Лусидио позвонил на следующий день. Он представился, мол, я тот, что вчера делал омлет, и я его прервал:

— Да, да, как дела?

Он сказал, что уже занялся подготовкой продуктов для ужина, хотя времени в запасе две недели. Он уже знал, что приготовит. Мясо по-бургундски.

— Абель будет доволен. Это его любимое блюдо.

— Я знаю.

Он сказал: «Я знаю»? Не уверен. Он спросил, есть ли у меня на кухне какой-то инструмент, ему необходимый, и я ответил, что да. Потом Лусидио спросил, будет ли у него помощник обслуживать нас за ужином. Я ответил, что мачеха пришлет свою прислугу. Тогда он заявил, что предпочитает работать один.

— Условимся — я готовлю, ты подаешь.

— Ладно. Но я хочу заплатить за продукты, которые ты купил.

— Договоримся позже. Ты сообщил остальным?

— Еще нет.

— Начни с Абеля.

Только этого мне не хватало. Еще одной Ливии, чтобы командовать сорганизовывать мою жизнь. Но должен признать, его вмешательство мне нравилось. Он был интересным типом, несмотря на официальность и чертову будто приклеенную улыбку. Я не мог дождаться минуты, когда смогу представить его друзьям и понаблюдать их реакцию на историю с фугу и секретным обществом. Что еще он может рассказать?

Я обожаю странные истории. Чем они неправдоподобнее, тем больше я в них верю. И мне очень повезло, что не пришлось организовывать ужин в одиночку, я гордился, что сюрприз в лице Лусидио — как раз то, чего нам не хватало. Возможно, с его появлением в нашей жизни унылые будни канут в Лету. Человек, который рисковал жизнью за удовольствие полакомиться рыбой, несущей смерть, поможет нам выбраться из омута горечи и взаимных обвинений, куда нас повергла смерть Рамоса. В конце концов, мы ведь всего лишь гурманы, а не погрязшие в сомнениях члены религиозного ордена и не проклятое поколение. Даже если история с фугу выдумана, она вдохновляла. И еще больше меня вдохновляла надежда, что ужин будет восхитительным, если судить по приготовленному Лусидио омлету.

Я начал с Абеля. Он, как и ожидалось, не проявил энтузиазма в деле возрождения нашего клуба.

— Не знаю, Даниэл. Может, возьмем передышку на этот год?

— Абель…

— Наша последняя встреча была очень болезненной.

— Главное блюдо будет мясо по-бургундски, Абель.

— Да?

Не много же надо, чтобы его уговорить.

— Ты приготовишь твой фирменный десерт? Банановый…

— Приготовлю, Абель.

— В девять?

— Как всегда.

Потом я позвонил Жуану, который тоже засопротивлялся:

— Не знаю, не знаю… Я подумываю оставить клуб. Рождественский ужин показал, что пришло время остановиться. А то кончится тем, что я двину Пауло.

За двадцать один год нашей дружбы Жуан пропускал собрания клуба, только когда скрывался от людей, чьи деньги проиграл. Они, видите ли, горели желанием убить его, чем демонстрировали, по мнению Самуэла, шокирующее непонимание духа капитализма.

Самуэл предлагал кредиторам вместо того, чтобы убивать, сломать Жуану несколько костей, что позволило бы им получить свои деньги назад. И даже предлагал список костей, которые не понадобятся Жуану для зарабатывания денег. Но именно он больше всех помог Жуану, спрятав его от взбешенных кредиторов у себя дома. И периодически приносил нам новости о беженце: «Он в отличном настроении. Не могу уговорить его покончить с собой». И добавлял одну из своих мрачных цитат: «Одно из самых больших заблуждений человечества по отношению к самому себе — это существование угрызений совести».

— Нужно сделать еще одну попытку, Жуан, — настаивал я. — В конце концов, двадцать один год…

— Не знаю…

Отсидевшись у Самуэла, Жуан наконец пришел к соглашению с желающими вернуть свои капиталы. Но не перевоспитался. Он с детства был вруном и использовал свой прирожденный талант, чтобы выуживать у людей деньги, а потом объяснять им, почему деньги исчезли. Неудачный период побегов от неприятностей, о чем я только что рассказал, дискредитировал его доброе имя, но не испортил настроения и не лишил способности сыпать анекдотами. На рождественском собрании, когда Жуан начал рассказывать очередной анекдот, Пауло крикнул: «Нет!» — и обозвал Жуана типичным представителем бразильской элиты, которая проходит через всеобщее разорение, в том числе собственное, поднимая свою непоследовательность как знамя, как охранную грамоту, как предварительное отпущение грехов, и сказал, что еще один анекдот от Жуана был бы дикостью. Раз Жуан не стремится к раскаянию, то пусть хотя бы не рассказывает анекдотов. На что Жуан ответил, что он по крайней мере не был коммунистом, который, поправ независимые идеи, в результате лижет башмаки нашему великому магнату Педро и защищает его предприятие от забастовщиков с тем же жаром, с каким нападал на капитал, когда был депутатом.

Абель пытался успокоить их и тут же услышал излияния Пауло о том, что он больше не выносит тона святоши от самого хитрого и подлого адвоката в штате, да к тому же еще и педофила.

Спор закончился тем, что Жизела стала бегать за Пауло, чтобы сунуть ему в рожу паспорт, доказывающий, что ей уже исполнилось восемнадцать лет.

В конце Самуэл процитировал по-латыни:

— «Si recte calculum ponas, ubiwue nafraugium est». — И, напоровшись на агрессивное ожидание остальных, озверевших от его проклятой эрудиции, перевел: — «Если правильно подвести счета, все потерпело кораблекрушение». Петрониус. «Сатирикон».

После долгого молчания Пауло рыкнул:

— Иди ты тоже к такой-то матери, Самуэл.

На что Самуэл поднял бокал и улыбнулся:

— И тебя с Рождеством, Пауло.

Собрание закончилось потасовкой новой жены Пауло с молодой Жизелой.

— В девять, Жуан.

— Посмотрим.

После проклятого рождественского ужина подводить итоги вечера остались совершенно пьяные Пауло, его жена, я и Чиаго, хозяин дома. Пауло прижимал свои ладони к моим щекам и восклицал:

— Что я сделал с моей жизнью, Грязюка? Что я сделал с моей жизнью?!

Я мучительно боролся со сном. Жена Пауло спала на диване. Чиаго танцевал с прижатой к груди бутылкой коньяка. Чиаго, Шоколадный Кид, — единственный из нас, кто был почти таким же толстым, как я.

— Я — говно! — кричал Пауло, не отпуская меня.

— Это я — говно! — кричал Чиаго. — Знаешь, кто я?

— Нет, это я — говно! — настаивал Пауло.

— Знаешь, кто я? Я — неудачник. Все.

— Это я — говно!

— Я — неудачное говно. Я говеннее, чем ты. Пауло отцепился от меня и ухватил Чиаго за голову.

— Я говеннее, чем все вы!

— Почему?

— Потому что я был лучше вас. Я был лучше всех! Чтобы вы стали говном, понадобилось не много. Мне же нужно было скатиться и упасть. Я говеннее.

Чиаго, отбросив подальше бутылку коньяка, подошел, спотыкаясь, ко мне:

— Даниэл, кто говеннее?

Но я был не в состоянии вынести объективное суждение. Мы все были говном. Много лет назад ходил слух, будто Пауло выдал своих бывших товарищей, скрывавшихся в подполье, ДОПСу. Мы никогда не интересовались, правда ли это. «Клуб поджарки» защищал своих.

К моему удивлению, на первый ужин новой эры явились все. Лусидио попросил у меня адреса и разослал всем членам нашей компании с очень хорошим вкусом сделанное на компьютере меню со старинной виньеткой и припиской внизу: «Ужин только для мужчин». Со дня смерти Рамоса мы не делали ничего столь изысканного. В течение двух недель флегматичный и элегантный Лусидио готовился к важному вечеру, занимаясь каждой деталью с дотошностью маньяка, но маньяка скромного и методичного. Я немного побаивался, вдруг они с Ливией пересекутся. Но к счастью, этого не случилось — его посещения моей квартиры не совпали с проверками Ливии. Если подумать, до сегодняшнего дня Ливия никогда не видела Лусидио.

В день ужина он пришел в семь утра и провел весь день на кухне. Подчиняясь его указаниям, я вошел туда всего один раз, чтобы приготовить мой фирменный банановый десерт. Тогда-то я увидел, что Лусидио готовит, облачившись в большой фартук, доходящий почти до пола, и в профессиональной шапочке. Но в галстуке.

Первым пришел Андре, который занял в клубе место Рамоса. Он был владельцем фармацевтической лаборатории и, возможно, теперь, после последнего финансового кризиса Жуана и почти полного разорения индустрии Педро, самым богатым из всех нас. За два года членства в клубе ему не удалось стать органичной частью нашей компании. Он панически боялся болтливости Пауло, агрессивности Самуэла и нашей растущей тяги к хаосу. Его привел в нашу компанию Сауло, который занимался пиаром на предприятии Андре. Наш «фармацевт» принимал сборище «Клуба поджарки» в своем дворце дважды, подавая оба раза свою любимую паэлью . Этот изысканный, скромный человек был старше всех нас. И выглядел соответственно. Супруга же его, как и все чокнутые особы женского пола, изображала юную девицу, хотя это ей плохо удавалось, несмотря на несколько пластических операций. На рождественском ужине у Чиаго она возмущалась тем, как Самуэл обращался к ее мужу, пока Андре не объяснил, что в данном случае «сволочь» — ласковое слово. То есть сволочь в хорошем смысле. Бедняга Андре примкнул к компании, надеясь найти приятное общество цивилизованных людей, «la crиme de la crиme» , как сказала его жена после знакомства с нами, употребив неправильный артикль, а оказался посреди бесконечного пира оскорблений, под встревоженными взглядами Сауло, волнующегося за влияние нашей невоздержанности на собственные дела.

Не знаю, почему Андре не оставил наш клуб. Даже изысканная еда не компенсировала ему явную неловкость среди нас, поскольку ужины становились все хуже по мере того, как увеличивалось наше взаимное непонимание. Но по мнению Сауло, какого критического отношения можно было ждать от человека, чьим кулинарным эталоном была паэлья?

— Мне понравилось напечатанное меню, — сказал Андре.

Вскоре пришел Самуэл, размахивая меню.

— Это чья непристойность? Похоже надело рук Рамоса.

Жуан и Пауло по стечению обстоятельств пришли одновременно. Было заметно, что в лифте они не разговаривали. Жуан остался в гостиной, а Пауло двинул в кабинет. Он не хотел ни с кем общаться. Чиаго тоже заявился мрачный и сразу занял диван. Сауло и Маркоc приволоклись, как всегда, вместе. Сауло предупредил, что, возможно, ему придется уйти пораньше.

Первое, о чем спросил Абель, когда вошел, здесь ли Пауло, потому что он хочет держаться от него подальше. Сказал, что пришел только из-за меня, потому что это мой ужин. И вообще он всерьез вознамерился покинуть наше никчемное сборище.

Последним вплыл Педро, предшествуемый запахом лосьона. Он жил с матерью, и имелось серьезное предположение, что дона Нина до сих пор купает его каждый день лично.

К моменту появления Педро часть команды находилась в кабинете, молча уставившись в телевизор, а остальные сидели на двух диванах в гостиной, грустные и молчаливые, будто девицы, смирившиеся с тем, что никто не пригласит их на танец. Если бы мне пришлось отписывать меланхолический конец «Клуба поджарки», картинка была бы что надо. Только Андре и я поддерживали беседу. Он — от нервности, а я — из вежливости и отчасти по принуждению.

После прихода Педро я пригласил всех в гостиную и пошел за шампанским. На кухне Лусидио указал мне на большой поднос, заполненный канапе, и велел вернуться за ним после того, как я подам шампанское.

В гостиной мы принужденно произнесли наши обычные тосты. Первый — «За голод». Потом — «За Рамоса». Самуэл предложил третий тост — «За наше человеческое тепло», но был поддержан только Андре, пока тот не сообразил, что Самуэл иронизировал. Я принес канапе и предложил их каждому по очереди. Пауло спросил, кто готовит, поскольку запахи с кухни доносились многообещающие. Я начал мямлить, что это сюрприз, но замолчал, потому что увидел, как изменился в лице Жуан. Он только что проглотил одно из канапе Лусидио.

Сказать, что его лицо светилось — литературная условность. Но лицо Жуана действительно осветилось, даже поменяло цвет от удовольствия.

Сегодня, когда я размышляю о том ужине и его последствиях, именно этот момент я вспоминаю наиболее четко. Волнение Жуана передалось мне. Даже сейчас дрожь пробирает. Впервые за многие годы я вновь ощутил удовольствие от удовольствия друга и подумал: мы еще в состоянии вернуться в прошлое, наша дружба еще может быть спасена, а я вместе с ней. Не все в конце концов потерпело кораблекрушение.

Не знаю, был ли Жуан из всех нас самым большим сукиным сыном. Это зависит от субъективных критериев, меняющихся с каждым поколением. В ту минуту я вспомнил, каким Жуан был двадцать один год назад, когда еще не сознавал, что анекдоты теряют весь эффект, если он начинает смеяться до того, как дойдет до конца. Мы колотили его по спине и плечам, хотя очень хотелось звездануть ему по роже, чтобы прекратить приступ хохота, а весь ресторан аплодировал, когда он в конце концов ухитрялся извергнуть финальную фразу анекдота «И моя сутана не бронзовая!».

Я посмотрел на Абеля. Бедный Абель. В тот момент он был в таком экстазе, что не мог говорить. Педро воскликнул: «Что за чудо эти канапе!», — вслед за чем последовали одобрительные «умс» и «амс» остальных.

Я попробовал канапе из лука, запеченного с сыром. М-м-м… Это не мог быть просто запеченный лук с сыром. Что бы это ни было, но светящийся от удовольствия Жуан и блаженно застывший Абель преисполнили меня гордостью за то, что я нашел такого чудесного повара. Когда Абель наконец смог заговорить, он произнес: «Волшебный момент! Волшебный момент!»

Ужин был восхитительным. После канапе последовало сердце артишока в соусе. И когда я принес мясо по-бургундски, восклицание «Господи Боже мой» Абеля потонуло в шумных криках воодушевленных обжор. Они хотели знать, кто таинственный повар. Я рассказал о Лусидио. То немногое, что я о нем знал. О нашей встрече в винном магазине. О его идеальном омлете, благодаря чему я принял предложение Лусидио приготовить ужин для нас. И историю про ядовитую рыбу фугу и секретное общество ее поедателей. Кто-то хмыкнул:

— Этого типа не существует, ты выдумываешь!

— Я что-то читал об этом обществе, но в фантастическом романе, — сказал Пауло.

— Выдумки, — пробубнил Педро с набитым ртом. — Мужик над тобой издевается.

— Лусидио может быть шарлатаном, даже моей выдумкой, но он великий повар, — возразил Чиаго.

— Мужик — гений! — подытожил Маркос и настоял на том, чтобы я привел повара в качестве доказательства его реальности и для награждения аплодисментами.

— Спокойно, спокойно, — ответил я, не желая подняться с места, пока не доем лучшее мясо по-бургундски в моей жизни.

Абель жевал с закрытыми глазами. Он не один раз повторил: «Господи Боже мой» — и, когда доел, объявил торжественно:

— Теперь я могу и умереть. Эти он вызвал всеобщий хохот.

Громче всех хохотал Пауло. Компания примирилась. Лусидио вытащил нас со дна.

На кухне Лусидио сообщил, что осталось мясо по-бургундски еще на одну тарелку. Всего одну. Я передал информацию обжорам.

— Кто хочет повторить?

Почти все не ответили, только застонали, демонстрируя, что больше не могут.

Но Абель сказал:

— Не могу отказаться. Хочу еще.

И я принес блюдо с остатками мяса по-бургундски и поставил перед ним под аплодисменты сидящих за столом. Абель опустошил тарелку за считанные секунды.

Я не экономил бордо для такого особенного ужина. Еще бы! Мы опять вместе, мы отличная компания! Как в старые добрые времена. Когда я принес десерт и объявил, что наш повар через некоторое время почтит нас своим присутствием, то сразу заметил атмосферу удовольствия, парящую в гостиной. Мой банановый десерт не разочаровал гостей и был расточительно восхвален.

— Что за ужин! — воскликнул Маркос. Жуан вышел из-за стола, чтобы поцеловать меня в макушку.

— Жаль, что Рамоса нет, — вздохнул Абель со слезами на глазах.

Все согласились.

Я подал кофе, принес коньяк и сигары. Это была минута Рамоса. Минута, когда он неизменно поднимался, чтобы произнести речь, держа в одной руке рюмку с коньяком, а в другой — сигару, используемую им для театральных жестов. После его смерти никто не занял место оратора в этот момент благодати.

Однажды, десять лет назад, Рамос поднялся и, прежде чем заговорить, долго смотрел на нас молча и с любовью. Он посмотрел на каждого по очереди, будто благословляя. Потом произнес речь:

— Запомните это мгновение. Когда-нибудь мы вспомним его и скажем: «Это было наше лучшее мгновение». Сравним другие мгновения нашей жизни с этим и поймем, что никогда больше не будем такими, как сейчас. Мы снова будем насыщаться, наверняка, ведь это — благословение аппетита. Не каждый день хочется видеть тягучего Ван Гога, или слышать хрустящую фугу Баха, или любить сочную женщину, но каждый день хочется есть. Голод — это рецидивное желание, единственное рецидивное желание, поскольку зрение уходит, слух ухудшается, секс надоедает, власть исчезает, но голод остается. И если объедание Равелем — это навсегда, объедание карамелью не длится и одного дня.

* * *

Вместо «Равель» и «карамель» он, возможно, сказал «Пашебель» и «бешамель», я цитирую по памяти.

— Но даже насытившись, — продолжал Рамос, — мы никогда не будем насыщенными, как сейчас, полными добродетелей и удовольствия от дружбы, еды и питья — и от коньяка. — Он поднял свою рюмку, заставив всех поднять свои. — Сеньоры, ликуйте. Мы достигли нашего пика.

Все выпили. Потом Рамос улыбнулся:

— Сеньоры, рыдайте. Начался наш упадок. И все выпили, еще веселее. В ту ночь мы встали из-за стола в пять утра.

Абель поднялся. В первый раз после смерти Рамоса кто-то собирался произнести речь за коньяком.

— Я хочу сказать только одно, Даниэл. О твоем ужине.

Мы ждали. Абель произнес каждое слово раздельно:

— …твою мать!

Все зааплодировали. Андре был взволнован. Мы восстановили наше очарование в его глазах. Да, сейчас это был «Клуб поджарки», о котором он столько слышал. Все тянулись чокнуться с Абелем. Своеобразно, но он повторил речь Рамоса. Возможно, мы не достигли нашего пика снова, десять лет спустя после благословения Рамоса. Но мы опять приблизились к нему, к нашим лучшим мгновеньям жизни и к Рамосу. Именно это вкратце высказал Абель. Бедный Абель. Он умер первым, как в Библии.

Несколько месяцев спустя, после шестой смерти, после похорон в июле, я прокомментировал Самуэлу фразу, слова Лусидио, когда в конце концов он триумфально появился в гостиной в ту ночь под крики «да здравствует». Жуан поднялся с места, встал на колени перед Лусидио и заявил, что хочет поцеловать ему руку. И Лусидио ответил:

— Вытру сначала. У нее трупный запах.

— Это была цитата, — отозвался Самуэл. — Шекспир. «Король Лир».

Проклятый Самуэл.