Утром еще студентка-медичка, хоть и отставшая на целых три года, к вечеру она получила статус борца за свободу

Я уже был доктором-интерном, оттрубил по три месяца на медицине внутренних органов, хирургии, акушерстве и гинекологии и через месяц должен был покончить с педиатрией.

Хема позвонила мне ближе к вечеру До нее дошли новости о Генет.

– Мэрион, немедленно приезжай домой.

Голос у нее был такой, что воздух вокруг меня сгустился.

– Мам, у тебя все хорошо? Нам ей не помочь. К нам могут прийти. Ты ведь ее опекун.

После смерти Гхоша мы с Хемой очень сблизились. Она спрашивала у меня совета, и я старался выкроить время, чтобы посидеть с ней, заменяя в этом Гхоша.

– Мэрион, любовь моя, речь идет не о Генет… Только что позвонил Адид. Тайная полиция разыскивает участника преступного сговора по имения Мэрион Прейз-Стоун. Может быть, они уже едут сюда.

Будь благословенен источник Адида, некий мусульманин в службе безопасности, питающий слабость к Миссии. Соседка Генет по комнате, неприметная девушка, по моему мнению понятия не имевшая ни о каком заговоре, через час после угона назвала мое имя. Когда тебе рвут ногти, все что угодно скажешь.

Перед глазами у меня промелькнул образ бритоголового Гхоша во дворе тюрьмы Керчеле. Но старая тюрьма была местом отдыха по сравнению с нынешней, где пытки стали обыденностью. Тела, их части каждую ночь вывозили на грузовиках и выставляли напоказ на улицах города в рамках чудовищной программы по «культурному просвещению» населения. Посмертный портрет художника. Безголовая женщина, указывающая на Орион. Предатель с собственной головой в руках. Человек с пенисом во рту.

Смысл послания был ясен. Если вздумаешь выступать против нас, ты – труп.

У сержанта-президента, неотесанного варвара, и у императора имелось только одно общее стремление: не дать Эритрее отделиться. Сержант предпринял полномасштабную военную операцию, подверг бомбардировке мирные деревни, взял Эритрею в кольцо. Разумеется, это только вдохновило на борьбу Народный фронт освобождения Эритреи.

Тем временем восстали племена оромо. Тиграи, чей язык похож на эритрейский, сформировали свой Фронт освобождения. Роялисты, верившие в императора и в монархию, подкладывали бомбы в правительственные учреждения в столице. Студенты университета, некогда горячие сторонники военного «комитета», раскололись на борцов за демократию и на тех, кого вполне устраивал марксизм в албанском стиле. Соседняя страна, Сомали, решила, что самое время предъявить территориальные претензии. Яблоком раздора стала пустыня Огаден, которой даже стервятники брезговали. Кто сказал, что диктаторам живется легко? Забот у сержанта-президента был полон рот.

Не сказав никому ни слова, я выскользнул из здания эфиопско-шведской педиатрической больницы через служебный вход и сел в такси, оставив свою машину на парковке. Происходящее казалось мне нереальным. Чего Генет добивалась? Угон самолета «Эфиопских Авиалиний» преследовал исключительно пропагандистские цели. Ну да, Би-би-си не пройдет мимо. Это выставит в неприглядном свете сержанта-президента, только он сам об этом уже позаботился. Я решительно отвергал угоны самолетов. К тому же «Эфиопские Авиалинии» – наша национальная гордость. Иностранцы восхищались уровнем обслуживания, опытными пилотами. Рейсы в Аддис-Абебу из Рима, Лондона, Франкфурта, Каира, Найроби и Бомбея сделали нашу страну доступной для туристов, а местные линии на DC-3 позволили устроить нечто вроде игры в классики: утром отель «Хилтон» в Аддис-Абебе, через пару часов – замки в Гондэре, древние обелиски Аксума, вырубленные в скалах церкви Лалибелы – и снова «Хилтон», к тому часу, когда в облаках духов появляются девушки, а «Велвет Ашантис» играют свою главную тему – «Walk Don’t Run».

Народный фронт освобождения Эритреи давно уже нацеливался на «Эфиопские Авиалинии». Но даже при императоре переодетые сотрудники службы безопасности на борту обеспечивали почти идеальную статистику. Генет оказалась чуть ли не первой, у кого получилось. Был случай: не успели семеро угонщиков из Эритреи подняться с мест и объявить о своих намерениях, как пятерых из них подстрелили точно куропаток, шестого скрутили, а седьмой заперся в туалете и взорвал гранату. Пилот умудрился посадить искалеченный самолет с поврежденным хвостом. В другой раз угонщика привязали к сиденью первого класса, повязали ему полотенце и перерезали глотку.

В тот январский день Генет с товарищами захватили самолет без борьбы. Ходили слухи, что не обошлось без помощи извне, может, даже со стороны службы безопасности.

Такси проехало Меркато. Передо мной потянулись знакомые картины. Неужели я еду по этой дороге, вдыхаю хмельной аромат пивоварни в последний раз? Женщина с уложенными косичками волосами, что выдавало в ней эритрейку подняла руку.

– Лидета, пожалуйста, – сказала она таксисту пункт назначения.

– Да ну? – изумился водитель. – Возьми лучше самолет, милочка.

Лицо у женщины окаменело. Она не стала спорить. Отвернулась, и все.

– Этим сволочам сегодня лучше не высовываться, – сказал мне таксист, ибо я уж точно был не из их числа. – Посмотри, – он показал рукой на пешеходов по обе стороны от машины, – они повсюду.

Эритрейцев вроде нашей стажерки или Генет в Аддис-Абебе были тысячи: администраторы, учителя, студенты, госслужащие, офицеры, монтеры, водопроводчики, всех профессий не перечислить.

– Они пьют наше молоко и едят наш хлеб. Но сегодня у себя дома они на радостях режут барана.

С тех пор как к власти пришли военные, многие эритрейцы, включая моих знакомых медиков, ушли в подполье и присоединились к Народному фронту освобождения Эритреи.

В столице говорили, что ситуация на севере Эфиопии, вокруг Асмары, обернулась против сержанта-президента. Эритрейские партизаны нападают по ночам на армейские колонны и исчезают днем. Я видел зернистые фото этих бойцов. В своих неизменных сандалиях, шортах и рубахах хаки они сражались со всей страстью и верой патриотов, борющихся с захватчиками. Эфиопские новобранцы на джипах и танках, сгибающиеся под тяжестью оружия и обмундирования, были вынуждены действовать вдоль основных дорог. Как могли они отыскать врага, который старался не попадаться на глаза, на земле, на языке которой они не говорили и не могли отличить партизан от мирных граждан?

Подъезжая к Миссии, я увидел, как Циге выходит из своего «фиата» у бара. Все эти годы она процветала, купила еще одно заведение рядом, пристроила к нему кухню, потом приобрела ресторан побольше и наняла девушек. В ее баре появилась новая мебель, два игровых футбольных автомата, новый телевизор – все, как в лучших кабаках на Пьяцце. Циге также владела такси и подумывала о втором. Она всегда меня подбадривала, говорила, как гордится мной и каждый день за меня молится. Когда ее стройные ноги в чулках показались из машины, мне ужасно захотелось подойти попрощаться. Это ведь и ее земля тоже, подумалось мне, дай-то бог, чтобы ей не пришлось бежать.

Ворота Миссии оказались нараспашку. Это был условный знак: Хема показывала мне, что все чисто и путь свободен.

Когда у тебя всего несколько минут на то, чтобы покинуть место, где ты прожил все свои двадцать пять лет, что ты возьмешь с собой?

Хема сложила в большую сумку мои дипломы, паспорт, прочие документы, деньги, хлеб, сыр и воду. Я надел кроссовки, натянул на себя несколько одежек, чтобы не замерзнуть, бросил в сумку кассету, на которой была записана быстрая и медленная «Тицита», но плеер брать не стал. Задумчиво посмотрел на «Основы внутренней медицины» Харрисона и «Основы хирургии» Шварца и тоже не взял (каждая книга весила фунтов по пять).

Наша маленькая процессия направилась к боковой стене Миссии через рощицу, где были похоронены сестра Мэри Джозеф Прейз и Гхош. Я шагал рука об руку с Хемой, Шива поддерживал матушку, Алмаз и Гебре шли впереди.

У могилы Гхоша я остановился, попрощался с ним. Он бы наверняка постарался меня развеселить, заставил взглянуть на всю историю с хорошей стороны. Ты ведь всегда хотел путешествовать! Вот тебе такая возможность и представилась! Будь осторожен! Путешествие расширяет границы разума и расслабляет кишки.

Я поцеловал мраморное надгробие и зашагал прочь. На могиле мамы я задерживаться не стал. Не здесь следовало с ней прощаться. К стыду своему, я уже года два не посещал автоклавную, а сейчас не было времени.

У стены Хема припала ко мне, прижалась головой к груди, расплакалась. Такой я ее видел только в день смерти Гхоша. Она даже говорить не могла.

Матушка, непоколебимый камень веры в минуты кризиса, поцеловала меня в лоб и сказала только:

– Ступай с Богом.

Алмаз и Гебре помолились за меня. Алмаз вручила мне пару вареных яиц, завязанных в платок, а Гебре – крошечный свиток-оберег, который я должен был проглотить. Я сунул его в рот.

Глаза у меня оставались сухими только потому, что никак не верилось в реальность происходящего. Взгляну на провожатых – и задыхаюсь от ненависти к Генет. Может, эритрейцы в Аддис-Абебе и вправду забивали вчера баранов в ее честь и пили за ее здоровье, но пусть бы она посмотрела, как из-за нее разлучается наша семья; жалко, нельзя отправить ей фото.

Настало время прощаться с Шивой. Я уже забыл, каково это – прижиматься к нему, чувствовать полное соответствие наших тел – двух половин одного существа. После похорон Гхоша я вернулся на его старую квартиру, а Шива остался в детской. Но сейчас наши руки были точно магниты – не разъединить.

Лицо брата выражало бездонную грусть и вместе с тем он, казалось, не верил, что все это происходит на самом деле. Странно, но мне это льстило. Всего-то два раза я видел у Шивы такое лицо – в день, когда арестовали Гхоша, и в день его смерти. Наше расставание сродни смерти – казалось, говорило оно. Значит, вот как он относился к моему побегу. А как к нему относился я сам?

Когда-то, целую вечность тому назад, мы могли читать мысли друг друга. Интересно, прочтет ли он мои мысли сейчас? Я нарочно помедлил.

Шива, понимаешь ли ты, что ты, именно ты всему виной? Ты лишил Генет невинности, и это не просто биологический акт. Из-за этого повесилась Розина, из-за этого Генет отдалилась от нас, из-за этого я сейчас ненавижу девушку, на которой собирался жениться. А Хема до сих пор считает, что это я обидел Генет.

Сознаешь ли ты, как меня предал?

Прощаться с тобой – все равно что резать по живому.

Я люблю тебя, как самого себя, – это неизбежно.

Но простить я тебя не могу. Может, еще не пришло время. Мне никак не собраться с силами. Хотя Гхош меня и просил.

Мы стояли у лестницы, которую Гебре приставил к восточной стене Миссии.

Шива протянул мне вещевой мешок. Я заглянул в него и в наступившей темноте разглядел читаную-перечитаную «Анатомию» Грея, а под ней еще какую-то тяжелую книгу, с виду совершенно новую. Хотел было отказаться, но прикусил язык. Ведь передавая мне Грея, свою самую ценную вещь, Шива как бы оставлял мне частичку себя самого.

– Спасибо, Шива, – сказал я, надеясь, что это не прозвучало язвительно. К сумке добавился еще и мешок.

Гебре набросил мешковину на бутылочные осколки, что были вмурованы в стену, и я перелез на ту сторону. Передо мной тянулась дорога, которую я постоянно видел из окна спальни, но которой никогда не пользовался. Она казалась мне пасторальной, идиллической, она пропадала в тумане меж гор и вела в земли, где нет забот. Но сегодня в ней было нечто зловещее.

– До свидания, – произнес я в последний раз. Мне ответил целый хор родных голосов:

– В добрый путь.

В сотне ярдов стоял грузовик с заглушённым двигателем, груженный использованными покрышками. Шофер помог мне забраться в кузов, где между покрышками было прикрытое брезентом потайное место. Адид уложил сюда воду, печенье и стопку одеял. Мой побег организовал он, под эгидой Народного фронта освобождения Эритреи. Услугами Фронта пользовались многие беженцы, особенно если речь шла о северной части страны, а в кармане водились деньги.

Чем меньше я скажу о том, как семь часов трясся в кузове до Десси, тем лучше. Проведя ночь на складе в Десси, где я спал в нормальной постели, мы отправились еще дальше на север, в самое сердце Эритреи, Асмару. Любимый город Генет был занят эфиопскими войсками. Всюду танки, бронетранспортеры, патрули. Нас не обыскивали, в документах у водителя стояло, что покрышки мы везем на войсковой склад.

Меня привезли в уютный коттедж, утопавший в зарослях бугенвиллеи, где мне предстояло выждать, пока не представится возможность выбраться из Асмары. Из обстановки в комнате был только тюфяк на полу. Выйти в сад я не мог. Я полагал, что проведу здесь от силы день-другой, но ожидание растянулось на целых две недели. Мой проводник-эритреец, которого звали Люк, раз в день приносил мне еду. Немногословный, он был моложе меня. До ухода в подполье Люк учился в колледже в Аддис-Абебе.

Оказалось, в моем скудном багаже меня ждут два сюрприза. На дно моей сумки вместо обычной картонки Хема положила картинку в рамке. Это была та самая святая Тереза, память о сестре Мэри Джозеф Прейз. К фото прилагалась записка от Хемы:

Гхош оправил ее в рамку незадолго до смерти. В своем завещании он написал, что если ты когда-нибудь покинешь страну, то репродукция должна находиться при тебе. Мэрион, без меня пусть мой Гхош, сестра Мэри и святая Тереза присмотрят за тобой.

Я погладил рамку, которой касались руки Гхоша. Это был мой талисман. Я не попрощался с мамой в автоклавной, но, оказывается, в этом не было необходимости. Она со мной не рассталась.

Второй сюрприз поджидал меня под драгоценной Шивиной «Анатомией» Грея. Это была книга Томаса Стоуна «Практикующий хирург. Краткие очерки тропической хирургии». Я и не знал, что такая книга есть. Я перелистал страницы, недоумевая, почему не видел эту книгу прежде и как она попала к Шиве. И тут мне на глаза попалась фотография, занимающая три четверти страницы, с подписью: «Томас Стоун, бакалавр медицины и бакалавр хирургии, член королевского колледжа хирургов». Я захлопнул книгу, поднялся и выпил воды. Мне нужно было время, чтобы успокоиться. Когда я снова раскрыл книгу, мне бросились в глаза девять пальцев вместо десяти. Потом я обратил внимание на сходство с Шивой, а следовательно, и со мной. Оно сквозило в глубоко посаженных глазах, во взгляде. Челюсти у нас были не такие квадратные, а лбы шире, чем у него. Интересно, зачем Шива передал мне эту книгу?

Книга была новенькая, словно ее никогда не открывали. В самом начале имелась закладка: «Наилучшие пожелания издателю». Когда я ее извлек, на страницах осталась вмятина – так долго закладка находилась между ними.

С тыльной стороны на ней было написано:

19 сентября 1954 года.

Второе издание. Бандероль прибыла на мое имя. Но я уверена, что издатель имел в виду тебя. Поздравляю. Прилагаю мое письмо к тебе. Прочти немедленно.

СМДП.

Записка была написана мамой за день до нашего рождения и ее смерти. Четкий ровный почерк прилежной школьницы. Давно ли у Шивы эта книга с закладкой? Почему он передал ее мне? Чтобы у меня появилась еще одна весточка от мамы?

Чтобы сохранить форму, я мерил шагами комнату с сумкой с книгами на плече. За две недели я прочитал книгу Стоуна. Поначалу я убеждал себя, что она устарела. Но его способ подачи материала в контексте научных принципов оказался вполне современным. Я много раз перечитал записку мамы. Что было в письме, которое она передала Стоуну? Что она сообщила ему всего за день до нашего рождения? Я копировал ее почерк, тщательно повторяя изгибы.

В один прекрасный день Люк принес еду и сообщил, что ночью выдвигаемся.

Мы вышли после комендантского часа.

– Вот почему мы ждали, – произнес Люк, указывая на небо. – Когда нет луны, не так опасно.

Он провел меня по узким дорожкам меж домов, вдоль ирригационных канав, и вскоре мы покинули жилую зону По полям мы шагали в кромешной тьме. На горизонте угадывались очертания холмов. Через час плечо у меня заныло, сколько я ни перевешивал сумку. Люк настоял, что часть груза лучше переложить к нему в рюкзак, и остолбенел при виде книг, хоть и промолчал. Грей перекочевал к нему.

Мы шли долго, только один раз остановились передохнуть. И вот мы у подножия холмов, поднимаемся по склону. В четыре тридцать утра раздался тихий свист. Нас встретил отряд из одиннадцати бойцов. Они приветствовали нас по-своему, пожали руки, хлопнули по плечу, сказали «Камелахаи» и «Салом». Среди них было четыре женщины, поджарые африканки. Я с изумлением приметил среди бойцов знакомое лицо – того самого волоокого студента, с которым когда-то встречался у Генет в общежитии. Узнав меня, он криво ухмыльнулся, схватил мою руку обеими руками, принялся трясти. Звали его Цахай.

Он протянул мне что-то:

– Хлеб с высоким содержанием протеина.

Это было собственное изобретение повстанцев, правда, вкусом оно напоминало картон. Цахай почесал колено, оно показалось мне распухшим, но он не проронил ни слова на этот счет.

О Генет мы говорить избегали. Зато Цахай рассказал мне, как они в ту ночь напали из засады на колонну эфиопских войск, когда те возвращались на базу.

– Их солдаты боятся темноты, не хотят воевать и охотно убрались бы отсюда. Боевой дух очень низкий. Когда мы подбили первую машину, водитель второго грузовика впал в панику и попытался ее объехать, но угодил в канаву. Солдаты бросились врассыпную, даже не пытаясь стрелять. Мы были на склонах с обеих сторон дороги. Солдаты орали, что окружены, и не слушались команд офицера. Мы отобрали у них форму и отправили обратно в гарнизон пешком.

Цахай с товарищами слили из баков бензин, спрятали исправный грузовик в кустах, загрузили его формой, боеприпасами и оружием: придет время – воспользуются. Самыми ценными трофеями были пулемет и патроны, их волокли на себе.

Через пятнадцать минут мы двинулись в путь и до восхода солнца добрались до тщательно замаскированного на склоне холма небольшого бункера. Я и не подозревал, что способен на такой марш-бросок. Однако мои спутники тащили груз впятеро больший, чем у меня, и не жаловались.

Люк и я остались в бункере, остальные поспешили на передовые позиции.

Я спал, пока Люк не разбудил меня. Ноги у меня болели так, словно на них обрушилась стена.

– Прими. – Люк протянул мне две таблетки и жестяную кружку с чаем. – Это наше обезболивающее, парацетамол. Сами изготавливаем.

Глотать я еще мог. Люк заставил меня съесть пару кусочков хлеба, и я опять уснул. Когда пробудился, боль уменьшилась, но тело до того затекло, что я с трудом поднялся с земли. Пришлось принять еще две таблетки парацетамола.

Пятеро партизан появились с наступлением темноты, чтобы сопровождать нас дальше. У одного нога была скрюченная: полиомиелит. Глядя на его раскачивающуюся, неуклюжую походку, на автомат, используемый в качестве противовеса, я устыдился собственной слабости.

Второй марш-бросок был вполовину короче первого, и ноги мои потихоньку пришли в норму. Задолго до рассвета мы прибыли к каким-то холмам, поросшим дремучими зарослями. Узкая тропа привела к пещере, вход в которую, укрепленный бревнами, был полностью скрыт кустарником и валунами. В глубину спускался крутой деревянный пандус. Холм был весь изрыт пещерами, тщательно замаскированными.

Меня провели внутрь. Я скинул кроссовки, рухнул на соломенную циновку и мгновенно заснул. Проспал я до середины дня. Руки-ноги снова не слушались, а Люку было все нипочем. База опустела, сегодня проводилась важная военная операция.

Пожалуй, боевики, скользящие в облаках пыли подобно москитам, их стойкость, изобретательность были достойны восхищения. Они сами производили физраствор, изготавливали сульфамиды, пенициллин и таблетки парацетамола. В подземных пещерах были укрыты от посторонних глаз операционная, отделение протезирования, больничные палаты и медицинское училище. Поражало, какой уход обеспечивался в столь спартанских условиях.

Женщина-партизан присела отдохнуть возле бункера. Солнечные лучи, процеженные сквозь листья акации, играли у нее на лице и на лежащей на коленях винтовке. Уставив в небо бинокль, она высматривала МиГи, за штурвалами которых сидели русские или кубинские «советники». Когда-то Америка поддерживала императора, но режиму сержанта-президента в поддержке отказала, прекратив поставки оружия. Образовавшуюся брешь заполнил Восточный блок.

Партизанка была примерно моих лет и живо напомнила мне Генет свободой, непринужденностью позы. Лицо ненакрашенное, на пропыленных ногах мозоли. Слава богу, мои мечты о Генет канули в прошлое. Долго же я предавался фантазиям. Медовый месяц в Удайпуре, маленькое бунгало в Миссии, собственные дети, утренние обходы в больнице, работа бок о бок… Этому никогда не бывать. Мне не хотелось ее больше видеть. Да даже если бы и хотелось, ничего не выйдет. Она сейчас, наверное, в Хартуме. Путь в Аддис-Абебу для нее заказан. Скоро она присоединится к боевикам, чтобы жить в каком-нибудь из этих бункеров и сражаться. Надеюсь, я к тому времени буду уже далеко. Если бы не она, меня бы здесь вообще не было. Только нужда заставила обратиться к ее товарищам.

В ту ночь я слышал грохот МиГов и далекие разрывы бомб. Доносилась и приглушенная канонада. Возле входа в пещеру была строгая светомаскировка.

По словам Люка, было проведено массированное нападение на склад вооружений и топлива. В нем, в частности, участвовал Цахай, а также те боевики, которых мы повстречали в первую ночь. Они прорвались на территорию склада на захваченном армейском грузовике, но подоспевшее подкрепление атаковало их с тыла. Все пошло не по плану. Девятерых партизан и самого Цахая убили, многих ранили.

Потери эфиопской армии были значительно больше, а топливный склад выведен из строя. Раненых доставят в пещеру ранним утром.

Меня разбудили голоса и суета вокруг. Кто-то стонал, раздавались крики, полные боли. Люк отвел меня в ту пещеру, где было хирургическое отделение.

– Привет, Мэрион, – произнес чей-то голос у меня за спиной.

Я обернулся и увидел Соломона. Он учился на моем факультете на несколько курсов старше. После интернатуры ушел в подполье. Я помнил его круглолицым, упитанным парнем. Человек, стоящий сейчас передо мной, был худ как палка.

Пригибаясь, чтобы не удариться головой о низкий свод, я пошел вслед за ним. Прямо на земле, на носилках, лежали раненые. Раны ужасали. Те, кому требовалась срочная операция, находились ближе к операционной в конце туннеля. Вход в нее был задернут занавеской.

Бутыли с физраствором и кровью висели вдоль стен на крюках. Сопровождающие сидели на корточках рядом с носилками.

Соломон сказал, что лучше бы находиться поближе к полю боя.

– Но ничего не поделаешь, приходится работать здесь. Мы возвращаем людей к жизни в полевых условиях. Внутривенные вливания, перевязки, антибиотики, даже хирургия. Мы умеем предотвращать шок не хуже американцев во Вьетнаме. Нам бы еще их вертолеты. А наши вертолеты – вот они. Выносим раненых на носилках. – Соломон оглядел помещение. – Этому нужна плевральная трубка. Вставь, пожалуйста. Тумсги тебе поможет. А я в операционную. Товарищ ждать не может. – Он указал на бледного солдата, лежащего у самой занавески с окровавленной повязкой на животе. Партизан часто и неглубоко дышал.

Боевик, которому надо было вставить плевральную трубку, прохрипел:

– Салам.

Пуля пробила ему трицепс, грудь и чудом не задела крупные сосуды, сердце и позвоночник. Я простучал грудную клетку чуть повыше правого соска, звук был глухой, почти неслышный, не то что звонкий отголосок слева. Кровь скопилась в плевральной полости, прижала правое легкое к левому и к сердцу. Я анестезировал кожу у правой подмышки, затем провел более глубокое обезболивание, сделал скальпелем разрез длиной в дюйм, наложил гемо-стат, пошарил в разрезе пальцем в перчатке – места достаточно – и вставил трубку с боковыми отверстиями и с наконечником. Тумсги подсоединил другой ее конец к дренажному сосуду, заполненному водой, которая препятствовала попаданию воздуха обратно в полость. Потекла темная кровь, раненый задышал легче. Он пробормотал что-то на тигринья и сорвал с себя кислородную маску.

– Хочет, чтобы кислород дали другому раненому, – пояснил Тумсги.

К Соломону в операционную я вошел, когда пациента снимали со стола. Грудь его не двигалась. Секунд пять все молчали. Одна из женщин, сдерживая рыдания, опустилась на колени и закрыла лицо руками.

– Ничего нельзя было сделать, – тихо произнес Соломон. – Разрыв печени. Я попробовал наложить матрацный шов, но у него оказалась повреждена нижняя полая вена, и кровотечение не останавливалось. Чтобы ее заштопать, надо было ее пережать, а это убило бы его. Помнишь, профессор Асрат говаривал, что при повреждениях полой вены за печенью хирург видит Бога? Раньше я не понимал его. Теперь понимаю.

Следующим был пациент с ранением в живот. Соломон деловито ковырялся в кровавом месиве. Извлек тонкую кишку, определил места перфорации, зашил. Удалил разорванную селезенку. На сигмовидной кишке имелся рваный разрыв. Он вырезал поврежденный участок и подвел оба открытых конца к брюшной стенке, формируя двуствольную колостому. Мы тщательно промыли брюшную полость, вставили дренаж, пересчитали тампоны. Операционное поле обрело благопристойный вид. Будто прочитав мои мысли, Соломон показал мне свои руки с узловатыми пальцами:

– Я хотел пойти в психиатры. – И он улыбнулся – единственный раз за день.

Мы провели пять ампутаций, две трепанации черепа. В качестве инструмента использовали усовершенствованную плотницкую дрель. В первом случае наши усилия были вознаграждены, кровь вылилась из-под твердой мозговой оболочки, где скопилась, давя на мозг. Второй пациент агонизировал, остановившиеся зрачки были расширены, трепанация не дала ничего. Кровь излилась глубоко в мозг.

Через два дня я распрощался с Соломоном. Под глазами у него были темные круги, казалось, он едва стоит на ногах.

– Счастливого пути и удачи, – сказал мне Соломон. – Это не твоя война. Будь я на твоем месте, я бы тоже уехал. Поведай миру о нас.

Это не твоя война.

Я шагал к границе в сопровождении двух проводников, а слова эти все звучали в голове. Что Соломон имел в виду? Неужели он считал, что я на стороне захватчиков? Конечно, нет. Просто в его глазах я был эмигрант, чужак, которому не за что сражаться в этой войне. Несмотря на то что мы с Генет родились в одном месте, что амхарский был для меня как родной, что мы с ним учились на одном факультете, для Соломона я остался фаранги – иностранцем.

Мы пересекли суданскую границу на закате дня. На автобусе я доехал до Порт-Судана, затем самолетом перелетел в Хартум, откуда позвонил по номеру, который мне дал Адид. Так Хема узнала, что я добрался благополучно. Два дня в изнемогающем от жары Хартуме тянулись как два года. Наконец я сел в самолет, вылетающий в Кению.

Эли Харрис, благотворитель, представляющий Хьюстонскую церковь, многолетний благодетель Миссии, обо всем договорился по телеграфу. В Найроби меня приютила небольшая клиника. Работать в амбулатории пришлось под перевод, как мне показалось, весьма несовершенный. В свободное время я усиленно готовился к экзаменам, которые мне надо было сдать, чтобы начать в Америке последипломную стажировку

Найроби был городом-садом и в этом отношении походил на Аддис-Абебу. Правда, размах и масштаб Найроби были поскромнее. Годы британского правления оставили свой след, и, хотя Кения обрела независимость, здесь осталось жить много британцев. Индусов тоже было не счесть, некоторые кварталы Найроби больше напоминали Бароду или Ахмадабад: в лавках – сари, в воздухе – аромат масалы*, говорят только на языке гуджарати**.

* Масала – индийское название смеси специй, все виды масалы содержат перец и другие острые приправы. Кроме «сухих» смесей, состоящих из специй, существуют и масалы в виде паст, обычно содержащих такие ингредиенты, как имбирь, чеснок и лук. В иносказаниях используется как символ остроты блюда.

** Гуджаратский язык вместе с раджастхани и пенджаби образует западную группу новоиндийских языков индоевропейской семьи. Распространен в штате Гуджарат и в прилегающих районах штата Махараштры.

Поначалу я заглядывал по вечерам в бары – разогнать тоску, послушать музыку Бразильские и конголезские джазовые ритмы поднимали настроение, внушали оптимизм, но когда, накачавшись пивом, я возвращался к себе в комнату, меланхолия просто одолевала. Но кенийская культура не произвела на меня глубокого впечатления. Я сам был тому виной. Что-то меня отталкивало. Томас Стоун бежал в Найроби из Эфиопии, пытаясь укрыться от демонов. У меня были свои причины.

Я звонил Хеме каждый вторник, всякий раз иному приятелю. По ее словам, положение ничуть не улучшалось. Вернувшись, я бы оказался в опасности.

Так что я перестал посещать злачные места и каждую свободную минуту отдавал занятиям. Через два месяца я сдал экзамены на соответствие американским медицинским стандартам и немедленно обратился в посольство США за визой. Без помощи Харриса и тут не обошлось.

Оправдание у меня было такое: если моя страна готова подвергнуть меня пыткам по одному лишь подозрению, если я как врач ей не нужен, я отрекаюсь от моей страны. Но, говоря по правде, к тому времени я уже сознавал, что не вернусь в Эфиопию, даже если ситуация там кардинально улучшится.

Мне хотелось вырваться из Африки.

Я даже начал думать, что в конечном счете Генет оказала мне услугу.