Улица начиналась с автомобильного кладбища, окруженного высокими стенами с колючей проволокой поверху, вылитая тюрьма Керчеле. За воротами спала здоровенная цепная собака. Затем потянулись незастроенные участки, густо присыпанные золой и сажей. Месфин, похоже, направлял свою машину к одинокому зданию в конце улицы, которого не коснулось тление, поразившее все вокруг. Подъездной путь к зданию брал начало с самой середины дороги, словно именно здесь в асфальтоукладчике кончился асфальт и хозяин дома решил взять дело в свои руки. Плоская черепичная крыша была желтая. Ступени, перила, столбы веранды, двери и даже водостоки также были канареечного цвета. В углу веранды высилась колонна некрашеных колесных ступиц. У входа стояли четыре желтых такси.

От запаха перебродившего меда у меня, как у собаки Павлова, потекли слюнки. Суровый сомалиец встретил нас у входа и проводил в зал, полдюжины ступенек вниз. Шесть человек обедало за складными столиками, поместилось бы еще два раза по столько. Деревянный пол покрывала свежескошенная трава, совсем как в ресторанах Аддис-Абебы.

Мы помыли руки и сели. Немедленно появилась полная женщина, поклонилась, пожелала нам доброго здоровья, поставила на стол перед нами воду и два стаканчика с золотистым теджем. Роговица ее левого глаза была молочно-белая. Месфин сказал, что ее зовут Тайиту. Затем женщина помоложе принесла поднос инжеры вместе с щедрыми порциями баранины, чечевицы и курятины.

– Видишь? – Месфин посмотрел на часы. – Я здесь поем быстрее, чем заправлю машину И дешевле.

Я набросился на еду, словно изголодавшийся. Нью-йоркская официантка, рассказавшая мне о ресторане «Царица Савская», оказалась права – еда была настоящая.

Немного позже в боковое окно, выходившее на покатый двор, я увидел белый «шевроле-корветт». Из авто показались стройные ноги на высоких каблуках. Кожа цвета кофе с молоком, лак на ногтях того оттенка, который Би-Си Ганди прозвал «зашибенно красным». Откуда-то выскочил козленок и запрыгал перед хозяйкой машины.

Вскоре осторожно, чтобы не сломать каблуки, роскошная эфиопка спустилась по лестнице и сказала через плечо сомалийцу:

– Почему этот болван выпускает козленка в это время? Неровен час, я его перееду.

В ее светло-каштановых волосах мерцали красные прожилки, задорная асимметричная прическа открывала шею. На ней был красно-коричневый жакет в полоску, белая блузка и юбка.

Царица – ибо это, несомненно, была она – поклонилась нам и направилась в свой кабинет возле кухни, но внезапно замерла, повернулась на месте и уставилась на меня. Я в костюме, узел галстука ослаблен – неужели у меня неподобающий вид? Через Госпиталь Богоматери прошли все народы, и никому из пациентов или персонала не пришло в голову, что я – какой-то другой. А теперь вся прочая публика в ресторане последовала ее примеру, и я опять почувствовал себя фаранги.

– Хвала Господу и сыну его! – Царица прижала ладони к щекам и сдвинула на лоб темные очки, глаза у нее были широко открыты от изумления. Насмешка на лице ее сменилась радостью, улыбка обнажила идеально белые и ровные зубы.

Я обернулся – может быть, она обращается к кому-то другому?

– Дитя, ты не узнаешь меня? – Она подошла ближе, меня окутал аромат розового масла.

Я недоуменно вскочил на ноги.

– Я каждый день молюсь за тебя, – сказала она по-амхарски. – Неужели я так изменилась?

Я смотрел на нее сверху вниз. Когда мы впервые встретились, она уже стала матерью, а я еще был мальчишка.

– Циге? – выдавил я растерянно.

Она кинулась ко мне, расцеловала меня в обе щеки, отодвинулась, чтобы получше меня рассмотреть, и опять стиснула в объятиях.

– Всемилостивый Господь, благословенная Мария и святые… Как поживаешь? Ты ли это? Слава Богу, что ты здесь…

Прожив пять лет в Америке, только сейчас, в этом доме под канареечной крышей, по щиколотку в свежескошенной траве, в объятиях этой женщины, я почувствовал, как внутреннее напряжение уходит. Вот человек из прошлого, она жила на моей улице, всегда мне нравилась, с ней у меня была какая-то внутренняя связь. Я целовал ее в щеки с тем же пылом, что и она меня, и не собирался останавливаться.

Из кухни на нас смотрела Тайиту. Еще две женщины стояли у перил лестницы и не сводили с нас глаз. Как и мы, они были беженцы и слишком хорошо понимали, что такое встреча после долгой разлуки, когда течение реки выносит вдруг частицу твоего старого дома.

– Что ты тут делаешь? – тормошила меня Циге. – Хочешь сказать, что явился сюда не для того, чтобы со мной повидаться?

– Я зашел поесть. Я и понятия не имел! Я уже четыре года живу в Нью-Йорке. Сюда приехал на пару дней. Я теперь доктор. Хирург.

– Хирург! – воскликнула она, прижимая руки к сердцу, и поцеловала мои запястья, сначала одно, потом второе. – Хирург. Смелый, смелый мальчик. – Она повернулась к зрителям и голосом проповедника провозгласила по-амхарски: – Слушайте, маловерные! Когда он был мальчишкой и мой ребенок умирал, кто отвел меня в больницу? Он. Кто позвал доктора – его отца? Он. Кто оставался со мной, пока ребенок боролся за свою жизнь? Он и никто другой. Он один был рядом, когда кроха умерла. Всем остальным было все равно. Если бы вы только знали…

Слезы полились у нее из глаз, и у всех, кто был в зале, радость сразу сменилась печалью, будто эти чувства неразрывно связаны. Мужчины сочувственно зацокали языками, Тайиту высморкалась и вытерла свой зрячий. глаз, две другие женщины в открытую плакали. Циге смолкла, опустила голову, но через минуту расправила плечи, выпрямилась, улыбнулась и объявила:

– Никогда не забуду его доброту. По сей день перед сном я молюсь за упокой души своего ребенка и вот за этого мальчика. Я жила на той же улице, видела, как он подрастал, мужал, пошел учиться на медицинский факультет. Теперь он хирург. Тайиту, верни всем деньги, сегодня пир на весь мир. Наш брат вернулся. Скажите, маловерные, какие вам еще нужны доказательства, что Бог есть? – Глаза ее горели, как алмазы, руки были воздеты к потолку.

Следующие несколько минут я торжественно пожимал руки всем присутствующим.

Потом я сидел вместе с Циге на диване в гостиной наверху. Она сбросила туфли на каблуках и поджала под себя ноги. Держа меня за руку, она то и дело касалась моей щеки, чтобы подчеркнуть, как рада видеть меня.

Я рассчитывал к вечеру вернуться в Нью-Йорк, но Циге настояла, чтобы я отпустил Месфина.

– Полетишь другим рейсом, попозже.

– А такси я здесь найду? – спросил я с серьезным видом.

Она откинула голову и засмеялась.

– Слушай, ты переменился! Раньше был такой стеснительный!

Через окно я увидел штук шесть козлят в выгородке. Поодаль находился курятник. Сонный мальчик с продолговатой головой гладил козленка.

– Это мой двоюродный брат, – пояснила Циге. – На лбу у него следы от щипцов. Он отстает в развитии. Но обожает животных. Тебе бы приехать сюда на Мескель. Мы забиваем коз и готовим на свежем воздухе. Тут тогда полно не только такси, но и полицейских машин. Приезжают покушать из участков в Роксбери и Саут-Энде.

По словам Циге, она уехала из Аддис-Абебы через несколько месяцев после меня. Некий армейский капрал, что «крышевал» бар, хотел жениться на ней.

– Он был никто. Но во время революции ублюдки дорываются до власти.

Когда она отвергла его ухаживания, ее обвинили в проимпериалистической деятельности и посадили.

– Я выкупилась через две недели. Пока я сидела в Керчеле, мой дом конфисковали. Он явился ко мне: я, дескать, тут ни при чем, но если выйдешь за меня, то все будет как раньше. Страной правили псы вроде него. У меня были припрятаны кое-какие денежки. Терять мне было нечего, и я смылась.

В Хартуме я целый год ждала, пока американское посольство предоставит мне убежище. Поступила в служанки к Ханкинсам. Очень милая семья из Англии. От детей, которых нянчила, научилась английскому. Это единственное, что со мной случилось хорошего в Хартуме. В Бостоне мне даже холод по душе, сразу напоминает: как здорово, что я не в Хартуме.

Я здесь трудилась не покладая рук, Мэрион. Магазин «Квик-Март», часто две смены подряд. Потом пять ночей на парковке. Копила и копила. Я была первой эфиопской таксисткой в Бостоне. Изучила город. Находила эфиопам работу. Складской рабочий, парковщик, таксист, продавщица в магазине сувениров. Ссужала эфиопам деньги под проценты. Тайиту работала на меня еще в баре, и, когда она появилась, я сняла этот дом. Она готовила. Дом я в конце концов купила. Теперь забот полон рот: смолоть теф, сделать инжеру, ощипать кур, приготовить вот, помыть, прибраться. Работы на троих-четверых. Эфиопы валят ко мне будто новорожденные ягнята, все имущество в узелке, в руках рентгеновский снимок. Я стараюсь им помочь.

– Ты поистине Царица Савская.

Она шаловливо улыбнулась и перешла на английский. Никогда не слышал, чтобы она говорила по-английски.

– Мэрион, ты знаешь, чем я была вынуждена заниматься в Аддис-Абебе, чтобы накормить ребенка. А в Судане я скатилась еще ниже – там я была просто бария. – Она употребила жаргонное слово, означающее «раб». – В Америке, как говорят, можешь стать кем только захочешь. Я верю в это. Трудилась я в поте лица. Так что когда меня называют «Царица Савская», я думаю про себя: «Да уж, из рабынь в царицы».

Я рассказал Циге, что в день своего бегства из Аддис-Абебы видел, как она вылезала из своего «фиата».

– А что получилось сегодня? Открывается дверь машины, и появляются твои стройные ноги. Лица я еще не вижу. И картинка на память из Аддис-Абебы точно такая же: авто и твои красивые ноги. Я хотел тогда попрощаться с тобой. И не мог.

Она засмеялась и невольно одернула юбку.

– Знаю, ты исчез сразу вслед за Генет. Думали, ты участвовал в захвате самолета.

– Неужели люди считали меня эритрейским партизаном? Она пожала плечами:

– Я – нет. Но когда мы виделись с Тенет, она не сказала ни «да» ни «нет».

Я пришел в недоумение:

– Как ты могла увидеться с Генет? Мы с ней исчезли в один день. Из-за этого мне пришлось бежать… Вы встретились в Хартуме?

– Нет, Мэрион, здесь.

– Как, в Америке?

– Здесь. В этом самом доме… Господи. Так ты ничего не знал?

У меня перехватило дыхание. Под ногами у меня разверзлась зловонная пропасть.

– Генет? Разве она не с партизанами в Эритрее?

– Нет, нет, нет. В Америку она попала в статусе беженки, как и все мы. Кто-то привел ее сюда. На руках у нее был ребенок. Сначала она меня будто бы не узнала. Пришлось ей напомнить. – Лицо у Циге застыло. – Знаешь, Мэрион, здесь мы все равны. Неважно, кто ты – эритреец, оромо, амхара. Был ты в Аддис-Абебе важная шишка или бария, начинать приходится с нуля. Те, кто многого добился здесь, там был никем. Но Генет вбила себе в голову, что она – особенная, не такая, как все мы…

– Когда это случилось?

– Два, не то три года тому назад. Она сказала, что потеряла с тобой контакт и не знает, куда ты делся. Вела себя так, будто понятия не имеет, что ты бежал из Аддис-Абебы.

– Что? Она притворялась. Бежать-то мне помогли эритрейцы. А Генет была их звезда… легендарная героиня. Она должна была знать.

– Может, она не доверяла мне, Мэрион. Я ведь не знала ее так хорошо, как тебя, мы с ней за всю жизнь и двух слов не сказали. Люди меняются. Когда покидаешь родину, ты как вырванное с корнем растение. Некоторые грубеют и никогда уже не расцветут. Помню, она рассказывала, как ей на поле боя все вдруг стало противно. И борьба за свободу, наверное,^ тоже. Она родила мальчика. Какие-то женщины из Нью-Йорка дали ей работу и приняли на себя заботу о малыше. Так что от меня ей ничего не требовалось.

Все-таки хорошо, что я ничего об этом до сих пор не знал, представления не имел, что Генет в Нью-Йорке.

– Она и сейчас там?

– Нет. – Циге как будто колебалась, рассказывать ли дальше. – Была масса слухов. Я слышала, что… она встретила мужчину и они поженились. Между ними что-то произошло, и она его чуть не убила. Из-за чего, при каких обстоятельствах, понятия не имею. Знаю только, что она в тюрьме. Мальчика отдали приемным родителям. – Циге заметила, как я потрясен. – Извини. Думала, ты в курсе. Я могу разузнать, может, ее выпустили?

Я покачал головой:

– Нет! Ты не понимаешь. Даже видеть ее не хочу. Разве только чтобы плюнуть ей в лицо.

– Но она же тебе сестра…

– Нет! Не говори так! – выкрикнул я.

Стало тихо. Мне пришлось подождать пару минут, пока муть в голове не осядет.

– Циге, – я взял ее за руку, – извини. Позволь, я объясню. Понимаешь, Генет была мне не сестра. Она – любовь всей моей жизни.

– Ты был влюблен в свою сестру? – потрясенно спросила Циге.

– Она мне не сестра!

– Извини. Разумеется.

– Какое это имеет значение, Циге? Сестра она мне или нет, я любил ее. Своих чувств к ней мне не изменить. Мы собирались пожениться, когда закончим медицинский факультет…

– Что стряслось?

– Мой брат предал меня. Она предала меня. – Сделать это признание оказалось очень тяжело. – Они служили друг другу подушкой, – употребил я выражение из амхарского.

Тут я понял, что никогда никому этого не говорил, даже Хеме. Чуть было не сказал Томасу Стоуну в ресторане, да в последнюю минуту раздумал. Оказалось, это такое облегчение. Я ничего не пропустил – ни ложного обвинения в свой адрес, ни изуверства, сотворенного с Генет, ни смерти Розины.

Циге прижала руку ко рту, глаза ее были полны изумления и сочувствия. Отняв руку, она печально покачала головой.

– Твой брат хотел переспать со мной. – Она усмехнулась. – Да, да. Вы были тогда совсем юнцы, лет четырнадцать-пятнадцать. Молодые, да ранние. Шива, тот спросил меня напрямик: «Сколько стоит переспать с тобой?»

Циге рассмеялась, обратившись мыслями к далеким временам.

– И как? – выдавил я, в горле у меня было до того сухо, что тедж в желудке, казалось, вот-вот загорится. Она и не подозревала, как важен для меня ответ.

– Что «как»?

– Переспал он с тобой?

– Ну, ты очаровашка. Нет! – Она ущипнула меня за щеку. – Ты бы видел свое лицо! Нет и нет! (Я перевел дух.) Знаешь ведь: если бы на его месте был ты, все пошло бы по-другому. Если бы ты попросил… За мной должок, Мэрион. До сих пор.

Уверен, я покраснел. Перед глазами у меня мелькнула Генет и пропала.

– Какой еще должок, Циге. И прости, но я бы никогда ни о чем таком не попросил – это слишком личное.

– Мэрион, у тебя должна быть куча девушек. Хирург в Нью-Йорке! От медсестер отбою нет, а? Ты куда это? Зачем встал? В чем дело?

– Циге, уже поздно, мне пора…

Она с силой дернула меня за руку, так что я чуть было не свалился прямо на нее. Хорошо, она меня придержала. Запах ее тела и духов щекотал мне ноздри, я пожирал глазами ее шею, подбородок, грудь. В мечтах она была частой гостьей моей комнаты в Госпитале Богоматери, и мне в голову не могло прийти, что я дотронусь до нее в реальной жизни. Я, сертифицированный хирург общей практики, вдруг ощутил себя прыщавым подростком.

– Ты так покраснел! Тебе плохо? Благослови меня, Мария… Благословен будь Гавриил и святые… Ты до сих пор девственник, ведь так?

Я застенчиво кивнул и спросил:

– Почему ты плачешь?

Она только головой покачала, не отрывая от меня глаз. Слезы катились у нее по щекам. Наконец она погладила меня по лицу и чуть слышно сказала:

– Плачу, потому что это так прекрасно.

– Ничего подобного, Циге. Это глупо.

– С чего ты взял?

– Я берег себя для Генет. Вот ведь болван. Когда она с Шивой… я весь ушел в учебу. Хуже всего было то, что я ее по-прежнему любил. Шива не любил, а я любил. Когда она чуть не умерла, мне казалось, я в ответе. Веришь, нет? Спал с ней Шива, а в ответе я. Потом, когда она с друзьями угнала самолет, то опять меня предала. Ей было плевать, что будет со мной, с Хемой или с Шивой. В тот день, когда я бежал из Эфиопии, мне показалось, что я стряхнул с себя наваждение. Прибыв в Америку, я постарался ее забыть, надеялся, ее убили на этой дурацкой войне – ее войне. И вот, оказывается, она – здесь. Может, мне уехать, а, Циге? Куда-нибудь в Бразилию. Или в Индию. Не желаю находиться с этой женщиной на одном континенте.

– Прекрати, Мэрион. Не говори чепухи. Теджа перепил? Это большая страна, и ты – большой мальчик. Забудь про нее! Прикинь, где ты и где она. Ведь она в тюрьме! – Циге погладила меня по волосам и прижала к груди мою голову. – Ты из тех мужчин, о которых женщины мечтают.

Во мне нарастало возбуждение. В моей жизни тайн от нее не было. Если бы даже захотел от нее что-то скрыть, ничего бы не вышло. Она знает мой позор, мои секреты, мое смущение.

Она коротко поцеловала меня в губы, своего рода первый мазок. Второй поцелуй длился дольше. Адреналин закипел у меня в крови, невостребованные запасы тестостерона выплеснулись наружу. Надо же такому случиться, мелькнуло у меня в голове, ведь сегодня я получил сертификат хирурга. Как все совпало. Я обнял ее.

Она вздохнула, отодвинулась, отстранила меня, поправила волосы. Лицо у нее было серьезное, словно у клинициста, объявляющего результаты экзамена.

– Погоди, мой милый. Все эти годы ты хранил чистоту. Это не шутки. Лучше тебе отправиться домой и подумать. Если я останусь для тебя желанной, я здесь. Возвращайся когда захочешь. А то можем отправиться в путешествие вдвоем. Или я приеду в Нью-Йорк и мы снимем чудесный номер в гостинице. – Она заметила досаду на моем лице. – Не грусти. Если у тебя за душой что-то столь прекрасное, надо хорошенько подумать, прежде чем с этим расставаться. Я пойму, если ты отдашь это не мне. А если выберешь меня, это будет честь. Вызываю тебе такси. Езжай, мой милый. Езжай с Богом.

Такова моя жизнь, думал я, пока такси пробивалось сквозь пробки и ползло по тоннелю к аэропорту Логан. Я разделался с прошлым, вырезал раковую опухоль, пересек плоскогорья, спустился в пустыню, переплыл океаны и высадился на новой земле; выучился ремеслу, заплатил по счетам и только-только обрел самостоятельность. Но почему, стоит мне посмотреть вниз, как я вижу у себя на ногах древние, заляпанные грязью туфли, которые я должен был предать земле в самом начале?