Равнину мрак объял: овины, нивы И фермы с остовом изъеденных стропил; Равнину мрак объял, она давно без сил; Равнину мертвую ест город молчаливо. Огромною преступною рукой Машины исполинской и проклятой Хлеба евангельские смяты, И смолк испуганно задумчивый оратай, В ком отражался мир небесный и покой. Ветрам дорогу преградя, Их загрязнили дым и клочья сажи; И солнце бедное почти не кажет Свой лик, истертый струями дождя. Где прежде в золоте вечернем небосвода Сады и светлые дома лепились вкруг, — Там простирается на север и на юг Бескрайность черная — прямоугольные заводы. Там чудище огромное, тупое Гудит за каменной стеной, Размеренно хрипит котел ночной, И скачут жернова, визжа и воя; Земля бурлит, как будто бродят дрожжи; Охвачен труд преступной дрожью; Канава смрадная к реке течет Мохнатой тиной нечистот; Стволы, живьем ободранные, в муке Заламывают руки, С которых, словно кровь, струится сок; Крапива и бурьян впиваются в песок И в мерзость без конца копящихся отбросов; А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов Железо ржавое, замасленный цемент Вздымают в сумерках гниенью монумент. Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет, И дни и ночи Вдали от солнца, в духоте Томятся люди в страдной маяте: Обрывки жизней на зубцах металла, Обрывки тел в решетках западни, Этаж за этажом, от зала к залу Одним кружением охвачены они. Их тусклые глаза — глаза машины, Их головы гнетет она, их спины; Их пальцы гибкие, которые спешат, Стальными пальцами умножены стократ, Стираются так скоро от напора Предметов жадных, плотоядных, Что оставляют постоянно След ярости на них, кровавый и багряный. О, прежний мирный труд на ниве золотой, В дни августа среди колосьев хлеба, И руки светлые над гордой головой, Простертые к простору неба, — Туда, где горизонт налился тишиной! О, час полуденный, спокойный и невинный, Для отдыха сплетавший тень Среди ветвей, чью лиственную сень Качали ветерки над солнечной равниной! Как будто пышный сад, раскинулась она, Безумная от птиц, что гимны распевали, Высоко залетев в заоблачные дали, Откуда песня их была едва слышна. Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам Равнину мрак объял, она без сил: Развалин прах ее покрыл Размеренным приливом и отливом. Повсюду черные ограды, шлак, руда, Да высятся скелетами овины, И рассекли на половины Деревню дряхлую стальные поезда. И вещий глас мадонн в лесах исчез, Среди деревьев замерший устало; И ветхие святые с пьедестала Упали в кладези чудес. И все вокруг, как полые могилы, Дотла расхищено, осквернено вконец, И жалуется все, как брошенный мертвец, Под вереском сырым рыдающий уныло. Увы! Все кончено! Равнина умерла! Зияют мертвых ферм раскрытые ворота. Увы! Равнины нет: предсмертною икотой В последний раз хрипят церквей колокола.

У скотобоен и казарм Встает он, грозовой и красный, Как молнией сверкая саблей ясной. Лик медный, золотые — шлем, султан; Всегда перед собой он видит битву, пьян Непреходящей, дивной славы бредом. Безумный взлет, исполненный огня, Стремит вперед его коня — К победам. Как пламя пролетает он, Охватывая небосклон; Его боится мир и прославляет. Он за собой влечет, сливая их в мечте, Народ свой, бога, воинов безумных; И даже сонмы звезд бесшумных Плывут ему вослед; и те, Кто на него встает с грозой проклятий, Глядят, застыв, на пламенные рати, Чей вихрь зрачки их напоил. Он весь — расчет и весь — взрыв буйных сил; И двери гордости его несокрушимой Железной волею хранимы. Он верит лишь в себя, все остальное — прах! Плач, стоны, пиршества из пламени и крови, Что непрерывно тянутся в веках. Он — словно гордой смерти изваянье, Что жизнь горящую, из золота и гроз, Вдруг завершает, как завоеванье. Он ни о чем, что сделал, не скорбит; Лишь годы мчатся слишком скоро, И на земле огромной нет простора. Он — божество и бич; И ветер, вкруг чела его легко летящий, Касался лба богов с их молнией гремящей. Он знает: он — гроза, и свой он знает жребий: Упасть внезапно, рухнуть как скала, Когда его звезда, безумна и светла, Кристалл багряный, раздробится в небе. У скотобоен и казарм Встает он, грозовой и красный, Как молнией сверкая саблей ясной

Он глыбой бронзовой стоит в молчанье гордом. Упрямы челюсти и выпячен живот, Кулак такой, что с ног противника собьет, А страх и ненависть на лбу застыли твердом. На площади — дворцы холодные; она, Как воля жесткая его, прямоугольна. Высматривает он угрюмо, недовольно, Не брезжит ли зарей грядущая весна? Понадобился он для рокового дела, Случайный ставленник каких-то темных сил, И в сумрачном вчера успешно задушил То завтра, что уже сверкало и звенело. Был гнев его для всех единственный закон В те дни; ему тогда бряцали на кимвалах, И успокаивал трусливых и усталых Порядок мертвенный, который строил он. Как мастер, опытный в искусстве подавленья, Он тигром нападал и крался, как шакал, А если он высот порою достигал, — То были мрачные высоты преступленья. Сумев закон, престол, мошну свою спасти, Он заговоры стал придумывать, чтоб ложной Опасностью пугать, чтоб ныне было можно У вольной жизни лечь преградой на пути. И вот на площади, над серой мостовою Он, властный, и крутой, и злобствующий, встал, И защищать готов протянутой рукою На денежный сундук похожий пьедестал.

Вся улица — водоворот шагов, Тел, плеч и рук, к безумию воздетых, — Как бы летит. Ее порыв и зов С надеждою, со злобой слит. Вся улица — в закатных алых светах, Вся улица — в сиянье золотом. И встала смерть В набате, расколовшем твердь; Да, смерть — в мечтах, клокочущих кругом, В огнях, в штыках, В безумных кликах; И всюду — головы, как бы цветы, на пиках. Икота пушек там и тут, Тяжелых пушек кашель трудный Считает плач и лай минут. На башне ратуши, над площадью безлюдной, Разбит ударом камня циферблат, И не взывает времени набат К сердцам решительным и пьяным Толпы, объятой ураганом. Гнев, руки яростно воздев, Стоит на груде камней серых,— Гнев, захлебнувшийся в химерах, Безудержный, кровавый гнев. И, задыхающийся, бледный, Победный, Он знает, что его мгновенный бред Нужней, чем сотни сотен лет Томительного ожиданья. Все стародавние мечтанья, Все, что провидели в годах Могучие умы, что билось Плененным пламенем в глазах, Все, что, как тайный сок, клубилось В сердцах, — Все воплотилось В несчетности вооруженных рук, Что сплавили свой гнев с металлом сил и мук. То праздник крови, чей циклон Несет сквозь ужас строй знамен. И красные проходят люди По мертвецам, лежавшим в общей груде; Солдаты, касками блестя, Не зная более, где правый, где неправый, Уставши слушаться, как бы шутя, Лениво атакуют величавый И полный сил народ, Желающий осуществить все бреды И брызнуть в темный небосвод Кровавым золотом победы. Убить, чтобы творить и воскрешать! Как ненасытная природа, Зубами впиться в цель, Глотая дня безумный хмель: Убить, убитым быть для жизни, для народа! Дома пылают и мосты, Как замки крови в сердце темноты; До дна вода в задумчивых каналах Блистает в отраженьях дымно-алых; Позолочённых башен ряд Тенями беглыми переграждает град; Персты огня в ночной тени Взметают золотые головни, И горны крыш безумными прыжками Мятутся вне себя под облаками. Расстрелы и пальба! Смерть механической стрельбой, Прерывистою и сухой, Валит вдоль стен на перекрестках Тела, что стынут в корчах жестких; Как баррикады — груды их; Свинец господствует на площадях немых, И трупы, что картечь разъяла на лохмотья. Зияют в небеса растерзанною плотью, И в пляске фантастических зарниц Улыбкой кажется гримаса мертвых лиц Захлебываясь, бьет набат, — В сраженье так сердца стучат, — И вдруг, как голос, схваченный удушьем, Тот колокол, что выкликом петушьим Зарю пожара звал в зенит, — Молчит. У ветхой ратуши, откуда эшевены Смиряли город, ограждая стены От гневных толп, от яростной тоски Людей, покорных страстной вере, — Бьют молоты в окованные двери; Засовы отлетают и замки; Железные раскрыты шк а пы, Где гнет веков в пергаментах лежит, И факел жадный к ним стремит Свои змеящиеся лапы, И черное былое — прах. В подвалах и на чердаках Громят; на вышки трупы сносят И сбрасывают, и они, стрелой Летя на камни мостовой, Руками красный воздух косят. В церквах Витр а жи, где святые восседали, Рассыпавшись в мельчайший прах, На плитный пол упали; Христос бескровный, как фантом, Последним прикреплен гвоздем, Уныло свешивается с распятья. Ковчежцы, где желтел елей, Расплесканы под вопли и проклятья; Святым плюют в глаза у алтарей, И пол собора, точно снегом, Причастием усыпан, и по нем, Его давя победным каблуком, Толпа промчалась диким бегом. Рубины смерти в недрах ночи Как звездные сверкают очи; Град из конца в конец — Огнем и золотом струящийся багрец; Град простирает к небосклону Свою пурпурную корону; Безумие и гнев Пылают, жизнь в свой алый плащ одев; Земля трепещет, Пылает даль, И дым и ярость ураганом плещут В холодный небосвод, прозрачный как хрусталь. Убить, чтоб сотворить и воскресить! Или упасть и умереть! О двери кулаки разбить, Но отпереть! Пусть будет нам весна зеленой иль багряной, Но сквозь веков тяжелый строй, Весь клокоча, летит грозою пьяной Смерч силы роковой!

О странник вечности! О человек! Почувствовал ли ты, откуда Так неожиданно, в единый миг, Твоих великих сил возникло чудо? От глубины морей до яркого убранства Светил, блуждающих, но собранных в узор, Из ночи в ночь, в пространство из пространства Стремится к высоте пытливый взор. А здесь, внизу, весь темный сонм столетий, Почивший в устланных забвением гробах, Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах, Былыми красками сверкает в новом свете. В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить Проходит человек по лесу естества, Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит, Что он найдет свои всемирные права! Он в пыли, в атомах, в химических началах Ликующую жизнь стремится подсмотреть. Все, все захвачено в раскинутую сеть: Миры вскрываются в песчинках малых! Герои, мудрецы, художники, пророки — Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой; Одни сошлись в толпу, другие — одиноки, Но чувствует земля себя уже иной! И это вы, о города, Как стражи ставшие по странам, на полянах, Вместили в свой затвор достаточно труда, И света нового, и сил багряных, Чтоб опьянить безумием святым Умы, живущие тревогой неизменной, Разжечь их жар и дать упорство им: В рядах недвижных числ, В законах — воплотить весь смысл Вселенной! Но дух полей был мирным духом бога, Он не хотел борьбы, исканий, мятежа; Он пал. И вот шумит враждебная тревога На четырех концах родного рубежа. Поля кончают жизнь под страшной колесницей, Которую на них дух века ополчил, И тянут щупальца столица за столицей, Чтоб высосать из них остаток прежних сил. Фабричные гудки запели над простором, Церковные кресты марает черный дым, Диск солнца золотой, садясь за косогором, Уже не кажется причастием святым. Воскреснут ли, поля, живые дали ваши, Заклятые от всех безумств и лживых снов: Сады, открытые для радостных трудов, Сияньем девственным наполненные чаши? Вас обретем ли вновь, и с вами луч рассветный, И ветер, и дожди, и кроткие стада — Весь этот старый мир, знакомый и заветный, Который взяли в плен и скрыли города? Иль вы останетесь земли последним раем, Уже докинутым навеки божеством, Где будет сладостно, лучом зари ласкаем, Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном? Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья, Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж! Права и долг людей — лишь беглые мечтанья, Что на пути надежд пленяют молодежь!