#img_2.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

#img_3.jpeg

1

Бой не стихал. Он разгорался все сильнее, и капитану Зуеву начало казаться, что это, пожалуй, последний бой в его жизни. Был еще проблеск надежды: минометы противника ухали где-то вдалеке, накрывая беглым огнем батальон соседа — Васьки Чувырина, а против участка Зуева работали лишь тяжелые пулеметы врага. Вестовой еще не успел отрыть ни блиндажика, ни даже окопа, как два немецких станковых пулемета прижали комбата к земле. Вестовой был убит. Зуев, прижимаясь всем телом к земле, удивлялся: «Я до сих пор жив? И даже не ранен…»

Но тревожило капитана совсем другое… По давней привычке сразу охватывать мыслью происходящее на своем участке, он ясно понимал, что бой этот обычный и сто́ит только умело распорядиться огнем батальонных минометов, бросить автоматчиков в обход, наконец, в крайнем случае, дать заявку в полк с просьбой подбросить «мешочек огурцов» — и попытка противника потеснить его на узком участке его батальона будет ликвидирована. Но, странное дело, именно с начала этого боя комбат чувствовал себя парализованным как командир. С ним случилось необычное, почти небывалое за последние полтора года: он только каким-то подспудным чувством помнил еще о своих обязанностях комбата, вернее, машинально думал о них: а всем его существом овладел страх, самый простой и, как бы сказал полковник Корж, примитивный собачий страх за свою шкуру. И это было хуже всего. Годами для него в бою главным была ответственность за жизнь своих людей. Откуда же вдруг вылезла эта штуковина, из-за которой надо либо пускать пулю в лоб, либо с презрением относиться к себе, как к самому последнему трусу, достойному штрафбата? Зуев ощущал, что натренированная воля, привычка к частому пребыванию под огнем исчезли, а всем его существом, чувствами, мыслями владел только страх, один страх, который — он хорошо знал это — чаще всего и приводит к гибели.

«Неужели в последний раз меня так по нервам стукнуло?» — вскользь подумал он.

Бывалый капитан хорошо знал, что первое время после ранения люди в боях иногда трусят. Похуже, чем новички. Правда, с ним такого еще ни разу не случалось: ни под Курском, ни на Сандомирском плацдарме; а ведь под Курском он пролил добрых два литра своей крови, а после Сандомира до сих пор у него под ребром перекатывается кусочек чугуна от вражеской мины граммов в тридцать-сорок.

«Проклятый фауст-патронщик! — скрипнул зубами Зуев. — Какого он нагнал на меня мандража!» И зло ухмыльнулся. Но тут же с ужасом вспомнил последнее ранение, визг фауст-патрона, шлепок разрыва и противную тошноту; потом — носилки, покачивание горелых, дымящихся стен какой-то берлинской трущобы, и снова обморок. Затем — шевелящиеся губы бледных медсестер и полная смертельная тишина в долгие дни госпитального бытия. Глухота длилась неделями…

А пулеметы все били, пристрелявшись к местности, на которой комбат Зуев почему-то был один, как в пустыне. Разрывные пули поднимали вокруг него крошево земли, щепок и кирпича, и казалось, их очередями уже была прошита насквозь его гимнастерка. А щеголеватая офицерская фуражка с блестящим козырьком, приобретенная в военторге после выхода из госпиталя, лежала недалеко от комбата, превращенная в безобразнейшую рвань.

«Постой, — вспомнил Зуев, — да ведь война-то уже три месяца тому назад окончилась. Что такое?! Или нас на Японию бросили? А может быть, с бендеровщиной?» И странное дело: он никак не мог вспомнить начала этого боя, его завязки. «Встречный? Или разведка боем?» Даже неясно, какой тут противник и где лежит он сам, Зуев, уткнувшись в щебенку и пыль в липком предсмертном ужасе.

«Чепуха какая…» И Зуеву на миг показалось, что он давно уже смертельно ранен, что, так же как тогда от берлинского фауст-патрона у него отшибло слух, теперь отшибло память. «Значит, ранен в голову. Капут…» — подумал он и инстинктивно вздрогнул, тут же отбрасывая это противное, чужое слово, которое слышалось в последнее время на каждом шагу. И, морщась от совсем нечувствительной боли, стал вспоминать: «А по-русски как? Есть же в нашем языке что-то подходящее… Ага, есть…» И вспыхнуло любимое выраженьице деда, которое тот бросал, когда приходил с фабрики, по дороге завернув в корчму. И русское, родное словцо это грохнуло в мозгу, как разрыв снаряда: «Каюк!» Дед любил это слово, и выросший в безотцовстве Петр, или Петяшка, как звала его маманька, тоже повторял и к делу и попусту это круглое словцо, подражая деду. «Ну, значит, память есть… Не отшибло еще… А может, и не в голову, крови-то нет…» И Зуев вдруг ясно представил свой мозг, серую его оболочку. Он лежал в его раскрытой пригоршне, словно муляж, принесенный учительницей на урок анатомии. «Нет, наверное, только оглушен, контужен… Но это значит — били не только из пулеметов… Артиллерия и минометы… Неужели и фауст-патронщики есть против моего батальона?» Зуев почувствовал, как лоб его покрылся холодным, липким потом.

— Неспроста это, Петяша, ох неспроста, — прошептал кто-то рядом. «Или это я сам сказал?» — подумал капитан и… проснулся.

Пот, покрывавший все его лицо и стекавший со лба на брови, и такая же липкая испарина на спине напомнили ему госпиталь. Такой предательской слабости у него не было давно. Но, еще не открывая глаз, он уже ясно и реально стал различать звуки, запахи. И даже почувствовал на щеке косую сабельку солнечного луча, пробивавшегося в щель ставни бокового окошка. И сначала по запахам, а затем по звукам Зуев мигом понял: да ведь он дома! Дома, дома! Пахнет еловыми шишками, выскобленным сосновым полом, натопленной русской печью, щами и еще чем-то неуловимым, чем всегда пахла мать, когда он, прижавшись к ее коленям, поверял ей свои мальчишеские горести. Он вспомнил, как уже подростком, бычась из просыпавшейся ложной мужской стыдливости, увертывался от ласковых материнских объятий… Дома! А бегло стрекотавший, но теперь уже веселый и заливистый звук доносится от швейной машинки, на которой маманька выбивает мирную пулеметную дробь за дощатой перегородкой.

«Передник соседке шьет или платьице ее дочурке», — подумал Зуев и чуть приоткрыл один глаз. Сквозь ситцевую занавеску было видно: мать сидела спиной к нему и шила штаны. Не мужские, а мальчишеские. «Наверное, Сашке…» — радостно заключил капитан и, закинув на затылок руки, крякнул и потянулся на постели. Мать притормозила машинку, откинулась на стуле и обернулась к сыну.

— Все воюешь, поди? — улыбнулась она. И подошла к нему своей мягкой походкой. Шаг ее был так же легок, как и до войны. Зуев помнил: только под ее ногами никогда не скрипели половицы.

Присела на краешек кровати:

— Я уже два раза и пот вытирала и поворачивала тебя на бок. А будить жалко было. В атаку ходил?

Капитан улыбнулся и молча кивнул. Мать поправила одеяло, как всегда делала это в детстве:

— Еще поспи. Рано…

Через минуту швейная машинка весело застрекотала, напоминая о предстоящем покое, о том, что пожары, смерти, разрушения — все осталось позади.

2

Зуев больше не мог уснуть. Разнеженный материнской лаской, он долго лежал, закинув руки за голову. В свои двадцать пять лет он привык чувствовать себя отцом-командиром сотен людей, которых водил навстречу ранениям и смертям…

Непривычны для солдатского тела нега и покой. Все приятно и ново, хотя память властно подсказывает десятки мельчайших подробностей, напоминающих о том, что все это когда-то с ним было, было, было…

Но это «было» казалось, пожалуй, таким же далеким, как и отпечатки папоротника на камне, найденном им во время туристского похода юннатов. Он мигом вспомнил этот камень, вырытый из мягкой земли бурным весенним потоком. Обнаруженный пытливым юннатским глазом Петяшки Зуева в овраге, камень запечатлел листочки, тянувшиеся миллионы лет тому назад к солнцу. Эта окаменевшая ветвь мира и покоя, так же как и коготь какого-то гигантского доисторического мыша, вмурованная в твердую толщу геологической катастрофой, перекочевала в коллекцию Зуева, к вящей зависти всех его школьных товарищей-соревнователей.

Зуев считался самым зорким и бойким археологом подвышковской школы. Всякого добра: каменных наконечников стрел, копий, кремневых топоров, домашней утвари древних славян, глиняных казацких трубок, старых, позеленевших монет и подобной всячины — у него набрался целый сундук. Самодельный сундучок этот был заполнен только находками первого сорта, имеющими, как гордо выражался учитель Иван Яковлевич Погоруйко, важное научное значение. Конечно, Зуев догадывался, что учитель маленько кривил душой. Преувеличивая значение этих находок, он возбуждал интерес мальчишки к любимой науке. Но чувство гордости брало верх, и хлопец всерьез верил, что когда-нибудь да найдет он такую штуку, о которой заговорят бородатые археологи в черных ермолках, положенных им по чину, как милиционеру Прокопюку кокарда, штаны с кантом, кобура и свисток, которым тот пугал баб на базаре. Всякими железками и каменюками были завалены все уголки в доме. Выметая мусор из-под кровати, мать неоднократно выкатывала оттуда и каменные ядра, и чугунные осколки, и высушенных летучих мышей, в которых свивали свои гнезда пауки, и прочую «историческую» заваль родной земли.

Какими же далекими сейчас казались капитану Петру Зуеву и школьные годы, и путешествия на охоту, и рыбалки с товарищами, и танцы в клубе, и мечты об аспирантуре… Словно было все это не с ним, а с кем-то другим, жившим в родном Подвышкове тысячи лет назад. Он крякнул, хрустнул пальцами рук и повернулся на бок. Полусонная мысль без всякой видимой связи обратилась к недавнему прошлому.

Зуев с удовольствием вспомнил День Победы. Ему повезло: из тылового госпиталя в свою часть он ехал через Москву.

Там он чуть-чуть не угодил в комендатуру: выпустил во время салюта всю обойму трофейного четырнадцатизарядного бельгийского браунинга. Но в день 9 мая 1945 года даже офицерский патруль был покладист и уступчив. После взаимных упреков, поздравив друг друга с Днем Победы, они разошлись по-хорошему. А через несколько минут на Красной площади Зуеву изрядно намяли бока, качая его на руках. Подбрасывали его так лихо, что видавший виды капитан стал было уже опасаться за целость своих суставов. Еле вырвавшись из озорных рук подвыпивших соотечественников, он попал в объятия экзальтированных, как ему показалось, а на самом деле просто без ума счастливых молодых женщин и девушек. Они по очереди расцеловали смущенного фронтовика.

На рассвете он взмыл в воздух на самолете, который тщетно удирал от зари, взяв курс на Варшаву. Но поцелуи еще горели на его губах и щеках. Были среди них поцелуи товарищеские, после крепких, похожих на мужские пожатий натруженных женских рук; были и стыдливые прикосновения девичьих нецелованных губ к шершавой мужской щеке; были и голодные поцелуи опытных женщин… Но особенно ему запомнилось: хрупкая не то дивчина, не то женщина прикоснулась губами, а затем, уже почти отпуская его чубатую голову, вокруг которой на миг сплелись ее тонкие девичьи руки, шаловливо прикусила мочку уха и убежала, затерявшись в человеческом месиве торжествующей толпы. Она почему-то напомнила Зуеву тонкую былинку ковыля, уцелевшую на перепаханной снарядами земле Белоруссии, качавшуюся несколько суток перед глазами на насыпи бомбовой воронки, превращенной комбатом в свой КП.

Синяя дымка… Далекий горизонт покачивается внизу под крылом. Из дымки прошлого всплыло в памяти другое девичье лицо. Что-то было между ними неуловимо общее, такое дорогое и далекое, как и уходящие на восток родные просторы. Зуев взглянул под левое крыло, где сиреневой мягкой чертой обозначалась лесная Брянщина. Где ты, друг мой дорогой Зойка Самусенок? Друг мой нецелованный, чистый, преданный школьный дружище? Жива ли ты? В родных ли ты лесных краях? Или на фронте? А может, и в поверженной стране, встающей на западе серой пеленой?

Самолет ревел моторами. Светлело. Солнце, поднимаясь, быстро гнало ночь вперед, на запад…

Поздним вечером следующего дня капитан Зуев был далеко за Берлином, где на подходах к Эльбе занимала оборону его дивизия. Два дня там уже не было боев. В дивизии знали о капитуляции и конце войны, но для полного благодушия и безмятежного отдыха еще не наступило время. Двенадцатая немецкая армия, всего пять дней назад снятая с Западного фронта и попавшая в котел, не успев дойти до Берлина, пробивалась обратно на запад.

11 мая 1945 года командир батальона Н-ской стрелковой дивизии, входившей в состав войск Первого Украинского фронта, капитан Зуев был снова ранен разрывом фашистского фауст-патрона. Ранение было множественное, но не смертельное. Мелкие осколки прошили бедро, повредили мускулы левой руки. Фронтовая хирургия быстро извлекла почти все осколки в санбате, сделала переливание крови, и положение было бы не тяжелым. Хуже было с контузией. Его оглушило так основательно, что первые два месяца в госпитале он ничего не слышал. Даже опытные отоларингологи высказывали сомнение — будет ли бравый капитан когда-либо слышать. Он хорошо понимал их разговоры, так как быстро научился «слушать» людей по губам и выражению лица. Но на третий месяц совершенно неожиданно для всех дело пошло на поправку. К сентябрю Зуева выписали из госпиталя. Ему предоставили отпуск по болезни. Дальнейшее зависело уже от кадровиков: либо в запас, либо на нестроевую…

Дивизия к этому времени передислоцировалась куда-то в район Воронежского округа. Из фронтового госпиталя Зуеву надо было явиться в «Россию». Так уже привыкли говорить в оккупационных войсках.

До окончания десятилетки, благодаря увлечению археологией, у Петра Зуева развился местный, подвышковский патриотизм, немного смешной и по-юношески задорный. Главным его делом и мечтой было наблюдать и по мере сил двигать вперед развитие своего рабочего поселка (а может быть — чем черт не шутит — и прославить его!).

— Это еще от деда-прадеда в роду у нас такое, — замечала иногда мать. — Мы люди рабочие, и горе и радости наши на виду у всех…

— Гуртом и батьку отколотить сподручнее, — добавлял к слову старый Зуй.

Петяшка, росший без батьки, немного обижался:

— А деда?

— Эге, какой прыткий… — смеялся старик. — Про дедов присказка не дает совету… Так-то, брат. — И шутливо показывал внуку шиш, увесистый и заскорузлый.

— Ну да, я знаю. Это потому, что деды сами пословицы придумывают. Да все про других. А про себя помалкивают, — догадывался Петяшка.

— Тоже верно! Кто же на себя будет наговор сотворять, — миролюбиво заключил спор дедушка Зуй.

Комсомолец Зуев неплохо для школьника знал историю СССР, и хотя он, как и многие его сверстники, прихрамывал по всеобщей истории, это не помешало ему поступить на исторический факультет столичного педвуза. Наука раскрыла перед ним такие горизонты, что он поначалу даже захлебнулся, как человек, поднятый без кислородных приборов на четыре-пять тысяч метров в безбрежный воздушный океан. Он окончил вуз с отличием и мечтал остаться в аспирантуре. Война помешала этому.

Собираясь из Средней Европы домой, капитан подумал, что судьба дарит ему, может быть, единственную в жизни возможность поколесить по Германии. До сих пор капитан Зуев толком ее не видел. В пылу наступления он замечал лишь ее высоты, опушки рощ, окраины городишек с каменными домами, каждый из которых надо было брать как долговременное укрепление. Перед ними много раз наспех сколачивал Зуев штурмовые группы. Немцы, казалось ему тогда, выглядели все на одно лицо. После победы он стал воспринимать немцев уже двояко: это были либо все еще дрожащие, испуганные, бледные мирные жители — жертвы войны, виновные в ней самой и в ее возникновении лишь виной гражданина-обывателя; либо военнопленные с опущенными глазами, со смертельной усталостью во всем теле, а часто, быть может, и в душе.

Впервые Зуев взглянул на немецкую землю как на землю народа, а не на поле битвы, где-то еще перед Одером, во время передышки. Там он впервые с удивлением обнаружил, что на Одере и под Зюдерзее, по существу, та же земля, что и за Волгой, и на Западной Двине, и на Иволге, и за Вислой. Но тогда некогда было присматриваться. Начались бои, и снова Германия стала лишь театром завершающейся гигантской битвы.

Выбитые во время артналетов стекла, расщепленные двери, торчащие из коробок почерневшие орущие пасти массивных дымоходов, тонкие железные артерии газовых коммуникаций и керамические кишки канализации — все это примелькалось, было мертво и потому однообразно.

Теперь же его стало удивлять все, что было создано добрым и злым гением германцев: машины, дороги, заводы, дома, каналы, казармы, цитадели и казематы. Но еще больше изумляло то, что заметил мимоходом тогда на Одере: все сотворенное природой у немцев почти точно такое же, как у нас. Такие же сосенки, песчаные дюны, березки… Может, только чуть поменьше масштабом… Но люди все еще казались ему непонятными, чужими, враждебными.

Как-то, перед самой выпиской из госпиталя, капитан Зуев вышел к опушке унылого соснового лесочка, такого, какие ему приходилось встречать и в болотисто-песчаных местах восточной Белоруссии и на родной Брянщине. Но, войдя в в лес, он заметил, что коричневые стволы немощных сосен выстроились по ранжиру, как солдаты Фридриха Второго на рисунках учебников военной истории. Загребая носками сапог песок, Зуев брел медленно, задумчиво, пока не вышел вдруг на железнодорожную ветку; однопутный тупик тянулся сквозь лес к заводским постройкам. Войска противника при отходе взорвали мосты. Завод, видимо, был уже демонтирован и пуст. Рельсы покрылись ржавчиной. По краям пробивалась трава и колючки знакомых ему сорняков. Между рельсами важно шествовала одинокая ворона. Она перепрыгивала со шпалы на шпалу, кремнистым носом постукивала по старой, потрескавшейся древесине и заглядывала в трещины одним глазом. Затем, чуть-чуть помогая себе крыльями, прыгала дальше, останавливалась и молча оглядывалась по сторонам. Зуев обрадовался ей как земляку после долгого путешествия в чужих краях:

— Как же ты живешь здесь, дорогая?

И, словно поняв его вопрос, она удивленно повернула голову и скосила желтоватый глаз.

— П-р-р-иходится… пр-р-р-оживаем… — дважды прокаркала она с чужеземным акцентом, продолжая важно прогуливаться по шпалам. Птичье ли чутье или опыт предыдущих вороньих поколений подсказывал ей, что человек этот не опасен. Тишина и запустение угнетали обоих. Они остановились в десяти шагах друг от друга. В вороньем глазу, показалось ему, есть что-то почти человеческое, умное, с хитрецой. Одинокий, истерзанный человек был рад. Птица — будто тоже.

Зуев не принадлежал ни к горлохватам, ни к казенным тугодумам, мыслящим готовыми шаблонами. Но мысль, поразившая его когда-то своей смелостью и благородством, хотя она давно уже стала шаблоном, еще не переставала нравиться. Да, действительно, гитлеры приходят и уходят, а народ остается. Он хорошо знал, что ценность личности определяется и потребностью составлять свое мнение и умением видеть все значительные явления жизни и окружающей среды по-своему. «Посмотрим, как оно все это выглядит в своей наготе!» А так как у него не всегда легко складывалось это свое мнение — а был он человеком честным и перед окружающими и перед самим собой и считал себя еще не личностью, а так, заготовкой, каркасом, черновым наброском личности, что ли, — то и захотелось ему вынести от встречи с немцами на мирной почве свое собственное мнение.

— Без всякой агитации: своим умом, значит, — без политруков и замполитов, и без острого на язык товарища Эренбурга, — посоветовал ему Васька Чувырин — комбат боевой, но парень на язык несдержанный и любитель всяких рискованных сравнений.

— Ох и влетит тебе за твой язык. Что за фрондерство, — сказал ему Зуев.

— Это еще чего? — удивился тот или слукавил. — Такой категории в анкетах по учету кадров я что-то не встречал…

— Ну тебя к черту. Ты хоть при свидетелях такими дурными мыслями не бросайся.

— А чего? Фронда, сам говоришь, — это острословие.

— Не острословие, а злословие. Родилось в борьбе против абсолютизма. Понял?

— Вроде онанизма в мыслях, что ли? — невинно спросил Василий.

— Пошел ты… — кончил эту борьбу на словесных рапирах Зуев.

Первое серьезное впечатление было сформулировано полковником Коржем — человеком незаурядным и своеобразным. На вопрос Зуева: «Как вам нравятся немцы? Вообще — как народ?» — тот вскинул глаза и, обычным коржевским жестом отбросив козырек кверху, так, что фуражка съехала на затылок, крякнул:

— Ничего. Вымуштрованный народ.

Помолчали.

— Только на мою бы власть — собрал бы я их всех до купы и сказал: «Эх, как раз не ту муштру вам давали… Идейную вам бы муштру, по-нашему, — вот что вам надо, лю-у-ди… добрые…» Да-а.

Вообще полковник Корж собеседник был оригинальный. Выражался он всегда напрямик, неизысканно, немногословно. Но всегда точно. Ввиду краткости и меткости выражений речи его запоминались всегда почти дословно. Старожилы полка передавали из пополнения в пополнение речь подполковника Коржа, произнесенную в семь часов утра 22 июня 1941 года перед командным составом своего полка.

Полк стоял на Украине, и Корж считал себя вправе говорить по-украински. Без военного и политического этикета. Как чувствовал, так и рубанул:

— Браты! Ось и прыйшов час нам показать, що нэ даром мы народный хлиб йилы. Так? Ну, прыказ получилы, — значить, об чем разговор?! Выполнять, и баста! Выступаем на Бэрлин. А чи скоро до нього дотопаем, — цього нэ скажу. Бо и сам того нэ знаю. Про всэ вам политруки расскажуть и з газет узнаетэ по ходу дила. Даю сорок минут на сборы и прощания-цилування. Жинкам скажить, щоб не курвылысь без вас, а понималы, що вы теперь не просто йихни пиднадзорни мужикы, а защитныкы родины! Ну, и растолкуйтэ, як умиете, що до полной победы вас ображать — обижать нэ дило. Всэ. Вольно! Разойдысь!..

Речь эта не только была понятна и русским, и белорусам, и армянам, но так, на украинском языке, и повторялась со всевозможными акцентами по дорогам войны и на привалах.

Зуев попал в дивизию Коржа уже после Курской битвы и пробыл под его командой до конца войны. Может быть, и не было совсем этой речи, а был просто соленый солдатский фольклор. Но характер полковника Коржа она передавала верно. Вот теперь и о мирных немцах, но все же бывших врагах Корж говорил коротко, выразительно и совсем не враждебно. Зуеву это нравилось. Он и сам чувствовал, что зло на немцев у него как-то тает, хотя внешне он старался быть хмурым и бдительным. Но это у него не всегда получалось…

Мечтам о турне по Европе неожиданно суждено было сбыться: знакомый товарищ из трофейной команды при армейском ПАРМе техник-лейтенант Машечкин посоветовал ему отправиться домой на трофейной машине. Из лома и завала машин, свезенных на огромный пустырь, они слепили нечто вроде своей собственной марки: к раме «оппель-адама» присобачили мотор малолитражной «БМВ», задний мост подошел от малого «мерседеса» древнейшей марки, сиденье от спортивного форда немецкой сборки воткнули в кузов уникального «фолькс-вагена». Таким образом, к их немалому удивлению получилась машина марки «зумаш» (Зуев — Машечкин), на которой капитан Петр Зуев, имевший по ранениям долгосрочный отпуск, при особой сноровке и страстном желании мог совершить в третий раз двухтысячеверстный путь от Эльбы до водораздела бассейнов Днепра и Волги. В третий раз потому, что в 1941 году от Западного Буга ему пришлось «форсировать» на восток: и Горынь, и две Случи, и Припять, и Днепр с притоком Сож, и Десну, да еще Оскол и Дон; затем, в обратном порядке, наступать вплоть до Одера. И, наконец, сейчас вольготно проехаться по следам Великого Наступления снова на восток.

— Все-таки вы, трофейщики, хорошая братва, — говорил расчувствовавшийся капитан Зуев своему дружку из ПАРМа. — Теперь уж поеду в качестве отпускника-победителя. И вроде вольного туриста.

— Да, колеса, брат, — это первеющее дело, — философски ответил «трофейщик». — Ну, вали, землячок, ни пуха тебе, ни пера…

Выводя машину марки «зумаш» из-за колючей проволоки ПАРМа на Потсдамское шоссе, капитан Зуев чувствовал себя словно птенец, первый раз расправивший крылья.

На трофейных машинах в конце войны ездили ровно столько, сколько хватало горючего в баке, а затем оставляли их на дороге так же, как вынуждены были это сделать их незадачливые хозяева. Тогда-то капитан Зуев и научился сидеть за рулем. В перерывах между боями было время и похвастать трофеями, обсуждая достоинства и недостатки автомобилей разных марок.

— Подвеска и амортизация у «оппелей», конечно, лучшая в мире, — важно, с видом знатока, утверждал комбат Васька Чувырин, всего три дня назад заехавший на этой самой подвеске с трофейным «супером» в овраг.

— У «мерседеса» мотор — зверь, — застенчиво вставлял свое слово молоденький лейтенант Щупликов.

К моменту форсирования Вислы Зуев успел поплавить подшипники у двух старинных «козлов» и одного классного «гросс-мерседеса». Во время оперативной паузы в районе Сандомира он подковал себя по теоретическим вопросам автотехники.

Пускаясь сейчас в дальний путь (по которому хаживали в глубь России и Наполеон и Гитлер), капитан не просто полагался на русское авось, а чувствовал себя заправским автомобилистом. Эту уверенность подкрепляла добрая четверть тонны запасных частей, которых хватило бы еще на одну машину. Их напихал дружок-трофейщик и в багажник, и в кузов, и в дополнительный сундук, приспособленный сзади этого фантастического экипажа.

Зуев почти неделю колесил по автострадам и шоссейным дорогам Германии: объехал по кольцу вокруг Берлина; пересек разрушенный город во всех направлениях; перечитал добрую половину надписей и скромно поставил и свою на стенах рейхстага; побродил вокруг Бранденбургских ворот. Затем подумал-подумал и махнул на своем экипаже в сторону Лейпцига и Дрездена. Было у него намерение, пользуясь свободным проездом, махнуть через границу в Судеты, ставшие снова территорией Чехословакии.

Чернильно-синяя, какая-то химическая, а не божья капуста — вот что намозолило ему глаза в первые часы езды по осенней Германии. Тщательно разделанная земля, вычищенная и подметенная, была разгорожена на мельчайшие участочки, с будочками, похожими на ватерклозеты. В этом пейзаже, казалось ему, было что-то жалкое и постыдное.

По дороге к Дрездену Зуев подобрал какого-то майора административной службы. На полпути из Потсдама штабная машина майора потерпела аварию. Он очень спешил в Дрезден.

Попутчик оказался вдумчивым, культурным человеком, видимо хорошо проинформированным в штабных делах. Зуеву смертельно надоело ехать молча, и он был рад собеседнику. Для завязки разговора он сказал ему насчет странной «химической» капусты. Тот живо взглянул на него через плечо и заметил:

— А у вас наблюдательный глаз, знаете. Нечто подобное навевала она и мне. Странное растение…

Помолчали. У пожилого майора — длинная, очень подвижная шея, живое лицо с внимательными глазами. Голова двигалась, как у ночной птицы. Казалось, он свободно может вертеть ею на все триста шестьдесят градусов. Глаз его Зуев поначалу не разглядел, так как взгляды обоих были прикованы к широкой, беспрерывно убегавшей назад ленте автострады, по которой тысячи мужчин в смешных кепках и женщин с тонкими жилистыми ногами перебирали велосипедные педали.

— Гляжу на них и диву даюсь, — сказал Зуев. — Вот так и едут день и ночь. Словно собирают мелкие щепки, черепки и осколки своей страны. Упорно и безнадежно.

— Философствуете? Профессионально или так — дилетантствуете? А учились где? — спросил майор.

Зуев, крепче сжав баранку, искоса взглянул на пассажира. Положив выбритый подбородок на серебристый погон, тот смотрел на капитана желтоватыми глазами, не моргая. Только морщинки вокруг рыжих ресниц да мешковатые наплывы кожи под щеками изображали ироническую улыбку. «Ишь ты, филин какой! Видать, проницательный!» Зуев отвернулся. Машина, не снижая скорости, подчиняясь повороту автострады, накренилась влево.

— В Московском университете? Когда кончали? — расспрашивал тот.

— Нет. Не угадали. В педвузе учился… И на войну…

Собеседник кивнул головой.

— А насчет капусты, будочек и прочего… Как историку, мне особенно это понятно. Вы правильно ощутили… Перед нами нагляднейший пример мстительной истории, твердящей людям о том, что путь человечеству вперед должны освещать лишь благородные идеи и честные исторические дела. Страна умных, технически грамотных и талантливых людей… Но этих пунктуальных и трудолюбивых германцев привела к падению идейная темнота! И бросила их в эти будочки душевная нечистоплотность фашизма. Чем скорее они это поймут, тем лучше для них самих же…

«Ишь ты, как выражается», — почему-то недружелюбно подумал Зуев, опять скосив глаза в сторону пассажира.

— Кстати, как у вас с фарами? Днем, видно, до Дрездена не дотянем? — спросил майор.

— Танковый аккумулятор. С «пантеры» снял, — ответил Зуев. И вдруг буйный дух студенческих дискуссий накатил на капитана: «Погоди же ты, ночная птаха, попробую и я тебя раскусить». — Лекции читаете?

Желтые глаза майора сузились, и он улыбнулся:

— Читал когда-то…

— А сейчас — в политотделе?

— Нет, почему же! Финансами ворочаем… И вообще ценностями.

Глаза «филина» устремились вдаль. Неморгающие, широко раскрытые.

— Сколько неповторимых, невозобновимых ценностей уничтожила война! Если б вы только знали…

Дух противоречия еще владел Зуевым. Почему он думает, что знает об этом больше его — боевого комбата гвардейской стрелковой дивизии? Нравоучительный учителишка и начфин, прикомандированный к железному денежному сундучку!.. Зуев взглянул на собеседника и осекся. Так искренне печален был взгляд больших рыжих глаз. Попутчик продолжал:

— …Безвозвратные потери, — пишут стыдливо в донесениях…

— Это об убитых так… — вставил задумчиво Зуев.

— …А кто вернет старинные соборы, росписи Рублева, рукописи? Дворцы Петергофа и Пушкина? Мебель и утварь Ясной Поляны?.. И парки Михайловского, Спасского-Лутовинова?.. Э-э-э, да что там…

Они замолчали. Лишь звонко шелестели шины на отличном немецком шоссе.

— Вот еду принимать картины, спасенные нашими людьми.

— Исторические ценности?

И Зуев вдруг вспомнил свои черепки, ядра, трубки и сундучок. Сберегла ли их мать в оккупации?..

— Ценности. Им и цены-то нет. Понимаете — нет! — продолжал гневно сосед. — Это бесценно, как воздух, вода, звезды… В отместку фашизму спасли вот гениального немца Дюрера, сбережем от варваров фламандские полотна, гений голландцев. Эх, дайте только срок, молодой человек, мы еще не так отомстим им за эту войну. Это будет месть такая, которой не видело человечество… За всю его историю… Слыхали побасенку? «Мы вас научили воевать», — гордо сказал на первом допросе Паулюс Рокоссовскому и Воронову. «Мы вас отучим воевать», — ответили оба. Так вот — о Германии… В ней столько же добра, сколько и зла. И она не всегда способна выбирать между ними. Вот в чем ее беда.

«Эге, браток, гладко говоришь, — Зуев пригнулся к рулю. — Но все же наш полковник Корж хлестче сказанул бы… и покороче. А в общем правильно, все мы так думаем: полковник — по-солдатски, начфин — по-профессорски!»

Они замолчали. Каждый размышлял о чем-то своем; горьком и несбыточном… а может быть, и сладком, но безвозвратном.

Майор вздохнул, потянулся и достал из огромной кожаной папки-портфеля большую книгу в сафьяновом переплете. Зуева вначале привлекла кожаная папка с тисненой на ней каравеллой. «…Тоже… трофейщик, видать». Он скосил глаза на пассажира.

Но «трофейщик» не заметил неприязненного взгляда. Положив огромную книгу себе на колени, он откинулся на спинку сиденья и стал листать ее. Книга оказалась роскошно изданным собранием репродукций. Он медленно переворачивал страницы альбома и, не отрываясь, как-то по-особенному рассматривал репродукции, словно гладил их глазами. Зуев замедлил ход машины и изредка бросал косые взгляды на страницы альбома. Живопись удивительной яркости и красоты мелькала перед глазами. Интендант то подымал, то опускал свою тяжелую ношу, а затем, перестав листать, долго не отрывал рыжих, широко открытых глаз от одной из репродукций. Машина ритмично покачивалась на огромных клетках автострады, и казалось: он баюкал тяжелую книгу, как мать баюкает любимое дитя.

Зуев тоже откинулся на сиденье и, вытянув шею, взглянул через плечо пассажира на картину, так привлекшую внимание майора. Там изображена была мадонна с младенцем Иисусом на руках. На повороте Зуев еще раз посмотрел на соседа. И когда тот наконец оторвал взгляд от репродукции, Зуева поразили глаза начфина: они сузились, потеплели, стали темно-каштановыми от подернувшей их влаги; нежность и скорбь как бы слились в его взгляде.

Стемнело. Зуев сбавил ход, включил фары. Замерцало зеленое освещение приборов. Лицо путника резко постарело. Майор давно уже захлопнул книгу и перебросил ее через плечо на заднее сиденье. Дальше он всю дорогу молчал, низко опустив голову. Пустая кожа подбородка нависла на целлулоидный подворотничок, майор, казалось, задремал. Около полуночи замерцали отдаленные огни города. Они теплились, падая вниз, сбегая наискось, скупо обозначая пунктирами разбросанные по холмам улицы и магистрали.

Расставаясь возле городской комендатуры, майор вяло пожал руку хозяину машины:

— Да, кстати… Будете в Москве, премилости прошу. — И, попросив зажечь в кузове свет, вырвал из большого блокнота листок с печатным титулом вверху.

Уже когда спутник ушел, Зуев прочел с изумлением:

«Член-корреспондент Академии художеств СССР, профессор Башкирцев Евгений Николаевич. Москва, Б. Калужская, д. 16, кв. 119, телефон…»

На следующий день, поколесив по холмам Дрездена, капитан Зуев взял курс на юг. И уже к вечеру, когда «зумаш» пересекала границу Чехословакии, он вдруг обнаружил на заднем сиденье машины толстый альбом в сафьяновом переплете. Он с удивлением подумал. «Откуда взялся у меня этот трофей? Ах, да, профессор…» — вспомнил он. Это была «История искусств в иллюстрациях» — сборник красочных репродукций с картин, преимущественно Дрезденской галереи. Зуев быстро нашел ту самую картину, на которую так долго и внимательно смотрел его вчерашний пассажир. Их было несколько, мадонн, — мало похожих на святых, а просто молодых матерей с младенцами разных возрастов. Особенно его внимание привлекла мадонна на фоне гор и зелени — прекрасная женщина с чуть заметной улыбкой сомкнутых губ, яркое воплощение материнского счастья и удовлетворенности исполненным долгом. Глядя на этот символ вечности человеческого рода, Петр Зуев задумался: «Война, в конечном счете, страшна не только жертвами на поле брани, тысячами могил и пеплом жилищ. Это ее хлеб и право — пожирать молодых и сильных, старых и беспомощных. Она страшна и тем, что, даже отгремев и склонив долу свои черные знамена, не хочет умирать сама. Она еще долго и смрадно будет чадить в душах людей, отравляя их мирную жизнь… Тысячи людей, навсегда вышибленных из седла, миллионы разрушенных семей, искореженные, чуть живые тела, а еще хуже — душевные инвалиды со здоровыми телами, алкоголики с мутным безразличием в глазах, безотцовщина ребятишек…»

Но при взгляде на творение Рафаэля Зуев впервые почувствовал еще одно, как будто совсем незаметное, страшное последствие войны для народа, нации, человечества: «…Это незачатые сыновья…»

Все это, прошедшее перед мысленным взором, показалось ему тогда неизмеримо страшнее, чем взорванный завод или разбомбленная улица.

К вечеру Зуев пересек границу Чехословакии. Горы Судет — красивые, но чужие — розовели закатом. Он увидел радушный народ. Этот народ был все еще празднично восторжен. Казалось, тут всюду устраивались торжества специально в честь приезда нашего путешественника.

В Хебе он заехал к местным властям. Надо было пополнить запас бензина. Во дворе Народного Выбора стояли еще две машины. Их заправляли.

— Долгонько что-то они празднуют чужую победу, — резанул раненый танкист, нимало не стесняясь толстого председателя Народного Выбора. Тот вежливо оглянулся и, видимо, не поняв русских слов или русской прямоты, пригласил офицеров к себе в кабинет. Там он разлил по крохотным, чудесного гранения хрустальным наперсткам нечто спиртное. — Ну, если такими дозами праздновать — тогда можно, — засмеялся Зуев, пытаясь сгладить бестактность танкиста. — А работать когда же все-таки?!

Толстый чех радушно и вежливо улыбнулся, сияя как кнедлик в масле.

Но на следующее утро Зуев убедился, что и он и танкист — оба были неправы. Удивительными техниками оказались чехи. По инициативе толстяка — головы Народного Выбора — машина капитана была отправлена в мастерские. Там с рассвета четверо чехов и один судетский немец колдовали над ней и к полудню довели до высшей степени лоска.

Мастера от денег отказались. Плату махоркой приняли и долго кашляли после самокрутки, которой угостил их напоследок бравый капитан. Они все смотрели ему вслед слезившимися глазами и мотали головами, словно их кусали комары.

Побывав мимоходом в Праге, Зуев взял обратный курс на север. С каким-то особым, чисто крестьянским любопытством пограничник-словак в Децине расспрашивал его о значении отдельных русских слов, безбожно перевирая ударения. Многократно пожимая руку, он говорил на прощанье: «Здравствуйте! Пожалюста… Здравствуйте!»

Вернувшись к Берлину, Зуев через Зееловские высоты взял курс на Кюстрин, Лодзь, Варшаву.

Во Франкфурте-на-Одере длинная кишка теплушек замерла на пятом или шестом пути. Немецкие военнопленные убирались восвояси. Капитан подогнал машину к путям и остановился, выбирая место, где можно было бы перейти к перрону по временному настилу. Здоровые парни, краснощекие, все в ватниках русского происхождения, резко выделялись в толпе гражданских немцев, сновавших по перрону. Приглядываясь к тем и другим, Зуев отметил одну черту: почти у всех бывших военнопленных не было виноватых, бегающих глаз. Они смотрели прямо и открыто, словно познали что-то новое, недоступное еще в те дни германскому народу, потерпевшему катастрофу и начинавшему глубоко сознавать свою трагедию. А эти уже прошли горнило искупления. Но он заметил и другое, что объединяло всех: все ели, жевали на ходу, и одинаково жадно. Подошедший к нему капитан с черными кантами и молотками инженера на погонах («из офицерского патруля», — догадался Зуев), как бывает часто с вояками, особенно в чужой стране, быстро познакомился с земляком. Узнав, что Зуев едет домой, порылся в объемистом бумажнике, достал письмо в шикарном немецком продолговатом конверте.

— Будь другом, капитан. Мимо Вязьмы прокатишь. Может, передашь, а? — пробасил он.

Заметив, как внимательно смотрит Зуев на немцев, толпящихся на перроне, инженер-капитан процедил сквозь зубы:

— Видал? Все жрут. Но заметь — это совсем не жадность голодных. Это въевшаяся, ставшая привычкой жадность людей ненасытных.

— Тут, видно, ничего не поделаешь… — снисходительно отвечал Зуев. — Переделают их…

— Только в поколениях, — сказал инженер. — А эти и в могилу такими уйдут.

У Зуева мелькнула мысль: «Не перегибаем ли?..» Но он вспомнил развалины Вязьмы и решил, что инженер имеет некоторое право на несправедливость.

Высокий рыжий немец, словно у него на голове разожгли костер, стоял широко расставив ноги и долго смотрел на диковинную машину русского капитана. Ватник на немце был коротковат, кисти рук далеко вылезали из рукавов косточки на запястьях мослаковатых рук двигались, как на шарнирах… Он флегматично жевал белую булку. Вдруг Зуев вспомнил, как он мечтал о таком ватнике как о высшем благе в октябре 1941 года. И ему стало весело. Он подмигнул инженеру, показав на этого немца.

— Да, прошло четыре года! Интересно! А нет ли в этих теплушках того самого немца, от которого и я бегал тогда без ватника и теплых штанов?

Инженер-капитан даже улыбнулся этой озорной мысли Зуева.

— А о будке и не мечтал? А? — загрохотал он густым басом.

Рыжий немец что-то, видно, понял: он вздрогнул, быстро надел пилотку, словно погасил пылающий костер на голове, взял обоим под козырек, щелкнул каблуками и тоже заулыбался. И эта расплывшаяся на веснушчатом лице улыбка вдруг показалась Зуеву знакомой — как далекий привет с родной земли, занесенный оттуда чужим, незнакомым человеком.

Инженер-капитан вдруг неожиданно шагнул к рыжему и крепко и дружелюбно хлопнул того по плечу:

— Домой? Нах хауз?

— Яволь, — щелкнул каблуками тот.

— Подучился малость? Разобрался что почем?

— Понимайт ошшень карошьо. Гут. Русь гут… Нах Дойчлянд социализмус… Я-а… — И он засмеялся весело и непринужденно. Оба русских офицера заметили, что в этом смехе не было и тени угодливости.

«Как же все изменилось, — подумал Зуев. — Нет, пожалуй, и этим людям суждено во многом перемениться. Одни уже научились прямо смотреть в глаза, другие вытряхнут из себя эту мелкую жадность, а третьи, пройдя через горнило труда и страданий, и нас поймут лучше. Нет, научится старушка Европа уважать советского человека. Научится! Недаром мы страдали, шли на штурм невероятных трудностей, недаром сознательно отказывали себе в самом необходимом. Недаром воевали… Надо, надо, чтобы и люди новых стран, примыкающие к нам, тоже заплатили эту дань будущему. Жестокую, но радостную дань. По́том и кровью! А надо ли? Может быть, они счастливее? И без этого обойдутся?» — вдруг усомнился Зуев.

Так и не решив для себя этот сложный вопрос, он козырнул капитану, захлопнул дверцу машины и задумчиво включил зажигание. Зафыркал мотор. Зуев развернул машину и, выехав к повороту, еще раз оглянулся.

Рыжий немец все стоял и улыбался. А на прощание взял под козырек.

Польские земли, которые Зуев прошел в конце 1944 года и в начале 1945 года вдоль и поперек, его интересовали мало. Он стремился скорее к родным границам, а здесь он навоевался вдоволь несколько месяцев назад.

Но и тут он увидел кое-что интересное. В народе шла борьба; старые силы цеплялись за конфедератки, замки, фольварки, им снилась Польша — галантная и галантерейная, как Франция; новые — творили демократические порядки. Шла земельная реформа. Воспрянули духом шахтеры. А быт еще был военный. Водился бимбер — так называли обыкновенную самогонку; продолжалась развитая до невероятных размеров в разрушенной войной стране спекуляция — шмуголь; немцев презрительно звали скопчаками.

Как ни торопился Зуев, после Лодзи он задержался. Из Германии на Украину гнали гурты скота. Зуев подсадил колхозного бригадира, черниговского усатого дядьку с выбритыми дублеными щеками, вспаханными глубокими морщинами. Человек он был словоохотливый и всю дорогу рассказывал о своих впечатлениях о Германии, где он пробыл почти: месяц, подбирая для родного колхоза гурт скота, равноценный тому, какой угнали фашисты из его села.

— Нам чужого не требуется. Сколько заграбили — столько, тютелька в тютельку, и отдайте, — говорил он.

— А если падет по дороге? — спросил Зуев.

— То вже наша печаль. Мы на месте отдали, хоть и не по своей воле. Значит, на ихнем проклятом месте и получать должны, спасибо нашей армии. Вот так… Ну, девчатам за труды всякого тряпья, да подушек, да тех буржуйских меховых закутанок, черными бурками они зовутся, хотя и совсем они не черные, а сивые. Разрешил… вроде за процент и за ихнюю пропащую через того Гитлера молодость. Но только в эсэсовских замках. А у народа — ни-ни.

— А себе? — искоса поглядывая на хитрого украинца, спросил Зуев.

— Себе? Себе люльку подобрал на каком-то пожарище…

— И всё?

— Всё. А навищо козакови ворота? — наполняя весь кузов машины дымом, отвечал спокойно колхозный бригадир.

Долго ехали молча.

Затем собеседник поглядел по сторонам, покачал неодобрительно головой и, видимо, вспоминая о порядках, вернее, беспорядках, виденных им между Одером и Вислой, задумчиво сказал:

— Гитлер и наш районный шеф полиции Нычипор Бамбула на евреев зря поклеп возводылы…

Зуев заинтересовался.

— Ну що воны нация торговая и, значит, паразиты. Наиздывся я по Европам… Так от где торгують… Оце так! Один мае дюжину пуговыць, другой — шкирку на дамские тухвельки, четвертый — пачек пять сигарет, и кожен хоче обмануть другого. А коло хаты нагажено, а дороги такие, что ребра на них поломаешь… И все торгують, проше пана, торгують…

Зуев даже смутился от такого откровенного шовинизма:

— А шахтеры?

— Ну, то трудящий народ. А трудящий народ везде один. Що в Расеи, що у нас, на Донце, що под тою Одрою…

— Чего же ты, бригадир, так на освобожденных братьев?

— А хиба я про братов славян? Я про мелку буржуазию. Самое подлое племя это на свете. У нас в оккупации оно тоже вылезло, как жаба весною. Бендера их крепко ожывляв… А если говорыть про полякив, то до ных мий такый упрек: дуже воны этой мелкой торговле да шпекуляции волю дають… А впрочем, то вже ихне дило… Потом покаються. Труднее им до социализму повертать будет. А сегодня — самый раз.

Зуев заметил, как прищуренный зрачок бригадира мельком скользнул по его лицу.

— Помню, как тогда, когда батьки наши с гражданской по домам попрыходылы, и у нас… во время нэпа частник полиз було…

— Что-то не верится, чтобы у нас даже во время нэпа была такая сплошная спекуляция… — возразил Зуев. — Ну, допускаю, что гнилое мещанство или еще не приспособившиеся из мелкого люда занимались этим.

— Это ты верно подметил, — подхватил бригадир. — А ведь здесь Европа… — И, отвернувшись, он ловко циркнул сквозь щербинку в передних зубах.

Зуев улыбнулся одними губами, не отрывая глаз от дороги.

— А песню тебе не доводилось слышать? — спросил бригадир. — Я в терчастях, помню, служил, под Харьковом… — Он замурлыкал навязчивый мотивчик песенки двадцатых годов, слышанной и Зуевым в детстве:

— А еще вот: «Как родная меня мать провожала…» — улыбаясь, запел Зуев.

— Пели по праздникам… Только и я тогда совсем сопляк был. А тебе откуда это известно? Годков мы вроде разных… — И, не договорив, бригадир опять циркнул за ветровое стекло.

Зуев слыхал все эти песенки от матери, молодой еще тогда, бойкой заводилы из женотдела.

— Так про это в книжках много написано — доводилось читать, — сказал Зуев.

Впереди заклубился столб пыли. Замельтешили коровьи хвосты. Бригадир стал прощаться и соскочил с машины, как только поравнялись с повозкой, запряженной битюгами. На возу пестрел целый букет украинских девчат.

Они, увидев за рулем молодого офицера, стрельнули глазами. Одна, самая бойкая, закричала пассажиру Зуева:

— А мы уже думали: вас герман где-сь перехопил, товарищ бригадир!

Черниговец усмехнулся:

— Черта с два, Катерино. Меня теперь и сам бис не возьмет. Прошел огонь и водопроводную трубу. Перекур, дивчата! Перекусить надо. И товарища офицера мне покормите.

Стадо согнали на обочину, к речушке. Быстро расстелили пятнистую плащ-палатку. Соорудили еду. Странный обед был сервирован украинскими колхозницами. Голландские шпроты и сардины, похожая на макароны сушеная картошка, такой же сушеный лук, маринованные фрукты. Запивали все это сидром из канистры. Но чуднее всего был хлеб, завернутый в фольгу, нарезанный тоненькими ломтиками.

— Из интендантских подвалов брали, — буркнул черниговец, пережевывая похожий одновременно и на глину и на шоколад хлеб. — Говорят, годами лежать может. Химия со стратегикой. За питательность только не очень уверен. Витамины, товарищ капитан, вещь природная. Длительного хранения не выносят — разлагаются.

Погремев серебряной бумажкой, с сомнением покачал головой и неуверенно добавил:

— Впрочем, немец — он же обезьяну выдумал. Может, в такой упаковке и витамин держится? Только, по-моему, желудку свежий подовый хлеб ни в какое сравнение с этими «конфетками» не годится.

Зуев никак не мог отковырнуть прилипший к зубам хлеб, а черниговец мрачно буркнул:

— Стратегика…

Подошли к реке. Зуев с удовольствием почистил зубы. Красношерстные коровы большими глазами маслянисто глядели, как капитан причесывал свой смоченный в польской речушке чуб гребенкой и щеточкой с зеркальцем на обороте. Военторговская фуражка придавала ему лихой вид, необычный после приевшихся за три года пилоток и ушанок.

Вернувшись к скотогонам, Зуев подошел к бригадиру. Тот стоял у повозки, груженной мешками, и что-то строго выговаривал той самой бойкой Катерине.

— Вот еще везем трохвей, — смутившись, похлопал он по крапивному, грязно-воскового цвета мешку. Ладонь прикрыла одноглавого черного орла, державшего в ногтях кружок со свастикой. Зуев пощупал. Под тканью перекатывались крупные кофейные зерна. «И на черта их столько черниговским колхозникам? — с удивлением подумал он. — А может, пристрастились в оккупации кофе лакать? Чудеса в решете…» Потянув за бечевку неполного мешка, бригадир с видимым удовольствием погрузил руку вглубь, достал полную пригоршню белых мелких фасолин.

— Люпинус безалкалоидус, — сказал он. — Майор Штифарук присоветовал. Для форсу — майор, а на самом деле — агроном, да еще селекционер. Он эту штуку дюжее, чем наша Катерина молодых парней, обожает. Набирай, говорит, побольше, на семена. В песчаных наших землях — важней золота. Колхоз в люди выведешь.

И, позабыв о бойкой Катерине, которая насмешливо слушала бригадира, черниговец рассказал капитану такую сказку о таинственном растении, что тот позавидовал неизвестному майору.

«Штифарук, — черкнул он в своей походной книжке, — видать, человек с маслом в голове, творческий, одним словом. Я археологией ушиблен, а тот — ботаникой. Теперь, после победы, такому и карты в руки…»

Зуеву захотелось попросить семян и себе. Но как и для чего могут они пригодиться ему, капитан не мог бы сказать, и побоялся насмешливого отказа. Рука его помимо воли перебирала крупные чистые зерна, скользившие в пальцах. Он подумал: как бы незаметно опустить горсть зерен в карман.

Бригадир что-то понял сердцем и, не дожидаясь просьбы, щедро сыпанул в солдатский сидор добрую четверть центнера кофеобразных белых зерен.

— На раззавод и на расплод, — весело приговаривал черниговец. — Если найдется умная голова в ваших колхозах с песчаными землями — прямо-таки осчастливишь… Да и всему русскому народу — на счастье, — приговаривал бригадир, тщательно заматывая мешок, и чем-то удивительно напомнил Зуеву старую бабку, щедро кидавшую у него на глазах в грядку семена незамысловатой огородины.

На этом они и распростились, чем-то смущенные, но очень довольные друг другом. Поэт сказал бы: «Полны взаимного добра…»

Ранним сентябрьским утром машина марки «зумаш» подъезжала с запада к Бресту. На Буге пограничники уже соорудили контрольно-пропускной пункт. На этом КПП Зуеву пришлось повозиться час-полтора. Пограничники, выполнявшие в те времена обязанности таможни, сначала внимательно вчитывались в документы. Затем долго, со всех сторон, осматривали машину капитана, с удивлением пожимая плечами. Внутри этого «чуда автомобильной техники» не было обнаружено никаких ценностей. Ни чемоданов, ни узлов. Одно лишь скопище запчастей.

— В автомобильных частях служили, товарищ капитан? — иронически спросил старшина в зеленой фуражке.

— Пехота, — буркнул Зуев, поглядывая через реку на родной берег.

Зуев ухмыльнулся, когда ефрейтор, порывшись в его заплечном солдатском мешке и обнаружив там лишь зерна люпина, докладывал старшине:

— Вроде фасоли, пуда два. Видать, язвой желудка страдает капитан. У нас до войны тоже сверхсрочник один желудком маялся. Так тот один горох жрал. Только на заставе с ним спать невозможно было.

— Ладно, — строго перебил воспоминания ефрейтора старшина и подошел к сидевшему за рулем Зуеву.

Небрежно козырнув, контролер КПП возвратил отпускной билет с полупрезрительным жестом, который можно было назвать «интонацией», если к стандартному военному ритуалу применить это обозначение. Зуев взглянул на старшину и невольно улыбнулся озорной мысли: «Так часто козыряют воинские начальники, приветствуя военнослужащего, хотя и старшего по званию, но зависимого от младших ключевых постов и должностей…» Жест интендантов, госпитальных администраторов, начальников горючего, квартирмейстеров и прочих всесильных товарищей. «Эх, зеленые фуражки! Первыми начинают войну и последними кончают», — ничуть не обижаясь, растроганно подумал он.

Шлагбаум был наконец задран к небу. Колеса машины Зуева задребезжали по ухабистой мостовой. Она была до трясучки выбита гусеницами танков и тяжелых грузовиков.

— Тут, брат, больше десяти километров в час не нагазуешь, — громко сказал себе Зуев, проехав первый километр по Бресту. — Будем добираться со скоростью пешехода. Больше увижу.

Зуев твердо решил, что до Москвы он поедет не спеша. Все осмотрит, не ленясь свернуть на сотню-другую километров в сторону от «Варшавки», если это нужно будет для того, чтобы побывать на местах недавних боев: поклонится могилам товарищей, побывает в блиндажах, где обдумывались и совершались большие дела. Было там много горестей, но случались и мимолетные радости солдатских наступательных будней.

Говорят, на войне люди много думают. Это верно, конечно, но после войны думают еще больше. Зуев думал много, неторопливо и молча осматривая Брестскую крепость. Тут он выслушал рассказы старожилов о ее защитниках сорок первого года. Правда, тогда он не обратил внимания на эту героическую эпопею, выглядевшую в 1945 победном году довольно бледно по сравнению с битвой на Волге, под Курском, Витебском, Бобруйском и многими героическими страницами великой военной страды. А еле мерцавшее имя лейтенанта Ноганова, комсорга, принимавшего комсомольские взносы за июль и август 1941 года в ста пятидесяти метрах от границы с «областью государственных интересов Германии» и набросавшего в блокнот тезисы доклада о международном положении на третье августа того же года, безусловно, меркло рядом с громкими именами знаменитых полководцев, слава о которых гремела в тот победный год по всему белому свету. Тем более что ни лейтенант Ноганов, ни его товарищи уже ничего не могли ни убавить, ни прибавить к своей воинской доблести.

Позже, чем дальше отходила страна и все человечество от этих исторических рубежей. Зуев неоднократно со все возрастающей горечью вспоминал об этом своем равнодушии. «Как же это могло со мной случиться?» Но он был тогда молод, и не ему было плыть против течения. Общественное заблуждение отдавало все предпочтение героям великого победного марша. Правда, уже тогда метко было засвидетельствовано поэтом:

Однако, к чести нашего капитана, надо сказать, что именно тогда, сидя на обломке крепостной кладки, вывороченной ударом тяжелого бетонобойного снаряда, он записал в свой походный солдатский дневничок такую сентенцию:

«В сорок первом году мы выдержали не только военный удар небывалой силы. Мы выдержали еще и удар психологический. И сейчас не только нам понятно, что если мы его выдержали тогда, то теперь нам ничего не страшно.

Слава тем, кто принял его своей грудью первыми!»

Записал и подумал об атомной бомбе, страшный ядовитый гриб которой в те дни взвился где-то далеко, над неизвестной Зуеву дотоле Хиросимой.

На осмотр Бреста и его окрестностей ушел целый день.

На следующее утро наш путешественник взял курс на Кобрин — Слуцк.

Сосновые рощи, березнячки и осинники, уже тронутые сентябрьским багрянцем, тихо покачивались по обеим сторонам гравийной ленты. Автомобилист не спешил, часто останавливался, бросал взор по бокам, где расстилались бесконечные хвойные леса, изредка расцвеченные подпалинами перелесков. За Барановичами начались знакомые места, могилы, села и города.

Недели две ушло на поездки в сторону от магистрали, на места недавних боев. Побывал Зуев и в Мозыре и в Налибокской пуще, где его дивизия сражалась вместе с белорусскими и украинскими партизанами. Нашел знакомых из бывших партизан. Они уже работали в колхозах или на партийной работе. Только в первых числах октября, выехав за Оршу, Зуев достиг Смоленщины.

Знакомые холмы и долины пошли по сторонам Минского шоссе. Он втянулся, привык к машине и наслаждался уже самой целью, а не средством к достижению ее. Врожденный бродяга, он с детства привык размышлять в пути: так лучше думалось. Еще мальчишкой он чувствовал себя прекрасно, шагая по околицам Подвышкова, наслаждаясь окружающим миром.

Леса и дороги, холмы и овраги Смоленщины, а затем и Подмосковья раскрывали перед русским человеком после победы свой новый облик. В шуршании колес машины уже иногда слышались Зуеву шелесты страниц истории и будущих книг… Должно же его поколение рассказать потомкам о себе и попытаться раскрыть все величие подвига нашего народа. Капитан еще не мог словами выразить эту мысль — нет, даже не мысль, а огромное чувство, владевшее всем его существом. Он пил, как воду в жару, это чувство, и никак не мог напиться. Расстилались вокруг поля, перелески, заливные луга и болотца, дремучие леса, полуразрушенные города и села, сожженные деревушки; дети и женщины-горемыки в землянках и полуосыпавшихся блиндажах — они даже называли их по-чужому: бункерами; бывалые солдаты с растерянными глазами на застывших в залихватской улыбке лицах — все, все, даже ветры и облака, казалось, требовали свято сохранить и передать в века народный подвиг, запечатлеть все те бездонные глубины души, которые раскрыло наисуровейшее испытание — война. Зуев понимал, что отгремевшая война — это больше, чем любая война прошлого. Это была грозная проверка еще небывалого в мире содружества свободных народов.

«Нет, мы не посмеем распылить, растерять этот драгоценный опыт, купленный ценою крови народа», — размышлял капитан. Ему вспомнились рыжие глаза «филина» и разговор с ним на автостраде Берлин — Дрезден.

«Неужели все это исчезнет, как пыль, взвихренная за машиной?» — шептал он, нажимая на газ.

Зуев, как и многие из его товарищей, часто думал о секрете победы. Те, кто знал горечь первых месяцев отступления, отчаяния поражений, следовавших одно за другим, часто и после победного конца войны с удивлением, а наиболее впечатлительные и с изумлением спрашивали себя: «Неужели это мы?! Те самые, которые драпали в сорок первом, паниковали еще и весной сорок второго, сжав зубы, стояли насмерть на реках, высотах и рубежах пыльно-пожарным летом и, навалившись израненным народным плечом, осенью того же года удержали эту лавину?! Неужели это мы нашли в себе силу не только выстоять, но и, поднатужившись, повернуть на запад? И не только изгнать, но и повергнуть могучего врага?»

Весь путь наступления на запад был для Зуева не только школой военного мастерства, но и тренировкой гражданской мысли. На войну пришел он любознательным, грамотным мальчишкой, знающим уйму школьных прописных истин; время отступления было месяцами тупых страданий, а иногда и отчаяния, когда так легко сломаться неустоявшейся личности, потерять волю, а иногда и совесть и честь… Но Зуев устоял, и обратный путь был уже временем быстрого нравственного роста и возмужания.

Тогда он не отдавал себе во многом отчета… Не было времени для раздумий. Только сейчас, когда он остался как бы наедине с родиной, с глазу на глаз с ее полями, дорогами и лесами, мимолетно встречался по дорогам с тысячами людей, незнакомых, но родных, все это постепенно слилось в его душе в общее ощущение величия его многострадального народа. Зуев начинал понимать: впереди большая и необычная работа и ему в этой работе есть что делать и есть что сказать. Но поля вокруг лежали заброшенные, на них еще целыми рощами росли сорняки. Дороги были изъезжены, изрыты ухабами, колдобинами. А у большинства людей, с которыми он душевно разговаривал на привалах и ночевках, или балагурил на перекрестках, или которых подвозил на своей машине, он уже уловил две черты: либо привычную фронтовую веселость и общительность, ставшие вне боевой обстановки уже беспочвенной разухабистостью, либо растерянность, а порою и отчаяние: «Как жить? Что делать дальше?» У одних это был страх, вызванный гибелью родного угла: дома, села, города — или потерей привычной работы; у других — отчаяние от гибели семьи. Горе дымное, черное горе, русское военное горе обугленными морщинами селений маячило вдоль шоссе. Почти у каждого встречного жизненный путь достиг перевала победы, за которым многим, очень многим мерещилась пологая и гладкая дорога счастья в неких райских долинах, а она вдруг оборачивалась крутым спуском. Для одних будущее было затянуто дымкой, а для иных и густым туманом неизвестности.

Зуев ехал дальше. Зорко вглядывался в лицо послевоенной России — родной, измученной.

Но всюду между струпьями войны уже поблескивала на солнце зелень — неяркая, осенняя зелень трав и бурьянов, несмело и трогательно стараясь прикрыть ужасы смерти, бродившей здесь четыре года в немецком кованом сапоге. Яркая бирюза озимых — надежда измученных, пожелтевших в землянках жителей — веселила глаз и пела песню жизни и плодородия.

Глядя на эти поля — неровные и часто еще хилые, капитан вспомнил, как одна старуха из-под Орши, мать трех солдат и жена партизана, сказала ему:

— Эх, сынок… Горя-то много. Ох, много… Но ничего. В жизни и такое бывает: засеваешь слезами, а пожнешь радостью.

И этот неиссякаемый оптимизм народа, выдержавшего и Батыево и Наполеоново нашествия, напомнил поразившие его еще в детстве слова деда Зуя:

— После пожара народ богатеет…

В таких раздумьях Зуев доехал до старинного городка, расположенного километрах в двух от магистрали. Там ему надо было передать письмо инженера из Франкфурта. Свернул в город. Но сейчас это нельзя было назвать городом. Взору открывались каркасы куполов внушительных соборов, их круглые решетки — пристанища воронья; развалины старинных дворянских зданий; взорванные под корень подвалы массивных купеческих рядов; заросшие бурьяном кучи мусора и битого кирпича; выбитые мостовые, бездомные собаки. Изнуренные лица жителей.

Надо было где-то осмотреть, подправить машину и отдохнуть самому. Зуев остановился на базарной площади, купил харчишек, отъехал в сторону, на пустырь, поросший травой, выбрал место поровнее, раскинул брезент и вытащил инструменты. Мотор барахлил, пофыркивали свечи, надо было просмотреть карбюратор, сменить масло. Но работать не хотелось. Зуев лег на брезенте в своей любимой позе — закинув руки за голову. Лежал и долго смотрел в осеннее чистое небо, где с запада на восток, острым крылом рассекая вышину, распластался косяк перистых облаков. В этих местах зимой 1941—1942 годов, опомнившись после сокрушительного удара под Москвой, остановились разгромленные фашистские войска; здесь, невдалеке, они закрепились и держались около года.

Зуев вспомнил рассказ про генерала Сиборова, о судьбе которого он слышал еще в сорок втором году. Это имя было связано в его памяти с названием города, среди развалин которого он лежал сейчас. И меж этих развалин на площади Зуев заметил большой камень, хорошо отшлифованный с одной стороны. На ней золотыми буквами было вытиснено:

«На этом месте будет сооружен памятник генералу Сиборову…»

Чем же отличился этот человек? Чем заслужил право на народную славу, которая то капризно проходит мимо одних, то щедро отмечает других, вопреки официальному непризнанию?

А может быть, после гибели и подозрений, пришло и официальное признание.

В Москву Зуеву совершенно неожиданно пришлось прибыть почти что по этапу. Какой-то бдительный чудак привязался к нему из-за фотоаппарата «Ретина», висевшего у капитана через плечо.

— Есть же подобные идиоты, — говорил ему позже его дружок, майор Максименков, человек боевой и здорово напористый в устройстве личного благополучия. Кавалерист из донских казаков, он уже нашел себе применение в Москве. — Они наивно думают до сих пор, что шпионы ходят с кожаными футлярами на ремешках, и не подозревают, что дело-то разведчика — ну, да ты и сам, я думаю, знаешь — сложное ремесло…

— Ремесло или искусство? — спросил Зуев, любивший точность.

— Ну, узнаю, — засмеялся Максименков. — Узнаю философа и точного формулировщика. Да, были дела! Как нас твой полковник Корж гонял за приказы! Разведку ведут не такими аппаратами, а умом, знанием дела, анализом и точным психологическим наблюдением, то есть методами, как раз и недоступными голубой тупости некоторых умишек. (Это я, старик, заметь, уступку тебе делаю, как фронтовику! Не любит милицию ваш брат.) Но должен тебе сказать, этот род войск сейчас приобретает особое значение. По-дружески советую: с гарнизонщиками, а поскольку ты автомобилист и с регулировщиками на перекрестках — поосторожнее. Словом, изучай светофоры и знаки уличного препинания, потому как из вашего брата здесь довольно быстро павлины фронтовые перышки выщипывают… Ферштейн? А?

— А из тебя, видать, уже повыщипали? Что это ты себя и к фронтовикам не причисляешь? — насторожившись, бросил Зуев.

Максименков засмеялся весело и беззлобно:

— Ну, ну, не ершись. Я по-дружески предупреждаю: глазами хлопай, но рот и карман не разевай. Ну как, подтрофеился немного?

Зуев пожал плечами. Замолчали.

Чувствуя себя неловко, Зуев махнул рукой на «Ретину», уже висевшую на шее у майора. Заплатил он за нее всего полтораста марок и три пачки сигарет. А снимать толком так и не научился.

Максименков продолжал как ни в чем не бывало:

— Так, значит, отпускной? По ранению? А дальше что? В запас? Чем собираешься заняться? Историей? Не рановато ли? Молодой парень, герой войны… Не одобряю, тем более что и здесь, думаю, тоже за светофорами следить надо вовсю. Вот Кутузова сейчас возвеличивают. Как думаешь, историк, к чему бы это?

Зуев молчал.

— Ну ладно, это дело не моего ума — к старости разберемся. — И Максименков резко переменил разговор: — А «Ретинка» — это больше для провождения времени… с девчатами на лоне природы. Или для рыбной ловли… А на старости годов — для запечатления семейного очага, так сказать, на утеху родным и знакомым… Ну и в назидание потомству… Так что же думаешь насчет службы?

— Думаю — после отпуска демобилизуют.

— А если устрою?

— Ну что ж, есть возможность — посоветуй…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Максименков может поговорить с кадровиками насчет дальнейшей службы капитана.

— Приходи завтра. Потолкуем. Тут комплектуют сейчас округа и местные военкоматы. Все же не на гражданку, и, можно сказать, для формы и престижа фронтовика менее обидно, — говорил он многозначительно, с какими-то намеками, не понравившимися Зуеву.

На следующий день капитан Зуев узнал официально, что действительно есть свободная вакансия. Вместе с Максименковым они пошли в управление кадров.

Взяв пропуск и поднимаясь по лестнице, майор, уже наживший себе небольшое брюшко, еще не особенно портившее его когда-то шикарную кавалерийскую талию, запыхавшись, остановился на третьей площадке.

— Вижу, брат, ты еще не совсем освоился. Хочу тебя предупредить по-дружески… Ты на фронтовые заслуги не очень напирай. Здесь этого не приемлют… Переживаемый этап — это, так сказать, как бы выразиться… ну, в общем, девальвация орденов и фронтовых заслуг. Но имей в виду, что хлопцы мною предупреждены и, думаю, пойдут тебе навстречу. Ну, дуй… Не горюй… обойдется…

В управлении Зуеву показали список комплектующихся военкоматов. Он с радостью увидел среди них и родной Подвышков и подал рапорт. В брянские дебри охотников ехать было немного.

Через три дня его вызвали для беседы. После нескольких стандартных вопросов подполковник долго просматривал личное дело капитана. Держа на весу папку, углубившись в кресло, в котором он сидел как-то боком, перекинув ногу на ногу, он изредка бросал косой взгляд на молодого военного. Захлопнув дело, спросил:

— Почему ордена не носите? А только планки?

Зуев замялся.

— Неудобно, звону много, — соврал он, так как специально снял их по совету Максименкова, считавшего, что для «пользы службы» не стоит мозолить людям глаза боевыми наградами.

— Так, — сказал подполковник. — Есть и такая скромность… которая хуже бахвальства.

Зуев покраснел и обозлился:

— Уничижение паче гордости — говорит библейское изречение. Я знаю его, товарищ подполковник…

— И решили следовать ему? Ну что же, этот устав, конечно, устарел для нашего времени, — ухмыльнулся подполковник. — По службе у меня вопросов больше нет.

Он оторвал листочек из «пятидневки» и записал четким, остроугольным почерком:

«Павлов, доб. 23—78. Звонить через пять суток».

Зуев встал.

— У меня еще один неофициальный вопрос. Можете при желании не отвечать…

— Слушаю, товарищ подполковник!

— Вы давно знакомы с майором Максименковым? Воевали вместе?

— Встречались. В белорусском наступлении. Был он офицером связи конно-механизированной группы Первого Белорусского фронта.

— Дружили?

— Особенно нет.

— Ваше мнение о нем?

— Кавалерист лихой. А в общем ничего не могу сказать определенного…

Подполковник подумал, вертя в руках авторучку с игольчатым пером:

— Так вот что… У нас в армии принято по вопросам прохождения службы обращаться без посредников… и маклеров. И если бы не столь длительное и безупречное пребывание в части полковника Коржа, я мог бы составить о вас превратное мнение, капитан Зуев. И ошибся бы, надеюсь. А в нашем деле ошибаться нельзя, никак нельзя. Можете идти.

Зуев как ошпаренный повернулся через левое плечо. Не без удовольствия глядя на его побагровевшую шею, подполковник Павлов кинул вслед:

— Звоните, как условились.

Позвонив через пять дней, Зуев узнал, что приказ подписан.

Таким образом капитан Зуев, как следовало из его личного дела, еще два месяца назад аттестованный в дивизии к очередному званию майора, получил назначение в военкомат Подвышковского района.

Уже с предписанием в кармане выходя из министерства, он носом к носу столкнулся с Максименковым. Сразу даже не узнал его. Тот осунулся, хотя и держался козырем. Китель был без погон. Поздоровались. Зуев неловко стоял, не зная, что сказать.

Максименков криво усмехнулся.

— Так-то, брат. Погорел я. На трофеях погорел…

— Что, много взял? — брякнул Зуев, лишь бы сказать что-нибудь.

— Да н-н-е-ет. А кто его там знает, сам никак не пойму: или много взял, или мало давал. Каждому охота хорошего назначения… Черт их тут разберет. Не туды попал я…

— Теперь куда?

— Поеду в Сальские степи, на конный завод… Молодых кобылят объезжать. Милое дело — и без дипломатии!.. Бывай. За «Ретину» не держи зла. Боком она мне вылезла…

Он пожал капитану руку.

«Ни черта, брат, ты не понял. А жаль…» — глядя вслед кавалеристу, подумал Зуев.

Пробыв в Москве еще недели две, он походил по театрам, а затем взял курс на Орел — Брянск, и вчера вечером переступил наконец порог родного дома, в котором не был пять лет…

3

Все эти картины и дорожные впечатления недавних дней замелькали в отдохнувшем, полусонном мозгу, как телеграфные столбы широкой дороги. Зуев изредка поглядывал на сноровисто работавшую за швейной машинкой мать. Открытые до локтей родные руки точными движениями пропускали ткань под лапку машинки, на ходу подгибая рубец. Она чуть склонила голову, как бы прислушиваясь к внешним звукам, пробивающимся сквозь ровный стрекот машинки. Ловко подогнанный домашний халат облегал ее ширококостное, суховатое тело труженицы. За четыре года войны она не постарела, ходила и работала так же быстро и споро. Только обильная изморозь на висках и во всей короткой, женотдельской прическе говорила сыну о пережитом.

Зуев уже собрался отбросить одеяло и встать, когда в сенях загрохотало и в распахнувшейся двери появились две соседки. Мать спокойно остановила бег машинки, подтянула на доску материю и быстро встала им навстречу.

— Почуяли мужской дух? — спросила она шутливо. — Ну, давайте выйдем. Не смущайте мне молодца. Будешь одеваться, Петяша?

Соседки вышли, и капитан быстро натянул брюки и сапоги. Из сеней доносился приглушенный смешок. Говорили они все трое сразу, и нельзя было попервоначалу разобрать — о чем. Потом посерьезнели. Зуев понял — шел обычный разговор о фабричных новостях. «Бабья информационная летучка», — ухмыльнулся он снисходительно.

Злобой дня, всполошившей фабричный поселок, был несчастный случай, происшедший вчера. Отставной старшина Кохно, прибывший с фронта на шикарном трофейном «цундапе», носился по песчаным дорогам, подымая тучи желтой пыли, и лихо давил хозяйских кур до тех пор, пока вчера под вечер не наскочил на крутом повороте на девушку-работницу, которую и доставили в больницу с тяжелой травмой и сотрясением мозга.

Сообщение это было сделано капитану Зуеву, уже когда он вышел во двор к висящему под деревом чугунку с носиком — старинному дедову умывальнику.

«Петушок с хохолком — всякому поклон», — вспомнил капитан загадку деда Зуя об этом приборе. Умывшись, Зуев крепко вытер лицо, шею.

— Парикмахерская работает, маманя? — спросил он. Мать кивнула утвердительно.

— Завтракать сейчас будешь?

Зуев туго подтянул командирский ремень.

— Рано еще. Пройдусь к проходной. Поговорю с ребятами да и побреюсь.

Приладив новую фуражку, он браво вышел на улицу, сопровождаемый восхищенными взорами соседок.

— Эх, Зойка-то, Зойка… Локти небось кусает… — шепнула старшая, Лида Коломейцева.

Зуев оглянулся у ворот и заметил, как тревожно посмотрела ему вслед мать.

Капитан остановился за калиткой.

— Оставьте, девки, — услышал он строгий голос матери.

— Видать, большой он начальник у тебя? — после паузы спросила Лида.

Мать промолчала.

— Да что спрашиваешь? Сама не видишь, что ли? — тараторила во дворе вертлявая Нюрка. — На «оппеле» на «лейтенанте» приехал. Из самого Берлина. На «оппель-лейтенантах» одни начальники ездиют… И боевые. А которые герои, тех на «оппелях-генералах» возят. Да. Их еще кавалерами зовут.

— Все они кавалеры, — вздохнула Лида.

— Да не просто кавалеры, чудачка. Кавалеры Золотой Звезды.

Зуев усмехнулся и отошел от калитки. «Не дотянул, Петро, до кавалера Звезды… Да… Вот тебе и да. Теперь езди на «лейтенанте»…» — подтрунивал он над собой, шагая к фабрике.

Город Подвышков был поставлен на реке Иволге в конце XVI или начале XVII века беглыми староверами. Когда-то его окружали непроходимые леса. Дороги к нему вились тогда меж болот и песчаных карстов. В прошлом столетии Подвышков стал центром окрестной торговли. Быстро рос и развивался. В округе нашла пристанище добрая сотня купчин и мелких промышленников. Основным ремеслом, намного перекрывающим местное потребление, были спички. Еще беженцы-староверы делали их вручную. Держали кое-какие домашние приспособления, рассчитанные на изготовление самозажигающихся лучин; сначала производили для себя да разве еще для соседей по улице. Только с XIX века быстро образовались небольшие мастерские, а затем, по требованию купцов, полукустарные фабричонки. Эти уже работали на вывоз. В сороковых годах спичек производили около пятидесяти тысяч пудов в год, а к концу столетия вывоз их достиг ста двадцати тысяч пудов.

Как истый историк, Петяшка Зуев, параллельно с изучением археологии, еще в школе составлял себе историко-статистические сводки промышленного развития родного города. Цифры эти добывал путем тщательных расспросов старожилов, матери и деда. Мать его была настоящая, как говорили в Подвышкове, коренная пролетарка. Молодой девушкой ушла она на фабрику. Достойная дочь старика Зуева, она в первые же годы революции стала активисткой. Выйдя замуж за курчавого красавца белоруса Карпа Демчука-Заурского, не пожелала ни венчаться в церкви, ни изменять отцовской фамилии при записи в загсе.

Муж ее так и не дождался рождения первенца. Он сгорел на фабрике возле автомата от вспыхнувшего фосфора: несколько десятков килограммов жидкой горючей кашицы, в которую ежесуточно обмакивали миллионы тоненьких квадратных лучин-спичек, вмиг превратили красивого, молодого парня в обугленную бабку.

Петяша Зуев сохранял дедову фамилию по линии матери.

— Старый Зуй ему за батьку, как Иосиф — Христу-господу. Такого же выпендрялу вырастят. Видали — все по книжкам по советским жить собираются, прости господи, — судачили соседи-староверы и кумушки в поселке.

При советской власти был выстроен в городке на Иволге бумажный комбинат. В годы первой пятилетки это предприятие переоборудовали; было оно хотя и небольшое, но рентабельное. Тогда же из десятка мелких спичечных мастерских было свезено все оборудование в один корпус, и коробки с этикеткой фабрики «Ревпуть» пошли по всей стране. А частенько шагали и за пределы ее. На экспортный заказ спички делались с повышенным воспламенением. Их недолюбливали работники фабрики: несмотря на все предосторожности и меры, самовозгорание все же случалось. Особенно не любили труженики «Ревпути» английский спецзаказ — требовалась спичка, которую можно было бы зажечь и о подошву сапога, и о стол, и о стеклянную бутылку.

Капитан Зуев вспомнил эти производственные детали мимоходом, когда шел знакомой улицей.

По обеим сторонам выстроились дома — простые русские избы, отличавшиеся от деревенских разве только более изысканной резьбой наличников. Заборы, ворота, деревья, мимо которых пробегал он тысячу раз… Тут был знаком каждый бугорок и поворот. Но, странное дело, он узнавал и не узнавал их. Все было каким-то мелким. «Уменьшился в масштабах родной городок, — подумал про себя старожил этого древнего рабочего поселка. — Вроде бы и взрослым уходил на войну, а вот, поди ты, вырос». Размышлять на ходу, мысленно разговаривать с самим собой было у него закоренелой привычкой. Он почти всегда иронически относился к своим ощущениям и представлениям об окружающей его жизни — это была неосознанная черта человека, никогда не стоящего на месте, всегда ищущего, стремящегося вперед.

«Да, не был ты на этой улице давно, уже без малого пять лет». Пять лет, во время которых пришлось повидать больше полудесятка державных столиц — Варшаву, Берлин и Прагу, не менее сотни больших торговых и приморских городов на Балтике, на Черном море, на Волге, Днепре, Эльбе и на Дунае. «Да, брат, измельчал в твоих глазах родной Подвышков по сравнению с увиденным на родине и на чужбине». И что-то похожее на тревогу закралось в сердце: «Как буду тут жить теперь?»

У проходной «Ревпути», как и до войны, толпился народ. Раньше тут всегда останавливались группы рабочих на минуту-две перекинуться мимолетным разговором, договориться насчет встречи на рыбалке или за кружкой пива. Досужему наблюдателю, постоявшему тут с полчаса, можно было встретиться с доброй полсотней знакомого люда…

Сейчас здесь толклись демобилизованные фронтовики, видимо, пока не пристроившиеся ни к какой мирной работе. Да еще инвалиды войны. Сбившись стайкой, они судачили о послевоенном зыбком устройстве.

Подойдя, Зуев козырнул нескольким товарищам в военной форме.

Человек в офицерском кителе без погон, с обожженным лицом угрюмо спорил с пожилым рабочим, в котором Зуев не сразу узнал Константина Кобаса (старый партиец, дядя Котя был перед войной мастером автоматного цеха). Зуев попал в самый разгар спора, очевидно, начавшегося давно. Кобас смотрел на собеседника внимательно, но как-то боком, словно пытался обойти его вокруг, заглянуть и в профиль, и в затылок. Но угрюмый полувоенный товарищ никак не давал возможности зайти ни во фланг, ни, тем более, с тыла. Поворачиваясь вслед за Кобасом на хроменькой ноге, он угрюмо твердил:

— Я достаточно пролил крови за свою родину, чтобы иметь право видеть и ее недостатки и…

— Ага, видеть?.. — подхватил Кобас, выгнув шею и потянувшись взглядом почти за левое ухо собеседника. Но тот быстро повернул голову. По челюстям волной, сверху вниз, пробежали изуродованные шрамами желваки, мускулы шеи напряглись, и, резко переступив короткой ногой, он опять выпятил грудь перед Кобасом. Глаза его исподлобья мерили взглядом старого партийца.

— Ну да, видеть… А что, и теперь мне будут указывать, как думать да что говорить?

— Постой, постой, — и Кобас, отбросив попытку зайти противнику с фланга, шагнул прямо на него. — Ты видишь недостатки… я их не вижу? А партия не видит?

Он подождал несколько секунд ответа. Хромой молчал и все так же угрюмо смотрел на Кобаса. Красноватые белки его неморгающих глаз были так упрямы, что Кобас на секунду отвел взгляд и, верно, недовольный собой, произнес:

— …Ишь ты какой всевидящий… А делаешь что? — как будто бы уже не к хромому, а к Зуеву обратился он, не узнавая в подошедшем капитане бывшего комсомольского секретаря, с которым до войны не раз встречался.

— Как — что? — пробурчал хромой. — Вот приглядываюсь…

Кобас встрепенулся:

— Приглядываешься? Ах-га… приглядываешься!.. — торжествующе выдохнул он, поводя головой во все стороны, как бы обращаясь к слушавшим их спор людям. — Слушай, парень, далеко ушел ты, брат… Далеко ты от той звезды, за которую сражался.

Хромоногий скрипнул зубами:

— Моя звезда — красноармейская. Мне ее на спине в плену вырезали из собственной шкуры…

— Ну, это еще неизвестно, — миролюбиво ухмыляясь, сказал Кобас, довольный чем-то.

— Показать? — вспыхнул хромой, тут же расстегивая пуговицы кителя.

— Не надо, — по-прежнему миролюбиво заключил Кобас, видимо, не желая продолжения спора. — Не о тебе лично разговор. С тебя, инвалида, у нас спрос другой будет. А говорили мы вообще о вашем брате фронтовике.

Хромой резко отошел.

— Не долго ли приглядываетесь, други? — уже обращаясь ко всем, громко митинговал Кобас. — А прибывает вас порядочно. Вот и капитан новый, что-то не примечал раньше.

— Капитан Зуев, прибыл на должность временно исполняющего обязанности военного комиссара Подвышковского района, — браво взяв под козырек, отрапортовал Кобасу прибывший. Лицо Кобаса, с наигранной во время разговора лукавой усмешкой, с хитроватыми, косившими по сторонам глазами, вдруг неожиданно расплылось в широкой улыбке, а руки раскрылись, готовые к объятиям.

— Петяша! Друг! Неужто старого Зуя внучонок… А? — радостно заговорил он, радушно оглядывая всех окружающих. — Ну, орел! Давай расцелуемся от имени подвышковского пролетариата. Вернулся?

Этот высокий, костлявый старый человек обходил Зуева со всех сторон. Он ощупывал сияющим взглядом его складную фигуру, изредка, как закадычного друга, похлопывая по плечу. Капитан стоял, смущенно улыбаясь, и что-то радостное и теплое охватило его.

— Да что мы стоим тут, на тычке? Пошли, что ли, на фабрику! — Подхватив Зуева под руку, Кобас потащил его через проходную на заводскую территорию. — Со мной, со мной… — кивнул он, проходя мимо Митрофановны — мужеподобной женщины, с незапамятных времен выполнявшей обязанности вахтера. Зашагали мимо железного лома, навалом лежавших ящиков и штабелей древесины.

Пройдя уже шагов сто по заводской территории и немного оправившись от бурного натиска старика, Зуев спросил:

— А вы, дядя Котя, видать, начальником сейчас?

Дядей Котей всегда звали Кобаса все рабочие «Ревпути». Молодым москвичом с Пресни попал он в эти края вместе с Первым московским пролетарским отрядом. Выгрузившись из эшелона в начале марта 1918 года, отряд этот спешно занял фронт на Гомельском направлении. Отряд прибыл после знаменитого воззвания Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» навстречу наступавшим из Бреста войскам кайзера Вильгельма. Триста московских пролетариев быстро обросли местными рабочими и беднотой и свыше двух недель удерживали наступление кайзеровского корпуса. Немцы наступали из Гомеля в направлении Брянска — Орла — Воронежа. В одном из жестоких оборонительных боев молодой слесарь был ранен в грудь навылет. Уже при германцах взяла его к себе домой на излечение сердобольная старуха Власьевна. Клокотала и булькала у него в горле кровавая пена. Вместе с дочерью, работавшей на купеческой фабрике, она около полугода выхаживала парня, у которого вокруг зажившей пулевой раны образовались туберкулезные очажки. Заливали собачьим салом и медом со сметаной изорванные пулей «дум-дум» легкие. И выходили-таки его. То ли в благодарность за спасение жизни, то ли по могучему влечению природы Котя, как ласково звала его молодая работница, когда он в бреду метался у нее на руках, женился на ней. Отпраздновали красную свадьбу. Тут же Котя вышвырнул на слом икону старинного письма, принадлежавшую теще, Власьевне.

«Прирос москвич телом и душой к Подвышкову, да так и застрял здесь навеки», — смеялись спичечники, полюбившие его за золотые руки и веселый характер. Пришлось Кобасу приложить свое мастерство слесаря-электрика к ремонту шведских станков, делавших спички.

На вопрос Зуева о занимаемой должности дядя Котя насмешливо повернул голову:

— А как же? Бери, брат, повыше! Электрик в отставке, токарь-пекарь, слесарь до гудка, агитатор за воротами…

— Ну а все же? — настойчиво спросил Петр Зуев, невольно привыкший в армии, на войне определять место человека в обществе по его чину, орденам, службе.

— Да все то же, — уже серьезно ответил дядя Котя. — Вот немецких станков немного прибавилось. Старинный хлам. Ломаются по двадцать раз в день. Куда же мне деваться? Без меня тут и фабрика на запасный путь сойдет. А с запасного пути и в тупик недолго впереться. Да вот еще членом парткома состою. Как и был таковым до войны… И еще предфабкома.

Они дошли до места, называемого разгрузкой, где с платформ сгружали длинные, толщиной в два обхвата бревна осины. Кобас, вдруг что-то вспомнив, остановился, еще раз ласково оглядел Зуева и, торопливо повернувшись, на ходу бросил:

— Ну, брат Петяшка, фабрики не забыл? Думаю, пройдешь для души по всему технологическому процессу? А мне пора. Партийное задание выполняю — за воротами. Порешили мы вашего брата демобилизованного, орла-победителя по-пролетарски встречать. Кое у кого из вас форсу много, деньжат отпускных лишек. Да и трофейного барахлишка… Долго ли и свихнуться от безделья? Вот и вправляю мозги по-старому нашему, по-красногвардейскому. Да ты и сам слыхал. Как? Не слишком обидно получается для чести мундира? Э, постой, брат. Да ты рапортовал… на должность военкома? — и Кобас, взявший курс напрямик к проходной, вдруг повернулся и подошел к капитану вплотную. — Ну, так нам с тобой, друг, прямо в паре ходить. Я на тебя крепкую надежду кладу с этого момента. Ты же как-никак военное начальство, главком для ихнего, можно сказать, беспризорного положения в нашем подвышковском масштабе!..

— Погоди, дядя Котя, не напирай. Не лови на словах, — улыбнулся Зуев. — Я только ночью приехал. Еще дел не принял, ничего не знаю… И побриться не успел. А ты уже на меня наседаешь.

— Ну ладно, ладно. Брейся, умывайся, да не очень долго. У нас тут, брат, жизнь сейчас дыбом встала. Как в революцию бывало. Знай поворачивайся да не зевай… Я тебе по-дружески советую: фабрику осмотри, пролетарского духа, так сказать, хлебни на полную грудь, а после обеда дуй до Швыдченки в райком. Коммунист уже?

— С августа сорок второго года… На Волге, перед боем… — с достоинством ответил Зуев.

— Правильно, так и думал о тебе, — деловито ответил Кобас. — Так вот, к Швыдченке дуй. Я ему характеристику дам для лучшей ориентировки и чтоб не шибко долго приглядывался. У него курс такой — психологию новых коммунистов долго изучает.

— Кто такой Швыдченко? — спросил Зуев.

— Ох, совсем из виду вон, что ты давно не был в наших краях. Секретарь райкома нашего. Из партизан. У самого Коваля, партизанского деда и генерала, комиссаром отряда чи там батальона, по-ихнему, был. Любит себя комбатом величать. Комиссар и вояка, видать, был неплохой. Как партработник сейчас, в восстановительный период, маленько похуже, но парень — наш. Хотя сам из колхозников и дух мужицкий из него даже рейд на Карпаты еще не выветрил. Чересчур хитроват, одним словом. Правой рукой за левым ухом чешется. Ну а в общем, будь здоров, пока… Пошел дядя Котя мозги вправлять вашему брату. Подумай насчет того, чтобы к концу недели собрать всех демобилизованных. А?..

Кобас быстро ушел. Зуев долго еще стоял посреди ящиков, штабелей и лесоматериалов. Кругом сновали разнорабочие, а на путях стояли грузовые пульманы — немецкой конструкции, с распахнутыми дверьми. Грузчики гуськом вносили в теплушки фанерные короба. В это время раздались крики коногонов. Два огромных битюга подтащили на эстакаду новую груженую платформу. Коногоны на ходу сбрасывали вальки, отводя лошадей в сторону. Замедлив ход на подъеме, платформа мягко ударилась тарелками о буфер тупика и остановилась. Капитану, как и предвидел дядя Котя, увлеченному этим началом производственного конвейера, захотелось посмотреть весь издавна знакомый поток — от бревна до коробки спичек.

Мускулистые грузчики заостренными крючьями скатывали с платформы толстые, длинные бревна осины на подвижные железные ложа; те подавали их под диск зубчатой пилы; раздавался завывающий скрежет, и туловище столетней осины разрезалось на метровые чурбаки. Зуев шагнул за этими тяжелыми бочонками. Они сами катились по рельсовому уклону в обдирочный цех. Здесь широкие станки, похожие на комоды, с вертящимися шипами, подхватывали чурбак в тиски конвейера. Рашпилеобразный статор обдирал ему бока. Потом эти изжелта-белые цилиндры мелкого дерева поступали на второй ряд станков, которые распускали их на тонкие деревянные листы. Машины делали это легко, словно разматывая бесконечную нить шелковичного червя на кокономоталке. Часть деревянных листов, изрезанных на широкие ленты, уходила в цех налево, вторая часть, предназначенная для раскалывания на маленькие лучины, поступала в цех направо. Зуев мимоходом взглянул на массовое изготовление лучин, шлифовку, пропитывание их жидким горючим составом и направился в высокое, светлое здание автоматного цеха. Он помнил еще время, когда здесь стояло всего два шведских автомата. Затем прибавилось четыре советских. Теперь среди них, как молодой боец, вернувшийся с фронта, красовался пока один-единственный новенький советский автомат.

Зуев всегда любил этот цех. Это было сердце фабрики. Сюда со всех сторон сходились по частям детали спичечной коробки — результат труда сотен рабочих людей. Автоматный цех определял и регулировал своей мощностью и производительностью усилия двухтысячного рабочего коллектива. Еще мальчишкой, пройдя с матерью в цех, он часами простаивал у автоматов, восхищенно глядя на их умную работу. Петяшку Зуева всегда удивляла и восторгала эта спокойная и словно задумчивая работа огромных машин. Эта сама по себе неподвижная, навеки ввинченная в цемент пола махина с огромными стеллажами движущихся полок-эскалаторов тянула, казалось, бесконечную широкую ленту с маленькими дырочками-зажимами. В них были натыканы сотни тысяч одинаковых лучинок. Внизу под этажерками стояли большие продолговатые корыта, наполненные до краев жидкой кашицей шоколадного цвета. Пропустив порцию лучин, обмакнув их в эту смесь серы, бертолетовой соли и клейких веществ, корытце медленно поднималось и опускалось. Станина, возвышающаяся до самого потолка, напоминала Петяшке этажерку гигантских размеров. Лента, движущаяся день и ночь, казалась распрямленной кожей гигантского ежа с тупыми шоколадными иглами. Здесь рождалась в головках миллионов маленьких лучинок таинственная сила, которую когда-то, на заре человечества, похитил у богов Прометей.

Капитан Зуев и сейчас как зачарованный остановился возле этой магической этажерки. И вдруг он радостно почувствовал, что масштабы, смещенные при утренней встрече с родными улочками и домишками родного поселка, вновь встали на свое место. Перед ним была все та же созданная руками и разумом человека, большая и мудрая машина. А вокруг были люди родного класса, преображающего мир, его братья и сестры по труду, по духу. Среди них вновь стоял он — воин, своей кровью защитивший на равнинах Европы справедливое дело рабочих всего мира.

Из раздумья его вывел крепкий шлепок по спине. Неслышным шагом, заглушенным грохотом автоматов, к нему подошел Кобас.

— Ну как, любуешься? Скоро, браток, все новое поставим, выбросим эту рухлядь. — Кобас улыбнулся: — Понимаешь, унюхали черти, а?! Дознались-таки, что я не сам по себе, а по поручению парткома… И — кто куда, как зайцы… Вояки драповые. А которые и околачиваются еще возле проходной в спор не лезут, все поддакивают. Даже самому противно. Словом, кончилась моя партнагрузка за воротами, га-кха.

Дядя Котя громко засмеялся. Глаза Кобаса даже заблестели от слез, которые стекали по глубокой морщине, рубцом сбегавшей до подбородка.

— Видать, у них своя разведка работает, — поддакнул Зуев.

— Научились, принюхиваются все, черти, — подтвердил Кобас. — Да оно и ничего. Значит, авторитет партии для них закон. Со старым хреном в драку полезли, а пронюхали, что тута дело партийное, — пообдумались. Словами не бросаются… Ну, правда, и делов пока не видать… Дадим им денька два-три на раздумку, а затем собрание созовем. Я тут уже на тебя надеюсь. Идет?

Говоря это, дядя Котя косил глазами в сторону одного из старых автоматов. В паузах он вытягивал шею, прислушиваясь к его равномерному грохоту. Не дождавшись ответа Зуева, он подошел к машине ближе и остановился. Взгляд его скользил наискось, сверху вниз.

— По узлам!.. — крикнул он хрипло, и тут же тихонько выругался. К нему сразу подбежал дежурный. Взгляд Кобаса остановился возле среднего вала. Затем он посмотрел молча на слесаря и укоризненно покачал головой.

— Останавливай, — приказал он дежурному. В цеху сразу стало тише. И только сейчас Зуев отметил, как плавно работает советский автомат.

— Дядя Котя, надолго? — спросила работница.

Кобас поднес к ее лицу свою костистую руку с часами-браслетом и постучал ногтем по циферблату.

— Девчата, полчаса. Проведем летучку! — крикнула работница, видимо, профорг цеха.

Перекинувшись несколькими шуточными фразами с двумя знакомыми автоматчицами, капитан перешел в цех, где производились чехольчики для коробочек. Там стояли длинные ряды станков. Деревянные чехольчики скользили по длинным изогнутым прутам, прыгали на сетчатый конвейер и плыли дальше беспрерывным синим потоком в пышущие теплом, жадные горла сушилок.

Стоявшие рядами станки беспрерывно заглатывали синюю бумажную ленту. Катушка, похожая на колесо скифской телеги, подавала бумажную полосу для склейки тоненьких дощечек в квадратный ящичек, предназначенный для хранения полсотни спичек.

В следующем цеху стояли внушительные, в несколько кубических метров, лейки, полные лучинок с уже готовыми головками. Лейки, беспрерывно трясясь, укладывали их шеренгами.

«Как пленные немцы, строятся в маршевые колонны», — подумал улыбаясь Зуев.

В другом цеху круглые станки судорожно набивали коробки спичками, а из сушилки поступали уже высохшие чехольчики — набивные машины быстро и сноровисто вкладывали в них готовые коробочки. Оставалось только наклеить этикетки, обмазать боковые терки фосфором со стеклянной пылью и упаковать в фанерные ящики. И вот ящик упакован — три тысячи коробок, каждая с полусотней спичек, готовых вспыхнуть теплым огоньком, нужным человеку и в поле, и в огромном городе, и в тайге, и в дальнем плавании.

Проходя через набивочный цех, между длинными рядами небольших суетливых станков, Зуев все время ощущал на себе любопытные и озорные взгляды молодых работниц. Немного смущенный таким вниманием, он неловко протискался в узком проходе и, не останавливаясь, прошел весь цех. Только в конце он остановился. Теплый воздух сушильни врывался из широко открытой двери. Мимо проходили работницы, проносившие ленты синей бумаги и большие рулоны этикеток. Одна из них шла задумавшись и почти столкнулась с капитаном. Она остановилась. Взгляд безразличных глаз скользнул по пряжке со звездой и медленно пополз вверх, по пуговицам, к лицу. Затем вдруг ресницы быстро-быстро заморгали, и она каким-то кошачьим изгибом тонкой талии обогнула военного и быстро пошла в проходе между станками.

Зуев в это время смотрел на ленту конвейера и не обратил внимания на секундное замешательство работницы. Сзади шли другие…

Но когда она стала удаляться, ему показалось странным, что все девушки и женщины, замедляя подачу коробочек в набивные машины, повернулись вслед идущей посреди цеха работнице. Разные взгляды провожали ее: кто смотрел с жалостью, кто с насмешкой, кто с презрением. Зуев тоже глянул вслед удаляющейся фигуре. Линяло-синий халат, стоптанные башмаки… Косынка, под которой угадывалась копна пышных волос. Что-то издавна знакомое, как еле уловимый запах родной Иволги, мелькнуло в душе на секунду. Походка, грациозный изгиб шеи от тяжести рулона, который она поддерживала на правом плече. Женщина чувствовала на себе взгляды работающих и все убыстряла шаг, словно солдат николаевских времен, проходящий сквозь строй шпицрутенов. Вот она прошла весь цех и в конце свернула в поперечный проход. Там на миг остановилась у большого окна и, легко сбросив с плеча груз, нагнулась, прилаживая его поверх большой синей колонны сложенных рулонов. Затем выпрямилась. Зуев узнавал и не узнавал это лицо. Издали оно было мелким, но освещенный окном профиль резко выделялся на фоне серой, запыленной стены.

Что-то странное, горестно-вызывающее было в этом профиле. Потом он понял: над чистым, прекрасным Зойкиным лбом петушиным гребнем высилась ненавистная всем солдатам только что отгремевшей войны прическа «девятый вал». Из моды переняли ее от врагов многие девчата на оккупированной территории. И за это возненавидели ее фронтовики.

И когда Зуев уже хотел вернуться и подойти к ней, она провела недовольно рукой по этой своей несуразной прическе, отвернулась и быстро ушла в противоположную дверь. Грохот станков заглушил хихиканье и тяжелые вздохи работниц, а капитан вышел через сушилку в упаковочный цех. Нет, он не мог подойти сейчас к Зойке: не разыгрывать же ему было чувствительную встречу на глазах у всей фабрики…

«Еще успеем», — подумал он, направляясь к проходной.

4

Федот Данилович Швыдченко, секретарь Подвышковского райкома партии, ходил по своему кабинету уже давно. С утра он успел принять десяток посетителей и бесчисленное количество раз поговорить по телефону. Был он похож на хозяйственного бобра, который деловито, почти не оглядываясь по сторонам, снует по своему земляному городку, беспрерывно и с какой-то далекой, только ему одному известной целью перетаскивает, переставляет все в своем хозяйстве. Все это делал он в немного замедленном темпе, как говорят, с чувством, с толком, с расстановкой, никогда не выходя из своего, словно раз и навсегда, на всю жизнь предопределенного ритма. Будто человек этот хотел опровергнуть судьбу, давшую ему совсем не подходящую его натуре фамилию. Никогда и никуда он не торопился, хотя и успевал за рабочий день переделать уйму дел. Ни на кого он не шумел, не терпел беготни, суеты, которой кое-кто изображал бурную деятельность. А рьяное желание подхалимов тут же показать безумную готовность пресекал едкими замечаниями: то насчет скипидара, то насчет ловли блох. Был он человеком, что называется, дальнего прицела: неизбежную текущую работу вел всегда так, как будто совсем ею не интересовался; мелкие неполадки и даже катастрофы районного масштаба воспринимал как неизбежное зло, происшедшее только потому, что кто-то когда-то, месяц или год назад, не сумел разглядеть, предусмотреть и вовремя исправить будущий провал.

Жизнь в Подвышкове налаживалась туго. Прошло всего четыре месяца после окончания войны и два года после освобождения от оккупации области, охваченной пожаром изнурительной партизанской войны. Жизнь была сложная и противоречивая. Эту жизнь, хотя бы для простоты и ясности управления, руководство обязано было раскладывать по полочкам хозяйственных, идеологических, бытовых и культурных дел. Ох, как неохотно поддавалась она организаторским усилиям и разумному руководству!

Потерпев крах или столкнувшись с непреодолимым препятствием, ясно и четко уяснив прежде всего для себя причины провала или невозможность самому преодолеть трудности, Швыдченко задумывался. Долго сиживал он в таких случаях запершись, роясь в бумагах, названивая по телефону, или, выключив телефон и спрятав бумаги, прозаически почесывая за ухом, о чем-то сосредоточенно думая, глядел на цифры, фамилии, а затем решительно созывал бюро — обычное или расширенное, похожее скорее на пленум. Несколькими вступительными стандартными фразами отдав дань установившемуся штампу секретарских докладов, отбрасывал в сторону бумажку с тезисами и прямо выкладывал непокорные и каверзные факты. Глядя своими смешливыми глазами и разводя в недоумении руками, говорил:

— Ну что, товарищи? Стихия?! — И долго, упрямо вглядывался в глаза коммунистов, словно требовал от них проникновения в существо дела, которое обозначалось у Швыдченки этим одним словом — «стихия».

А район, который попался после войны бывшему партизанскому комиссару и комбату, был действительно сложный. Не был он ни чисто сельскохозяйственный, ни промышленный, и хотя в райцентре большинство жителей составляли рабочие, многие из них были разбросаны по селам и деревушкам, где барахтались в послевоенной нужде без малого полсотни мелких колхозов. Половина сельского населения еще не вылезла из землянок.

— Лошадей в хозяйстве — считанные единицы. А МТС едет со скрипом на ломе тракторов и трофейных автомашин. Хиба ж не стихия?..

Действительно, эта горе-техника беспрерывно ремонтировалась и работала отдельными рабочими полуднями — в интервалах между очередной поломкой.

Городок Подвышков, а по существу рабочий поселок, стоял в стороне от шоссейных дорог, а железнодорожная магистраль перерезала район с запада на восток на две части. Была эта магистраль из тех, которые, пропуская десятки грузовых поездов, только два раза в сутки могут блеснуть почтовым поездом второстепенного значения, связывающим пассажирским движением ближайшие областные города трех славянских республик. Еще над городом скрещивались две авиатрассы: одна шла из Москвы на юго-запад, вторая соединяла столицы Украины и Белоруссии. Поезда шли тут, казалось, извечно, но эти, часто и равномерно проходившие в вышине самолеты, властно напоминали Швыдченке, что где-то есть другая, активная жизнь, сведения о которой ежедневно приносило радио, газеты и журналы. Проходившие в вышине самолеты были как бы напоминанием о том, к чему надо стремиться, чего еще как будто и в помине нет, но что будет, обязательно будет, если районная партийная организация во главе со Швыдченкой сумеет правильно разглядеть, вовремя предусмотреть и устранить многочисленные препятствия, которые послевоенная коварная судьбина расставляла на ее пути. Одним словом, главную задачу, цель своей жизни и работы Швыдченко видел в борьбе со «стихией». Под этим словом он подразумевал все: и нищенское состояние колхозов, и недостатки идейной и культурно-просветительной работы в районе, и кажущееся снижение сознательности граждан района, и возросшую спекуляцию, и религиозные предрассудки, и немощь экономики, израненной войной.

Когда капитан Зуев зашел в приемную секретаря, там, как всегда, толпился народ. Из кабинета доносились голоса; девушка в гимнастерке без погон и с двумя медалями, встав при появлении капитана в форме, сразу пошла доложить. Через минуту Швыдченко выглянул и через дверь бросил несколько реплик вслед уходившим из кабинета двум председателям колхозов.

— Заходите, товарищ Зуев, — пригласил он капитана.

В кабинете, чем-то напоминавшем горенку холостяка, секретарь подошел к шкафу, обитому обыкновенным кровельным железом, и достал из этого сооружения, долженствующего, видимо, временно исполнять обязанности сейфа, небольшую папку с надписью «Дело». Красным карандашом размашистыми буквами было написано: «Военкомат». Положив папку на стол, Швыдченко глубоко уселся в самодельное кресло и, опершись обеими руками на подлокотники, внимательно посмотрел на собеседника.

— Ну вот. И военкоматом обзаводится наш район. Всего четыре с лишком месяца существуем. Район новый. Из разукрупненных после войны. Одним словом, стихия… — Он испытующе посмотрел на капитана: разделяет ли тот его мнение?

Зуев вежливо молчал.

— Вот тут папочку собрал я. Директивы, инструкции. Поступали из области на военкомат… Оно, конечно, в РИКе должно бы храниться, как вы есть по закону отдел ихний, но до организации военкомата мы так между собой распределили: все, что касается экономики — пособий, пенсий, розысков родных, — в райисполком, к Сазонову, а идейной стороной, чисто военными делами — это я пока… занимался. В наших местах бывали когда?

— Родом отсюда, — ответил Зуев.

— Ага… Это интересно, — сказал секретарь, поглядывая на капитана оценивающе, как бы прикидывая в уме — польза или вредная «стихия» возникнет из этого обстоятельства. Затем он встал, подошел к окну и, глядя вверх, на небо, где, как шмель, прогудел самолет, сказал задумчиво:

— На Одессу пошел… Ну что ж, тем лучше. Местность вам знакомая, а о состоянии района мы еще поговорим. В пятницу заходи на бюро. С какого член партии? Ну что ж, приступай к делу. Набирай штат. Мы телефонограмму из области имели насчет вашего приезда. Являйся по начальству в РИК, к товарищу Сазонову. Там халупу для твоего штаба он присмотрел… покамест дело развернется. Не взыщи, конечно… Видал я в других районах — в землянках военкоматы пребывают. Да, я думаю, дело привычное? Так что ли?

Зуев кивнул утвердительно, взял «Дело» и встал.

— Не прощаюсь, — сказал Швыдченко. — По первому времени, пока втянешься, заходи хоть три раза в день, а в конце недели — обязательно. Так будет лучше. Держи меня в курсе. Но инициативу я не отбираю. Понятно? Сейчас позвоню о тебе Сазонову.

Когда военком вышел, Швыдченко долго смотрел на дверь и, не удержавшись, почесал за ухом (он боролся с этой застарелой привычкой — совсем несолидной для руководителя) и улыбнулся. Капитан ему понравился.

«В меру козыряет, не болтун. Это уже немало для первого раза…» И, сделав в настольном блокноте какую-то зашифрованную закорючку, Швыдченко поставил рядом с ней и фамилией нового военкома небольшой плюсик и написал:

«Понаблюдать, проверить».

Так, незаметно для себя, новый военком с первого же дня приезда на родину вступил в круг обязанностей.

Через полчаса он уже сидел в приемной у предрика товарища Сазонова. Сквозь щели дверей, наскоро сколоченных из сырого дерева, было слышно, что происходило в кабинете грозного председателя.

— Наш главный с инвалидами воюет, — сказал знакомый Зуеву еще по комсомолу Ильяша Плытников, ныне секретарь райисполкома. — Здорово, Зуяшка… Ого, иконостас у тебя ничего… Военкомат принимаешь? Слыхал. — Он бесцеремонно и с удовольствием стал разглядывать ордена на груди капитана.

В это время в кабинете наступила мертвая тишина. Илья тревожно повернул голову, прислушиваясь. Через полминуты дверь распахнулась от удара костылем, и оттуда, скрипя протезами, вышли трое в офицерских кителях. Был среди них и утренний знакомец, поцапавшийся с Кобасом у ворот фабрики.

Дверь осталась открытой, и вслед посетителям кто-то крикнул голосом, переходящим на визгливую фистулу:

— Не пугай меня, не пугай! Теперь-то мы с вами как-нибудь справимся…

Хроменький вояка, уже пройдя порожек хлипкой двери, остановился в ее проеме и, глянув через плечо в кабинет, сказал угрюмо:

— Тебя не пугали еще по-настоящему. Дождешься и этого… сукин сын, — и хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка. Он и его напарники заскрипели протезами по коридору.

Ильяшка Плытников подмигнул Зуеву и тихо сказал:

— Погоди немного, он у нас отходчивый. А тебе сразу портить отношения не с руки. Вызываю огонь на себя. — И, подчеркнуто взяв под мышку папку, изогнулся в походке заправского подхалима.

Зуев не мог удержаться от улыбки. Вспомнился сразу Ильяшка-артист, лучший исполнитель характерных ролей в заводском драмкружке.

«Нервный товарищ, видно, наш предрик», — равнодушно подумал он, повидавший в госпиталях и пересыльных офицерских пунктах немало издерганных войной людей. Это была особая прослойка вояк, которых фронтовики беззлобно величали «психами». «Только напрасно он своего брата инвалида так круто… Тут можно бы и поспокойнее. Не можешь всех удовлетворить по нужде всенародной, так поговори по-человечески, фронтовую байку расскажи — все ему в землянке потеплеет», — догадываясь, что баталия разразилась из-за жилплощади, думал Зуев, мелко вышагивая в маленькой комнатушке секретаря.

— Пожалте бриться, — смеясь, шепнул Ильяша Зуеву, вынырнув из кабинета председателя. — Как шелк, но насчет братвы пока не тревожь его… Очень уж они его доняли.

Зуев вдруг вспомнил, что он все еще не брит, и провел рукой по щекам.

Сидор Феофанович встретил военкома подчеркнуто деловито. Лицо его было важным. Не вставая он подал руку — отрекомендовался.

— Слушаю вас.

— Прибыл для выполнения служебных обязанностей…

— Так. Ну что ж — выполняйте. — Предрика вопросительно посмотрел на Зуева. В глазах его Зуев увидел безразличие, равнодушие, скуку.

Зуев молчал.

— Да, — словно вспомнил о чем-то Сазонов, — резиденцию для вас мы подыскали. Конечно, неважная резиденция. Но вот, видите сами, как живем и работаем. — Предрика многозначительно поднял палец кверху. — Активненько работаем. Что же поделаешь — война. Но многие не понимают. Им готовое подавай: и пенсию, и квартиру, и все удобства… — Сазонов нахмурился.

Вспомнив напутствие Ильяши, Зуев сказал:

— Я думаю, товарищ предрика, что сейчас я немного помогу вам… Инвалидами и семьями погибших я займусь сам…

Сазонов насторожился.

— А вам буду докладывать раз в неделю… Кроме срочных дел. Как ваше мнение, товарищ председатель?

— Сидор Феофанович меня зовут. Давайте по-простому, как у вас говорят — без чинов…

— Как угодно. Меня зовут Петром Карповичем… Зуев я.

— Знаю, знаю… Твоя мамаша по фабричным делам не раз бывала. От имени женщин. Да и тебя помню — вроде дельный был комсомолец. Ну что ж, договоримся — работать будем дружно, активно. Между собой на «ты», по договоренности. Ну а на людях, в официальных, так сказать, местах, конечно, чин чинарем. А то еще землячество или панибратство пришьют. Это у нас просто… — Он криво ухмыльнулся. — Вот, например, к слову, «РИК», «предрик» — это в те времена говорилось. Теперь говорят полностью: исполком депутатов трудящихся… И в области так. Ну конечно, в официальных отношениях. Да, надо наводить порядок. С твоей помощью… Товарищ Плытников! — крикнул он в приемную. — Давай, активненько берись за работу… Стяни ты с моей шеи эту публику. А? — Сазонов заискивающе взглянул на Зуева.

Когда вошел секретарь, Сидор Феофанович поднял карандаш и поставил его стоймя перед лицом, словно благословлял им своего подчиненного.

— В наше распоряжение прибыл военком нашего района товарищ Зуев, Петр Карпович. Отведите его в резиденцию… Покажите, окажите содействие.

— Это в бывшую корчму Малашки Толстыки? — умышленно, как показалось Зуеву, спуская этим замечанием Сазонова с высот казенного благополучия, спросил Илья Плытников. Но председатель пропустил вопрос секретаря мимо ушей.

— С завтрашнего дня все вопросы, связанные с военнослужащими, семьями и так и далее, решать только, — карандаш поднялся еще выше, — только через военкома. Понятно?

Ильяшка мотнул утвердительно головой.

— Пропускать военкома ко мне для доклада вне всякой очереди, — раздобрившись напоследок, приказал предрика.

В приемной Плытников на ходу отпустил двоих посетителей и, лихо надевая набекрень видавшую виды ушанку, кивнул Зуеву.

— Пошли, покажу резиденцию, — многозначительно сказал он. — Эх, браток, разгрузил ты нас. Теперь нашему Сидору совсем лафа. Ну, к тебе народ пойдет…

Обойдя по тропинке под заборами площадь, на которой уже закисали лужи, они прошли мимо широкой щели в высоком частоколе. В пролом этот сновали озиравшиеся по сторонам люди. Каждый нес что-нибудь под мышкой.

Зуев догадался: туда с площади перенесли базар. Плытников подтвердил это предположение:

— Не любит шума наш председатель.

Базар был теперь расположен среди сыпучего песка, густо перемешанного навозом свиней и коз. Расцвечен, словно для разнообразия, окурками и этикетками отечественных папирос и сигарет самых разных стран.

— Живем — хлеб жуем, хлеб не сеем, а с базару кормимся, — сказал Плытников, кивая на толпу людей, сновавших взад и вперед. — Пошли. Тебе эта картина скоро въестся в печенку. Из окон наглядишься.

Они подошли к большому рубленому дому, поставленному на кирпичном полуподвале.

Ильяша вытащил из кармана большую связку ключей. Отвязав один, открыл замок, со звоном сбросил на пол длинную щеколду и открыл ногой дверь.

— Пожалте в резиденцию, товарищ начальник! — сказал он фистулой, удивительно похожей на голос разгневанного предрика, сопровождая приглашение высокопарным жестом, и зашагал по широкой деревянной лестнице на второй этаж.

На Зуева пахнуло смесью запахов: прелью, застарелым вином, блевотиной, куревом и отработанной парфюмерией. Полуоблупленные стены, — на них еще можно было различить амуров, беззастенчиво и нахально пускавших стрелы в особ женского пола, бородатых сатиров, рьяно ухаживавших за хвостатыми чудищами с пышными женскими формами. Эти рыбины, видно, состояли в двоюродном родстве с амуровыми жертвами.

— Европа тебе наследство оставила, военком. Каково? А? Все-таки культуриш-ш… Располагайся.

Мебель состояла преимущественно из буфетных стоек с пузатыми стеклами. Все было густо засижено мухами.

Раскрыли окно.

Зуев сел на подоконник. Запах кабака и чего-то похуже был нестерпим. В комнату ворвался стоголосый людской шум. Зуев выглянул в окно. С высоты полутораэтажного дома военком увидел платки, прически, пилотки, военные фуражки, шапки-ушанки, кубанки и цветные велюровые шляпы. У самых его ног кишела базарная толпа. Под глухой стеной будущего военкомата, подпирая ее плечами, сидели, видимо, самые почетные базарные торговцы. На старых скатертях с помпонами, мирно уживавшихся с плащ-палатками, была разложена всяческая рухлядь.

— Комиссионный магазин тут открыть бы, а не военкомат… — сказал Плытников.

Поострив еще немного, Ильяша ушел.

Зуев открыл все окна второго этажа, а сам спустился вниз. Обойдя «резиденцию» вдоль и поперек, он остался доволен ею.

«Первым долгом — замазать этих голых уродов. Или плакатами их залепить, что ли!..» — думал он.

Он раскрыл папку, уже собираясь внимательно проштудировать приказы и директивы. Но в это время шум голосов, свистки и ругань под окнами оповестили, что начался очередной базарный скандал.

Зуев захлопнул папку.

Закрыв окна и навесив замок на дверь, он задумчиво щелкнул ключом. Остановившись на ступеньках, провел ладонью по шершавой щеке. «Не пойти ли в баню пока? Нет уж, после обеда… Мать, поди, заждалась».

— Теперь уже обедать будем, что ли? — встретила его легкой укоризной мать. — Начались дела? А побриться так и не успел?..

«Так и не побрился… И никто из районных начальников не сделал замечания. Да и не заметили они непорядка. Да, тут надо следить за собой. А то разболтаешься в два счета в этой сутолоке».

Капитан, улыбнувшись, кивнул головой. Двоюродный братишка Сашка уже «прикипел» к машине, как заправский шофер. Он успел вымазаться, как трубочист.

— Сынок, после обеда отдыхай да собирайся в баню, — предвосхитила мать желание капитана. — Там и побреешься. И захвати с собой этого обормота. Видишь, вымазался как?

— А машину на Иволге помыть надо, — сказал Сашка.

— И то верно… — подтвердил старший Зуев.

5

Через час на реке собралось десятка полтора Сашкиных друзей. Закатав штаны, они самоотверженно лазали в холодную воду и, вырывая друг у друга то ведро, то тряпку, терли творение Машечкина. Мокрый Сашка важно сидел в машине и безапелляционно подавал сложные шоферские команды. Они исполнялись всей компанией беспрекословно. Пришлось за честные труды катать всех участников мытья машины.

Затем наступила очередь и самих хозяев.

На фабрике был мужской банный день. Отличная баня с цементными полами, со стенами, выложенными кафельной плиткой, решетчатым деревянным помостом у кранов была полна народу. В парную образовалась небольшая очередушка. Люди с шайками и березовыми вениками весело переговаривались, предвкушая блаженство.

Сашка еще на реке загляделся на обнаженный торс капитана. Левая половина туловища вояки напоминала собой решето. Там, на реке, а затем в предбаннике Сашка выпытал у братана краткую историю всех рубцов и шрамов. Сейчас же он пренебрежительно бросал соседскому Ваське-задаваке:

— Это у нас от фауст-патрона…

Васька, сделав издали полукруг, с нескрываемой завистью осмотрел голого капитана и перевел взгляд на Сашку.

Тот, поняв, как вырос его кредит в глазах Васьки, даже надулся от спеси.

— А этот, на правой ноге, мы получили на Курской дуге, — продолжал Сашка.

— Вали, солдат, без очереди, — сказал Васькин отец, пропуская обоих Зуевых в парную.

Там стоял хохот и блаженный стон. Только что поддали пару. Возле печки-каменки с горкой раскаленных булыжников стоял бородач с трехлитровым черпаком на длинной деревянной ручке. Плеснув ковш воды на камни, он важно опирался на черпак, как Нептун на свой трезубец, и слушал стоны и гогот, доносившиеся с полков, окутанных паром — густым, как туманы на Висле.

— Принимай, братва, новичка фронтовика, — загремел Нептун.

— Вали, солдат, не бойся! Шкура останется, а до мослов проберет, — загремел с верхнего полка голос дяди Коти Кобаса.

Зуев стал взбираться по огромным скользким ступенькам. Сашка, пыхтя, не отставал. Когда пар немного улегся, глазам капитана предстала следующая картина: вдоль всего верхнего полка лежало длинное, похожее на кучу столовой свеклы тело предфабкома. Багровые лопатки, поясницу и ягодицы дяди Коти «обрабатывали» на пару его противник по утреннему диспуту у ворот и лысый, беззубый, усатый старик. Хромой вояка хлестал комок узловатых мускулов; голову его, положив к себе на колени, мылил мочалкой белоусый дед.

— Работай, братва, работай! Добирайся до живого, — мотал головой дядя Котя, изредка плеская на лицо прохладной водичкой. В парном деле равного ему не было во всей округе.

Капитан Зуев скоро выдохся. Контуженное ухо тонко сверлил пискливый комариный звон, все тело дышало и млело, очищаясь от дорожной грязи и застарелой военной усталости. Он уже лежал на нижней полке, тяжело дыша. Над ним, выше на три ступеньки, розовые пятки Сашки выделывали какие-то фортеля. А еще выше уже не гоготал, а только блаженно стонал дядя Котя.

— Упарился, тезка? — спрашивал кого-то предфабкома.

— Эх, старикан. Было бы дело до войны, я бы с тебя, гада зеленого, шкурку спустил бы. Лежал бы ты у меня сейчас, как выползень в июне…

— Мало ли что было до войны, — спокойно отозвался белоусый дед с головой лысой, как колено. Он положил голову дяди Коти на полок и начал спускаться вниз. Остановился над Зуевым, посмотрел на стручки шрамов и багровые мелкие горошины множественного ранения на молодом теле.

— Эх, народу сколько перепортили, — крякнул он и переступил через капитана.

Начал спускаться и второй банщик-доброволец. Когда тот набирал в шайку воду, капитан увидел на его спине большую багровую медузу. Шрам напоминал разлапистую пятиконечную звезду с округлыми тупыми лучами. Она двигалась, меняла очертания — то удлиняясь, то сокращаясь в такт движениям солдатского тела. Вдруг она перекосилась в каком-то жестком взлете: высоко поднялись лопатки. Владелец этой жуткой приметы, отжимая мыльную воду, терзал свой буйный чуб — густой, кучерявый, неповторимый… Таких чубов не встречал Зуев больше никогда — ни на войне, ни позже. Конечно же, это чуб Константина Шамрая — знаменитого физкультурника и футболиста. Утром, у ворот фабрики, Зуев не узнал Шамрая: чуб закрывала ушанка. Но теперь сомнений не было. И хромал он потому, что на левой ступне отсутствовала пятка.

Зуев грустно улыбнулся: «Вот оно как получается. Надо дружка голяком увидеть. А то и не узнаешь Портоса». Он подошел и остановился около крана:

— Здоров, Шамраище, здоров! Не узнал совсем тебя у проходной!..

— Ничего, товарищ. Меня родной батька не узнал. А ты все же начальство… Казенные глаза не много видят, — ответил тот спокойно.

Медуза исчезла. Ее носитель, переступив искореженной ногой, уже стоял грудью вперед. Знаменитой шамраевской грудью. Прямо перед Петром. Казалось, она одна не пострадала от войны. Все тот же, расширяющийся кверху, обращенный углом вниз, треугольник: тонкая талия, широкие ровные плечи, тугим сплетением мускулов переходящие в могучие руки; высокие маленькие соски и овальные, одним росчерком гениального художника — природы — прочерченные мышцы безволосой классической груди.

Перелистывая как-то альбом с античными статуями копьеметателей и дискоболов, Зуев сказал Зойке:

— А у Шамрая нашего фасад как будто похлестче! А?

Она молча согласилась. Такой фигуры не было ни у кого в округе. Даже на областной олимпиаде Шамрай выделялся классическим телосложением.

Их было три друга — «три мушкетера», как их звали еще с шестого класса: Костя Шамрай, Зойка Самусенок и Петька Зуев. Они много читали, были отличными физкультурниками, неутомимыми бродягами и закадычными друзьями. Никто из них не был заводилой в этой команде из трех человек. Там, где требовалось преодолеть серьезное физическое препятствие, там первым был Шамрай, и остальные двое беспрекословно подчинялись ему; где дело касалось путешествий и находок, там главенствовал Зуев; Зойка же была их путеводителем по самым невероятным скопищам старинных книг. Как могла она столько читать? Глотала страницы быстро и жадно. Она же первая притащила в школу и «Трех мушкетеров». Весь класс в неделю перечитал измызганную, разодранную на несколько частей книгу. Читали дома, под партами во время уроков, на чердаках. И сразу за тройкой закадычных друзей прочно установилось прозвище — «Три мушкетера». Шамрай был назван Портосом, Зойка и Петя — Атосом и Арамисом. Они умели постоять друг за друга, и в школьных потасовках все трое становились плечом к плечу — стеной. Втроем они могли выдерживать натиск более полудесятка «противников». В словесных перепалках тоже: Петя оборонялся солидными знаниями, Зойка — начитанностью и обилием литературных афоризмов и метафор, Костя — метким, убедительным словом. Они отражали любой словесный налет, как на рапирах. Но если между собой они были равны, то их тройка в школе была, безусловно, заводилой. Когда требовалось сплотить в единое целое сорок сорванцов в залатанных штанах и в байковых юбчонках, весь класс дружно поворачивал головы налево, к среднему окну, где сидели «три мушкетера». В седьмом классе их первенство было признано даже педагогами.

— Надо поговорить с «тремя мушкетерами», — говорили учителя на педсовете, когда обнаруживалась какая-нибудь школьная каверза. «Мушкетеры» никогда не выдавали виновника, но после их внушения самый заядлый проказник исправлялся.

Они вместе вступили в комсомол. С восьмого класса были избраны в бюро.

И вот сейчас Костя Шамрай и Петя стояли друг против друга — голые, оба израненные, много видевшие советские солдаты.

— Слушай, Портос, что с тобой? — тихо сказал Зуев. — Ты где воевал?

— Воевал как люди… А вернулся как собака, — громко ответил Шамрай.

Зуев смотрел на друга.

— Ты что, в плену был?

Со звоном и грохотом покатилась шайка: Портос швырнул ее на подставку, а она слетела на цементный пол.

— Да вы что, хлопчики? — спросил сверху дядя Котя.

Шамрай скрипнул зубами, медленно, немного подавшись набок, нагнулся, поднял шайку и тихо поставил на место.

— Когда прикажете явиться, товарищ военком? — спросил он, словно не замечая, что оба они стоят голяком.

— Да когда хочешь. Ну чего ты?.. — начал Зуев.

— Слушаюсь! Явиться, когда захочу, — издевательски перебил Шамрай и, повернувшись через левое плечо, хромая, быстро пошел из парной.

Зуев стоял, растерянно улыбаясь, и глядел вслед товарищу.

Белоусый дед проговорил тихо:

— Этому, брат, не только ручки-ножки, но и душу война покорежила. Да-а… — И он медленно заковылял на ревматических ногах к выходу.

Зуев ополоснулся чистой водой, повернулся к дверям и натолкнулся на Сашку — тот изумленными глазами глядел на него.

В раздевалке Шамрая уже не было. Молча оделись и вышли. Сашка шагал рядом, пытаясь попасть в ногу, но все сбивался с шага.

Уже перед самой калиткой он спросил:

— А те, которые в плену были, это все сволочи, да?

— Всякие бывают…

— Эти, которые против советской власти, — они все из пленных… — И, тряхнув головой, решительно добавил: — А я бы нипочем в плен не сдался… Вот честное пионерское.

— Ну добро. И хорошо сделал бы, — задумчиво сказал военком, открывая скрипучую калитку.

Мать сразу погнала Сашку спать. Налакавшись — в жбане был приготовлен квас, — он ушел. Зуев молча напился.

— Прилег бы! Отдохни после баньки. — Мать сняла кружевное покрывало с горки подушек, откинула угол одеяла. Капитан сбросил китель, стянул сапоги и взял папку с документами, полученную сегодня у секретаря райкома.

На большей части бумаг стоял гриф «секретно», «сов. секретно», «только для служебного пользования».

«…Надо будет себе сейф соорудить. Такой, как у Швыдченки, что ли», — подумал он и попытался углубиться в содержание документов.

Мать частенько выглядывала из-за ситцевого полога. Иногда подходила к сыну, подливала ему квасу или поправляла подушку. Тот внимательно перечитывал бумаги. Приказы, директивы, инструкции — их накопилась добрая сотня за три с половиной месяца существования Подвышковского района.

Проштудировав около половины объемистой папки, Зуев хотел заложить в середину карандаш, но тот упал на пол.

Из-за полога выглянули беспокойные глаза матери. Отнимая карандаш у котенка, завладевшего им, она виновато сказала:

— Игрун какой…

Зуев глазами поблагодарил мать и вытянулся на постели.

Чтение этих сухих бумаг вызвало у него тревожные мысли. Вообще день был беспокойный, встречи неожиданные. Шамрай разбередил душу. «…Что с ним случилось? Надо бы поговорить по-дружески. Встретились «два мушкетера» и рук друг другу не подали… А как же третий? Ну да ладно, еще позанимаюсь часок…»

Он взял папку и, отыскивая место, где остановился, стал листать прочитанное. А в душе росла безотчетная тревога, как бывало перед боем. Петр Зуев откинулся навзничь, положил бумаги себе на грудь и закрыл глаза, отдаваясь потоку мыслей.

Инструкции и указания, хотя иногда излишне, так сказать авансом, грозные, в общем правильно указывали, что кроме обычной военкоматской работы по учету демобилизованных, молодых допризывников и вернувшихся с войны запасных военкому предстоит заниматься трудоустройством демобилизованных, розысками семей. Ему предстоит также работа по обеспечению инвалидов, оказанию помощи семьям погибших и призванных на службу.

Перечитывая эти сухие рубрики, Зуев с тревогой начал понимать, что с сего дня многие последствия войны в подвышковском масштабе ложатся на его плечи. И это еще не все… Инвалиды, демобилизованные, сироты, вдовы. А состояние дорог в районе? А минные поля, оставшиеся после фронта? Все это предстало перед глазами. Где-то недалеко — это он зрительно запомнил по штабным документам еще со времен войны — проходила вторая полоса обороны немцев на Курской дуге. За нее судорожно цеплялся фашистский зверь, медленно уползая к Днепру с уже переломленным войсками Рокоссовского и Ватутина хребтом. Там, за древней русской рекой, он надеялся получить передышку. Невдалеке от знаменитых подвышковских песков наступала танковая армия Рыбалко, а севернее проходили войска Баграмяна.

И Зуева вдруг властно потянуло в район, на поля недавних сражений.

«Как же они выглядят сейчас? Мин одних сколько там понатыкано…»

Мысль о минах снова вернула его к документам. Он перелистал несколько страниц и снова отложил папку. «Эх, Шамрай, Шамрай! Что же с тобой стало, мушкетер мой дорогой?!» — подумал Зуев.

В комнату снова вошла мать. Он открыл глаза.

— Мама! В бане Котьку Шамрая встретил… — сказал сын.

Мать встревоженно вскинула глаза:

— Ну как он? Вернулся, говорят… То-то обрадовались, поди…

— Н-нет, не успели поговорить. Чудной он стал. Вроде сердится…

— Чего ему? Может, из-за Зойки?

— А что? — Зуев повернулся набок. — Ну как она? «Три мушкетера, три мушкетера»… — замурлыкал он школьную песенку. — Эвакуировалась или в оккупации была?

Мать смотрела на сына с горестной улыбкой.

— Что ж ты дружка-то не спросил? Он, может, лучше меня рассказал бы тебе…

— А как его спросишь, такого ерша? — сказал Зуев, глядя снизу на мать. — Она сама, может, мне все расскажет.

— Эх, Петяшка, в ее положении…

Какое же положение? Неужели всерьез ждала его? Но он ведь ничего не обещал, да и вообще не было между ними сказано ни одного слова. Ни вздоха… Нет, пожалуй, вздохи были… Но ни разу даже не целовались. Переписывались, правда, первое время. Но это была не то чтобы любовь, нет. Это была чистая, юная дружба, дружба здоровых, честных советских ребят… Ну, в последние месяцы, может, и были какие-то чувства…

«Я признаю только интеллектуальную любовь», — говорила Зойка, когда он донимал ее вопросами, как она относится к Шамраю. И этим все было сказано.

Он вспомнил последний год. В десятом классе они все так же верховодили в школе. Но между ними что-то треснуло. Зойка стала беспокойной и пассивной к общественной работе. Ее не переизбрали в бюро. Зуев как-то услышал, что завпед Клавдия Ивановна Молчанова говорила: «Эта дружба женитьбой кончится. Вот только кто из двоих?..»

Ерунда какая-то. Когда он сказал об этом Самусенку, она два дня не ходила в школу, а потом нагрубила Клавдии-кубышке, как дразнили ученики завпеда.

— А что ж Зойка? Замуж вышла, что ли? — спросил он у матери.

«Действительно, все же девчата выходят замуж. А Зойка? Ведь самая лучшая, самая культурная из всего выпуска! А Портос-то ведь втрескался в нее еще в десятом. Она как-то сама рассказала, что Костя делал неуклюжие попытки объясниться».

«По-физкультурному это у него выходит…» — смеясь, сказала она Зуеву, лукаво глядя ему в глаза. Они тогда часто провожали друг друга домой. Сначала она проводит его к дому, а потом — он ее. И так иногда по два-три раза провожались. О чем только они не переговорили за эти часы. А иногда шли просто так, молча… Всю дорогу молчали. И это было еще лучше…

Вспомнив все это, Зуев задумался. Очень неясными были личные отношения их тройки. До девятого класса это была дружба чистая. А к концу учебы в школе на «мушкетеров» не могло не повлиять то, что двое из них юноши, а третья — девушка. Клавдия-кубышка лишь неосторожно сорвала пелену с того, что уже созревало у всех троих.

Но, как это бывает в несмелой юношеской любви, Петяшка стал более стеснительным с того времени, как в нем зародилось чувство. И в пору наибольшей влюбленности он стал чуждаться Зойки. Он ведь всегда был человеком самокритичным и рядом с Котькой Шамраем безо всякой борьбы пасовал. Шамрай был парень напористый, но тут Зойка не раз выливала целые ушаты холодной воды, охлаждавшие его физкультурную натуру. Так они и разошлись после окончания школы, не только не поставив точки над «и», но и не сделав ни одного вразумительного шага, чтобы выяснить отношения.

Было, правда, еще одно лето…

Зуев улыбался… Он даже вздрогнул, когда мать спросила громко:

— Да ты что улыбаешься? Обрадовался тоже…

«Она перед этим что-то сказала?» Да, он спросил, не вышла ли Зойка замуж. А мать ответила. Что она ответила? Он так замечтался, вспоминая их провожанья… Ну да, мать сказала, кажется: «Женилась девка. И ребеночек у нее…» «Неужели Портос обскакал? Ага, то-то он был такой надутый сегодня…»

Мать смотрела на сына как-то странно.

— Что же, как они живут? Ладно?

— Ах ты ж, боже ж мой! Он ничего не знает! Никто не сказал тебе? — Она хлопнула руками о передник.

— Не понимаю я. Что с Зойкой? Жива она или нет? — спросил он, подумав, что ошибся сегодня в цехе.

— Да жива, жива… Немецкий сынок у нее, понимаешь?

— Какой?

— Ну, с фрицем прижила. Ты что же?… Я думала, и без меня узнаешь. Никто и не сказал тебе? Думала, может, сам зайдешь к ней. Друзья ведь были… — Голос матери дрогнул. — Может, и в правду сама она тебе лучше всех объяснила бы, как это получилось…

Зуев вскочил с постели:

— Мать! Это что — шутка? Зачем? — Он сам не узнал своего голоса.

— Какие тут шутки, — сердито ответила мать. — Да ну вас, не веришь — сам сходи, погляди. Мальчонка уже ходит, разговаривает. Не ведаю, по-какому только бормочет…

Зуев стал быстро обуваться.

— Куда?

— К черту, — швырнул он папку. Бумаги рассыпались.

— Не чертыхайся, не чертыхайся, — прикрикнула мать.

Зуев топнул ногой, никак не влезавшей в сапог. Затем стал ходить взад и вперед по горнице. Мать вышла из дому, тихо притворив за собой дверь. Немного погодя приоткрыла ее:

— Пойдешь?

— Никуда я не пойду, маманя.

— Ну вот и хорошо. — И сразу исчезла.

Капитан прильнул разгоряченным лбом к окну.

На фабрике мерцали огни. По пути, громыхая, шел тяжелый эшелон с лесом…

«Так вот что нашел ты у себя дома…» — подумал он горько.

На его молодую жизнь выпало немало горьких разочарований. Он привык свято верить установленным правилам. Уже в начале войны на кровавом опыте сотен тысяч жизней своих соотечественников увидел, что гордые, приятные слова о том, что мы не хотим никакой чужой земли, но и свою не собираемся отдавать, — не всегда и не сразу сбываются. На поверку они оказались правильными лишь наполовину. Во время ожесточенных бомбежек в Гомеле, Чернигове, и Курске он не раз хриплым голосом напевал песенку из популярного фильма: «Любимый город может спать спокойно…», заканчивая ее матерщиной по адресу киношников и поэтов, посмевших перед самой войной так нагло обманывать народ. Молодые ребята — откуда им было знать, что песенки не всегда точны, а лозунги не сразу сбываются? Они способны увлечь, успокоить, поднять за собой людей, но не сразу, не вмиг они исполняются историей. Ему самому приходилось отдавать пядь за пядью эту священную, родную землю. И миллионам людей тоже. По долгу службы, дисциплины и по привычке, с детства привитой рабочей средой, он уважал своих начальников и верил в них. Но с какой горечью пришлось узнать, что некоторые из них в первые дни войны оказались растяпами и трусами… Одни ушли с постов, а некоторые — из жизни, отнюдь не окупив поражений своей кровью; он видел панику и бегство людей, которым никак не следовало бежать; наконец, он узнал о позоре плена своих собратьев — этого предпоследнего перед смертью, но более тяжелого, чем самая худшая смерть, состояния человека на войне. Но эти горькие думы всегда, почти всегда уравновешивались и во сто крат перекрывались другими, действительно мудрыми лозунгами и делами, титаническими усилиями народа-героя, тяжелым, кровавым подвигом воинов, разумными командами и личным примером овеянных народной славой полководцев.

Поколению Зуева, которое вошло в войну лишь чуть-чуть перевалив на третий десяток, многое показалось неожиданным, разочаровывающим, неправильным. Эти люди привыкли ко всему готовому, что начало уже перед войной складываться в стандарты общественной жизни и социалистического быта. Они были здорово подкованы в комсомоле политически и культурно и неплохо подготовлены советской школой. В массе своей они считали себя революционерами. И не зря считали. Но многие из них, еще не обученные самой великой школой — жизнью, заскользили и заспотыкались на первых ее тяжелых ухабах; а другие, более стойкие, пройдя первые испытания, все же не могли привыкнуть к катастрофам. Страшные трудности деятелей большевистского подполья и ошеломляющие подвиги героев гражданской войны были знакомы им по рассказам, похожим на увлекательные сказки, да по книгам. Они выглядели так красиво и заманчиво в кинофильмах! Но теперь жизнь повернулась своей обратной стороной, и, видимо, не всем, жаждущим подвигов, было суждено выдержать неясность и запутанность обстановки, неизвестность и неожиданность действий врага и необъяснимые поступки своих людей. Все это одних пугало, рождало страх, недоверие, сомнение, другим же было дано преодолеть это сразу и действовать без оглядок и колебаний. То были либо стихийные герои, либо убежденные бойцы. Но день за днем партия своим могучим организующим влиянием делала героями десятки и сотни тысяч обыкновенных, средних людей. В этом и был секрет победы!

Был среди них и незаметный герой, пехотный комбат, потомственный пролетарий Петр Карпович Зуев. И он испытал горечь отступлений и разочарований… Но они не сломили его. Тяжелую ношу облегчало то, что ее разделяли все честные граждане его страны. Причины всех тех чудовищных препятствий, которые выпали на долю его поколения, осмысленно, организованно вскрывались партийной мудростью, указывавшей в самых тяжелых, казалось, безвыходных, положениях на зерна будущей победы. И миллионы разных по духу людей мужественно дрались, становясь под знамена партии Ленина. Не по летам умудренный войной, Зуев не просто знал, а всем своим естеством чувствовал, что сила народа — в его единении вокруг партии и ее руководства. Это убеждение подсказывал и опыт пехотинца. В первой шеренге на марше идти легче, чем в середине, а последнему всегда приходится трусить рысцой, а то и безнадежно отставать. Зуев не вырывался вперед, но и никогда не был в хвосте.

А вот теперь на него одного свалилась эта совсем нечаянная, чудовищная, несправедливая беда. И он обессилел, поник перед нею. Может быть, потому, что сейчас он был один, совсем один. Даже мать и та ушла…

Да, да, ему не привыкать переносить удары судьбы. Были такие испытания, которые могли бы раздавить и самые сильные натуры. Но он их выдержал с честью. Он вспомнил фронт 1941 года, частые зенитные хлопки в небе, оглушительный грохот вражеских авиабомб, звон в ушах и гарь взрывных газов, от которых першило в горле и вылезали из орбит глаза. Вспомнил отчаянные атаки, нехватку патронов и гранат… На Днепре, в седьмой атаке возле Речицкого моста, он лежал в песках и слушал рокот приближающихся танков. Хотелось руками разорвать грудную клетку, вырвать собственное сердце и швырнуть его под лязгающие гусеницы как противотанковую гранату. В последний момент прибежали комиссар полка и с ним четыре коммуниста. Они несли в обыкновенных веревочных «авоськах» бутылки с горючей жидкостью и с широкими длинными лучинками, прижатыми к холодной зелени стекла обыкновенными аптекарскими резинками. Смешные бутылки!

Но в седьмой атаке от них, этих бутылок, заполыхало пять фашистских танков.

— Русь-коктейль! — орали фрицы, выскакивая из горящих машин.

Он вспомнил самолеты со свастикой, осиные талии «мессеров» — длинных, вертлявых ос, склепанных из дюралюминия всей Европы.

А часто им навстречу летели на фанерных самолетах наши соколы.

— Русь-фанер, русь-фанер! — кричала в листовках и орала в рупор какая-то белогвардейская глотка.

— Йован на дубе летит, — через фашистский радиоусилитель насмехались враги.

— Мы вас учим воевать, — спесиво цедило сквозь зубы пленное прусское офицерье еще задолго до сдачи в плен Паулюса.

— Учителя, сукины сыны! — истерично кричал комиссар полка…

— А как же? Конечно, учителя! — спокойно говорил полковник Корж.

Зуев опять прильнул горячим лбом к холодному стеклу.

«Все было: и слезы, и отупение, и невероятная матерщина, которой «освежались», как гнилой водой из болот Полесья и Налибокской пущи…»

И все же там ему казалось легче. Он был не один.

А здесь?

Вошла мать.

— Ну, отошел немного? — спросила она холодно.

— Пока мы воевали, они тут с фрицами… — он скрипнул зубами, глотая обидное фронтовое словцо. Он бы сейчас хлестал ее по щекам, топтал ногами, эту изменницу проклятую…

— Как она посмела? — вырвалось у него горько.

Мать вдруг холодно и твердо спросила:

— А как вы посмели добежать до Волги? Как? Говори!

Она так и не дождалась ответа и ушла за свою перегородку, откинув ситцевый стираный полог.

Петр Зуев захлебнулся от оскорбления и чудовищной несправедливости этих слов, особенно тяжелых в устах дорогого человека.

«Что они знают о наших страданиях, солдатских смертях и ранах? Одни отсиживались в тылу, другие забавлялись тут под фашистской оккупацией… Устроились, стервы…»

И вдруг тихий голос матери раздался из-за полога:

— Мы рожаем вас, мы хвалимся: сын, сын-кормилец, сын-защитник. И вот он вырос, сын — защитник родины! А вас, пленных, гнали через наш поселок. Сотнями, как баранов. Ты увидел бы тогда глаза матерей…

И она говорила, говорила о пленных, о трусах. Говорила и о подпольщиках, партизанах, фронтовиках, о госпитальных мучениках и штабных шаркунах. И Зуев, потрясенный, молчал. Эти люди — все они были и его народ, только разные его категории, группы…

Мать не называла их, а приводила примеры, рассказывала о судьбах людей, прошедших на ее глазах за три года. Требовательный ее голос, голос рабочей матери, был спокоен, тверд. Зуев, не прерывая, тупо слушал.

И он снова вспомнил седьмую танковую атаку на Днепре перед Речицей. И бутылки, принесенные комиссаром. Когда возле его окопчика оставили десяток бутылок, он привязал шпагатом терку к поясу, чтобы не потерять в бою. Взял бутылку и попробовал на вес. Широкая лучина — длиной с карандаш — была покрыта смесью бертолетовой соли, серы и клейких веществ. Зеленоватая смесь. Та самая, что давалась на английский спецзаказ, от которой так часто самовоспламенялась партия подготовленного полуфабриката на спичечной фабрике — от такой вот и погиб его отец. Танки шли. Но он как завороженный смотрел на огромную спичку, прикрепленную двумя резинками к литровой бутылке. И вдруг он узнал в ней руку матери. Мальчишкой он гордился тем, что мать была ударницей. Тогда еще часть продукции делалась вручную, и мать выполняла по полторы-две нормы. А в честь Октября, Восьмого марта и Первого мая давала по две с половиной. «Несла вахту моя маманька!», — гордился тогда Петяшка. Мать не обмакивала решетку со спичками в массу, как делали другие, а быстро проводила ею слева направо так, что в корыте поднималась небольшая густая волна. Получалось все очень быстро и за смену удваивало производительность. Только головки были обмакнуты чуть-чуть наискосок. По этому косому срезу серной головки на большой спичке-лучине он узнал руку знаменитой ударницы «Ревпути»: это посылала ему мать! Примитивное и поэтому смешное оружие против бронированного и ненавистного врага. Это была та родная, единственная, которой можно было все сказать, на все пожаловаться. Но это посылала им всем и та, большая, единая для всех нас мать — родина!

«Эй, Петяшка, Петяшка», — как будто услышал он тогда маманькин голос.

Он поджег тогда два танка.

И вот сейчас этот же дорогой голос говорил ему:

— Как же ты посмел бросить нас врагу, как посмел добежать до Волги?..

Да и в самом деле, чего он так распсиховался? Из-за чего? Война. Для всех. А все мы — народ. Древний. Могучий. Каждый вынес свою долю страданий.

«А Зоя? Неужели тоже страдала? Как солдат или как потаскуха? Кто же они, эти… Что это — новая категория граждан или презренные отщепенцы? Но ведь мы же учились вместе, в одной школе, сидели на одной парте, вдвоем бродили, мечтали о будущем! Ведь я любил ее…» Это он только сейчас понял.

— Он что — изнасиловал ее? — неожиданно спросил он у матери.

Мать, отбросив полог, взглянула на сына:

— Да что ты такое говоришь? Матери-то!

— Да надо мне знать. Надо, маманя!.. — В голосе его помимо воли послышалось рыдание.

— Не знаю я, как это было. Да что я, свахой, что ли, у них была? — в сердцах сказала мать, шагнув из-за перегородки. — Только, говорят, вроде полюбовно, по закону…

— Полюбовно?!.. А-а-а… По какому же закону? — Это было еще хуже. — Ну как это было, скажи?

— Как будто расписывались они в бургомистрате этом… — промолвила мать, садясь на табуретку у стола.

Через месяцы, когда, как и все на свете, зарубцевалась и эта рана, он понял, вернее вспомнил, что гнев его — это было то возрожденное страданием, совсем зеленое чувство юношеской любви, утрату которого часто невозможно восполнить за всю жизнь.

Если бы он тогда способен был спокойно узнавать и сопоставлять факты, то заключил бы, что существует одно из второстепенных, производных, но извечных правил и даже прав войны. Тысячи лет войны перемешивают расы, племена, народности и нации. Миллионы трагедий, подобных той, которая свалилась на капитана Зуева, видела земля. Но то, что это случилось в этой войне и с ним самим, показалось ему чудовищной, кощунственной несправедливостью. И даже если бы он и способен был в эту минуту на такие мудрствования, ему все равно не было бы легче.

Он подошел к матери, сидевшей на табуретке, как бывало в детстве, стал на колени и, уткнувшись головой в ее ноги, горько, по-детски заплакал. Мать молча гладила его голову. Слезы облегчили горе, и стало немного стыдно. Уже успокоившись, он все не отрывался от материнских колен.

«Ну вот, и перед тобою встал все тот же вопрос: «Как же теперь жить?»

— Как жить мне, маманя? Как жить?!

— Как люди живут, Петяша, так и ты… Ничего… — тихо сказала мать, как и тысячи матерей, нагибаясь и целуя голову сына-солдата, вернувшегося с войны.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

#img_4.jpeg

1

Капитан Зуев не спал всю ночь. Он думал тяжелую думу, ворочался на кровати, часто вскакивал, шагал по комнате, подходил к окну, снова ложился. Так и не уснул до предрассветной мглы. Когда же темень особенно сгустилась, а звезды стали меркнуть в далекой холодной вышине, он оделся, накинул на плечи кожанку и вышел.

Потоптавшись по двору, а затем наконец решившись, он быстро вышел за калитку. Зашагал мимо окон соседей по той же тропе, которая вела его днем на фабрику и в районные учреждения. В домах становилось все светлее, а во дворах — людно.

В рабочем поселке встают рано. Ночь, ее покой и отдых в этих местах разгоняют не блики солнца, а рабочий люд и домашняя живность. Покрикивают на насестах петухи, квохчут куры, где-то обеспокоенно и аппетитно мычит корова. Но еще не тронет востока заря, как уже перекликаются то там, то здесь теплые красноватые огоньки в печах, растапливаемых хозяйками, кое-где рассечет песчаную улицу электрический луч. Жизнь закипает, обгоняя утро.

Невыспавшийся, измученный бессонницей и сомнениями. Зуев медленно брел по улице. Торопился пройти весь поселок, миновать цеха фабрики, ярко освещенные огнями и бормочущие свою извечную, издали всегда кажущуюся монотонной песню труда. Пройдя фабрику, он все чаще и чаще стал встречать шагающих на утреннюю смену рабочих. Женщин и девушек было больше, чем мужчин. Серые фигуры выдвигались из темноты и тут же, поравнявшись, исчезали в ней. Молчаливые, сосредоточенные люди стремились к фабрике, изредка перебрасываясь отдельными фразами. Казалось, они берегут силы, хотят донести их, не расплескав, к освещенным цехам, где было сосредоточено главное в их жизни — созидательный труд. Зуев несколько раз останавливался, глядел назад, на проходную. Освещенная большими лампионами, она издали выглядела даже как-то празднично, не поглощая, а как бы гостеприимно приглашая своих детей в дом. Но вот он оторвал взгляд от освещенной фабрики и шагнул обратно, в еще более сгустившуюся темень.

Чем дальше он шел, тем тише и безлюднее казалась улица, тем тревожнее и горше становилось на душе. И все же он, тряхнув головой, сбросил тяжелое раздумье и прибавил шагу. Знакомое окно светилось тепло, оранжево. Издали этот свет мерцал маняще-приветливо. Капитан быстро подошел к дому. Вздохнув на полную грудь, раздувая ноздри, он хватил запах мирного дымка. Как отличался этот дым мирной печи от дымных запахов войны! Он нахлебался их до одури. Война бежала на запад, оставляя пожарища, трупы. Но мертвые не встанут… а военной гарью уже давно перестало смердеть. Все это было позади, и манящий запах тянулся из трубы знакомого дома, сливаясь с теплом его полуосвещенных окон. Вот и оно, это окно… Тут где-то жили страшные люди, жили бок о бок с милым его сердцу существом. Сюда, в его личный мир, ворвалась и прошуршала крылом фашистского ворона чужая, враждебная жизнь.

Капитан Зуев подошел почти вплотную к окну. За освещенным стеклом мелькнуло лицо, но чье — он сразу не разобрал: оно контражуром, на фоне огня печи, мелькнуло, исчезло. Капитан шагнул влево и остановился, тяжело дыша, словно только что брал какой-то трудный барьер. Конечно же, это была она… вчера в цехе… днем.

Постоял переводя дыхание. Затем осторожно подошел опять к окну, тихо заглянул еще раз. Она кончала причесываться. Тот же, что и вчера днем, «девятый вал». Закрепив шпильками волосы, Зойка держала вскинутыми кверху, на затылок, полуобнаженные руки. Нагибаясь куда-то за карниз окна, она скрыла голову за рамку освещенного квадрата. Только спина и узенькие плечи плавно колебались за обрезом подоконника…

В Зуеве все взвыло, взревело от боли; он скрипнул зубами и, шепотом ругаясь, быстро нагнулся. Рука ослепленно блуждала по затоптанной и взрыхленной ногами тропинке, искала камня. Но камня не было. Только ком полузасохшей грязи сжал он в руках. В окне вспыхнул свет электричества и, как белая шпага, рассек улицу пополам. Зуев отскочил в темень. Яркий и беспощадный свет этот резко осветил сбоку лицо Зойки. Она стояла сейчас у самого окна. Ореол золотистого света от печки венчиком путался в ее волосах. На руках она держала обнаженного ребенка. Ясно были видны перевязочки пухлого детского тельца на руках и на ногах; мягкие округлости маленького человечка — безобидные и милые. Зойка целовала ребенка, он дрыгал ножками, а она, целуя его в грудь, в животик, вероятно, фыркала и прихватывала губами его атласную кожицу, прижимаясь к ней всем лицом. А ребенок путался ручонками в ее волосах. Она откинула лицо назад И так, застыв в блаженстве, какой-то миг стояла без движения. Замер и ребенок. Он поджидал ее игривого нападения.

И, как молния, блеснуло в памяти Зуева: альбом, красивый немецкий альбом в сафьяновой коже, забытый профессором Башкирцевым в его машине под Дрезденом. Эта была она — мадонна с ребенком на руках…

От неожиданности Зуев даже вскрикнул. Зойка, очевидно, услышала. Она опустила ребенка на невидимую ему за стеной кровать или скамью и приблизила к окну лицо. Оно потемнело — пышная прическа заслонила свет лампочки. Только глаза светились каким-то мерцающим светом, словно изнутри. И по расширенным зрачкам, по открывшемуся в немом крике рту он увидел, что она узнала его. И, шагнув назад, он бессильно уронил ком грязи.

Зуев не помнил, сколько простоял он там, в тени, глядя на освещенное окно. Там уже никого не было. А он все стоял и стоял… Он ждал, что так ударившая его по сердцу картина появится снова. Но испуганная мать не подходила больше к окну. И капитан Зуев повернулся и тихо, как бы виновато, побрел домой.

Светало. Фабрика работала полным ходом. Первая, утренняя смена уже приступила к труду.

2

Секретарь Подвышковского райкома Федот Данилович Швыдченко шагал по своему кабинету глубоко задумавшись. Он ждал предрика Сазонова. Хотелось потолковать о перспективах. Для вновь организованного района дела шли ни шатко ни валко.

— Действуйте, — сказали ему как-то в области. И сейчас, в телефонном разговоре, было повторено это же слово.

Швыдченко так и не разобрал: то ли в похвалу, то ли в укоризну.

— А что же — и правильно! — развеял его сомнения Сазонов еще при первом знакомстве. — Активненькой работы от нас ждут, чего же больше-то? Нажмем на уборочную, а на хлебосдачу особенно — и все…

И они нажимали. Но у Швыдченки не проходила тревога. Чутье крестьянина, обостренное на войне в тылу врага, подсказало ему еще в конце лета, что не все в районе ладно. И хотя время шло своим чередом, тревога не проходила.

— Сдадим хлеб, рассчитаемся с государством, остальное раздадим колхозникам. А дальше? Озимые? А дальше?

— …И так и далее, — отвечал Сазонов на эти настойчивые вопросы первого секретаря.

Но Швыдченко не успокаивался. Он и сейчас шагал наискосок своей небольшой комнаты, все убыстряя шаг, словно догоняя ускользавшую находку… Поскрипывали юфтевые сапоги. Он останавливался у окна, широко расставив кривые ноги кавалериста, и остро поглядывал на улицу. В конце песчаной дороги видны были слегка всхолмленные сосновые дали. И взгляд его как бы уходил не спеша за горизонт, мысленно ощупывая хозяйство, земли, дороги и нелегкую жизнь района.

Поля, леса и перелески, небо, песок, навоз, бычки, землянки, в которых живут люди колхозов и рабочие фабрики «Ревпуть», — все это ясно представлялось Швыдченке. Пересчитав и расставив, как в шеренге, эту цепь понятий, за которой виделись ему весьма конкретные и знакомые вещи, Швыдченко топал ногой и недовольно уходил от окна. Не так! В этой цепи люди у него оказывались где-то на задворках, на самом конце цепочки. А он знал: люди — самое главное.

Да и душой, сердцем понимал он эту гуманную истину нашего времени. И он снова шагал по кабинету. Теперь пробовал думать по-другому: сначала люди… ну и, конечно, сразу же — землянки, в которых еще жила добрая половина этих людей; жилье, переделанное из немецких бункеров, фронтовых блиндажей; времянки, вырытые и построенные вдовами-колхозницами; а затем уже лес, пески, хлебосдача, уборка картошки, посевная, катастрофический недостаток и аварийное состояние тракторов в единственной МТС, отсутствие запчастей к ним, железный лом, который собирали механики, шоферы и трактористы по всей округе… Вся эта напряженная работа мысли, которую он иногда навязывал самому себе, называлась у Швыдченки — искать главное звено. Конечно, осенью главным звеном были хлебосдачи и уборка картошки. Он это соблюдал свято. И опять получалось: рожь, картошка, капуста, помидоры, песчаные дороги, небо, угрожавшее сплошными дождями, навоз, землянки, быки, коровы, обязанные еще с военного времени заменять собой тракторы и лошадей. И снова люди оказывались на самом конце цепи размышлений секретаря райкома. Он вертел, комбинировал и так и этак и уже начал раздражаться.

Занятый этими раздумьями, он и не заметил, как в кабинет тихо вошел предрика. Сазонов посмотрел на задумавшегося секретаря; тот стоял у окна, прикусывая синеватую верхнюю губу, и морщил свой кривой, горбатый нос. Черные разлапистые брови — секретарь на миг повернулся к вошедшему — совсем сошлись на переносице. Хмурые брови. «Неладно, — подумал предрика. Швыдченко крепко потирал ладонью гладко выбритую сизую щеку. — Совсем нехорошо». Сазонов постоял, покачал головой, глядя на секретаря, и, сбросив ватное пальто со смушковым воротником, повесил его и шапку на большой гвоздь за дверью. Мягким шагом подошел к окну. Федор Данилович молча протянул ладонь. Пожимая руку Сазонова, он все еще продолжал глядеть в окно.

Предрика несколько секунд почтительно смотрел по направлению взгляда секретаря. Но там не было ничего интересного. Все та же скучная, надоевшая синева горизонта, унылая песчаная дорога и ряд почерневших халуп рабочих. Он посмотрел на секретаря. Тот оторвал взгляд от серого пейзажа. Глаза их встретились. В черных, плутоватых, как у цыгана, глазах Швыдченки предрика уловил немой вопрос. Предвидя серьезный разговор, Сидор Феофанович предусмотрительно и тактично помалкивал. Швыдченко вздохнул, еще раз бросил взгляд в окно и, круто повернувшись, подошел к столу. Сели.

— Пригласил тебя, Сидор Феофанович, потолковать. Район ты знаешь лучше… Как по-твоему, где же это будет наше главное звено? Ну, не станем загадывать на пятилетку… а хотя бы на ближайшие год-два.

Швыдченко вскочил со стула и подошел к Сазонову. Тот сидел грузно, втянув голову в плечи. Тяжело молчал, уставившись в красную скатерть. Швыдченко ловил взглядом его глаза. Но они уходили вниз, медленно шарили по столу секретаря райкома: по блокноту-пятидневке, стопке бумаг, прижатых прессом-промокашкой. Швыдченко не дождался ответа. Он отошел назад, собираясь по привычке пробежаться по кабинету, но раздумал и снова подошел к собеседнику.

— …Иногда думается, что главное — народ вытащить из землянок. — Он боком присел на уголок своего стола и пригнулся, почти касаясь грудью плеча Сидора Феофановича. — А потом прикину: нет, всегда ведь главное надо искать в производственной деятельности… людей. Так?

— Так, — подтвердил Сазонов. Подтвердил, потому что вообще-то молчать, когда спрашивает начальство, Сидор Феофанович не считал правильным. А в своих отношениях с райкомом всегда считал первого секретаря своим начальством, причем — непосредственным.

— Вот то-то, — подхватил Федот Данилович. — Ну на фабрике, значит, надо нажимать на план. Станки новые ставить… а не только на дядю Котю надеяться. А в колхозах? Тут тебе и посевная, и уборка овощей, и севообороты, и подъем зяби. А главное, главное что? За какой узелок нам с тобой эту деревенскую веревочку потянуть? Мы же с тобой руководители…

Сазонов тяжело вздохнул и, оторвав взгляд от секретарского стола, глянул снизу вверх на самого секретаря, дышавшего ему вопросительно в самое ухо.

— Да чего же тут делать, Федот? Первый закон, — он чуть-чуть, одной стороной лица, улыбнулся и развел руками, — святая святых. Надо поднажать и докачать зерновые. Ведь на двадцать шестом месте мы в области — одиннадцатые с конца. А затем возьмемся за картоху.

— Тоже качать будем? — спросил Швыдченко.

— А как же, — ответил предрика.

Швыдченко вскочил со стола и теперь уже раза два прошелся наискось по кабинету. На крашеном полу по этому его частому маршруту протерлась заметная дорожка. Затем обошел длинный стол для заседаний и сел против предрика. Упершись локтями в стол, он упрямо посмотрел тому в глаза:

— Не спорю и подтверждаю: на ближайшие два месяца — это главное.

— И об этом не стоит никогда забывать, — твердо сказал Сазонов.

Швыдченко ухмыльнулся:

— Да тут хоть бы и попробовал забыть — в день по двадцать раз напоминают. — Он кивнул на бумаги на столе. — Я не об этом. В сельском хозяйстве ведь убираем и качаем то, что в прошлом году или, скажем, весной посеяли. А в следующем году? Что качать будем?

— Да, на посевную тоже поднажать надо, — спохватился Сидор Феофанович.

Швыдченко крякнул недовольно и отвернулся. «Чего ему надо? — подумал Сазонов. — Экзаменует он меня, что ли, по сельскому хозяйству?!»

— Ну, кроме посевной, конечно, и севообороты дело первоначальное… — морща лоб добавил он торопливо. — Вот из облисполкома директиву спустили… насчет этого… Комиссию землеустроительную ждем.

Швыдченко упрямо и недовольно замотал головой, отмахиваясь от этих очень важных, но все же повседневных вопросов.

— Не то, не то, брат. И посевная, и уборочная, и хлебосдача — это от нас с тобой не зависит. И никуда от нас не удерет.

— Как не зависит? Что ж, пустить на самотек?

— Не в том дело. Конечно, все это организовать надо. Но я же в смысле главного звена. Где оно? То самое, чтоб и землю пахать, и хлеб убирать, и хлебосдачу выполнить лучше и быстрее.

Сазонов наконец раскусил. Он посмотрел на хитрого секретаря и, протянув вперед широкую, пухлую ладонь левой руки, зажал ее в кулак и потряс им над столом. Затем посмотрел на стол, словно ожидая появления там каких-то новых ценностей или Швыдченкова звена. Но, кроме графина, телефона и бумаг, там ничего не было.

— Ну что ж, правильно. Надо будет созвать совещание. Я думаю — всех председателей колхозов и сельсоветов? Давно их не накачивали. Райком созовет или мне заняться?

Швыдченко, вздохнув, отошел на свою дорожку.

— Пожалуй, в райисполкоме созови, — тихо сказал он. Затем сел рядом с Сазоновым. — А все же ты, друг, меня не понял. Все это меры текущие, повседневные. А теоретики мы с тобой, видать, плохие. Главного звена никак не нащупать.

Сазонов улыбнулся и заговорщически подмигнул. Мягкий подбородок вскинулся кверху: знаем, мол, тебя, хитрого хохла. Небось, удумал чего-то. Швыдченко развел руками:

— Не уверен я… но, кажется мне, что в колхозах все же главное сейчас будет — тягло.

Сазонов покачал головой, но попытался сделать вид, что не догадывается, куда гнет секретарь.

— Да вот шесть новых тракторов в МТС обещали… из капитального ремонта.

Швыдченко улыбнулся:

— Этими тракторами полтора-два колхоза обслужишь… А остальные тридцать пять? Я, дружище, все о том же. О бычках. Знаю, знаю, что ты против… Но, думаю, все же уломаю… Ведь пойми ты, промышленность разрушена. Ну, восстанавливаем ее. А пока раскачается? Первым долгом на Кубань да на Украину пошлют, черноземы поднимать надо. Они ведь страну кормят.

— Колхозный скот из эвакуации возвращается, согласно постановлению от тридцать первого августа, — ввернул к слову Сидор Феофанович.

Швыдченко сел рядом на соседний стул и охватил широкую талию предрика. Сказал ласково:

— Ну как, не уговорил?

— Чего? — холодно спросил Сазонов.

— Да насчет бычков, — ответил Швыдченко.

Сазонов пожал плечами:

— А если начнут дохнуть? Не советую увлекаться. Главное нам сейчас — выкачать картоху.

— А сеять, сеять на чем?

— Посеем. На коровах.

— Ближайший прицел, брат. Я о следующем годе говорю. Все-таки, думаю, надо всех годовалых бычков по району закрепить как тягло. Не сдавать по мясопоставкам ни одного. Весной в посевную их уже можно и в бороны запрягать, а к осени у нас будет свое тягло. Согласен?

— Ну что ж, вижу — отговорить тебя не удастся, — сказал холодно Сазонов. — Ставь на бюро. Категорически возражать не буду, но, пожалуй, особое мнение запишу.

Швыдченко встал, прошелся, потом подошел к столу и, взяв предрика обеими руками за предплечья, сжал крепко:

— Ну и на этом спасибо. Конечно, мужик ты стреляный и законы лучше меня знаешь. Но, думаю, здесь ты и прав и неправ. Риск? Безусловно, есть. Кормов маловато. Но ведь район-то вытягивать надо? Ну что же, рискнем?!

И, усевшись рядом, они быстро перелистали сводки и последние радиограммы из области. Затем, дружелюбно пожав друг другу руки, расстались. Швыдченко проводил предрика и, когда тот вышел, несколько секунд глядел на дверь, с улыбкой покачивая черной головой и одобрительно щуря вороний глаз.

Федот Данилович всегда восхищался способностями, государственной дисциплиной и трезвым, холодным расчетом своего предрика. «Крепко держится за план. Цепкий. Выдержанный. Деловой. И принципиальный — а это уже качество первостоящее». В общем, секретарь райкома был доволен своим предриком, хотя уламывать Сазонова на всякие новшества ему было трудновато. Но он понимал: именно такой «ужака с холодной кровью» — как в минуты раздражения упрямством Сидора Феофановича называл он Сазонова — ему как раз и был нужен.

Швыдченко, больше чем кем-либо из руководящих товарищей района, был недоволен собой. Вроде и под сорок и бриться приходится чаще, потому что в небритой щетине уже многонько седых волос, а все не может избавиться от мечтаний.

Но жизнь его сложилась так, что он не мог не мечтать. Если бы природа и судьба отняли у него эту способность. Федот Данилович давно бы погиб. Просто бы погиб физически, как погибают тысячи существ на земле…

Вот и сейчас, после ухода Сазонова, он уселся в кресло и погрузился в раздумья. Опять получалось: не люди главное, а бычки.

Корявая и каверзная повседневная жизнь района частенько подставляла его «подкованному» мышлению такие вот волчьи ямы. И тогда он прибегал к своему испытанному тайному методу: если было трудно найти объяснение в теории (знанием которой гордился Швыдченко с истовостью самоучки, своим горбом овладевающего ею), если не было никаких указаний и инструкций, Федот Данилович вспоминал свою собственную биографию с самых первых проблесков сознания.

Данило Швыдченко, отец малого Федотки, был не то что бедняком, а тем, кого в старые времена даже малоземельные крестьяне называли голодранцем. Он вернулся с фронта империалистической войны инвалидом, тихим, прибитым человеком. В шестнадцатом году умерла его жена, оставив четверых детей. Федотка был младшим. В лютую зиму семнадцатого десятилетний Федотка, голодный и голый, неделями сидел на печке, замотавшись в какое-то тряпье. Питались полусырой кормовой свеклой и мерзлой картошкой. Очень редко — не чаще двух-трех раз в неделю — отец приносил с тяжелой работы краюху цвелого хлеба. Разломив его на части, давал детям.

Сидя на печке, Федотка и дни и ночи мечтал о хлебе, о горах хлеба, черного хлеба, пусть сухого как камень, — его можно было бы размочить в ведре или кадушке; иногда мечтал о домотканой одежде и только раз, когда блеснуло, скользнув по косогорам как на коньках, солнце, — о сапогах.

От старшей сестры, Марьянки, бегавшей в школу, он научился читать. Из первого стихотворения, прочитанного им самостоятельно в конце букваря, он понял, что эти похожие на цепочку муравьев строчки рассказывают о жизни. Оказывается, не одному Федотке сулилась такая доля. Он прочел о цыганенке, который, точно так же как и Федотка, в зимнюю стужу дрожал на холодной печке. Но цыганенку было еще хуже — он был совершенно гол. Однажды цыганча не выдержал. «Холодно!» — со слезами в голосе закричал он, не попадая зубом на зуб. Старый цыган, чувствуя, что дитя его почти околевает, швырнул на холодную печку «очкур» — тонкий ремешок от штанов. Швырнул с цыганской шуткой: «Если на морозе холодно, то на — подпояшься». Это была хрестоматийная басня Степана Руданского.

Произведение это тронуло маленького Федотку до глубины души. Он заливался веселым смехом, вместе с Марьянкой представляя себе голого цыганчука на морозе, туго подпоясавшего свое сухое, присохшее к хребтине голодное пузо, чтобы согреться. Им показалось, что они с Марьянкой живут еще не так плохо.

С этого времени Федотка обрел привычку туго затягивать ремешок на голодном животе и зауважал литературу. Но всегда читал ее на свой, мужицкий лад. После Степана Руданского его воображение привлек своими фельетонами Остап Вишня. Смешные истории о попах, кулаках, подкулачниках, о немудреных сельских бюрократах первых лет революции он перечитывал, заучивая «усмишки» наизусть.

Пятнадцати лет от роду он стал активистом-комнезамщиком, а в двадцать пятом году, от имени сельской бедноты, попал в состав делегации к самому всеукраинскому старосте, Григорию Ивановичу Петровскому. Они уже были в коммуне. Коммунары решили посадить сад — один из четырех показательных коллективных садов, которые организовало правительство на севере Советской Украины в 1925 году. Это была Северная Черниговщина, где до того еще мало было фруктовых деревьев.

Тогда же сельский активист, привыкший туго затягивать ремешок, которого уже изредка и совсем не для смеха звали Федотом Даниловичем, по ленинскому призыву вступил в партию. Через два года он впервые услыхал о Мичурине. А еще через три года он уже в «Артемовке» — Харьковском комвузе. Там ковались кадры для колхозной и партийной работы на селе. Он пошел в науку, глотая знания. Но и они не мешали ему фантазировать. Правда, теперь мечты стали другими: теперь он мечтал дожить до того времени, когда и в его глухом, затерявшемся в супесках и болотах селе будет электричество, радио и трамвай.

Там же, в Харькове, как говорил Швыдченко потом, он и совершил свои первые жизненные ошибки. До этого он жил просто — ни в чем не ошибаясь…

В дверь постучали.

Швыдченко вздрогнул. Недовольный, что оторвали от раздумий, он провел ладонью по кривоносому лицу, словно пытаясь стереть досаду. «Эх, эх, опять занесло меня, как санки без подрезов».

Вернулся Сазонов. Лицо его было немного виноватое, не снимая пальто, он сказал:

— Ты знаешь, подумал я подумал и решил: буду все же возражать. Давай отложим это дело.

— Какое дело? — нахмурив брови, спросил Швыдченко.

— Да вот — насчет тягла. Самодеятельным порядком, без указаний. Не согласен я. Давай запросим область.

Швыдченко безнадежно махнул рукой:

— Давай запрашивай.

— Нет уж, твоя инициатива… Ты и запрашивай.

— Нет. В область писать не буду…

— Тогда я буду на бюро возражать.

— …и на бюро ставить не буду.

Сазонов сидел подчеркнуто почтительно.

— Как же ты думаешь? Каким способом дальше район потянем? Какие перспективы? — спросил секретарь.

— Какие у всех, такие и у нас. Вот, говорят, пятилетку составлять начали. О наших перспективах пускай в Москве думают. У нас с тобой, товарищ секретарь Подвышковского райкома, должности не такие, чтобы наперед все знать. Все равно ничего не выдумаем. А промазать тут сразу можно.

Швыдченко смяк. Он понял, что дело с бычками гораздо сложнее, чем он думал. А Сазонов уже перевел разговор на то, что «Орлы» тянут район назад.

— На какой бы колхоз разверстать хлебосдачу с этих «Орлов»? — досадливо морщась, спросил Швыдченко.

— Правильно. Все равно не сдадут. Дворяне!

«Спасли деды царицыну колымагу — она пожаловала им дворянство. Для смеху, что ли? Так и стали мужики непомерно спесивыми, ленивыми бездельниками». Было это или нет во времена Екатерины, но именно так информировал Сидор Феофанович Сазонов секретаря еще тогда, когда тот приехал в Подвышков.

— Много пришлось нам поработать с этими «орлами» при советской власти. Крепко и пагубно сказалось это пожалование самодержицы всероссийской…

По словам предрика Сазонова выходило, что потомки некоторых столбовых дармоедов, истых дворян и графов, стали честными гражданами новой пролетарской державы, создавая вместе со всем народом земные блага, духовные ценности, а екатерининские «орлы» не сдавались: требуя, а где требовать нельзя, воруя, а где и украсть не под силу, обманывая, они все добивались законного права на недополученную их дедами дворянскую сытую «жисть».

Несколько беглых поездок Швыдченки по тракту через Орлы как будто подтвердили эту характеристику. Народ там действительно был своенравный, в районном масштабе недисциплинированный, хотя в самом колхозе очень дружный. Попытки районного руководства изменить положение и поставить руководителем колхоза присланного из района товарища неизменно кончались крахом. Их дружно «катали на вороных»…

Сдавать хлеб за прошедшие военные годы колхозное собрание «Орлов» единогласно отказалось. Мотивировали это решение тем, что все мужчины колхоза были на фронте и отдали родине кое-что поважнее, чем центнеры и литры.

Швыдченко все собирался добраться до этих дворян, но и не подозревал, каким твердым орешком окажутся для районного руководства эти «Орлы».

— Все равно не сдадут хлеба, — сказал Сазонов, — а район тянут назад. Придется переложить на «Зарю» и на других… А?

Сидор Феофанович поговорил и миролюбиво ушел.

Швыдченко устало подумал: «Твердой руки человек».

Встряхнувшись, он перевел взгляд на блокнот-пятидневку. Перелистал его и прочел свою собственную запись, сделанную недели две-три назад: «Зуев П. К.» Возле фамилии стоял плюсик и вопросительный знак.

— Кто же это у нас товарищ Зуев?.. — вслух сказал секретарь. — Да это же новый военком.

Швыдченко стал припоминать свое первое о нем впечатление. Он видел несколько раз, проходя по улице, как тот деятельно ремонтировал здание военкомата. За прошедшие недели Зуев раза два забегал в райком. Но Швыдченко был занят и успевал только мимоходом обменяться рукопожатиями. Да капитан и не лез с вопросами. Только раз попросил разрешения снять образец с сейфа и быстро ушел. А больше все не выпадало случая поговорить.

Швыдченко положил левую руку на телефон и задумался: «Жаль, не спросил Феофаныча его мнения о новом военкоме…»

3

Зуев сидел в своем отремонтированном помещении, когда раздался телефонный звонок секретаря райкома.

— Не зайдешь ли? — поздоровавшись, спросил Швыдченко.

Первые дни после памятного разговора с матерью Петр Карпович Зуев жил и ходил как в тумане. Потом с головой ушел в работу. Перестройка корчмы Малашки Толстыки под военкомат, казалось, занимала все его время и внимание. Нужно было замазать картины двусмысленного содержания, выбелить стены, достать краску для полов. Но труднее всего было уничтожить кабацкий запах: ни карболка, ни известь не помогали. Даже испробовали порошок «ДДТ».

Постепенно стал прибывать штат. Новые люди, распоряжения, бумаги, дела. Появились жалобы. Но всем этим Зуев занимался как-то механически, без участия души и сердца. Внутри что-то заледенело. Зуев часто засиживался в военкомате до двенадцати часов. Он все быстрей и быстрей вертел свою служебную карусель, разгоняя ежедневный бег жизненного колеса, словно опасаясь, что при неожиданной остановке оно заморозит его всего.

Приходил домой усталый, наскоро ужинал и валился спать. Мать больше ни разу не поднимала неприятного разговора. Только изредка он ловил на себе ее пристальный, беспокойный взгляд. Она понимала, что сын бежит от самого себя, от своих тяжелых мыслей. И понимала, что пока это единственно правильный выход.

Даже полученная через две недели выписка из приказа о присвоении капитану Зуеву очередного звания «майор» не отвлекла его. Он молча вынул из чемодана припасенные еще в московском военторге майорские погоны и попросил мать приладить их. Встревоженно держала она в руках один майорский и один капитанский погон. Зуев поднял голову от чемодана. Мать испытующе посмотрела на сына. Тот выпрямился. В белой рубахе, заправленной в бриджи, он был статен и красив. Но тревожное недоумение матери все возрастало.

— Ты чего, маманя? — спросил сын.

— За что же это, Петяшка? — спросила мать.

Зуев не понял.

— Теперь тебя из начальников-то скинут? — спросила она, показывая на четыре тусклые звездочки на измятом капитанском погоне. Зуев впервые после приезда засмеялся.

— Эх ты, штатская штафирка, маманька моя! А еще попрекала, почему до Волги отступали! Это же меня бо́льшим начальником делают: звездочка одна да две полоски — значит старший офицер. Так что, если теперь будешь ругать, — так полегче… Теперь сынок у тебя уже не капитан, а майор. Понятно?

— Старший? — растерянно спросила мать, заглядывая в родное лицо с морщинками вокруг глаз. Ее было трудно обмануть смехом. Она-то видела: глаза сына не смеялись. — Ну а раз старший — жениться-то когда?

Морщины сразу исчезли. Майор снова стал походить на ее Петяшку. Только печального, обиженного кем-то. Он ничего не ответил. Молча надел гимнастерку и, на ходу подпоясываясь ремнем, пошел на службу.

«Как белка испуганная в клетке. Снова сбежал вертеть свое колесо», — подумал он про себя, шагая вдоль заборов.

Когда Зуев постучал в кабинет секретаря райкома, Швыдченко все еще сидел задумавшись. Он мысленно проверял весь разговор и свои отношения с председателем райисполкома. На душе было неловко, муторно как-то. Швыдченко снова был недоволен собой. До войны председатель колхоза, затем партизанский комиссар, он никак не мог втянуться в новую, необычную для него работу.

«Поганое дело — привычка. Иной привыкнет, что кто-то ему разжует, покажет, подгонит, напомнит, поправит. И так всю жизнь? А теперь…» — думал он, разводя руками.

А теперь ему самому приходилось подгонять других. Вот Сазонов, этот отлично справляется с таким трудным делом. И Швыдченко еще больше проникся уважением и вроде бы даже позавидовал председателю райисполкома.

Вошедший военком прервал его мысли.

— Здорово, капитан! — протянул ему руку Швыдченко. — Садись, садись!

Когда военком сел, Швыдченко, все еще собираясь с мыслями, поднял голову. Начать разговор, не найдя глаз собеседника, он никогда не мог. С удивлением глянув на майорские погоны, он почесал за ухом:

— Вот, понимаешь ли, память, видать, стариковская подводит. Понизил тебя в чине-звании. Ну, извини, брат, извини.

Секретарь райкома встал и прошелся наискось кабинета. Зуев также поднялся и подошел к Швыдченке:

— Нет, Федот Данилович. Память у вас хорошая. Первый раз был у вас капитаном, а сейчас приказ вышел.

Но Швыдченко уже думал о своем, поглядывая в окно:

— Ну как работается? Ремонт закончили?

Зуев утвердительно кивнул головой.

— Как у тебя со штатом?

— Присылают из облвоенкомата. Вольнонаемных набрал на месте.

Швыдченко, по давней привычке задавать обычные, «текущие» вопросы «для завязки разговора», внимательно следил за выражением лица, интонацией собеседника, хотя часто сами ответы проходили мимо его внимания. Майор говорил тихо. У губ его залегла глубокая складка, которой при первом знакомстве Федор Данилович что-то не заметил.

— Работаешь много? Устаешь? — уже просто, по-человечески спросил он Зуева.

— Да… нет, ничего, — безразлично ответил военком.

«Ну конечно, у него что-то на душе неладно…» И секретарь прошелся по своей дорожке.

— Ну а народ как к тебе? Пошел? Да ты сиди, сиди.

И, не дождавшись ответа, Швыдченко подошел к Зуеву, пытаясь разглядеть поближе его усталое лицо.

— Ты что такой? — спросил он в тот момент, когда Зуев сам себе отвечал на поставленный секретарем вопрос: «Народ-то пошел, а Шамрай все не идет». И, поворачивая медленно голову, он посмотрел в черные, вороньи глаза человека, участливо опустившегося рядом с ним. Зуев сразу одернул себя: «Ну что ты расквасился? У человека на плечах целый район, да еще какой район…» Майор уже составил себе кое-какое представление о состоянии колхозов и в особенности жилья как в селах, так и в самом рабочем поселке. «…А ты к нему еще со своими личными делами…»

— Чего-нибудь по домашней части или по службе? — не спуская глаз с майора, спросил Швыдченко.

Зуев молчал.

— Забыл спросить о семейном положении. Женатый, холостой?

— Холостяк. Дома мать и двоюродный братишка.

И бывалому Швыдченко все стало ясно. Он быстро поднялся и, шагая по комнате, начал говорить о делах района.

— Недельки три, а то и месяц в колхозах не был, — пожаловался он военкому. — На лошадях много не обскачешь. У тебя, говорят, трофейная машина имеется? Нет настроения район объехать? А? Морозцем по утрам еще проскочим. Дороги прихватывает, я думаю, для твоего «мерседеса» это хорошо. Пройдет? Насчет бензина не журись. Лимит на райком отпускают. А вот мотора никак не допрошусь.

Зуев охотно дал согласие. Он и сам все собирался поездить. А кроме того, его с первого же дня тянула вторая полоса обороны немцев, перерезавшая район на востоке.

— Ну так что ж, договорились? Завтра с утра и двинем?

— Денька на три-четыре? — спросил Зуев.

— Загадывать не будем. Дело само покажет. Но примерно так, — ответил Швыдченко.

На рассвете секретарь райкома и военком выехали в колхозы.

4

Объезд начали с самого дальнего колхоза «Заря». Находился он на границе с Белоруссией. Сосновые перелески, березняки перемежались тощими песчаными пажитями. На одном поле сгрудилась кучка женщин и ребятишек.

— Картоху копают. Подъедем? — кивнул Швыдченко.

К самому полю машина не подошла: мешали оттаявшие зыбинки по обочинам дороги.

Как только машина остановилась, из толпы вышел маленький невзрачный человечек в офицерском кителе. Он быстро зарысил навстречу. На груди у него позвякивали два ордена «Славы». Он придерживал их рукою. Золотые нашивки и гвардейский значок говорили о прошлом получше длиннейшей анкеты.

Швыдченко бойко вылез из «зумаша».

— Председатель колхоза имени… «Заря», — сказал кавалер солдатских орденов хрипловатым голосом, лихо, по-гвардейски беря под козырек и явно отдавая предпочтение военному. И, уже обращаясь только к майору, добавил: — Гвардии старшина Горюн.

Зуев откозырял бойкому председателю.

— Ну как, Горюн? Картоху копаем? — начал Швыдченко с «текущего вопроса».

— Да какое там, товарищ секретарь! Не работа, а мучение. Мужчины и вовсе не выходят, а бабы — для виду. Им тоже без всякого интересу. Так дело не пойдет, в собачий след работаем…

Швыдченко и сам знал, что дело в колхозе не идет. В прошлом году часть картошки поморозили, а то, что успели выхватить, ушло на заготовки. Этого основного продукта питания совсем не хватило на трудодни. И народ, разуверившись, не надеялся и в этом году что-нибудь получить в колхозе, налег на приусадебные участки.

— Ну как? Не рвутся больше у тебя мины? — уходя от скользкой темы, спросил секретарь райкома.

— Никак нет. Порядок. Могу доложить, что все дорожки разминированы.

— Сам ты их, что ли, выковыриваешь?

— Было дело… понемногу. Да тут один нашелся. Ох и ловкач! За пуд картохи и пол-литра… — Горюн неожиданно для его мелковатой фигуры залился гулким, но, как показалось Зуеву, чуть-чуть подхалимским смешком. — Да вот поглядите, что удумал.

Председатель колхоза отошел к небольшому овражку и вытащил из него длинную жердь, на конце которой были изогнутые старые вилы и петли.

— Не понимаю, что за военная техника, — пожал плечами секретарь, вопросительно глядя на военкома.

Зуев тоже смотрел на жердь и Горюна с недоумением. Тот загудел смехом еще сильнее и искреннее:

— Да вот так: выроет себе окопчик, вроде как для стрельбы лежа, ну, пехотную ячейку, товарищ гвардии майор. Рядом, значит, с минным полем заляжет. Раньше разметит, где мины. Возле каждой воткнет хворостинку для приметы, потом из этого окопчика и выковыривает их. За полдня-день любое минное поле расчистит. Ну, вроде как курица навозную кучу от червей.

Все трое засмеялись.

— Смекалка, — сказал секретарь. — Откуда он такой?

— Да из райцентра. Подвышковский.

— Слушай, Горюн. А тот мосточек, что в деревушке? — отсмеявшись, спросил Федот Данилович.

— Сделали, товарищ секретарь, — нахмурился Горюн. — Но только прошу ослобонить меня от гужевой повинности, мы свою сторону расчистили, и дорогу, конечно… а с ихней, левой стороны пущай сами.

— Да поимей же ты каплю совести, человече, — просительно сказал Федот Данилович. — Там же одни бабы. Нет у тебя стыда!

Горюн замолчал и, опустив глаза в землю, стал ковырять носком сапога куст картофеля. Но никакого угрызения совести Зуев что-то не приметил в его взгляде.

После длительного молчания Швыдченко спросил как-то безразлично, между прочим, так, как городские люди спрашивают о погоде, когда иссякнет тема разговора:

— Ну как, Горюн? Картоху все же копаем?

Горюн молчал.

— Ты что никак не перейдешь к «текущему моменту»? Не нравится? Говори, как картоха?

Но председатель упрямо пожал плечами и не ответил. Швыдченко взял предколхоза под руку и отвел его в сторону.

Зуев сделал вид, что не слушает. Пошел к полю. Нагнувшись над кустом картошки, стал медленно вытягивать его за прибитые морозцем бодылья.

— …Но выход все-таки есть какой-нибудь, товарищ Горюн? — спрашивал Федот Данилович вполголоса. — Не может же не быть выхода.

— Так я же вам докладывал, товарищ секретарь.

— Вот ты какой упрямый. Ну прямо как бык.

— Бык не бык, а другого ничего не придумаем. Народ не доверяет. Надо народу осла́бу дать. За седьмой мешок мигом бы убрали.

Швыдченко тер щеку всей ладонью, словно на морозе, и молчал.

— Может, попробуем, а, товарищ секретарь? Ведь народу без картошки жить трудно будет. Ну прямо-таки выхода другого нет, — взмолился предколхоза.

«Стоящий был старшина», — заключил Зуев по его напористости и жестам.

Швыдченко хитрым, ироническим взглядом осматривал фигуру Горюна. Но тот смотрел честно и прямо, не моргая.

— Слушай!.. Товарищ! Ведь это же антигосударственная практика… — еще тише сказал Федот Данилович.

Горюн замотал головой, как бы отмахиваясь от наседавших мух:

— Ну что ж, вы, Федот Данилович, вроде как товарищ Сазонов, загомонили. Им-то что? На законах сидеть дело не трудное. А в землянки-то к нам заглянул бы.

— Я в землянках толк знаю…

— Это нам известно, — перебил Швыдченку Горюн. — Вы что, думаете, народ не понимает, что, куда и почему. И кому какая доверия…

Швыдченко тяжело вздохнул и, совсем понизив голос, сказал, не глядя на предколхоза:

— Эх, Горюн. Горюн. Подведешь ты меня под монастырь… тут ведь дело серьезное. Одним выговором не отделаешься. Исключением из партии пахнет.

В глазах у предколхоза промелькнула надежда:

— Да разве ж мы не понимаем, Федот Данилович. Народ все понимает. Мне это не страшно, как я беспартийный. Только из уважения к вам, как вы есть наш руководитель, по естеству, значит, а не по бумагам, делаем, как вы разъяснили… Эх! — И он с отчаянием сдвинул ушанку на затылок.

— Ладно, ладно, не разливайся соловьем, — нетерпеливо перебил Горюна Швыдченко. — Давай так. Я ничего не знаю и не видел. Даю тебе три дня сроку. Чтобы все было выкопано и сделано.

Лицо Горюна расплылось в широкой улыбке:

— Да я вам встречный дам, Федот Данилович. За двое суток до последней бульбешки подметут. А сдачу провернем хоть за сутки… — И, торопливо пожимая Швыдченке руку, издали и уже совсем малопочтительно козырнув Зуеву, бравый старшина зашагал на середину поля.

— Поехали, — вздохнул Швыдченко, усаживаясь в машину.

Зуев умышленно долго залезал в машину. Поставив ногу на подножку, он сделал вид, что очищает грязь с хромового сапога. Прислушался к галдежу, поднявшемуся вокруг председателя. Того как подменили. Он энергично отдавал какие-то распоряжения. Толпа мигом разделилась на мелкие группы, очевидно вокруг звеньевых, а двое мальчишек, вскочив на коней, крестьянским галопом помчались к видневшейся вдали деревушке.

Швыдченко с удрученным, виноватым видом искоса поглядывал на военкома.

Зуев молча сидел за рулем. Крепко сжимая его в руках, он думал о том, что же за этап переживает сейчас наш народ. Ведь у страны, так же как и у отдельного человека, есть своя биография, свои жизненные переходы, скачки, спады и вершины. И когда затем люди оглядываются назад, на эту прошумевшую жизнь всего общества, ставшую его историей, для них все тогда становится предельно отчетливым: и ошибки, и достижения — и то и другое история проясняет до конца. А вот эта картоха, этот седьмой мешок — это тоже история?..

Зуев знал, что переносить биологическую жизнь человека на человеческое общество нельзя. Но так было почему-то удобнее думать: все познается в сравнении. И сопоставлять жизнь народа с жизнью отдельного человека, ну как бы свою собственную жизнь или жизнь сидевшего с ним рядом симпатичного ему, хорошего дядьки, было сподручнее, что ли.

«В конце концов, не зачеты же я сдаю… Отдельное человеческое существо тоже ведь как бы состоит из двух частей, — думал Зуев. — Оно и биологическая особь… с одной стороны… но, прежде всего, оно — существо социальное. Ну, так вот, и жизнь народа может состоять из двух… Первая — это его материальный быт, материальное существование, блага, а вторая — это его положение среди других… Надо как-нибудь проштудировать эту комбинацию… Поискать в первоисточниках», — решил он, возвращаясь мысленно к юркому, «из ловкачей» старшине Горюну. Но в «дипломатическом» поведении старшины он в первую очередь видел уже волю предколхоза-фронтовика, человека, стоящего твердо на своем, человека, с достоинством и смекалкой отстаивающего интересы колхозников.

А дорога петляла по песчаной равнине. Перелески и болотистые низины мягко уходили назад, как морское течение. Сжатые поля и картофелища расстилались все шире. Тучами вздымались со стерни напуганные машиной грачи. Поблескивали на солнце их синие крылья. И на земле этой трудился и жил народ, поднимая могучие, натруженные плечи, выбираясь из пепла пожарищ небывалой войны с фашизмом.

Зуев внимательно следил за дорогой. Он совсем не замечал пытливых взглядов Швыдченки. Секретарь был неспокоен. Он все же еще «не раскусил» военкома. «Кто его знает? Парень вроде и не формалист, но, видать, служака исправный… Разбирается ли он в деревенском вопросе? Может ли вникнуть в положение районного руководства? Нам же по теперешнему времени никак не вывернуться, не обходя буквы закона…» Прижмурив глаза, Швыдченко вспомнил анкету Зуева: в графе «социальное происхождение» было указано: «из рабочих». С этого начинать разговор и было легче всего.

— Не торопись, майор. Поспеем с козами на торг.

Зуев послушно сбавил газ.

— Говорил мне Сазонов, что ты родом из наших мест. Из деревни какой или?..

— Подвышковский. Мать на фабрике работает, — ответил Зуев.

— А отец?

— Отца нет.

— Погиб на фронте?

— Нет. Раньше, до войны.

— Своей смертью помер?

— Нет, авария. На фабрике.

— Так.

Помолчали.

Потом Зуев и сам стал задавать вопросы.

Поговорили о районных руководителях, с которыми военкому уже пришлось познакомиться. Разговор зашел о Сазонове.

— Трудно тебе с ним? — спросил секретарь.

— Да, нелегко. Не понимает он ни фронтовика, ни инвалида.

— Где ему понять! Не был человек на фронте, — словно сочувствуя Сазонову, сказал Швыдченко.

Зуев уже знал от матери и особенно от Ильи Плытникова, что он ошибся при первой встрече, сочтя Сазонова фронтовиком, а тем более инвалидом войны.

Тот и до войны был предриком. Деловым и знающим. Кончил юридические курсы, неплохо знал сельское хозяйство. По части законов и распоряжений был непревзойденным докой, но не был ни бюрократом, ни сухим бумагоделом. Многообразие жизни ловко скрещивалось у него в сознании и с официальным упорядочением ее в разумном порядке. Но честно и тщательно усваивая законы и инструкции, Сидор Феофанович привык во всем ожидать указания сверху и собственных решений не принимать. Правда, тогда он еще не догадывался, что люди живут на свете не только потому, что им разрешают это прокуроры, милиция, председатели и секретари различных рангов, что можно, скажем, орать на людей, подобных Шамраю. Но Зуеву и сейчас не было известно, что в 1941 году Сазонову почудилось, что главная опора жизни рухнула. Временное отступление казалось тому концом света. В обкоме ему предложили остаться в подполье, но, видимо, такое оцепенение прочел секретарь обкома в его белесых глазах, что тут же, не задав ни одного вопроса, снял трубку и отдал распоряжение о выдаче документов на эвакуацию коммунисту Сазонову Сидору Феофановичу, его законной супруге Маргарите Павловне и трем детям — Сане, Майке и Тимуру. С этими абсолютно законными бумагами вся семья относительно благополучно прибыла в Чимкент. Но все дело было в том, что работников области эвакуировали лишь в ближайший прифронтовой тыл, куда отошел вместе со штабом армии обком. А в эти далекие края Сазонов добежал уже как дезертир. Правда, ему удалось кое-как подправить документы. Но кто мог в глубоком тылу разобраться в таких тонкостях?

В Чимкенте пошатнувшаяся было вера в начальство и порядок взыграла в Сидоре Феофановиче с новой силой. Но для себя он твердо решил наперед пока не вылезать. Терпеливо перебивался на мелкой работешке в артели, оперирующей кишмишем и черносливом. Но пуще глаза берег он документы: эвакуационное свидетельство и справку с последнего места работы. С ними он и вернулся в 1944 году в свою область. Все у него было чисто, оформлено, зарегистрировано. Положительных характеристик целая куча. Вера в порядок и хорошо оформленные бумаги и на сей раз не подвела. Работники в освобожденных районах нужны были до зарезу. В отделе кадров облисполкома, а затем в обкоме его тщательно и долго проверяли. В анкете все было в порядке: родственников за границей нет, в плену и на оккупированной территории не был, колебаний не имел, взысканий — тоже, и послали Сазонова, включив в номенклатурные списки, на ту же работу, что и до войны.

Но ведь от своей совести не убежишь. Что-то треснуло в душе человека за время прозябания на кишмишной должности, что-то оборвалось, некая душевная жила, лопнуло и разлилось желчью, горькой и противной. Если бы он был на фронте! Но не всем же там быть! Или в партизанах! Он ведь не отказывался, ни слова не сказал против. Да и не всем же быть там, черт бы побрал эту войну!.. Как не хотелось вспоминать те страшные дни, а особенно ночи, темные осенние ночи 1941 года, освещаемые лишь пожарами да мерцанием ракет… этой проклятой фашистской орды, без устали догонявшей его, Сазонова, его жену, его любимых детей. Если бы он хоть делал снаряды или танки! Тоже нет.

От дорожных мытарств и эвакуационной голодухи у него и у Маргариты Павловны появилась жадность: к пайкам, утвари, обстановке. Судорожно цепляясь за теплое место в жизни, он и сам не заметил, как из активного участника передового дела, каким он был, превратился в прозябателя. И тут появилась ложь.

— Активненько поработаем, товарищи? — призывал он своих подчиненных. А сам норовил кое-как отсидеть положенные часы и — поскорей домой, на обед, а после сытной еды — на диванчик.

А вслед — неприязнь к людям на костылях или с узловатыми палками в руках, требовательными и ставшими почему-то чужими.

Он долго сдерживался, маскируя черствость внешней вежливостью, стараясь скрыть отсутствие интереса к их судьбам внешне культурной речью. Но их трудно было обмануть. Они с удивительной проницательностью умели смотреть прямо в глаза, в душу, и почти все очень быстро обнаруживали в ней пустоту. И тогда либо молча, презрительно уходили, либо, скрипя зубами, глотали матерные слова, либо грохали костылями, давая волю истерзанным нервам.

С последними легче всего было справиться. Можно было сразу вызвать дежурных исполнителей и отправить к Тимонину в вытрезвиловку. А вот с теми, что молча смотрели не-моргающим взглядом… Этих он боялся и в душе ненавидел.

Зуев вспомнил сейчас, как резанул его, фронтовика, дикий выкрик Сазонова: «Теперь-то мы с вами справимся…»

— Ну и давно вы с ним? — спросил Зуев Федота Даниловича.

— Чего? На пару ездим, хочешь сказать? Да уж месяца четыре в одной упряжке.

— И терпите? Такую цацу. Он ведь сам себя раз в год любит.

Швыдченко ухмыльнулся:

— Нет, ты не вали так на него… Конечно, есть в нем… — Швыдченко повертел рукой перед смотровым стеклом, — ну, запах эвакуации, что ли… Но, признаюсь тебе по душам, для меня он — сущая находка.

Зуев даже крутнул рулем от неожиданности. Выправив машину, он повернул голову к собеседнику. Их взгляды встретились. Вопросительный и недоумевающий — военкома и хитрый, плутоватый — секретаря. Швыдченко пояснил:

— Законы знает.

— Дались вам эти законы.

— А как же? Это тебе не война, брат… Мирную восстановительную работу ведем. Тут что ни шаг — беззаконность спроворишь. Без законов дров наломаешь и не оглянешься…

— А на войне? Тоже ведь: и дисциплина, и приказы…

— Не скажу тебе насчет фронтовой жизни — мало был на фронте, а мы, партизаны, все больше… Ну… по наитию действовали… Вот теперь и трудновато нашему брату. Да их, знаешь, сколько законов, инструкций, указаний…

Зуев усмехнулся. Он живо припомнил папку, полученную им от того же Швыдченки в первый день прибытия в Подвышков. Он вспомнил, что так и не дочитал ее в первый, тяжелый для него вечер, а затем сунул помощнику, во вновь сконструированный сейф. До сих пор касаться этих грозных бумаг приходилось ему издали по какому попало случаю и в какой попало форме. Поэтому ему не очень еще понятна была швыдченковская, почти суеверная осторожность, когда дело касалось законов.

— Ты чего? — спросил Швыдченко.

— А? — рассеянно вздрогнул Зуев.

— Улыбаешься чего?

Неудобно было признаться. Но между ними уже установилась непринужденность разговора, которая возникает между людьми на том этапе знакомства, когда оно может перейти и в дружбу.

Зуев снова усмехнулся и подумал: «Давай, браток, попробуем его раскусить поглубже». И сказал:

— Да не всегда у вас, Федот Данилович, по закону получается.

— Чего это? — спросил Швыдченко с тревогой в голосе.

— Да вот в «Зорьке» этой… картоху-то за седьмой мешок председатель убирать собирается… как будто.

— Ну, я этого не видал и знать не знаю… — угрюмо отрезал секретарь. И они замолчали.

«Ишь ты, глазастый где не надо, — неприязненно думал Швыдченко. — Унюхал… Треба осторожней с ихним братом… И черт меня дернул поехать на такую работу. На таком секретарстве да еще в таком районе враз без партбилета останешься…» — все более мрачнея, размышлял Федот Данилович.

Мысленно поворчав на себя за неосторожность, хитрый Швыдченко, прикидываясь простачком, все же вернулся к скользкому вопросу:

— Вот говоришь ты, товарищ военком… что не по закону председатель действует, а по совести… Так ведь тоже понимать надо… Какой есть переживаемый нами момент? Переходный момент от войны, значит, к миру. Вот люди и комбинируют штаны из жилетки, а латку из рукавов. А?

Зуев молчал. Внутри у него все дрожало. Он еле-еле удерживался от смеха.

— Да ведь и законы-то писаны еще в довоенное время… — продолжал «заметать следы» Швыдченко.

И с мудростью детей или очень хитрых деревенских стариков он ловко перевел разговор на другой конец темы.

— …А в Англии, говорят, законы не отменяют уже лет полтыщи. Просто пишут и пишут новые. Вот там тысяч семьсот законов и действует. Все сразу. Со времен этого комедианта, который про королей всякие трагедии сочинял. Старые не отменяются, а новые сочиняются. Кто какое взял дышло, так по тому и вышло. Не слыхал? Правда это или, может, брехня?

— Да вроде правда. А впрочем, определенно не могу вам доложить, — уклонился военком, догадываясь, куда петляет его собеседник.

Поговорили еще об английских королях и философах, об Индии. Но мысль о том, не подведет ли Зуев, видимо, здорово донимала Швыдченко. Вскоре он опять вернулся к началу разговора.

— Давай насчет этого… что в «Заре» совершилось, рассудим так: если на тот год такая издольщина будет…

— Да ведь правильно же, Федот Данилович, — рассмеялся Зуев. — Сама жизнь подсказывает.

— Жизнь? Это, брат, каждый начнет такие подсказки слушать — ого-го-го, — повторил он возражение Сазонова на свои собственные проекты и недоумения.

А жизнь после войны подсказывала, что формы организации труда и особенно оплаты в разрушенных колхозах надо искать другие. Швыдченко уже не раз ломал голову над этим вопросом и каждый раз запутывался. Он считал, что попадает в тупик из-за своей неопытности. И потом никак не мог втянуться в непривычную работу — подгонять других. И завидовал Сазонову: тот отлично справлялся с этим делом.

— Нет, нет, ты неправ, товарищ военком, — не очень убежденно заговорил он и замолчал, так и не объяснив своему оппоненту, в чем же его неправота.

Зуеву нравилось смущение секретаря. «Откровенный, честный мужик». Но он продолжал подтрунивать над ним.

— А как же товарищ Сазонов? — спросил он.

— Чего?.. — спохватился Федот Данилович.

— Он как — на такую подсказку?

Швыдченко угрюмо скосил глаза, и в черном зрачке блеснул озорной огонек:

— Нет, он на такое дело не пойдет… Не из такого материалу. Тут рисковать надо…

И, криво улыбаясь, Швыдченко вдруг протянул левую руку, положил ее на баранку тыльной стороной.

— Ну, так как, — договорились? Молчок на сегодняшний год?

Зуев молча пожал Швыдченкову руку.

— А может быть, на следующий год и закон другой выйдет? — сказал военком.

— Ты думаешь? — живо встрепенулся его пассажир.

— Да нет, я так спросил… Может, вам известно чего?

Но Федоту Даниловичу ничего не было известно.

Дальше по району ездили дружно и весело.

Зуев приглядывался к Федоту Даниловичу. Он ему становился все симпатичнее. Нравилась душевная наивность, простой житейский подход к людям, практическая хватка в мелких хозяйственных заботах, в которых застревала нарушенная войной экономическая жизнь района.

Но Зуев искренне удивлялся одному: как этот хваткий, жизненно мудрый человек до сих пор не раскусил своего предрика? «А может, и раскусил, да не имеет права… в порядке дисциплины поддерживает его авторитет…»

Военкому, молодому коммунисту, еще не совсем были понятны пружины внутрипартийной демократии. «Кто их знает, на гражданке, как там они руководят… Но ведь со мною мог бы он и откровеннее… Раз надо, так надо. Я ведь тоже не вахлак какой… Понимаю кое-что в дисциплине…»

Зуев принадлежал к тому поколению, которое еще в годы юности было втянуто в общественную работу. Но война наложила свой отпечаток на сознание этих бывших пионеров, низовых комсомольских активистов. Там требовалось умение командовать и подчиняться. Это была одна из высших доблестей воина. Возвращаясь же в гражданские условия, они не сразу улавливали все грани, путали военные и штатские нормы должностных отношений, служебных связей и соподчинений.

Швыдченко и Зуев еще не раз возвращались в разговорах к делам района, к особе Сазонова, но военком не очень-то продвинулся в познании сложной механики гражданского управления в подвышковском масштабе.

«…То ли дело на войне… Упразднили институт комиссаров, завели единоначалие: замполит — и баста!» Но механически пробуя перенести привычные армейские ранги на Подвышковский район, Зуев даже испугался. «Нет, уж пускай так, как есть… Лучше все-таки. Пускай такая голова, такая душа открытая будет сверху…»

Зуев понимал, что в данном случае дело не в организации управления, а в личных качествах людей. «Но почему же тогда Федот держится так за эту цацу? А может быть, и сам «Федот да не тот»? — вспомнил он первую характеристику дяди Коти. Но сразу же отмахнулся от этой ереси. Зуев пришел к выводу, что, преклоняясь перед сазоновским знанием буквы законов и путая с ними простую, брошенную вскользь рекомендацию свыше, из области, Швыдченко не догадывается, конечно, что предрика давно забыл или растерял самые важные из законов — те, которые записываются у человека в сердце. Появляясь в маленьком, детском сознании в образе добра и правды, они формируются честной жизнью, наполняя личность человека с малых лет. Так же, как воздух, пища, движение и время наполняют его тело новыми клетками, совершенствуются и эти начала, с каждым шагом его общественной жизни принимая все более ясную форму долга, совести, морали и гражданского сознания. «Духовный, так же как и телесный, процесс жизни человека никогда не стоит на месте, — думал Зуев. — Он либо развивается, либо умирает. А вернее, и то и другое происходит одновременно. Но беда наступает лишь тогда, если духовное начинает отмирать гораздо раньше своего естественного напарника. Вот и докатился… А как же тогда — «в здоровом теле — здоровый дух»? — подумал Зуев, совершенно запутываясь в этом лабиринте дел и характеров районного масштаба.

Затем откуда-то из полузабытых студенческих бдений приплыло и бурно забродило новое чувство — предвестник стройной думки. Легко вспомнилась сеченовская мысль. И побежала чередою, как и начавшийся березнячок.

Да, конечно же — движение. «Движение… Бесконечное разнообразие проявлений и мускульной и мозговой деятельности. …Смеется ли ребенок при виде игрушки… улыбается ли гневно Гарибальди, когда его преследуют за излишнюю, с точки зрения сильных мира сего, любовь к родине… дрожит ли девушка при первой страстной мысли о любви… создает ли Ньютон мировые законы…», бросает ли юноша Матросов свой последний боевой резерв в амбразуру вражеского дзота, — не удержался и добавил от себя Зуев, — все, все — и начало, и конец жизни — «только мышечный акт, бесконечно разнообразный и неповторимый…» Вызвано ли было все это из памяти быстро мелькавшими ветками осинника или сближением со Швыдченкой? И что же? В эти простейшие рамки укладывается вся история народов? И даже мысль корифеев науки? И подвиги героев труда и боя? Обидно!.. Непримиримо с высокими чувствами и порывами!.. Ну что ж, пусть так. Но все же менее обидно, конечно, чем верующей всю жизнь бабке на старости лет убедиться, что бога-то нет, совсем нет!..

И Зуев почувствовал себя еще на какую-то йоту, на волосок умудренным. Он весело засвистал и больше, чем это требовалось предосторожностью, засигналил на крутых лесных поворотах. «Нет, брат, нет! Аналогии тебя до добра не доведут!» У него была привычка разговаривать с самим собой. Это всегда был спор, резкая дискуссия двух Зуевых. Первый был таким, каким был Зуев теперь, когда захватил его этот ливень мыслей. Этот Зуев больше угрюмо помалкивал. Второй же был Зуев будущего, некий идеальный, но очень задиристый и въедливый Зуев. Ох и разносил он своего двойника — неуклюжего, несовершенного Зуева во плоти и крови… Но когда этот идеальный Зуев, возникший из каких-то бесплотных заоблачных высот, наседал уж очень настойчиво и первому это надоедало, он иногда очень метко одним-двумя словами осаждал этого болтуна, и тот сразу исчезал.

Так было и сейчас.

«Напичкан ты всякими цитатами», — упрекнул второй.

«Так я же применяю их к жизни, чудило, — возражал первый. — И вроде неплохо, хотя, может, и коряво…»

Швыдченко, как многие простые, но мудрые люди, догадывался о чем-то хорошем, что творилось в душе майора. Не мешал, помалкивая, только изредка поглядывал на профиль Зуева. «Тоже, видать, фантазер. Вроде меня… Ну, ничего, им-то можно…» — думал он, сам не зная, почему им можно иметь ту определенную слабость, которую так стоически, но безуспешно искоренял в самом себе секретарь. Но именно это он чувствовал сейчас всей своей доброй и честной душой. А Зуев все же не удержался и похвастался Швыдченке любимой цитатой, заученной еще до войны. Швыдченко хмыкнул, но ничего не сказал.

Так бы и ехать им молча, если бы эта потребность двух мечтателей не натыкалась на жизнь в ее самых заковыристых проявлениях.

Проскочив по петляющей дорожке километров шесть, они выехали на широкий тракт, прямой и пустынный. Впереди было болото. Илистый приток Иволги разлился широкой поймой. На случай весенних и осенних разливов через нее была сооружена высокая насыпь с горбатым мосточком посредине. Машина весело забарабанила по клавишам сооружения военно-деревенской конструкции.

Еще не доезжая до мостка, Зуев, поглядывая вдаль, первый заметил странную, едва заметно движущуюся точку. Это была и не машина, и не телега, запряженная лошадьми или быками. Швыдченко тоже не сводил глаз с похожей на сороконожку небывальщины, все больше изумляясь. Только подъехав вплотную, они увидели, что телега облеплена со всех сторон женщинами. Двигалась она по полевой дороге, пересекавшей слева направо насыпь. Женщины толкали эту непонятную штуку и уже приближались к тракту.

У перекрестка Швыдченко коснулся рукой колена майора:

— А ну почекай. Чего они там удумали?

Зуев притормозил машину.

— Эге… так это же звено Евсеевны!.. — воскликнул Швыдченко. — Стой, браток! Стой! — И, распахивая дверцу, торопливо заговорил: — Иваненкова, Екатерина Евсеевна… это не баба, а огонь святой. Выйду я, потолкую с ними…

Швыдченко подбежал к краю насыпи как раз в тот момент, когда колхозницы, поднатужившись, брали подъем. Но на крутой насыпи тяжелая повозка потянула их назад. Швыдченко, широко расставляя свои кривые ноги и упираясь каблуками в размороженный скользкий спуск, сбежал к ним. И уже снизу крикнул вверх, Зуеву:

— Давай, майор, подможем!..

Когда Зуев сполз вниз, худая высокая женщина, тяжело дыша, заговорила, переходя на команду:

— Ну, бабоньки, раз прибавилось к нам две мужские силы… Ей, вы-ы, с ходу, с разбегу, ра-зом во-озьме-ем… — Привычные, видимо, к ее команде, они рванулись вперед.

Помощь оказалась действительно кстати. Разогнав телегу, они без труда взяли крутой пригорок. Не останавливаясь на тракте и лишь притормаживая ход груженого воза, спустили его на обратную сторону насыпи.

— Ну вот и перетащили. Кабы каждый раз кто-нибудь из начальства нам пособлял на этом крутом месте, — затараторила курносая бабенка, отирая лоб тыльной стороной ладони. — Вот бы дело пошло-о… Красота!..

— Дай людям отдохнуть, Евсеевна, — тихо сказал Швыдченко звеньевой.

Только теперь Зуев увидел, что на телеге был навоз, обыкновенный коровий навоз. Какая-то неловкость за людей, которые тащили на себе этот неказистый груз, охватила городского парня. Он глянул на секретаря райкома. Но тот, видимо, не испытывал никаких иных чувств, кроме дружелюбного и участливого любопытства. Стоя возле телеги, он опирался локтем на горку навоза — теплого и духовитого. В сером, довоенного образца, замызганном командирском плаще, он оставался таким же, как и у себя в кабинете: смотрел на собеседницу из-под локтя, то переходил к передку груженой телеги, то, поставив коротенькую ногу на колесо, слушал ее не спеша, внимательно, участливо и жадно.

Швыдченко действительно давно нужно было поговорить с этой высокой женщиной. Сейчас, уже не по тактической хитрости, а по извечной мужской галантности, он неторопливо начал разговор — не сразу с интересующей его темы.

— Да что же ты удумала, мать моя?.. Совсем мне девчат загоняешь! — спросил звеньевую Федот Данилович, покусывая верхнюю губу.

— Да разве я их заставляю? Сами говорят: раз надо, так надо!

— Ну уж и сами! Скажешь тоже, — усомнился Швыдченко.

Женщины и девушки наперебой загалдели, доказывая ему, что их звеньевая никогда ни в чем их не принуждает.

— Да знаю, знаю… собралась компания таких, что подгонять вас не требуется, — вздохнул секретарь. — А что же кони? Или бычки в крайнем случае?

— А чевой-то, Данилыч, о тракторах еще не вспомнил? — уже отдышавшись после подъема, тихо, без вызова промолвила Евсеевна. — Сами же знаете, по нашим землям навозу не дашь — урожая не будет. «Не полоса кормит, а загон», — говорят старики. А раз уже дело наше колхозное по звеньям пошло, так чего же нам на других глядеть-то? Нам ни на кого, при нашем вдовьем положении, оглядываться теперь нельзя. Что заработаем, то и наше.

— Понятно, — сказал Швыдченко. И, обращаясь к Зуеву, сказал: — Слыхал? Вот к нему и обращайтесь теперь по вашему вдовьему вопросу. В его распоряжении весь холостой и военный народ. Не обеспечит вам женихов — так самого оженим. Вот хоть с такой молодкой, — кивнул он на бойкую курносую женщину.

— А чего ж, я хоть и сейчас согласная, — смеясь и кокетливо прикрывая уголком платка вспыхнувшие румянцем щеки, отвечала та, косясь на Зуева.

— Больно прыткая она у тебя, Евсеевна. Как звать-то?

— Борщова Маруська, — отвечала по-командирски Евсеевна. — Ежели по прозвищу, так Манькой Куцей зовут.

— И за что вы меня, тетя Катя, позорите? Ну какая же я куцая? — подбоченившись, сказала та, поглядывая на военкома. — А ежели сапожки на высоких каблуках надену, так и совсем я для них буду подходящая…

— Нет уж, так быстро тебе его не обратать, — сказал Швыдченко. — Ему надо сначала всех своих подчиненных переженить, а уж тогда мы его всем районом и окрутим. Знакомьтесь, это новый военком нашего района.

Тихий женский шепоток… и с деловым уже, а не шутейным любопытством все глянули на Зуева. Лица посерьезнели. Кое-кто и вздохнул украдкой, отворачиваясь на ветерок, дующий откуда-то из Белоруссии. Этот ветер имел привычку и быстро вызвать и высушить вдовью слезу.

— Ох и спасибо же вам, что приехали, — обращаясь к военкому, сказала Евсеевна. — Ведь, почитай, нам всем до вас дело есть. Да вот никак не соберемся… За работою-то.

Зуев уже догадывался. У большей части звена Евсеевны дела пенсионные, вдовьи, в которых потребуется канцелярское оформление и заполнение всяких бланков и анкет. Но он глядел на этих тружениц, и у него как-то язык не поворачивался сказать: «Приходите завтра ко мне в кабинет». И он, нарушая канцелярские нравы, тут же и примостился на крыле машины. Вынул из полевой сумки большой блокнот и стал по одной подзывать к себе вдов из звена Евсеевны. Подробно расспрашивал их о делах, извещениях, тут же сочинял за них заявления, накладывал на них резолюции и заполнял черновики анкет. Швыдченко тем временем вел тихий разговор с Евсеевной о послевоенной жизни.

Закончив опрос, Зуев быстро свернул свою походную канцелярию. Он сбежал с насыпи как раз в тот момент, когда Швыдченко говорил с Евсеевной насчет международной обстановки. Зуев остановился поодаль, снова вынул из походной сумки блокнот, делая вид, что сверяет что-то, а на самом деле с обостренным любопытством слушал их, думая, как по-разному эти два человека понимают то, что происходит в послевоенном подлунном мире. Бывший комнезамщик и предколхоза Швыдченко уже смотрел на многие вещи как бы со второго этажа жизни, кое в чем умозрительно и абстрактно, то есть гораздо шире понимая вопросы и происходившие в мире изменения. Евсеевна же, человек непосредственного труда, все разглядывала как бы сквозь свои мозолистые руки. Она приценивалась к событиям, прежде всего примеряя их к своему звену, к своей бригаде.

— Пришли на Настю все беды и напасти, — сказала она о своем колхозе.

Плоскогрудая и костистая, какая-то вся мослаковатая, эта простая женщина, отдыхая от тяжелого физического напряжения, сопутствовавшего ей почти всю жизнь, сейчас медленно, но разумно осмысливала, казалось, далекие для нее события и факты.

— И что же этим… Бевину да Ачесону… что им надо? — спрашивала она секретаря. — Неужели англичанам войнища-то не надоела?..

— Видать, так…

— Ух, жадные на кровь людскую люди. Это же они фрицев на нас напустили… Слышите, подруженьки, опять на нас грозятся с этою бомбою…

И Зуев ясно увидел в глазах женщин-вдов испуг… Чувство негодования охватило его самого. Но Евсеевна стояла прямая, негнущаяся. Такой ее помнил Швыдченко, когда с партизанским батальоном вышел отбивать угоняемых в Германию на каторгу мирных жителей.

— В ноги кланяются, а за пятки кусают… — твердо сказала она. — Ох, отольются им наши слезы…

Вокруг нее столпились ее подруги, ее гордость — звено, когда-то, перед войной, гремевшее на всю область и даже страну. Оно было участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки 1940 года. Звеньевая не могла не вспоминать довоенную жизнь, далекую и так жестоко растоптанную.

Платочком утирая губы, поглядывала она на секретаря и с надеждой и с каким-то умилением. Тот молчал.

— А все ж, неужели ваш бригадир не мог пару лошадей выделить для перевозки навоза для такого звена? — спросил Зуев.

— Нашего бригадира забота гложет: зерно да картофель на станцию быстрей спихнуть, — бойко ответила Маруська Куцая.

— И чего они так торопятся! Вроде мы разворуем хлеб, что ли? Свое же, колхозное добро, — поддержала ее пожилая, дородная Семенчиха.

— Помолчи, Куцая, — строго оборвала Евсеевна. — У бригадира свой план. Ему тоже надо выполнять.

Та осеклась и, стрельнув глазом в сторону военкома, отошла от телеги.

Зуев еще на фронте пригляделся к хозяйственной изворотливости русского люда.

— Да вы, на крайний случай, хотя бы коров своих впрягли. Все же лучше, чем на себе таскать… — чистосердечно подал он совет.

И вдруг все звено пришло в движение. А в глазах толстой Семенчихи блеснула неприязнь.

— Ишь ты, прыткий какой! — взялась она в бока, отчего ее большие груди выпятились и заиграли, распахивая широкую куртку из немецкого шинельного сукна. — Корову запрягать! А детей? Ты мне накормишь? Пособия от вас пока дождешься… А корова неделю в ярме походила, и титьки — что тряпки. А у меня их девятеро, ртов-то… Корову — в ярмо! Чем детишек кормить буду?..

Военком уже понял, что брякнул невпопад, и беспомощно оглянулся. В стороне стоял Швыдченко, не вступая в этот разговор. Лишь глаза его довольно поблескивали. Он сдерживался, покусывая верхнюю губу. Семенчиха распалялась, видимо только начав свою контратаку на Зуева. Но вдруг совсем неожиданно ему на помощь пришла Евсеевна. Она властно перебила расходившуюся Семенчиху:

— Погоди, мать… — И тихо обратилась к майору: — Никак нам нельзя, сынок, это твое предложение принять. Ведь матери мы… Только и спасение что в ней, в корове. Говорят у нас: «Корова на дворе — кус на столе…» А на нее не держи обиду. У нее четверо на фронте погибли, да еще девятерых растит. Да все хлопчики и только одна девонька, меньшенькая… Эта тетка целую роту на фронт поставить могет…

— …Так-то, сынок-воевода, — уж совсем мягко закончила Семенчиха. — Приедешь к нам, и вас, начальников, молочком угощу… Не взыщите за правду. — И, крутнув бедрами, она отошла к дороге утихомиривать разбушевавшееся материнское сердце.

Все женщины, кроме Евсеевны, засмеялись.

Смеялся и Зуев, качая головой, и, озадаченно откинув на затылок козырек военторговской фуражки, почесывал темечко своей философской бравой головушки.

А Швыдченко и Евсеевна уже продолжали разговор, видно, очень необходимый обоим. Зуеву показалось неудобным вмешиваться, и он только перехватывал отдельные фразы из беседы этих двух, как он вдруг подумал, государственных людей.

— …А их ведь кормить, одевать-то надо, защитников наших… Прогнали ведь силищу-то какую… Эх… — И Евсеевна не то поклонилась Зуеву до самой земли, не то сорвала какую-то былинку. А когда выпрямилась, то лицо ее было строгим и неумолимым. — Ну а что власть-то мы ругаем, так действительно ругаем, Данилыч… Ты звиняй, что этак тебя зову, ведь так-то народ тебя велича-ат. Не держи зла на нас, может, и не по чину… но думаю я своим бабьим умом: ведь не так-то уж к спеху сейчас, последние-то денечки летние, хлеб из глубинки на вокзал таскать. Ведь хозяева крепкие как ране убирали? Летом, в жнива, все силы на уборку: скосить, значит, и в стога сложить. Зимой — молотьба на полный ход. Вот и не пропадало столько хлеба. А мы вон каких грачей выкармливаем. Словно кабаны летают гладкие. Все от спешки. А ведь это наши трудодни…

— Это моих детишков хлебец летает, — вздохнула Семенчиха.

Евсеевна продолжала:

— А как мы свою жатву организуем? На поле убирают одни женщины, а половина народу тот хлеб меряет-перемеряет, возит-перевозит…

— А сколько их по канцеляриям сидит?.. Всех бы в поле, к хлебу, вот бы и не осыпался грачам на отгул, — ввернула почему-то больше всех недовольная канцеляриями Манька Куцая.

Евсеевна только строго посмотрела на нее.

— Да и навоз зимой возить бы лучше! — сказал Зуев.

— А одежда у нас какая? Немецкое донашиваю, — сказала Семенчиха беззлобно. — Вот и выходит…

— Выходит, как в той песне поется:

тихо, без вызова, пропела Манька Куцая на частушечный мотив.

Женщины задумались о чем-то. Ничего не говорили и мужчины.

— Извиняйте, ежели что не в лад сказали, — тихо промолвила Евсеевна. — Ну что ж, отдохнули мы и побеседовали. Коли что не так, не держите зла на нас, — закончила короткую передышку звеньевая.

И, не ожидая ее команды, женщины облепили телегу ее всех сторон.

Выйдя вперед воза и подняв с земли оглобли, Евсеевна бойко крикнула:

— Взялись, девки, бабы! Ух ты!..

Жалобно заскрипело немазаное колесо, двинулась телега, и Швыдченко, пройдя шагов десяток за ними, остановился посреди полевой дороги. Он долго смотрел вслед удаляющейся группе людей, толкавших вперед всего-навсего десять-пятнадцать пудов самого обыкновенного навоза. Но — толкавших его вперед! Губы секретаря шевелились. Но Зуев не мог расслышать слов.

А может быть, помешал снова налетевший из Белоруссии ветерок, шелестя над широкими полями…

— …Нет, черт с ним, не понимает он все-таки… насчет главного звена. Пускай жалуется в область… Черт бы его побрал. Вот ужаку с холодной кровью принесло на мою голову… Нет, нет… надо решить вопрос с бычками… — вслух думал секретарь Подвышковского райкома.

Зуев заметил, что каверзный ветерок мешает и Швыдченке глядеть вдаль… Смахнув что-то со щеки, секретарь крякнул:

— Поехали, что ли, военком? — И он быстро заковылял, взбираясь на насыпь. Садясь в машину, он ворчал недовольно: — Места эти гиблые, земли малоурожайные. Без навоза тут погибель. Вот и стараются народные кормильцы. Это же просто мать колхозная, Евсеевна-то наша, советская душа. От нее любую критику принять надо молчечки и с разумением. Как, майор, правильно я говорю?

Зуев, сжав зубы, молчал. За один и тот же день он увидел не только беду народа — первое, что бросалось в глаза от Бреста до Подвышкова, но увидел и повышенное достоинство народа, его осознанную ответственность за дела державы. Изворотливый старшина Горюн и колхозная мать Евсеевна — люди разные, а думы одни…

Сразу за насыпью тракт поворачивал круто вправо. Через голову Швыдченко Зуев прощальным взглядом окинул поле. Оно показалось ему похожим на серую домотканую скатерть с разложенными на ней комьями сухой гречневой каши, которую аккуратно разложила детишкам мать большой крестьянской семьи. Вдалеке группа женщин перевернула уже телегу и налегке катила ее к дороге, а возле последней кучки стояла Евсеевна — колхозная мать. Она аккуратно подгребала вилами черную горку навоза.

Дальше ехали молча. Первым заговорил Федот Данилович.

— Вот, майор, как получается в жизни. Район-то какой нам с тобой попался, а? У тебя — мин понапихано да вдовы, сироты… А у меня. — э-ге-ге, и сельское хозяйство, видал, какое? Так это еще полбеды… Ты на «Ревпути»-то был? — непонятно по какой ассоциации вдруг спросил он Зуева.

— Побывал в первый день… Так, по старой памяти…

— …Колхозы без тягла — вот что мне в печенках сидит на сегодняшний день, — круто возвращаясь к главной теме разговора, сказал Швыдченко. — Как, по-твоему, главное звено в нашей послевоенной колхозной жизни в этом будет?

— Не шибко я разбираюсь, Федот Данилович. Но сами ведь видели.

— Вот и удумал я, наперекор стихиям, не дожидаться, пока сверху в колокол ударят. Свое тягло в районе надо увеличить. По нашим подсчетам, три-четыре сотни годовалых бычков в районе имеется. Хотя и не водилось такого в этих краях, да думаю научить народ на наш, южный манер. А потом обратно подумаю и выходит, что главное звено все же — люди.

— Нет, товарищ секретарь, — серьезно сказал Зуев. — Ежели таких вот людей, да еще женщин, в повозки впрягать, так бычки, пожалуй, на текущий момент поважней будут. Для тех же людей…

— Люди — это люди, — задумчиво сказал Швыдченко. — Люди какую войнищу вынесли! Но я так думаю, что мы этот вопрос на бюро решим. Уговорю, докажу. Ну и как тебе «Ревпуть»?

Зуев не сразу ответил. Он вдруг опять вспомнил не слишком лестную характеристику Швыдченки, данную дядей Котей. Сопоставляя ее с оригиналом, он подумал: «Нет, загнул старик. Этот, видать, как надо — обеими руками — чешется…»

— …Район, видишь, сельскохозяйственный, а фабрика — союзная, — почесывая за ухом, продолжал Швыдченко. — Одна морока с ней. Рабочей силы в районе и так кот наплакал, а они и ту оттягивают. Особенно есть там один старичок вредный, еще из красногвардейцев. Партизанщину такую разводит…

Зуев с любопытством глянул в сторону Швыдченки. Тот недовольно потирал щеку.

— Это не про дядю ли Котю, товарищ секретарь?

— Да, он самый.

— Чем же он так не угодил?

— Угодил не угодил — не в том дело. А форс, рабочий форс его заедает… Это, брат… — и Швыдченко задумался, видимо, не желая договаривать до конца.

«Что-то похожее на склоку выходит у них, не иначе, — подумал про себя Зуев. — И откуда у стариков того гонору и честолюбия столько?! Ведь вроде и коммунисты, и школу революционную прошли, а тоже, видать… остатками капитализма в сознании страдают…»

— Понимаешь, махаевщиной от него попахивает…

— И махаевщина в районном подвышковском масштабе у нас есть? — засмеялся Зуев и осекся, увидев, что Швыдченку обидел этот его бестактный смех.

И чтобы как-то замазать появившуюся трещинку и явно стараясь убедить собеседника в том, что хотя он и чистый, с деда-прадеда, пролетарий, но интересы колхозные ему не чужды, Зуев сказал секретарю райкома:

— Федот Данилович, очень я понимаю трудное положение с колхозами. И хотя по службе это меня не касается, но по партийной линии, если потребуется, можете мне все, что надо, поручать.

— Ну да? — недоверчиво спросил Швыдченко. — А то ведь и такие есть работники военкоматов: «Мы на партучете в политотделе — и точка».

— Партучет, конечно, разный…

— А партия одна. Это ты правильно понимаешь, товарищ Зуев. Петр… Извиняюсь, не упомнил еще по батюшке.

— Карпыч.

— Петро Карпыч. Добре. Надо нам, Петро Карпыч, наладить правильные отношения с этим Кобасом. Идет?

— Попробуем. Я с маткой поговорю. Она при нем еще в женотделе работала, когда я только в пионеры поступал. Очень он мою маманьку на собраниях превозносил.

— Вот видишь, какие люди у нас в районе есть. А я и не знаю. Эх, заплюхаешься с бычками да с бункерами, а людей некогда даже привлечь к партийной работе.

— Да она, маманька моя, беспартийная…

— Тем более… Ты меня познакомь с ней…

— Есть познакомить! — весело ответил военком.

5

На следующий день они побывали еще в трех колхозах. Швыдченко заходил в правления, говорил с руководителями, давал указания. Но Зуев отметил в нем какую-то перемену. Вроде интерес к текущей хозяйственной кампании — уборке картошки и вывозке зерна — для секретаря совсем пропал. Шутливость исчезла. Разговоры он вел почти формально, а в одном из колхозов, где был телефон, долго названивал, пока не добился связи с районом.

Когда садились в машину, Швыдченко, виновато почесав затылок, сказал Зуеву:

— Ты извини, майор. Жалко мне, но, видать, запал наш так и пропадет вхолостую. Думал я из твоей техники выжать, как говорят, все двести процентов. Хотелось весь район объехать… Да не получается… Придется тебе сегодня же подбросить меня в район. Душа не лежит. Не могу я так, вроде экскурсанта, ездить. На завтра созвал бюро.

— Что? Срочные директивы из обкома? — спросил Зуев.

— Да нет. Все насчет тягла. По поводу рогатой скотинки. Будь оно все неладно вместе с этими делами. Созываю внеочередное бюро.

— Так что же? Поехали прямо домой?

— Держи курс на Подвышку. По дороге к дворянам еще заскочим. Как они там? Ох, морока мне с этими «Орлами»…

И расстроенный Швыдченко стал пересказывать Зуеву историю «орлов», как он слышал ее не раз от Сазонова.

Деревня Орлы славилась по всей округе. Около двух столетий тому назад по этим местам проезжала Екатерина Вторая. Дорога проходила возле илистого озера Зыбкое. На болотистой дороге тяжелая царская карета безнадежно застряла. Просидев в колымаге, остановившейся среди огромной лужи, с полдня, царица уже разуверилась в том, что даже восьмерка сытых лошадей сможет вытащить ее из этой глиняной жижи. Из ближайшей деревушки прибежала толпа лесных жителей. Подставив мужицкие плечи, поднатужившись, по колено в трясине, они самоотверженно вытащили карету царицы.

Окинув единственным глазом мелковатый лесной народ, со сбившимися колтунами на обнаженных головах, Потемкин, ходивший в лесок по своему делу, гаркнул:

— Орлы!

Глядя на толпу и высокого красивого Потемкина, царица вдруг умилилась. Может, в благодарность милому за непомерную силу в любви и ясный ум в делах управления необъятным государством, а может, не зная, чем выразить свою ненасытную любовь, она вдруг, неожиданно для самой себя, пожаловала весь мир лесной деревухи во дворянство. Но тут же и раскаялась в своем порыве. Изумленные лица свиты и раскрытые рты заросших бородами новопожалованных дворян яснее ясного сказали ей о том, что матушка-царица совершила бестактность (по мнению первых) или брякнула чего-то невпопад (как растерянно подумали вторые). Но Потемкин, разрубавший на своем веку и не такие узелки, гаркнул:

— Быть по сему! На колено! — И тут же зашипел на новоиспеченных дворян, попадавших ниц: — На одно, на одно колено, сук-к-кины дети… на правое, правое… шапку подстели аль зипунишко.

Обомлевшие мужики так и стояли на одной ноге, в непривычной, журавлиной позе, пока царская колымага и вся процессия не проследовали дальше, на юг.

Так и свершилось, как приказала разомлевшая любовница. Застряв в болоте своей бездорожной державы, рыхлеющая бабища на миг забыла, что она как-никак, а самодержица страны, изобилующей болотами и лесами.

Попервоначалу мужики, видать, и сами не знали, что им делать со свалившейся на их головы милостью. А Потемкин, говорят, подсунул царице сразу два указа: один о пожаловании во дворянство мужичков-«орлов», всех скопом, другой — о выделении в их вечное пользование земель и дворовых.

Указ о дворянстве дошел до «орлов» и был встречен колокольным звоном и недельной гульней. «Орлы» навеки стали дворянами, а полагающиеся им, по новому их положению, земли и крепостных прибрал к рукам сам светлейший.

Так и остались дворяне в лаптях, на берегу озера Зыбкое и среди тех же болот.

Петр Зуев знал всяких легенд и побасок об этом событии гораздо больше самого секретаря. Но пока помалкивал.

Только когда впереди замаячили старинные вязы и зачернели на фоне голубого неба вековые липы села Орлы, он повернулся к Швыдченке:

— А воевали они как?

— Кто? — спросил Швыдченко.

— Орловцы ваши…

— Воевали хорошо. Двух Героев имеют. Один погиб, другой в армии остался.

Погибшего Героя из Орлов, лейтенанта Алехина, Зуев знал лично. Они вместе служили в дивизии полковника Коржа. О втором военком слышал впервые.

Село Орлы, как и до войны, было чистым, опрятным. Широкие улицы со старыми, комлевыми срубами в полтора обхвата. Дома содержатся в порядке. Заборы и ворота кое-где хвастаются свежей тесовой заплатой; у каждого двора столетние липы и вязы, под ними — обязательно скамеечка, вокруг которой белеет инеем подсолнечная и тыквенная лузга.

Дом правления колхоза ничем не отличался от других изб, разве только телефонными проводами да «Доской показателей». Там на ярко-красной фанере мелом обозначались проценты выполнения плана текущей кампании.

Швыдченко попросил остановить машину у правления и поковылял к телефону. А Зуев захлопотал около машины: надо было долить воды в радиатор. Потом опять забрался на сиденье и, в ожидании своего беспокойного пассажира, устало протянул ноги в открытую дверцу. Бездумно рассматривал он безлюдную улицу, дома, выглядывающие из-за столетних лип и вязов. Взгляд набрел на «Доску показателей». Машинально просматривая цифры, Зуев не сразу обратил внимание на одно разительное несоответствие. Но, как будто споткнувшись о что-то непривычное, сразу заинтересовался и уже внимательнее стал перечитывать показатели, думая: чем же эта доска отличается от своих собратьев? Вспоминая цифры, виденные им на досках в других колхозах, и найдя наконец различие, подумал: «Дворяне дворяне и есть. Все у них шиворот-навыворот…»

То, что так поразило Зуева, выглядело действительно несуразно. По цифрам на «Доске показателей» выходило, что «Орлы» умудрились сдать зерновых всего 12,7%; картошки и того меньше — 6,4%, а вот в графе «мясопоставки» стояла цифра 93. Подумав, что запятая после девятки плохо написана или стерта, Зуев вылез из машины и подошел к доске вплотную. Нет, все было правильно: мясопоставки сданы на 93%.

— Изучаешь? — насмешливо спросил подошедший Швыдченко. — Вот так они нас и тянут… Поедем скорее из этого колхоза. Глаза бы мои не глядели…

Зуев завел мотор, круто вывернул машину и газанул вдоль улицы, держа курс на высокую трубу, дымившую в Подвышкове.

Швыдченко опять жаловался на то, что общее собрание колхоза «Орлы» отказалось выплачивать военную задолженность и вот уже второй год этот колхоз тянет весь район назад.

— На что их не просят — дружный народ, — говорил секретарь. — Сколько раз уже хотели руководство им подменить — черта с два, как быки уперлись. Ни уговорами, ни хитростью, ни на бога их не возьмешь… Это не «Орлы», а каменюка мне на шею…

— А вот по мясопоставкам? Вроде вырвались вперед? Или мне так показалось?.. — неуверенно спросил Зуев.

Швыдченку почему-то развеселила эта история:

— Да нет, нет… Все правильно ты вычитал. И даже обещают в конце недели сто процентов плана. А на кой ляд сейчас нам эти ихние сто процентов? Если спрос на мясопоставки к декабрю только будет!

Зуев с недоумением посмотрел на секретаря. Тот понял его немой вопрос и продолжал весело:

— Да вот, смехота… Кролей развели… Дворянская курятина… Их за зерновые да за картоху на всех конференциях и совещаниях чехвостят. Меня в области уже предупреждали. На смех уже стали подымать. А они — хоть бы хны…

— А зачем же вы позволяете на смех подымать? — вдруг серьезно спросил Зуев.

Швыдченко запнулся. Зуев вспомнил: еще в юношеские годы он видел неоднократно стариков в Орлах, носивших георгиевские кресты. Были там и полные георгиевские кавалеры. Эти как-то особенно ярко начищали царские награды, нацепляя их даже в революционные праздники.

Комсомольцы-шефы из «Ревпути» и подвышковской школы как-то решили просветить стариков. Неудобно на революционных праздниках козырять царскими крестами. Да и религиозным дурманом попахивает.

Словесную агитацию те пропускали мимо ушей. Но когда «три мушкетера» из легкой кавалерии однажды уж очень пристали к старику Алехину, полному кавалеру, тот твердо сказал им:

— Ни царь, ни леригия тут ни при чем. Это есть знак отличия… Даден родиной, а не царем. Так-то…

На каверзный вопрос Зойки, что же такое, с точки зрения Алехина, родина, старик презрительно оглядел ее с ног до головы и, отвернувшись, сказал:

— Этого тебе, вертихвостка, не понять, — и тут же, снисходительно обращаясь к Шамраю и Зуеву, добавил: — Родина — это то, за что ты кровь пролил… и за что против супостатов сражался… вот так.

Ребята так и ушли, ничего не добившись, весело посмеиваясь над устаревшими взглядами стариков.

А через несколько лет, на фронте, за Днепром, Зуев как-то вспомнил этот случай в тесном кругу офицеров. Но тогда все выглядело по-иному… И многое непонятное и потому смешное в детстве казалось на фронте предельно ясным и очень, очень серьезным. Слушатели на фронтовом биваке задумались.

— Крепких взглядов был мой дед-покойник, — промолвил тогда капитан Алехин. — Помню, помню я этот ваш разговор. Хотел было я вас камнями тогда спровадить, да дед удержал: «Оружие, малец, только против врагов в действие пускать надо, а дураки и сами поумнеют… по прошествию времени». Как, товарищ комбат?

— Правильно, поумнели, — искренне ответил тогда Зуев.

Герой Советского Союза Алехин вскоре погиб, так и не увидев родных Орлов, по ровной улице которых газовал сейчас Зуев…

— Вы ведь сами сказали: вояки они хорошие, — продолжал он разговор со Швыдченкой.

— Что верно, то верно, — ответил секретарь. — Вояки хоть куда. А вот теперь на кролей их завихрило. Ведь подумать только: все село с одних кроликов только и живет. Срамота…

— А зачем вы бюро завтра созываете? — спросил Зуев.

— С Сазоновым резаться буду насчет бычков. Никак он не дает согласия на тягло их оставлять.

— Почему? — спросил Зуев.

— В декабре, говорит, мясопоставки сорвем. Во всем районе. И на будущий год — тоже…

— Во всем районе, кроме «Орлов»? — спросил его Зуев.

Швыдченко вытаращил глаза, глядя на военкома с изумлением, постепенно переходящим в восторг. Проехали с километр молча. Но уже перед самым городом Швыдченко вымолвил как-то просительно:

— А ну, притормози… — и, открыв дверцу, вышел из машины. Поглядел в сторону города, затем повернул голову и долго глядел назад… Влезая обратно в машину, произнес весело: — Ну, майор, пеняй на себя… Раз башка у тебя такая оборотистая, будь другом, — завертай назад. Поедем снова к этим дворянам, поглядим, что у них там за новое животноводство.

Зуев с охотой выполнил просьбу секретаря райкома. Любопытный Швыдченко не выдержал и чистосердечно спросил Зуева:

— Ну растолкуй ты мне, пожалуйста, как тебе эта мысль в голову пришла?

— Единство противоположностей — основной закон диалектики, товарищ секретарь, — усмехнулся Зуев, не заводя еще машины. — Воевали, говорите, здорово, не могут же они хозяйствовать спустя рукава. Только это народ особый… Сам себе цену знает. Значит, и подход к ним особый нужен.

Швыдченко молчал, с интересом слушая военкома. Тот, польщенный вниманием, продолжал:

— Заприметил я такое: очень уважаем мы про героизм говорить. А какой может быть героизм без твердого характера?.. Вот почитать про героя гражданской войны, в кино его поглядеть — это приятно… У соседей герои появились — завидуем даже, а если на своем на дворе заведется, хоть кто-либо заведется с характером, так и гнем его, ломаем… А людям ведь против течения грести ох как нелегко…

— Это как же? С точки зрения диалектики? — засмеялся секретарь.

— А вы как думаете? — улыбаясь, ответил Зуев.

— Ну и как же мы к этим кролячьим дворянам подойдем сейчас с философской точки зрения? Они ведь, знаешь, свистнуть могут на всю твою философию! Они такие…

— Философию надо применять без трезвону…

— Э-ге-ге, стой, стой, — сказал Швыдченко. — Не слишком ли мы того, в высшие материи лезем с телячьими хвостами… Философия, брат, дело тонкое. А мы ее к бычкам да к кролям присобачиваем. Ты хоть пропагандистам моим не говори. А то еще пришьют нам какую-нито хреновину.

— Уклон, что ли? — улыбнулся Зуев.

— Нет, уклон теперь уже не в моде. А вот извращение или теоретическую ошибку — как пить дать.

— Это могут, конечно, — согласился Зуев.

— В общем, додумались просто, так сказать, в порядке практического воловьего хвоста. Так, что ли? — заговорщицки подмигнул Швыдченко.

— Эмпиризмом попахивает эта точка зрения, товарищ секретарь, — засмеялся Зуев.

— Ф-фу ты черт… — обескураженно махнул, заливаясь детским смехом, Федот Данилович, и если бы Зуев знал его раньше, он услышал бы в этом смехе неисправимого оптимиста Федотку, выучившего наизусть басню про голого цыганенка.

И они расшалились как дети, эти два разных человека. Им было весело, так как оба уже поняли друг в друге что-то главное. А главное было в подходе к жизни — живой, невыдуманной… Здесь они были единомышленники. И своим безудержным смехом они как бы давали друг другу слово, что никто никогда не собьет их на зыбкую тропу догматики и словесного трезвона, а будут они всегда трезво смотреть на жизнь, как этого требует их партийный долг и здравый человеческий смысл.

Но все же начатый с серьезной ноты разговор, как горный ручеек, журча веселым смехом, вышел на простор, пробил себе путь и снова заблестел звонким говором вечно живой мысли. Отсмеявшись, Швыдченко с удовольствием смотрел на Зуева, с уважением и завистью: «Подкованные ребята, ничего не скажешь. Этот диалектикой так и чешет… А мы ведь послабже были по этой части, да и грамматикой хромаем до сих пор…» — думал он о четком и логическом мышлении, огулом зачисляя все, что касалось человеческих слов и раздумий, в разряд грамматики.

— А то ведь иногда как бывает, — задумчиво говорил Зуев. — Ты умнее, верно, но не лезь же со своим умом наперед: ведь дураков, которые чином повыше, ставишь в неловкое положение; ты смелее — а зачем же трусов, перестраховщиков подводишь; ты честнее — а жуликам и прохвостам из-за тебя житья нет.

— Ну, так насчет честных-то не говорят… Кому охота себя прохвостом выставлять, — не то возразил, не то согласился Швыдченко.

— Только что не говорят..

— А думают?.. Есть, есть такой грех… Да, ты прав, военком. Против рожна праты, против хвыль плысти… Это я еще мальчонкой вычитал. У нашего, у Ивана Франка… Это не так-то легко, брат… Верно, верно… И то говоришь верно, что и саму философию надо применять без трезвону… А у нас часто ее как попы долдонят, а что к чему и какому грешнику какое покаяние, да какому святому какая молитва, — и не разберешь.

— А пропагандисты как пономари, — поддакнул Зуев.

— Ну, а мы с тобою ее к телячьим хвостам приспособили. — И Швыдченко снова засмеялся.

— Это и есть ее настоящая должность, — вдруг серьезно сказал Зуев. И они отошли, глядя в степь, и военком продолжал, обращаясь к секретарю: — Был такой английский философ Бэкон Веруламский…

— Слыхал. Это тот, что законов насочинял такую уйму, что и доселе отменить их никак не могут… Крепкие, видать, законы выдумывал… Не выкрутишься…

— …Так он, этот Бэкон, о своей братии так сказал: «Чистые, сверхученые философы видят мир, как совы…»

Швыдченко посерьезнел и задумался. По густым черным бровям было видно, как напряженно работает его цепкая мужицкая мысль, как всей душой врезается он в смысл философии мыслителя с именем, вызвавшим у них обоих ассоциации с консервированным мясом «второй фронт».

— …А ваш предрика Сазонов видит мир, как тот суслик, — показал военком на маленький мягкий столбик, торчавший на пустыре.

— Ну, положим, не только Сазонов, и еще кое-кто из руководящих товарищей в районе, — серьезно и задумчиво сказал Федот Данилович.

— О присутствующих не говорят, — жестко ответил Зуев.

— Похож? — криво ухмыляясь, спросил Швыдченко. — Но только давай уговор: перед партийной массой меня с сусликом не равнять…

— Нет, что вы, Федот Данилович, — спохватился Зуев и махнул на суслика фуражкой.

В Орлах все удивленно смотрели в окна, когда машина с только что отбывшим секретарем райкома вернулась обратно. Уж не потерял ли чего? Но машина, миновав правление, держала курс прямо на окраину, где вместо свиноферм и коровников длинными рядами стояли проволочные клетки и самодельные вольеры с тысячными табунами кроликов.

Их попытка пройти в вольер сразу не удалась.

— Куда? — хмуро остановил их мальчуган лет тринадцати с треухом из кроличьей шкурки, похожим на татарский малахай.

— Кролей смотреть, — в тон ему, вызывающе сказал Федот Данилович Швыдченко.

— И оттель увидите…

— А нам поближе надо.

— Мало ли кому чего надо, — не сдавался кроличий начальник.

— Вот председатель идет; он за нас поручится, что мы не воры какие.

— Если б думал — воры, я б с вами не так поговорил. А я и председателя не допущу без дозволения… И без дела.

— Кролей так бережешь? — склонив голову недоверчиво набок, всерьез допытывался Швыдченко.

— А кто к чему приставлен… Марьяшка, мотай, зови молодого Алехина, — приказал он, видимо, своей подчиненной, примерно такого же возраста шустрой девчонке-подростку.

Через две-три минуты подошли к ним почти одновременно и председатель колхоза и «молодой Алехин», в котором Зуев, несмотря на десяток прошедших лет, сразу узнал того самого деда, которого они уговаривали снять царские кресты. Он с удивлением вспомнил этот случай для начала разговора, полагая что его внук неправильно был информирован во время войны, считавший его уже покойным.

— Нет, то не я был. То был Алехин старый, а я молодой Алехин… Брат мой действительно помер уже. У меня крестов не было — в плену я был германском…

— А еще есть средний Алехин, тот уже вовсе на печке лежит, — сказал рассудительно мальчишка, очевидно чтобы сгладить свою резкость при встрече.

— А ты ж какой будешь? — спросил Швыдченко боевого караульщика.

— Нет, я не Алехин. — важно отвечал парень в кроличьем треухе. — Я буду — Свечколап. Моя маманька, та из Алехиных… А я — Свечколап. По отцу, значит, поскольку у законных детей фамилия отцова положена.

— А я вот и законный, а фамилию по матери ношу. Будем знакомы: Зуев, — сказал мальцу военком, протягивая руку Свечколапу.

— Может, и так, спорить не буду. А только у нас такой закон. По отцу идтить в фамилиях, — солидно отвечая на рукопожатие, говорил тот. — Так вы майор будете? А мой дядька только капитан был, а уже Героем сделался…

— Знавал я твоего дядьку, Героя Алехина…

— Ну-у? — Свечколап сбросил треух, вытер им пот со лба.

— Служили вместе. Вот как… А ты нас в штыки. А…

— У меня тоже своя служба…

— Правильно, — сказал Швыдченко.

Беседа эта так до конца и была выдержана в самых серьезных тонах.

— Ну, скажите нам, товарищи, и молодой Алехин, и ты, Свечколап… сколько вот такая пара может дать приплоду в год… для других колхозов, если на расплод взять? — спросил секретарь райкома.

— Говорить? — обратился к председателю молодой Алехин.

Тот утвердительно кивнул головой.

— Пар тридцать — сорок в год. Ежели хорошо ходить за ними.

— А теперь к председателю, товарищу Манжосу, вопрос…

— Слушаю, Федот Данилович.

— Можете выделить сейчас полтысячи пар на разведение этого вашего добра для других колхозов?

— Что ж так? Неужели весь район на дворянское положение думаете перевести? То смеялись над нами, а теперь? — не преминул съязвить Манжос, которого уже не раз райком норовил заменить другим председателем.

— В молодости мы над крестами деда Алехина тоже смеялись… — сказал Зуев. — А теперь вот сам ордена и медали ношу. И безо всякого смеха.

Швыдченко кивнул.

Вмешался в разговор и молодой Алехин:

— Чего же тут? Рази ж мы не понимаем и ваше положение? Раз вышла вам директива, так чего ж, это можно. Вам без директивы никак жить нельзя… Ну а нам по одним директивам действовать — тоже жизни никакой не будет… — ввернул он дипломатически.

— Диалектика? — одними губами спросил Швыдченко Зуева.

Тот только моргнул утвердительно. Оба изо всех сил сохраняли солидность разговора.

— Так вы уж не держите в памяти на нас эту науку, — закончил свою дипломатию дед.

И когда он отошел, Швыдченко уже без смеха сказал военкому:

— Слыхал? Извиняется шилом в мягкое место…

— Но зато от души. От всей русской души… — засмеялся тот.

— Вот, вот. Теперь, значит, и мы поняли, что к чему… Прикинь, председатель, все свои расчеты и завтра утром, к девяти часам, приезжай на бюро. Будем оформлять вашу инициативу. Договорились?

— Так я ж беспартийный… — хитровато почесываясь и искоса поглядывая на секретаря, начал было Манжос.

— Ну ладно… хватит этих фокусов… Кончилось твое дворянство… И, в общем, приезжай.

Молодой Алехин поближе пристроился к председателю и тихо, невзначай шепнул ему:

— Не продешевить бы нам, Степаныч.

Тот сердито махнул рукой, и начальник кроличьей фермы быстро отошел в сторону.

— Ну, а теперь, товарищ Свечколап, пропустишь нас, как оптовых купцов, к своей скотине? — обратился Федот Данилович к внимательно слушавшему весь этот разговор Свечколапу.

— Ежели будет приказание — чего ж не пропустить? — резонно отвечал тот.

Молодой Алехин молча махнул рукой, и ворота вольера открылись. Все они вошли, сопровождаемые целыми табунами кроликов, бежавшими за ногами своих хозяев.

Молодой Алехин называл породы, выхватывая из табуна отдельных зверьков совсем так, как это делают чабаны с овцами, то одного, то другого поднося к лицу любопытствующих начальников.

Приняв из его рук большого мясистого самца, Швыдченко поднял его за уши высоко, долго смотрел, как он подрыгивал лапками, а затем, обращаясь к Зуеву, спросил тихо:

— Выручит?

— Похоже, что выручит, — ответил с улыбкой Зуев.

— Ну, серый, выручай. — И секретарь пустил его в табун.

Обратно в район опять ехали молча. Швыдченко, видимо, продумывал доводы, которые он завтра приведет членам бюро, а Зуев, еще раз подводя черту виденному у Горюна, Евсеевны и у «орлов», главным считал вывод: народ наш не только терпеливый, смелый на войне, честный и напористый в труде, но и гордый в победе, с достоинством гражданским, мужественно встречающий не только горести разрухи, но и наветы формалистов и издевательства бюрократов. И этот народ вкрадчивым ханжам, чванливым бюрократам, усердным формалистам не забить. Фашизм не забил, а им и подавно…

6

В военкомате на письменном столе Зуев нашел стопку свежей почты. Разглядывая письма, он первым долгом распечатал пакет из облвоенкомата. Это была свежая директива о подготовке района к разминированию. В недельный срок райвоенкомату предлагалось обеспечить группу саперов, выделенную для этой работы: а) транспортом, б) расквартированием, в) сведениями о наиболее опасных участках и минных полях.

Зуев вызвал своего заместителя, майора административной службы Гриднева, и уже хотел передать ему для исполнения бумагу, когда взгляд его вдруг упал на подпись. Он еще раз посмотрел на знакомый росчерк, не веря своим глазам. Внизу директивы значилось: «Облвоенком полковник Корж».

И сразу же сухие строчки немногословной бумаги ожили. Канцелярские фразы запрыгали перед глазами, зазвучали хрипловатым баском, требуя немедленного действия, движения и живого дела. Зуев еще раз перечитал подпись и широко улыбнулся, вспоминая своего военного начальника. Конечно же это был не только его, но и доброй сотни офицеров его возраста наставник и любимый всеми солдатский батька. Мало в нем было внешнего лоска, в меру было обаятельной грубоватости, которая вытекает из неуловимого сознания человеческого достоинства, развитого у людей, хорошо понимающих, что они на полную силу выполняют свое жизненное предназначение. Полковника Коржа никак нельзя было назвать счастливым любимцем военной судьбины. Даже наоборот. Почти каждое удачное дело, совершенное в начале войны полком, а затем дивизией полковника Коржа, часто, очень часто заканчивалось персональными неприятностями для самого комполка или комдива.

— Такой уж он невезучий человек, — шутили в армии.

— Да оно и понятно. Это еще из той братвы, что вышла на борьбу при жизни великого Ленина. Твердой закалки люди… — восхищался им при форсировании Днепра Алехин.

— Твердой-то твердой. Это верно. Раз навсегда усвоил нравы и психологию пламенного времени. А времена-то меняются… — говорил то ли в похвалу, то ли в порицание Васька Чувырин.

Так рассуждали офицеры постарше.

Новички, молодежь, видевшие в нем образец, доискивались: что же все-таки в нем главное?

— То, что всегда человека ставит на первое место: твердость характера… Ну и потом очень здорово умеет ладить с массой, с подчиненными, не спуская им ни в чем. Требует с солдата крепко, но никогда не оскорбляет его своей требовательностью, — резюмировал как-то Зуев.

— И не хочет ладить с самодурами… Ни к кому не подлаживается.

— Не хочет? Может, и хочет уже… Да просто не сумеет и не сможет.

Действительно, любимой поговоркой Коржа была: «Служить всегда готов, прислуживаться — тошно»… Не шибко грамотные в художественной литературе офицеры склонны были приписывать авторство этой крылатой фразы именно полковнику Коржу. Когда же Зуев как-то взялся доказать, что еще Грибоедову была известна эта горьковатая истина, ребята даже «полезли в бутылку». Ведь большинство из них были с семилетним образованием, а даже в нормальных офицерских училищах в те времена было не до художественной литературы.

Словом, еще в первый год войны произведенный в полковники Корж через два-три месяца был лихо разжалован в майоры. Никто толком не знал за что…

— По причине излишней требовательности к своему левому соседу. У того нрав покладистее. Твердо «тактику» знает… Поласковее выражайся снизу вверх и потверже действуй сверху вниз, — по секрету сообщил заезжий армейский офицер связи.

Через полгода Корж достиг своего предыдущего звания, но уже к лету сорок четвертого снова пришлось ему спарывать одну звездочку с полковничьего погона. На этот раз дело принимало не менее серьезный, да, пожалуй, и, более легендарный оборот. На довольно справедливое, но выраженное в грубейшей форме — с угрозами — замечание он резко осадил низкорослого и очень вспыльчивого начальника. Тот не сдержался, подбежал к строптивому подчиненному и стал смешно подпрыгивать, делая неудачные попытки достать своей рукой лицо полковника Коржа. А тот, как назло, имел физическую возможность смотреть на свое высшее начальство сверху вниз. Полковник еще выше поднял гордую голову, отошел на два шага и, спокойно расстегивая кобуру, сказал очень тихо, но весьма убедительно:

— Товарищ командующий, стреляю в яблочко и чести советского офицера никому марать не позволю!

Много боевых эпизодов, оригинальных распоряжений Коржа по вверенной ему дивизии, а то и просто хороших, разумных слов и дел вспомнилось Зуеву, пока он держал в руках лаконичную директиву облвоенкомата.

Остальную почту читать не хотелось. Он оставил у себя только эту бумагу. Она показалась ему теплым и родным фронтовым приветом.

— Я сам пока подработаю этот вопрос. А вы разберитесь с остальной почтой.

Сказаны эти слова были майору админслужбы Гридневу так тихо и ласково, что тот даже удивился. До этого он считал военкома черствым и молчаливым служакой и недалеким человеком. А Зуеву просто хотелось еще остаться наедим не с полковником Коржем. Подумать и повспоминать.

Присев у окна, Гриднев быстро стал разбирать конверты своими музыкальными пальцами. Остановился на одном и долго, с сомнением разглядывал письмо.

— Товарищ военком. Это вам лично. — Он подошел вплотную к столу начальника. Почтительно вытянувшись, подал Зуеву еще один конверт. Адрес был написан правильно, но действительно возле фамилии военкома значилось: «Лично» в руки».

Небрежно сунув письмо под директиву из области, Зуев мимоходом подумал: «Не иначе какой-нибудь настырный проситель… Насчет помощи или пенсии. Есть же люди — наивно считают: то, чего не может сделать райвоенком, вполне может сотворить «сам майор Зуев», стоит только слезливо и «лично» его разжалобить покрепче…»

Заместитель ушел, и Зуев мог свободно предаться фронтовым воспоминаниям. Но на уголке конверта, выглядывавшего из-под директивы полковника Коржа, он вдруг увидел почтовый штемпель с надписью «Москва». Нет, проситель был издалека… А кроме того, Зуев давно надеялся получить одно письмецо из столицы… Хотя эти надежды за последние дни основательно потускнели.

Конверт, манера запечатывать длинную цидульку да и сам адрес был написан как-то так, что даже без почерка и проглядывания на свет тонкого конверта угадывался характер: неспокойный, строптивый, с каким-то душевным изломом. «Неужели все-таки вспомнила? И сама первой решилась написать?» — подумал Зуев.

Вскрыв конверт, военком развернул письмо.

«Найденыш! Что же ты?!»

«Ты» было перечеркнуто и переделано на «Вы», даже с прописной буквы.

И майор сразу почувствовал, как у него краснеет шея. Он боязливо оглянулся вокруг. Но все его подчиненные были заняты делом. А за окном, как улей в погожий день, гудел базар.

«…Так ни рыцари, ни джентльмены, ни даже просто порядочные вояки не поступают… бросили девушку и — в свои дебри, медведь Вы косматый. Ай-ай-ай…»

Ему даже показалось, что из-за листа какой-то необычной голубовато-серой заграничной бумаги показалась тонкая-тонкая женская ручка и погрозила пальчиком зуевскому виноватому носу…

«И так и ни слова? Ни признания? Ни даже вздоха издалека? Эх, найденыш, найденыш…. А я, признаться, по Вас, — теперь уже тщательно зачеркнуто было «Вас», — по тебе соскучилась, бука ты этакий… Вот какова наша женская месть: чтобы сегодня, хотя бы часок, не спал, ворочался, кряхтел и думал обо мне. Это вам… тебе… а впрочем — Вам, черти Вы полосатые, вроде гауптвахты или наряда вне очереди. Вот!»

Затем, с нового абзаца, шла волнистая линия чернил, настолько выразительная, что Зуев представил себе не только маленькую ручку, дрожащую на бумаге, как перо осциллографа, наносящего на валик режим домны или биение кроличьего сердца, но и увидел белокурый локон, упавший на щеку, и задумчивые Инночкины глаза, уставившиеся куда-то вдаль. В конце этой линии была поставлена энергичная точка.

И сразу сухой, деловой тон:

«Итак, Вы почти зачислены в аспирантуру, пока заочно. Срочно шлите заявление, документы и анкету… Ну, знаете, по форме: фамилия, имя, отчество, год рождения, пол (а самое-то нужное в человеке ведь это не его пол, а его потолок — вот этого анкета как раз и не требует), образование, партийность, не забудьте упомянуть о вашем столбовом пролетарском происхождении, военное звание, подвиги и награды… насчет родственников за границей, что положено, и срочно — слышите, срочно! — присылайте. Рыжий сегодня сказал: «Был только что в институте насчет товарища Зуева. Он у тебя, кажется, щепетильный. Можешь сообщить ему, что моя протекция, о которой он и не просил, совсем не состоялась. Представь себе, сохранились его документы и даже дипломная работа. И проект решения кафедры о зачислении в аспирантуру. Вполне все устроилось само собою, а моя роль такова же, как курьера, через которую товарищ военный начальник мог бы переслать свои бумаги или навести необходимые справки…»

«Вот такая она и в жизни, — подумал Зуев. — Ласковая, веселая, мягкая… И вдруг — рывок, сразу сухарь, умный, дельный и даже жестковатый сухарь-деляга… Вот и тут: расшалилась, а потом сразу как будто толкнула кулачком в грудь, как тогда, в первый раз…»

«…А потом, представь себе, закатил мне сцену, — продолжала писать Инна. — Старик ужасно ревнив. Как бес… Пока говорил о деле, уткнул свои рыжие прожектора в стол да еще исцарапал отлакированное кресло… А затем поднял глазищи, просвечивая меня ими, как рентгеном, и голосом хрипловатым, как в мелодраме, спросил: «Послушай, у тебя с ним серьезно?» А что я могла ему сказать? Если я и сама не знаю: серьезно или несерьезно… И ты тоже не знаешь, мне кажется… А если бы и знал, то это было бы в высшей степени самонадеянное мужское нахальство… Тем более, что мы поступили явно как два мотылька с высшим образованием. А страдают, как видно, не мотыльки, а мое рыжее солнце, которое пригрело и, глупое, даже и свело нас своей несуразной аварией на дрезденской автостраде. Я так ему и сказала, пригрозив, кстати, когтями за нетактичность и бабье любопытство. Опечалился!..

«…Фатер, — сказала я… а затем назло ввернула на вашем брянском наречии: — Папанька! Милый!» Ну тут он взорвался. Как противотанковая граната. «Что еще это за фокусы?» — заорал. «Местный диалект… — сказала я ледяным голосом. — Из брошюры профессора Расторгуева, говорю, неудачного кандидата в министры просвещения бывшей Промпартии»…

«Значит, серьезно», — сказал батя и вздохнул.

«Ну конечно, — пропела я скрипучим голосом самого академика Мещанинова. — Конечно же, кроме архитектуры я давно, хотя и не всерьез, занималась лингвистикой и в том числе белорусско-брянско-черниговским областным говором. Изучаю диалектизмы. Ей-ей… — И сделала ему невинные глазки. — Архитектура пока побоку».

«Перестань, — сказал он печально. — Я не могу не думать о личной жизни и судьбе моей дочери…»

Голос его дрогнул, и я не удержалась и поцеловала его в рыжую бровь и сказала в тон ему: «А зачем же ты воспитал дочь с мужским характером и с мужскими недостатками? Я ведь не более ветрена и легковерна, чем все вы». Да…

Вот как о вас думают и вспоминают два высокообразованных и всесторонне развитых интеллекта. А вы… ну, уж отрубите правду-матку. Ась?!

Теперь так: в исторической библиотеке я имею влияние и авторитет не по летам. Там же не знают души науки, а ценят только ее мундир. И чтобы пуговицы блестели, как на параде. А мундир в науке и у меня вполне приличный: двадцать три года — кандидат в кандидаты наук, пуговички натираю мелом ежедневно, как заправский моряк. А душу моей науки я там предпочитаю не выворачивать. Так вот, я открыла Вам абонемент. Можете выписывать литературу в неограниченном количестве…

Ну, всё. Отвечать немедля по делу! На личности можете не переходить. Настроения, в конце концов, как и все у нас по этой части, — чепуха. Обещаю Вам помочь по научной технике (у нас это называется почему-то: научный аппарат!), независимо от последнего. Ведь мы, по-моему, хорошие друзья, а вот мотыльки… это… чепуха… чепуха… чепуха… Но я, кажется, попалась и могу серьезно расплатиться. Но это не Ваша печаль…» —

толкнула она вдруг обеими кулачками в грудь Зуева. И довольно грубо.

«Итак, начнем. Взяли. Это я насчет аспирантуры. Через год-два, обязательно — диссертация… Но, учтите, что я лентяйка. На брянском наречии говорят «лежалка», «ляперда» и еще как-то… Услышите синонимы — сообщите… Это с вас взятка за мои хлопоты, которые доставляют мне удовольствие. Все остальное — бескорыстно. В этом-то хоть, надеюсь, ты убедился. Ну-с, так вот… целоваться в письмах не могу ни с кем — только с бабушкой. Пока!

Твоя».

И в письме она была такой же необычной, как в жизни.

7

Знакомство их состоялось в сентябре, по прибытии Зуева в Москву проездом из Германии. На второй или третий день после злополучной встречи с майором Максименковым он от скуки перебирал содержимое своей полевой сумки. Там и наткнулся на бланк со штампом, полученный от «начфина», на поверку оказавшегося чуть ли не академиком. Зуев несколько раз пытался звонить, но телефон все время был занят или не отвечал. Делать было нечего. Да и, в конце концов, он получил ведь разрешение и даже приглашение заходить запросто.

И Зуев пустился в рискованное путешествие по городу на своей трофейной чудо-машине. Лавируя мимо регулировщиц в защитных гимнастерках, уже понемногу сменяемых авантажными орудовцами, или, как их тогда называли сами регулировщицы, «настоящими милиционерами», Зуев благополучно довел своего отмытого от дорожной грязи «зумаша» до Калужской улицы. Поднявшись на лифте, он позвонил в указанную на бланке квартиру. Дверь открыли, и после приглашения войти он остановился у вешалки, собираясь повесить на крючок только что приобретенную шикарную военторговскую фуражку. Но это ему не удалось: совсем близко возле его уха раздался тихий, изумленный шепоток:

— Как? Это вы? Вы? Как же вам удалось… без адреса? Не зная даже, как меня зовут?.. — Зуев повернул голову, и военторговский головной убор упал, щелкнув твердым блестящим козырьком по натертому паркету. Лицом к лицу перед ним стояла та самая девушка из веселой компании, качавшей его на Красной площади в День Победы. Зуев невольно схватил себя за ухо, где, казалось, до сих пор должен был остаться след от прикуса маленьких зубов, и, опомнившись, тихо провел ладонью по щеке.

— Найденыш!.. — прошептала она.

— Простите… профессор… Нет, простите академик Башкирцев вернулся? — заикаясь от неожиданности, залепетал Зуев, тыча ей в руки как оправдание листок со штампом. Но в то же время он не мог оторвать взгляда от ее смеющихся, радостных глаз.

— Отец? Ах, так вы к нему? Забавно все-таки!..

— Так он — отец ваш? Он вернулся? Мы в Германии встречались с ним однажды…

— Из Германии — да. С лекции — нет. Да и вообще, он так занят сейчас, — раньше Зуева оправившись от смущения, говорила она. Еще через несколько минут она уже спокойно и даже чуть-чуть развязно оглядывала Зуева с головы до ног. — Но, может быть, теперь, когда война уже окончена, у победителей найдется времени побольше, чем у наших ученых родителей? Заходите. Тем более, что мы с вами тоже встречались… однажды…

Зуев все еще не знал, как держать себя. Он не хотел теперь стеснять девушку, тогда, после патриотического поцелуя, так мило и грациозно смутившуюся.

Вошли в гостиную. По его мнению, она была обставлена довольно шикарно. Сели и добрую минуту молча смотрели друг на друга, а затем вдруг весело расхохотались.

Так и состоялось их второе знакомство в Москве. Она встала, притворно чопорно подала руку, назвав себя Инной, и тут же смело и непринужденно учинила ему беглый допрос, примерно анкетного содержания.

Потом стали просто болтать. Прошло часа полтора-два.

Вернулся профессор с глазами филина. Зуев с трудом узнал его в шикарном штатском костюме с замысловатой искрой.

Башкирцев, кажется, был обрадован. Он поспешно поблагодарил Зуева за то, что тот не забыл заглянуть, как он выразился, на его «московский огонек».

— Понимаешь, дочурка, это тот самый мой попутчик, так кстати выручивший меня при спешной командировке в Дрезден. — И, уже обращаясь к Зуеву, с искренним сожалением сказал: — Только здесь вряд ли нам удастся, коллега, от души пофилософствовать. Кутерьма!

Он с извинением развел руками и отошел к телефонному столику.

— Моя ученая рыжая белочка беспрерывно вертит свою московскую карусель, — ласково поглаживая отца по щеке, задумчиво говорила Инночка Башкирцева, стоя у телефонного столика и помогая отцу набрать номер.

— Да, да, — спохватился профессор, — ты возьми шефство над ним, Инок. — И он, рассеянно целуя подушечки пальцев дочери, присел возле телефонного столика и положил трубку на рычаг.

— Занято? — спросила Инна.

Башкирцев поднял брови, словно не понимая ее вопроса, посмотрел на трубку, снял ее и повертел в руках.

Инночка улыбнулась, легко щелкнула отца по носу и снова набрала нужный номер.

Она оказалась не только заботливым секретарем рассеянного ученого, но и умелой и расторопной хозяйкой. Зуева пригласили выпить кофе.

Прислушиваясь к милой болтовне дочери, отец уловил вдруг, что она раньше была знакома с Зуевым. Немножко нахмурившись, он спросил:

— Знакомы?

— Давно, — смело глядя отцу в глаза, ответила Инна.

— Удивительно, — пробормотал Башкирцев, снова роясь в телефонном алфавите. Но, увидев нахмуренный лоб Инны, заторопившись, сказал: — Ну, ну, ладно…

— Мир тесен, и люди в нем толкают друг друга локтями, — неожиданно резонерски ответила Инна, разглаживая отцовские брови.

«Как студиозы в общежитии. А вообще, похоже — друзья», — подумал Зуев.

Инна сама вызвалась провожать капитана.

Их сближение наступило быстро, как летний дождь. Чистые и доверчивые люди, они не могли относиться к любви с хитрыми уловками, предосторожностями и подозрениями, которые всегда сопровождают любовь грубую и коварную. У них она была естественной и даже не называлась своим именем, так как в ней не было никакого расчета, требующего в первую очередь словесных обозначений.

Вышедшие на простор войны в самом юном своем цветении, они не успели познать любовь в свое время. И в этом ненасытная война требовала от людей жертв.

Их поколение походило на цветущий яблоневый сад, над которым пронесся страшный ураган. И что же удивительного, что еще одна яблонька со срубленной снарядом кроной попалась на пути Зуева почти испепеленная. Но корни сохранили жизнь, и вот из спящей почки бурно вырвался и понесся навстречу лучу солнца молодой зеленый побег… И зацвел… Зуев прижался к нему обветренным лицом фронтовика, вдыхая аромат этого цветения.

Инна шла ему навстречу просто. А он не раз задумывался, когда еще в ушах звучали только что прошелестевшие слова, стоны и вздохи: «Чувство? Да есть ли оно на самом деле?» Но стоило повернуть голову, увидеть радостное лицо, а на нем печальные-печальные глаза и взять тихие, ласковые руки, положить их себе на плечи, обвить ими свою шею — и получалось, что это и есть любовь, но какая-то внезапная, неожиданная, быстрая, как стенограмма, которую еще надо расшифровать. И поэтому, может быть, еще более человечная…

Они ни разу не почувствовали себя неловко наедине друг с другом. Вероятно, потому, что никогда не навязывали себя один другому. Это была любовь без обязательств, без обещаний.

Зуев, вернувшийся с войны, уже знал женщин. Но сейчас он понял, что ничего еще по-настоящему не познал в любви… Он больше слышал и читал, каковы бывают отношения людей в интимной жизни… Горы литературы, написанные о ней, так и не выяснили и по сей день, каковы же они должны быть. Где-то он вычитал, что женщина почти всегда — деспот и собственник в своем чувстве, которое по закону естества почти всегда лишь порог к дому, к семье, к гнезду с его заботами. Здесь же ничего подобного не было… «А может быть, просто искусно притворяется, играет?..» Инна ничем не сковывала его волю… и ничего не скрывала… Он платил ей тем же… Они ни разу не объяснились всерьез, ни разу не пытались увидеть свои отношения в будущем…

— Зачем? — сказала она однажды на его попытку заглянуть вперед. — Ведь ничего же серьезного нет.

Его немного коробило такое отношение… «Что это — легкомыслие, разврат?..»

— Как же это случилось у тебя?.. — вырвалось у него.

— В первый раз? — догадалась она. — Вы, мужчины, гораздо любопытнее нас…

— Ну а все-таки, — настоял он.

— …А все-таки — война. Надо бы тебе быть подогадливее. Во время бомбежек разбиваются вдребезги не только стекла…

И она рассказала ему все.

Первый был командировочный моряк с бакенбардами. Он, видимо, учил соленым словам и галантности, что одинаково было противно.

И опять это все было прямо, честно и откровенно.

С детства Зуев больше всего на свете ненавидел ложь. Самую грубую правду он ценил выше самой красивой лжи и больше всего ненавидел ханжей. Его тошнило от каждой ханжеской рожи, этого воплощения разума новых мещан. Они уже зазубрили нудно и безразлично формы новой этики и морали, так же как мещане прошлого бубнили молитвы. Так ему казалось. А тут он встретил человека, высшим судьей над которым было его собственное сердце.

Он спросил ее как-то:

— А все же ты понимаешь, кто мы с тобой? Муж и жена или… — Он запнулся.

— Нет, мы просто любовники, — безжалостно толкнула она его кулачком в грудь.

Ему стало досадно… Правда, само слово не вызвало у него чувства протеста. «Ведь надо же уметь без запинки произносить такие слова! А впрочем, она просто говорит правду. Любовники и есть…» Но его сердце, не подчиняясь чопорности разума, сопротивлялось.

— А почему не «любимые»?

Она долго смотрела ему в глаза и тихо, тихо пожала руку:

— Нет, любимые — это прочнее… Это уже другая ступень… Не надо, Петяшка, так легко бросаться дорогими словами… Их не так уж много на свете… Именно любовники… пока…

И он почувствовал на миг ее превосходство. «Точно определяет, лапушка…» Сколько он ни думал, а точнее назвать их отношения ему так и не удалось. И его начала раздражать точность этой неопределенности.

Но дело было не только в словах — и в любви Инна была непосредственнее. И она не скрывала, не хотела скрывать этого. Целовалась она смело, с каким-то особым содроганием всей своей гибкой фигурки. Но и тут была верна себе: всегда резко обрывала поцелуй, отталкиваясь обеими ручонками, как ушедший на самое дно пловец отталкивается от песчаного дна, чтобы стремительно всплыть на поверхность. Отдышавшись, говорила, смущаясь: «Мой найденыш…», обязательно сопровождая это слово каким-нибудь жестом. То пальчиком нажимала кончик его носа, как кнопку звонка, то дергала его небольно за прядь волос на виске, а чаще всего трепала за ухо. Но всегда эти жесты выражали ее удивление перед тем странным, необъяснимым чувством, несколько секунд назад обволакивавшим их обоих, как теплая морская волна. А как-то, в минуту самого большого откровения, когда страсть уже способна перейти в еще большее — дружбу и стать полновесной человеческой любовью, либо в отвращение — став жгучей ненавистью, он проговорился ей.

— Ты похожа на Зойку… — И сразу понял свою ошибку.

Молнией сверкнула ревность в ее глазах… и сразу, подавленная волей, исчезла. «Однако, умеет себя держать в руках, — подумал он. — Не задала ни одного вопроса, не сказала ни слова… эта женщина — кремень…»

И только через несколько дней, на улице, немного чопорно идя с ним об руку, мимоходом, как бы невзначай, она спросила:

— Кто у тебя из знакомых по имени Зойка? Если не хочешь, можешь не отвечать…

— Нет, почему же…

И он начал подробно рассказывать историю школьной дружбы «трех мушкетеров»…

Но на пятой фразе она перебила его:

— Не надо…

После этого мимолетного разговора наступило некоторое охлаждение — неловкое и тягучее.

Уже получив назначение в Подвышковский военкомат, Зуев понял, что эта связь очень непрочна… Его коробили Инночкины резкие переходы настроения, но в то же время он не мог сбросить с себя власти ее обаяния.

Незадолго до отъезда на родину он зашел к ней, не созвонившись предварительно, как обычно, по телефону. Дверь открыла домработница тетя Нюра.

— Инночка работают, — заученно шепнула она капитану. Но он по праву хорошего знакомого шагнул через порог в столовую. Кашлянув там для вежливости и подождав ответа, он через несколько секунд заглянул в приоткрытую дверь. Стекла в ней были замазаны белилами и не просвечивали.

За письменным столом у окна виднелась склоненная над какими-то чертежами, томами голова Инночки. Обнаженная хрупкая рука быстро бегала по бумаге. С левой стороны стола лежало несколько раскрытых книг, ступенечкой положенных одна на другую. Палец левой руки, наверное, отмечал то место, где родилась своя мысль, вызванная чужими трудами. И хотя двигалась только кисть правой руки, но во всей фигуре была удивительная экспрессия, напомнившая Зуеву физкультурниц в тот миг, когда они принимали или передавали эстафету.

Он кашлянул. Голова не шевельнулась.

— Можно к тебе, Инок? — сказал он, входя в кабинет.

Наклоняясь к ней для поцелуя, он заметил, как мимолетная досада и даже боль промелькнули на ее лице. Она подставила щеку. Целуя и прижимаясь щекой к ее щеке, он секунду смотрел на стол, заваленный бумагами. По краю стопками были сложены книги по темам: два тома Ленина, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса, несколько иностранных книг, том Даля, несколько брошюр и том Марра, какой-то специальный журнал со статьей неизвестного профессора «Брянско-белорусско-черниговский диалект русского языка», а потом навалом, в беспорядке — куча словарей; рукописи, написанные от руки, перепечатанные на машинке, страницы с узкими крылышками вклеек, длинные, как пергаментные свитки, страницы — все это носило следы упорной, но неуравновешенной и размашистой работы.

— Шершавый какой, — сказала она и тут же перевернула исписанный лист чистой стороной.

Зуев присел на стул у окна. Она взглянула на него с какой-то насильственной улыбкой:

— Посиди так тихо… Хорошо?

Он чинно положил ладошки на колени, изображая смиренного пай-мальчика.

Несколько минут Инна дописывала страницу, затем, перечитав ее, скомкала в бумажный мячик и бросила под стол в корзину.

— Отдых, отдых, отдых! — засмеялась она, подняв руки вверх, и, откинувшись на спинку кресла, хрустнула пальцами. Мелькнули золотистые подмышки, и девичьи груди резко обрисовались, обтянутые шелком летней блузы.

Забыв, что явился для серьезного разговора. Зуев подошел к ней вплотную и, охватив кресло обеими руками, нагнулся над ее лицом с закрытыми глазами.

Открыв глаза, она плотно сжала губы:

— Сегодня не надо, мой хороший. Да?

Он разочарованно отошел. Инна поблагодарила одним взмахом ресниц и взглядом показала на стул. Он сел и, все еще взволнованный, продолжал смотреть на ее лицо, освещенное светом из окна. А она устремила взгляд куда-то вдаль, мимо Зуева. Он резко встал и прошелся по комнате. И лишь только потом понял, что под этим чистым, высоким лбом с нежными локонами еще свершалась великая тайна работы мысли.

— Послушай… — сказал он громко, шагая по комнате.

— Слушаю, — ответила она чуть насмешливо, вполоборота поворачиваясь к нему вместе с креслом.

Но он так и не смог начать разговора, продуманного раньше и выдержанного в спокойных, мягких, дружеских тонах. Сейчас он был раздражен.

— Ты о чем? — сказала она, вставая. И перехватила его на полпути, остановилась, прижавшись ухом к его груди, как врач, слушающий сердце. Затем подняла голову кверху. — О нас с тобой? Да?

— Да. Вернее, о тебе. Я не могу понять человека, который… которого…

— А это очень тебе надо — понять?

— Конечно…

— Что же вас не устраивает?

— Я не знаю, кто ты… Я хочу понять…

— Что ты хочешь понять? — тихо сказала она.

— Я хочу понять, как могут уживаться в девушке…

— В женщине, — жестко поправила она. — Что может уживаться?..

— Как могут уживаться самые лучшие, самые прекрасные и самые… — Он вертел ладонью в воздухе, боясь оскорбить ее.

— Отвратительные, гадкие, мерзкие — ты это хочешь сказать, да? — Что-то холодное, как лезвие ножа, было в ее словах.

— Хотя бы и так. Черты…

— Черты? Нет, просто — привычки… Тебе хочется понять… Давай поймем вместе… Пока что ты пользовался только худшими, не очень интересуясь лучшими и для меня самой наиболее дорогими чертами. Во всяком случае, не пытался понять.

Она стояла с каким-то виноватым видом у стола, тихо поглаживала пальцами его лакированную поверхность. Затем резко повернулась и посмотрела на него широко открытыми глазами.

Он даже опешил — сколько скорбного было в этом взгляде. Она снова потупила глаза и стала машинально перебирать яблоки в вазе, стоявшей посреди стола. Взяла одно яблоко и с неожиданной для своих маленьких рук силой разломила его пополам.

— Подойди ко мне. Видишь? Яблоко. Вот так и меня разломала жизнь, война. И, право, я не виновата, что ты выбрал не ту половину.

Одна половина яблока была белой, свежей, душистой; на другой была гнилая ссадина, от которой широко расползлась по мякоти светло-коричневая порча.

— Но человек — не яблоко, — все еще раздраженно сказал он.

— Верно. Мы люди. И давай расстанемся друзьями.

— Расстанемся? — с невольным испугом спросил Зуев.

Она улыбнулась:

— Конечно. Я не встречала еще мужчин, которые, прекратив связь с женщинами, были бы способны продолжать так же ровно и честно относиться к своим, так сказать, экслюбовницам. Но, может быть, ты — исключение? Что же, подумай, скажи, — я буду только рада. Тем более, что и ко второй, уверяю тебя, совершенно здоровой половине ты можешь и, думаю, должен иметь кое-какое отношение. — И она, откусив от чистого куска яблока, отдала ему остальное. Потом посмотрела с жалостью на вторую половину и ножом выскребла почти черное пятно. Оставшуюся светло-коричневую массу разрезала ровно пополам. Одну положила себе в рот, другую протянула ему.

— Хочешь? Попробуй. Это не так плохо.

Вторая половина походила вкусом на винное бродило и пахла лесной прелью… Только возле вырезанного пятачка чуть-чуть горчило…

— Нравится? — У нее блеснула слезинка в глазу.

— Да, мой Рыжачок, — ответил он тихо и виновато.

— Ну вот. Я так и знала… И на этом аналогия кончается. Она неполная и далеко не совершенная. Человек — не яблоко. И он не состоит из двух половинок. Разрубленный пополам, он — мертв… И, к счастью, даже начав подгнивать, он не обязательно погибает. Если он не один, если есть коллектив и любимое дело — он выбрасывает из себя гниль. Вон! И живет, цветет, трудится… Хотя это ему не так уж и легко… Только ты одно пойми: я была комсомолкой, и очень неплохой комсомолкой. Я вступаю в партию… И совсем не для карьеры… Ты пойми это, как рабочий, как воин… Поймешь, да? А теперь — уходи! — Она оттолкнула его, не дав даже приблизиться.

Когда Зуев стоял уже в дверях, Инна, подойдя к своим рукописям и глядя на них, задумчиво сказала:

— Встретились две кометы и разошлись каждая по своей бесконечной орбите. Хорошо, что не сгорели. Правда?

Выйдя в прихожую, он долго стоял у вешалки. А когда все же вернулся, ступая на цыпочках, увидел Инну уже за столом. Она сидела, задумавшись над книгами, затем вздохнула всей грудью и, снова устремившись мысленно куда-то вдаль, стала быстро писать.

И Зуев ушел, оставив в памяти не столько этот разговор, сколько письменный стол, склоненную над ним голову, падающие на щеку кудри и быструю руку на белой бумаге. И глаза, жадно впивающиеся в страницы. Да еще зависть… «Она сильнее, чище меня… А воля, воля какая!..» — думал он, медленно проезжая по Ленинским горам.

«Неужели только потому, что я — мужчина глупый, недогадливый — сказал ей о Зойке?.. Ревность? Остервенелая бабья ревность… Нет, нет, не похоже… А впрочем, кто ее знает… Ведь вся на изломах… А жаль… Чего тебе жаль? И так зашли слишком далеко… Будь здорова, милое, умное и несчастное мое мимолетное счастье…»

Вот и теперь, в военкомате, когда Зуев еще раз перечитывал долгожданное письмо, он знал, наверняка знал: там, где тонкий осциллограф чертил волнистую линию, так и не написав ни одного слова, готов был сорваться тот вопрос… Эта волнистая линия и был немой вопрос о Зойке.

«Тактичная дивчина, — подумал он с благодарностью. — Ну а в общем, с гонором…» И, пряча письмо в карман, Зуев стал убирать бумаги со стола.

Он собирался сегодня вовремя уйти домой. Но день, начавшийся так хорошо с утра, принесший такие радостные вести посредине, закончился прескверно.

Убрав все бумаги со стола и взглянув на часы, он решил, что есть еще время потолковать с Гридневым. Тот одновременно был начальником пенсионно-финансовой части и заместителем военкома. Зуев решил сегодня же передать ему все бумаги по звену Екатерины Евсеевны Иваненковой. Вытащив из полевой сумки пачку и рассортировав ее самостоятельно, он сам спустился вниз, где майор все еще разбирал почту. Не спеша, облокотившись рядом с ним на стол, он положил перед ним свою стопку бумаг, вчерне написанных на тракте. Он собирался по каждой кандидатуре дать словесное объяснение.

— Эти документы я не могу оформить, товарищ военком, — и майор Гриднев вежливо, но настойчиво отодвинул всю стопку бумаг на край стола.

— Я понимаю, что не совсем по форме. Все это вчерне я набросал в полевых условиях, — тихо сказал Зуев, — но и колхозниц надо понять, товарищ майор. Видели бы вы, как они работают…

— Я тоже работаю, товарищ военком, — сухо сказал Гриднев. И эта сухость неприятно резанула Зуева.

— Работа работе рознь, товарищ майор административной службы, — жестко оборвал он подчиненного. — Мы с вами служащие, а это — народные кормилицы… — повторил он характеристику Швыдченки.

Гриднев мельком взглянул на начальника и пожал плечами, отчего серебряные погончики поднялись петелечкой и тут же выровнялись.

Этот жест почему-то рассердил Зуева. Но он сдержался.

— Надо сделать. Понимаете — надо, — тихо, но сквозь зубы, внушительно сказал он подчиненному. — Не имеем права таких людей отрывать хоть на сутки от работы.

— Я не могу так оформлять финансовые документы, товарищ военком, — твердо сказал тот. И еще дальше отодвинул стопку бумаг, причем так резко, что два-три верхних листочка скользнули и, медленно паря в воздухе, полетели на пол.

И вот тут Зуев взорвался. Он выпрямился во весь рост и приказал:

— Поднимите с пола документы.

— Это не документы, а просто неправильно оформленные бумажки, — сказал Гриднев, также подымаясь во весь рост.

Они несколько секунд меряли друг друга взглядом, тяжело дыша, и Зуев, понимая, что нужно сдержаться, все же не мог этого сделать. Он схватил всю стопку со стола, поднял рассыпавшиеся бумаги и, обращаясь к помощнику Гриднева, технику-лейтенанту Сидоркину, бросил ему на стол всю стопку:

— Оформить на бланках, как положено, по форме номер шесть. Все недостающие данные уточните у меня.

— Без личной подписи заявителей документы все равно недействительны, — раздался сзади скрипучий голос Гриднева.

— Подписи я вам привезу. Завтра, к одиннадцати, чтобы все документы были готовы. Вы свободны, товарищ майор. — И, резко повернувшись, он шагнул к выходу. Но в дверях ему пришлось остановиться. Там в самый разгар спора появился никем не замеченный посторонний человек. Он стоял в дверях — не входил и не отступал назад, преграждая военкому дорогу. Подойдя почти вплотную к человеку, Зуев поднял на него глаза. Это был Шамрай.

— По вашему приказанию, товарищ военком… — четко начал он.

— Нашел время… — буркнул Зуев.

— Как было приказано, так и явился, товарищ майор, — твердил Шамрай, изображая исправного вояку, а глаза его были со смешинкой, да еще и угарной.

— Ну ладно, пойдем.

Шамрай, посторонившись, пропустил военкома и заковылял вслед.

Вошли в кабинет, и Зуев, не желая сразу давать формальный тон неизбежно серьезному разговору, подошел к окну. Шамрай остановился рядом.

Несколько секунд они молча смотрели на базарную толкучку. Затем Зуев медленно перевел взгляд на лицо друга. Вблизи оно было еще страшнее: синие шрамы, среди которых без всякого порядка пробивались пучки волос, узлы и желваки. На все это было просто физически неприятно смотреть. Особенно на рот, почти совсем обгоревший, с заячьей губой, открывавшей крепкие, лошадиные зубы. Но Зуев пересилил себя и, взглянув прямо в зрачки друга, горько улыбнулся.

Глаза Шамрая были озорные, насмешливые, с огоньком. От него попахивало перегорелым самогоном, и он, видимо, не заметил сожаления и горечи, которые промелькнули во взгляде друга.

А смущение Зуева он понял по-своему:

— Ну так как оно, с бюрократами?

Зуев обрадовался:

— Нелегко, брат… нелегко.

— Это тебе-то? В чинах, с орденами… И на должности. А как нам-то? Нам-то как?

— Понимаю… Но никак не пойму другого: какого черта ты меня дичишься? Друга чего избегаешь?

Глаза без ресниц моргнули и уклонились в сторону:

— Да ведь стыдно…

— А чего тебе стыдно? Солдат, воин.

— А может, и ты такой же: проверять начнешь…

— Я давно проверил.

— В бане, что ли?

Зуев обнял друга за плечо и совсем близко заглянул ему в глаза, лукаво подморгнул и тихо запел:

Шамрай лихо присвистнул и подхватил:

И оба задумались. На свист Шамрая приоткрылась дверь и показалось лицо Гриднева. Увидя спины обнявшихся друзей, он тихо прикрыл дверь.

— У Зойки был? — шепнул ему на ухо Зуев.

— Не был еще.

— Почему не зайдешь? Нехорошо.

— А ты был?

— Нет.

— Для начальства, значит, другие правила… поведения и чуткости.

— Брось ты это «начальство». Какой я вам обоим начальник?

— Ладно, брошу.

— Нехорошо… Девка, друг наш, в беде.

— А кто ей эту беду накликал?

— А те же, что и нам с тобой.

— Ну, мы под немцев не ложились…

— Послушай… Мы же с тобой ничего не знаем о нашем лучшем друге. Друге юности. Понимаешь? Как же мы смеем не доверять, клеймить, бросать грязью?

Шамрай резко стряхнул руку Зуева со своего плеча, но ничего не сказал. Зуев продолжал:

— …Я ведь тоже, как и ты, от неожиданности и даже омерзения какого-то закричал, понимаешь, поначалу. Чуть-чуть не заревел от досады… А мамаша моя как хлобыстнет меня по морде… «Сбежали сами, говорит, женщин, девушек бросили врагу». Подумаешь, и выходит — что и мы в этих делах кое в чем виноваты.

— Мамаша твоя правильная женщина… Но и мы с тобой ничего такого не сделали, чтобы нас… Ты ведь не знаешь: я два раза из лагерей бежал. Я три раза всю Европу прополз, к своим пробивался, к тебе, к мамаше твоей, к Зойке на выручку. Чего же вы еще от меня хотите? А после всего этого в комиссии спрашивает меня такой холодномордый: «Если все, что рассказали о себе, хотя бы на пять процентов правда, объясните: каким же образом вы стоите передо мною живой?» Он недоволен одним: что я — живой. А если я и сам не знаю, как остался жив?

— Ты объяснил ему?

— Объяснил, — угрюмо сказал Шамрай. — Я сказал ему: «А что бы ты, стерва, делал, если б я не остался жив? Ты ведь на том и сидишь, что целыми днями меня точишь. Ну, дай мне машинку, дай девять грамм, и я буду мертв для твоего удовольствия».

По лицу Шамрая пробегали тики, и Зуев понял, что нельзя больше растравлять друга. Он знал, что «фронтовые психи» часто доводят сами себя до припадков. Положив руку ему на плечо, он сжал его сильно:

— Ну, хватит, хватит об этом…

Шамрай, поскрипев немного зубами, успокоился.

— Сходи завтра с утра к Самусенке. Слышишь? Ты должен… Ну для меня сделай это… Будь другом… Давай же будем мужчинами.

— Мужчинами? — прошептал Шамрай, задумчиво глядя в окно.

— Теперь так… Завтра в первой половине дня у меня бюро райкома. Буду занят. Приходи к часу. Только одно… Ты можешь прийти трезвым?

— Совсем, как стеклышко?

— Ну конечно.

— Для друга — могу.

— Вот и спасибо…

— Зачем это тебе сдалось?

— Поедем в село тут одно.

— Ты что, может, женить меня хочешь?

— Нет, просто по делу. Посмотрим поля, на Иволгу глянем… вспомним. Слушай, надо нам, всем надо немного оттаять этот лед, что в груди у нас застыл… Понимаешь?

— Вряд ли… Но если тебе охота, что ж — поедем. Мне все равно.

— Ну, раз тебе все равно, то поедем. Для меня, для старого друга. Хочу с тобой по душам поговорить… о себе рассказать, посоветоваться хочу. Кто же поймет нас, как не мы сами? Нет, нет, кроме шуток… У тебя свое горе — оно у всех на виду. А мое, может быть, еще тяжелее — оно скрытое. Может, потому мне и труднее, чем тебе.

— Ладно, поедем.

— Только не подведи.

— Разве я тебя подводил когда-нибудь? — с легкой горечью сказал Шамрай, глядя другу прямо в глаза.

И, повернувшись, он вышел простой, мягкой, человеческой походкой, так, как ходят все люди, не испытавшие страданий войны.

Глядя ему в спину, Зуев подумал: «Отойдет!»

И сам задумчиво вышел вслед за Шамраем.

Дома он долго не спал, ворочался.

Он думал о том, что надо написать Инне Башкирцевой в Москву. Но как написать? О чем? Нет, надо честно порвать с нею… Что у нас общего? А жаль, что так мало общего. Правда, в учебе она как бы тянула его вперед… Но все же надо рвать.

Перед глазами вставали Шамрай, Зойка… Это была та прошлая, но дорогая сердцу жизнь, которую не может же так просто выбросить человек за борт, даже если он весь устремлен в будущее…

А «Орлы»? А Швыдченковы бычки? А дворянские кролики? Это уже настоящее. А учеба, диплом?.. А сон, сон? Крепкий, освежающий, заработанный мирный сон?

Военком вздохнул еще раз полной грудью и тут же спокойно уснул.

Кажется, это была первая ночь после Дня Победы, когда Зуеву не снилась война.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

#img_5.jpeg

1

На следующий день Зуев явился по вызову Швыдченки на бюро. Он ожидал серьезной дискуссии или хотя бы острой перепалки. Но с удивлением увидел, как быстро был решен первым секретарем этот остро спорный вопрос с бычками. Правда, военком и подозревать не мог, чего стоила секретарю вчерашняя встреча на трактовом перекрестке. Верный себе, Швыдченко пошел на хитрость и «легко» победил. Но Зуев видел лишь результаты: он не знал, как досталась эта победа, как, впрочем, ни свидетели, ни потребители больших и малых побед почти никогда не знают их настоящей цены.

Явившись точно к началу внеочередного бюро, военком искоса поглядывал на Сазонова. Он ожидал от него упорного сопротивления или какой-нибудь каверзы. Но, видно, предрика решил почему-то не особенно возражать. Только в конце, когда вопрос был уже по существу решен, Сазонов записал одной длинной обтекаемой фразой свое особое мнение.

Все вздохнули облегченно. Не только Зуев был удивлен податливостью Феофановича. Члены бюро тоже не подозревали, какой ценой Швыдченке досталась легкость решения этого сложного дела, могущего повлечь за собой крупные осложнения. Ведь могли последовать неприятности из области. Ну а Швыдченке да и в какой-то степени и новичку в подвышковских делах Зуеву, тоже уже болевшему за горести своего района, больше всего была нужна суть дела, а не его оформление.

И они добились ее: один — с риском, другой — даже не очень понимая, как все легко получилось.

Вопрос решился просто потому, что Швыдченко, придя раньше на один час, достал из стола чистый лист бумаги. Он долго кряхтел над ним, соединив в одну черную линию свои разлапистые брови. После каждой написанной строки он крепко потирал синюю щеку. Это была характеристика предрика, затребованная обкомом на руководящих работников района. Перед заседанием он показал свое сочинение Сидору Феофановичу. Так, между прочим, вроде проверить фактические данные его биографии. И на бюро Сазонов не встал на дыбы, а просто очень осторожно заготовил себе путь для отхода. Но на это никто не обратил внимания. Оговорки, увиливания, особые мнения Феофаныча никого не удивляли. Это уже было привычное для всех членов бюро поведение Сазонова. Его манера, стиль и сущность.

— Ишь как округляет, — буркнул под нос начмил Пимонин. — Прямо как велосипед.

— Хитра штука лисапед… — ответил начмилу повеселевший Швыдченко, но вторую половину поговорки не рискнул произнести.

Пока «особое мнение» заносили в протокол, Швыдченко, весело разглядывая присутствующих, остановился на лице Зуева. Он задержал на нем взгляд и долго вспоминал что-то…

И наконец вспомнил: «Эх, Федот, так ведь и не выполнил своего намерения… А ведь думал же перекинуться с ним насчет личной жизни. Разузнать более подробно… Что у него там за нелады… Наверное, по девчачьей части какое ни то преткновение. Ведь молодежь все-таки…»

Швыдченко всегда считал своим партийным долгом помогать молодым товарищам и в их личных делах.

«Парень, — думал он, глядя на военкома, — молодой, но по всему видать — стоящий». Так, мимолетно раздумывая обо всем этом, секретарь вдруг вынес на бюро вопрос о прикреплении уполномоченным райкома члена партии с 1943 года товарища Зуева Петра Карповича к колхозу села Орлы.

Все присутствующие с интересом повернули головы к военкому. У большинства на лицах было написано удивление. Кое-кто с сожалением покачал головой, а начмил Пимонин укоризненно взглянул на Швыдченко: нехорошо, мол, подводить так парня…

— Товарищи, вопрос подработали? Знает он, на что идет? — громко спросил начмил.

— Товарищ Зуев Петр Карпыч очень интересуется колхозами, — твердо сказал секретарь. — И сам просил меня привлекать его к партийным поручениям. И с его положительным отношением к этому колхозу я вынужден был согласиться. Тут у нас не было правильного подхода. С учетом особенностей.

Зуев встал и сказал, что это партийное поручение его вполне устраивает. До войны он бывал в этом селе по культшефству и по комсомольской линии.

— Гм-м… — только сказал Сазонов и пожал плечами.

Члены бюро молча проголосовали. Только один Пимонин воздержался.

Швыдченко «провернул» кучу мелких вопросов, и бюро закончилось.

Народ потолкался немного в кабинете… перекинулись текущими, дневной оперативности, как подумал про себя Зуев, новостями, и все стали расходиться по своим делам.

Швыдченко подозвал Зуева:

— Ну как? Не очень я тебя? Того… перегрузил?

Зуев пожал плечами.

— Хочу еще раз съездить по нашему маршруту. Сегодня… В звено Евсеевны и в Орлы. Не будет никаких поручений?

— Что так срочно? — с мимолетной улыбкой спросил Швыдченко.

Зуеву не понравилась эта ухмылка. В ней был какой-то двусмысленный намек.

— Просто маленькая неприятность у меня вышла с моим финансистом. Не признает нашего оформления. Тех самых бумаг. На тракте. Поеду — отберу подписи по всей форме. Привезу ему на бланках, черт с ним… — сказал он сухо.

— А-а-а, тогда поезжай. С финансовиками всегда так. Сам поедешь?

— Прихвачу тут с собой одного вояку.

— Однополчанина?

— Нет, в школе еще учились вместе… по комсомолу друзья. И еще просьба: нельзя ли бензинчиком подзаправиться?

Швыдченко быстро написал записку.

— Ну что ж, валяй. Передавай привет Евсеевне и ее взводу. На обратном пути заезжай к дворянам, помаракуй с ними насчет наших планов. Председатель-то ихний так и не явился. Хитруют, видать. Ну ничего. Теперь мы их приведем в христианскую веру… С тобою вместе, — улыбнулся Федот Данилович.

— Есть привести в нашу веру, — почему-то довольный, откозырял Зуев.

Уже подойдя к дверям, он остановился, подумал и, сняв фуражку, вернулся к столу. Федот Данилович, держась за трубку телефона, вопросительно посмотрел на майора.

— Вот еще какое дело… Как для наших подвышковских земель будет такой злак, как люпинус?

— Ого, — сказал Швыдченко, бросая трубку обратно. — Это ты, Петро Карпыч, делаешь успехи. Ведь прямо в точку ударяешь. Люпин для наших песчаных земель — золото. Только это не злак, а бобовое растение. Оно прямо из воздуха азот таскает в почву. Если бы в прошлом году то самое поле с гладкими грачами, которое мы вчера видели, было под люпином, не пришлось бы лучшему в районе звену Евсеевны на себе коровье дерьмо возить.

— Нет. Я не в смысле навоза…

— А в каком же еще смысле?

— Как оно для корма? Скажем, бычкам или даже кролям тем алехинским.

— Или тот самый, с ушами? Как его? — и Швыдченко смешно передразнил маленького кроликовода.

— Свечколап, — напомнил Зуев.

— Вот-вот. Так вот не приведи бог или случай тебе, товарищ уполномоченный, — снисходительно сказал секретарь, — колхозникам такое сказать. Засмеют ведь. Понимаешь, это не корма, а зеленое удобрение. Для наших земель наилучшее. Но для корма… есть в нем такой яд, алкалоид называется. Если бы, скажем, тем Свечколаповым кролям один раз дать его вволю нажраться — погибла бы вся ферма. А мальчонку того славного ты своими руками погубил бы…

— Ничего не понимаю, — сказал Зуев. — А я привез семян. Такие, как белая фасоль, немного помельче, так мне его именно для скота рекомендовали.

— Где?

— Из Германии…

Швыдченко свистнул.

— Мы, когда партизанили, мышьяк офицерам-гестаповцам рекомендовали для приправы к колхозной говядине.

— Да нет, Федот Данилович, бригадир колхозный. Животновод из Черниговщины. Он мешков с пятнадцать его вез на семена и мне дал.

— Сколько его у тебя?

— Кило двадцать — тридцать. Словом, полный под завязку солдатский сидор. Так и говорил: люпинус безалкогольный, что ли… Такие белые фасолинки…

— Безалкогольный, говоришь?. Такого не бывает. Белые? Чудеса… Постой, постой, а ведь верно. Был у нас на Черниговщине, на Носовской опытной станции, дедок один. Так он все норовил тот яд алкалоид из него убрать. Безалкалоидный, а не безалкогольный. И даже вроде грядочки две у него получилось, но перед самой войной. Какая штуковина… а? Дедок такой, Штифарук его фамилия.

Зуев молча полез в карман, достал свою записную книжку, долго листал ее…

— Верно. Вот. Майор Штифарук.

— Майор? Какой из него майор. В сороковом он белый как лунь был. Лет, может, шестьдесят с гаком. А может, и все семьдесят. Какой он из себя, тот майор?

— Я его и в глаза не видел. Мне бригадир его фамилию назвал. Черниговский бригадир.

— А бригадира как звать? Колхоз какого района?

Зуев только развел руками, как тот ефрейтор на пограничном КПП в Бресте.

— Придется мне самому на эту твою фасолину поглядеть, товарищ военный. Дело рисковое. Но, видать, интересное. Если бы не было при том твоем солдатском сидоре этой фамилии Штифарук, я подумал бы — разыграл тебя, по-хулигански разыграл тот бригадир. Если не сказать хуже — по-вредительски… А так — надо посмотреть. Ну этим мы еще займемся.

2

Вернувшись с бюро к себе в военкомат, Зуев просмотрел гладко и грамотно оформленные бумаги. Затем вызвал к себе майора Гриднева.

— Прошу посмотреть, товарищ майор. Чтобы все было по правилам. Подписи вам будут. Как я вчера сказал, — произнес он вежливо и сухо, не поднимая головы.

— Я уже просмотрел, товарищ военком.

— Вопросов нет? — Зуев поднял голову и только сейчас взглянул на насупленного подчиненного, безукоризненно стоявшего по стойке «смирно». Выдержав несколько секунд его взгляд, Зуев улыбнулся и протянул руку.

— Ну ладно… мир, мир… — И, подойдя к нему вплотную, сказал: — Совсем тут никакая не фанаберия начальническая — этого я сам терпеть не могу. Просто мы с секретарем райкома решили помочь этим труженицам… замечательным. Понятно?

— Слушаюсь… — облегченно вздохнул Гриднев.

— Ну вот и хорошо. Жалоб не будет?

— Нет, товарищ военком, — совсем весело ответил Гриднев.

Через полчаса явился Шамрай.

— Стеклышко? — спросил Зуев, пристально взглянув на друга.

— Как приказано, — мрачновато ответил Шамрай.

— Тогда — поехали…

Проходя по военкомату, Зуев на ходу отдал распоряжения, оставив Гриднева своим вридом.

— Вернусь завтра к середине дня… В случае надобности — ищите по телефону в «Орлах».

Придя домой, Зуев неожиданно застал у себя Швыдченко. Тот сидел на стуле и внимательно слушал, что ему не спеша говорила мать.

— Ну вот, Петро Карпыч, мы с Евдокией Степановной и познакомились.

Зуев повесил шинель на гвоздь и умышленно замешкался, соображая, что так быстро привело Данилыча к нему домой.

— Ну, брат, недаром говорят — мир тесен. Мы тут уйму знакомцев вспомнили… Люди все же одного поколения…

— Да и одного интересу были, — добавила хозяйка и, подумав, произнесла с горечью: — до войны.

К удивлению Зуева, Швыдченко промолчал. Мать оглядела собеседника. «Что-то у них, видать, по службе… Все секреты…» И накинула на плечи платок, собираясь оставить их одних. Догадливый Швыдченко остановил ее:

— Вы, Евдокия Степановна, нам не помеха. А по ходу дела, может, и посоветуете что. Не утерпел я, Петро Карпыч, с этим самым люпином безалкалоидным. Уж очень что-то заковыристо интересное. Будь ласков, покажи ты мне эту свою заграничную «фасолину», а? Ежели ты не напутал чего… ты не обижайся — дело твое, как говорит товарищ Кобас, пролетарское, и тонкости того, как произрастает всякая трава-мурава, только по книгам тебе известны. Но если все правда — этот твой сидор солдатский для нашего района прямо… Ну, вроде тех кролей…

— И бычков? — улыбнулся Зуев.

— Ага, ага…

Зуев вышел в сени и тут же внес зеленый мешок. Распуская петлю заплечных лямок, он сказал:

— Совсем я не обижаюсь, Федот Данилович, и очень даже прошу вас меня в тонкостях земли нашей просвещать и критиковать.

— Земля наша песчаная, — задумчиво говорил Данилыч, глубоко запуская руку в зерно и ворочая там кистью как-то по-особенному. «По-мужичьи орудует, словно молоть собирается или вот-вот войдет с мешком этим в борозду, для ручного посева…»

— Ну, раз сам просишь, то вот тебе первая самокритика: чуть-чуть ты не погубил эти, по всему видать, драгоценные семена. Имеет это бобовое растение еще такой недостаток — капризные к окружающей температуре и влажности эти семена. Их сохранять надо ровно. Высокая температура — высохнут, чуть ниже нормы — как губка или соль сырость натягивают. Проглядел — пиши пропало. Потеря всхожести. Вот почему у нерадивого, бестолкового хозяина семена часто пропадают.

— Не любят их лодыри?

— Не совсем так. Зато летом посеял на любой земле — и он пошел из воздуха азот таскать. Кто не очень любит спину гнуть — самая подходящая культура. Но осенью и зимой за ним глаз и внимание требуются. Но это тот, который для зеленого удобрения. Семена по цвету вроде гречки, а этот…

Швыдченко запускал руку вглубь, гладил, просевал сквозь растопыренные пальцы, пробовал на зуб и на вкус.

— Нет, действительно, — он. Только чудной какой-то. Белый и вроде не горчит. А чем черт не шутит! Немец — он и обезьяну выдумал.

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Данилыч.

— Да так.

— Що, може, опять будешь меня с сусликом равнять?

— Что вы, товарищ Швыдченко! — спохватился Зуев. — Я того бригадира черниговского вспомнил. Очень он на вас был похож.

Но секретарь словно и не слышал, увлеченный изучением семян.

— Вот что, товарищ дорогой. Будем, пока суд да дело, пока там ученые из эвакуации вернутся, будем ставить опыт. Просто по весне засеем и размножим эти фрицевские семена. Ты вот что… Бери эту торбу с собой. Передай половину Евсеевне — она это дело знает. Пускай хранит как положено. И кому бы еще?

— «Орлам», — подсказал Зуев.

— Правильно, только деда этого, Алехина, что ли, который про кресты да медали любит… добре предупреди. Сохранить в полном ажуре. И мальчонку того, с ухами, тоже приспособь. Добре?

— Сделаю…

— А я на днях буду. Все растолкую, как и что. Созвонюсь с областью соседней, пошукаю того деда Штифарука. Может, он нам и просветит это дело. Договорились?

— Есть, — по-военному отвечал довольный Зуев.

— Ну я пошел. Задержался я у вас…

В дверях Швыдченко столкнулся с Шамраем, но они разминулись. Зуев пригласил Шамрая перекусить. Мать, предупрежденная им заранее, лишь искоса поглядывала на Шамрая, не подавая никакого вида. Она впервые увидела его обезображенное лицо и скрывала жалостливые слова, так и просившиеся наружу.

Пообедали.

— У Зойки был? — тихо спросил Зуев, когда мать вышла.

Обожженное лицо перекосилось, и Шамрай кивнул утвердительно.

— Ну как?

— Сам понимаешь.

— Поговорили?

— Нет. Не вышло у нас разговора.

— Плакала?

— Нет. Сам ушел, чтоб не разреветься.

— Да, дипломат из тебя неважный.

— Да я и не напрашивался в дипломаты. Вот, передала. — И Шамрай вынул из кармана две большие общие тетради — одна черная в коленкоровом переплете, другая — в эрзацкоже под черепаху.

— Мне? — протянул руку Зуев.

— Сказала, что нам обоим. На память и для оправдания, что ли.

— Что там?

— Дневник.

— Прочел?

— Читал всю ночь…

— Ну что ж скажешь — судья строгий и не совсем праведный?

— А что сказать? — Шамрай пожал плечами и, встав из-за стола, прихрамывая отошел к окну. — Могу сказать, как тот председатель комиссии по проверке: если все это на пять процентов правда, то как же вы остались живы?

— Думаешь, хитрит? — протянул руку за тетрадями Зуев.

Но Шамрай стоял отвернувшись.

— Нет, не думаю. Зачем ей это? Тут правда на все сто процентов. Ну, а с другой стороны, на кой сдалась мне вся эта литература? Душу растравлять?

— Тогда я почитаю, — просительно сказал Зуев, как-то не уверенный в своем праве на эту просьбу.

Шамрай криво ухмыльнулся, сверкнув зубами:

— Адресовано нам обоим. Чего ж, твое полное право. А в общем, давай кончим этот разговор. А то я не поеду с тобой ни в какие колхозы.

— Кончили… — торопливо сказал Зуев, берясь за дверную ручку. — Захвати мою кожанку, холодновато тебе будет в кителе… — И через минуту друзья полезли в машину. Еще миг, и она, громыхая, выкатилась на мосточек у ворот и заковыляла по ухабам и промерзлым грудам осенней дороги.

— А этого… ребятенка, видел? — спросил Зуев, притормаживая ход машины уже за поселком.

— Как же… Первым встретил меня. Захожу я в хату, а он без штанцов, в одной рубашонке марширует, попка голая… свисток из-под рубашки торчит, скалкой в руках как автоматом орудует…

— Бойкий, видать? — нерешительно процедил Зуев. — А мать?

— Матка за пологом что-то возилась. А он скалкой на меня… «Хенде хох».

Зуев захохотал. Улыбнулся и Шамрай. Но невесело.

— Так и говорит: «Хенде хох»? — захлебываясь, спросил Зуев.

— Зойка подбежала, шлепнула и вроде всхлипнула, мне почудилось, — вяло ответил Шамрай. — Поехали, что ли?

Зуев нажал на газ.

Короткого дня не хватало. Задержавшись в «Орлах» по кроличьим делам, Зуев с Шамраем выехали на тракт, когда уже почти совсем стемнело. До знакомого перекрестка доехали, когда уже наползала темная осенняя ночь. Свернув направо по проселку, где Зуев со Швыдченко два дня назад видели странную сороконожку, они поехали к деревушке. Дорога была скользкая, машина вихляла задом, а на окраине деревни с разгону влетела в большую лужу.

— Загрузла добренько… Самим не выбраться, — сказал через минуту Шамрай, вылезая прямо в воду.

К счастью, тут же, через два дома, оказалась и хата Евсеевны. Зайдя к ней, Зуев поздоровался, познакомил с Шамраем и попросил созвать вечером звено.

— Задание какое? — спросила серьезно Евсеевна.

— Просто хочу закончить с вами все дела. Оформить бумаги. По всем правилам. Есть и задание.

— Ох ты, голубчик мой… вот спасибо… — И Евсеевна захлопотала вокруг. — Ночевать-то у меня будете, ребята? У меня чисто, горенку натоплю.

— Горенку потом, мамаша, — быстро, по-солдатски осваиваясь в чужом доме, грубовато сказал Шамрай. — А пока машину не засосало, давай созови-ка, мать, мужиков вытащить нашу телегу. А то морозом прихватит — зимовать будем у тебя на печке.

Евсеевна остановилась, когда он начал говорить, в углу у печи. Подперев локоть одной рукой, она другой поддерживала свою худую, морщинистую щеку и, с жалостливым любопытством разглядывая искореженное лицо, слушала его бойкую солдатскую речь.

Он заметил ее взгляд и замолчал.

— Да ведь мужиков-то и нет у нас, почитай, в деревне нашей. Ну, ничего, звено мое соберем — вытащим. Мы привычные. А не под силу будет, лошадок пригоним. Выручим. Не сумлевайтесь, — озабоченно заговорила она, скрывая от Шамрая свое смущение.

Тут же она разослала ребятишек за звеном, а сама затопила печку.

Раньше всех пришла дебелая Семенчиха. Сбросив свой необъятный ватник из немецкой шинели, осталась в широкой домотканой рубахе. Грубым крестиком была на ней наметана гарусная вышивка. Не столько, видимо, для красоты, сколько по извечному обычаю Северной Украины. Как узнали Шамрай и Зуев после, она была родом из соседней Черниговщины.

— Надо выручить молодцов, как и они нам на тракте подмогли. Звеном вытянем? — спросила Евсеевна.

— Казала Настя, як удасться, — вдруг по-украински ответила Семенчиха. — Оставить бы их на ночь в этой калюжине, чтобы не ездили в темень. А то еще как раз на мину наедут. Мало вас, мужиков, на войне перебито — еще в мирное время, как та корова у Иванихи, взлетит ваша тыркалка.

— А що, у вас мин еще много? — оживленно спросил Шамрай.

— Да хватает этого добра, товаришок, — безразлично сказала Евсеевна.

— Слышь, звеньевая, говорят, у Горюна какой-то объявился ловкач.

— Сапер? — оживленно переспросила Евсеевна.

— Да кто же их знает, как их зовут по-военному, только ловко разминирует.

— Ага, слыхала, есть там такой, — поддакнула и Параскева, самая высокая в звене Евсеевны.

Шамрай смутился, отошел в сторону и насупился.

Звеньевая сказала как-то мимоходом:

— Да говорила я с секретарем там на тракте, он обещал Горюну сказать, да боюсь, чтоб не заставили нас и на тракте расчищать.

— Эге, на тракте — там пускай военные саперы, — оживилась Семенчиха, — чем мы рассчитаемся? Один семенной. Нам бы только тропинки для скота расчистить, а этот небось за пол-литра сделает, — тараторила Семенчиха, а Зуев, улыбаясь, поглядывал на Шамрая, стоявшего у притолоки. Он внимательнейше что-то там разглядывал.

Захлопали двери, и за несколько минут уже все звено было в сборе. Последней прибежала Манька Куцая. Еще в сенях она выстукала веселую дробь подковками сапожков. Не то стряхивала грязь, не то пускалась в легкий пляс. Вскочив в хату, она весело хлопнула дверью и с порога затараторила:

— Женишки приехали? Ах-ти мне, красавцы-то какие… Голубок ты мой, свет сокол ясный, — и, мельком, одними бровями, поздоровавшись с Зуевым, она проплыла почти танцуя мимо него, опустилась рядом с Шамраем на лавку, продолжая легкомысленно тараторить.

Лампа-пятилинейка чадила на загнетке без стекла. Зыбкий мерцающий свет ее почти не освещал угол избы, где сидел Шамрай. Но вошедшие раньше уже успели разглядеть его лицо. Бойкая молодая бабенка все постукивала подковками полувысоких каблуков.

Женщины смотрели на Шамрая сочувствующе и виновато. Все молчали, не зная, как прекратить бестактную болтовню самой молодой своей подруги. Не находя подходящих слов, Евсеевна просто взяла лампу с загнетки и поставила ее на стол. Обожженное лицо Шамрая осветилось. Куцая весело и быстро повернулась к нему всей фигурой и замерла. То, что она увидела, было так неожиданно, что Манька не могла удержаться от восклицания. Разочарование, жалость — все было в этом звонком крике молодого голоса. Она всплеснула ладонями, закрыла ими глаза и быстро отбежала к печи.

Лицо Шамрая, как каменное, выделялось в рамке окна. Он смотрел на свет лампы не шевелясь, не отворачиваясь. Женщины оцепенели. Первой опомнилась Семенчиха. Направляясь к Шамраю, она мимоходом процедила сквозь зубы присмиревшей Маньке:

— Жируешь, кобыла? — И, не останавливаясь, подошла к лавке, обняла голову Шамрая обеими руками и прижала его обезображенное лицо к своей необъятной груди. А Шамрай, сделавший вначале судорожную попытку оттолкнуться, вдруг смяк, и голова его, вся покрытая рубцами и шрамами, безвольно отдалась материнской ласке. Мягкая грудь Семенчихи совершенно скрыла изуродованное лицо… От нее пахло только матерью, молоком, пеленками… И вдруг Шамрай почувствовал, что щеки его и лоб, все, что горело жгучим огнем уже больше трех лет с той жуткой танковой атаки, вдруг начало остывать. И он, забывая обо всем, щекой прижался к расстегнувшейся сорочке, где узкой длинной полосой белела атласная кожа с синеватыми прожилками на полных грудях.

— Ничего, сынок, — гладила она его курчавый чуб. — Ты не держи зла на нас, не держи. Она у нас самая молодая, — говорила ласково Семенчиха. — У-у-у, языкатая… — шепнула она на Маньку.

А та, оперевшись на карниз печки, упрямо не поднимала глаз. Скрестив руки, она капризно надула губы.

— Не виноват он, девонька, — уже громко сказала ей Семенчиха.

— А в чем виновата я? — спросила шепотом Манька.

— И ты не виновата.

Шамрай вдруг громко глотнул воздух, словно поперхнулся, встряхнулся, встал…

— Пошли, — просто и решительно сказал он. — Мороз прихватит — вырубать придется…

Женщины заторопились. Евсеевна, наматывая веревку на согнутую в локте руку, испытующе смотрела на Маньку. Та все так же стояла, опираясь на угол лежанки.

Шамрай, шурша зуевским кожаном, подошел к молодухе.

— Ну, чего ты? Не журись, курносая!.. — сказал он лихо.

Женщины, гурьбой окружив Зуева, вышли.

— Хорошо, не держит зла твой начальничек, — донесся из сеней голос Семенчихи. Бабы довольно засмеялись.

Манька медленно и боязливо поднимала глаза на Шамрая. Она провела взглядом от сапог, вдоль пуговиц заношенного кителя и подняла глаза, полные слез, к его лицу, резко освещенному сбоку лампой. Пылающая печь окрашивала шрамы в багровый цвет. Но теперь она, не сморгнув, долго и бесстрашно смотрела ему в глаза.

Шамрай усмехнулся.

— Пошли? — сказал он, кивнув головой на улицу.

Манька, не двигаясь, смотрела на него с ласковой жалостью.

— Ночевать пустишь? — вдруг грубостью спасаясь от неловкости, спросил солдат.

Ее брови поднялись. Недоумение и отчаянная решимость были написаны на ее лице.

— Приходи, — сказали ее губы как-то сами собою.

— Нет уж, — с каким-то мстительным удовольствием сказал Шамрай. — Машину вытащим — сама поведешь. А то еще хлопцы мне ноги переломают…

— Некому у нас… — сказала Манька и, коснувшись его руки, у локтя сжала ее. Затем погладила от плеча до ладони его руку, не то просительно, не то прощально извиняясь, и сразу выскочила во двор.

«Словно проверяла, есть ли руки», — подумал Шамрай. И вдруг радость, буйная, широкая, как морская волна, поднялась и разлилась по всей груди. Руки-то его были здоровы!

Он хрустнул пальцами и, прихрамывая, вышел вслед за Манькой на улицу. Зуев уже возился у руля. Звено Евсеевны дружно натянуло канат. Раскачивая машину, восемь женщин выкрикивали песню:

Манька Куцая, подоткнув юбку, схватилась за канат и завела высоким фальцетом:

А звено подхватило:

Машина медленно, сердито булькая выхлопной трубой в воде, двинулась с места. Манька Куцая, озорничая, кричала:

— Вперед, на запад, бабки-голубушки! Тяни, тяни под песню…

Машина, под хохот и визг, медленно выползала из огромной лужи на бугор.

Зуев один остался у Евсеевны. Он внес в хату сидор семян люпинуса.

— Вот оно — задание, хозяйка. Завтра утром растолкую как сумею.

Она радушно накормила его вареной картошкой в мундире и все рассказывала о своем звене и жизни в колхозе. Но вскоре заметила, что гость слушает рассеянно.

«Устал, видимо, хороший человек. Уснуть ему надо». И, быстро постелив, позвала майора в горницу.

Зуева жгли две тетради, спрятанные у него в боковом кармане кителя. Он торопливо разулся.

— Не оставишь мне свет, мать? — спросил он как-то жалобно.

Она, вздохнув, присела на лавке.

— И ночью нет покоя? Трудитесь все — честные начальники по нашим вдовьим делам. Потрудись, мил человек. Нам ведь тоже нелегко…

Зуев, не отвечая, вынул теплые, нагретые собственным телом тетради.

Евсеевна ушла.

Зуев испытывал какое-то чувство тайной нерешительности и сомнения. Наконец он разложил на койке тетради.

Первая была явно наша, русская общая тетрадь в черном коленкоровом переплете, из тех, что прилипают и потом с хрустом отклеиваются от книги и стола. Видно, она долго пролежала свернутая в трубку. Зуев разгладил страницы, и затрепанная тетрадь вновь свернулась калачиком, как продрогший щенок-бродяга, словно не желала добровольно отдавать скрытую в ней тайну…

Вторая, поновей, казалась холодной и чужой… Зуев почему-то подозрительно взглянул на обложку из эрзацзмеиной кожи и тихо отложил ее в сторону.

Со смешанным чувством отчужденности и жгучего любопытства Зуев открыл первую. Он знал: сейчас его дело и его право вершить суд. И не только над ней, но и над многими.

И, видимо, даже бывалым воякам это не так-то уж легко…

Первая страница тетради, похожей на лохматого щенка, начиналась так:

«Ночь 21-го. Я уже три года пионервожатая и год учусь на заочном. Совсем сроднилась со своей школой. Сегодня был выпускной бал. Уже и наши меньшенькие кончили десятилетку. Мы шли из школы поздно за полночь целой гурьбой. Хорошо как! Тепло, ласково… На нашей улице ватага стала рассыпаться. Парочки, как журавли от стаи, отделялись, исчезая в переулках и воротах. Это я сама не раз видела весной… Вместе с Шамраищем… Он уже лейтенант-танкист. Стал какой-то хмурый, злой. Буркнул только вечером: «Завтра не приду».

А когда мы кончали, на Яловце была весна… Весна, весна… Луга еще были покрыты озерками с обтаявшими льдинками. Он тогда первый услышал весеннее курлыканье и высоко задрал голову! Долго, не моргая, смотрел он на косяк журавлей. А когда те, двое, отделились, вздохнул и посмотрел на меня плачущими от солнца, веселыми глазами. «Давай и мы, как эти…» Чудак… Ведь он же понимает, что того, кого я люблю, с нами нет здесь. И он знает, что я не способна на предательство. Так думала я, пока косяк не скрылся за ветлами-вековушами, вразнобой прибежавшими к берегам Иволги… Когда я повернулась к нему, он, не моргая, смотрел в глубину реки. Глаза его темные, как омут. Какой все-таки красивый профиль… Как сложен… Я сказала ему об этом: ей-богу, серьезно. А он послал меня к черту и быстро ушел, обрушивая с берега в быструю воду дерн и комья глины. Чудак… Тут-то над головой показалась новая стая. Курлы, курлы, курлы… и бух-х-х, бух, бу-у… Котькины буханья… И я задумала: если и от этой стаи отделится сразу пара — Петяшка мой приедет. Но стая смешалась, стала кружиться, разделилась на три части. И между ними, там, в вышине, какой-то митинг, бунт или драка. Целый воздушный бой. С того времени прошла целая вечность. Петр в Москве… Шамрай — важный военный. А я вожусь все одна с первачками.

Вот так и эти ребята — в два часа ночи, как журавли. И почти все — парами. Только я пришла одна. Никто не проводил до калитки: боятся Шамраевых кулаков. Где-то далеко за лесами светает. И гул… и шум… и журав-ли…

22/VI. Я вчера уснула — головой на дневнике. Но как это было давно! И вот снова ночь. Но теперь уже война. Я проспала вчера до полудня. Мама растолкала: «Война!» Я выбежала на улицу. И первая — эта Надька из девятого: «Ты слышала? Теперь уже не надо будет сдавать физику!..» Вот дурища… А впрочем, она так плакала из-за этой переэкзаменовки. И весь день у всех на языке одно слово… И никто ничего не понимает. Откуда? Зачем? И совсем не так, как в кино и в песнях по радио. Совсем, совсем не так… Значит, вчера на рассвете это были совсем не журавли… Конечно, откуда они взялись бы летом! И зачем я уснула?!.. Наши ребята видели их на рассвете. Только никто не понял, что это война… Летело на восток много самолетов вдоль железной дороги — и все…»

Майор Зуев отложил тетрадь, снял нагар с плошки и прислушался… Тишина. Память быстро навеяла воспоминания о том проклятом первом дне, который стал рубежом эпохи. В Москве. Но он сделал над собой усилие и погасил свои воспоминания… Стал дальше перелистывать страницу за страницей. «Ну, тут все известно, почти все так же, — в унисон… Чего-то не понимала девочка. Растерялись, видно, у нас тут, в Подвышкове. Да и мы ведь тоже… Чего там…»

Рассеянно и ревниво он листал страницу за страницей дневниковые записи Зойки. Все эти смятенные думы когда-то дорогого и понятного человека были отгорожены от него сегодняшним душевным состоянием и четырьмя кровавыми годами. И то, что пережила Зойка в первые дни войны, как-то не затрагивало его внимания. Над ним довлело другое: «Что же с тобой стало?.. Что ты?.. И когда же… когда?» Пробежав глазами десяток листочков бегло и безразлично, Зуев вдруг с маху остановился.

«12 июля 1941 г. Кончилась эта пытка… Неразбериха и безделье. Совершенно противоположные слухи, разговоры, радио и газеты… От всего этого можно сойти с ума. Когда остаюсь одна — рву на себе волосы и кусаю губы. Но сегодня все кончилось… Едем на окопы. Куда? Не сказали, но едут все наши. Мальчишки, которые еще не призваны в армию, все девчонки и много стариков. Собираюсь. Проходят мимо окон ребята и поют песню… Теперь я и родина — одно.

15 июля. Мы недалеко от города С. Три дня провели в дороге. Ехали эшелоном. Нас ни разу не бомбили, хотя дважды мы проезжали через станции, где еще дымились развалины и между рельсами не высохла кровь. Но убитых и раненых никто из нас не видел. На дорогах — в движении войска на запад и огромные пушки. Скоро наши его остановят. Все старики говорят: на Днепре ему дадут по морде. Больше ничего писать не могу. Нас предупредили и объяснили все о государственной тайне. Прибыли со станции пешком. Шли почти всю ночь. Утром проснулась в огромном сарае на соломе. Не помню даже, как я сюда попала. Мы все из нашего города попали в третью тысячу. Сейчас вторая тысяча получила лопаты и отправилась на задание. Мы их сменим. Все жалеют, что не взяли из дома лопат — каждый свою… Будем работать в три смены — из-за лопат.

16 июля. Вчера десять часов работали. Роем огромные овраги в два человеческих роста. Это мы отгораживаем Россию от немецких танков. К вечеру мы уже знали, что это называется «противотанковый ров». Старший лейтенант, с лопатами и киркой на черных петлицах, называет его по-военному: «эскарп». Он очень серьезный — старший лейтенант. Хотя и не злой. Никто из нашей тысячи не знает его фамилии. К концу дня наши девчонки стали с ним заигрывать. Но он ни разу не улыбнулся. А когда уж очень строили ему глазки, краснел и отворачивался. Ах как болят волдыри на ладонях! Один лопнул и жжет…

18 июля. Мы уже вырыли около четырех километров рва. Но вчера под вечер из-за холма выскочил немецкий самолет. Совсем неожиданно он круто повернул, лег на крыло и прогудел низко-низко вдоль равнины — над нами. Люди прыгали в ров и прятались за насыпью. Он не бомбил и не стрелял. Старший лейтенант объяснил, что это разведчик, он возвращался с задания без боеприпасов. Вечером нас перебросили километров на шесть в сторону. Мы спали в новых колхозных сараях. На рассвете на нашем старом месте была сильная бомбежка и что-то дымно горело. Старший лейтенант в полдень сообщил нам, что это бомбили бы нас, если бы командование не догадалось перебросить нас на новое место. Он сказал: если обнаружил разведчик, то перемена дислокации самый лучший способ уйти из-под удара. Все наши девчонки говорят, что наш старший лейтенант — большой стратег. Особенно Надька расписывает его военные таланты. Лучше бы зубрила свою физику… А некоторые уже без ума в него влюбились…

7 августа. Долго не заглядывала в дневник. Болят руки. Не высыпаемся. Уже три недели мы роем и роем землю. Сегодня утром бригады нашей тысячи вышли на свои места еще до восхода солнца. Начали работу без команды, как все эти дни. Стремимся выполнить полудневную норму в прохладе. Часов в девять вдоль эскарпа началась тревога. Где-то на юге и на севере прорвались немцы. Нам надо уходить, чтобы не попасть в окружение.

8 августа. Мы в окружении… Прорывались всю ночь далекие зарницы. На западе еще со вчерашнего вечера все явственней слышен звук канонады. Надька отбегает в сторону и прикладывает свою шевелюру к земле. Говорит, что очень хорошо слышны пушечные выстрелы. А город С., возле которого мы рыли землю, — Смоленск. И никакая это уже не военная тайна. Он уже у немцев.

9 августа. Шли всю ночь. Часа в два ночи мы вышли на шоссе и влились в колонну войск. Армия движется тихо, никому не разрешают курить и зажигать спички. Только каждый час колонна останавливается и подолгу стоит. А затем шепотом подается команда. Все встают, движутся быстро, а иногда и бегом. А потом снова остановка. Тихо. Падают звезды. Зарницы выстрелов. Пахнет гарью. А когда прильнешь к земле, виден на звездном небе холмистый горизонт. Оказалось, это кучи соломы после комбайна. Снова команда, звон оружия, холмы, гарь и далекий, далекий гул… Надька мне по секрету сообщила новость: за час до того, как мы вышли на шоссе и соединились с армией, у нас была остановка снова на комбайновом поле. Все сразу повалились на кучи соломы. Кое-кто храпел. И Надька говорит, что сама видела, как старший лейтенант, накрывшись плащ-палаткой, долго лежал и плакал. И делал вид, что по карте и компасу выверяет маршрут… Когда я спросила Надьку, откуда она знает, что он делал под плащ-палаткой, она смутилась и отошла прочь. Видно, не такой уж он стратег… Хотя, когда вывел нас на шоссе, выпятил грудь и затянулся ремнем. А на первом же привале, на заре, очень деловито чистил и смазывал свой пистолет. Ночью мы прошли по мосту. Старший лейтенант первый раз за всю войну заулыбался и сказал, как мальчишка: «Девочки, не горевать! Сейчас, когда мы форсировали Днепр, — все будет в порядке. Теперь мы как за мамин подол ухватились!» Мы даже удивились, каким он оказался веселым, наш стратег. Через час, как только взошло солнце, сзади нас раздались пушечные выстрелы, пулеметные очереди, а затем несколько больших взрывов. Колонна ускорила шаг. Затем вдоль дороги промчалось несколько машин. На передней стоял на подножке какой-то начальник с длинной шевелюрой и держал в руках два пистолета. Армейцы говорят, что к переправе подходили немецкие танки и мост наши взорвали. Где-то слева всю ночь разгорались пожары. Неужели там уже немцы? Мы второй день уходим от окружения. А как же те, кто не успел перейти Днепр по взорванному мосту? А лейтенант говорил, что позади всех отступают самые храбрые. Они называются прикрытие, или арьергард… А кто же прикрывает их, если те, кого они прикрывают, взорвали у них перед носом мост? Страшно подумать… А тот, с шевелюрой, с двумя пистолетами и грозными бровями, мчавшийся вперед, — тоже самый храбрый?..»

Дальше в дневнике шел большой пропуск в датах, а страница до конца была не дописанной и очень испачкана грязью и пятнами от дождя или слез.

Перевернув страницу, Зуев прочел длинную запись о смоленских пожарах 8 августа, о выходе подвышковских парней и девчат из «окружения». Девчонки на войне быстро освоились и так и сыпали военными словами: «марш», «атака», «охранение», но чаще всего — «окружение».

Почерк в тетради стал более крупным и неразборчивым…

«14 августа. Прорвались. Я уже дома. Последние дни у меня очень болит плечо. 20 дней мы не выпускали лопат из рук. Натертые в первые же дни волдыри так и не сошли. Они стали кровавыми. На них снова нарастали новые волдыри, а затем ладонь стала как панцирь у черепахи. «Черепашки мои», — говорил всем наш старший лейтенант.

15 августа. Я доскажу, допишу, конечно, хотя все это страшно. Очень страшно потому, что непонятно. Я ведь это пишу не для себя, а для моих мушкетеров. Только вот где они сейчас — не знаю. Увидимся ли мы когда-нибудь? Даже днем, чуть зажмурю глаза, — и вижу ночь, и слышу тихий топот тысяч людей, скрип повозок и позвякивание оружия. Очень мало машин. Тихо мы выходили из окружения. Утром, когда стало светать (не помню, было ли это на третий или на четвертый день), подъехал верхом большой командир с двумя шпалами и очень ругал старшего лейтенанта — зачем ведет «это бабье» вместе с войсками. Он кричал: «Чего вас черт здесь носит!» — «Мы рыли противотанковый ров почти месяц!» — закричали самые смелые девчонки. «Кому он нужен, ваш ров?!» — и он длинно выругался. Все вдруг затихли. Как будто сломались. Нас подняли и повели в сторону от шоссе какой-то извилистой полевой дорогой, среди тихих и печальных полей. И только мы ушли в лесок, как на шоссе началась жуткая бомбежка и стрельба. Мы в страхе бежали по лесу, многие заблудились. А лесок оказался совсем маленьким.

Нам сказали, что бежать дальше не надо. До вечера будем спать, а ночью опять пойдем. Когда совсем затихла бомбежка на шоссе, наши ребята стали бродить по лесу. А мы с Надькой сидели под березкой так тихо, как ребятишки в темной комнате, хотя кругом была оранжевая листва — точь-в-точь как у Левитана. Природа как бы замерла. Только тихо-тихо шелестели листочки и даже ветерок был какой-то сладкий. «Здесь вчера или ночью тоже была бомбежка», — сказал незнакомый парень, проходя мимо. Мы пошли с Надькой бродить по лесу. Несколько разбитых машин и воронки возле них с вывороченными березками. А ближе к шоссе маленькие свежие холмики… очевидно, могилки. Мы с Надькой вышли на другую сторону рощицы. С опушки леса мы долго смотрели на волнистые дали. Наступит ночь, и мы побредем туда — домой… Удастся ли нам выйти из окружения?

Вдруг Надька схватила меня за руку и шепнула; «Смотри!» Шагах в пятнадцати от нас, посреди скошенного клевера, распластался человек. Нам вначале показалось, что он ползет к лесу. Он был в красноармейской одежде, и мы не побежали от него. «Раненый», — шепнула Надька. Оглядываясь на небо, нет ли вблизи самолетов, мы пробежали несколько шагов по открытому полю. Красноармеец был убит и лежал лицом к земле. В маленькую ямку на худой шее набежала вода. «Как будто и мертвые потеют», — жалобно сказала Надька. А на висках блестели седые капельки росы. Мы долго стояли над ним, боясь пошевельнуться. А затем решили похоронить его. Взяв тело за пояс, мы перевернули его на спину.

«Патрон, индивидуальный патрон!» — шепнула Надька. Стоя на коленях, она достала из бокового карманчика его брюк черную штучку и, быстро развинтив ее, прочитала: «Москва, студент 1-го курса медицинского института Владимир Ухлин».

«Посмотри в кармане. Документы», — сказала Надька. Я нагнулась, и теплый, сладкий запах резко пахнул мне в лицо. В кармане гимнастерки были комсомольский билет и маленький блокнот. Мы взглянули друг на друга и быстро поднялись с колен. Взяв у меня комсомольский билет, Надька сказала:

— Оказывается, он совсем молоденький был.

— Маленький какой, — сказала я, не понимая, зачем говорю это. Мы не заметили, как в это время к нам подошли несколько наших ребят. Один из них ответил мне:

— Нет, он совсем не маленького роста и, может быть, даже выше среднего. Просто наповал убитый здоровый человек за сутки испаряется наполовину. Ведь в каждом из нас девяносто процентов воды…

Как они могут так спокойно говорить об этом?

Но ребята уже тащили из лесу изрешеченную осколками, окровавленную красноармейскую плащ-палатку. Мы перекатили на нее то, что было когда-то молодым студентом 1-го курса медицинского института, и понесли в лесочек. Завернули его в плащ-палатку и закопали в воронке от авиабомбы. Мы с Надькой легли под березкой на опушке. Немного поревели. Затем я раскрыла его блокнот. Там были стихи и фотография.

— Прочти, — сказала Надька.

Я стала читать… А она, моя фронтовая подружка, кусая травинку, смотрела в небо.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Это было написано на оборотной стороне небольшой фотографии, на которую я и сейчас смотрю у себя дома. Милое лицо. Из майки выглядывают такие мускулистые руки, как у Шамрая. Хорошие гордые брови и большой подбородок. Выражение глаз на любительской темноватой фотографии трудно понять.

В блокноте было пять или шесть стихотворений.

— Отдай его мне на память, — попросила Надька. — А фотографию, если хочешь, храни сама.

Из блокнота я запомнила только лихое начало:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

…Не постарел. И Надька вроде не постарела… А я? Не знаю… Но почему кажется мне, что от тех журавлей, которых мы видели с Котей той весной, прошла уже тысяча лет?

Завтра мы с Надькой идем на работу. В нашем тубсанатории уже несколько дней военный госпиталь. И сегодня нас приняли нянечками».

Зуев не стал внимательно читать Зойкину исповедь за месяц ее пребывания в госпитале. Он улавливал из многих страниц только какую-то общую черту отупения. «Стала привыкать к страданиям окружающих людей», — прочел он в одной записи.

В половине сентября фронт приблизился и к Подвышкову. Были сданы Киев, Чернигов, Гомель. Родные места стали прифронтовой полосой.

Его внимание в дневнике Зойки остановила только запись от 21 сентября 1941 года. Эти страницы он прочитал дважды. Все в них даже ему, бывалому фронтовику, прошедшему больше трех лет суровых испытаний войны, казалось там новым и малопонятным. Зойка писала о первом дне оккупации. А фронтовику Зуеву приходилось видеть только вооруженных врагов, их маленькие фигурки, перебегающие от кочки к кочке, или немцев-пленных, или поверженную фашистскую Германию. Но он, бывалый солдат, сам никогда не видел немцев-завоевателей, немцев-«господ» такими, какими их воспитал фашизм.

Зойка писала:

«21 сентября. Мне не удалось уйти с нашими. Не взяли из-за моего маленького роста. Надька осталась тоже. Фронт приближался вдоль железной дороги. Вчера вечером наши совсем отошли. Без боя. Последней взорвали водокачку и автоматный цех на фабрике. Все утро мы просидели в погребе в ожидании боя. Но его так и не было. Лишь около одиннадцати часов по всему нашему поселку стали лаять и визжать собаки. Где-то на Прибрежной улице хлопнуло два или три пистолетных выстрела. И завизжала подстреленная собака. Мы с мамой и сестрами поглядывали с тревогой друг на друга. И хотя ничего еще не случилось, но все уже казалось другим: и стены, и окна, и воздух. Словно грозовая черная туча подползла и вот-вот ударит гром. Но небо было небывало чистое, незадымленное. К такому мы не привыкли. Всего второй день, как перестала дымить труба фабрики, и сутки назад ушел последний паровоз. И вдруг, хотя этого мы и ждали целые сутки, но это все же случилось совершенно неожиданно, — от удара сапога открылась наша калитка. Взвизгнули петли. И я увидела первого вооруженного немца. Я так и не помню, что у него было за плечами: ружье или автомат. Запомнилось только, что оружие это висело у него совсем не так, как его носят наши: как-то поперек груди, упираясь концами в оба локтя. И рыжая шевелюра без пилотки. Потом я увидела закатанные выше локтей рукава. А пилотка была заткнута за пояс, как зимой рукавицы у извозчика. Мама вышла в сени. А мы, забившись в угол, ждали. Дальше получилось совсем смешно. Тысячи раз мы слышали до этого от фронтовиков и беженцев эти слова, с которыми входят в наш дом и в нашу страну оккупанты. И этот, первый, с рыжей шевелюрой, произнес именно эти самые слова:

— Матка, куры, яйки… гиб, гиб бистро… И мась-личко… Шнель, бисстро, бисстро.

Мы с сестрой стояли как оцепенелые за дверью. И хотя я всегда имела по немецкому пятерки, никак не могла понять нескольких немецких слов, которые он бормотал. Быстро и энергично он вошел в комнату. Мы поняли, что прятаться бесполезно. Но рыжий не обратил на нас никакого внимания. Словно мы табуретки. Он подошел к поставцу и деловито, будто он бывал у нас десятки раз, пошарил там рукой. По-хозяйски заглянул за печку, поднял край скатерти и посмотрел под стол. Затем остановился среди комнаты в раздумье. Рыжее веснушчатое лицо его было озабочено. Но мы с сестрой увидели, что никакой злобы в его лице нет, а просто он морщит лоб и о чем-то размышляет. И тогда я решилась заговорить с ним. Мы стали объясняться с ним на том смешанном польско-немецком языке, которым переговаривались между собой наши раненые в госпитале, копируя немцев. Он повернул удивленно голову и смотрел на нас обеих, как бы что-то соображая. «Пан, пан, — сказала я, — бей унс нихтс…» — я забыла, как по-немецки куры. Сестра Лида подхватила разговор и смешно объяснила ему: «Нихтс ко-ко-ко, нихтс…» Рыжий немец вдруг ухмыльнулся во всю рожу и поманил нас пальцем. Вышли во двор. Хитро смеясь и хлопая нас попеременно по плечам, он водил нас по двору и показывал на куриный помет, разбросанный по зеленому ковру двора.

Грозя нам пальцем, он все приговаривал:

— О русь медхен, русь думкопф! Ко-ко-ко нихтс? Вас ист дас? — И, постучав согнутым пальцем по нашим лбам, он одним плечом подбросил выше ремень автомата и, насвистывая, направился к воротам. Это было очень кстати, так как в это время по улице проходила ватага солдат. Они намеревались тоже зайти к нам во двор. Увидев рыжего, они быстро-быстро затараторили о чем-то между собой. О чем — я не разобрала. Потом те прошли дальше. Наш рыжий круто повернулся лицом ко двору и, чему-то весело смеясь, поднял руки на столбы калитки, словно собираясь качаться на турнике. Посмотрел на нас и попеременно состроил забавные рожи: отдельно мне и отдельно Лиде. Затем обеими руками ткнул несколько фиг вслед прошедшей гурьбе немецких солдат. Мы рассмеялись. Очень довольный, пошел, насвистывая, к Надькиному двору. Через несколько минут там раздалось хлопанье крыльев.

Мать уже быстро подметала двор, убирая куриный помет. Мы с сестрой запрятали кур в погреб и закрыли их там. Продукты перетащили в сарай, засыпали их сеном и мусором.

2 октября. Прошло около двух недель, как мы в оккупации. Люди начинают привыкать. Немецкая армия ушла дальше на восток. Последние два-три дня на Брянск беспрерывно движутся эшелоны с войсками. Идут не останавливаясь. Больше всего по ночам.

10 октября. Фронт ушел далеко, и стоящие постоем эсэсовцы горланят песни, играют на губных гармошках. Говорят о том, что их войска заняли Орел и Харьков и подходят будто бы к Москве. Через две недели, говорят, кончится война… Как это быстро все случилось!

У нас на квартире поместили железнодорожного техника, из тех, что ходят в черной форме. Эти — надолго. Странный он, тихий, какой-то печальный. Тоже играет на губной гармошке — все какие-то мягкие, дрожащие мелодии. Сегодня показал мне свою фотографию. В шляпе с павлиньим пером, в шнурованных сапогах до колен и с большим рогом за поясом. Горные железные дороги у них где-то не то в Альпах, не то на Рейне. Когда заиграл, я поняла, откуда этот дрожащий звук: это горное эхо!

…Я пошла вчера задами к Надьке за капустой, — читал Зуев. — Вошла с огорода во двор. Дом закрыт… А в сарае на сеновале приглушенный грубый смех и Надькины вскрики. Вдруг быстро заиграла губная гармошка — наверное, чтоб заглушить ее. Я заглянула в сарай и сразу бросилась бежать. На сене я увидела только белые-белые Надькины руки, закинутые назад — их держал какой-то солдат, — и сгрудившихся эсэсовцев. Один играл марш.

Надька не показывалась несколько дней. А когда я ее увидела, то не узнала. Это почти старуха. Она подняла глубоко запавшие черные глаза и пошевелила синими, искусанными губами. И только через несколько секунд сказала:

— Ты помнишь того, чей труп мы нашли на опушке? Его звали Владимир Ухлин. Он умер на поле боя. А как я? Как нам умирать?

Мы заплакали.

А впрочем, не все ли равно? Ведь нас обеих, по существу, уже нет на свете. Тех, какими мы были…

21 октября. Нашего немца тоже зовут Петером. Он техник райхбана — начальник блокпоста.

25 октября. Я сделала что-то непоправимое, страшное… Но иначе поступить было нельзя — так мне кажется. Ужас, ужас… Но что я могла сделать, если все кругом обрушилось на меня? Если вы живы, мои мушкетеры, — не надо меня презирать. Ведь с той ночи на шоссе, за Смоленском, стало казаться, что все в этой ужасной войне спасают только себя… Что стало с тем заслоном, перед которым оказался взорванным мост через Днепр? Куда спешил тот патлатый с двумя пистолетами в руках? Почему уходили наши? Никому не было дела до меня: ни врачам, ни начальникам, ни даже товарищам, которых оставалось так мало. И вот я спасла свою честь, продав свою душу… Для кого? Клянусь вам, не для себя! Дорогие мои, милые мушкетеры, не презирайте меня! Кого же все-таки по-настоящему любила я, как не вас, мои друзья? Но вас не было рядом… Где же, как и у кого было искать мне защиты? И к кому могла я броситься за помощью? Что еще было возможно в моем положении? Я понимаю, что я жалкая трусиха. Между смертью и позором я выбрала этот третий выход. Бедная Надька! Она все говорит о смерти… Изредка до нас доходят слухи, что где-то в лесах партизаны. Подтверждением этому может служить газета, появившаяся откуда-то с той стороны. В ней черным по белому написано, что в партизанах также действуют девушки и женщины. Их называют мстителями. Неизвестные мои подруги, где вы? Кто эта Маша Л., что пустила поезд под откос? А Надя Т. — кто она? Маши, Нади, Татьяны, Лены, Веры, Любы — кто вы? Мы с Надькой сделали все, чтоб вас найти, но не сумели. А вы, конечно, и не разыскивали нас. Отомстите и за меня, бедную Зойку. Чем мне помочь вам? Я виновата и перед вами… но виновна только тем, что у меня не хватило силы надеть самой петлю на шею. Другого выхода не было…»

Огонь в плошке медленно угасал.

— Ерунда, — произнес вслух Зуев. — Ну конечно, ерунда, — подумал и захлопнул тетрадку. Еле тлевший огонек в плошке погас.

Прошло полчаса. Лежа в темноте, Зуев никак не мог успокоиться. Неужели все это писалось только для того, чтобы обелить себя? Перед кем? Перед контрразведкой, что ли? Да ведь таких, как она, тысячи… Невоеннообязанная, свершившая преступление, никем и ничем не наказуемое, кроме общественного упрека и презрения… Зачем же, как нашкодившая кошка, загребать лапкой?..

Зуев зажег спичку. Но в плошке не оставалось жира, и, начадив, огонек снова угас. Он так и не дочитал первую тетрадь и всю вторую.

«Все равно не усну», — подумал Зуев и тихо вышел во двор.

«Что она там написала про Надьку? Что с ней и какая это Надька?» Зуев вспомнил кудлатую быструю девчонку, ее смышленые глаза, вечно любопытствующую мордочку. Когда он кончил десятый, она была в шестом или в седьмом. Да не все ли равно. Но что с ней?

Он подошел к машине. Аккумулятор от «пантеры» потянет одну лампочку хоть на целые сутки.

«Буду читать дальше», — решил Зуев. Залез в машину к пристроил переносную лампочку над головой. Дальше шло о Зойкином Петере — «спасителе ее от Надькиной доли». Из Зойкиных записей в дневнике следовало, что это был техник-железнодорожник и, видимо, неплохой специалист, так как его ценило эсэсовское начальство: он честно выполнял свои обязанности специалиста. Но своей женитьбой на русской он очень подпортил карьеру.

С конца 1941 года записи в дневнике прерывались иногда на месяц, иногда на два. Они стали суше, скучнее, но зато более ясно, четко передавались факты. Зойкин Петер, получалось у нее, был совсем неплохой человек. Он не хотел оставлять девушку просто своей любовницей. Он сам предложил ей утром пойти в бургомистрат и оформить брак. Он не сочувствовал Гитлеру, но, говоря об этом со своей русской «женой», десятки раз просил молчать, так как за это его пошлют на фронт. «Видать, слежка и контроль крепкие были у них в армии, — подумал Зуев. — Строго поставлено дело. Но что же все-таки случилось с Надькой?» И, перелистав обратно дневник, Зуев нашел то место, которое объяснило ему все.

Перечитывая вновь бегло просмотренные страницы, он вдруг с изумлением прочел и такое:

«…Сегодня Петер увидел старую советскую газету с портретами героев войны, долго смотрел на меня, вздохнул, показывая на меня и на газету, а потом на себя и на Гитлера, и засмеялся. «Расскажи, Зойкен…» Он долго и внимательно слушал, что я рассказывала ему, показывала наши школьные учебники и свои тетрадки. Он уже многое понимает по-русски…»

Зойка работала на фабрике и получала зарплату не марками, а натурой, то есть выбракованными спичками, которых в их местности было много. Их трудно было реализовать. Приходилось совершать далекие поездки с этими самыми спичками, чтобы выменять их на хлеб и харчи. Петер доставал ей билет и пропуск. Так и жили эти два чужих человека, которых буря занесла в одно гнездо. Но весной новый хозяин фабрики Золер привез какой-то эрзацклей. Он разъедал кожу. У Зойки появились на руках раны. Петер предложил ей оставить работу на фабрике. Тем более что к этому времени она уже была беременна…

На этом и окончилась лохматая тетрадка.

Открыв вторую, в добротном немецком эрзацзмеином переплете, Зуев увидел дату: «23 сентября 1943 года, г. Познань». Русский текст перемежался чужими названиями, написанными по-немецки.

Зуев захлопнул тетрадь и погасил свет. Натянул на голову кожанку и тут же, в машине, уснул.

3

Утром Петро Карпыч, как уважительно стала звать Зуева Евсеевна, умывшись по пояс у колодца, направился в хату.

— Поснедайте с нами. Ваш товарищ, небось, сытенький придет. Не брезгуйте, — приглашала с порога радушная Евсеевна. — Вот и вся наша еда, — продолжала хозяйка, войдя в горенку и указывая на стол, где уже были расставлены тарелки и цветастые миски. — Хлебца-то нет. Да вот она, кормилица, выручает: картоха варена, картоха жарена, картоха толчена, картоха ядрена. Есть у нас и картоха-труха, есть и картоха-затируха. А полакомиться — вот картоха шкрыльками…

Зуев с умилением вспомнил любимую еду матери — нарезанный кружочками, поджаренный на сале все тот же картофель.

— Только извини, товарищ начальник, что без мясца, — улыбнулась Евсеевна и тут же кончиком головного платка вытерла начисто уголки тонких губ.

— А вот есть другое, мать, — сказал Зуев, желая подбодрить хозяйку.

— Редька-триха, редька-ломтиха, редька с квасом, редька с маслом, редька просто так, как мак, — сказала она нараспев и как-то набок склонила голову, поблескивая умными, острыми глазами.

Зуев засмеялся и стал есть.

— Ну, мать, харч у тебя прямо-таки царский, — сказал он, насытившись и вставая из-за стола. — Только, небось, приелось каждый день на одной диете?..

Евсеевна лукаво улыбнулась:

— Ничего, приобвыкли. Наши бабы говорят так, не взыщите на грубом слове: «Картоха-мячка, не нападет с…»

После завтрака Зуев сообщил ей то, что знал о люпине. Евсеевна слушала внимательно, все оживляясь. Потом сказала:

— Передайте Федоту Даниловичу: все поняла. Сделаю, в аккурате…

Зуев отсыпал ей в лукошко вторую половину содержимого из солдатского сидора. Первую он оставил в «Орлах».

Шамрай пришел поздно — сытый, довольный, расслабленный и уже опохмелившийся.

Зуев оформил все бумаги к этому времени, собрал все подписи, переговорил с Евсеевной, сел за руль машины. От Шамрая, блаженно улыбавшегося, шел самогонный дух. От него даже на свежем воздухе разило как от бочки с брагой-закваской.

Манька Куцая пришла их проводить. Стараясь сделать это незаметно, она сунула в карман кожанки Шамрая бутылку с мутной жидкостью, заткнутую тряпочной затычкой.

— Двинули? — спросил Зуев.

Шамрай утвердительно кивнул.

В зеркальце шофера на миг мелькнули у ворот, отбегавших назад, фигуры двух женщин: костистая, спокойная Евсеевна; другая — молодая, зовущая, печально глядевшая им вслед — Манька Куцая.

За ночь крепко прихватил морозец. В воздухе пролетали редкие белые мухи. С севера тянуло холодом. Мотор, заглатывая свежий, влажноватый воздух, работал весело и четко.

— Эх и газанем же сейчас трактом! — хрустнув пальцами, радостно сказал Шамрай. Но тут машину повело. Зуев еле сдержал руль, чтобы не заехать в придорожную лужу, затянутую ледком.

— Баллон. Баллон спустил. Эх, сглазил ты, браток, — вылезая из машины, сказал военком.

— Качать будем? — ухмыльнулся Шамрай.

— Подождем пока — запаска в порядке. Эту подлатаем на трассе. Помыть, почистить надо, прежде чем клеить.

— И то дело.

Когда через пятнадцать минут они выехали на грейдер, Зуев, подчиняясь привычке быстро двигаться, повеселел. Полусонная одурь тяжелой ночи и неудобного сна в машине быстро выветривалась свежей струей осеннего хрустального воздуха, бившего в ветровое стекло.

— А ну, стой! — вдруг закричал Шамрай. — Стой, друг, стой! — Он выскочил из машины. Зуев опустил ногу на обочину и посмотрел влево: поле заброшенное, его перерезает наискосок отсечная позиция немцев. Взглянул туда же, куда из-под руки смотрел вдаль его пассажир. Взгляд Шамрая становился все более тревожным.

— Эх, и куда прутся дуры бабы! — вскрикнул Шамрай и бросился бежать. Зуев заглушил мотор и в наступившей тишине услыхал крик друга:

— Стой, стой, мины!..

Вдали, на самом срезе близкого горизонта, двигалась группа женщин с лопатами и тяпками на плечах. Шамрай, размахивая руками, подошел к ним.

— Немного ведь осталось разминировать, и куда же вы претесь через чужое поле?

Женщины отошли и молча сели на обочине заброшенной дороги. Когда Зуев подошел через несколько минут к Шамраю, тот, поглядывая безразлично по сторонам, сказал вдруг смущенно:

— Ну ладно, товарищ военком. Давай чеши обратно к машине. Можешь свою запаску клеить. А я тут поковыряюсь немного. Третьего дня на полчаса работы осталось, да черт принес этого старшину Горюна, посидели, покурили, а потом он манерку трофейную из кармана вынул, ну и… — Шамрай ухмыльнулся. — Дело такое, не занимаюсь я с минами даже после ста грамм.

Сидящие в кружке женщины запели тихую песню. Зуев отошел обратно к машине и стал возиться со своим баллоном, изредка поглядывая, как в стороне работал Шамрай. Видел, как тот, стоя на карачках, разгребал землю вокруг мины. Женщины вдруг тоже утихли, а тот, как под ребенка, подсунул руки. Замолкла песня, и Зуеву представилось, что он стоит рядом и видит, как рука друга нежно и ласково играет со смертью. И вот уже взрыватель в зубах у Шамрая, уже руки поднимают тарелку, кладут ее на небольшую горку мин, вытащенных третьего дня, и снова разгребают землю…

Закончив работу, Шамрай кивнул женщинам и подошел к машине. Потный и бледный, он сел, откинулся на сиденье и закрыл глаза. «Нелегкая все же работешка», — подумал Зуев и, ничего не расспрашивая, сел за руль. Долго ехали молча. Поглядывая на нахохлившегося Шамрая, Зуев дружески хлопнул его по спине. Шлепок по кожаному реглану получился звонкий, веселый.

— Ну, что задумался, колхозный жених? — сказал военком.

Шамрай не ответил. Только глубоко втянул голову в кожаный воротник. Проехали молча еще два-три километра. Вдали показалась развилка дорог: вправо заворачивала хорошо знакомая им дорога на Орлы и Подвышков, а чуть-чуть загибая влево, тянулся широкой полосой почти неезженный почтовый тракт на восток. За холмами угадывались синие леса и Десна. А за нею снова маячили холмистые дали, выбранные гитлеровской армией для двух огромных языков — плацдармов, полуохвативших в 1943 году Курск с севера и юга. Там, по замыслу Гитлера, должна была повториться летняя трагедия сорок второго года, которая поставит наконец Россию на колени. Там был задуман большой реванш за Волгу и Кавказ. Притормозив на развилке машину, Зуев вынул из полевой сумки карту и щелкнул по ней пальцем. Толкнул Шамрая локтем.

— Хватит тебе переживать. Если очень невтерпеж, достань из кармана подарочек своей ночной хозяйки и прихлебни. Но только вот что я тебе скажу: мы же все-таки с тобой как-никак солдаты. Махнем на Курскую дугу! А? Давно я туда собираюсь.

Шамрай обеими руками сильно тряхнул борта кожаного реглана и отбросил воротник. В глазах его блеснул озорной огонек. Достав из кармана подарок Маньки Куцей, он гостеприимно протянул бутылку своему другу.

— Постой, — сказал Зуев. — Выбирай маршрут.

— Наш фронт Воронежский, — сказал Шамрай, — генерала Ватутина. Член Военного Совета — Хрущев. Держи за реку Псел!

Он, так и не раскупорив бутылку, сунул ее обратно в карман и снова поднял воротник.

Зуев нажал на газ.

Снежок все густел. Косые белые нити перечерчивали смотровое стекло. Прошло немного больше часа, и перед глазами уже шла сплошная пляска белых мух. Дорога скрылась, слилась с окружающими полями. Так ехали они долго, в белой мутной карусели. А когда наконец снеговую тучу срезало словно ножом и свежие, протертые белой щеткой дали открылись нашим путешественникам, Зуев притормозил машину на бугре. Короткий осенний день уже перевалил к сумеркам. Слившись еще раз с Орловским трактом, дорога враз испортилась. Старые, очевидно прошлогодние, глубоченные колеи фронтовых машин замерзли, свежего наката не было. Остановив машину на самой высоте, Зуев вышел поразмяться. За ним и Шамрай. Остановились рядом.

Друзья несколько секунд постояли, молча вглядываясь в четкие дали. Омытый мириадами снежинок воздух, подрисованная белилами первой пороши земля сделали пейзаж, четким и глубоким.

Природа как бы замерла в готовности встретить суровый снежный покой.

Белые, белые дали, черные с синими отливами леса. Только глинистые овраги теплыми мазками сангины оживляли холод черно-белой графики зимнего бытия. Первый морозный денек слил белизну неба с зеленой припорошенной землей. И если бы не ровная рейсфедерная черта лесов на северо-востоке, друзья почувствовали бы себя заключенными внутрь молочно-белого шара. Спокойное безмолвие и страшное безлюдие этого края не пугали Зуева. Он недавно вернулся из гущи русского люда, залившего равнины Европы, докатившейся в страхе перед революцией до фашистской ночи. Именно им, русским солдатам, выпала доля защитить ее даже от самой себя. Он не успел еще оглядеться на родной земле и только всем сердцем чувствовал трагическое величие этих мест тяжкого сражения.

Зуев одним глазом покосился на дружка. Того словно подменили. Обезображенное лицо Шамрая оживляли глаза. Зоркие, внимательные, медленно ползущие по горизонту, они мигом сказали военкому все. Справа налево, словно поворот стереотрубы, шел этот сверлящий взгляд друга. Он знал его в мальчишеских проказах и юношеских туристских походах. Но он никогда не видел товарища своих юных лет на военной страде.

А сейчас, любуясь им, Зуев с горечью подумал: «Какого офицера потеряли… Орел! За таким в огонь и воду пойдет солдат». Но кроме хорошей выучки, терпения, внимания, зоркости, умения читать местность, как говорят вояки, обостряемого у опытных воинов командирским нюхом, интуицией, он увидел в лице друга и что-то новое, ни у кого им на войне не виданное: раздуваемые, подрагивающие ноздри, настороженный прищур глаз и хмурь бровей. Что-то волчье, зверино-враждебное к земле, далям, буграм и опушкам было в этом взгляде. И когда, двигаясь справа налево, взгляд медленно вернулся к Зуеву, столько ненависти было в этих глазах, смотрящих на себе подобного и — военком был уверен в этом — не узнающих его. Он сразу вспомнил: «Я два раза из лагерей бежал и всю Германию пешком прошел». Вот она, двойная печать войны: воина-профессионала — и простого, доброго русского парня, затравленного чуть ли не всей Европой, с ее культурой и лагерями, с ее «гуманизмом», породившим фашизм. Перед ним был его друг детства, но уже не тот физкультурник и задира, а тот, у которого за плечами отчаянное единоборство: даже при соотношении сил миллион к одному он не сдался врагу.

«Может ли это понять товарищ Сазонов?» — почему-то мелькнула у Зуева мысль. А взгляд Шамрая вдруг потеплел. Кожанка зашевелилась. Котька шагнул к Зуеву и положил ему руку на плечо. Холодный рукав коснулся шеи Зуева:

— Видишь? Вот она…

И, поглядев по направлению руки Шамрая, Зуев среди снегов и холмов прочел привычную линию траншей.

Русская земля сразу потеряла объемность. Мозг, привычный к чтению карт, уничтожал перспективу, — земля становилась для них обоих привычной километровкой.

«Курская дуга…» — подумал военком.

И хотя прошло уже полгода мирной жизни и на русской земле оставались только пленные фашисты да и подъехали друзья детства к бывшему «вражескому фронту» вроде как задом наперед — с запада, но им показалось на миг: где-то на опушке вот-вот блеснет огонек, прошуршит снаряд или завоет мина и позади грохнет разрыв. А затем шофер или ординарец крикнет: «Вилка!» И надо упасть на землю, под бугры, в канавы, и ползком пробираться к машине. Взглянув близко друг другу в глаза, они улыбнулись, поняв все без слов. Долго стояли, прильнув плечом к плечу, мысленно представляли себе узенькую, извилистую, красно-синюю на карте, а здесь, на местности, такую пустынную и унылую полосу земли, уходящую направо, к югу, вплоть до Азовского моря и Кавказа, а налево, к северу, — до холодной Балтики и Норвегии.

— Она самая, Курская… дуга… — раздельно выдохнул Шамрай. Вот эта мертвая полоса земли, ржавая от крови и железа, как обруч сжимала месяцами их родину, эту до боли родную, припорошенную первым чистым снежком землю.

— Поехали, поглядим ближе, — как-то умоляюще сказал Шамрай.

Но в это время, как какое-то наваждение или призрак прошедших времен, вызванный ярким воспоминанием двух взволнованных фронтовых сердец, из-за пригорка на соседнюю долину стала выползать автомобильная колонна.

Два, три, пять «студебеккеров». Все накрытые брезентовыми балахонами. Вот уже шесть машин вышли из-за холмистого горизонта. Шли они изъеденной фронтовым ревматизмом походкой, переваливаясь на колдобинах дороги. Но строго соблюдая интервал в пятьдесят метров. Казалось, в любой момент может прозвучать сигнал «воздух», и надо будет быстро выскакивать из машины и бежать в придорожный окоп, выкопанный немцами по бокам автомобильных дорог.

В довершение сходства колонна действительно остановилась перед каким-то препятствием, на бугре. Видимо, был подорван мосточек или труба в насыпи. При виде колонны у Зуева мелькнула мысль: «Не от полковника ли Коржа?»

Через несколько секунд зуевская колымага медленно заковыляла навстречу колонне по колеям и рытвинам. Долго спускались в пологую лощину. Добрались кое-как до низины. Но там колеи расползались во все стороны. Насыпь заросла травой, чуть зеленевшей из-под пороши. Ясно, по ней никто не ездил.

— Моста нет… Кидай машину, пойдем пешком, — сказал Шамрай.

Его влекло вперед.

Зуев задним ходом сдал на пригорок — каменисто-щебенчатый порожек большого холма. Закрыл машину и быстро зашагал по насыпи в долину. Там был взорван мост, а пешеходы набросали отдельные камни и обломки бревен в полузамерзшую мелкую речонку, подмывающую подошву противоположного берега. Перепрыгивая с камня на кочку, Зуев быстро «форсировал» речку и стал взбираться на бугор. Дорога вихляла вдоль речушки, взбираясь на гриву высоты.

Поднявшись быстро по крутому склону, Зуев догнал прихрамывающего Шамрая, и вдвоем они вышли прямо к мосточку на горе. Его уже ремонтировали солдаты-саперы.

Высокий, черный как грач, поджарый старший лейтенант издали приглядевшись к Зуеву, зарысил ему навстречу. Подбежав, отдал рапорт:

— Товарищ майор, саперная команда следует в Подвышковский райвоенкомат по приказу полковника Коржа. В распоряжение военкома. Старший лейтенант Иванов.

Зуев поздоровался и назвал свою фамилию. Лицо сапера осветилось улыбкой. Очевидно, он был доволен и тем, что военком выехал для личной встречи, а может быть, и самим собой за удачный, вовремя отданный рапорт.

Зуев пошел с Ивановым вдоль колонны.

Саперы, все усатые, с гвардейскими значками, многие с золотыми нашивками, споро постукивали топорами. Набивали хворостом насыпь, перестилали настил моста и с интересом поглядывали на начальство, откровенно прикидывая, какое влияние на их ближайшую солдатскую житуху будет иметь этот неизвестный майор.

— Вот так и едем, товарищ военком, — кивнул старший лейтенант на кузов переднего «студебеккера». Он почти доверху был нагружен шпалами и слегка обгорелыми бревнами. — Почитай, штук двадцать мостиков отремонтировали.

Зуев вспомнил только что форсированную речонку с торфяными берегами и подорванный мост. Повернули назад. Прошли вместе со старшим лейтенантом Ивановым на край горушки. Открылась картина разрушенного моста. Военком показал на него саперу. Тот сразу зашнырял глазами вправо и влево и, озадаченно вскинув козырек фуражки на затылок, произнес без особого отчаяния:

— Ну так и знал. Объезда нет. Придется ночевать.

К ним подошел Шамрай. Кожанка Зуева, небрежно наброшенная без рукавов на его плечи, видимо, ввела старшего лейтенанта в заблуждение. И он, так же как и Зуеву, козырнул Шамраю, учтиво представившись и называя его майором.

Мимолетная досада, вызванная неприятной перспективой ночевки в поле, уже сбежала с лица Иванова. Вынув из кармана тройную велосипедную сирену, он загудел. Через две-три минуты со стороны колонны, так же как недавно его начальник, переходя с быстрого шага на тяжелую рысцу, подбежал старшина. Это был самый усатый и самый коренастый сапер, будто вырубленный из корня замшелого дуба.

— Старшина Чернозуб по вашему приказанию… — поднимая руку к козырьку, доложил он.

Старший лейтенант Иванов молча показал Чернозубу на преграду в лощине. Тот произнес стоически:

— Понятно…

— Размещаться на ночевку, — приказал Иванов.

Чернозуб так же быстро вернулся к колонне.

Раздались слова команды, зашевелились люди, зафырчали моторы подтягивающихся вплотную задних машин. По бокам дороги прошли две группы саперов. Они шли с миноискателями, издали похожими на детские сачки для ловли бабочек, проверяя обочины дороги и полуобвалившиеся траншеи на подступах к тракту.

— Вышколенный народ, — сказал Шамрай вслед Чернозубу.

— Набили и руку, и ногу, и солдатский зад. Почитай, всю войну вместе мотались, — пояснил старший лейтенант.

Очертания насыпи и черные провалы несуществующего уже моста скрывались в полумраке спускающейся ночи. Расстелив на коленках карту-двухкилометровку, на которой была нанесена вторая полоса обороны немцев с примерными обозначениями минных полей и зон заграждения, старший лейтенант Иванов незлобно сетовал на свою судьбу:

— Ведь вот не дотянул тридцатый мостик. Как дальше дорога? — спросил он у Шамрая.

— Дальше покатишь как на ладони. Последний — вот он перед тобою. А куда тебе? — сказал Шамрай.

Иванов вопросительно посмотрел на Зуева.

— Нет, это не сотрудник нашего военкомата, товарищ старший лейтенант. Но наш, военный человек. Можете не стесняться.

И вдруг Зуеву пришла в голову мысль, навеянная, видимо, недавним его наблюдением над профессиональной выучкой Шамрая. «А ведь верно… А почему бы ему не быть нашим сотрудником? Штатные места еще не заняты. Пристрою парня к делу. Инвалид, герой войны, танкист…» И, как всегда бывает, когда задумаешь доброе дело, майор Зуев повеселел. Они с Шамраем решили остаться на ночевку вместе с саперами.

Вскоре потемневшее небо осветилось двумя кострами, которые разложили близко от блиндажей. Быстро вскипятили чай, кинжалами разрезали несколько банок консервов «второго фронта». Поужинав, саперы улеглись спать. Только старшина Чернозуб, затеявший печь картошку, сидел у горячей золы, лениво пошевеливая ее шомполом. Пепельно-серая картошка ворочалась с боку на бок. Вскоре и он, угостив сидевших в стороне офицеров, подался на боковую. Остались только Иванов, Зуев и Шамрай. Как обычно, пошли тихие и медлительные разговоры о войне. Шамрай больше помалкивал. Когда Иванов как-то мимоходом обронил фразу: «Нет уж, как мы, сиборовцы, воевали…», — Зуев вздрогнул.

Жизнь и последний подвиг генерала Сиборова — легендарного командарма — были в общих чертах еще раньше известны Зуеву. Всего несколько месяцев назад видел он и камень посреди площади с надписью о том, что здесь, на могиле, будет сооружен памятник. В период топтания под Ржевом, когда Зуеву пришлось в первый раз попасть по легкому ранению на отдых, он проездом остановился в небольшом селе, где-то между Ярцевом и Вязьмой. Село стояло в безлесной, немного всхолмленной местности — типичное русское село с деревянной церквушкой в центре. Никаких важных дорог и военных объектов вокруг не было, но, несмотря на это, в село тогда прибыла команда саперов, солидно вооруженная всяческими инструментами для извлечения мин. И Зуеву случайно пришлось присутствовать при удивительной истории.

Начальником этой группы почему-то было лицо в больших чинах. Во время ночевки Зуев, тогда еще совсем зеленый лейтенант, узнал, что в этом самом селе после его освобождения войска натолкнулись на большую могилу с нестандартным обелиском: был он приземист, кургуз и неуклюж, сделан из кряжистого комля березы или вяза, выкрашен тем черно-грязным цветом, каким немецкая армия красила свою технику: танки, машины, орудия. На ровно подрезанном толстом суку была прибита каска. Большой кованый гвоздь, продетый сквозь рваную дыру, надежно прикреплял ее к суку. Кто-то снял эту каску и обнаружил под ней надпись на русском и немецком языках: «Здесь похоронен храбрейший русский герой, генерал-лейтенант Сиборов, над прахом которого немецкие солдаты склоняют свои знамена». Выше надписи стандартный немецкий крест, внизу дубовые листья — символ крепости духа, венчающие у немцев только храбрейших из храбрых.

— Провокация, — решили в контрразведке. — Вероятно, заминированный бугор…

Основания к тому имелись. При отходе обозленные фашисты часто минировали не только склады, дома, но и могилы. Не гнушались иногда оставлять отравленное продовольствие и спиртное. Версия эта все более укреплялась, так как опрошенные жители не помнили никаких похорон. Они только рассказали, что весной 1942 года немцы зажали на колхозном дворе каких-то окруженцев и сражались с ними около суток. Видели также, что после боя вели к штабной машине одного израненного русского. Переночевав, отряд вражеских войск ушел, оставив свежую могилу у церкви со странным обелиском и каской. Когда колонна вражеских машин выстроилась к маршу, на церковном пригорке, как табунок воробушков, собрались вездесущие мальчишки. К ним подошел немецкий ефрейтор или вахтмайстер с крестами и рубцом через все лицо.

«Наискосок его рубануло, — рассказывал один деревенский паренек. — Подошел ён к нам и стал на губной гармошке играть. А потом на пальцах фокусы показывать. Робята смеются. Ён раза два оглядывается — не смотрит ли ахвицер, а потом поглядел на нас так сурьезно и глазами на ту могилу с каской зырк-зырк. Показывает, значит. Мы ничего, молчок, — что дальше будет… А ён нам: «Рус мальшык, карош рус мальшык, слюшай — тут могил и железный шапок не трогайт, не подходиль… Там есть пп-у-ф». Заминировано, значит — мы сразу догадались. А ён тогда гармошку к губе — да марш как заиграет! И пошел, пошел к машине…»

Предупреждение о минах подействовало. Жители обходили обелиск стороной.

Наши войска, освободив край, наткнулись на эту загадку, особенно она никого не интересовала: мина так мина. Мало ли мин понатыкано на нашей земле. Но когда какому-то проезжему старшине, не предупрежденному населением, вздумалось сбить поржавевшую каску и под ней оказалась таинственная надпись, молва пошла по всему фронту.

Дело в том, что действительно был такой командарм генерал-лейтенант Сиборов. Командовал он армией, находившейся на самом острие удара наших войск в январе 1942 года. Как стальным шилом, проткнул он своей ударной группой носорожью шкуру вражеского фронта. И устремился вперед, в обход Вязьмы с юго-востока. Но вражеское командование срезало узкий клинышек «под корешок». Сиборов с ударной группой очутился в тылу врага. В полном окружении. Семь суток прорывался он к своим на участке правого соседа. Затем связь пропала. Канонада и пожары, наблюдаемые не слишком ретивым соседом, удалялись все дальше и дальше на Запад. А затем совсем исчезли. Наступило затишье.

В тот день, когда наши саперы, возглавляемые большим начальником, раскапывали могилу генерала, Зуеву представлялось, что все участники героической эпопеи погибли. Естественно, что сейчас, ночью, на Курской дуге, слова, сказанные командиром саперов: «мы, сиборовцы», вызвали у него бурю воспоминаний и острый интерес к собеседнику. Ведь он наверняка многое знает о последних днях и минутах группы генерала Сиборова, могилу которого он, Зуев, помогал раскапывать саперам.

— Слыхали, слыхали мы на Западном о таких, — сказал Зуев. — Так ты тоже из сиборовцев? Постой, постой, как ты рапортовал? «Старший лейтенант Иванов…» Ну и ну… Тесная земля стала, если мы тут встретились. Теперь нам не спать до полуночи… Вали, друг сиборовец, докладывай все по порядку… А ты, Шамраище, слушай, не перебивай. Это, брат, такая история — и внуки о ней не забудут. Да подбрось дровишек в костер..

Внимательно слушая Иванова, Зуев все же решил пока промолчать о том, что знал сам.

Было нехолодно… Природа застыла в спокойном раздумье. Как мать, только что родившая первое дитя, она отдыхала, еле дыша… Небо и земля были залиты звездным светом, и далекие-далекие светила казались светлыми, словно и к ним доходило отражение белых снегов России. Это непривычное еще, но уже строго зимнее лицо природы было похоже на ее сон. Но людям, увлеченным самой сильной страстью — страстью выяснения истины, уже канувшей в прошлое, не хотелось спать.

Увидев в майоре Зуеве не просто досужего слушателя, а кровно заинтересованного в судьбе их группы хорошего, честного воина, Иванов стал рассказывать не спеша, со многими подробностями. Из этого рассказа очевидца Зуеву яснее стала представляться до сих пор во многом туманная для него картина.

— Ураганом проносились мы по штабам корпусов и армейским тылам Центральной группы армий… Ох и зашевелились тогда немецко-фашистские войска! А тут, понимаешь, в это время Гитлер наезжал со своей ставкой… Под Смоленск. Фронт еще был за Вязьмой, а здесь все полыхает: пожары, а по ночам вокруг канонада… Это была работа многих отрядов смоленских мстителей. Грозные имена «Дедушки», полков «Лазо» и «Жабо», знаменитые «Тринадцать», дивизия «Галюги» уже крепко давали о себе знать. Это о них во время войны была сложена песня:

Но генерал Сиборов, а вместе с ним и лежащий рядом с Зуевым Иванов действовали северо-восточнее этих крупных очагов народной борьбы. И связи с ними не имели.

Вслушиваясь с интересом в басовитый голос начальника саперов, Зуев теперь ясно представлял себе трагическую ситуацию, возникшую зимой сорок второго между Смоленском и Вязьмой. Там шла уже народная война. И Зуев многое знал о ней. Он бывал не раз сам в окружении, вылетал с десантниками в дивизию «Галюги» и имел немало дружков из смоленских партизан полка «Тринадцать», влившихся в их дивизию в ходе наступления.

— Здорово мы их долбанули, — задумчиво басил сапер, разламывая пополам картошку. — Вот тогда по приказу фюрера и была снаряжена экспедиция оберста Шмидке…

«Правильно рассказывает, — подумал Зуев, — во время раскопок таинственной могилы упоминали о таком немецком генерале или оберсте Шмидке».

Зуев все яснее и яснее представлял себе трагедию боевой группы Сиборова. Он почти физически ощущал, как вокруг остатков батальонов храбрецов наматывался целый клубок тайн и военно-психологических предрассудков, самых опасных из всех предрассудков человечества. Дальше все было ясно. Во всяком случае, активному участнику этой трагедии — Иванову.

— Эх, братцы! Вражеские батальоны вцепились в нас, как гончие в зубра. Больше месяца продолжалась эта схватка. Все было исчерпано: боеприпасы, патроны, связь. Оберст Шмидке уже, наверное, чувствовал себя генералом…

Иванов в это трагическое для всей группы, для командарма Сиборова время находился с остатками своих саперов при самом генерале. Он просто и бесхитростно рассказывал Зуеву о том, как разведка не раз докладывала Сиборову, что на западе, где-то в районе Дрогобужа и Ельни, действуют вооруженные патриоты.

Вслушиваясь в эти слова сапера, Зуев понимал, что для того, чтобы боевая группа генерала Сиборова могла прийти к резкому изменению тактики, обстоятельства не давали ей времени. И он сказал Иванову:

— Пока были силенки, генералу бы к партизанам податься. Или гонор не позволял, что ли?

— Не было, понимаешь, свободной минуты одуматься, осмотреться, поразмышлять, — ответил Иванов.

А Зуеву стало ясно: загнанная в полустепную местность, преследуемая самолетами и танками тающая группа героев принимала на себя возмездие озверевшего врага. Но мало этого: она была лишена единственного тыла на оккупированной территории — связи с населением. «Вот в чем был просчет вашего генерала», — подумал молодой майор и сказал об этом собеседнику. Тот посмотрел на военкома, затем на Шамрая, который молча вслушивался в разговор.

— Об этом и я потом вспоминал, — проговорил Иванов. — Словом, выходит, что плавали мы с генералом как бы в море, а без пресной воды.

— Это, брат, мы, тикавшие из концлагерей, хорошо испытали на собственной шкуре, — легко и беззлобно резюмировал Шамрай.

Помолчали, вдумываясь в смысл давно прошедших событий.

Иванов рассказывал дальше.

— К началу весны нас осталось всего около двухсот человек. Почти все были ранены, контужены, — сказал Иванов и вдруг замолчал.

Картины этой тяжелой, безвыходной борьбы встали перед Зуевым и Шамраем как живые. Слишком большой и тернистый путь был у обоих за плечами, чтобы не схватить с полуслова трагическую быль. Они видели, как за генералом шли изможденные, похожие на скелеты, бойцы и офицеры, в лохмотьях зимней одежды, с глазами, глубоко запавшими в глазницы. Там были контуженные, гангренозные, продырявленные, но еще живые тела, трясущиеся руки, дергающиеся подбородки и грозные, воспаленные глаза. Неделями не произносили ни одного слова, кроме команды и криков «ура», стона и матерщины; там были навсегда оглохшие люди, забывшие свои имена, помнившие только о том, что они «сиборовцы». Там были, наконец, сошедшие с ума от нечеловеческого напряжения, еще физически живые существа с нервами, не выдержавшими сотен бомбежек и танковых атак. Но там не было только одной категории людей, как будто неизбежной на войне: не было изменников. И генерал знал это… Он верил каждому, и пока была вера в солдат, была надежда вырваться из лап смерти или позорного плена. Судьба до сих пор хранила его самого, и, неуловимый для пуль врага, сеявших вокруг смерть, он становился все выше и авторитетнее среди своих подчиненных.

Но слепой вражеский осколок, вопреки приказу Гитлера — взять генерала живьем, все же прошил ему бедро. Огромный человек на глазах у остатков своего войска рухнул навзничь. Воины его поднялись в последнюю атаку. Но она была уже ненужной. Каждый искал в ней только смерти. И нашел ее.

— …И все же, прикрытые этой атакой, мы подняли огромное тело генерала. Нас было семеро, и мы выволокли его, восьмого, из огня и понесли оврагами в рощицу. Два дня лежали мы на морозе, все лицом к генералу.

Зуев и Шамрай без слов поняли: они согревали раненого командарма своим дыханием.

— …На третью ночь мы ползком подошли к небольшому селу и в полубреду забрались в колхозный сарай. Зарылись в сено и там проспали мертвым сном. Сколько, не знаю. Но не меньше суток. Все восемь раненые, истощенные. Так прошел еще день. Вечерело, когда мы собрались продолжать свой путь на восток. Вот тут и обнаружил нас полк СС оберста Отто Шмидке.

— Я знаю это село с деревянной церквушкой посередине, — сказал майор Зуев. Удивленный сапер застыл, раскрыв рот.

Да, теперь многое Зуеву становилось ясно. Он вспомнил строки из письма немецкого коммуниста:

«Оберст Шмидке сразу радировал в группу армии, указывая координаты; «Генерал Сиборов окружен, а с ним не более ста человек…» «Счастливчик, этот оберст!» — заговорили в штабе. В ставку был вызван Браухич. Гитлер сгорал от нетерпения. Он почти решил и эту сложную задачу. Он уже привык к маниакальной мысли, что в глазах, в лице русского гиганта он найдет разгадку этой войне на Востоке».

Иванов продолжал:

— Цепи солдат окружили колхозный двор плотными шеренгами… Они так и лежали всю ночь. Все попытки выскользнуть из окруженного сарая нам не удавались. И когда стало сереть, мы увидели в ста шагах цепи немцев. Они лежали на подтаявшем снегу как снопы. Сначала казалось, что они мертвы. Но они двигались. Медленно ползли. Мы поднесли генерала к окну. Он уперся руками в бревенчатую стену и так стоял во весь рост. Долго оглядывал местность.

— Все, ребята! Подпускай поближе…

И когда где-то за серыми тучами невидимое забрезжило солнце, загрохотали гранаты, забубнил свою последнюю боевую сказку пулемет «дегтярь» и застрекотали штабные ППД.

Майор Зуев совсем забыл, что он только слушает рассказ очевидца о событии четырехлетней давности. Фантазия дополняла события по-своему.

Передовые цепи фашистов сразу откатились. Немецких солдат злило то, что оберст приказал не употреблять зажигательных пуль, отличных немецких зажигательных пуль, уже пустивших дымом пол-России.

— Живьем, только живьем! — хрипел оберст за каменным зданием школы. Он там честно зарабатывал генеральские лампасы. Он находился в двухстах шагах от этого отчаянного храбреца. Он негодовал. Неужели и у этой низшей расы могут появляться свои Зигфриды? Но даже если они и есть — тем лучше. Победит немецкая идея, немецкий материал, немецкий расчет, немецкое упорство! Хайль Гитлер и генеральские погоны в тридцать четыре года.

Пока полк оберста Шмидке перестраивался для новой атаки, в колхозном сарае происходило, по словам Иванова, следующее:

— Патроны и гранаты — все, — доложил я генералу.

Нас теперь было восемь: генерал, два офицера и пять человек сержантского и рядового состава. Это было все, что осталось от моего саперного батальона и штаба армии. И когда мы отдышались, увидели — совсем хана. Во время первой атаки сарая в пылу боя мы расстреляли даже последние обоймы своих пистолетов.

Зуев ясно представил себе, как генерал Сиборов резко повернулся к своим солдатам. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, он смотрел на них просто и печально.

Иванов тихо продолжал:

— Вот закрою глаза, и стоят они передо мною: сибиряк Арефьев — парень-гвоздь, следопыт и снайпер из таежных охотников; вот усатый старшина Опанасенко — выпивоха и бабник; Яремчук — земляк старшины и удивительный разведчик; Балобан — одесский рабочий, железнодорожник и сапер-минер; телефонист и вестовой генерала Женя Колтушев и «лейтенант с гадюкой» — студент-медик, делавший нам всем перевязки, Вова Зильберштейн. Мы — их командиры, мы обязаны им выход указать. Но выхода ж нет.

Генерал так прямо и сказал:

«Ребята, всё. Выхода больше нет… Есть один выход — плен…»

Блеснули глаза у ребят. Враждебно, подозрительно. Наш генерал криво усмехнулся.

«Кто не желает этого выхода — два шага вперед!»

Зуев и Шамрай слушали затаив дыхание эту исповедь с того света… И они чутьем поняли, что, как и подобает комбату, первым шагнул Иванов. Но он не сказал об этом. «Высшая скромность или трагическая вина…» — даже не подумал, а почувствовал Зуев. А Шамрай… тот только тихо застонал.

«Я не желаю живым сдаваться в плен», — сказал за комбатом старшина Опанасенко.

«Я тоже», — повторил минер Балобан.

«Сибиряки не сдаются», — подтвердил девиз Иртыша и Оби снайпер Арефьев.

«Я предпочитаю смерть», — сказал медик Вова.

«Не сдаюсь!» — с веселой гримасой тряхнул чуприной старшина Яремчук.

«Прошу смерти…» — шепнул девятнадцатилетний вестовой Женя Колтушев.

Все.

Генерал Сиборов смотрел посветлевшими глазами на всех семерых. На своих последних солдат. А они, как бы выравниваясь в строю, плотно сдвинулись, обессиленные, опираясь плечами друг на друга.

А кругом зимняя, морозная-морозная тишина.

Вдруг лица воинов осветились розовым, мерцающим светом.

«Ракета» — мрачно шепнул старшина Яремчук.

«К оружию!» — прохрипел снайпер Арефьев. Он подбежал к ручному пулемету, схватил его. Опомнился и бросил наземь.

Генерал молча вынул пистолет из кобуры. Почти не хромая, он подошел к медику. И остановился, прислушиваясь. Хлопки ракет и голоса подгоняющих цепь гитлеровских офицеров приближались.

«Прощай, Вовка… выполняю твою последнюю просьбу!»

Он быстро обнял солдата, поцеловал и тут же выстрелил ему в переносицу.

Так он подходил к каждому…

Долго молчал рассказчик. Изредка потрескивали горящие бревна в костре. Снова зажурчал голос под молчаливыми, бесстрастными звездами.

— …И осталось нас только двое: я, комбат Иванов, и мой командарм — генерал Сиборов. Ох и трудно было встать с земли. Казалось, последним патроном, выпущенным из ППД по немецкой цепи, кончилась вся моя силушка… Но я пересилил себя и поднялся. И не помню, вроде сам подошел к генералу. А он смотрит на меня так печально. Затем вынул пустую обойму и швырнул ее в сторону. И как блеснуло в мозгу: в стволе у него последний патрон — один на двоих. Чей же он?

«Этого патрона я не могу вам отдать, товарищ комбат, — так просто и нежно сказал мне мой генерал. И сразу остановил меня жестом. — Ближе не подходи!» А затем громко так, тоном команды: «Приказываю вам, товарищ комбат, сдаться раненым в плен. Приказываю рассказать врагу о последних днях оперативной группы командарма Сиборова. Мы не совершили ничего такого, чего могли бы стыдиться перед своей армией и народом. Нам теперь нечего скрывать и от врага. Пускай знает и содрогнется». Он подошел ко мне, долго смотрел на меня. Потом обнял меня за плечи. «Прощай, Ваня. Я не могу иначе… Видишь — им нужен генерал Сиборов живой… этой победы я им не дам. Не поминай лихом. Живи… по приказу командарма. Наши это поймут… Пусть не сразу, но поймут. И никогда не осудят». Он еще хотел что-то сказать, но в двери сарая заколотили прикладами. Генерал Сиборов поднял пистолет к виску. Выстрела я уже не слышал. Иванов умолк. Сухой перестрелкой разгорались в костре свежие поленья, подброшенные Шамраем. Все сидели задумавшись.

А ночь замерла. Вызвездило так, что на выпавшую первую порошу падал отсвет мерцающих звезд. Хотя не было луны, но было ясно. Безветренный воздух, казалось, застыл, задумавшись над рассказом сапера.

— Так, значит, тот немецкий коммунист писал чистую правду, — сказал после долгого молчания майор Зуев.

— Какой немецкий коммунист? — быстро спросил Иванов.

— Которого послал к эсэсовцам Эрнст Тельман. Мы нашли его письмо в шинели генерала Сиборова. Он понял, что главная задача его жизни — раскрыть нам, русским коммунистам, эту тайну…

— Правильно понял, — сказал Шамрай.

— Так было и письмо? — медленно спросил сапер.

— Было. Оно кончалось примерно так: «…через несколько часов этого русского расстреляют. Возможно, это сделаю я, если не будет другого выхода. В полку у нас паника. Оберст Шмидке разжалован лично Гитлером. За то, что не взял русского генерала живым. Полк отправляют на фронт, в самое пекло. Если я дотяну до прибытия на передовую и перейду туда, я смело скажу всем, что я все-таки выполнил задание Эрнста Тельмана. Если же меня раскроют раньше — я теперь знаю, что делать. Меня научили русские. Живым гитлеровцы меня не возьмут… Рот фронт!»

— Толковый, видать, был малый, — сказал Шамрай.

— Гамбургский рабочий, — сказал Зуев.

— Вот найти бы его письмо, — промолвил Шамрай. — Таким людям в Германии теперь цены нет.

Сапер, полулежа на локте, не моргая, смотрел в огонь.

— Этот немец лежит в нашей русской земле и живет в моем сердце… Это он спас мне жизнь. — И, резко вскочив на ноги, Иванов вынул из кобуры парабеллум и подал его Зуеву: — Вот его оружие. Он вывел меня за околицу и подвел к большому стогу соломы. Уже смеркалось. Немец бросил мне лопату и показал — копай. И я стал не спеша трудиться над своей могилой. В селе вспыхнула ракета, и немец сказал по-русски: «Время». Стоял он шагах в пяти, а я примеривался, сумею ли подбежать к нему, чтобы ударить лопатой прежде, чем он выстрелит. Но когда со стороны деревни показались двое с автоматами, немец ткнул в меня пальцем и быстро-быстро заговорил. Половины слов я не понял. Но он показывал то на себя, то на меня и говорил: «Ду — коммунист, их — коммунист», — это ясно можно было понять. А затем он выстрелил один раз в воздух из пистолета, бросил мне эту машинку и крикнул: «Бегай, пан, бегай!» Маскируясь скирдой соломы, я бросился бежать. Сзади слышны были выстрелы. Но стреляли не по мне…

«Конечно, об этом самом немце с гармошкой рассказывал тот мальчишка, — подумал Зуев. — Так вот они, оказывается, какие — подпольщики Эрнста Тельмана».

Три бывалых вояки долго сидели у костра. Первым встал Шамрай. Он прошелся вокруг костра и шагнул к Иванову, сказал с оттенком зависти:

— Да, повезло тебе, старший лейтенант.

Тот не понял.

— Ну что ж, раз немец действительно коммунист был да еще самого Тельмана друг-товарищ. Но я-то об этом не подумал тогда, — словно оправдываясь, промолвил Иванов.

— Тут уже не везение, а закономерность. История, можно сказать, на тебя трудилась, — добавил Зуев.

— Я не об этом, — тихо сказал Шамрай.

— А о чем же? — изумился Зуев.

— О том, что в плену пришлось ему побыть всего один день. Да и то по приказу вышестоящего начальства. Вот сейчас служишь, и никто тебя не таскает.

Зуев посмотрел на друга: шутит он или всерьез. И, убедившись, что Шамрай говорил не в шутку, он еще больше укрепился в своем решении: надо пристроить парня к себе в военкомат.

— Эх, утром зайчишек бы пострелять, — вставая и с хрустом потягиваясь, сказал Иванов.

Спать все еще не хотелось, и все трое долго разминались вокруг костра…

После полуночи совсем посветлело, вскоре взошла луна и своим ровным светом медленно и торжественно осветила косогорье. Только таинственно темнели на склонах впадины бывших окопов, противотанковых рвов и насыпи братских могил.

И невольно думалось об армиях мертвецов, лежащих в этой безмолвной полосе русской земли.

Иванов присел на корточки и долго поглядывал на соседний пригорушек. На его вершине мерцание снежных искринок казалось более ярким и зыбким.

— Играют, черти косые, — вдруг восхищенно пробасил Иванов. — Эх, жалко старшину будить… Ружьишко у него справное в кузове.

Долго еще он наблюдал за игрой зайцев по первой пороше. А Зуев и Шамрай, безразличные к охотничьим страстям своего нового друга, долго стояли рядом, не то что любуясь лунным ландшафтом, а полно, на всю грудь живя в нем. Тишина, безветрие и радость жизни действовали на них, как речная прохладная вода в жару. Душа была полна тем необъяснимым, большим чувством, которое всегда вызывает в человеке величие родной земли и природы.

Сон сморил их только перед рассветом. Поспав всего часа два-три, наши вояки стали собираться. В долинке уже стучали топоры — там ладили объездной мосток. У колонны хлопотал старшина Чернозуб.

— Поехали, старший лейтенант, вперед, — предложил Зуев. — Не иначе как в Орлах придется тебе квартировать. Далеченько, правда, но ближе жилья не найдешь. Крольчатиной тебя угощать будут.

Отдав в долинке распоряжение, Иванов быстро забрался вслед за Шамраем и Зуевым на пригорок и, бросив косой взгляд на машину военкома, устроился в ней. По дороге Зуев рассказал ему историю «Орлов», не скрывая, а даже чуть-чуть бахвалясь тем, что райком партии поручил ему заняться этим необычным и трудным колхозом.

Скоро машина марки «зумаш» прикатила в «Орлы» со стороны Курской дуги. Зуев потолковал в правлении колхоза и оставил там Иванова. Вместе с Шамраем он торопился в район: и так задержался на целые сутки.

4

В Орлах размещение небольшой группы воинов не только не причинило хлопот, но и вызвало приятное оживление. Молодежь, в особенности женская ее часть, с любопытством встретила новых ухажеров, а народ пожилой и степенный предвидел от них кое-какие хозяйственные выгоды.

Беспокоило Зуева другое. Ему до боли в сердце было жаль Шамрая. Старая юношеская дружба, приглушенная временем и размолвкой в бане, во время ночевки с саперами и задушевных бесед вспыхнула снова, и это новое чувство было вызвано в нем, пожалуй, не столько жалостью, сколько справедливостью, честным отношением к товарищу, попавшему в беду, и, чего греха таить, угрызениями совести. Первый шаг помощи военком видел в том, чтобы взять парня на работу, вернуть ему военные права, дать возможность использовать профессиональную выучку, тренировку и призвание офицера.

Уже на подъезде к самому Подвышкову, там, где несколько дней назад останавливались они со Швыдченкой в поле, Зуев притормозил машину. Выйдя на обочину подмороженной дороги, Зуев подозвал к себе Шамрая. Он коротко и лаконично сообщил ему о своем решении.

Шамрай удивленно вскинул обожженной бровью и несколько секунд вопросительно смотрел на друга, словно ожидая от него какого-то подвоха. Но спокойное и участливое лицо и зуевский открытый взгляд, видимо, убедили его, что никакой каверзы тут нет.

— Ну как? Согласен? — спросил военком, протягивая другу руку. Тот схватил ее, крепко пожал и, быстро отвернувшись, шагнул в мелкий, искореженный снарядами и ветрами соснячок.

Пройдя через полминуты в кустарник, Зуев увидел Шамрая, стоявшего к нему спиной, — плечи его содрогались. Чтобы не мешать, Зуев вернулся назад.

«Отходит, отходит, отходит… — ликовал он, стоя у дороги. — Нет, в лепешку расшибусь, а помогу ему снова надеть погоны. Такие люди нужны армии до зарезу. Ну, а что надломился, так его ли одного в этом вина?..»

Вернулись домой молча. У ворот уже дежурил Сашка. Он распахнул их настежь, как только в конце улицы показалась братнина машина. Зуев притормозил у тротуара и спросил друга:

— Зайдешь ко мне?

— Нет… спасибо. Я пойду, — мрачновато, бычась, ответил Шамрай.

Зуев не стал ни упрашивать, ни затягивать прощание. Он понял, что тому неловко за свою минутную слабость. Слезы ведь, по извечной мужской этике, вроде должны накладывать на истого солдата тень.

— Ну… бывай, — протянул он из машины руку.

Шамрай, сбросив с плеч кожаный реглан Зуева, крепко пожал ему ладонь.

Не откладывая дела в долгий ящик, в тот же день из военкомата майор Зуев отправил в область пакет. В нем были две бумаги: донесение о прибытии команды саперов старшего лейтенанта Иванова, размещении ее «во вверенном районе» и рапорт с ходатайством о зачислении лейтенанта танкиста Шамрая Константина Петровича, инвалида Отечественной войны, на должность начальника отделения Подвышковского военкомата по работе с допризывниками.

Вторая половина дня ушла на мелкие текущие дела.

Вернувшись после работы домой, усталый, но веселый Зуев долго говорил с матерью, подшучивал над Сашкой, на ходу экзаменуя его по географии с уклоном в геологию. Увидев, что с сыном произошло что-то хорошее и радостное, догадываясь, что причиной этому поездка с Шамраем, сияющая мать спросила как бы мимоходом:

— Помирились?..

А Зуев, и этим довольный, молча кивнул ей головой, жмуря весело глаза, как кот на солнце.

Сашка тоже что-то чутко понимал в сложных послевоенных отношениях друзей юности. Но понимал по-своему. Он достал из-под кровати по просьбе старшего брата заветный сундучок с археологическими ценностями, пыхтя и тужась, поставил его на скамью, чтобы удобнее было разглядывать драгоценное содержимое, и, торжественно подняв крышку, доверительно буркнул брату:

— Видать, ему недаром на спине звезду вырезали… Ого! Я сразу так и подумал: не может быть, чтобы с нашей фабрики изменник получился.

— Кому? — рассеянно спросил старший брат, уже шаривший взглядом по своим сокровищам, скрытым в сундуке.

— Ну, этот же… который в бане… чубатый. Полторы ноги у которого.

— Ладно, ты погоди об этом… — сказал старший, придвигая к сундучку стул, пристраивая его шершавым днищем себе на колени. И он впервые за месяц пребывания дома замурлыкал песню, а потом, увлекаясь, тихонько засвистал, перебирая в руках камни, глиняные черепки, чугунную шрапнель и свинцовые пули, осколки старинных гранат и глиняные казацкие трубки. «Вот лафа старшим, — мысленно рассуждал меньшой, слушая высвисты старшего братана, — попробовал бы я в доме так… Тут, бывает, один раз ненароком свистнешь — и то сразу подзатыльника влепят. А этот свистит себе — и хоть бы хны…»

На залихватский свист старшего мать никак не реагировала.

От зависти Сашка давал самому себе клятву — расти как можно быстрее. Это было самое больное место низкорослого Сашки. Он изучил множество сложных физических упражнений, должных подстегнуть ленивую природу, так медленно подтягивавшую его глупое тело ввысь и вширь. Но сейчас удивляло и даже немножко смешило Сашку серьезное и какое-то умиленное лицо Петра, который перебирал в сундучке эти побрякушки.

— Ну, чего глядишь разинув рот? — спросил, насвиставшись вдоволь, старший. — Небось, завидно?..

— Ну да, завидно… — буркнул меньшой. — Такого хлама у нас в школе и в пять таких сундуков не уберешь.

Зуев вскинул на Сашку глаза:

— Хлама? А что с ним делают?

— Да ничего. Валяется так, неизвестно зачем. Хлопцы по карманам таскают. Для рогаток.

Зуев еще больше нахмурился.

— А как же Иван Яковлевич?

— А это кто такой? — спросил Сашка.

— Подгоруйко. Иван Яковлевич. Учитель истории и географии…

— Да они и не знают, — вмешалась в их разговор Евдокия Степановна. — Повесили его фашисты… говорят, подпольщиком был… И ребятишек трех из седьмых классов. Тоже повесили… Уж больно хлесткие листовки против Гитлера и против Флитгофта — тутошнего начальника — они сочиняли. С рисунками. Как в стенгазете.

И мать рассказала простую и довольно часто случавшуюся на оккупированной территории историю двух людей. В данном случае они оба были учителя: Иван Яковлевич Подгоруйко, известный подвышковский бунтарь и подрыватель районных авторитетов, и Порфирий Петрович Лебзев — активист, блюститель порядка и правильного течения жизни. Первый все критиковал, и самые чинные собрания не обходились без его каверзных вопросов. Второй таким был подкованным человеком, что его даже в комиссии для составления резолюций всегда включали. Это и была, в сущности, его штатная должность. И основное занятие.

— А как насунула эта фашистская орда, — развела руками мать, — так наш Порфирий через три недели бургомистром объявился.

— Ну а Подгоруйко?

— Повесили его немцы… за помощь партизанам.

Оба Зуевы — большой и малый — слушали эту поучительную быль каждый по-своему.

Майор долго молчал, сидя над своим сундучком. Затем повернулся к младшему:

— Слыхал?

— Чего? — не понял Сашка.

— Про этих двух. Который из них тебе больше по сердцу?

— Ну, тот, который бузил все… А того, подхалима, я бы сам с нашими хлопцами… на петлю бы его…

— Так вот, те камни, и ядра, и шрапнели, и черепки, и стрелы — это все Иван Яковлевич Подгоруйко собирал. Всю жизнь, по камешку. Учитель это наш любимый… А вы из рогатки… Эх, ты! — Зуев щелкнул братишку по лбу.

Сашка глядел виновато моргающими глазами.

— Ну как? Кто вы есть после этого?..

— Изменники? — с ужасом спросил меньшой.

— Ну что ты его так… ведь не знали хлопчики, — смилостивилась мать, увидев вспотевшее, удрученное лицо Сашки.

— Конечно, не знали. Мы обратно соберем… все соберем, — бормотал Сашка. — И это все тоже он понаходил? Тот, которого повесили?

— Запомни: Иван Яковлевич Подгоруйко. Так его звали. Запомни, Сашка. И всем ребятам расскажи. И пионердружину соберите. Я приду. Если захотите, много вам о нем расскажу. Может, вы и пионеротряд его именем назовете. А может, и школу… А это все, что тут есть, — это я собирал, — широким и немного горделивым жестом показал Петр Зуев на свою сокровищницу.

— Ну да? — недоверчиво покосился на брата Сашка.

— Вот хоть мать спроси, если не веришь.

Мать согласно кивнула головой. Сашка, удивленно моргая, смотрел на брата. — А зачем?

— Для истории. Это как книга… понимаешь? Старинная книга земли. По ней мы читаем все, что было.

— Все, все знаем?

— Ну, не все, как, скажем, теперь по газетам, журналам. Но все же многое узнаем. Вот взгляни на этот камень. Ты бы его даже и для рогатки не взял: неровный, кострубатый… А десятки тысяч лет тому назад это был наконечник стрелы. А теперь, смотри, вот тоже камень, но он уже гладкий, как голыш на берегу моря. Там, на стреле, человек умел только откалывать по кусочкам, а вот он уже научился шлифовать.

— Молоток, — произнес Сашка.

— Правильно. И не только шлифовать, но и сверлить. Видишь, дыра для рукоятки. А вот смотри, Это что?

— Черепок? — неуверенно сказал Сашка.

— Правильно. А знаешь, сколько ему лет, этому черепку?

Сашка отрицательно замотал головой, не спуская глаз с брата.

— Может быть, сотни две, а то и побольше, — брякнул он наугад.

— Эх, ты, первобытный ты парень. А еще из рогатки пуляешь. Видишь, вот их сколько. Сейчас мы сложим. Смотри, получается один бок посуды. Пролежала она, эта посуда, в земле тысяч десять лет, не меньше. Вот так… — неожиданно оборвал свою лекцию по археологии Зуев и захлопнул дверцу сундучка перед разочарованным Сашкой. И как тот ни просил его, он оставался неумолимым.

— Вот соберете все, что разбросали из этих своих рогаток, тогда другое дело. Я вам все расскажу.

Но Сашку трудно было прельстить далекими перспективами. Сила человеческого разума, а может быть, и слабость его заключается в том, что, раз познав что-нибудь, он хочет сразу владеть результатами своего познания. Ему вынь ли положь сейчас, сию минуту, то, о чем он раньше не знал, но в чем уже прозрел. И пока Зуев снимал сундук со скамьи, Сашка уже заполз под кровать и выкатил ногой два каменных и одно чугунное ядро. Вылезая оттуда с победным видом, он держал в руках глиняную трубку и железные осколки.

— Нашел секиру под лавкою. Петяшка эти ядра с Попова Яра на себе таскал, — засмеялась мать, с интересом слушая их беседу.

— А это я знаю что, — заявил Сашка брату, — эти ядра турецкие. Из них турки прямо в Богдана Хмельницкого палили.

— А вот и врешь. Богдан Хмельницкий с турками и не воевал. Он у них в плену был два года. Языку ихнему научился.

— В плену? — удивленно спросил Сашка. — Как этот наш Шамрай, который со звездой на спине? А как же из этой трубки курили?

— Вот сюда, в это отверстие, всовывалась вишневая, просверленная раскаленной проволокой трубочка — чубук называется. А глиняный набалдашник набивался табаком.

— А почему вишневая? — добивался неугомонный Сашка.

— Ну, тебе все знать нужно. Любили казаки почему-то вишневые чубуки. А почему — и сам не знаю. Вот будешь изучать историю, сам докопаешься. Будет твое научное открытие.

— Это чего? — спросил Сашка.

— Хватит, хватит вам, — с улыбкой сказала мать, отбирая у Сашки трубку. — Твоей истории он не выучит, а курить в два счета выучится. Я уж ему один раз уши за это трепала. Довольно вам, пошли спать.

Уложив Сашку и убедившись, что он уснул, мать подошла к Петру:

— Это хорошо, что ты с хлопчиком так поговорил. Ему как раз мужской глаз нужен. Сиротка.

Зуев задумался:

— Маманя… Ты это тоже ведь для Сашки об этих двух рассказала?

— И для Сашки и для тебя, начальника, — хитровато улыбнулась мать. — Говорят у нас на фабрике: «Вот, Степановна, сын у тебя большую пользу может вдовам да сиротам произвести… И большой вред — тоже. Гляди, говорят, Степановна, чтоб он у тебя не бюрокра-а-тился… И не одним языком работал».

Помолчали.

— Так повесили фашисты Ивана Яковлевича? — задумчиво переспросил военком.

— Повесили.

— А тот? Бургомистр? Где же он?

— А кто ж его знает? Ох, не терплю я этих пустозвонов. На словах у них одно, а на деле…

— А где же третий? — вдруг спросил сын.

— Какой еще третий? Третьего не было…

— Был. Ну, такой, как дядя Кобас или как секретарь наш Швыдченко, что в партизанах комиссарил. Или хоть такой, как я. Да хоть и ты сама.

— Да что я?

— Знаю, знаю. Подпольной связной была. С партизанами…

— И чего там!.. Под видом с телкой в лес, а обратно — листовки… Только и делов…

— Вот, вот…

— Так кто ж твой третий? — улыбнулась мать.

— Самый главный в жизни. Рабочий, сеятель и вояка.

— Ну, тогда правильно, — согласилась мать.

— Ну конечно же правильно, маманька ты моя, подпольщица дорогая, — сказал сын, обнимая старую мать и целуя морщинистую щеку.

На следующий день, когда Зуев вернулся со службы, мать сказала:

— Приходили к тебе пионеры. Хотят про учителя Подгоруйко знать. Просили тебя зайти на их сбор или слет, как их там… Пойдешь?

— Пойду.

5

Прошло недели две. Ударили морозы. Снегу было мало. Восточные ветры сдули первую порошу в овраги. Встревожились в колхозах. Начали вымерзать озимые.

Но люди в рабочем поселке жили своей жизнью. Начались зимние свадьбы. Они конкурировали с клубными развлечениями, которые были тоскливы, как посиделки у недоброй тещи. Кино и танцы — вот и все.

Как-то перед Новым годом шла трофейная картина с участием американской звезды Дины Дурбин. Зуев пошел в кино не столько из-за интереса к самой ленте, сколько потому, что в своих победных скитаниях по Европе он как-то видел эту шуструю американку, можно сказать, «а-ля натурель». Это было в то время, когда наши войска, сойдясь на Эльбе с союзниками, очень часто и откровенно, по-дружески встречались и общались с союзной армией. Американские парни, в пилотках, сдвинутых набекрень, в расстегнутых блузах полувоенного образца, очень дружелюбно настроенные, не вызывали у наших ничего, кроме открытого товарищеского чувства к ним.

— Армия как армия… Немножко смахивают на цыган механизированного порядка. Уж больно много шума и движения, — резюмировал полковник Корж. — А впрочем, кто их знает, какие они вояки. Железо ведь огнем проверяется.

— Техника у них хороша, — вставлял кто-нибудь из поклонников автомобилизма.

— А «джипсы» — это и значит по-английски цыгане, — говорил Зуев, торопливо изучавший английский язык.

— Не так хороша, как много ее. Девать некуда…

В какой-то группе актеров, не то фронтового джаза, не то, по-нашему, «армейского ансамбля», и подвизалась американская кинозвезда. Выделывала она на самодельных подмостках различные номера, напевала фронтовые песенки с присвистом и притопом под аккомпанемент веселой солдатской бражки — американских и канадских парней… А в перерывах и после концертов напропалую кутила с советскими офицерами. Воспринималось это как нечто вполне естественное и не накладывало ничего плохого на ее репутацию во всей этой неустановившейся послевоенной фронтовой кутерьме. Как-то на банкете даже предложила капитану Зуеву выпить с ней на брудершафт, что он и исполнил под громкие крики «гип, гип» американских парней.

Чудно́ было вспоминать это сейчас, в полуразрушенном Подвышкове. Зуев ни перед кем не бахвалился таким своим близким знакомством с американской кинозвездой. Хотя вот уже без малого с полгода как он дома. С десятками людей встречался по делам, а сблизиться, подружиться, чтобы было так просто с кем словом перемолвиться, как говорят, для души или для отдыха, — нет, не пришлось. Шамрай как-то все дичится, хотя при встречах по-хорошему улыбается. Даже однажды спросил:

— Ну как?

Зуев сразу понял, что речь идет о личном деле, которое он наново заполнил, и рапорте, посланном по команде вверх, в облвоенкомат.

— Ответа еще не было.

Не слишком опечаленный Шамрай убрался восвояси.

Зуев пришел перед сеансом, взял билет и устроился в уголке. В рабочем клубе соблюдалась своеобразная иерархия в распределении зрительных мест. Билеты в первые три-четыре ряда не продавались — их занимало районное начальство. Сеанс не начинали, пока не появлялся товарищ Сазонов с супругой и отпрысками. Шествовал он важно, ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь. Вот и сегодня, опустившись на первое место справа, тут же кивнул лебезившему завклубом — «можно начинать». Через полминуты пошла картина.

Во время пребывания в Европе в госпитале Зуев насмотрелся немецких и американских картин до тошноты. Раненым, а особенно выздоравливающим госпитальные киномеханики крутили трофейные фильмы напропалую. В первое время, по новинке вглядываясь в чужую, незнакомую жизнь, Зуев, как и многие его товарищи, то восхищался, то просто удивлялся — как живут люди на чужой стороне. Но уже где-то на двадцатом сеансе приходило прозрение. Сюжеты, фабулы, приемы, действующие лица, костюмы и даже декорации стали назойливо повторяться. И во всей это мешанине и мельтешне человеческих фальшивых чувств, скачек и драк явно чувствовалась одна-единственная погоня за чисто внешней новизной, выкручиванием новеньких трюков и больше ничего.

Вот по этой причине машинально и безразлично следя за развитием фабулы, Зуев больше всего прислушивался к зрительному залу. На твердых скамьях без спинок сидело около четырехсот человек рабочего люда, преимущественно тружеников «Ревпути». Их не баловали особенно этим видом искусства. Наоборот, кино для них было пищей скорее для мозга, чем для чувства. Кроме «Чапаева» да «Кронштадта» и еще двух-трех шедевров, на которых благополучно и заглох взлет кинематографии, им тоже преподносили одинаковые, похожие друг на друга киноучебники политграмоты, где опереточные вредители пытались подорвать картонные заводы и мосты, а стопроцентные твердокаменные герои малоубедительно изображали из себя государственных святых…

Зал гудел. Искренне смеялись советские люди над незамысловатым американским трюком, а наиболее экспансивные зрители во время погони колотили от нетерпения впереди сидящих кулаками по спине. В лирических местах фильма где-то по углам попискивали фабричные девчата. Словом, все шло своим порядком, как, вероятно, и полагается в кино.

Когда фильм кончился и зажгли свет, вспотевшие лица, чуть-чуть подслеповатые глаза и повалившая в проходы толпа зрителей ясно говорили Зуеву, что от этого фильма культуры у подвышковцев не прибавилось ни на йоту. Майор Зуев не торопясь вышел в боковой проход. Сходя по деревянному помосту, по набитым на нем поперек брусьям (как сходы на строительной площадке), он остановился. Яркая, пятисотсвечовая лампа бросала через дверь длинную щель света далеко в парк. Где-то в конце этой похожей на луч прожектора полосы Зуев заметил фигуру девушки, быстро и одиноко юркнувшую за кусты. И сразу сзади нее раздался оглушительный свист парней. Кто-то крикнул: «Немецкая овчарка!»

И не столько по внешнему виду беглянки, сколько по окрику Зуев чутьем догадался: так быстро убегала от яркого света Зойка Самусенок. Он повернул сразу направо по аллее и, быстро отойдя в сторону от толпы, державшейся освещенной дороги, вышел ей наперерез. Зойка шла домой. Зуев окликнул, как бывало перед войной:

— Самусь, ты?

Она тихонько отозвалась, словно всхлипнула.

И они пошли рядом.

Почти так, как это было восемь лет назад, в десятом классе. Молча. Без всяких разговоров. Хотя поговорить нужно было до зарезу, наговориться за все эти прошедшие грозные пять лет. Но разговор не получался. Они шли долго, как тогда… Только Зуев всем своим естеством чувствовал, что, возьми он ее за руку сейчас, она вырвется и убежит. Маленькая ее ручонка была совсем рядом, казалось, он чувствует ее тепло, и он подумал: «Где же вы были все эти годы? Кого вы еще обнимали, эти маленькие ручки?»

Зуев сжимал и разжимал сиротливый кулак. Чуткой душой умного товарища он понимал, как близки и далеки сейчас друг от друга их руки.

И он тихо спросил:

— Ты где была после того, как из Подвышкова ушли немцы?

Она повернула голову и, жалобно глядя вверх, спросила:

— А ты разве не прочел мой дневник?

— Прочел… Ах, ту, вторую тетрадь? Нет, не стал я читать.

И они снова замолчали. Так и шагали, пока не подошли к ее дому. Остановились.

— У меня ребенок, — сказала Зойка.

— Знаю…

Говорить было больше не о чем. Но и уходить было нельзя. Уйти сейчас — значит уйти навсегда, так и не выяснив ничего… Где-то вдали послышалось журчание моторов. Медленно приближаясь, высоко гудел самолет. Рядом с оранжевой Венерой показалась ползущая по небу зеленая звездочка. Она приближалась, затем рядом с ней появилась красная. Зуев поднял голову и, чтобы хоть что-нибудь сказать, произнес тихо:

— Самолет из Одессы на Москву пошел.

А Зойка прошептала:

— Журавли-и-и… Как жаль, что ты не прочел эту вторую мою тетрадь…

— Уж больно чужим духом от нее несло. И вид у нее такой эрзацзмеиный, — вроде в шутку сказал Зуев.

— А я не заметила, Петрусь… Ой… Так вам нельзя теперь говорить.

— Можно. Мы ведь одни с тобой.

Он хотел сказать: «Одни на всем свете». Но удержался.

— Там есть одна песня про журавлей, пел ее часто один из Западной… Они себя галичанами зовут. Пел на Рейне, в городе Вупертале. Потом его разбомбили американцы… город… и галичана тоже. Ты знаешь, я научилась там по-украински… и по-сербски немного умею. Добре до́шли… другари — это так они здороваются. Я многому научилась. Ты что же молчишь?

— Трудно мне, Самусенок.

— А мне, думаешь, как?

— У тебя ребенок, сын. Для женщины это, пожалуй, главная цель жизни.

Она широко открытыми глазами, маленькая и изумленная, смотрела на него.

— Ты правду говоришь? А я ведь не раз и проклинала его. Но так случилось, ты же знаешь. А у тебя? Ты же герой, начальник большой.

— Да, конечно.

— А эта песня галичанская. Она про журавлей. А в том немецком городе мне казалось — она про меня сложена…

И она тихо запела:

Зуев отвернулся. Слушал или думал о чем-то заветном, молчал.

И они больше ни о чем не говорили… Постояли, поскрипев на снегу сапогами, разошлись.

Только когда за Зойкой скрипнула калитка и Зуев тихо повернулся, чтобы идти домой, где-то за углом мелькнула тень.

6

— Явился по вашему приказанию, товарищ полковник, — лихо и весело отрапортовал подвышковский военком, срочно выехавший по вызову в область.

Из-за стола встал высокий смуглый полковник в гимнастерке английского сукна, с туго врезавшимся в живот командирским поясом. Выдержав несколько положенных секунд серьезного начальнического молчания, он шагнул навстречу и, здороваясь размашистым жестом, удержал руку майора Зуева в своей широкой ладони. Грубовато-ласково, как-то по-отцовски оглядывая молодого офицера с ног до головы и подчеркнуто остановившись взглядом на погонах, сказал:

— Хорош, ничего не скажешь. Что сияешь? Рад? Майорскими погонами доволен или тем, что вышел на самостоятельную работу? Как-никак новое хозяйство… Военный начпуп районного масштаба.

— Доволен, — не отпуская уже сам руку начальника, ответил подвышковский военком. — Доволен тем, что вас, товарищ полковник, снова вижу в добром здравии… что снова под вашим командованием служить буду.

Облвоенком тихо, но решительно погасил рукопожатие и отошел к окну. Старинное, приземистое, оно доходило своим верхним наличником до подбородка облвоенкома. Ему пришлось нагнуться, чтобы глянуть во двор.

— Ну что ж, спасибо на добром слове. Охотно верю. Фронтовые дела и военные денечки так скоро не выветриваются. По себе знаю. Только не раскаяться бы тебе, майор, в твоих искренних чувствах. Знаешь, ведь я и на войне поблажки никому не давал. Дружба дружбой, знаешь, а по мирному делу придется еще больше на службу нажимать. Ты что ж так рано? Я к двенадцати ноль-ноль вызывал.

— Разрешите отлучиться до назначенного времени, — вытягиваясь, сказал Зуев.

— Нет, уж раз прибыл, так чего же… Только я своими делами займусь. Не хочешь посмотреть, как у меня тут «дойтшен официрен унд зольдатен» хату строят?.. Отгрохаем облвоенкомат на славу! А то в этой халупе все плечи себе поотбивал, и лоб в шишках. Допотопное помещение. Не иначе для монахов строили. А может, какая-нибудь гауптвахта была времен царя Гороха. Пошли на стройку!

Полковник и майор вышли. Из опрятного, неимоверно низкого кабинета прямо на улицу. В помещении не было ни коридора, ни сеней, путь из кабинета вел прямо во двор. Только крылечко-времянка из горбылей предохраняло военкомовские двери от ветра, а соломенные маты — пол от грязи.

Шагах в трехстах от этого вросшего в землю домика, где помещался весь облвоенкомат, в лесах стояла массивная двухэтажная коробка, видно, не так давно сожженная и частично разбитая снарядами. Одно крыло ее выходило на крутой косогор. Брешь от снаряда, шириной почти во весь пролет второго этажа, была горизонтально пересечена деревянными помостами какой-то замысловатой конструкции. Широкий помпезный фасад дома сохранил следы дворянской псевдоклассики с фальшивой колоннадой, усеченным архитравом. Он также весь был в лесах. Обтянутые проволокой редкие столбы и ворота с часовым-автоматчиком указывали, что военкомат отстраивают военнопленные.

Часовой лихо отдал честь, и как только полковник и майор вступили на огороженную проволокой территорию, по всем клеткам, крыльям и комнатам послышалась сухая, стреляющая немецкая команда:

— Ах-тунг… Ах-тунг… Оберст Корш ист гекоммен.

— Черти окаянные, — ворчливо, но в то же время довольно пробурчал Корж, проворно взбегая по лесам на второй этаж. — Ведь вот, говорят, дисциплинированная нация. Черта с два. Они дисциплинированы только для своей пользы. Сколько раз приказывал не устраивать мне этих вахтпарадов, а они — свое. Теперь хоть три часа тут на стройке оставайся, вот так и будут тянуться все, как истуканы. Где кого команда застала. Тоже хитруют, на свой манер. Вот так поглядишь-поглядишь и минут через десять смоешься… А то вся работа стоит.

Быстро, но без суетливости шагал полковник Корж по замысловатым, какого-то нерусского типа деревянным лесам, мимо застывших в разных позах немецких солдат. В момент, когда русские офицеры проходили мимо каждого из них, раздавался звонкий щелк каблуками, хотя по установленному правилу военнопленные не брали под козырек. Не козыряли и русские, только кивком головы отвечали на приветствия.

Когда полковник Корж, пройдя по второму этажу на самый край, остановился возле не заделанной еще огромной пробоины в правом крыле, к нему подбежал толстенький, как шарик, немец в офицерских бриджах. На эрзацкожаной короткой куртке, разделанной множеством молний на карманы и карманчики, поблескивали набалдашники карандашей разного размера. Все это торчащее из боковых карманов хитроумное имущество указывало на его чин и старшинство. Он щелкнул каблуками своих шнурованных высоких ботинок и писклявым голосом отрапортовал:

— Гер оберст Корш… тра-та-та-та…

Фраза или целая очередь фраз была столь замысловатой, настолько оснащенной техническими терминами, что ее вряд ли поняли бы и сами немцы. Но в глазах рапортовавшего немецкого военного инженера было столько выразительности и уважения к совершаемому им ритуалу, что необходимо было выслушать до конца. Полковник Корж широким, добродушным жестом подложил огромную пригоршню левой руки под пухлую ручку немца, а правой крепко, как кувалдой, хлопнул того по ладони.

Немец, не сморгнув, почтительно прищелкнул вторично каблуками, но уже каким-то иным пристуком, можно сказать, более фамильярным, чем первый.

— Добре, — промолвил облвоенком и, обращаясь к Зуеву, спросил: — Не знаешь, случаем, как по-ихнему — «вольно», «оправиться», «закурить»?

Зуев, только чуть улыбнувшись, пожал плечами.

— Вольно, — по-русски сказал полковник инженеру. Тот, повернувшись на каблуках, кричал и выпевал, переводя одно-единственное и, пожалуй, самое приятное из всех слов военной команды. Но в пролетах стройки не было слышно никакого движения. Немцы стояли, разве только облегчив немного стойку «смирно» в коленях.

— И перерыва у них не замахлюешь, — тихо сказал Зуеву разочарованный полковник Корж. — Полчаса будут баклуши бить, не моргая, а только сойду и за проволоку выйду, запросятся кто в уборную, а кто в курилку. Дисциплинированный народ. Они тут и немую забастовку устраивали.

И, подойдя на край крыла, полковник остановился в огромном круглом проеме стены, верно, пробитой тяжелым бетонобойным снарядом.

На фоне облаков фигура полковника показалась Зуеву очень внушительной и красивой. Еще не израсходованная радость от первой встречи владела Зуевым, и, несколько секунд полюбовавшись мужественным обликом своего начальника, смотревшего куда-то вдаль, Зуев шагнул к нему. Пройдя мимо почтительно стоявшего сбоку немецкого техника и ступив на край помоста, Зуев почувствовал себя как бы летящим в вышине. Здание нависало над крутым обрывистым берегом реки, который весь порос кустарником и кривым дубняком. Внизу, под горой, поблескивала скованная льдом Десна. Левый берег ее ровный, болотистый и песчаный, полого, без возвышений, уходил вдаль. С высокого гористого правого берега левобережные дали были видны на десятки километров. Синий горизонт от края до края весь был покрыт дремучим бором, знаменитым южнорусским лесом, тем, что в летописях именуется «бранибор». По народным легендам, именно в нем живал Соловей-разбойник и хаживали русские богатыри. Зуев с детства любил эти леса. Он знал от первого учителя своего Ивана Яковлевича Подгоруйко, что здесь, в знаменитых лесах, отсиживались от половцев и татар наши предки; отсюда начинали свои походы на Москву и Евпатий Коловрат, и Иван Болотников, и Дмитрий Самозванец. Он, этот бранибор, преграждал войскам Карла XII обходной путь на Москву, здесь же формировал свои отряды Черняк, а может быть, вон с того вокзала, именуемого Н-ск второй, Щорс отправлялся по вызову Ленина в Москву.

А сейчас рядом с Зуевым стоял его второй учитель. Первый учил его, что такое родная земля — ее недра, богатства, ее история; второй научил, как защищать эту землю от врагов. А теперь враги стоят позади, смирные, почтительные и какие-то затаившиеся…

Искоса поглядывая на полковника, Зуев не мог уловить его мыслей. Он видел, как тот о чем-то напряженно думает, чуть-чуть даже всхрапывая, полной грудью втягивая далекий сосновый запах, летевший из-за Десны.

Склонившись от избытка почтительности, не дышал пузатенький инженер и терпеливо наблюдал, как два русских офицера стояли на краю строительного помоста. Сквозь широкую пробоину в стене, возбужденные чувством высоты и далей, они долго смотрели на горизонт.

— Россия, — сказал полковник Корж, отойдя от края. И, похлопывая по карману, он вытащил коробку «Казбека». Щелкнув согнутым пальцем по твердой коробке, он кивнул распорядителю, показывая на коробку, и жестом обвел всю стройку. Затем прибавил для внушительности: «Давай всех сюда». И понятливый немец сразу заговорил, залопотал как-то совсем по-другому. «Это уже по-штатски, вроде речь социал-демократа, а не команда. Чудеса!» — улыбаясь, подумал Зуев, слушая речугу, состоявшую не менее чем из десятка фраз, каждая из которых начиналась и кончалась высокопарным обращением:

— Гер оберст Корш тра-тат-та-та, гер оберст Корш… Гер оберст Корш лата-тат-та-та. Гер оберст Корш…

Зуев с улыбкой слушал эту странную для любой военной организации команду. А затем, делая вид, что ему понятны эти сложные словесные манипуляции, стал смешно и быстро говорить, прикидываясь, что переводит:

— Полковник Корж весьма доволен вашей образцовой первоклассной дисциплиной, и выказывает свое одобрение полковник Корж. Полковник Корж желает вам хорошего здоровья, а также имеет желание угостить вас папиросами «Казбек», которые он и сам любит курить, полковник Корж. А для этого господин полковник Корж приглашает вас вместо того, чтобы стоять, подойти вот на этот помост, где мы стоим сейчас вместе с полковником Коржем.

Немец-администратор покосился на русского офицера, явно передразнивающего его убедительную речь, но больше ничем не выказал своего недоумения. Тем более что в немецком оригинале или в вольном русском переводе речь эта оказала свое действие: со всех сторон медленно и степенно потянулись военнопленные. Вскоре их набралось больше двух десятков. Каждый щелкал каблуками и становился почтительно поодаль.

— Ну, теперь гляди в оба, — шепнул Зуеву полковник. И гостеприимно раскрыл коробку, широким командирским жестом протянул ее вперед, сказал обычную, стандартную для отца-командира фразу: «Закуривай, братва!»

— Са-ку-ри-фай, прат-фа… — как эхо повторил инженер.

И тут Зуеву пришлось присутствовать при целом представлении. Много раз был он свидетелем, как полковник Корж этим жестом устанавливал теплые, товарищеские отношения со своими подчиненными, Зуев ожидал, что сразу же через голову передних полезут десятки рук и коробка вмиг опустеет. Засияют довольные курильщики, затягиваясь сладким, редким для солдатских легких дымком. Но не тут-то было! Немцы приступили к каким-то сложным эволюциям; они выстроились по ранжиру, затем раздалась тихая, но резкая команда: «Лингс-ум», и, щелкнув каблуками, шеренга как-то не по-нашему сделала поворот и, шагнув гуськом шагов на десять, подошла к полковнику и остановилась. Четко повернувшись лицом к фронту, немцы стали по одному, как к причастию, подходить к коробке с лихим всадником в черной бурке, скачущим на фоне Казбека. Лица их были неимоверно почтительны, пальцы плавно протягивались к коробке, брали нежно папиросы, и, еще раз щелкнув каблуком, каждый произносил заученным голосом «Данке шён» и торжественно отходил, держа папиросу как-то на весу, словно весила она по меньшей мере несколько килограммов.

— Ну, заданкешонили. Теперь все ухи прожужжат, пока их заставишь прикурить. Во, брат, что делает с людьми европейская культура. Видел?

Зуев, чуть-чуть улыбаясь, поглядывал на проходившую мимо него карусель. Нет, это были не истуканы и не заводные куклы. Вглядываясь в лица проходивших, он ясно видел, что это совершенно различные, непохожие друг на друга люди. Даже щелк каблуков разный, и голос, и интонация. Конечно, при таком мимолетном обозрении без хорошего знания разговорного языка различить характер каждого было трудно, но даже по внешнему виду это были совершенно непохожие друг на друга ребята. Молодые и старые, шатены и рыжие, совершенно белые, похожие на наших эстонцев, белокурые парни, а один даже походил как-то на цыгана: весь черный, с большими белками и лошадиными зубищами, выпиравшими изо рта, высокий, мускулистый увалень. Это только издали одинаковая одежда как-то уравнивала их между собой. Да еще сказывался военный стандарт прически: почти все были острижены под бокс. Но это уже было явно армейское влияние — требование гигиены.

Корж вытащил из кармана коробку спичек, потарахтел ею возле уха и тем же гостеприимным, широким жестом обеих рук пригласил их к себе. Шеренга смешалась, бывшие солдаты вермахта послушно обступили Зуева и Коржа со всех сторон, образуя вокруг двух русских офицеров уже не правильное геометрическое построение, а обычный полукруг людей. Чиркнув спичкой, полковник Корж передал ее направо, затем зажег вторую, передал налево, образовав, таким образом, вокруг огонька две группы сосредоточенно закуривавших солдат. Сам вместе с Зуевым и старшим толстеньким немцем закурил от третьей спички. Щелчком швырнув ее в провал стены на кустарник и не оборачиваясь назад к немцам, он еще раз посмотрел на синеющий вдали русский бранибор. Немцы как по команде повернулись туда же. Круглое отверстие подернулось легким сиреневым дымком, быстро вытягивающимся на свежий воздух. Показывая на пейзаж, полковник Корж сказал, пытливо вглядываясь в глаза пленных:

— Россия!

А когда толстенький немец попытался было перевести это слово целой тирадой возвышенных немецких фраз, полковник остановил его жестом руки и снова повторил немного вопросительно:

— Россия…

— О я, эрде гренценлоз, — сказал кто-то сзади.

— Говорит — земля большая, — перевел Зуев.

— Это он собственным задом измерил, понимает, — сказал полковник Корж.

Вперед протиснулся маленький человечек, рыжеватый, весь в веснушках. Он, как-то пролезая под рукой у Коржа, кивнул на синевший вдали лес и весело сказал:

— Партизанен… Пу-пу-пу. — Палец его, долженствующий изображать пистолет, задрожал, как при отдаче.

Затем замотал головой, показывая всем своим существом, как не любил он и его коллеги попадаться под это «пу-пу-пу» партизан. Все засмеялись, да и дымок пошел веселее, затуманивая серой пеленой далекий горизонт.

— Да… Россия, — в третий раз задумчиво повторил полковник Корж, уже не столько для собеседника, сколько для себя.

— О я, о я, — залебезил маленький немец. — Русланд ист ошень, ошень хорошо, гут… ошень гут. — И, быстро повернувшись на каблуке вокруг, оглядел всех своих соотечественников и, снова обращаясь к русским офицерам, продолжал: — Гитлер капут. Дойчланд капут, золдатен капут.

Полковник Корж с высоты своего роста долго смотрел на копошившуюся где-то внизу юркую фигурку, вникая не столько в смысл примитивных и понятных слов, сколько в смысл самого поведения немца. И когда тот, закончив свою тираду и быстро тушуясь, исчез в толпе, полковник Корж, повернувшись всем туловищем к окружающим его военнопленным, сказал:

— Нет, комрады, нет, неправду он говорит. Как это можно? Дойчланд капут? Нихтс капут. Неверно. Брехня!

И изо всех сил стараясь высказать мысль большую, советскую мысль, сказать ее просто и убедительно, чтобы поняли ее вчерашние враги, он раскинул свои большие руки и, сгребая с десяток человек в кучу и указывая на них, говорил:

— Ты и есть Дойчланд! Для тебя, — и он тыкал в каждого из них пальцем, — это гут, гут. — Он напряг память, собирая лоб морщинами и вспоминая что-то, говорил: — Дойчланд юбер аллес. Понял? — Немцы заморгали глазами. — А для меня и вот для майора Зуева, друга моего, товарища, геноссе, по-вашему, Русланд очень гут, ферштейн, понимаешь? И все мы люди. Только у каждого своя земля. Он правильно сказал: у каждого своя земля, эрде. У нас побольше, у вас поменьше. Но каждый свою родину по-своему любит, и больше всех она ему дорога, — ферштейн зи? А это ты брось, — раздвигая толпу и вытаскивая из нее маленького, щупленького, веснушчатого немца, — ты брось, говорю, это, что ты им тут напевал: «Дойчланд капут». Это фашистской агитацией попахивает. Гитлер капут — это верно, фашизм капут — тоже верно, национал-социализму капут. Дойчланд — нихтс капут. Ну, поняли или нет, головы дубовые? — спросил он добродушно.

И когда они с Зуевым вышли за проволочные заграждения, полковник Корж вздохнул и сказал улыбаясь:

— Вот так и занимаюсь политграмотой каждый день. Будь они неладны. Или народ бестолковый, или придуриваются — никак не пойму. Даже когда есть переводчик. Ну а что полпайка моего выкуривают, так это тоже верно. Ну да черт с ним, с пайком.

Они быстро подошли к приземистому, как бы вросшему в землю, с толстенными стенами, низкими окнами и дверьми, старому домику, где временно ютился облвоенкомат. И хотя еще было далеко до двенадцати, облвоенком сказал Зуеву, как ему показалось, немного нехотя, усталым голосом.

— Ну что ж, заходи… Потолкуем.

Проходя к себе в кабинет, полковник Корж стукнулся головой о притолоку и, тихо ругнувшись, сказал:

— Вот так каждый день. И никак не привыкну. А они, черти, все данкешонят, данкешонят, а работают медленно, хотя и добротно. Садись, потолкуем.

Сели. Полковник выдвинул боковой ящик стола.

— Получил я твой рапорт: «Прошу вашего распоряжения о зачислении в штат вверенного мне военкомата на должность начальника отделения по работе с допризывниками лейтенанта-танкиста товарища Шамрая Константина Дмитриевича, не состоящего в настоящее время в кадрах Советской Армии по причине ранений и возвращения из концлагерей. Проверку товарищ Шамрай прошел полностью. Лично я его знаю с юношеских лет», — и подпись: «Временно исполняющий должность райвоенком Подвышковского района майор Зуев».

Рапорт Зуева полковник Корж читал медленно, задумчиво, отставив бумажку от глаз на всю вытянутую руку. Закончив, еще несколько секунд оглядывал четвертушку бумаги, как бы выискивая в ней еще какое-то скрытое содержание.

— Ну-с, товарищ врид военкома Подвышковского района, что скажете? — спросил он, кладя бумажку в центр стола на большой лист плексигласа.

— В рапорте все сказано, товарищ облвоенком, — вставая и вытягивая руки по швам, сказал Зуев.

— Сиди. Все сказано… верно… и даже больше. Как думаешь? Больше месяца прошло, а приказа о твоем назначении военкомом все нет и нет. И долго так будешь вридом маяться?

Зуев пожал плечами.

— Не освоил еще канцелярской стороны дела… наверное, кадровики согласовывают, — сказал он, обдумывая, какие еще могут быть у него недостатки.

— Канцелярской?! — иронически переспросил полковник Корж и, встав из-за стола, прошелся по крохотному своему кабинету. Подойдя к окну, он остановился, нагнулся, заглянул в верхнюю кромку стекла, открыл форточку и, повернувшись спиной к окну, засунул руки в карманы и расставил ноги. Вдруг спросил молодого майора:

— Стихи пишешь?

Зуев отрицательно и удивленно замотал головой.

— Жаль… Натура у тебя подходящая… — оглядывая подтянутую фигуру майора, продолжал полковник. — Вот только разболтанности поэтической нет, но понятно — армия… Ты хоть чуб себе заведи… хотя бы кое-какая расхристанность все же… Что у тебя там за история с фотоаппаратом? — вдруг спросил он.

Зуев кратко и внятно доложил начальнику обо всех событиях, связанных с Максименковым и «Ретиной».

— Так, значит, выгнали парня за эту… «Резину»? — смеясь, спросил полковник Корж.

— «Ретину», товарищ полковник, — весело поправил Зуев.

— Да черт с ней… нам на них, этих трофеях, землю не пахать, сено не косить… не знал я, не знал… Так как, говоришь, он тебе говорил?

— Так и не понял, за что погорел.

— Или за то, что много трофеев нахапал, или за то, что малые взятки давал… Орел с петушиными мозгами. Ну и дальше что?.

— А дальше — прибыл по месту назначения… Да вам, думаю, дальше все известно, товарищ полковник.

Пройдясь еще раз по своей тесной клетке, полковник остановился в центре ее и опять, глядя в лицо Зуеву, сказал:

— Нет, не то… Ты, возвращаясь из Германии… вздумал фотографировать… с Поклонной горы, что ли… Тоже мне — Наполеон… победитель… И лесочек, который там где-то справа.

И Зуев вспомнил о том поганеньком бугорке, где, возвращаясь на родину, он остановился, объятый необъяснимым чувством торжественной радости. Стоял он действительно на Поклонной горе возле своего чудного экипажа и по законной человеческой гордости чувствовал что-то такое, невыразимое, о чем давно-давно сказал поэт:

Но Зуев действительно не был поэтом, и, желая хоть как-нибудь продлить прекрасное мгновение, он неумелыми руками вытащил свой фотоаппарат, чтобы оставить на память потомству вид победоносной Москвы осени 1945 года.

И сейчас, стоя перед начальником, он, улыбаясь, объяснял ему, как мог, корявыми словами, какое чувство испытал он тогда.

— Патриотическое чувство подъема, говоришь? — задумчиво пожевал губами полковник Корж. — М…м…да… Ну что ж, обошлось и ладно. Только вот что, учти в дальнейшем. Патриотизм — понятие большое, огромное даже, можно сказать, и… сложное… Разные люди по-разному на него смотрят. На войне мы все были сбиты в одну кучу, общая беда нас объединяла, и если хочешь, и враг нас сколотил. Думали в одно, точка в точку. Ну, а в жизни тут бывает по-другому. Думаешь одно, а получается другое. Эх, молодежь, молодежь… В тридцать седьмом тебе сколько было? Семнадцать?

— Шестнадцать с половиной, — буркнул Зуев, инстинктивно понимая, что в данной ситуации ему выгоднее выглядеть помоложе.

— Все равно, должен понимать… Бдительность на войне и в мирное время — это совсем не одно и то же. Разные вещи. Там ты с фронта врага ждешь, ну и всякого там шпика. А здесь — сам от себя, от своих промахов и слабостей вроде обороняешься. Понял? — ласково спросил полковник.

Зуев кивнул головой, хотя он никак не мог понять, что же случилось с его «Ретиной», которая, по всему видать, попала в его послужной список и имела какое-то отношение к задержке приказа о его утверждении в занимаемой им сейчас должности.

Полковник Корж вернулся к столу, резко схватил с гладкой поверхности плексигласа четвертушку бумаги и сказал властным тоном приказа:

— Так вот, забери свой рапорт. Не разрешаю и не ходатайствую! Что за культуртрегерство на службе? Кто он такой, этот лейтенант? — строго спросил полковник.

Зуев хорошо знал, что, когда полковник Корж спрашивает таким тоном, надо отвечать только правду. Если начнешь финтить, вилять — милости не жди. Со слабодушными врунами полковник расправлялся на войне прямо-таки свирепо.

— Кто же он такой, этот твой лейтенант Шамрай? — вторично спросил облвоенком.

Голова Зуева вздернулась кверху, и, твердо глядя военкому в глаза, он четко ответил:

— Он мой друг по школе, по комсомолу.

— Друг? — В голосе полковника вдруг появилась неожиданная мягкость. — А то еще скажешь — к девчонкам вместе бегали? Ну, раз друг, то пригласи домой, поставь пол-литра… А я могу учитывать только деловые качества человека, его службу.

А Зуеву вдруг вспомнилось лицо Зойки — не то виноватое, увиденное недавно после фильма с Диной Дурбин, а то далекое, юное, милое, душевное лицо. Ему захотелось рассказать все, что терзало его уже несколько месяцев, но полковник продолжал:

— Начальство прежде всего учитывает служебную сторону человека, его деловые качества, его твердость, а не его мягкотелость. Его рассудительность и ум, а не его чувства и переживания.

«Начальство? — думал Зуев. — Разве нужно еще одно испытание, чтобы убедиться, что у нас за народ?» И такой горькой показалась ему эта мысль, что он повторил ее про себя дважды, не заметив, что во второй раз прошептал последние слова вслух.

— Какой народ? — спросил полковник Корж.

— Русский, советский… Ведь сказано в День Победы: спасибо ему, русскому народу… Так почему же ему не доверяют, этому народу?

Молодая горячность и искренняя боль в тоне Зуева, кажется, заставили полковника поколебаться.

— Почему же нельзя доверять? Доверять следует, но те, кто был на оккупированной территории и в плену… — не очень уверенно сказал облвоенком.

— Ну что же, они немцами стали?! — нарушая правила военного этикета, горячо перебил полковника Зуев.

— Конечно, не стали. Но тут, понимаешь, речь идет о профилактике. Такие указания…

— Есть указания? — ехидно спросил Зуев. И, видимо, не зная, что возразить ему на это, полковник Корж тяжело опустился на свой стул.

— Как же связать это «спасибо народу» с этой профилактикой? Эх, не знают там… — вырвалось у майора, и он, человек несдержанный в словах и мыслях, вдруг осекся.

Полковник Корж развел руками и опять подошел к низенькому окошку, повернувшись к подчиненному спиной. А удрученный Зуев уткнулся взглядом в свежевыкрашенный пол. Ему вспомнилось тяжелое начало войны.

Для миллионов его соотечественников, как и для его сверстников, по-юному честных и преданных, готовых мужественно разобраться в противоречиях своего времени и служить его высоким целям, нужен был пример, идеал. Конечно, для Петра Зуева, как и для его поколения, таким идеалом был Сталин. Его возвеличенный, на котурнах возвышавшийся над всем народом и партией образ поражал воображение. Ему хотелось бы подражать. Но он где-то парил над всеми, подавлял всех и вся своей недосягаемостью. Все, что делала партия, приписывалось только одному этому человеку. Все, что он изрекал, принималось за истину. И дистанция была так велика, что все конкретное исчезало, как заретушированные рябинки, скрытые фотографами и художниками. Наиболее искренне и самостоятельно думающие люди интуитивно чувствовали, что тут есть какой-то перебор… но, даже чувствуя это, они боялись признаться другим, а часто и самим себе в этом недозволенном, а иногда, казалось, и кощунственном подозрении, так как они верили в коммунизм, в партию, в честный, благородный идеал вождя, любили героическое прошлое партии и стремились вместе с ней к будущему.

Но именно из-за этой недосягаемой высоты многим простым людям было мало этого всеобщего стандарта. Им нужен был идеал поближе, поконкретнее. И действительно, вольно или невольно, но у каждого был свой «собственный» идеал, почаще встречающийся, менее великий, более доступный… Для многих рабочих ребят это были их отцы, их дяди, матери и старшие сестры, участники гражданской войны и большевистского подполья, славные комиссары, герои и труженики первых пятилеток. Те, кто постарше, поопытнее, но поближе, познакомее… Для однополчан Зуева таким был полковник Корж. Этот был уже совсем близко: каждый день, каждый час — одна земля, одна дорога, одна судьба, один снаряд. Наверно, их было много, таких комдивов и комполков… Это были люди, прошедшие рядовыми солдатами или младшими командирами горнило гражданской войны, те, что кончали первые школы красных командиров и первые академии Красной Армии: рабочие и крестьяне, поднявшиеся в ленинское время на высоты военной науки и общечеловеческой культуры. Это были оставшиеся в живых после гражданской войны многочисленные Чапаевы, Щорсы и Котовские, такие, как генерал Сиборов и полковник Корж. Многие из них — может быть, даже большинство — сложили свои головы в Отечественной войне, а другие доживают свою мужественную жизнь сейчас…

Словом, для Зуева, как для большинства его боевых соратников примерно одного с ним возраста, полковник Корж и был тем ближайшим и конкретным примером и образцом, на которого они смело и уверенно могли равняться в обычной, а не парадной, простой, великой, широкой народной жизни, которая, как могучий поток, несет в себе и золотую россыпь народного опыта, и строительную щепу, и мусор.

Зуев тогда еще только начинал, с болью и кровью, свое жизненное плавание, шлифуя свой мозг и душу. Ему еще предстояло профильтровать их своим опытом, чтоб не погрязнуть в тине жизни. Ведь в конечном счете и на решете истории остается лишь одно золото народной мудрости, начисто очищенное от мелкого честолюбия великих и малых людей.

Задумавшись, Зуев и не заметил, как полковник подошел к нему вплотную и положил свою большую руку ему на плечо:

— Послушай, парень… Твою душевную чуткость, между нами говоря, одобряю. Давай устроим его куда-нибудь, только по штатской линии. Он партийный, комсомолец?

— Был…

— Ну вот видишь… надо первым долгом его восстановить. Раз прошел человек проверку, так чего же? Поговори с районным руководством. Как у тебя с ними?

— Секретарь райкома Швыдченко вроде хороший мужик…

— Вот с этого и надо начинать, — сказал полковник Корж и снова подошел к низенькому окошку.

Понимая, что история с устройством Шамрая на работу безнадежно проваливается, майор Зуев немного обиженно молчал. «И чего он перестраховывается? О тридцать седьмом годе почему-то стал спрашивать? А впрочем…» Зуев вспомнил, что среди офицеров ходила молва, что нашего полковника, мол, потому не пускают вперед и не особенно жалуют, что он в тридцать седьмом году как-то «погорел». И он долго смотрел на полковника, стоявшего к нему спиной.

Но коль скоро набежала на его идеал та тень, которую набросил на многих трагический год, он уже не мог молчать. Служебные отношения, может быть, и не позволяли этого. Но он знал и хорошо помнил, что его начальник прощает все, кроме неправды и неискренности. А кроме того, ему все же было жаль расставаться с мыслью об устройстве на военную службу Шамрая.

— Разрешите спросить, товарищ полковник? — тихо начал он.

— Чего еще? — не оборачиваясь, сказал Корж.

— Говорили у нас в полку ребята… я точно не знаю, но разговоры такие шли… вы не обижайтесь, если что не так… но говорили ребята, что в тридцать седьмом году вы… ну, как у нас говорят, погорели, что ли.

Полковник Корж не обернулся и, угрюмо глядя в стенку, сказал:

— Погорел. Верно. Ну и что же?

— Не могу понять никак, — сказал Зуев.

Полковник резко повернулся и подошел к нему вплотную. Лицо его было суровым, но не злым.

— Чего же ты не можешь понять, малец? — спросил он, горько улыбнувшись. — Был ли я когда-то сукиным сыном? Так, что ли? Нет, никогда я им не был…

— Нет, нет, — протестующе сказал Зуев. — Я не так спрашивал. Как же это могло быть? Ведь мы же знаем вас и авторитет ваш…

Он запнулся и, не зная, что говорить дальше, умоляюще посмотрел на начальника, извиняясь взглядом за то, что затронул его за живое.

— Ничего, ничего… Ты правильно спросил, — понял его полковник Корж. — Сидел я по клевете и навету. И ребра мне ломали. И измену пришивали… Ну и что же? Ты хочешь сказать, что это несправедливо… А ты думаешь, что я сам не знаю этого? На своей шкуре знаю. Может быть, ты скажешь, что парень этот твой, что в плену был, на меня похож? Он что — ожесточился, может быть? Ну, так у него кишка тонкая, так ты ему и объясни. Ведь могут быть и ошибки. Вот в этом ты ему будешь первейший друг. Ты ему объясни все.

— А если я и сам не понимаю?

— У тебя отец есть? — вдруг неожиданно, без паузы, спросил он Зуева.

— Нет. Мать одна. Да дед был — Зуй по-уличному.

— Так вот. Случалось у тебя, когда мальчонком был, так: вроде и ничего не нашкодил ты, а матка или старик тебя отлупцевали? Бывало?

— Ну, бывало, — ответил Зуев.

— А все-таки на матку обижаться, брат, нельзя. Обидно, конечно, сам понимаю. А обижаться нельзя. Так ему и объясни. В жизни все бывает. Пройдет время, жизнь впереди большая.

И он снова отошел к окну, вглядываясь куда-то в далекие дали.

— «Жизнь як морэ…» — сказала мне одна украинская тетка на Букринском плацдарме, — как всегда поворачивая поучительный разговор на философский лад, сказал майор Зуев.

— Так-то оно так, — живо подхватил родной украинский говорок полковник Корж, — но не совсем, брат, и так. Это просто наша украинская побаска… Для величания и для темного человека, что, может быть, и моря-то никогда не видел, оно вроде и убедительно, а настоящие робаки говорят у нас по-другому: «Жизнь як ныва… все на ней родится: и пшеничка, и горох, и с дивчиною удвох» — так поется в песне. А бурьяна и чертополоху в ней тоже хватает. И будь готов, брат, всегда от этого бурьяна, чертополоха людей наших советских спасать. Ну и, пока молод, сам его берегись.

И полковник подошел к Зуеву близко, взял его под локоть и подвел к низенькому окошку:

— Гляди… Нагнись, нагнись, не стесняйся. Видишь?

Из этого приземистого, похожего на тюрьму здания те же далекие лесные задеснянские дали показались Зуеву совсем иными. Может быть, потому, что смотрел он сейчас с более низкой точки: могучих синих лесов уже не было видно на горизонте; окно упиралось в какие-то кривые улочки, в разрушенные и полуразвалившиеся здания, завьюженные снегом домишки, среди которых вился след саней и немногих машин, вынужденных объезжать обломки стен, заваливших кое-где почти всю улицу. Сугробы русской зимы, то чисто-белые, то закопченные дымом и золой, то красневшие битым кирпичом, — кричали о следах войны. На горизонте вырос далекий Н-ск второй, сейчас удивительно приблизившийся; видно было, что это только кучи щебня, среди которых ютились две-три деревянные хибары — все, что осталось от многолюдной и красивой когда-то станции. С этой низкой точки почти убежал куда-то вдаль могучий бор, и только синяя капризная черта его отделяла снежную землю в развалинах от белесого неба, вычерчивая вслед за разрушенными творениями человека такую же унылую, как и грязная санная дорога, линию горизонта.

Долго смотрел Зуев на эту знакомую и уже привычную за время войны унылую картину. Но это был родной, советский город, и за него было вдвойне больно…

Полковник Корж вынул из кармана коробку «Казбека», открыл ее, достал папиросу, предложил собеседнику, а затем, вспомнив, что тот некурящий, вторую и последнюю папиросу заложил себе за ухо. А коробку швырнул в открытую форточку. Всадник, скачущий на фоне гор, голубем-вертуном закувыркался и скрылся внизу. Там, где по крутому косогору рос кривой дубняк и покореженный снарядами кустарник.

— И не дай вам бог, ребятки, — сказал Корж, — на матку обижаться. Может, ее сердце разрывалось оттого, что куска хлеба у нее не было… Для тебя же. Ну вот и с горячей слезой постегала маленько… А может, с соседского глазу-наговору… Да мало ли чего…

— А может, по пенсионной части? — спросил несмело Зуев.

— Чего, чего? — не понял Корж.

— Ну этого… Шамрая.

— Нет!

— Но он ведь ни в чем не виноват… Он всю Германию пешком прошел… Несколько раз из-за проволоки бежал…

— А я и не виню… Рапорт забери, — Корж резко подвинул к Зуеву четвертушку бумаги. — Я не дам разрешения на то, чтобы мой подчиненный сломал себе шею.

В наступившей тяжелой тишине слышно было перестукивание топоров или молотков на стройке. Стало ясно, что Зуеву ничего больше не остается, как повернуться и уйти. Но он медлил. Медлил так, что полковник Корж поднял на подчиненного удивленный взгляд. И тут выражение лица Зуева стало вдруг отчаянным. Он вскочил, вытянулся во фронт и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, сказал, отчеканивая каждый слог:

— Товарищ полковник, разрешите подать вам другой рапорт?

— Какой еще рапорт?

— Об освобождении меня от должности начальника Подвышковского райвоенкомата.

Против всякого ожидания эта героическая реплика не произвела на Коржа особого впечатления.

— Погоди, не трещи, — сказал он скорее устало, чем сердито. — Ты объясни все толком.

Волнуясь как мальчишка, не подготовившийся к экзамену, Зуев начал торопливо излагать свои мысли:

— Я считаю… что советская власть и несправедливость — это вещи несовместимые. Вы заставляете меня наказывать невиновного… Шамрай ни в чем не виноват… Ему орден надо дать, а не наказывать…

— Ах ты… — побелев от ярости, Корж повернулся к Зуеву, и казалось, сейчас он обрушится на него с кулаками. Но вдруг, овладев собой и покосившись на дверь кабинета, он закончил совсем другим тоном: — В общем, парень, ты этого не говорил, а я этого не слышал.

Зуев уже не мог остановиться, он раскрыл рот, собираясь что-то возразить, Корж не дал этого сделать.

— Молчать! — скомандовал он резко. — На просьбу об увольнении согласия дать не могу. Понял?! — Полковник Корж обошел стол и вдруг положил большую, тяжелую руку на плечо майору. — А твою товарищескую верность, между нами говоря, одобряю. Пойми только одно: дорога в армию твоему дружку закрыта, ничего с этим не поделаешь. Армия в мирное время должна заниматься воспитанием. Как же этот твой военнопленный присягу будет разъяснять молодым, ну, хотя бы допризывнику любому? А тот ему: «А сам в плену был». Не будешь же каждому разжевывать. Целую байку перед строем рассусоливать: так, мол, и так… в порядке исключения.

— Но нельзя же и таких людей из жизни исключать, — тихо и как-то виновато сказал Зуев.

— Кто это сказал? Видишь ли, законы пишутся для общего пользования. А раз случай исключительный, то тут уж должны действовать друзья, товарищи. Или просто, может, так, сухие, но порядочные люди.

— Вот я и попробовал…

— И с того ли конца попробовал, товарищ Зуев?

Зуев посмотрел на начальника и поперхнулся. Глаза Коржа были печальны. Корж быстро и неловко отвел взгляд в сторону.

— Вообще в Москве о тебе неплохого мнения. Только вот эта история с фотоаппаратом… Да, видно, и с этим хлыщом из кавалерии. А в общем — действуй. Первое дело — разминировать район. По всей области народ на минах рвется. Война, она даже и мертвая берет свое. Это наш долг первеющий — сейчас не давать ей поднять голову.

Зуев задумался.

Полковник встал и прошелся по комнате.

— Теперь вот еще что. Думаешь так, а получается совсем разэтак… Что у тебя за связь с этой женщиной, как ее фамилия? Самусенок, что ли?

Полковник говорил нарочито просто, даже небрежно. Зуев, захваченный врасплох, с усилием проглотил слюну:

— Да, Самусенок.

— Вот видишь, есть, значит, и у тебя промашки. Думаешь, возвратился домой с победой, и все… Учти, брат.

— У нас с ней была дружба с детства, школьная, — глухо сказал Зуев. — Теперь между нами ничего нет.

— Тем лучше. — Тон полковника снова стал сухим и начальническим. — Еще твой финансист жалуется, что ты заставляешь его нарушать правила прохождения денежной документации.

Зуев вытянулся по всей форме:

— Товарищ полковник! Такой случай действительно был. Речь шла о колхозных вдовах. Необходимо было срочно оформить им пенсию.

— И все же нельзя забывать, — тон Коржа сделался еще суше, — что точное следование форме и бюрократизм — совсем не одно и то же.

— Приму к сведению, товарищ полковник.

Корж кивнул головой.

— Что же касается пенсий, то я сам прослежу за прохождением документов. Кстати, все отправленные из Подвышкова бумаги были безукоризненно оформлены твоим финансистом. Так что для твоей поэтической шевелюры этот интендантский гребешок в самый раз подходит.

— Я передам ему вашу похвалу, товарищ полковник, — сказал Зуев.

Глядя на полковника, Зуев вдруг подумал: «Диалектика». И сразу почему-то вспомнился ему Швыдченко Федот Данилович — партизан и партийный секретарь. Оба совершенно разные: один — военный, другой — штатский до мозга костей; этот — кадровый, тот — партизан; этот — огромного роста, стройный, красивый, тот — маленький, кривоногий, шустрый. Этот — прямолинейный, рубаха, тот — с хитрецой и лукавством. Трудно подобрать более разных людей. Да они, по всему видно, и не знали даже о существовании друг друга на свете. А вот во всем, в чем приходилось Зуеву с ними по-серьезному толковать, оба поступают одинаково. Хотя и приходят они к этим жизненным деловым решениям разными путями.

Но это уже, видимо, зависело от характера, личности. «Кто же их научил всегда приходить к этой единственно правильной точке зрения? — думал Зуев уже на вокзале. — Может быть, это и есть та партийная диалектика, что помогает и в жизни и в работе находить верные решения?» О таких людях, как эти двое, ему приходилось читать. Он всегда восхищался ими. Выкованные суровой школой революции, честные, смелые, умные советские люди, коммунисты, они были разными по возрасту и судьбам, по национальности и жизненному опыту. У каждого был свой, особый ключик, свой подход. Но в памяти чувств и в памяти разума они всегда останутся у него как родные братья.

И все же сейчас ему было тяжело. А если и Швыдченко откажется поддержать, сошлется на указания?.. Зуеву уже не впервые приходилось задерживаться перед таким крутым подъемом. Мысль и чувство говорили одно, а жизнь твердила другое. И если раньше факты, жизнь, упрямо повторяясь, вызывали в нем сомнения, он долго и упорно сопротивлялся. Он склонен был вину за несовершенства других брать на себя, искать причину в немощи своего познания и — комично для своего возраста — твердил: «Эх, пережитки у тебя…» Когда же наконец убеждался в горькой правде, то, размышляя о несовершенстве старших товарищей, переживал это тяжело и страдал.

«Неужели Швыдченко будет так… как полковник Корж?.. А что он может сделать?.. На войне все мы верили, что полковник может все… Эх, лучше не думать, не видеть, не разочаровываться в таких людях…»

Поезда нужно было ждать долго. Начались снежные заносы, и поезда шли как попало. В киоске, покупая газеты. Зуев взглянул на пакет. Хорошая сиреневая бумага и конверты сразу напомнили ему взбалмошно-серьезное послание Ниночки Башкирцевой. Уже давно надо было ответить на ее письмо. Он и почтовый набор даже купил. Но безотчетно медлил, не зная, какую занять позицию: то ли шутливо-игривую, то ли серьезно-деловую. Шарахаться из стороны в сторону, как это с грациозностью делала она, он не хотел. Да и не мог. Слишком цельной была его натура. А в этой истории со взбалмошной профессорской дочкой, с которой он сблизился с легкостью вырвавшегося на свободу человека, было что-то для него непостижимое.

Вся их мимолетная любовь не то чтобы унижала его, но вызывала душевное смятение. «Да, с этической точки зрения встреча эта, будем прямо говорить, — думал Зуев, — под стать товарищу Максименкову. Но что же она-то за девчонка? Умная, простая — это верно… С червоточиной — и сама этого не скрывает… хотя и не бравирует этим, не бахвалится. А в общем — тоже несчастный человек. И культура, и работа, и хорошие условия — все есть. А вот счастья-то у девахи и нет. Нет, нет счастья…»

И, вынув из полевой сумки уже довольно потрепанное Инночкино письмо, он еще раз начал перечитывать его. И, вчитываясь в показавшийся почему-то близким ее почерк, где-то в конце он тихонько от удивления и неожиданности присвистнул. Первый раз он и не обратил внимания на странное, чисто бабье словцо. Но сейчас его ударило просто в пот и озноб… рука задрожала, а другая машинально прикрыла страницу. Зуев оглянулся даже. Кругом сновали солдаты и офицеры. На скамьях, положив головы на стол, похрапывали два молодых лейтенанта, оба с тощими, но явно по гвардейской моде усами. Никто не обращал на Зуева никакого внимания, и, убрав руку со страницы, Зуев вторично прочел фразу: «…я, кажется, попалась». Только сейчас дошел до него смысл этих слов. Щеки его покраснели, и он никак не мог понять — краска ли смущения, протеста, а может быть, и радости охватила его. Во всяком случае, это было необъяснимое и впервые появившееся у него в жизни чувство. И, конечно, сразу стало стыдно. Он заторопился, вынул из той же сумки давно купленную почтовую бумагу и вытащил игольчатую ручку. «Безобразие, прошло больше месяца, а я не ответил! Все ж таки дивчина в таком сложном положении. Чувство чувством, сомнения сомнениями, а человеком надо быть в первую очередь… а не свиньей». И, торопясь и волнуясь, он написал, четко выводя буквы:

«Дорогая». И задумался. А дальше как? Можно написать: «Дорогая Инна» — суховато. «Дорогая Инночка» — это подружки так только лижутся, цацкаются. Надо было бы ее по-мужскому звать — «Дорогой Инок!» И Зуев уже хотел взять новый лист бумаги, но тут ему показалось, что ничего больше и не надо, пусть так и останется — безымянно.

«Дорогая… ты извини меня, что не сразу ответил. Замотался. Дела. Ну и, конечно, наше мужское невнимание. Есть и это — не скрою. Но за самокритику положена скидка. Итак, еще раз — прости. Обещаю в дальнейшем не повторять вышеупомянутых ошибок. Все рекомендации твоего письма были выполнены точно и в срок. Не горюй! Встретиться нам придется, и довольно скоро. Я доложил начальству о своем желании заочно заниматься в аспирантуре и получил «добро». За обещание поддержки и научного, так сказать, руководства — спасибо! Жду первой порции книг. Для пристрелки выбирай сама — по программе. Ну и по собственному вкусу. Когда войду в курс дела — пришлю полный библиографический список. Я сейчас в Н-ске на вокзале, пишу тебе письмо. Думаю, получишь его быстро. Отвечай сразу же, не жди. Я не знаю, как понять тут одну строчку твоего письма, но, если это так, как я понял, то это дело серьезное и нам надо поговорить. Я не понимаю, что за мысль заключается в словах: «это не Ваша печаль». Этим ты меня обижаешь. Почему — печаль? А почему не радость? Кроме того, должен тебе признаться, что я и сам не пойму, что я испытал сейчас, когда до моей бронированной башки наконец дошел смысл этих слов. Но все это очень, очень серьезно, и нам надо встретиться, поговорить. Писать я об этом не умею, да могут прочесть и другие. Зачем? Не хочу. Это наше, только наше собственное, личное, мое, и никому на свете до этого никакого дела нет. Будь здорова и сильна.

Твой…»

Зуев перечитал письмо, и не все в нем ему понравилось. Но переписывать не стал. Только внизу добавил:

«Если ты по-прежнему занимаешься этим самым говором и тебя может заинтересовать тот самый профессор лингвист, который, оказывается, жив и по сей день, то, может быть, махнула бы к нам? Я не смею, конечно, настаивать, но дело есть дело…»

7

Вернувшись от полковника Коржа, Петр Карпович Зуев долго ходил сам не свой. «Как же сказать Котьке? А то афера какая-то получилась. Обещал, растравил парня, и вот так…»

Зуев уже привык к мысли, что именно от него зависит дальнейшая судьба Шамрая, и даже то, что тот (по слухам) перестал пить, приписывал целиком своему влиянию. И уже давненько ничего не слышно о его дерзких выходках. А тут вдруг получилось так, что, кроме мягких товарищеских пожеланий да искреннего сочувствия, ничего сделать для Котьки не удалось. И, озабоченно думая, как же воспримет Котька Шамрай известие о том, что путь в армию ему закрыт, Зуев, проявляя в этом немалую душевную трусость, думал: «Сломается, и теперь уже бесповоротно… Эх!»

И Шамрай ничего не спрашивал. Правда, последние дни он о чем-то стал догадываться. При встречах с Зуевым здоровался ровно, радушно, но потом, хмуро ухмыляясь, искоса поглядывал на смущающегося друга. И на середине безразличной беседы вдруг останавливался и молчал, словно ожидая от военкома ответа. Зуеву все это причиняло немало если не страдания, то душевной неловкости. Он казнился, но молчал.

Шамрай вдруг куда-то исчез, и Зуев вздохнул свободно.

А через несколько недель в кабинете секретаря Подвышковского райкома происходил крупный разговор. Швыдченко, шагая из угла в угол своего кабинета, рассказал о новой выходке Шамрая: он не явился на бюро, где стоял вопрос о его партийности. Зуев, несмотря на предложение секретаря сесть, стоял вытянувшись, подчеркивая официальность выражением своего лица.

— Нет уж, довольно! Хватит! — сказал Швыдченко. — Больше и слышать об этом Шамрае я не желаю.

— Это пьяница, это разложившийся тип, — буркнул из угла Сазонов.

Швыдченко остановил свой бег по диагонали, посмотрел минуту на Сазонова и сказал вдруг тихо:

— Одним словом — стихия. Если хочешь знать…

— Я два раза вызывал его лично в райисполком, а этот фрукт не то что зайти — ответить не соблагоизволил, — буркнул Сазонов. — Теперь что же, прикажете, чтобы еще райком за ним бегал да объяснялся ему в любви?

— Объясняться в любви райком не собирается, — сказал Швыдченко. — Что же, передадим кандидатское дело Шамрая в архив…

Видимо, облегчив душу, Швыдченко устало опустился на стул, а затем все же спросил Зуева:

— А почему это область им вдруг заинтересовалась?

— Я подавал рапорт полковнику Коржу. Просил разрешения взять Шамрая на работу в военкомат.

— Корж, конечно, отказал? — неожиданно оживленно спросил Сазонов.

— Отказал. И, как я теперь понимаю, товарищ секретарь райкома, отказал правильно, — продолжал Зуев. — Только товарищ Корж сказал, что это не значит, что на человека надо махнуть рукой. Кстати, пить товарищ Шамрай уже бросил совершенно…

— Что-то не очень я в это верю, — сказал ворчливо Швыдченко, но глаза его подобрели. Зуев обрадовался: он верил человеческим глазам.

— Товарищи члены бюро райкома, дело же не в полковнике Корже. Я сам знаю Шамрая с детства и полностью, понимаете, полностью за него ручаюсь.

— Ладно, — вдруг неожиданно сдался Швыдченко. — Коли уж так ставишь вопрос и ручаешься, еще раз займемся твоим Шамраем.

— Ручаюсь, товарищ секретарь, — радостно сказал Зуев.

И, непонятно почему, Швыдченко вскочил и опять прошелся два раза по диагонали.

— Так что же тебе сказал твой областной начальник?

— Сказал: «Он обиженный, а обиженных на должность допускать нельзя — они сами людей наобижают кучу. Управлять должны люди добрые», — как-то вяло, заученно, как урок, повторил Зуев.

Секретарь вдруг залился веселым смехом.

— Слыхал? — крикнул Федот Данилович. — Какие мудрецы Соломоны. Ох, уж эти мне военные! Так вы все это цело на должность, значит, свели? Человека в жизни устроить надо, а они ему — должность… Ну-ну. Тут уж не Шамрай, а ты сам, товарищ Зуев, свихнулся.

Зуев вспыхнул. Швыдченко, не замечая, хотел продолжать, но вдруг остановился, внимательно посмотрел на желваки, двигавшиеся на окаменевшем лице военкома, и продолжал примирительно:

— Ладно, ладно. Не закипай. Ты ему объясни…

— А он разве поймет? — спросил угрюмо Зуев.

— Он это не сразу поймет… но ты сам-то хоть пойми. Не к советской власти претензию пусть имеет, а вот к нам с тобой, к твоему Гридневу. Они из необходимых, жестких, но необходимых, понимаешь, вояка, необходимых ограничений сделали неверные моральные выводы.

— Не пойму я что-то, товарищ Швыдченко, — раздался угрюмый голос Сазонова из угла. Он пожал плечами.

Швыдченко улыбнулся:

— Вот видишь, товарищ военком. Даже Сидор Феофанович не понимает, а ты хочешь, чтобы это сразу Шамрай понял. Дело все-таки его собственной шкуры касается.

— Конечно, не поймет он, товарищ Швыдченко, — сказал Зуев.

— Ну, а сами-то вы поняли, товарищ военком?

Зуев долго молчал, думал, а затем улыбнулся:

— А чего же тут не понять? Вроде диалектики.

— А ты говорил — суслик, — криво улыбнулся секретарь райкома и даже легонько показал военкому язык.

Из угла кабинета на них обоих глядели осоловевшие глаза председателя райисполкома.

Действительно, какие такие могут быть суслики зимой, да еще на Брянщине. «Нет, трудно с таким секретарем. Выкрутасы, фантазии. То бычки, то кролики, а теперь вот еще суслики какие-то…»

На следующее утро Подвышков, как всегда, начал свой трудовой день. Через два часа после смены на фабрике служащие учреждений пришли на работу. С шумом и гамом пробегали мимо них школьники, а еще через несколько минут вышел на прогулку детский сад. Проходя мимо чинного строя детей, Шамрай остановился и посмотрел на шествовавшего во второй паре сына Зойки Самусенок. Тот поднял голубые глазенки и взглянул смело в глаза солдату, улыбнулся, узнав его. И вдруг, отпустив ручку соседки, лихо козырнул. Шамрай подмигнул мальцу и шутя откозырнул ему. Он долго смотрел вслед удаляющейся колонне. Опустив голову, он шепнул: «Русь, не сдавайся!»

А миловидная руководительница, оглядываясь на стоящего посреди дороги человека в полувоенной форме, на которого она вблизи и не взглянула, кокетливо улыбнулась. Шамрай изменился в последние дни почти неузнаваемо: ходил трезвый как стеклышко, поношенная военная одежда была заштопана и выглядела чуть ли не новой, пуговицы начищены, в глазах исчезло угнетенное выражение, прикрываемое дерзостью. Он прибавил шагу и через несколько минут был у военкомата.

Зуев уже давно сидел за своим столом, перелистывая учебник физики, когда от конспектов его отвлек грохот опрокинутого стула и крик Гриднева:

— Вам все сказано и — прекратить это безобразие!

Но в ответ донеслось какое-то рычание, похожее на стон. Не успел военком дойти к дверям, как они сами распахнулись, в них влетел, пятясь задом, майор Гриднев, а из-за плеча на него блеснули безумные глаза Шамрая и лицо, покрытое багровыми пятнами. Губы его дергались, и весь он трясся в истерической ярости. Он был и страшен и жалок одновременно. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который за несколько минут перед этим шутливо козырял маленьким дошкольникам.

Гриднев, как только почувствовал плечо военкома, отошел за прикрытие письменного стола и с ледяным спокойствием сказал:

— Я прошу вас…

— А я не верю, — продолжал реветь Шамрай. — Не верю, чернильная твоя душа, что старый друг меня продал. Врешь! — И тут же вскрикнул сквозь зубы: — Здравия желаю, товарищ военком! Явился, одним словом, могу приступать к работе… А что задержался так — это же я мины ковырял вместе с саперами, я вот у…

Гриднев пожал плечами:

— Я все уже объяснил товарищу Шамраю.

— Что вы ему объяснили? — спросил Зуев.

— Что вы считаете правильным решение не допускать его к работе в армии.

— Что же молчишь, товарищ военком? — после длительной паузы раздался голос Шамрая. Его лицо снова начало дергаться. — Дай анкету — буду заполнять.

— Успокойся и выслушай, — подчеркнуто спокойно начал Зуев. — Получилось не совсем так, как я рассчитывал.

Но Шамрай не дал ему договорить. Вспышка ярости овладела им с новой силой.

— Значит, правду сказала эта гнида, — Шамрай взялся за горло, словно расстегнутый воротник душил его. — Я же тебя не просил, я тебе не кланялся. Ты сам мне в душу влез. Все вы тут…

— Гражданин Шамрай, я вам еще раз говорю… — раздался где-то в углу голос Гриднева.

Схватив со стола папку, Шамрай швырнул ею в Гриднева. Терпение Зуева лопнуло:

— Хватит, хватит, товарищ лейтенант запаса!

— Какой я тебе лейтенант! Теперь я калека и урод, я сам не знаю, кто я такой. Наверное, тот, кто в этой войне больше всех виноват…

И Зуев был потрясен безмерной горечью последних слов друга.

— Ну, Шамрай, Шамраище, веришь ты мне? Ну дай сказать тебе несколько слов.

— Тебе верить? — вдруг захохотал Шамрай, и этот смех, как ледяная вода, обдал Зуева. — Чтобы ты опять меня поманил, а потом плюнул в душу? Нет, ты не коммунист, ты шкура, карьерист, сволочь…

— Молчать! — завизжал где-то голос Гриднева.

Зуев тихо сказал:

— Уходи.

Шамрай отчаянным взглядом, словно прощаясь, обвел помещение военкомата.

— Если бы я верил в бога и… ну, как его, вездесущего и всеведающего, я бы показал ему свое сердце, и он… — Шамрай повернулся и выбежал. Зуев долго прислушивался, как, спотыкаясь хромой ногой, тот сбегал по деревянной лестнице. Гриднев первым пришел в себя и спросил военкома:

— Прикажете составить протокол?

Зуев не сразу понял:

— Какой… протокол?

— Протокол о нанесении оскорбления при исполнении служебных обязанностей…

— Идите вы к черту!

И когда удивленный Гриднев на цыпочках вышел, прикрыв за собой дверь кабинета, Петр Карпович Зуев долго сидел за письменным столом, сжав голову руками.

В этот день он уже больше не мог работать и ушел раньше времени со службы. Не мог он ничего делать и дома. Просто сидел и сидел за дощатым столом, на котором горела керосиновая лампа.

Мать уже знала, видимо, о ссоре и ходила на цыпочках. В доме было тревожно и неловко. Высунув от усердия язык, Сашка рисовал в тетрадке горящие фашистские танки и самолеты. Мать первой не выдержала, села напротив и, глядя сыну в глаза, спросила тихо:

— Ну и что же дальше?

— Была большая дружба, — отвечал сын, — и вот чем она кончилась…

Мать всплеснула руками:

— А как же ты ему не сказал, что его, говорят, в партии восстановить собираются? Что сам товарищ Швыдченко за него заступился?

— Он мне и рта открыть не дал, — раздраженно отодвинув лампу, сказал сын. — Он и всегда был как бешеный, а тут совсем сорвался. Ничего я не успел сказать ему.

— Тяжело ему, сынок. Это понимать надо.

— Главное, в эту минуту я и сам разозлился. Показалось, что уж очень несправедливо обвиняет меня Котька.

Сын и мать замолчали.

— А я бы с такими, которые в плен сдавались, и вовсе разговаривать не стал, — сказал вдруг Сашка, ткнув острием карандаша в свой же собственный рисунок.

Зуев даже вздрогнул от неожиданности:

— Ты не суй свой нос туда, где не смыслишь.

Мать смотрела на обоих, горько улыбаясь.

А Сашка, надув губы, в сердцах разорвал свой рисунок и, дерзко глядя брату в глаза, брякнул:

— Только при царском режиме детей так воспитывали, вот что я тебе скажу. Сами ни черта не могут разобраться, а нас все учат и учат, и учат.

Мать подняла голову: никак стучит кто-то? Сашка всунул ноги в валенки, выскочил на улицу, а через несколько секунд в черном квадрате двери, наполняя комнату хлопьями мокрого снега, появилась Зойка. Платок сполз на шею, и растрепанные мокрые волосы прилипли к ее лицу. Она, видимо, бежала и, присев с разбега на лавку, ни на кого не глядя, прошептала:

— Шамрай… Шамраище наш… на мине…

И, медленно сползая с лавки на пол, она зарыдала.

Мать встревоженно взглянула на Сашку и сказала:

— Надо… воды принести холодной из колодца.

Сашка отрицательно мотнул головой.

— Идем, идем, — мать энергично схватила Сашку за руку, на ходу нахлобучив ему шапку, потянула к двери.

Петр и Зойка остались одни.

На следующий день появление военкома во дворе больницы не осталось незамеченным. Из окон выглядывали люди — выздоравливающие и медперсонал. Возбужденно обсуждая что-то, они смотрели на Зуева. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы шагнуть через порог приемного покоя. Пожилая санитарка в стоптанных шлепанцах довольно нелюбезно остановила майора:

— Вам кого, товарищ военный?

— Мне нужно главного врача.

Подозрительно оглядев Зуева с головы до ног, словно он был одет в форму чужака, санитарка ушла, и буквально через пять минут в дверях показалась молодая, похожая на девочку красивая женщина. «В медицинский халат, словно в куклы играть, нарядилась», — машинально подумал Зуев. Но девочка оказалась удивительно колючей. Она неприветливо кивнула головкой и остановилась с ледяным выражением лица, ожидая, что ей скажут.

— Мне главного врача… — начал Зуев.

— Слушаю.

— Я зашел справиться о здоровье больного Шамрая.

— Справиться? Даю справку: состояние больного тяжелое, — отрезала она. — Простите. Меня ждут в палате. — И повернулась, собираясь уйти.

Зуев решительно шагнул вперед и удержал ее, остановившись в проеме двери:

— Он будет жить?

Брови врача удивленно поднялись, но, видимо, неподдельная тревога в глазах военкома заставила ее смягчиться. Но лишь на миг. Брови опустились, и вокруг глаз собрались мелкие морщинки.

— Едва ли, — сказала девушка. Но затем ее лицо приобрело какое-то профессиональное выражение. — Видите ли, дело не в ранении. Ранение, по существу, легкое, жизненные органы не задеты. Правда, большая потеря крови.

— Я пойду к нему, — твердо сказал Зуев.

— Нет, к больному пока нельзя. Возле него…

— Но ранение, сами сказали, не тяжелое, — почему-то в этом находя оправдание своему решительному требованию, громко сказал Зуев.

И молодой главврач вдруг смягчилась и, взяв военного смело за локоть и отводя его в коридор, в котором пахнуло на Зуева лекарствами, стала говорить:

— Сложность вот в чем, товарищ: у пациента потеряна воля. Он не хочет жить. Он отказывается принимать лекарства, ничего не ел.

— Я пойду к нему.

— Опасаюсь — больной не захочет вас видеть. — И, вдруг сузив злые глазенки хорошенькой девушки, она хлестнула его: — Ведь это вы, говорят, довели его до самоубийства.

Но Зуев ждал этого и, выпрямившись, сказал четко:

— Товарищ…

— …старший лейтенант медицинской службы, — сухо подсказала она.

— Я говорю с вами как военком района. Мне необходимо видеть Шамрая.

— В данном случае я не обязана с этим считаться, — надменно отрезала врач. — Речь идет о здоровье больного, товарищ майор.

— Может быть, медицина в вашем лице захочет посчитаться с тем, что я не только военком, но и старый друг Шамрая?

— Друг? — тихо повторила девушка. Она задумалась, несколько секунд колебалась и вдруг сказала: — Хорошо, пойдемте, товарищ.

В больничной палате, где впритык жались белые железные койки, была занята только та одна, на которой лежал Шамрай. И лишь в дальнем углу просторной комнаты, жалкая и маленькая, похудевшая за эти сутки до неузнаваемости, сидела Зойка. Шамрай лежал неподвижно, с лицом белым, как мел. Глаза его были закрыты, но ресницы вздрагивали. Когда в сопровождении врача Зуев вошел, Зойка, испуганно вскочив, замахала на него руками, больной открыл и сразу закрыл глаза.

— Как? — шепотом спросил Зуев, показав на Шамрая. — Заснул?

Зоя отрицательно покачала головой, и в голосе ее послышались слезы:

— Он не хочет говорить со мной, не хочет никого видеть.

Зуев снова перевел взгляд с гипсового лица на измученное и постаревшее лицо Зои.

— Костя, Шамрай! — громко, почти резко сказал Зуев.

Тот открыл глаза:

— Зачем пришел?

— Сказать все, что я должен сказать.

— А что ты должен сказать?

— Все то, что я о тебе думаю…

— Пока не подох? — с иронической улыбкой, спокойно взглянув ему в глаза, сказал громко Шамрай.

И Зуев жестко ответил:

— А хотя бы и так.

Он уже не обращал внимания на тень от рук Зои, которая, словно желая-защитить человека от удара, подняла их над головой. Шамрай молчал. Но молодой врачихе показалось, что он слушал внимательно и ждуще.

И Зуев вдруг понял, что здесь не может быть больничных нежностей. Здесь должна быть только правда. Но она еще не стала его собственным убеждением. Поэтому он сказал слова Коржа:

— Била тебя когда-нибудь мать? Молчишь? А я знаю — била. И не всегда, может быть, за дело лупила — мало ли с чего наболело материнское сердце: от нужды или злости, от человеческой несправедливости. Что же, отрекаться нам из-за этого от матерей? А что ты сделал, солдат? Ты от обиды руку поднял на родину-мать, на дружбу, на будущее. Как же ты смеешь в будущее, в дружбу не верить?

Шамрай закрыл глаза, но Зуев не увидел больше в его лице выражения бесконечной усталости и отчужденности.

— Трус ты и слабый человек!

Врач бросился к Зуеву:

— Я больше не разрешаю вам говорить. Вы утомляете больного.

— А я и десятой доли не сказал того, что надо. Ну что ж ты молчишь, Шамрай? Видно, нечего тебе сказать?! — И, выдергивая рукав из руки главного врача, с досадой сказал: — Эх, не дают мне потолковать с тобой по-настоящему. Ну да ладно, зато, когда выздоровеешь, — не взыщи. Не я буду, если не добьюсь тебе строгого выговора с занесением в личное дело.

В глазах Шамрая вдруг появился слабый блеск, губы его зашевелились:

— Не верю, не верю… что ты говоришь…

Зуев резко повернулся к врачу и шагнул.

— Выдержит ваш больной еще одно потрясение? — шепотом спросил он.

Женщина-врач колебалась, глядя то на Шамрая, то на военкома. Она увидела в открытых глазах Шамрая гнев, а значит и жизнь и кивнула головой.

Зуев шагнул к кровати, взял Шамрая за руку и спросил жестко:

— Ты получил вызов явиться в райком?

Шамрай облизнул запекшиеся губы:

— Я человек беспартийный, чего мне ходить по райкомам. А допросов мне и без них хватает.

— Ну что ж, дело твое, хозяйское, — Зуев полез в карман и достал какую-то бумагу. — Обсуждать твое дело больше не будем, а официальный документ я показать обязан. — Он поднес бумагу к лицу Шамрая. — Читай.

Врач шепнула:

— Может быть, я…

Военком отстранил девушку:

— Пусть сам читает.

Бешено скрипнув зубами, Шамрай вдруг действительно начал читать:

— «Выписка решения бюро райкома… По личной просьбе полковника Коржа дело кандидата партии Шамрая…»

Шамрай попытался вскочить, но, обессиленный, упал на кровать. На его потрясенном лице удивление и страх сменяли друг друга и неожиданно отражались на хорошеньком лице врачихи.

— А мне что он передал?

Зуев, сдерживаясь, чтобы не выдать торжества, холодно процедил сквозь зубы:

— Он просил передать: там, где дело касается должности в армии, придется подождать, а вот в жизни мы его устроим.

— Да вы что выдумали, нарочно, что ли, я на мине? — улыбнулся Шамрай. — Черта с два. Просто конструкция каверзная или, может, устал да выпил малость.

Зуев отвернулся к врачу. Но девушка сама не скрывала своей радости.

Шамрай несколько раз глубоко вздохнул и вдруг, криво улыбаясь, спросил:

— А как это он насчет должности сказал?

— Насчет должности, говорит, передай Шамраю, что управлять должны не обиженные, а добрые и сухие, деловые люди.

— Такие, как майор Зуев, что ли? — криво улыбаясь, Шамрай поднял глаза на военкома.

— Погоди, погоди, — улыбнулся тот. — Я тебе уж выговорок устрою. Ты еще с Федотом будешь дело иметь. А этот партизан, брат, тебе не спустит. Ты у него еще постоишь по команде «смирно».

Сияющие глаза двух боевых друзей, а между ними совсем молодая мордашка врача совершенно закрыли серое лицо Зойки Самусенок, бесприютно стоявшей в стороне.

Поняв, что после размолвки мужчины нашли общий язык. Зойка тихо подошла к стеклянным дверям и выскользнула из палаты. Ей не хотелось уходить дальше, но все же шаг за шагом она отдалялась от полузакрытой двери и почти на выходе столкнулась с быстро вбежавшей молодой колхозницей.

— Ой, тетенька, игде тут конопатый такой, что подорвался на мине?

Зойка кивком головы показала на стеклянную дверь.

— Живой хоть он, мой желанный?

Голова Зойки упала на грудь. Но коротконогая бойкая бабенка поняла это так, как ей было надо.

Манька Куцая шагнула к двери, привстала на цыпочки и через стекло двери заглянула внутрь палаты, рукой делая знаки Зойке, чтобы та подошла. Но Зойка безучастно продолжала стоять у входа.

— Да что ты с этой немецкой овчаркой разговариваешь? — зашипела старуха нянечка, проходившая мимо. — Ты меня спроси. Я тебе все расскажу. А то тут всякие шлендры фрицевские… Грязь только разводят!

— Ой! — вскрикнула Манька и оглянулась на Зойку с испугом. Даже прикрыла рот рукой. Только глаза ее, большие, немигающие, смотрели на Зойку с каким-то бабьим участием.

Не дождавшись от Маньки ни ответа, ни взгляда, нянечка еще больше сморщила свое печеное лицо, тихонько плюнула и, подобрав губы, скрылась, шаркая шлепанцами, в конце коридора.

Манька первая подошла к все так же безучастно стоявшей Зойке Самусенок.

— Ты, сестренка… — начала она и замолчала. — Ты не убивайся. Дочка? Хлопчик? Ох если бы мне хлопчика! Ты не обижайся на них, не убивайся. Тебе нельзя. Дите ж есть у тебя. — И, прильнув к ее плечу, она шепнула Зойке: — Я этого конопатого к себе заберу. Я уже и на быках приехала… На санях быстро доставлю. Перину взяла, кожухи, подушки… Ей-бо… Я его молоком, нутряным топленым салом отхожу.

Зойка слушала не моргая, как в тумане. А Манька, радуясь, что может высказать кому-то все, что так волновало ее за последние недели, спеша доверить свое большое человеческое чувство хоть кому-нибудь, все шептала:

— Ох как тебя замордовали, и-и-и… Сестричка, слухай, ты ко мне в село приезжай. Не бойся — картохи и молока нам хватит…

В ней проснулся извечный женский дух, всегда стоящий выше и над войнами, и над человеческой злобой, и над подозрениями, и всем тем мутным и грязным, чем терзает мужчин честолюбие.

До краев полная своим маленьким истерзанным счастьем, она щедро хотела поделиться хоть капелькой его с той, у которой по неведению она забирала последнюю надежду.

— Ты не думай, мы твоего немченя знаешь как выходим! Советская власть в школу возьмет. Видать, ты в девках видная из себя была…

Тут она круто повернулась на голоса в палате и снова приподнялась на цыпочки:

— Ого, возле моего и начальник тот, шо с ним приезжал. Добрый он, наш начальничек военкомату. Он к нам в звено Евсеевны нашей ездиит. Эх, хороший человек! — она повернулась к Зойке. — И, видать, холостой, говорят, и у вас любовь была. Ну, ему нельзя с тобой, в твоем замаранном положении… его беречь надо. Для всех. Ух и строгости пошли. Надо тебе инвалида… Бери безногого. Ей-бо. Я тебе сама найду. Да ты никак медицина? Так к вам же они прямо в руки идут, эти, которые покалеченные. Не журись, бабонька. Вот те хрест, не журись. Главное, войну сломали. А жизнь устроим.

Зуев уже давно прислушивался к бойкой бабьей болтовне Маньки Куцей и, поняв, зачем она приехала, обрадовался за Шамрая. Именно этот исход для Котьки был бы самый лучший. Но, увидев сквозь окно скорбные, словно неживые, Зойкины глаза, подумал с горечью: «Как люди жестоки, как легко они делают зло друг другу. Хорошо, если по незнанию. В этом хоть их прямой вины нет…»

А Манька Куцая уже вбежала в палату со своими узлами и быстро атаковала женщину главного врача с лицом подростка.

Она делала свое злое и доброе дело с открытой душой. Она была счастлива, она была права.

А Зуев, стоя в коридоре рядом с Зойкой, горестно сказал вполголоса:

— Как легко ей… и как трудно нам… делать добрые дела.

— Не мешай ей, — попросила тихо Зойка.

— Давай, — вдруг громко сказал в палате Шамрай. — Идет, курносая…

А голос Маньки залился радостью и всхлипнул смехом.

— Да пособите ж, люди добрые, — захлопотала она возле койки. — Сестренка, помогай!

Из-за стеклянной двери высунулось ее раскрасневшееся лицо со сбившимся платком. Она подмигнула Зойке.

— Поедем разом, — расщедрилась она. — А?.. Ох, нельзя тебе… дите… Ну, я к тебе сама как-нибудь. Он говорит: знает тебя, которая улица, который дом… Я беспременно до тебя наведаюсь, — и она чмокнула Зойку в обе щеки и побежала в палату.

Появившиеся санитары пронесли на носилках мимо Зуева тепло укутанного Котьку Шамрая.

Зуев остался один в коридоре. «Нет, не службой, не наградами и чинами, не показной субординацией живы люди, — подумал он. — А живы они честным трудом, теплом партийного товарищества и любовью».

Затем подошел к окну и долго смотрел, как укладывали на перину раненого друга, как Манька Куцая заботливо подтыкала ему под бока подушки и кожухи, как медленно нагнулась к лицу Шамрая Зойка, поцеловала его в лоб и, не оглядываясь, пошла к воротам.

Еще минута, и Манька зашагала рядом с розвальнями, покрикивая на колхозных быков… Зойка ушла к сыну.

Только Петр Карпович Зуев остался один.

 

#img_6.jpeg

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

#img_7.jpeg

1

К весне у секретаря райкома Швыдченки начались неприятности. Его вызвали в область. Еще разговаривая по телефону, Федот Данилович почувствовал что-то неладное. Собирался недолго, прихватил в полевую сумку самые последние сводки и данные райзо по колхозам.

Накануне заседания бюро секретарь обкома Матвеев-Седых сразу взял резкий тон:

— Ты что же это?! Партизанить опять задумал?! Ведь это антигосударственная практика! Церемониться не станем. За партизанские выходки любому дадим по рукам..

Долго не догадывался Швыдченко, в чем дело. Он, слушая, с горечью прикидывал: «Ну, напоролся, Федот… Эх, не надо было затевать с этими бычками да кролями…» И только к концу разговора до него дошло, что речь идет о колхозе «Заря» с бравым старшиной Горюном во главе и о седьмом мешке картохи.

Поостыв немного, Седых удивленно спросил Швыдченку:

— Ну, а своего напарника ты к этим делам привлекаешь? Консультируешься с ним? Ведь все в области говорят, что предрика у тебя опытнейший человек: и хозяин толковый и никогда не переступает границ. Ведь мог же он такую инициативу насчет тягла проявить! Хорошая инициатива, прямо скажу. Больше того, если бы не числилось это достижение за вашим районом, попрощаться бы тебе, партизанский комиссар, с партийным билетом. А так, надеюсь, бюро учтет. Да и ты учти тоже… Если пронесет, так не меня благодари, а своего предрика. И потом, что это за история у тебя с зайцами?

— С кролями, — позволил себе тихо поправить Федот Данилович.

— Так что же с ними?

Швыдченко коротко и насколько мог толково, сильно волнуясь, изложил соображения о мясопоставках. Но когда он начал связывать эту проблему с проблемой тягла, Седых перебил его:

— Так история с бычками нам уже известна. Обком ее одобрил. Еще раз повторяю: эта инициатива и спасает тебя. Но ведь учат же нас, что на старые заслуги ссылаться нечего. Да к тому же заслуги эти принадлежат другому.

Изредка бросая взгляд на бумажку, напечатанную на машинке и подложенную под толстое массивное стекло. Матвеев-Седых быстро и хмуро выговаривал Швыдченке:

— Не скрою — район ваш новый. Мы давали вам поблажку. Но пора перестать пользоваться этим. Был новый, а сейчас уже старый. Организационный период прошел. Будем с вас спрашивать, как со всех остальных. И, как положено, — с тебя в первую очередь…

И Седых, косясь на бумагу под стеклом, стал называть цифры и факты. Все эти цифры и факты были знакомы Федоту Даниловичу. Многие из них он сам записал на листках, лежавших сейчас в полевой сумке. Названные сухим деловым тоном, они сразу вызвали в голове Швыдченки целую вереницу образов, конкретных дел, людей, селений, событий. Но, чудное дело, — многие дела района были как-то странно перепутаны, было в них что-то бумажное, неживое. «Откуда все это?» — с недоумением думал секретарь райкома. Ведь факты были в основном правильные, и цифры взяты из того же источника, каким пользовался сам Федот Данилович. И бычки, и кролиководство, и уборка картошки, и состояние озимых после бесснежной зимы — все это было в районе, куда денешь? Но все это казалось затушеванным какой-то больной подозрительностью. Усматривался подвох, обман, недобросовестная работа.

До сих пор Швыдченко знал Седых как дельного, прямого и честного человека. Правда, поговаривали на конференциях, что он инженер и лучше разбирается в промышленности, в сельском же хозяйстве — не шибко. Но сам ничего решительного не предпринимает: консультируется у знающих людей…

Поговорив довольно долго и спокойно о делах области и района, Седых вдруг снова вскипел:

— И, самое главное, не вздумай отпираться. Нам все известно… За обман партии больше всего спросим.

Зазвонил телефон. Седых взял трубку.

Швыдченко, который никогда и помыслить не мог с том, чтобы обманывать партию, не собирался ни в чем отпираться. Сидел молча, угрюмо, вдумываясь в суть разговора. «Как же объяснить? Ведь создалось безвыходное положение… Была угроза, что вся картоха погибнет… Я этим проклятым седьмым мешком жертвовал, а весь урожай спасал! Да и седьмой пошел народу, трудягам… Все верно, но поставлено на голову. Все перепутано». И, продумывая слова, только что сказанные ему, Федот Данилович вдруг понял, что говорить о чем бы то ни было сейчас совершенно невозможно. «Все равно не поверит!» И где-то мимо сознания, как отрывок граммофонной записи, застывшей в ушах, прозвучали мимоходом брошенные слова: «…Нам докладывают». Когда Седых отвернулся к столику с несколькими телефонными аппаратами и снял трубку, острый глаз Швыдченки различил под стеклом «совсекретное» донесение. Так вот почему во всех очень хорошо известных фактах усматривал его собеседник подвох, недобросовестную работу.

И Швыдченко замолчал.

Молчал он и на следующий день, на бюро, где фигурировали те же факты в той же интерпретации. Похоже было, что товарищ Матвеев-Седых вчера в беседе с ним только репетировал свою речь. Теперь она была более пространной и произнесена более воодушевленно.

Федот Данилович понял, что на его примере учат других.

Была и другая причина, заставившая его молчать. «Трудно руководству областного масштаба понять взаимосвязь явлений в нашем, районном масштабе. Картоха у Горюна… потом бычки… потом эти… «зайцы» в «Орлах». Начну объяснять — скажут: петляет, выкручивается. Скажут: партию хочет обмануть. А за обман партии я и сам не раз голосовал за исключение… Нет, нет, только не это, — подумал Федот Данилович и почувствовал, что по хребтинке, к поясу, стекает под рубахой капелька пота. — И еще страшнее — исключат, снимут с работы, пришлют нового, а пока тот разберется, Сазонов, чтоб процент выгнать, бычков всех под нож, на мясопоставки. Нет, нет. Признаю все, может выговор дадут: смирных все-таки жалеют. С меня не убудет, а к лету район тягло заимеет…» Эта думка успокоила его.

И Швыдченко решил не рыпаться. Когда ему дали слово, он сказал хрипловатым ученическим голосом только одну заученную фразу:

— Признаю допущенную грубую ошибку, осуждаю ее категорически…

Помалкивать и не рыпаться Швыдченко решил еще и потому, что время наступало трудное. Недавно, четвертого марта, где-то на другом конце земного шара, в городишке Фултоне, доселе никому в наших краях не известном, хитрый мопсообразный человек произнес речь, набросившую зловещий оттенок на все последующее время. Речь эта стала если не рубежом послевоенных отношений между бывшими союзниками, то, во всяком случае, подлой затравкой для разгульных надежд на новую человечью мясорубку. Не всеми сразу была понята она. Мало ли речей говорят на свете. Но брошенная там перчатка с вызовом была поднята. Еще не были, как гранаты, кинуты в мир слова «железный занавес», «холодная война»… Но ведь названия часто приходят позже возникновения явлений и нередко — после свершившихся событий. Простой крестьянин бедняк Швыдченко, поднятый революцией к высотам управления, хорошо понимал значение дисциплины в бою. А опыт партизана подсказывал: противники берутся за пояски. И будучи в личной жизни человеком очень самолюбивым, как бывают самолюбивы многие самоучки, он в вопросах партийного долга самолюбие свое всегда ставил на самый последний план, а свое «я» держал, как он любил говорить, в «занузданном положении».!

В воздухе опять запахло гарью, и не было, казалось, ни особой необходимости, ни времени для чуткого и любовного отношения людей друг к другу.

Рослый полковник все время участливо смотрел на Швыдченко, когда его прорабатывали. Он даже грудью налег на стол, когда тот произносил покаянные слова. Потом шумно выдохнул и отвернулся. «Наверно, это и есть новый облвоенком Корж, — подумал Швыдченко, удивляясь своему спокойствию. — А-а, к черту, на кой ляд мне еще эти паляныци? Я же не инвалид и не допризывник».

После заседания к нему подошел секретарь по кадрам Бондарь, партизанский комиссар всех Задеснянских лесов. Поглаживая геройскую звездочку на лацкане штатского пиджака, он спросил:

— Видать, и впрямь ты здорово напутал, Федот! Я думал, ты приведешь факты, развернутые объяснения. Думал, выступлю на защиту боевого друга, дам характеристику боевых заслуг. Ну, а раз сам признал — носи выговорок. Да не очень шебарши. Не вздумай апеллировать. А этот мы к осени снимем. Заходи…

Швыдченко молчал-молчал, а затем буркнул:

— Спасибо…

— Ну вот, уже и обиду затаил. На кого! На своего брата партизана… А шо я один буду голосовать против всего бюро? Да ты и сам признал допущенную тяжелую ошибку. Теперь, знаешь, за антигосударственную практику… Это тебя еще пожалели…

Проходивший мимо завсельхозотделом Сковородников кивнул:

— Правильно, товарищ Бондарь. Правильно. Бюро будет ждать от вас, товарищи партизаны, ответа делами. За оказанное доверие.

— И за своевременную помощь… Указание на допущенные ошибки, — добавил нравоучительно предисполкома Комашин, тоже бывший партизан.

— Спасибо… за доверие, — сказал Федот Данилович, уже не так угрюмо, как Бондарю, а почти что весело или, во всяком случае, с бодростью в голосе, а про себя подумал: «Ох какие вы смирные за мой счет стали, партизанские дружки…»

И члены бюро удалились, довольные, что поступили правильно, предупредили, оказали доверие человеку стоящему, нашему, боевому, который оказался к тому же не зазнайкой, не ссылался на фронтовые заслуги, а самокритично понял сигнал обкома. Авторитет Швыдченки не только не умалился, а вроде бы даже возрос в глазах членов бюро.

Именно поэтому, а может быть, и по врожденной отходчивости характера первый секретарь уже в коридоре остановил Комашина у дверей кабинета Бондаря и сказал:

— Вы люди прямые. А прямые, они, если что, не гнутся, а ломаются. Возьмите-ка подвышковского секретаря… ну, на душевный контроль, что ли. Может, помощь какая нужна человеку. Взыскание взысканием, а внимание тоже оказать надо.

У Сковородникова, слышавшего эти слова первого секретаря, на лице промелькнуло недоумение и досада.

Но самое худшее для Швыдченки было не бюро обкома, где ему объявили выговор. Там сидели люди стреляные, испытавшие всякое…

Тяжелым душевным испытанием стала жизнь Федота Даниловича в подвышковском крае. Если б знали члены бюро обкома, как они осложнили жизнь и работу Швыдченки и всего района, свинцовой тяжестью налились бы их руки, прежде чем проголосовать.

Выговор, казалось, окрасил все окружающее Швыдченку в иные цвета и краски; он наложил отпечаток на все отношения. Каждый новый входивший в кабинет посетитель казался Швыдченке иным, да и, оглядываясь на самого себя, он стал все видеть по-другому. Иногда он начинал думать, что и сам в чем-то переменился: одним было, видимо, жаль хорошего секретаря, а ему мерещилось, что они сочувствуют как подхалимы; другие открыто злорадствовали. Словом, Швыдченко еще не привык к таким выговорам, не обтерся, не задубел. Только один Сазонов отнесся ко всему просто и как бы не замечал постигнувшей секретаря неприятности.

А через несколько недель как гром среди ясного неба разнеслась весть: председателю райисполкома Сидору Феофановичу Сазонову повезло — в числе награжденных работников аппарата по госзаготовкам оказался и подвышковский предрика. Он был награжден орденом Отечественной войны второй степени. Известие об этом событии произвело особенный фурор в военкомате. Кто до этого не знал военной судьбы своего районного председателя, тот мигом узнал о ней. Показывая друг другу газету, бывалые вояки недоуменно пожимали плечами.

На следующий день после получения газеты с указом о награждении Зуев встретился с Ильяшкой Плытниковым.

— Читал? — спросил секретарь райисполкома.

Зуев утвердительно кивнул головой и сам спросил:

— Ну как, небось рад до смерти?

— Нет, куда там. Представь себе, обижается до чертиков… Не веришь? А на кого, думаешь, обижается? На Федота Даниловича. «Подвел, говорит, меня наш секретарь. Если б не он, так мне бы орден Ленина дали. Или хотя бы полный Отечественный… — артистически заскрипел, запаясничал Ильяшка, поднимая кверху невидимый карандаш и ловко передразнивая манеру своего председателя. — Ну, спрошу я вас, почему второй степени?..» Вот, брат, как. Ну, теперь начнется чехарда! Не миновать нам, друже, и дворцовых переворотов. Стал к нему часто товарищ Шумейко заходить. Закроются и обсуждают… Скажи пожалуйста… Надоела мне эта кутерьма. Я уже смекаю, не податься ли по юридической части, в прокуратуру, что ли. Или хотя бы председателем сельсовета куда. Вот хозяйственник из меня неважный. Артистическая натура не позволяет. А то пошел бы я в председатели колхоза.

— В колхозе язык не в зачет, кто работает, тому и почет, — вспомнил Зуев поговорку Евсеевны.

— Вот в том-то и дело, — безо всякой обиды согласился Илья.

2

Все же поначалу разногласия, назревающие в районном масштабе, прошли как-то мимо внимания Зуева. Ему было не до них. Все свободное от службы время он отдавал учебе. Он жадно перерабатывал книжные знания, впитывал их легко и быстро. Инна Башкирцева аккуратно пересылала ему нужные книги; у него уже накопился солидный запас выписок, целая картотека. Завелась и своя библиография. Книжные знания он усваивал не зубрежкой, а врезался в них мыслью, как буром в скалу. Даже на работе и в перерывах между служебными делами он ловил себя на том, что размышляет о прочитанном, сопоставляет выводы. Так переходил он к более высокой ступени самообразования — систематизации. Этот рывок в учебе совпадал с большим скачком в формировании сознания. Он всегда был «сознательным» парном. Но раньше он был честным школьником, а затем студиозом-комсомольцем.

«Воина — это особь статья, — говорил ему, продумывающему свою новую подвышковскую жизнь, второй, идеальный Зуев. — Ты, брат, о ней забудь. Там дело совсем другое. На войне, брат, даже и украсть иногда значит поступить лихо, только и всего… Или бабенку какую прижать — солдатский грех, горьковатый — тут и весь спрос…»

А Зуев настоящий обрывал: «Я всегда был человеком честным. И на войне и сейчас. Но ведь и до сих пор считаю себя не личностью, а только заготовкой, необжатым слитком, болванкой, что ли»…

Он в это время зачитывался книгами из серии «Жизнь замечательных людей».

«Смотри, — говорил он себе, — с ноги не сбейся. Ведь не все факты из чужих биографий, пусть и замечательных, можно принять как устав или боевое наставление».

Есть люди, которые развиваются стихийно, то есть не думают об этом. Учатся ремеслу, незаметно накапливают опыт. Есть люди, которые с ранней поры сознательно формируют свой характер. Добролюбов, Лермонтов, Ломоносов… Они и в шестнадцать лет поражали своей цельностью. Это таланты или гении. Большинство же средних людей, если жизнь не баловала их с самого начала, идут по первому пути. Умеют, например, в тринадцать лет зарабатывать себе на хлеб или, наоборот, украсть, если заставляет нужда. Их поведение, в общем, стихийно. Но когда обстоятельства позволяют, они уже в более позднем возрасте начинают сознательно формировать свою личность — не характер, нет, а именно личность. Характер — это знание плюс воля. А формировка личности, рождение ее многосторонних богатств и красок — дело более сложное. Многим парням одного поколения с Зуевым нужен был для этого второй «заход». Зуев не просто занимался самообразованием. Если раньше он считал себя только подходящим слитком, который заготовила война и начерно обкатала в огне, то теперь он сам поставил себя в положение слитка, который надо превратить на станке в готовое изделие. Он и слиток, он же и мастер, и он же, сам Зуев, наладчик этого станка.

Размышляя так, Зуев стал вырабатывать привычку примерять полученные знания к самому себе, к окружающей его жизни. Он понимал, что формирующие его личность теоретические знания забудутся… И грош им цена, если не помножить их на факты и события окружающей его жизни народа… Перечитывая древние летописи, Зуев всегда помнил, что он сын рабочего, потомственный пролетарий. Изучая Куликовскую битву или эпопею Бородина, он яснее представлял себе только что отгремевшие на бескрайних просторах бои: от Сталинградского сражения до Корсунь-Шевченкова, от Севастополя до Ленинграда. История стран и народов была для него прежде всего одним из средств глубокого и всестороннего осознания истории революции, борьбы большевиков. И он часто ловил себя на странном ощущении, как будто все это было с ним самим: опасности подполья, тюремные муки, политические ссылки дедов и отцов. История жестоких, не на жизнь, а на смерть, боев на полях гражданской войны помогла ему по-иному осмыслить сражения с фашизмом; поэтому имена многих героев, совершивших бесчисленные и беспримерные подвиги в годы тяжелой гражданской войны, оставляли свой почти физически ощутимый след не только в его памяти, но и в сердце. В душе его свершалась великая работа — глухая и безмолвная, но непрерывная и деятельная. Он много и хорошо читал… а еще больше думал. На одном дыхании прочитывал он и научные труды, и стихи поэтов, и летописи давно прошедших времен. И поэтому все ярче и ярче, все выпуклее и четче представала перед внутренним взором история его времени. Послевоенный год возникал перед ним в неизмеримо многообразных формах проявлений, в глубоком и ясном содержании великих идей коммунизма.

Внимательно следя за текущими событиями, вчитываясь в страницы газет, вслушиваясь по ночам в треск регенераций многих радиопередатчиков земного шара, Зуев всегда пытался дать свою оценку происходящим в мире событиям. Свою собственную — не боясь, что иногда она расходилась с трезвоном газетных колоколов. Высоко ценя «воспитательный потенциал», он не переносил трескучей шелухи слов, а иногда и явного передергивания фактов. Следя за молодежью комсомольского возраста, приглядываясь к играм Сашкиных сверстников, захаживая в школу, где он провел несколько зимних вечеров, посвященных памяти Ивана Яковлевича Подгоруйко, он замечал, как мешают действенности пропаганды установившиеся шаблоны. В нем зрела уверенность в том, что не одним треском фейерверков и громом салютов надо воспитывать советских людей. Нисколько не отрицая истинного значения торжеств, Зуев понимал, что прежде всего широкое осознание пройденного пути и зоркая человеческая память о пережитых страданиях и жертвах, разумное осмысление неудач и всестороннее освоение кровавого опыта победы, беззаветное служение сегодняшнему дню и вдохновенное, бесстрашное стремление к будущему — таков должен быть фундамент воспитания нового поколения.

Но раньше, чем успел он запросто, конкретно поговорить об этом в райкоме, ему пришлось сразиться по такому же поводу с Сазоновым. Тот не был так скор на подъем, как секретарь райкома, но все же и он однажды договорился с Зуевым о поездке по району. Швыдченко уже пересел на свою старую, вышедшую из капиталки отечественную легковушку и колесил по району сам, пропадал там ежедневно с рассвета до середины дня. Сазонов же недели две договаривался с Зуевым. Сборы были такими обстоятельными, будто собирались на Северный полюс. Наконец они двинулись.

Во время разъездов Зуев исподволь, понимая, что имеет дело с самым осторожным из членов бюро, высказал ему свои мысли об идеологической работе в районе. Тот долго хмыкал, слушая Зуева, а затем резюмировал все по-своему:

— Ты знаешь что, Петр Карпович? О чем мы тут с тобой говорили — это, конечно, наше с тобой дело. И больше ничье. Земляки — и чего ж в дороге откровенно не поговорить? Только я тебе так скажу: ты об этом помалкивай. Боже тебя упаси! И хотя я во многом с тобой согласен, но, ежели кому третьему заикнешься, прямо тебе говорю — откажусь: и слыхом, мол, не слыхал про такое и сам ничего не говорил.

Зуев удивленно посмотрел на предрика. А потом долго ехал молча, отдавшись собственным мыслям. Сверхосторожное предупреждение члена бюро райкома ни в чем не убедило его. Зуев обдумывал только более внушительную форму, которую придаст своим мыслям об идеологическом воспитании при беседе в райкоме. «Видимо, мне еще и самому не все ясно, раз Сидор Феофанович понял так превратно…»

Из задумчивости его вывел умоляющий голос Сазонова:

— Не гони так, не гони… Поспеем…

«Не любит быстрой езды… — заключил про себя Зуев. — А почему бы?» И спросил:

— В аварии приходилось попадать?

— Нет. Зачем же! Не приходилось… Не приведи господь.

Помолчали.

Чтобы угодить этому непонятному для него человеку, с каким-то смутным, похожим на вату характером, майор сбавил газ. Очень хотелось как-то соскоблить чернь или налет, который как бы обволакивал существо интересовавшей его натуры. Для этого надо было разговориться, задеть что-то самое дорогое Феофанычу, самое заветное. Но разговор не получался… Сазонов покашливал и упорно отмалчивался.

«Чудно…»

И вдруг молнией мелькнула догадка. «Революционеры, которые не двигаются с места, становятся реакционерами… И не в этом только беда. А и в том, что они сами этого не замечают. И что хуже всего… не сразу эту перемену замечают и окружающие. Ну конечно же, — косо поглядывая на грузного седока, накренившего машину на правую сторону, думал Зуев. — Что его могло привести к такому состоянию?.. Боязнь движения… Застарелая привычка сначала сидеть, потом лежать… Сначала долго обдумывать, затем вообще поменьше думать… На первых порах делать все самому, затем опасаться того, что другие сделают лучше… И, наконец, всю энергию тела и зоркость души употреблять на то, чтобы не давать другим делать раньше и лучше тебя… Ведь они, эти другие, делают то, что «не положено». А раз «неположенное» делается, значит, надо пресекать. Самое страшное тут в том, что человек сам не в состоянии заметить в себе такой перемены».

И, сравнивая Сазонова со Швыдченкой, Зуев вспомнил о недавнем выговоре секретарю райкома. «…Но почему же при такой, как у Феофаныча, психологии люди преуспевают? Делают меньше ошибок? Почти не имеют взысканий? А может, выговоры отскакивают прежде всего от бумажной брони — кстати, для Феофаныча брони самой надежной. В неудачах и прорывах он не виноват никогда. А успехи автоматически записываются на его счет… Вот, глядишь, и боевой орденочек отхватил…»

Но второй Зуев приостановил этот не столь опасный, сколько просто скоропалительный бег мыслей. «Ну что это ты… Просто несимпатичен тебе человек чем-то. Наверно, тем, что не воевал, в тылу где-то околачивался… Но ведь это неправильно. Недаром и Федот Данилович критиковал за это. Нельзя так механически делить советских людей на две категории: фронтовик — значит порядочный, а в тылу был — нет. Тут Швыдченко на правильной, можно сказать диалектической, точке зрения стоит…»

«Зумашка» подходила к «Орлам» и нужно было следить за дорогой, чтобы удачно вывести машину на изрытую, всю в колеях, улицу и не забуксовать в песке. И Зуев махнул рукой на игру своих мыслей и анализа. Он стал внимательнее поглядывать на колею.

Приезд товарища Сазонова в «Орлы», очевидно, следовало считать событием исторического значения и, по его мнению, обставлять это надо было с большой помпой. Но к машине Зуева там уже давно привыкли, и когда она подкатила к правлению колхоза, это никого не удивило. Сазонов посидел с минуту, не вылезал. И только когда окончательно убедился, что торжественной встречи не будет, недовольно хлопнул дверцей.

— Этот Манжос всегда так. Дворяне, одним словом, — буркнул он куда-то в сторону.

Когда они с. Зуевым вошли в правление, председатель колхоза Манжос громко разговаривал по телефону.

Кивнув головой в ответ на приветствие Зуева, он подозвал жестом дежурного. Затем, не переставая кричать в трубку, глазами показал приехавшим районным начальникам на поданную им скамейку. Сазонов не сел. Он прошелся два-три раза по конторе, бросая угрюмые взгляды на продолжавшего телефонный разговор Манжоса. Тот взял карандаш и стал что-то записывать под диктовку. Вот тут предрика уже не выдержал. Он вышел из конторы колхоза наружу, хлопнув дверью так, что стекла задрожали. Дежурный пробкой выскочил из конторы в соседнюю горницу, где расположились счетоводы.

Манжос, окончив разговор, удивленно поднял брови, спросил Зуева:

— Чевой-то он? На кого грымает?

Зуев улыбнулся:

— На кого же? На тебя, конечно.

— В чем же я перед ним провинился?

— Ну, руководство все-таки приехало. А ты тут телефонную митинговщину развел. Понял?

Манжос запустил всю пятерню в свою негустую уже шевелюру и ожесточенно поскреб в ней всеми четырьмя пальцами:

— Тю-тю-у-у, черт… Телефон ведь на нашей линии балакает всего один час. Как подойдет он, этот мой час, так все равно что в сенокос с милкой — не наговоришься. Нацепляют на одну проволоку целую жменю начальства, а потом еще и обижаются. Ну ладно уж, придется признавать свою вину. Пойду извиняться, — надевая шапку и лукаво ухмыляясь, сказал Манжос. Но выйти на улицу ему не пришлось. В сенях он столкнулся лицом к лицу с возвратившимся разгневанным предисполкома.

— …Сколько раз говорено, чтобы на доске показателей вывешивались цифры выполнения согласно указанным райзо планам?! Сколько раз! Нет, товарищ Манжос, так у нас дальше дело не пойдет!

Зуеву пришлось присутствовать при разносе председателя колхоза, грубом и безобразном, в котором не было ни смысла, ни нужды, где все было построено на личной неприязни и оскорбленном самолюбии администратора.

Манжос, чувствуя себя виноватым, вначале терпел. Но затем и у него, видно, лопнул какой-то узелок, он огрызнулся раз-другой, и вскоре началась никчемная словесная перепалка — спорщики даже забыли, с чего начались их разногласия. Зуев отошел к окну, прислонился к раме. Он смотрел на улицу, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо. «А ведь о чем спор? — думал он. — Неужели может в человеке так непомерно раздуться самолюбие?..» Но вмешиваться в дела старших Зуев не счел для себя возможным. Правда, едва-едва не вмешался, когда совершенно забывшийся Сазонов, охрипший и красный, стуча кулаком по столешнице, крикнул Манжосу:

— …Классовую линию ломаешь, председатель! Ну, смотри мне, как бы тебе не пришлось припомнить сегодняшний день.

«О чем он говорит? Что плетет? Неужели вся та огромная работа, которую проводила и проводит партия в народе, то организующее и просветительное влияние социализма, которым дышит наша эпоха, уложилось в этих мозгах только в одном-единственном понятии: всякого несогласного с тобой, всякого неугодного тебе, всякого не повинившегося перед тобой записывать в классовые враги? Всеобъемлющее учение, вскрывшее главный антагонизм эпохи, вместилось в голове этого человека только как жупел. И дай ему волю, он всех неугодных лично ему запишет в классовые враги. Да понимает ли он или способен хоть когда-нибудь понять, что, кроме борьбы классовой, есть еще на свете известные противоречия и в самом классе: между умными и глупыми людьми; что есть молодые и старые люди; есть щедрые и алчные, мужчины и женщины, трудолюбивые и ленивые, добрые и злые, добросовестные и мошенники, честные и бесчестные… Способен ли хотя бы это, самое простое, понять товарищ Сазонов?..»

И он ушел на улицу.

Им предстояло возвращаться домой снова вдвоем. Усаживаясь за руль машины, Зуев заметил, что у него мелко дрожит рука на баранке. Он сжал ее сильнее и подумал сердито: «Нет, я ему все-таки выложу прямо. Черт с ним. Пусть не зарывается. Нельзя так с тружениками… Это уже не личная черта характера, а действительно какая-то опухоль бюрократическая… вроде чирья…»

Сазонов вышел из правления и, не глядя на сопровождавшего его Манжоса, сильно хлопнул дверкой машины.

— Пошел в райком, — тоном приказа скомандовал он.

Майора Зуева подмывало тут же послать его к черту, высадить из своей машины и уехать одному. Но он пожалел Манжоса и сдержался. Он только доставил себе маленькое злорадное удовольствие — покопаться в машине. Он искоса взглянул на надутое начальство, покрутил руль направо-налево, затем вылез из машины, поднял капот и с минуту щупал свечи. Пригибаясь головой к самому мотору, долго заглядывал под карбюратор, пока не услышал тихо, вполголоса произнесенные над ухом насмешливые слова Манжоса:

— Да ладно уж… Вези его к черту, а то опять на меня напустится.

Оглянувшись, Зуев по глазам Манжоса понял, что тот прекрасно разбирается в трофейной технике. Майор сел за руль и рванул полным ходом по пескам боковой орловской улицы. Выехав на пустырь, Зуев теперь уже умышленно не гнал машину, поджидая удобный момент. Сазонов сам дал повод для начала разговора:

— Разболтались, сукины сыны. А все наш Федот. Привык там с партизанами запанибрата. А здесь, при мирной жизни, дисциплина нужна — о-го-го!

— А разве дисциплина только в том, что старший может по-хамски обращаться с подчиненными? — еще крепче сжимая баранку, чтобы не выказать дрожи в руках, спросил Зуев. Он подчеркнуто следил за дорогой, демонстративно наклоняясь к рулю. Но даже и так он заметил, как круто повернул к нему голову Сидор Феофанович. Он долго смотрел на Зуева, словно выискивая у него в ухе что-то очень нужное, а потом произнес угрожающе:

— Та-а-ак. Ну что же, видимо, и вам не по нраву партийная и советская дисциплина?

— Я не сказал этого, товарищ Сазонов. Я только сказал, что мне не нравится грубое отношение к председателю колхоза Манжосу. А председатель он хороший, честный труженик и никакой не классовый враг.

— Да, да… Я же совсем забыл, что тебя Швыдченко своим уполномоченным к нему приставил. Для ширмы.

— Во-первых, не своим, а уполномоченным райкома. А ко-вторых, какая ширма? Чего болтать по-пустому. Ответственные работники, люди взрослые, а языком треплете, как мальчишки.

— …Ну, вот что, товарищ врио военком, — резко оборвал его предрика. — Хватит. Мы тут одни… А как я к тебе по-старому благоволю, ты слушай и на ус мотай. Ты что, думаешь, что он хозяин тут в районе? Я был и буду хозяином. Фактически, понял? А все эти разговорчики — вот они. Тьфу. И тебе советую не рыпаться… Не такое уж твое положение. Материальчик на тебя уже собран порядочный. Ты что думаешь, я не знаю, почему тебя не утвердили? Бдительность потеряна, дорогой товарищ, характеристики неважные — это раз. Сам знаешь за собой. Так уж берегся бы. А ты тут с немецкой овчаркой связался — это два. С бывшим военнопленным, этим дебоширом, дружбу ведешь? Ведешь! Это три.

Зуев вначале опешил. Такими неожиданными и чудовищными показались ему эти детальные, прилежные обвинения. Он повернул голову направо и увидел почти перед самым своим лицом руку — волосатую руку Сазонова, на которой тот уже загнул три пальца. Он не нашел нужным даже отвечать, а только посмотрел удивленно в глаза собеседнику и чуть растерянно улыбнулся. Но тот не ответил на его улыбку. Жесткий, пронзительный взгляд его был устремлен прямо в переносицу Зуева. «Ах, так?» — зло подумал Зуев и, согнав с губ улыбку, так же твердо, не моргая, посмотрел в глаза — теперь он уже не сомневался в этом — своему недругу. Но Сазонов выдержал твердый взгляд Зуева и, не спуская своих цепких глаз, ехидно спросил:

— А с профессорской дочкой что у тебя? А? — И Феофаныч загнул четвертый палец.

Помолчали.

Затем Зуев почувствовал на своем колене ту же самую волосатую руку. Предрика твердо похлопал несколько раз по его колену и сказал примирительно:

— Так-то, брат. Давай условимся — не шуметь. Ты парень неплохой. Но еще зеленый. И одно тебе советую — мне поперек дороги не становись.

— А какая же ваша дорога? — неожиданно для самого себя спросил Зуев.

Сазонов даже хмыкнул от удовольствия:

— Чудак. Какая дорога? А то ты не знаешь? Моя дорога такая же, как и у всех: служба, товарищ Зуев. И больше ничего. Только служба, и без фокусов. Кому служу, может быть, еще спросишь? Служу советской власти. Вообще. А конкретнее — служу облисполкому и его отделам. И на словах ты меня не лови — не поймаешь.

Зуев помолчал, пораженный. Все, что он только что услышал и понял, казалось ему неимоверным по своему цинизму.

«Так вот как он понимает все происходящее вокруг?.. — И вдруг неожиданно для себя успокоился. — А собственно говоря, почему должно быть иначе? Ведь даже при разговоре Швыдченки с Евсеевной я подумал о различии их понятий, кругозоров. Я назвал это тогда «этажами жизни». А моя беседа с полковником Коржем? Ведь у полковника тоже свой, более высокий этаж. Видимо, так оно и есть. Кругом вышки, этажи…» Но сейчас Зуеву показалось, что его втиснули в какой-то кривобокий мезонинчик на задворках общественного бытия. Кто же они, эти Сазоновы? Как живут они в своих мезонинах? И откуда, по какому праву, прилепилось такое?

И вдруг Зуев вспомнил, из-за чего, собственно, схлестнулся Феофаныч с «Орлами». Эту историю давно рассказал ему после колхозного актива сам Манжос.

…День был солнечный, погожий, люди после ходьбы расстегивали в клубе верхнюю одежду, вытирали слипшиеся под зимними шапками чубы. Сидевший на сцене предколхоза Манжос громко сказал собравшимся:

— Преть будем, видимо, долго. Так что — скидай, народ, верхнюю одежду вот сюда, — и указал на стоявшую в углу сцены лавку.

И когда Зуев оторвал глаза от блокнота и оглядел собравшихся, сидевших уже в гимнастерках и пиджаках, он невольно подумал: «Ну и орлы». Почти у каждого было на груди по три-четыре медали, да и боевых орденов оказалось не мало. А добрый десяток колхозников поблескивал таким иконостасом, что Зуев невольно перевел восхищенный взгляд на Манжоса. Тот сразу понял военкома и подмигнул ему.

Привлекли внимание Зуева и деловые, неторопливые, очень четкие дебаты. Бригадиры докладывали свои соображения, а участники совещания прямо и ясно высказывали колхозным руководителям свои претензии. Лишь на каких-нибудь десять-двадцать минут вспыхнул спор. Речь шла о саперах, загостившихся в «Орлах». Зуев уже и раньше имел сигналы на этот счет, но сейчас, на активе, об этом заговорили как-то очень уж горячо.

— Саперы за зиму обленились, чего тут толковать, — громко и нервно говорил бригадир полеводческой бригады Алехин — коротконогий, с крепкой, обветренной коричневой шеей, с пустым рукавом пиджака, заправленным в карман. — Хватит их разлагать. Сами знаем: солдат лежит, а служба идет.

— Да уж служба, ежели самогонкой потчевать, как наш бригадир строительной бригады товарищ Свечколап.

Сразу накалились голоса. Реплики, подаваемые одновременно с разных концов, были язвительные, некоторые даже злобные. Добрых три минуты председателю Манжосу не удавалось установить порядок.

«Что это их так прорвало? — подумал удивленно Зуев. — Надо саперов делом каким занять по нашей военной линии… пускай памятники на могилах фронтовиков подремонтируют… Давно надо было мне догадаться…»

Уже только вечером, оставшись специально после актива на ночь, Зуев разобрался. Орловские мужики просто ревновали саперов. И как предколхоза ни замазывал дело на собрании, Зуев догадался, что немалая доля вины падала и на него, и не только как на уполномоченного райкома. Хозяйственный мужик Манжос сам видел, что перегнул палку. Когда мороз сковал все поля, где за два-три года крепко засосало мины, председатель вовсю использовал для нужд колхоза вынужденно бездельничавших саперов старшего лейтенанта Иванова, а частично и их машины. Иванов помогал колхозу машинами бескорыстно, требуя только возмещения расхода горючего. Но личный состав, конечно, заставить работать с утра до вечера было нельзя не только по уставу, но даже и в силу сложившейся между армией и народным хозяйством послевоенной этики, и он быстро выработал свои нормы взаимоотношений. Дошло до того, что бригадир строительной бригады Свечколап как-то на колхозном правлении потребовал в свое распоряжение специальный самогонный аппарат и фонд белой муки для вареников с творогом и картошкой на предмет расплаты за активную шефскую помощь. Вот почему, неловко заискивая, предколхоза после собрания пригласил Зуева к себе домой на чашку чая. Сидя в хате за чаркой, за самоваром, распаривая натруженные глотки, они вели душевную беседу о жизни.

Тут-то Манжос, посмеиваясь и все еще о чем-то сожалея, перевел разговор. Он рассказал Зуеву о приключившемся у него конфликте с представителем Заготзерна. Дело, на первый взгляд, было — так во всяком случае считал, видимо, Манжос — довольно обычным. И уже по крайней мере хоть понаслышке да знакомым ему. Зуев все же долго не верил. Не верил до тех пор, пока Манжос, разгорячившись, не намекнул на фамилии участников. Были они — оба фронтовика — в малом подпитии и в эпитетах не стеснялись:

— …Друг ты мой голубоглазый, святая ты простота, ежели сказать по-вашему, по-образованному, а по-нашему, по-простому, чудачок ты мой не тюканный, не цупанный и не тертый! Да знаешь ли, что не так еще бывает? Вот на нас глянь, которые, собственно, между молотом и наковальней вертятся. Я говорю это, имея в виду своего брата, председателя колхоза, горемыку руководителя. Ведь как оно идет в жизни? Знаешь ли? Сверху жмут — сдай! А глаза у нас, простых людей, не внутрь смотрят, а наружу, на своих работяг колхозников… Тут и вьешься как бес перед заутреней. Сдать-то сдай, а на трудодни, как говорят, морген-фри — нос утри… И вот был у меня лично раз только всего случай, который я упустил! Дурака, понимаешь, свалял. А мог бы… попользоваться… черт возьми! Вот, понимаешь ты, приезжает раз один руководящий товарищ — да ты его знаешь, только я не назову тебе фамилии — и прямо ко мне на квартиру. Сюда, значит. Вызывают меня с тока. А заметь себе, только-только выборочно косить хлеба начали… Значит, примчался на полусогнутых, вот так же самовар хозяйка наставила… Я чаем редкого гостя потчую… А заметь, он так и сказал: в гости, мол, ко мне лично. Чует моя душа: не простой это гость, а чевой-то да случится — либо похвалит, либо разнесет… Только не смекну: почему конспирация чудна́я такая? Почему келейно? Даже прикидывал — не надо ли ему… это… лично какой подмоги из колхозного амбара… Так вот, сидим, турусы на колесах разводим, чаи гоняем, в друзья один другому вроде набиваемся… Чайку попили, стал мой гостек до дому собираться, закурили по последней, как водится. А в голове у меня как метлой вымело. Ну ничегошеньки я понять не могу. Зачем приезжал? Неужто и взаправду чайку похлебать? А гость уже и полупердончик на пуговички застегивает…. Вышли мы на крылечко. Я рад, как девка после обручения. Поддержка-то какая! Вот это руководство! Вот это жизнь! А гость оглянулся по сторонам да и говорит мне так задумчиво: «Вот что, товарищ Манжос… — Палец, как карандаш, кверху поднял. Да ты не усмехайся. И заметь, говорит совсем другим голосом, очень даже не любезным, а малость даже охрипшим и жестковатым голосом говорит. — Съезди ты, товарищ Манжос, в контору Заготзерна… Там тебя такой-то товарищ ждать будет. Его именно разыщи… — И на меня пристально смотрит так. А потом и добавляет: — Надо! — И снова палец наставительно к небу поднял. — Надо, надо район на первые места выводить и товарищам помочь… в смысле уборки. Без спешки, значит! И сам человеком станешь — в рапорте упомянем, и нам… зачтут! Понял, товарищ Манжос?» Я в ответ: «Понял-то я понял, только как же это, товарищ дорогой, — называю фамилию, — зерна-то фактически у меня еще нет?!» — «Что же, все равно, приходовать будут…» — «И как же без наличия?» Засмеялся тут гость мой да и говорит: «Вот поэтому-то я с тобой лично и разговариваю. А там…» — и так рукой махнул, что обо всем, мол, самая твердая договоренность есть, и на меня смотрит пристально. А потом возьми да и брякни: мы, дескать, можем это и в приказном порядке предложить! «Обязательство подпишешь, а квитанцию на руки получишь за хлеб на цельный месяц раньше…» Много тут помешала ему эта фраза насчет приказного порядка! И мне даже настроение испортила… — Манжос засмеялся. — Задал я еще один вопрос — для уточнения: сколько же придется лишнего сдать за ранний срок, да за такую, слышь ты, поблажку? А гость только рукой махнул — ничего, дескать… «Все в точности сдашь, как в накладной будет обозначено». И велел мне ехать на другой же день в эту самую Заготзерну и все дело оформить…

Зуев молча насмешливо поглядывал на рассказчика.

Манжос очень оживился, похоже, от приятных воспоминаний, и продолжал не торопясь, со всевозможными подробностями:

— Приезжаю я наутро в Заготзерно. Спрашиваю указанного мне товарища. Отвечают: нет его еще. Не приходил, значит. Покрутился я в конторе, вышел к воротам. Стою покуриваю, лозунги почитываю, а в уме прикидываю свою выгоду… А потом мне как вступит в голову! — Манжос даже за лоб схватился и крепко потер его. — Вот и вступило мне в голову: а кого мы этаким-то манером обманем? Ну, кого? — он резко повернулся к Зуеву. — А… не понимаешь ты ничего. Молодо-зелено. Да и я в то время еще не шибко грамотный был… не умел, как надо, устав сельхозартели использовать. Не думай плохого — не шкурнически использовать, а так, чтобы хоть трошки уметь им себя лично защитить, понимаешь? Собрать собрание, провести решение, в протокол записать и тогда действовать согласно этому решению! Ну, а в тот день стою у ворот, подсчитываю бычков да коняшек, что хлеб везут… Спешат на сдачу хлеба государству. И что-то грустно мне стало… До того грустно… Хоть и насчитал я не ахти сколько, а все же, думаю, другие-то везут! А я стою как статуй! В это время окликает меня один «симпатичный» товарищ, не говоря худого слова, вежливо, по фамилии называет и к себе в кабинет просит. Привел в чуланчик какой-то…

Зуев слушал со вниманием, смешанным с удивлением и недоверием.

Манжос рассмеялся и махнул на Зуева рукой:

— Я ведь тоже душой коммунист, хотя тогда лишь заявление в кандидаты подал, но с немцами честно воевал. А ты подумал?.. Это только вначале вроде пелена на меня какая опустилась, как блажной сделался… Рассчитывал да подсчитывал все выгоды для себя, то есть для колхоза и для колхозников. Прикидывал, планы разные строил… А вот в этом-то самом чуланчике, хоть и стол там письменный стоял и бумаги форменные на том столе разложены были, враз отрезвел, весь, от макушки до пяток. А сам думаю: «А ну, куды они меня, честного вояку, кавалера солдатских орденов Славы всех степеней, теперь загнут…» Любопытствую очень сам про себя и жду разговору. Вот товарищ этот симпатичный за стол молча садится, борзой рукой квитанции мне строчит, ловко от корешков отрывает, да и мне к краю стола протягивает. А сам с нетерпением на меня смотрит! Не задерживай, дескать… А я вот, вроде тебя, этакими голубыми глазами на него в упор смотрю, квитанциями интересуюсь… А товарищ мне говорит: давай, мол, обязательство… что и как… чтобы не подвели нас… Я пиджак расстегнул, квитанции со стола сгреб и в карман норовлю их подальше убрать… А этот как вскочит из-за стола да меня за руки! «Личную расписку, — кричит, — сперва мне в руки отдай, а потом уже эти забирай!» Я ему в ответ: знать не знаю, дескать, ни об каких личных расписках, уговору такого не было, у меня и урожай в этом году не ахти какой и прочее, сам понимаешь, ерунду какую-то порю. Испугался этот до того, что трясти его начало. Про детей и жену вспомнил к чему-то да и господа не забыл. Плюнул я тут да и выскочил из этого закаютка невесть как…

О том, что этот фортель с квитанциями был придуман Сазоновым, Зуев понял сразу. Тем более что других два колхоза в районе «сдали» зерно чуть ли не раньше всех в области, и звону о них в областной газете было немало…

Значит, Манжоса ел поедом Сидор Феофанович все же неспроста.

Обо всем этом Зуев вспомнил вдруг очень ясно, и, обозленный поведением Сазонова, видимо устроившего за ним формальную слежку, выпалил:

— Чем за профессорскими дочками следить и вообще за женские юбочки хвататься, мой вам совет, товарищ предрика: почаще в квитанционные книжки Заготзерна поглядывать да фактический урожай проверять.

— Чего? Ты что-о? Советской власти не доверяешь?! — заорал Сазонов.

Зуев затормозил машину.

— Вот чего, Сидор Феофанович. Скажите спасибо, что я об этом поздно узнал.

— Манжос продал? — как-то просительно спросил предрика.

— Никто никого не продавал. А Манжосу следовало бы жуликов этих поприжать. Да и вам на хвост каблуком наступить… тоже. Тогда бы и орденок боевой не кружил вам голову понапрасну.

Какое-то клокотанье вырвалось у Сазонова из горла, словно он захлебнулся и теперь долго булькал горлом.

Дальше они ехали не разговаривая. Так и расстались. Зуев не произнес больше ни слова: ни угроз, ни предостережений. Он просто был ошарашен тем, что в рыхлом Сазонове вдруг обнаружил столько целеустремленной злобы и хитрой увертки. Как они уживались в этом на вид туповатом и тяжеловесном человеке?

Надолго сохранилось у него такое ощущение, будто он на полном бегу по ровной степи внезапно остановился перед глубокой расщелиной. Сазонов же решил, что неглупый Зуев испугался его предупреждения и подбирает факты для защиты собственной шкуры. А Зуев думал: народ хоть и в нужде, но труда не боится. Он гордится родиной и все сделает для нее. А эти хотят его обмануть! Не выйдет у них это…

3

Шло время. В первые дни после памятной стычки с Зуевым предрика как-то все приглядывался к военкому. Наблюдавшему за ним Зуеву иногда казалось, что Сидор Феофанович и впрямь чувствует себя хозяином района. «Только куда он его приведет?» — задумывался он, все собираясь встретиться с Ильяшкой Плытниковым и потолковать с ним всерьез. На первый взгляд мелкие, к тому же взятые разрозненно, факты и события легко ускользали от представителей из области, приезжавших наскоками. Обыкновенные районные недостатки казались не шибко внимательным людям пустяками. Но более дальновидные, очевидно, замечали, что район лихорадит.

«Кроме обычных, естественных трудностей, есть в Подвышкове трудности и привнесенные в жизнь района руководящими товарищами», — заключил как-то приезжавший из обкома товарищ.

— Ясно, что Феофаныч даст бой за первенство в районе. Он желает быть признанным хозяином, — сказал однажды Зуеву наедине начмил Пимонин.

Зуев ответил, что предрика и раньше был таким же карьеристом, но скрытым, затаившимся.

— А сейчас что с ним случилось? — спросил Пимонин.

«Конечно, в Сазонове, отодвинутом войной куда-то на задний план и случайно всплывшем опять, взыграло честолюбие», — подумал Зуев.

— Неужели ему вскружил голову орден?.. — продолжал начмил. — Наверно, так… А похвалы областного руководства тоже подлили масла в огонь.

— Ладно, что всего лишь одну такую цацу занесло в наш несчастный район, — сказал Зуев, а сам подумал: «А одну ли? А что собой представляет товарищ Шумейко?» Причины странной ретивости этого человечка пока еще не были ясны Зуеву. Но применительно к людям типа Сазонова он уже сделал кое-какие обобщения. И даже появились памятные зарубки в записной книжке:

«Награды и поощрения, возведенные в механическую систему, развивают карьеризм и вырабатывают своеобразных моральных рантье. В этом состоит единство противоположностей работы с кадрами в послевоенное время…»

Конечно, суть была в том, сто́ит или не сто́ит человек награды, поощрения, привилегии, но у Зуева теперь появилась привычка обобщать. И, усиленно обобщая, он часто перегибал в своих умозаключениях.

Встретившись как-то с Ильяшкой Плытниковым, лицо которого уже издали искривилось лукавой улыбкой, Зуев спросил его сразу:

— Ну, браток, как? Чего сияешь, как надраенный пятак?

— Купаемся в собственной славе. Орденок чистим зубным порошком три раза в день.

— Зачем? — удивленно спросил Зуев.

— Для блеску, конечно, — важно отвечал Плытников.

Затем, перестав вдруг кривляться, он спросил майора пресерьезно:

— Слушай, друг. Вот ты человек военный. Можно сказать, кадровик. Психологию людей понимаешь. Должон разбираться. Скажи ты мне, ради бога, что такое есть слава? И зачем она нам, коммунистам? Нужна она или нет?

Зуев внимательно посмотрел в лицо своего однокашника: нет ли тут какого подвоха? Но Илья спрашивал действительно серьезно. Видно, его беспокоили какие-то раздумья. И Зуев ответил тоже серьезно:

— Конечно, нужна. Только… если она настоящая, заслуженная, заработанная.

— Ага, понятно, — и лицо Ильяшки вдруг опять засветилось хитрой улыбкой. — Ну а теперь скажи мне: а если незаслуженная?

И, вдохновляясь, словно сам себе открывая какую-то новую ступеньку познания, Зуев решительно сказал:

— Как все незаработанное и незаслуженное, такая слава — это ложь и фикция. Она пьянит на миг… а затем наступает горькое протрезвление.

— Ну, а что же положено все-таки людям после этой… попойки?

— Положено… Ну этого я уже тебе не скажу, — отвечал Зуев. — Молоды мы еще с тобой, брат. Но — логически размышляя, положено горькое похмелье. Это еще Николай Васильевич Гоголь понимал: «Слава не дает радости тому, кто украл ее, а не заслужил…»

— Так. Прямо в точку…

— А как народ в районе реагирует? — спросил Плытникова Зев.

— Насчет чего?

— Да насчет строгача Федоту.

— Разное говорят… Одни толкуют: выговор — это не орден и даже не премия — всегда найдут кому дать…

— Это пессимисты… — задумчиво протянул Зуев.

— И оптимисты тоже есть, — прижмурился Ильяшка.

— А эти что?

— Утешительнее выговор за дело схлопотать, чем ни за что ни про что — вдруг орден…

— Да ведь и выговор-то без всяких причин. Просто для острастки, а то и по наговору.

— И это люди кумекают. Федота за этот выговор, может, больше уважать станут, чем Сазонова — за орден. Вот попомнишь мое слово. Сам говоришь, и Гоголь это понимал.

Они помолчали.

— Вот только одно непонятно, — продолжал Плытников. — Ты уж объясни мне… Между нами. Кто же мой начальник? От Федота его партизанскую славу он отбить хочет? Или так? Никакой же он не вояка. Украсть ее, что ли? Так это не портфель и не бутылка самогонки.

— Ну, можно не отбивать и не красть, а, скажем, замарать, запачкать…

— А-а!.. Ишь ты какое дело… И как думаешь, выйдет у него это? Вот в Заготзерне… какие-то… дела.

— Недостача? — спросил Зуев.

— Наоборот. Лишек нашли. Говорят — сырость завелась. А процент влажности нормальный.

Зуев рассмеялся угрюмо:

— Это, брат, видно, такая сырость, что для карьеры требуется.

Илья Плытников разинул рот и закивал радостно головой:

— Понятно… понятно.

— Что же ты понял?

— Эге… Это чтоб область процентиком ударить, в передовые выйти. Только напрасно это.

— Почему напрасно? — спросил Зуев строго. — Ведь на областной доске да в газете мы стали на первых местах появляться.

— Э-э… — сказал Плытников. — Областное начальство обвести вокруг пальца — это можно…

— Что и требовалось доказать.

— …а вот народ обмануть нельзя. Как ты думаешь, Швыдченко известно это?

— Кто знает? Тут уже от нас кое-что зависит. Посмотрим на отчетной партийной конференции, как обернется.

— Ну, когда еще это будет…

— Да, вероятно, к осени.

— Не ранее. Но и до осени секретари слетают, как грушки-дички. Правда, после войны стали построже внутрипартийную демократию соблюдать. Насчет тайного голосования напоминают.

— Ну вот видишь. Не горюй, Илья. Правда, она свое возьмет.

4

Иногда подвышковскому военкому казалось, что дух Малашки Толстыки все еще не выветрился из его учреждения. В солнечные дни он настежь открывал окна кабинета на втором этаже и сидел за своим письменным столом, накинув шинель на плечи, вызывая этим скрытое неудовольствие майора Гриднева, человека канцелярского, подверженного насморкам и гриппам.

Глядя как-то из своего окна на пеструю базарную толпу, он заметил Шамрая. Тот стоял у колхозных телег, расположившихся в углу базара под серебристыми тополями. Не видел он его уже месяца три, и приступ озабоченности опять овладел им. «Толчется возле колхозников, наверно, самогонки стрельнуть рассчитывает», — недовольно подумал Зуев. Но Шамрай стоял у телеги спокойно, как-то по-хозяйски поставив ногу на спицу колеса.

Манька Куцая, весело и победно оглядывая через плечо своего собеседника базар, заметила на подоконнике фигуру знакомого военного и что-то сказала Шамраю. Тот обернулся. Зуев кивнул им обоим, а Шамрай, сказав два-три слова Маньке, заковылял к окну. Он подошел к стене военкомата почти вплотную и поднял вверх голову с нахлобученным — для защиты от солнца — козырьком танкистской фуражки. Впервые за все их послевоенные встречи он не взял под козырек, а лишь кивнул как-то свысока:

— Здорово, начальство. Как живы-здоровы?

Что-то озорное было в его возгласе, и Зуев подумал: «Опять хлебнул. Видимо, эта бойкая молодуха из звена Евсеевны и самогонкой так же бойко промышляет».

— Не зайдешь ко мне, Костя?

— Спасибо, — серьезно ответил Шамрай. — Нет уж, не зайду. Времени маловато.

Этот отказ немного кольнул самолюбие военкома. И в минуту молчания, разглядывая лицо Шамрая, он вдруг заметил в нем какую-то перемену. Оно чуть-чуть загорело, обветрилось. Нездоровые мешки под глазами исчезли, а задорный взгляд его глаз был вызван явно не спиртными напитками, а чем-то совершенно иным. «Пьян-то ты пьян, — подумал Зуев, — но только, видать, не тем хмелем…» И военком глянул в сторону телеги, возле которой хлопотала Манька Куцая. Она запрягала двух полуторагодовалых швыдченковских бычков, изредка бросая веселый взгляд на окно военкомата.

— Подумаешь какой ты занятой стал, — немного ревниво сказал военком. — Заходи хоть по службе, если по дружбе неохота.

— Да какая тут служба, Петро? Нет, уж я как-нибудь к тебе по дружбе загляну. А служба наша — ты сам знаешь… — и Шамрай лихо свистнул. Но свист этот прозвучал у него как-то фальшиво и печально. И, справляясь с секундной неловкостью, он сказал, переходя на суховатый, деловой, но товарищеский тон: — Нет, серьезно, не обижайся, военком. Но в нашем колхозном деле сейчас действительно времени нет. Вот видишь, на какую технику переключился. Скорость три километра в час. Грузоподъемность пудов десять, не больше — пока не подрастут. Но зато клиренс какой, — явно забавляясь терминологией бывшего танкиста, ухмыльнулся Шамрай. — Нет, серьезно, проходимость, брат, — во! Любому вездеходу сто очков вперед дадут. А сейчас надо нам с моей Марухой собираться. А то при наших скоростях и до вечера домой не доберемся.

— Да ты что, всерьез женился, что ли? — весело спросил военком.

— Женился не женился, а перебрался на житье в Мартемьяновские хутора. Бригадиром меня бабы выбрали, тракторишко из лома им собрал — похлестче твоей персональной получилось. Пока не взяли на баланс в МТС, вкалываю на всю железку. Квартирую вот у Маньки. А там будет видно. Приезжайте к нам, товарищ начальник, в гости, когда время свободное выберете. Дорога вам знакомая, — сказал с полупоклоном Шамрай.

Подошедшая Манька Куцая поздоровалась, быстро и радушно затараторила, тоже приглашая Зуева «к нам в гости».

«Так-так, эта, видно, обратала парня. Уж «к нам» приглашает. Ну, Котька, тут, брат, не вырвешься…»

И, глядя на уходившую в базарную толпу пару, он подумал, что Константин, видно, не особенно и хочет вырываться. Стоя у открытого окна, Зуев видел, как по-хозяйски Шамрай завалился набок в телеге, а Манька Куцая энергично и как-то гордо взялась за налыгачи и, быстро развернув рогатый выезд, хлестнув кнутом, крикнула в толпу звонким бабьим голосом: «Эй, поберегись!»

Телега пересекла базарную площадь. Зуев провожал друга повлажневшими глазами. Он снова вспомнил простую истину: не единой службой жив человек. Даже молодой и даже отдавший войне полжизни и здоровье, не погонами и чинами держится он на свете. А скорее всего, держится он трудом. А в такой судьбе, как Котькина, еще больше — любовью.

Из «Орлов», где он бывал регулярно два раза в неделю по обязанности уполномоченного райкома, Петро Карпыч, как уважительно стали звать его в колхозе, решил в ближайшие же дни завернуть на Мартемьяновские хутора, в звено Евсеевны. Хотелось посмотреть, как справляется с новым своим положением Котька Шамрай. Но так, как хотелось, сделать не пришлось.

Вернувшись как-то из «Орлов», Зуев застал в военкомате неизвестного подполковника. Пригласив его в кабинет, он сказал официальным тоном:

— Слушаю вас…

— Подполковник Новиков. Прибыл на должность подвышковского райвоенкома… — И протянул майору Зуеву запечатанный конверт.

Вскрыв конверт, Зуев обнаружил там приказ о назначении гвардии подполковника товарища Новикова И. Т. подвышковским райвоенкомом. Майор Зуев вторым параграфом этого же приказа назначался заместителем райвоенкома и начальником первой части.

Собственно говоря, Зуев не был удивлен, так как был подготовлен к этому. Поездка в область и выводы, которые он сделал для себя из обстоятельной беседы с полковником Коржем, подсказывали, что этого давно следовало ждать. Но все же самолюбие его было уязвлено. Пробегая глазами текст приказа вторично, просто для того чтобы оттянуть неприятную беседу, бывший военком только теперь понял смущенные взгляды своих сослуживцев, которыми они встретили его несколько минут назад, и нагловато-злорадную улыбку майора Гриднева.

— Приступим к сдаче — приему дел? — сухо обратился он к новому военкому.

— Нет… Куда же торопиться! — сказал тот просто. — Осмотрюсь денек-другой, а там и оформим.

— Как угодно, товарищ подполковник.

— Меня зовут Иван Терентьевич, — просто, без нажима на фамильярность сказал тот. — А вас, товарищ Зуев?

— Петром Карповичем всегда звали.

— Ну вот и отлично. Прошу заниматься своими делами. А я поброжу по городишку, познакомлюсь. Вы, слыхал я, местный? Надеюсь, введете меня в курс жизни… и познакомите с местным руководством.

— Рад служить… — все же суховато отвечал Зуев.

Новиков остановил на нем долгий молчаливый взгляд, но ничего больше не сказал, прошелся по кабинету и медленно вышел, пообещав зайти к концу рабочего дня.

Оставшись один, майор Зуев окинул прощальным взглядом свой рабочий стол, разгладил сложенный вчетверо лист бумаги с последним приказом, положил его на аккуратную стопку входящих, еще не читанных бумаг. Читать их уже не хотелось. Он взглянул в окно, где копошилась расходившаяся после базарного дня толпа, и задумался.

Приказ, собственно говоря, был очень кстати. Из Москвы за несколько дней перед этим пришла очередная тяжелая пачка книг, и Зуев уже частенько засиживался за ними, постепенно втягиваясь в подготовку к сдаче кандидатского минимума. Освобождение от ответственности за весь райвоенкомат сулило дополнительное время для занятий. А поцарапанное самолюбие — это же пустяк. У людей типа Зуева заживают довольно быстро такие раны. Правда, шевельнулась обида на Коржа. «Ведь можно было хотя бы предупредить…»

Из всего этого следовало, что история с «Ретинкой» и майором Максименковым действительно не прошла для Зуева бесследно. Но он нимало не опечалился, а даже вздохнул свободно. Во всяком случае, будущим жизненным планам — он твердо решил защитить диссертацию — этот приказ помешать не мог. Так он оценивал вновь создавшееся положение, пока его не вывел из задумчивости телефонный звонок из области.

— …Беспокоюсь я за тебя, друг, — пробасил в трубке голос полковника Коржа. — Ты не гонись за чинами и должностями, не пори горячку. Нехорошо, конечно, говорить подчиненным такое, но я начистоту тебе скажу и ты запомни: я тебя поддержу где надо, всегда поддержу.

Настороженно посапывая на другом конце провода, полковник Корж выслушал ответ Зуева не перебивая, а только поддакивая ему:

— Так… так, так… ну, ну. Что ж… Если не кривишь душой, то я очень доволен, что дело обходится без душевного конфликта. Конечно, немножко по самолюбию ударили, и скрывать ты это не умеешь. Да и не нужно… Чего там! Сами понимаем, когда по ступенькам пихают нас в шею. Бывает, бывает на службе и похуже. Но твое спокойствие я одобряю. Тем более, если насчет учебы ты говорил серьезно, — так, может, оно к лучшему? А? Как думаешь? — И, не дослушав до конца ответа, полковник Корж, как бы еще раз одобрительно похлопав по плечу с другого конца провода, спросил: — Ну, а как новый? Приглядывается? Я его не знаю, видел всего полчаса, но аттестации хорошие. Человек бывалый и вояка, по всему видать, стоящий. Гвардия, одним словом. Я думаю — сработаетесь.

Деликатный, но все же щекотливый этот разговор в следующие дни принес свои плоды. Зуев быстро освоился со своим новым положением. К немалому удивлению майора Гриднева, между подполковником Новиковым и его заместителем Зуевым быстро установились ровные отношения, хотя и не выходившие за пределы уставных норм. На все вопросы Новикова — а их было поначалу много — Зуев всегда давал исчерпывающие ответы. Он обстоятельно характеризовал людей, обстановку, экономическое состояние района. Они вдвоем несколько раз побывали в глубинках. Зуев откровенно хвастался своими «Орлами», когда они, вместе посетив саперов, наблюдали их работу, и это нравилось новому военкому. Но ближе, чем требовало дело, Зуев все же не подпускал к себе своего начальника. И тот тоже не лез в душу, не интересовался или действительно не знал ни семейного положения, ни личных интересов. В разговорах ни разу ничего такого не касался.

А майор Зуев переживал очень важный этап в своей еще совсем молодой жизни.. Главным интересом его в это время стала история… Но не как предмет, необходимый для освоения программы аспирантских занятий, а как наука, полная многообразных и увлекательнейших познаний. Он узнавал тысячи фактов давнопрошедшего. Но и не углублялся в эти чащобы ради них самих. Забираясь в глубь времен, он не отрывался от трудной, но уже кипевшей вокруг него послевоенной созидательной жизни, все яснее понимал современность, могущество великих идей коммунизма, поднимавших народ на борьбу с небывало тяжелыми последствиями только-только отгремевшей войны.

Знания нужны были ему совсем не для экзаменов и степеней. Увлекаясь, он далеко отклонялся в сторону от плана и программы занятий. Он был похож на охотника по призванию, следопыта, который способен несколько суток брести по бурелому и бездорожью за диковинной дичью, которой практически, может быть, и грош цена.

«Ни пера, ни мясца», — говорил он сам себе, любовно отодвигая груду прочитанных книг, мысленно сличая их содержимое с аккуратно присылаемыми заданиями и программами. А все же хорошо, что прочел. Ему просто до зарезу необходимы были все знания. Овладевая ими, он становился полноценнее как гражданин: они лелеяли в нем самые лучшие мечты и стремления — он был одержим познанием мощи своей родины. Знания укрепляли в нем революционный дух и патриотические силы.

Оно и понятно. Процесс расширения кругозора, совершенствования характера непосредственно влиял на его гражданственность, партийность. Зуев приглядывался ко всем окружающим его работникам района. Но особенно привлекали его внимание трое: Сазонов, начальник милиции Пимонин и недавно появившийся Шумейко. К двум последним он еще присматривался. Феофаныча как-то болезненно и пристально изучал — особенно после поездки по району.

Все глубже и глубже вгрызаясь буром своего неуемного анализа в психологию Сазонова, Зуев, обобщая, однажды подумал:

«Неизбежно он встретит себе подобных… Наверняка! И они станут учиться друг у друга способам и приемам… Уловкам и выкрутасам. Они — как вода. Встречая скалу на своем пути, она обтекает ее, мягко и ласково журчит, нежно подтачивает ее основание, вымывает из-под нее грунт по песчинке, по камешку. И скала начинает крениться. Заваливается набок. При падении может расколоться пополам. Эти обломки тоже будут охватываться со всех сторон ласковой струей лени и перестраховки. Камни начнут дробиться. Пройдут годы, и от скалы могут остаться лишь отшлифованные плоские голыши, зеленые от водорослей и неподвижной старости. Скроются под струями течения, которое застынет и будет двигаться тихо, плавно, лениво. Только в ясный день, когда лучи солнца пробьют толщу водорослей, можно еще будет, бросив весла, перегнувшись с кормы лодки, увидеть то, что осталось от могучей, когда-то непреклонной скалы…»

Так, увлекаясь, Зуев рисовал себе картину перерождения Сазонова. Но верна ли она? Хотелось еще и еще проверять свои столь серьезные подозрения.

И Зуев стал мысленно сопоставлять Сидора Феофановича с остальными руководящими работниками района. Он поставил его рядом с Швыдченкой, затем со вторым секретарем райкома Усовым. Рядом с ними грузная, внушительная фигура Феофаныча выглядела солидно. Но как только Зуев, пытался внешние критерии заменить духовными, этическими, в облике Сазонова сразу все мельчало.

Был еще один человек в районе, с которым всегда считался Зуев. И не только из-за партийного стажа. Молчаливый, малоподвижный, тяжеловесный начмил Пимонин был, бесспорно, одним из самых опытных и видавших виды коммунистов в районной партийной организации. На заседания бюро райкома он являлся аккуратно, но чаще помалкивал. Лишь изредка вставлял меткие замечания и задавал вопросы, которые обнаруживали в нем человека, бесспорно, знающего жизнь и людей. В его репликах всегда была та черточка партийности, которая постоянно вызывает уважение и которую он, Зуев, сам стремился выработать в себе. По службе Пимонин относился ко всем одинаково, никаких личных симпатий и антипатий ни к кому не выказывал. К многочисленной милицейской клиентуре тоже относился ровно, внимательно выслушивал людей, а где надо и основательно взвешивал поступки и проступки граждан Подвышковского района.

Почти половина дел в милиции так или иначе была связана с самогонкой. Но этими делами начмил Пимонин сам не любил заниматься. Раз навсегда ввел он порядок, что самогонными аппаратами и пьяными дебоширами ведают участковые самостоятельно, а если где требовалось более серьезное расследование — поручал это своему помощнику Дятлову. Зуев слышал, что Пимонин по происхождению питерский рабочий, участник гражданской войны. О том, что он бывший чекист, красноречиво говорил значок — старинные мечи с рыцарской рукояткой, пересекающие овал типа кокарды. И Зуев не удивился, когда узнал как-то, что начмил Пимонин еще в годы Дзержинского работал в аппарате ВЧК и начал свой путь с должности или с обязанностей рабочего комиссара Чрезвычайной Комиссии по защите города Петрограда. Такими они и представлялись ему — эти первые чекисты страны.

От сопоставления этого человека с фигурой Феофаныча ничего путного не получалось. Несмотря на примерно одинаковый возраст и внешнюю схожесть — оба были грузные, лысоватые, медлительные, — сразу становилось ясно, что это далеко не одного поля ягоды.

По ассоциации с образом начмила Пимонина пытливая мысль Зуева скользнула и задержалась еще на одном районном ответственном работнике — начальнике райотдела КГБ. Звали его Роман Александрович Шумейко. По причине небольшого воинского звания, а может быть и из показной скромности, товарищ Шумейко почти всегда ходил в штатском. Он любил таинственно нахлобучивать кепку с пуговкой и поднимать на одно ухо воротник. Из кармана кожанки иногда высовывалась рукоятка пистолета, а сзади, выделяясь на бриджах, из-под полы пиджака всегда выглядывал кожаный носик кобуры другой «пушки».

Это был худощавый, с журавлиной походкой, шустрый человек. Можно было подумать, что не Пимонин, а Шумейко раскрывал заговоры против Ленина.

— А что в Подвышкове собрались через год после взятия Берлина все шпионы и диверсанты — так об этом он мне сам намекнул, — сказал однажды Зуеву Плытников.

— Так громко и заявил? — спросил Илью Зуев.

— На ухо. Но оч-чень доверительно… От Петлюры до Власова все тут наследили, говорит. И в районное руководство не может быть, чтоб не пролезли, говорит. Лесная, мол, жизнь притягивает, наверно.

Вот уж кто не походил фигурой на Сазонова, так это очень моложавый и энергичный товарищ Шумейко. Родом из полтавских краев, худой и вертлявый, он всегда говорил междометиями, а простейшие новости районного масштаба всегда почему-то сообщал по секрету, приложив раскрытую ладонь тыльной стороной ко рту. Как будто бы то, что «Орлы» позже всех вывезли зерновые и отказались от сверхплановой продажи картошки, представляло важную государственную тайну. Прибыл товарищ Шумейко в район осенью, немного позже Зуева. Но он уже успел блеснуть раскрытием таинственных дел, были проведены аресты среди остававшихся на оккупированной территории жителей.

На бюро райкома товарищ Шумейко как-то схлестнулся с начмилом Пимониным. Послевоенное разделение органов явно подняло авторитет Шумейки. А он, по всему было видно, работал самозабвенно. Не покладая рук, выискивая и искореняя врагов и замаскировавшихся изменников.

Сравнив мысленно фигуру товарища Шумейки с сидевшим не так давно в кабине «зумаша» предрика, Зуев даже улыбнулся — настолько несопоставимы были эти две фигуры. Высокий, юркий, в хромовых сапогах и кожанке, в кепке Шумейко и тяжелый, в коротком ватном пиджаке с воротником и в шапке-ушанке Сазонов были совершенно различными людьми. Все: и внешность, и возраст, и положение, и стаж, и манера разговаривать, слушать, обращаться с работникам райцентра и периферии — все, все было у них разное.

Ничего толкового не получалось у Зуева из этих сравнений.

5

Сдача дел и новая должность отвлекли Зуева от намерения посетить Шамрая. И только поздней весной, как-то приехав в Орлы с утра и справившись с делами, наш экс-военком решил махнуть к другу.

Весны вроде и не было. Бесснежная зима не оставила ни капли влаги. Сдутые еще в декабре в овраги и леса снега исчезли быстро и бесследно. И сразу же началась сушь. Холодная, серая сушь. Промерзлая земля совсем не нагревалась, и сев в колхозах не начинали. Ждали дождей. Пыля по тракту своей машиной, Зуев смотрел на окружающие поля глазом горожанина и еще не ощущал тревоги, которая овладела всеми, кто своей жизнью был связан с землей. Но он мог бы заметить эту тревогу еще в Орлах, в глазах молодого Алехина. И даже малый Свечколап, надвинув на брови свой кроличий малахай, поглядывал на горизонт угрюмо и сердито. «Посмотрю, как наш Котька пристроился бригадиром… Мужиков там в деревне нет, наверно, и в председатели скоро выйдет…» Но, приехав в Мартемьяновские хутора, он не застал Шамрая дома.

Манька Куцая, похудевшая лицом и вся озаренная каким-то новым светом, лившимся из ее больших серых глаз и, казалось, пылавшим на ее ярко-пунцовых щеках, радостно поздоровалась с майором:

— Да вы заходите. Не тревожьтеся. Он вас дюже любит… Может, даже дюжей меня. — Она хвастливо и кокетливо улыбнулась. — Вы не думайте, что мы с ним просто так, не-е, порешили по-хорошему, как муж и жена… вот только управимся с посевной. — И она вздохнула полной грудью, немножко насильственно нагоняя на свое счастливое лицо положенную для деревни в суховей грусть.

Но, введя майора в чистую горницу и усаживая его на почетное место, она не могла удержаться и, подойдя к нему близко-близко, тихо и благодарно сказала:

— Видать, судьбу мою вы тогда привезли, с первым зимним снежком. Век вам благодарна буду.

А Зуев, глядя на нее, счастливую, но уже понимая чутким сердцем, что значит для окружающего крестьянства, для наших послевоенных колхозов бесснежная зима, невольно подумал: «С первым снежком… да вот снегу-то больше не было, милая…» Все же, чтобы не нарушать ее радость, он взглядом старшего брата посмотрел на нее и спросил:

— Любит?

— Кто ж его знает… — переходя сразу на серьезный тон, сказала она. — Вроде любит. Вас, мужиков, разве разберешь: с бабой наедине вы как сахар, а меж людьми иногда и перцем оборачиваетесь. А наше, бабье, сердце — оно глу-у-пое…

И она еще долго что-то говорила о своей яркой и нестыдливой вдовьей любви. Видно, ей давно нужно было высказаться перед кем-то. А Зуев все смотрел на ее серые, иногда искрящиеся слезинкой глаза и слушал не столько ушами, сколько сердцем ее откровенный рассказ. Она долго, как-то песенно говорила о Шамрае, ни разу не назвав его по имени, словно толкуя о мужчинах вообще, пела песню о своем женском сердце, до края наполненном любовью, о своей судьбе, которой она так была довольна, о доме, о жизни и совершенно открыто, не стесняясь, — о жажде материнства.

— …Говорят мне все бабы — хлопчик у нас будет? — как-то умоляюще спрашивала она у Зуева, как будто он, уже довольно-таки перезревший холостяк, обязан был знать лучше всех деревенских женщин многочисленные женские приметы.

Зуев любовался ею, этой простой женщиной, сумевшей дать израненному солдату столько счастья. Что-то похожее на зависть к Косте шевельнулось у него в груди. И он, снова пропуская мимо ушей милые, наивные слова, всем сердцем вникал в ее чувства, полные большой человеческой доброты и радости.

— Вы… не подумайте, товарищ начальник, что я уж совсем для него себя потеряла… люблю его дюже крепко… но перед ним я того не показываю. У каждой бабы тоже своя стать. Должна блюсти. Вам что? Вам ордена-медали эти — главней всего на свете, да в президиюм покрасоваться чтобы вас садили почаще, да в ладошки… Но честь-почесть и у нас в цене. Нам детей рожать, хлеба пекчи, чтоб лучше нас никто на свете этого не умел. Вот как.

И, гордо поправляя на голове платок, она кинула взгляд в окошко и, быстро отойдя от печи, сказала:

— Идет… мой идет.

Деловитой, совершенно хозяйской, какой-то новой и — Зуев сразу уловил это — крестьянской походкой вошел Шамрай. Он поздоровался с другом, протянув крепкую огрубевшую руку. Манька отвернулась от печи и — все еще полная своим счастьем, только что высказанным чужому, но, как она, видно, понимала, доброму и умному человеку, — по-озорному бросила мужу вызов:

— А мы тут мало-мало не покохались… Товарищ Зуев так на меня гляде-ели-и, — явно вызывая Шамрая на ревность, поддразнила она.

Зуев, довольный, глядя на эту семью, поддержал хозяйку в ее совершенно понятной ему игре:

— Смотри, бригадир, будешь поздно домой приходить — отобью жинку.

— Ой, отобьет, Котенька, ей-богу, отобьет, — поддразнивала Манька.

А тот совершенно беззлобно вдруг брякнул:

— Он у меня уже отбил одну. Ни себе, ни людям… черту рогатому.

Куцая, видимо, кое-что уже знала о Зойке. Реплика Шамрая, сказанная им тоже полушуткой, для поддержки игривого разговора, попала явно по больному месту. Манька замерла, прерывисто вздохнула, и вдруг все лицо ее побледнело, а глаза, серые, колючие, стали почти черными. И бешеная ревность закипела, просто заклокотала в ней. Шамрай два раза ковыльнул к ней и, подняв на нее глаза, в недоумении остановился с протянутой рукой.

— Уйди ты от меня, черт рябой… У-у-у, бесстыжие зенки.

И слезы так и брызнули из ее обиженных глаз.

Оба друга не выдержали и захохотали. А она, вся в слезах, долго стояла с открытым ртом, как рыба хватая воздух, растерянно глядя на хохочущих мужчин, и вдруг сквозь слезы сама засмеялась. И так, не вытирая мокрого лица, стоя у печи, теребя передник, жалобно смотрела на смеющихся друзей.

— Эх, бабья наша доля… — И Манька, шагнув быстро к Шамраю, подняла свою маленькую крепкую руку к его голове, запустила пальцы в знаменитый Шамраев чуб и, наклонив его голову, крепко прижав ее к своей груди, сказала зло и властно, стиснув зубы:

— Люблю я тебя, черта конопатого… и никому не отдам… Вот! Глаза повыдираю всем…

И прилепила звонкий поцелуй к искореженной в танковой атаке щеке.

Зуев остался ночевать в Мартемьяновских хуторах. Как ни упрашивала Евсеевна, Шамрай с женой не отпустили гостя к ней на ночлег.

— Ну тогда хоть снедать приходите, — согласилась звеньевая. — Я ведь с осени помню ваш вкус и картохи вам наварю, нажарю на все двенадцать блюд.

— Так-таки на двенадцать? — сказал Шамрай весело.

— А что вы думаете. Тетя Евсеевна у нас мастерица, — поддержала Манька авторитет звеньевой.

— Приходите. Только поране. А то всему звену на завтра ответственный день. Будем люпин ваш ерманский сеять. Данилович полную инструкцию дал. Больше ждать нельзя.. Не вызреет.

— В сушь? — спросил Зуев, желая показать свою осведомленность в колхозных делах.

— Да ведь грядка — соток с пяток. Так мы уже и полили. И зяблевая. Теперь бы только семена увлажнить. Дать первый толчок надо. Пустит корни — сам пойдет.

— А ведь верно, пожалуй, — сказал Зуев.

— Рыбу плавать не учат, — гордо ответила Евсеевна. — Не святой Микола да Илья-пророк, а молотилка да тракторок. А засуха, верно сказал сынок, страшна. У нас говорят: засуха для брюха что попы для духа.

Зуев решил встать пораньше. Но когда проснулся — хозяев уже не было. Лишь за поскотиной трещал мотор шамраевского трактора.

— Решил пробороновать перед посевом, — сказал Шамрай, заглушив трактор у дороги. — Нарушить капилляры — называется. Для сохранения влаги.

Шамрай явно бравировал перед другом своими познаниями в агротехнике.

На другом конце участка вокруг Евсеевны собралось стайкой все звено. Зуев подошел к ним, поздоровался.

— Чего не разбудили? — спросил майор свою хозяйку.

— Так ведь жалко. На зорьке сон самый сладкий. А мы тут мигом управимся. Евсеевна печку истопила затемно, там такого — и печеного, и вареного.

— Я уже ваш вкус знаю. Самое умлеет картоха. И молочко топленое. Ну, девки-бабы, давайте. Расти, ерманская штуковина, нам на пользу.

Члены звена, видно, уже получили указания и скоро взялись за работу. Маньку, чтоб ей не нагибаться, поставили к маркеру. Семенчиха с тремя молодками проводили тяпками парные рядки. Евсеевна вручную ровно укладывала набухшие, смоченные семена. Еще две женщины заравнивали.

Зуев взял свободную тяпку и тоже включился в дело. Через пять минут, работая в непривычном согнутом положении, он почувствовал на загривке каплю пота — она пробралась за целлулоидный воротничок. Еще две минуты — и Зуев расстегнул китель, а затем, дойдя по рядку до трактора, и вовсе сбросил его, повесил на блестящие, отполированные сухой нелипучей землей шипы ведущего колеса. Шамрай, спустив здоровую ногу с седла, как лихой кавалерист, поглядывал сверху вниз и попыхивал самокруткой.

— В пот бросило с непривычки? Ничего, только не останавливайся. Жми до второго дыхания, — словно дело шло о кроссе, посоветовал старый физкультурник Котька. — Застоялся в кабинетах, жирок стопорит. А остановись: простудишься — это раз, темп потеряешь — два, бабы засмеют — три.

— И то верно, — весело сказал Зуев и с новым рвением бросился за Евсеевной и ее товарками.

Действительно, минут через десяток пришло второе дыхание. Теперь Зуев вошел в коллективный ритм работы звена. То, что он делал, стало однообразным повторением одних и тех же движений, но темп давал маленький коллектив привычных к земле тружениц.

— Совсем не было весенних туманов, — посетовала после короткого отдыха дородная Семенчиха. — Беда… Снова терпеть голодуху…

— Терпень — росток, что не во всяком саду растет, — сказала Евсеевна.

А Зуев подумал, что, наверно, туманы — это и есть тоска земли, призывающая ее к плодородию. Это как у Куцей тогда, в первые морозы. Зуев улыбнулся своим мыслям. Туман весенний, он плывет и дышит, когда земля, истомленная жаждой плодородия, ждет солнца, а он скрывает ее цветущую наготу своей широкой целомудренной одеждой. И вдруг срывает пелену с зовущего тела земли. «На, бери!» — кричат солнцу облака, только что бывшие туманом. Вот почему с такой тоской, наверное, вспомнила о весенних туманах Семенчиха.

— Бог с ними, с туманами, — Евсеевна махнула рукой. — Был бы один добрый обложной дождь.

— А летом или в сенокос, небось, зальет, — откликнулась напарница Евсеевны, набирая в лукошко новых семян.

— Дождь, он хорош вовремя да в меру, — вздохнула Семенчиха.

«Как, между прочим, всякая разумная любовь», — мысленно вторил ей Зуев.

— Эх, были б снега, не плакать бы нам до самой жары по туману да дождику, — громко, с придыхом подала голос и Манька.

Зуев закончил гон и разогнул спину. Откинув со лба взмокшие волосы, он посмотрел в сторону запада, где жил и трудился гвардии старшина Горюн и где из Белоруссии гнал слезу ветерок. Глянул на юг — там так же тосковала по снегам, туманам и дождям Черниговщина. Повернулся на восток… Но почему-то не хотелось забегать мыслью за горизонт. Зачем? Ведь вот она, тут, родная, хотя и не щедрая земля. Долины, долины, перелески, ельнички, пески.

«Долины — это же мягкие морщины матери-земли, много рожавшей, искони здоровой и мудрой, как всякая многодетная мать…» Но второе дыхание труда не давало мысли разгуляться.

Зуев вошел в свой рядок, ровно пронизанный белыми зернышками, и быстро заработал тяпкой, догоняя ушедшее вперед звено.

6

В Москву Зуев собрался лишь в конце июня. До Орла, где надо было навести кое-какие справки в тамошнем военкомате, он ехал товарным эшелоном. Груженный демонтированным оборудованием поезд медленно полз на Урал.

Из Орла пришлось ехать на перекладных. Выбитое танками шоссе, узкое и извилистое, усердно подставляло кузову грузовой машины каждый ухаб. На стоянке среди поля путники натащили в кузов сена, соломы. Ехали не спеша. Поближе к Туле начались бесконечные объезды. Дорогу ремонтировали пленные немцы. Полулежа на соломе, Зуев лениво разглядывал, как, словно в киноленте, проплывала мимо его глаз средняя Россия. Уже больше полугода он не ездил в дальние маршруты. Грузовик шел медленно, и, глядя по сторонам, Зуев размышлял, удивляясь и величию и бедности родной державы. Дорога неторопливо уползала назад, а впереди вновь и вновь ширилась, приближалась огромная земля и большое послевоенное горе.

Вскоре по бокам замелькали пригороды Москвы. Грязные, захламленные, со следами военных разрушений. У Даниловской заставы, расплатившись с шофером и с благодарной улыбкой взяв под козырек, Зуев зашагал своей дорогой. Тут же, возле рынка, он остановился в раздумье. Как ему поступить? Прийти на Калужскую без звонка и телеграммы было не особенно удобно и даже просто невежливо. Переписка, хотя и оживленная в последнее время, все же казалась ему недостаточным основанием для того, чтобы нагрянуть неожиданно. А в то же время какой-то бес подозрительности, царапая мужское самолюбие, нашептывал ему, что временная неловкость — это дело преходящее, а все-таки следовало бы появиться нежданно-негаданно.

Остановился на тротуаре возле пустой телефонной будки.

«Ведь всего только телефонный звонок!.. Не бог весть какой тактический вопрос». И, обозлившись, рванул на себя дверку автомата и плотно закрыл ее за собой. Привалившись плечом к углу будки, он застыл в нерешительности. Причина была уважительная: роясь в карманах, он не обнаружил подходящей монеты. Выйдя из автомата, прошел на базар, раздобыл два пятиалтынных. Вернувшись обратно, он застал у автомата очередь. И обрадовался. Было время подумать. Зуев даже немножко струсил, когда перед ним предстала картина: он является как снег на голову и действительно застает Инночку не одну.

— Вы будете звонить, товарищ майор? — вывел сто из раздумья чей-то игривый голосок. Оказывается, он остановился в самых дверях. Войдя торопливо в будку, сквозь стекло увидел двух девушек, прижавшихся плечами друг к другу. Они стояли у будки, о чем-то говорили и довольно нахально смеялись, неотрывно глядя на Зуева.

«Крашеные дуры», — зло подумал майор и повернулся к стеклу спиной.

Густой запах мокрой человеческой одежды и дыхания, подсолнечной шелухи и чего-то другого, напомнившего ему вдруг неистребимый запах немецкого ресторана Малашки Толстыки, с которым ему пришлось так долго бороться у себя в военкомате, опять отвлек его мысли в сторону. Держа руку на рычаге, он помедлил, потом прижался горячим лбом к холодному металлу огромной телефонной коробки, похожей на танковый мегафон. «Звонить или не звонить?» Из раздумья его вывел легонький, похожий на царапанье кошки скрип стекла. Зуев обернулся и увидел, как одна из девушек легонько постукивала монеткой по стеклу, показывая ему круговращательным движением пальчика, что надо набирать номер. Зуев отвернулся. А когда через несколько секунд бросил косой взгляд в сторону улицы, увидел, как та же девушка тем же круговращательным движением пальца вертела у себя возле виска, поняв его колебания как завихрение мозгов, что ли. Они опять весело хохотали. Майор сорвал трубку с рычага. В автомате что-то заклокотало, послышался гудок, и уже совершенно машинально он набрал номер.

После двух-трех гудков опять заклокотало в автомате, и в трубке он услышал мужской голос. Хотелось сразу же прижать рычаг. Но тут же Зуев вспомнил, что это мог быть и профессор Башкирцев. Так оно и оказалось. «Нарвался-таки на профессора», — подумал майор. Но отступать было поздно, и он назвал себя.

— Вы из дому? — равнодушно спрашивал профессор. — А что же не сообщили из междугородней?! Как в Москве? Ах, с вокзала! Ну что же, тогда не будем долго распространяться… Милости прошу к нам. Инночка не совсем здорова, так что я не вижу особой нужды звать ее к телефону. Приезжайте… вас ждут.

Голос на другом конце провода поперхнулся, мембрана заскрежетала… И нельзя было понять, то ли несовершенство аппарата, то ли уязвленные человеческие сердца были причиной тому, что разговор не удался. Не только родственный, но и деловой.

Зуев повесил трубку и только сейчас по-настоящему испугался. Но раздумывать больше было некогда и не к чему, так как нетерпеливые девчонки, показавшиеся ему теперь уже очень милыми и забавными, довольно громко и дружно на пару барабанили монетками по стеклу. Зуев вышел. Та из них, которая крутила пальчиком около виска, задорно проскальзывая мимо него в дверь, сказала:

— Ни пуха ни пера вам, товарищ майор!

Встреча состоялась через полчаса. Она совершенно успокоила Зуева. Так же как сама Инночка еще в День Победы на Красной площади, так и вся знакомая обстановка была простой, естественной. Башкирцева дома уже не было, и они непринужденно сели на диван, как тогда, когда он явился после Дрездена. И сидели молча. Инна держала его за руку и долго смотрела на него без всякого выражения. Без упрека, без восторга. Просто смотрела.

— Только тебе в глаза… — шепнула она один раз и замерла.

Зуеву тоже ничего не хотелось говорить. Он разглядывал ее изменившееся лицо, с каким-то непонятным страхом поглядывал на ее талию. Не очень разбираясь в тонкостях этого дела, он так и не понимал до конца: было ли в письме что-то объясняющее ее теперешнее состояние или все это так показалось. Инночка с улыбкой, в которой ясно чувствовалось превосходство старшего, смотрела на обветренное, загоревшее на морозном ветру лицо Зуева. Она тихонько гладила клок его волос, изредка и небольно подергивая его у виска.

Потом заговорили о каких-то пустяках. Но когда она встала и шагнула по комнате, он все понял. Сомнений не было.

Материнство и обезобразило и одухотворило ее. Он почувствовал, что сейчас он ей ближе. И в то же время было страшно неудобно. Чтобы скрыть эту неловкость, он неожиданно для самого себя стал неимоверно болтлив. Уцепившись за вопрос, заданный ею о подвышковских делах, он стал быстро и многословно, а иногда даже и витиевато рассказывать о жизни, быте и свершениях Подвышковского района; о людях, о матери, о Сашке, о Шамрае. Он поймал себя на том, что умалчивает только о Зойке. Хотя сам понимал, что, расскажи он о ней всю правду, это могло бы только успокоить Инну.

Но ее особенно заинтересовала почему-то история сапера Иванова и генерала Сиборова. По ее просьбе он рассказал о нем дважды. Он все более увлекался, видя, с каким живым интересом она слушает его. Переплетал быль с неожиданно для него самого появившимися откуда-то догадками — необходимыми, вероятно, для того, чтобы события стали понятнее незнакомому с ними человеку.

— Ты знаешь, у тебя получается прямо новелла, — весело сказала Инна, вставая. Выпрямляясь, она, по своей привычке, чуть-чуть похрустела кистями рук, закинутых за голову.

Она забылась и уже не скрывала ничего. Сомнений больше не оставалось — она будущая мать. Но Инна не обращала внимания на его взгляд и продолжала говорить:

— Ты знаешь, просто интересная новелла.

— Или повесть из военной жизни, — застенчиво улыбнулся он, вставая и обрывая на полуслове этот ненужный ему сейчас разговор.

Она перешла в соседнюю комнату, к своему письменному столу, и, глядя вдаль, тихо облокотилась на угол подоконника. Затем спросила, поворачивая только голову:

— А почему бы тебе не попробовать?

Зуев все еще сидел на диване, широко раздвинув ноги в сапогах. Он вскинул голову. Глядя снизу вверх жалобным, умоляющим взглядом, сказал:

— Инок, неужели тебе не понятно, что мне сейчас не до этого? Я ведь ни черта не понимал и не понимаю. И твои намеки в письме, и вот смотрю на тебя… Я что — отец? Или чужой дядя?

Она быстро подошла к нему вплотную и, не дав ему подняться с дивана, положила свои маленькие руки ему на плечи, потерлась подбородком о его шевелюру, приблизила свои острые зубки к мочке уха и, сейчас уже довольно больно, прикусила ее.

— Дурачок… Вот ты кто. Понятно? И я тебе все расскажу. И не мучайся, пожалуйста, и перестань стесняться. Это очень мило, но не нужно и рвет мне сердце, которое… и само запуталось… Ну вот так. Договорились? Серьезные разговоры о будущем давай оставим на два-три дня. Хорошо? Кстати, ты надолго?

И, опять отойдя в соседнюю комнату и глядя в окно на Нескучный сад, она стала снова той задумчивой и серьезной, как тогда, в момент их прощания, или как сейчас, перед этим мимолетным разговором об их личных неувязках.

— Нет, ты об этом… сапере подумай и о генерале — тоже. — И, повернувшись лицом к нему, вдруг блеснула глазами: — Серьезно, давай вместе пофантазируем.

— Ну что ж, давай, если это тебе доставляет удовольствие, — тихо и нехотя произнес он. — Меня самого грызет эта мысль. Даже во сне…

— Вот видишь… Если бы ты был французом, я бы посоветовала тебе написать рассказ или новеллу в духе Мопассана…

— Мопассана?!

— Ну да… Его патриотических новелл. «Дядюшка Мелон», «Мадмуазель Фифи». И ты назвал бы ее: «Мой генерал».

Смотреть на ее обезображенную фигуру он больше не мог. Отвернувшись, сказал:

— А если бы я был… скажем, немец?

И, даже не глядя на нее, он почувствовал, что она вздрогнула, и сразу услышал ее громкий голос, как ему показалось — опережавший даже ее мысль:

— Ты бы не мог быть немцем.

— Пожалуй, верно… Ну, американец?

— Вот уж никак не могу представить тебя американцем.

— Ну, англичанин?

— Мм-да… Вот когда ты глядишь таким букой…

— Не букой, а голодным волком.

— Нет, — подхватила она живо, — голодные волки — это типично русское явление. Даже чисто сибирское. А вот когда ты такой брюзга и философ кислых щей… вот тогда в тебе есть что-то от… аглицкого сноба, что ли.

— Ну да? Вот никогда не подумал бы. Но все же, как мне назвать эту несуществующую новеллу?

— Знаешь как? Назови ты ее: «Наш генерал».

Зуев замолчал. В его воображении вдруг сверкнули и церквушка в смоленском небольшом селе, с огромным скелетом на плащ-палатке, и Курская дуга, и ночь, и играющие по снегу-первопутку при лунном свете зайцы, и сапер Иванов, и падающие звезды среди тихой ночи, тишину которой еще больше подчеркивало эхо далекого взрыва противотанковой мины.

— Да, в этом есть что-то наше, русское… Ты знаешь, дружок, есть, есть, как бы тебе сказать… революцией дышит оно… и Русью… — заговорил он, шагая по комнате. — Генерал революции.

— Ну конечно же, — улыбаясь, сказала она, тихо подходя к Зуеву вплотную. И только сейчас, приблизившись к нему и, как всегда, привстав на цыпочки, она впервые за эту встречу поцеловала его в обе щеки. А затем в губы, долгим поцелуем, но уже другим — без дрожи, без страсти. Зуев смятенно подумал: «Супружеский поцелуй».

Они еще долго оставались наедине. Говорили, вспоминали. А то и просто сидели молча, глядя друг на друга. И уже без всякого нетерпения и даже без неловкости Зуев ожидал ее рассказ о самом сокровенном. Но Инна об этом как раз и молчала.

— Ты знаешь что, Инок? Все-таки ты не пиши мне в письмах откровенно обо всем. Давай так договоримся… Знаешь…

Она поняла это все по-своему, по-женски. Но в глазах не было ни той бешеной бабьей ревности, какую он заметил у Маньки Куцей, ни жалости обиженного существа, как у Зойки. В глазах ее, больших, светящихся каким-то внутренним светом, было только умное ожидание. Куда-то исчезли и мальчишеское озорство, и девичья игривость, так поразившие его еще при первой их мимолетной встрече на Красной площади. И вовсе исчезло, начисто стерлось то, знакомое каждому холостяку, чужое, но властно зовущее к себе кокетство, которое в военное время многие называли довольно определенным и лаконичным словом. И Зуев почувствовал вдруг, как ему все же легко и просто с этим далеким и в то же время близким ему человеком. Тут можно было и молчать, и думать, и говорить, как это делаешь наедине с самим собой, как бы растворяясь друг в друге.

Придя к себе, в общежитие гостиницы ЦДКА, Зуев, лежа на койке, внимательно рассматривал программу. С тревогой он ощутил и, выверяя по вопросам и подвопросам свои знания, даже обнаружил, что все занятия, самообразование, которыми он так увлекся в Подвышкове, все же недостаточны, чтобы предстать перед комиссией для сдачи кандидатского минимума. И дело это канительное, оно требовало много дисциплинированного труда и времени.

А мысль о «нашем генерале» уже сверлила мозг. Да, пора было рассказать людям, а может быть, и будущим поколениям — вот тем детям, которые еще не родились, что же такое была для России война. Именно сейчас рассказать, когда мирная жизнь медленно и трудно, но все же двинулась вперед. И нельзя было ждать, пока она совсем войдет в берега… Позади нее, как за тяжело груженной баржей, отчаливающей от берега, еще клокотали буруны только что прошедшего. Тяжкие и героические дела войны. Но это была уже история. Берег медленно отходил. Волны страстей и заблуждений постепенно стихали, хотя их гребни еще хорошо были видны. О них шумели во всех уголках страны, спорили на кафедрах, рассказывали на привалах, пристанях и разрушенных вокзалах, о них «травили» в портах моряки и балагурили трактористы и шоферы — бывшие танкисты Рыбалки и Катукова, о них чинно и витиевато говорили на заседаниях ООН и в парламентах.

И перед Зуевым вставал родной и дорогой образ полковника Коржа, который из-за Инночкина плеча кивал головой: «Э-э-э, хлопцы… Я вже третью кампанию ломаю. Так я вам скажу, нигде так не брешут, как на охоте, на рыбалке и на войне… А вже скоро и про войну нам наврут такого, что и сами себе верить перестанем».

От Инночки узнал он вскоре и о том, что по рассказам ее отца, уже действительно создаются исторические книги о героях войны. Судьба генерала Сиборова острой занозой вонзилась ему в душу. Она то уходила куда-то вглубь и глухо ныла, то вдруг вспыхивала острой, еще непривычной болью творческого воображения. Он теперь шутя сравнивал себя с Инночкой, показывая на ее живот и на свое сердце:

— Мы с тобою теперь два сапога пара. Оба беременны…

Она улыбалась и задумчиво накручивала прядь его волос на свой пальчик.

Первые дни в Москве прошли для Зуева в суматохе и хлопотах. Явившись в институт и поговорив о научном руководителе, он выяснил, что можно приступить к быстрой сдаче кандидатского минимума.

Зуев решил начать с экзамена по специальному предмету.

— Если только вы готовы, конечно, — безразлично сказал руководитель, глядя на майора, замершего в нерешительности.

— Позвольте подумать несколько дней, — сказал Зуев.

— Пожалуйста.

Те знания, которые он приобретал в порядке самообразования, обогатили его разум и сердце, развили кругозор и видение мира… И нельзя было сказать, что добывал он их хаотично и бессистемно. Нет, система в самообразовании у него была, но все же этого было недостаточно. Тут нужны были не только знания, но и их систематизация, не только глубина их, но и форма выражения. Он корпел над программами, терпеливо высиживал часы в библиотеке, добиваясь точных формулировок.

Но привычка всесторонне охватывать все вопросы, которые касались познавания неведомого, не давала ему сосредоточиться на суженных вопросах программы. Он чувствовал себя теперь как пловец, привыкший к плаванию по широкой и свободной глади озера или могучей реки, которого загнали в тесную воду бассейна, перегороженную узкими ленточками вопросников и с четырех сторон ограниченную бортами программ и наставлений.

Отчаявшись, он вечером как-то зашел к Башкирцевым.

Они были дома. Профессор встретил его подчеркнуто вежливо и даже радушно. Болтали обо всем: о театре, кино и пластическом искусстве. Но, видимо, быстро обнаружив небольшую осведомленность в этих видах художества, затруднительных для человека, живущего вдали от больших городов, Башкирцев перешел на литературу.

Это было более доступное для каждого грамотного человека дело. «Искусство провинциалов, — кисло подумал Зуев. — Тактичный тестюшка выпал мне на долю, ученый, черти б его драли. Ишь как заливает».

Говорили об Эренбурге и Симонове, Фадееве, недавно напечатавшем первые главы «Молодой гвардии».

Вскоре профессор ушел. Зуев рассказал Инночке о своих затруднениях со сдачей первого экзамена. Она вскинула на него удивленные глаза:

— Боже мой… неужели ты всерьез? Да ведь это очень легко можно устроить. И без мировой трагедии. И главное, по поводу чего? Глупышка. — Она быстро подошла к телефону, набрала номер:

— Иван Семенович… это я. Здравствуйте. Скажите, дорогой, у вас есть кто в пединституте… ну, из вершителей судеб? Сами там ведете кафедру? Вот новость. Мне нужна ваша протекция. Не мне, конечно, но одному нужно… человеку. Нет, берите выше… И головой ручаюсь за его познания, соответствующие гораздо большему, чем кандидатский минимум. Но товарищ живет в провинции и иногда затрудняется в нашей научной терминологии… Нет, нет, не практики, а тактики последних лет. Одним словом, надо освободить его от этих никому не нужных формальностей. Значит, обеспечите? Да?

Затем Инночка долго слушала, только поддакивая нечленораздельными междометиями. Голова ее опускалась ниже и ниже, Инночку все больше и больше охватывало раздраженное упрямство.

— А вы такой же неисправимый ловелас! Ну, я понимаю, не все, конечно, на свете прямо обусловлено. Но в нашем разговоре вы без всяких знаков препинания и тире перешли к делу. Ах, не связываете? — с ехидной вкрадчивостью переспросила она. — Ну что же, и на этом спасибо. Поговорим, поговорим. Так я надеюсь на вашу помощь и содействие. Товарищ к вам зайдет. Назовите время.

Инночка черкнула карандашом в записной книжке, висевшей возле телефона.

Зуев, слушая этот разговор, морщился, ерошил волосы, кисло улыбался, но молчал.

7

Вскоре Зуев отправился в институт. Потолкался по шумным коридорам, по круглому помпезному вестибюлю с колоннадой, где сновали студенты, посмотрел, как изредка среди них, как броненосцы среди рыбачьих лодок, проплывали важные профессора и стремительно неслись доценты. Он с обостренным чувством любопытства и со щемящей завистью наблюдал за жизнью и пульсом когда-то родного, а сейчас такого далекого института. В этой студенческой толпе было новое, необычное, тревожащее. Первое, что удалось Зуеву отметить и что отличало студенческую послевоенную толпу от довоенной, это подавляющее большинство девушек. И до войны в этом институте их было больше половины, сейчас же мужчин насчитывались просто единицы. Второе различие было возрастное: до войны девчата хотя и составляли большинство, но хлопцы были им ровесники. Теперь же мужчины, изредка мелькавшие среди огромной толпы девушек, резко выделялись; все как на подбор фронтовики — люди если не пожилые, то основательно потрепанные жизнью, худощавые, с морщинистыми щеками, твердой и немного медлительной походкой, серьезными, деловыми лицами. Немало среди них было инвалидов.

Побродив по коридорам института, Зуев присел на подоконник и стал просматривать газету. Одна смена учащихся, видимо, кончила занятия. Студенты усталой, торопливой гурьбой валили мимо него, а новая смена — с еще свежими лицами — прогуливалась. Несколько любопытных, как сороки, неумолчно болтавших девчат явно заинтересовались Зуевым. Они начали прогуливаться накоротке взад-вперед, бросая на него любопытные взгляды. Наш герой почувствовал себя неловко, встал с подоконника, пошел на кафедру. Там он быстро разыскал Ивана Семеновича Саранцева, к которому у него была записка от Инночки, вложенная в именной конверт профессора Башкирцева.

Саранцев принял Зуева вежливо, даже подчеркнуто вежливо.

И с первых же слов Зуев понял, что Инночка звонила Саранцеву еще раз, потому что, как только Зуев назвал свою фамилию, Иван Семенович быстро встал и, сбрасывая пенсне с хрящеватого носа, вышел из-за стола ему навстречу.

Учтиво пригласив посетителя присесть в кресло, он издалека начал «прощупывающий разговор». Так про себя определил Зуев общие вопросы, сыпавшиеся буквально десятками.

В них не было ничего обидного: он спрашивал Зуева преимущественно по программе, упоминались фамилии авторов известных учебников, проблематика не шла дальше статей в специальных журналах и материалов, начавших появляться в последний год войны и после победы в «Большевике», «Историческом журнале», «Вопросах экономики» и других постепенно возрождавшихся изданиях. Зуеву была понятна и совсем не обидна все более обнажавшаяся цель этого разговора. Ивану Семеновичу, естественно, хотелось узнать, кто же перед ним сидит, прежде чем в ускоренном порядке принять экзамен по специальности. Но постепенно в сухие обычные вопросы стали вплетаться ласково-двусмысленные сентенции.

— Воины, эх войны, богатыри русские. — И, перестав спрашивать, Иван Семенович заговорил сам.

Он высказал Зуеву свое восхищение молодежью, вернувшейся с фронтов:

— Напористый народ. Это не просто студенты, перекочевавшие с одного факультета на другой… Ну конечно же — люди повидали Европу. Напоминает ситуацию… вскормившую декабристов.

— Хлебнули фронтовой жизни, — поддакнул Зуев. — А ситуации и в помине нет.

Из-под очков блеснул быстрый оценивающий взгляд. Стрельнул в собеседника и сразу погас.

— М-м-да… Но ведь я в том смысле, как у Некрасова о женах декабристов, — перевел он вдруг рискованный намек в морально-этическую плоскость. — Ведь и вашему брату нужны те, кто залечивает, так сказать, душевные раны… ну… боевые подруги и так далее.

Но Саранцев просчитался. Зуев побледнел. Заметив это, Саранцев сдержанно улыбнулся и сухим тоном экзаменатора продолжал:

— Так вот, чтобы закончить нашу сегодняшнюю встречу… Думаю, что просьба Инны Евгеньевны вполне обоснована. Экзамены ваши мы примем. К защите допустим.

— Когда прикажете явиться для сдачи? — спросил Зуев, обрадовавшись, что колковатый и немного жавший его, как костюм с чужого плеча, разговор закончен.

— А вы уже сдали, товарищ… — Саранцев быстро глянул в письмецо Инночки, лежавшее у него на столе, — Зуев.

Изумленный майор встал и, не зная даже что сказать, развел руками. Что-то было в этом — не в этой фразе, а в самом факте — не только нерадостное, но — чем больше длилась неловкая пауза — оскорбительное.

Профессор смотрел прямо в глаза стоявшему перед ним фронтовику, смотрел открыто и, как показалось Зуеву, нагловато, ожидая благодарности, выражения почтения или, во всяком случае, вежливого поклона. Но Зуев молчал. А так как пауза явно затянулась, он, отвернувшись в сторону, подошел к окну и, глядя на улицу, скрипнул зубами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не взорваться.

К науке, к знаниям он до сих пор относился как к святыне. Он подходил к серьезным ученым трудам бережно, с глубоким уважением и любовью. Как крестьянин относится к хлебу — целуя его, если нечаянно уронит на пол, собирая каждую кроху со стола и с пригоршни бережно опрокидывая себе или детям в рот, — так и наш аспирант не мог говорить о научных знаниях пренебрежительно, безразлично, походя. Даже к авторам ученых трудов, философских трактатов и систем, чьи научные положения он критиковал, не соглашаясь с ними, он все же относился с уважением.

«А здесь топчут свой хлеб, швыряют его в болото болтовни», — зло подумал он.

Может быть, позже, когда он понял, что погорячился чрезмерно и во многом запоздало раскаялся, появилась и ревность: подспудная и скрытая от него самого… Но возмущение это было искренним и причины, надо сказать, достаточно основательными. Стоя спиной к профессору и глядя в окно, он чувствовал, как тот с недоумением смотрит ему в затылок и даже, возможно, разводит руками, не понимая, что случилось с этим вначале корректным и вполне вежливым военным. Ощущая возрастающую неловкость, Зуев все же никак не мог повернуться и взглянуть на этого ставшего ему вдруг омерзительным человека. Он так и не повернулся к столу. Он только плюнул и вышел вон.

С досады он уединился в гостинице ЦДКА и просидел в ней безвыездно дня четыре, пока, наконец, встревоженная его отсутствием и информированная, видимо, черт знает как профессором Саранцевым Инночка не примчалась к нему. Увидев Зуева — невыспавшегося, небритого, без кителя, в одних бриджах, с натянутыми на них носками, полулежавшего на кровати, — поглядев на разбросанные везде — по тумбочкам, на столе, на ковре, под кроватью — книги, журналы и учебники, она остановилась в дверях как вкопанная. И вдруг звонко расхохоталась:

— Боже мой, рыжий без конца ворчит на наше поколение… Ему не нравится, что среди нас мало идеалистов. Одного такого идеального дурачка, как ты, по-моему, вполне достаточно, чтобы смыть все пятна себялюбия и тупого практицизма со всех моих сверстников.

— Инка, я прошу тебя, перестань, — сказал сквозь зубы Зуев и отвернулся к стенке.

Она, видимо, чуткой душой будущей матери поняла, что над ним сейчас нельзя насмехаться. И замолчала. Быстро скинула пальто, повесила его в шкаф, хозяйственным взглядом окинула комнату, подошла к постели, быстро-быстро, как белка в дупле, навела порядок, подобрала книги с полу, сложила их в стопку на столе, присела на краешек постели и, мягко, осторожно вынув из его руки конспекты, задумчиво стала их просматривать. Потом посмотрела ему серьезно в глаза и тихо сказала, покусывая карандаш:

— Если правду говорить, то я тебя буду уважать за это еще больше. Ты, Петр, настоящий человек. Недаром тебе и имя библейское дали… Камень.

— Соответственно характеру, что ли? — криво ухмыльнулся Зуев.

— Нет, не совсем, — сказала она. — Камень только твердый. Зимой холодный, на солнце теплый, ко всему безразличный.

— А я?

— А ты — то умный, то глупый, то серьезный, то легкомысленный. Но жить нам… — Она вдруг осеклась, словно нечаянно притронулась рукой к раскаленному железу. И задумчиво продолжала: — Да, нелегко тебе будет жить с таким характером.

Но он уже ликовал. Вскочив с постели, он сел рядом, обнял ее за талию и сказал легко и весело:

— Да я просто вспылил, сорвался. Понимаешь, надоел он мне, слизняк, своими дурацкими вопросами и таким же глупым превосходством. А потом, я и сам не понимаю… — стал оправдываться он. — Позволил себе как-то несерьезно отнестись к нашему… это не было выражено словами, не было даже особенных намеков. Но я почувствовал как-то не разумом, а… кожей. Поэтому я и вспылил.

Инночка встала и медленно прошлась по комнате. Затем остановилась перед Зуевым, запустила маленькую руку в его волосы. Откинув его голову назад и глядя ему в глаза, она недоуменно спрашивала:

— А ведь не надо было. Да? Вот сидишь теперь как медведь в берлоге…

— Нет, надо! — упрямо крикнул Зуев.

— Что это? Актерство? Поза? Или истинная потребность всегда переступать границы условного?

— Да понимаешь ли…

— Понимаю… понимаю, очень хорошо понимаю. Но скажи мне, ведь это же очень трудно, правда? Не принимать компромиссов даже и в мелочах будней, превращать будничное в вечный праздник. Послушай, милый… в тебе есть что-то таинственное, грозно-романтическое, неизведанное… Но я знаю — значительное, большое.

Зуев встал, счастливый, смеющийся, и молча обнял ее. Целуя ее лицо, шею, плечи, он на мгновение задохнулся и замер. Так они стояли несколько секунд. Не поднимая лица, запутавшегося в локонах, он спросил ее тихо:

— Ты что чувствуешь?

— Радость… — шепнула она.

— А если еще сильнее…

— Тоже радость… Обними еще покрепче. Ух, какой ты сильный все-таки, — говорила она, улыбаясь. — Теперь я поняла. Кажется, я тебя наконец поняла. Сильный человек никогда не способен стать таким негодяем, каким может оказаться человек слабый духом и убеждениями. Ты не можешь себе представить, как я буду тебя… уважать после этого случая. Хотя мне и здорово досталось из-за тебя… И от папаньки нашего досталось… — Она тихо и счастливо засмеялась. — Что же это такое? Уважение к человеку? Ты не знаешь? Или настоящая любовь это та, что всем хорошим гордится и не прощает… плохого?

— Не знаю…

— А я знаю. Это, понимаешь, как бы тебе сказать… это не потакать его слабостям. Вот что такое уважение к человеку и особенно к человеку любимому.

— Послушай, Инок. А он как, этот Саранцев, он что, подлец или дурак ученый? Или просто неумный, бестактный человек?

Инночка отошла в сторону и долго не отвечала.

— Как бы тебе сказать. Вот все понимаешь, а сказать трудно. Видимо, мало вызубрить всего Даля, Ушакова, читать Марра и слушать Мещанинова…

— Да, в таких делах ох как у нас с тобою голова и сердце говорят одним языком: простым и малограмотным. А книжные знания тут могут часто и помешать.

— Ишь ты какой… Так о чем мы? Вот, кажется, поймала я эту мысль. Слушай, бывают дураки — не подлецы, а так сказать глупые, сверхдисциплинированные формалисты. Бывают подлецы умницы… понимаешь, с разумом, таким же вот подлым, как их натура, — эти самые страшные. Но все же чаще всего встречается комбинация дурака и подлеца. В одном человеке… этакий химический сплав глупости, ограниченности, хитрости и подлости. Понял?

Но Зуев не думал уже о Саранцеве. Он знал одно: что его, Зуева, любят не только плотской любовью, но уважают. И никогда не предполагал, что это до такой степени значительно. И так возвышает, черт побери!

После этой встречи отношения с Инной Башкирцевой стали ровнее. Страсть не перегорела, нет, а вошла в колею. Возможно, она была обуздана ее материнством, но главное — зарождалась дружба. Могучая дружба — самое честное и истинное человеческое чувство.

Любовь только плотская чаще всего бывает похожа на вражду. Человечной она становится лишь тогда, когда входит в могучее русло привязанности. Вот как его родная Иволга: в половодье она бурно течет из Брянских лесов, несет огромные массы растаявшего снега. Сейчас он и Инна были как летние зеркальные озера — тихие, бескрайние и в глубинах своих могучие.

Через несколько дней Зуев взял ходатайство из института с просьбой допустить его в архив.

— Вы уже, небось, о теме диссертации подумываете?.. — спросил Саранцев, поблескивая стеклами пенсне.

— Так точно…

— Война, конечно?

Зуев утвердительно кивнул головой.

— Сейчас многие интересуются этой темой. Особенно активничают партизаны. Публикуют даже… партизанские байки. Но научного, объективного освещения пока незаметно.

Позже Зуев узнал, что Саранцев сам действовал где-то в Клетнянских лесах.

Получив бумагу, наш аспирант отправился в архив. Хотя Зуев имел некоторое представление об этом учреждении еще до войны, когда работал над дипломом, он растерялся. Никогда не думал, что потоки крови и бесчисленные страдания на войне могут прибить к мирным берегам такую уйму бумаги!

Но как же здесь разыскать письмо немца, найденное в могиле?

И он запросил все, что так или иначе было связано с действиями армейской оперативной группы генерала Сиборова.

Архивариус, пожилая женщина с молодым лицом, внимательно выслушала его, принесла несколько папок. И начинающий исследователь сел их изучать. Это были снабженческие дела, скупые оперативные сводки, составленные до того, как боевую группу отрезали немцы, разведдонесения, несколько шифровок.

Словом, не густо!

Но все же общая картина восстанавливалась, приобретала более внятные очертания.

«Ведь вот, скажите пожалуйста, бумага она бумага и есть. А для истории — это как глыба гранита, — размышлял Зуев, рассматривая директиву командующего фронтом генералу Сиборову на прорыв. — Глыба гранита! А не она ли придавила этих чудесных ребят, из которых жив остался один Иванов?»

Начали попадаться и отдельные бумаги, касающиеся действий Сиборова в тылу врага. Вот листовка, где от имени фюрера немецкое командование предлагает Сиборову почетную капитуляцию: сохранить личное оружие, награды, форму. Но как она попала из тыла врага сюда, в архив? Значит?.. А что значит? То, что даже в безвыходные дни какая-то связь была. А может быть, листовку передал спасшийся Иванов? Ну, это мы у него самого выясним.

И вот первая находка. Где-то в середине дела суровой ниткой было вшито небольшое, неприметное какое-то письмо и конверт с лаконичным адресом:

«Верховному Главнокомандующему. Не могу воспользоваться присланным за мною самолетом. Разделяю судьбу моих солдат. Самолетом отправляются тяжело раненные офицеры. Генерал Сиборов».

Зуев долго рассматривал письмо и конверт. На них никакой пометки. Дошло ли письмо до адресата? Кажется, дошло. Конверт вскрыт. Кто мог бы, кроме адресата, таким резким движением разорвать конверт? Помимо того, на нем ни одного штемпеля. Значит, прибыло тем же самолетом, который вместо генерала доставил раненых. Теперь дата. И Зуев даже вздрогнул. Даты на письме и на листовке совпадали. Вот какой чести был удостоен герой! В один день сделали ему два почетных предложения. Но он выбрал третье!

«Да, честь, за которую платят жизнью!»

Историк тяжело задумался, словно стоял сейчас в почетном карауле.

— Нашли? — послышался тихий шепот.

Зуев поднял голову. Это была хранительница фондов, седая с моложавым лицом. Зуев не замечал, конечно, что она походила на сестру в детском садике, которая внимательно следит за стайкой детей. Только эти седоватые дети не шалили, не галдели. Бегали только их глаза да шелестели страницы. Да еще у нянюшки был халат не белый, а синий.

— Кое-что нашел. Но не то, что искал.

— А что искали? — спросила хранительница фондов.

— Письмо немецкого коммуниста, найденное в могиле генерала Сиборова.

— Трудная задача… но поищем.

Только через две недели поисков письмо немца было в дрожащей руке Зуева. В письме говорилось:

«Я, Гуго Боймлер из Гамбурга, ставший по заданию Эрнста Тельмана ефрейтором СС, понимаю, что в моих руках тайна, которую будут долго искать наши русские товарищи. Знаю также, что я не доживу до конца этой войны. Поэтому единственный выход для моей совести солдата — написать обо всем. Я думаю, мне удастся оставить это письмо в могиле. О нем не знает ни один человек на свете. Вернее, знает этот русский, которого расстреляют. Я вызвался исполнить это и оберст Шмидке дал команду. Не думаю, что мне удастся, но все же попытаюсь устроить ему побег. Но если не удастся, то я хотя бы помогу ему принять легкую смерть. Пусть никто не клянет меня за это. Этот человек еще раньше приговорил себя к ней… но для него не хватило патрона…»

В письме не все совпадало с рассказом капитана Иванова. Но главное — оба говорили почти одинаковыми словами. Да, последний патрон в личном оружии генерала, которое ему обещал сохранить сам Гитлер, был один на двоих. Факты, освещенные разными людьми, были налицо. Они как бы выстраивались шеренгой неотступно шагающих за своим командармом солдат, тяжелое предсмертное дыхание безвестных героев слышалось историку в тиши архива. И он начал мысленно восстанавливать картину.

Гитлер, конечно, пришел в бешенство. Взять скифа живьем! Во что бы то ни стало! Эта немаловажная задача и была возложена лично фюрером на блестящего и безжалостного молодого оберста — нового человека новой немецкой военной школы, которой и предстояло покорить весь мир. Фюрер потребовал во что бы то ни стало взять Сиборова живьем. «Это вполне можно понять с точки зрения военной психологии…» — подумал Зуев. Влюбленный в свою «божественную интуицию», Гитлер, очевидно, был уверен, что как только этого варвара доставят к нему, он лаской, угрозой, хитростью, пыткой, наконец, выманит, вырвет у него психологический секрет таинственной восточной стратегии. Он по его глазам прочтет, какую гениальную идею надо будет вложить в свои приказы этим олухам Браухичу, Гудериану. Надо только его поймать… пронзить взглядом — и все станет ясно.

Да, наверняка это было так! Не в деталях, но в основном.

Но на стороне Зуева было превосходство исследователя, судьи. Главное — не увлекаться. Быть беспристрастным, объективным.

Если бы фашистские офицеры, которым Гитлер поручил разгром и пленение Сиборова, знали уязвимые места генерала и промахи, о которых уже начинал догадываться Зуев, они, может быть, не придавали бы такого значения всей этой операции. Но в их воспаленной фантазии он вырастал в символ непобедимости. Не советского народа. Нет! До этой категории им так и не удалось подняться. И потому неколебимое боевое упорство небольшой группы, обреченной на явную гибель, все же вырастало в символ. Немецкими генералами владел уже не военный расчет, а инстинктивный азарт, в котором есть и злоба, и любопытство, и состязание, и подстегнутая всем этим недобрая тупая воля.

«А так ли?» — подумал Зуев. И он снова перечитал все архивные папки от начала до конца. Да, похоже, что именно так.

Тут мысленное восстановление всей трагической обстановки зашло в тупик. Зуев вспомнил следователя на площади у церквушки, минеров с их инструментами, напоминающими снасти рыбаков. Ему показалось, что он сейчас выглядит как тот следователь, который держал в руках череп и легонько выковыривал из него слипшуюся окоченевшую землю.

«Ну да. Но тот нашел, что искал. Пулю тульского пистолета Токарева. А я?» И Зуев уже в третий раз взял личное дело генерала. Стал вникать в его биографию. И ничего не нашел в ней. «Опять попал в тупик. Не та ли это пуля — для меня?.. — подумал Зуев. — И найду ли я ее когда-нибудь… Нет. Хватит на сегодня. Надо еще поискать и посоветоваться со знающими людьми. С полковником Коржем… И поконсультироваться со Швыдченкой. Мы с ним все больше насчет бычков да люпина. А о его боевом опыте как-то не говорили. А мужик определенно с головой. На войне ведь тоже многое продумал».

И Зуев, закончив необходимые выписки, попросил сделать точный перевод письма Гуго Боймлера и вернулся снова к сдаче кандидатского минимума.

В Москве Зуев пробыл более месяца, положенного ему как заочнику. Как-то раз он заговорил с Инной о женитьбе. Но она снова не поддержала этого разговора. Шутя объявила себя сторонницей свободной любви.

— Перестань, дружок, — сказал Зуев.

— А почему? Я ведь человек с подстреленным крылом.

— Брось. Не хочешь об этом — не будем говорить, а зачем болтать чепуху. Да, да, чепуху!

— Да, может быть, и не стоит… Но не будем и торопиться, милый. Я уже однажды поторопилась.

В конце месяца он легко и без напряжения сдал экзамены. Теперь уже их принимала целая комиссия под председательством завкафедрой. Инночка, улыбаясь, предварительно сообщила ему, что именно в этом месяце навели порядок в этом деле.

— Раньше можно было принимать единолично. Так сказать, последствия войны, — подтвердил профессор Башкирцев, сославшись на специальный циркуляр.

— Прохлопал момент — теперь отдувайся, — пошутила Инна. — Ну, ну, не буду, не буду.

Саранцев со снисходительным вниманием, похожим на поведение побитого пса, слушал ровные, вдумчивые, неторопливые ответы экзаменующегося. И когда уже была поставлена отличная отметка и совершенно на равной ноге экзаменующийся беседовал с экзаменаторами, тот не удержался и бросил язвительную реплику:

— Вы много потрудились во имя сохранения чести вашей. А стоило ли?

Зуев побагровел и сжал кулак. Когда немного отошел и понял, что теперь не сорвется, тихо сказал профессору:

— Вы вот что. Больше никогда не пользуйтесь положением экзаменатора…

— А то что будет? — нагловато спросил тот.

— А то будет… что я… мог бы в прошлый раз и наплевать на субординацию.

— Мм-да, — пожевал губами тот.

— Вот то-то же. И, глядя на вас, вспоминаю одну цитату: вам не пришлось бы вести себя с победоносным видом пуделя, нашкодившего на ковре. Желаю здравствовать.

На другой день Зуев уехал. Подъезжая к родным местам, он почувствовал, как властно захватили его дела и жизнь родного района. Сидя у окна старенького классного вагона, слушая громкий перестук колес, майор смотрел на родные поля и леса, где каждый изгиб горизонта был знаком ему и то умилял, то тревожил, то звал куда-то. Вон там, за косой полоской леса — колхоз «Заря», а правее — Мартемьяновские хутора, где живет Шамрай со своей Манькой Куцей… А левее показавшейся фабричной трубы, в далекой дымке, мерещилась Зуеву ровная улица Орлов. «Надо будет завтра же смотаться туда к саперам… Да заодно еще порасспросить Иванова насчет генерала Сиборова».

Наконец показался милый сердцу Подвышков. Замелькали за окном домишки и, как заноза, мелькнула Зойкина хата. Заныло, защемило в груди. Чтобы отвлечься, Зуев с усилием стал думать об институте. Противоположные чувства охватывали его всегда, когда он возвращался к мыслям о Зойкиной судьбе, как бы вставшей на его пути. И презрение, и жалость, и озабоченность, и осторожность — боязнь за свою репутацию, и неловкость перед Инной, от которой, что там ни говори, он все же недопустимо долго скрывал все это.

Понимая, что тут ничего нового не выдумаешь, он заставил себя переключить свои раздумья на ученый мир в Москве. О нем тоже думалось горьковато. «Наука там не то, что здесь, для нас… там есть и такие, что ставят знак равенства между нею и собственной карьерой». Вспомнил он и прощание. Инночка не выказывала ни своих волнений, ни озабоченности. Прощались просто, как друзья. Но все же не как муж с женой. Он сказал ей об этом. Она улыбнулась.

— А как же ты хотел? Ведь есть же у тебя тайна — тайна от меня… И эта тайна — женщина?

И Зуев понял, что надо сказать ей о Зойке все. И он наконец рассказал. Заговорил он ровно и как-то бесстрастно, и видел, как потрясенная Инна слушала, вся впившись глазами в его лицо. Когда он замолчал, они долго ходили по перрону, не говоря ни слова. Черный призрак войны словно прошел между ними и той, третьей. Он ворвался в мирную, казалось уже устанавливающуюся жизнь.

Инна вздохнула:

— Бедная, бедная…

Еще помолчали.

— Послушай, а она любила его?

— Шамрая? — мрачно спросил Зуев.

— Да нет. Этого… немца…

— Не знаю.

— Как же ты не знаешь? Ты ведь — друг.

— Я не говорил с ней по душам ни разу.

— Ни разу не поговорил? Странно. Откуда ты все знаешь о ней? Люди? Молва?

— Нет… дневники она дала свои читать нам… с Шамраем.

— А-а-а…

И только когда он взялся за поручень вагона и они, уже прощаясь, поцеловались, она, склонив голову к нему на плечо, тихо сказала:

— Ну, признайся. Ты ведь продолжаешь любить ее, — и, удерживая его вздрогнувшие в протесте плечи, прошептала:. — Молчи, молчи. Мне не надо. Ты хоть сам себе признайся. Так будет легче. Нам всем легче.

Зуев ничего не ответил ей. Он только еще сильнее целовал ее локоны и губы на прощание и не мог наглядеться из окна двинувшегося вагона на ее печальное лицо, на щеках которого он впервые видел блестящие ручейки слез.

Сразу по приезде домой он решил разрубить многие узлы и узелки своей жизни и работы. Надо было получить консультацию Швыдченки и окончательно утвердиться в своих соображениях о судьбе генерала Сиборова. Что-то тянуло его и в Орлы и к Евсеевне; он понял: хотелось взглянуть на грядки с таинственным люпином.

И что еще? Да, надо все же прочитать вторую тетрадь Зойкиного дневника. А то действительно как-то получается — ни туда, ни сюда.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

#img_8.jpeg

1

Вскоре после возвращения из Москвы Зуев встретил Илью Плытникова. Он ждал этой встречи. Плытников мог проинформировать о новостях в районе. К тому же отношения между ними были освящены еще дружбой школьных лет, и поэтому разговор, как и всегда, вели они откровенно, не осторожничая в выражениях.

Илья так и начал:

— Здорово! Как она, жизнь, экс-военком?

На другого Зуев мог бы и обидеться. Но на балагура Илью обижаться было бы смешно.

— Здорово, кандидат в прокуроры!

— Кой черт, Петро! — скривился сразу секретарь рика. — Не получается юридическая карьера. Феофаныч как пронюхал, все лето проходу не дает. Пилит хуже Кобасовой тещи.

Потолковали.

Разговор перекинулся на баптистов, которых после войны развелось порядочно.

Затем поговорили о взаимоотношениях между первым секретарем райкома и Илюшкиным шефом. Сазонов до сих пор дулся, брюзжал. Завел какую-то нудную переписку.

Самое главное, чего никак не могли понять друзья, — это долготерпения Федота Даниловича. Швыдченко совсем не принимал во внимание сложность взаимоотношений. Он просто работал. Заседания бюро и пленумы проходили внешне нормально. В положенных местах была самокритика, должное внимание уделялось перспективам, там где надо, люди вставали, хлопали… К концу лета дела в районе пошли на поправку. Как всегда, вывозила картошка, в которой сейчас, из-за недорода на юге, очень нуждалась вся страна.

— Ну и выдержка у нашего Федота, — сказал Плытников, и Зуев с ним согласился.

По молодости лет друзья не знали истинной причины швыдченковского оптимизма. Ведь неожиданно для самого Швыдченки, который в припадках самокритичности поругивал себя за прошлогодние прогнозы относительно темпов восстановления, на помощь сельскому хозяйству пришла промышленность. Во всей стране, отслужив свою кровавую службу, наша и вражеская танковая броня и десятки тысяч пушечных стволов шли в мартены. И не только в степях и на Кубани, как он предполагал осенью, но и в северной лесной глухомани появились новые тракторы. Их было еще мало, но в сочетании со швыдченковскими бычками это было уже терпимо. Были шансы осеннюю посевную более или менее нормально обеспечить тяглом. Легче стало и с удобрением.

Зуев удивился бы неимоверно, если б узнал, что Швыдченку совсем не тревожит подспудная служилая жизнь райцентра. Он как будто совсем не держался за свое место, и самое большее, что попросил бы он у партии, если б она спросила, чего хочет он для себя лично, — это вернуться в родной колхоз Черниговской области, в село Веселое.

— Вроде только и думок у него, чтобы восстановить сады да пустить люпин в севооборот, — сообщил по секрету Илья. — Семена немецкого люпина завез какой-то чудак с капитанскими погонами. В качестве трофея.

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Плытников.

— Да так, — неопределенно ответил тот, тут же подумав, что трофей его должен уже, пожалуй, созревать. Если не убрали еще.

Но в район Зуев собрался не сразу. У него начался книжный запой. Он привез из Москвы два чемодана литературы и так увлекся, что даже три дня не выходил на работу, просиживал за книгами от зари до зари. Но на этот раз запой продолжался недолго.

«Прочел много, вычитал мало», — буркнул Зуев и ревностно взялся за служебные дела.

Однажды в военкомате к нему подошел его новый начальник, подполковник Новиков, и увидел на столе стопку книг, полученную по почте. Подполковник с некоторой долей зависти посмотрел на подчиненного:

— Учитесь? Учиться, вероятно, трудно?..

— Нет, не трудно. И очень интересно.

— Разрешите? — спросил военком, перебирая новую партию книг, присланных Инночкой Башкирцевой на военкомат. — Ого! Не только учебники, но и поэзия. «Фауст», Шиллер, Гейне, Чосер, Байрон… старик Ключевский. Да, глубоко пашете… — Военком взял томик Ключевского, из которого выглядывали, словно дамские бигуди, десятки разноцветных закладок, нарезанных из плаката.

— Ваш заместитель много работает над собой. Может быть, и мы войдем в историю потому, что сидели рядом с майором Зуевым, — ехидно блеснув глазами, сказал майор Гриднев.

Подполковник Новиков посмотрел на обоих. Зуев снисходительно молчал. От этого Гриднев полез на рожон:

— Куда нам, чиновникам, с учеными и поэтами равняться…

— Чиновники работают потому, что это их профессия, они обязаны работать. А знакомство с мыслями и жизнью философов и великих людей искусства — это не работа, не служба, это любовь к жизни, — тихо, без вызова ответил Зуев.

— А живут-то эти романтики с чего? Им ведь тоже зарабатывать надо… И немало надо… — задираясь, спросил Гриднев.

— Я не из тех, что примазались… Очевидно, зависть к таким и гложет вас.

Майор Гриднев, не приняв словесного боя, сразу ушел.

— А вы? Лично вы, товарищ майор? — как-то по-новому глядя на своего заместителя, спросил Новиков. И почти точно так же, как недавно полковник Корж, добавил: — Стихи пишете?

— Нет, никогда не писал и не собираюсь. А поэзию я очень люблю.

После этой беседы подполковник стал относиться к Зуеву с уважением, похожим на почтение. Часто, проходя по военкомату задолго до конца работы, он бросал как бы мимоходом: «Майор Зуев, на сегодня вы свободны».

Быть может, поэтому Гриднев еще больше невзлюбил Зуева. И однажды довел его до того, что тот нервно выскочил на лестницу и зашагал взад-вперед на площадке для курильщиков.

— Майор Зуев, зайдите ко мне! — крикнул Новиков из дверей своего кабинета. — Ну чего же ты морщишься, словно зуб мудрости у тебя заныл? — участливо спросил он у Зуева, прикрывая дверь. — Бездарность всегда мстительна и завистлива. А серые люди не могут простить другим их превосходства над собою. Так-то, брат. И к этому привыкать надо.

Зуев подумал, что действительно и среди военных появляются такие люди, у которых чужие раны болят больше, чем у тех, кто их получал, а чужие заслуги и чужая слава для них — чуть ли не личное оскорбление. Он сказал об этом Новикову. Тот быстро взглянул на майора и пожевал кончик гвардейского уса.

— Ты понимаешь, и я думал сходно, ну, в этом роде. Только не мог так ловко сформулировать. Как ты сказал? Чужие раны свербят больше, чем у нашего брата… Нет, это здорово!

В лице Новикова Зуев неожиданно приобрел друга и защитника. Они стали вместе уходить с работы — просто было по дороге. До этого Зуев сторонился начальника, опасаясь панибратства. Но и подполковник раньше не переступал границ товарищеских отношений к своему ближайшему сотруднику и заместителю. Некоторые поблажки по службе он стал делать, причем подчеркнуто, только потому, что Зуев заочно учился.

Когда Гриднев снова как-то заикнулся о том, что «хорошо, мол, Петру Карповичу, как дома устроился…» военком срезал его:

— Я имею указание облвоенкома полковника Коржа помогать всем, кто повышает свою квалификацию. Заочная учеба товарища Зуева санкционирована командованием. И требовать от него, чтобы он в свободное время бил ради вашего удовольствия баклуши, не намерен. Понятно?

Затем пригласил Зуева к себе:

— Ты, брат, не очень-то давай себя в обиду этим мещанам новой формации. Историю изучаешь? Ну, а как же военное дело?

— Я на офицерских занятиях регулярно бываю.

— Да я не об этом. Не об офицерской учебе речь. А как ты продумываешь боевой опыт, как историк, ну и… как философ? — и он тепло посмотрел на молодого майора.

Зуеву давно хотелось поговорить на эту тему по душам с человеком, равным ему по профессиональному кругозору.

— Война, ее самые страшные и разрушительные дела, — заговорил он горячо, — ее самые героические и самые великие свершения, по-моему, временны, эпизодичны… максимально спрессованы во времени. Это сконденсированное историческим конфликтом, высшее по нравственному и физическому напряжению состояние народа.

Новиков слушал его внимательно.

— …А настоящая, достойная народов жизнь на земле — это мир, труд, созидание, — продолжал Зуев. — Так же, как в жизни нормального человека важнее счастье, а не горе, любовь, а не ненависть… Так и для всего человечества важнее всего мир на земле.

— Не рановато ли? — спросил подполковник. — Голубки голубками, но и реактивную авиацию развивать надо. Говорят, наверху большой нагоняй был кое-кому по этой части.

— Слыхал… Для мира нужна крепкая оборона страны… Я ведь с философской точки зрения.

Новиков нахмурился. Зуев тоже, но по иной причине. Ему вспомнились суслик, бычки, Швыдченко и их философский разговор «с точки зрения эмпирического воловьего хвоста…» И он другими глазами посмотрел на Новикова. Тот вышел и сразу вернулся, держа в руках книжку в сереньком переплете. Это был сборник «Марксизм-ленинизм о войне и армии».

— Вот рекомендую… Почитайте.

Зуев знал эту книгу. Но из вежливости он взял ее и прибавил к своей стопке.

Заканчивая — немного суховато — этот начавшийся так душевно разговор, Новиков посоветовал:

— Ты, майор, нажимай сейчас на учебу. Я тебе время выкрою. А уж осенью не взыщи. Начнется запарка с допризывниками, работа с молодым народом. Тут уж придется на срок учебу из головы выбросить…

Зуев и сам понимал, что служба тогда не позволит заниматься самообразованием. Осень — самая горячая пора для военкоматов.

В этот же день Зуев встретил и Швыдченку. Федот Данилович, почему-то мучительно стесняясь, нес под мышкой домой паек, выданный ему в райкомовском буфете. Сверток был тщательно упакован и даже — особый знак внимания — перевязан бумажной веревочкой с вплетенными в нее цветными полосочками. Они-то больше всего и раздражали секретаря. «Подумают: черт те что за деликатесы, — а тут вобла и все такое…» Почти у поворота в свой переулок он столкнулся с Зуевым. Тот тоже торопился домой к обеду. Обрадовавшись этой неожиданной встрече, Швыдченко цепко схватил Зуева за рукав и потащил без объяснений за собой, приговаривая:

— Наконец-то я тебя поймал. Добром не пойдешь — силой затащу… Обедать к нам. — И похвалился. — Вот сухой паек получил. Не упирайся, обидишь…

Зуев охотно повернул за Швыдченкой. Тот жил в одном из немногих капитально отремонтированных после войны домов. На громкий стук кулаком в дверь открыла девчушка лет одиннадцати и с криком «Папка пришел!» кинулась Швыдченке на шею. Этот крик подхватили еще два малыша, очевидно, близнецы. Они закопошились у его ног с веселым лепетом: «Папка! Папка!» Федот Данилович гордо и медленно вошел в коридор Там оба близнеца оседлали его пыльные сапоги, и он, волоча ноги, зашагал вместе со всадниками. И только в комнате, неожиданно ласковыми руками распихивая детские головенки, взглянул на гостя.

За столом, покрытым измазанной чернилами клеенкой, сидела пожилая, худощавая женщина. Она улыбнулась вошедшим. Швыдченко передал ей сверток, что-то на ходу буркнул, а потом, громко хлопнув в ладоши, скомандовал: «Обедать! Живо!» Дети дружно притащили к столу табуретки и чинно уселись, не сводя глаз с матери, которая бережно развязала бумажный шпагатик, сматывая его на руке. А Швыдченко повел Зуева показывать ему «географию» своей квартиры и мыть руки.

Обстановка швыдченковского жилья поразила Зуева обилием кроватей, и на его немой вопрос Швыдченко, сжав кулак, гордо потряс им над головой.

— Нас с жинкой — двое, — и он отогнул два пальца, — близнецы, — и разогнул еще два и, медленно расправляя мизинец, подвел его к кроватке с грудным ребенком. — А это послевоенного производства — наследник. И не думал и не гадал, что моя, после житья в эвакуации, на такие подвиги способна. Ведь в чем только душа держалась! А вот гляди, какой орел! Только мать после родов никак не оправится, вредны для ее истощенного организма еще и такие нагрузки. Но ничего, поправим. Вот картоху соберем, кое-какую живность завели. Да еще старшенькая, Галка, да меньшенькая, Саня, — всех семеро, выходит. Да старуха — восьмая.

Завернутый в лоскутное, из крупных квадратов одеяльце, мирно посапывал самый младший Швыдченко. Повернувшись к двери, отец позвал шепотом:

— Мать, а кормить его не пора? — И он совершенно забыл о присутствии Зуева, с тревогой поглядывал в открытую дверь. Жена Швыдченко, Катерина Петровна, как она отрекомендовалась Зуеву, подошла к двери и, глядя на мужа с такой же улыбкой, как и на ребенка, отрицательно замотала головой.

— Нет, не пора. Пообедать успеем. Проси гостя за стол. А кровати, — обратилась она к Зуеву, — так вы их не считайте. Тут у нас детей погибших родственников со всех сторон собралось, — она указала на близнецов, — и всем он папка.

Молча ели борщ и горячую картошку в мундирах, приправляя ее побелевшей от выступившей соли воблой. Затем, разливая чай, хозяйка, усмехнувшись, сказала мужчинам:

— Вот теперь как раз пора, — и скрылась за дверью спальни. Вскоре оттуда послышалось причмокивание сосунка.

— Понимаешь, на Урале в эвакуации была с детворой. Только в конце сорок четвертого нашлась. Вот уж кому досталось. — И он нежно погладил девочек и нахмурил черные разлапистые брови.

— И не так уж досталось, — раздался голос матери, и она ногой приоткрыла дверь. — Я, товарищ майор, там неплохо жила. При орсе на танковом заводе. Теплицы там были и парники. Ну, в первую зиму, конечно, поголодовали. Не без того. А летом работала. Я бригаду женщин с Украины собрала. Уральцы не нахвалятся: ну и хохлушка, у нее из палки арбуз растет. Очень мы много редиски, огурцов давали. Для раненых, для дистрофиков.

— А я тоже дистрофичкой была, — с гордостью, подняв голову от чашки, сказала старшая.

— Галка, не задавайся, — нарочито строго сказал отец.

— Честное пионерское, не вру. Спросите маму, — оправдывалась Галя.

— Она очень отца своего ждала, — тихо продолжала мать. — Только про партизан передают по радио, так прямо-таки оторвать нельзя. Ребятишки все в школе знали, что мы семья партизанская. От взрослых, конечно. И ее не обижали. Каждый день спрашивает: «Мам, а наш папка самый настоящий партизан?» — «Настоящий». — «А наш папка вернется?» — «Вернется, спи», — говорю. «А скоро вернется?» Ну я и скажу, чтоб отвязаться: «Как вырастешь, так и вернется». Не спит, ворочается: «Мама, а я скоро вырасту?..» Так, бывало, пока не пошлепаешь легонько, не уснет…

— Ну, уж ты пошлепаешь. Рассказывай, — усомнился Федот Данилович.

— А вот и шлепала. Ей за папку попадало, честное пионерское, попадало, — прекратив возню с близнецами, захлопала в ладони меньшенькая. — А мне — нет. Я ма-а-алень-кая, малю-ю-юсенькая была. Вот такая.

— Конечно, шлепала, — важно сказала Галка. — Только ты еще не имеешь права говорить честное пионерское, Санька, слышишь?

— Слышу, — сказала Шурочка.

— Галка, не задавайся, — снова строго сказал Швыдченко.

— Так она себе зарубки на дверях делала, — продолжала мать, — когда вырастет — папка приедет. Один только у нее защитник и был — дядя Панас Матвеевич.

— Ого, — сказал весело Швыдченко. — А я про защитника такого первый раз слышу. Чуешь, Петро Карпович?

— Ну да, небось у самого рыльце партизанское в пушку, — улыбнулась жена.

— …Так он же помер там на Урале, дедушка Опанас, — печально сказала Галя.

— И мы с мамой его хоронили. И все вместе плакали… — как о чем-то торжественно важном сообщила меньшая, Шурочка.

— Разве я тебе не рассказывала? — спросила мужа Катерина Петровна.

— Первый раз слышу…

— Ну, помнишь, из Носовки, агроном такой ученый, седой весь, Панас Матвеич.

— Это который же? — думая о чем-то более близком, чем неведомый ему Урал, небрежно сказал Швыдченко.

— Да Штифарук же… Панас Матвеевич.

— Ага, дед Панас Матвеич, — повторила Галка. — Он меня поговоркам учил. Четыре черненьких чертенка чертили черными чернилами чертеж.

— А мне сказки рассказывал, — добавила со вздохом Шурочка, — интере-е-есные…

— Постой, постой. Петро Карпович, ты чуешь? Вот же, бестолковая ты, мать моя. А? Мы ведь его уже целый год ищем, твоего деда Штифарука.

— Ищете? Как же его найдешь? Он, почитай, в начале сорок третьего и помер, не выдержал северного климата…

— Да мы ведь майора Штифарука ищем.

— Да зачем он вам? — развела руками жена, встревоженно глядя на мужчин.

— Слушай, Катя! А он в этих теплицах не высевал чего такого, специального?

— А как же. Конечно.

— Люпин?

— Он самый…

— Добивался?

— Даже поросятам давал понемногу.

— Ну конечно, он, — сказал Федот Данилович Зуеву. — Но кто же тот майор… Не было у него военных в штате?

— Так сын же на фронте. Он мне, хворый, все говорил: «Сын приедет хоронить, ты ему мою тепличку покажи. И тетрадочки передай. Письма…»

— Приехал?.. — разом спросили мужчины.

— Куда там. Писал, правда. Я ему все отцовы пожелания переслала. На полевую почту…

— И есть у тебя тот адрес, Катя? — спросил Швыдченко.

— Должен быть… — порывшись в плетеной корзинке с бельем, Екатерина Петровна достала пачечку писем-треугольников. — Вот все, что мы за войну от папки получили — три письма да газету с Указом на орден Ленина. А вот письма старику Панасу Матвеевичу от сына. Родной сын все же. Больше тебя писал.

— Так ведь одно дело фронт, другое — глубокий тыл врага, Катя, — взмолился муж.

— Ладно, ладно, не оправдывайся.

— Мамка, не обижай папку! — закричали девочки.

— Обидишь его. С такими заступниками.

А Швыдченко уже просматривал письма.

— Ну, мать, эту переписку мы у тебя реквизируем. Полевая почта, конечно, старая. Но все же есть зацепка. Похоже, тот майор, что твоего бригадира снабжал, — это и есть сынок Панаса Матвеевича. Преинтересный дедок был. Давай, товарищ майор, займись этим делом. Надо нам распутать эту военную тайну. А? Ну и язык у тебя, Катя, совсем не женский. Ну что бы тебе об этом раньше рассказать?

Катерина Петровна удрученно развела руками.

Зуев, придя на работу, рассказал все Новикову и по его совету написал официальные запросы о майоре Николае Панасовиче Штифаруке.

2

Начиналась вторая послевоенная осень. Она предвещала израненной русской земле новые беды. Хотя война осталась где-то позади, следы ее протянулись и в сегодняшний мирный день и раны ее продолжали щемить. И кроме неизбежного, как всякое наследие войны, было и такое, чего Зуев объяснить себе не умел.

Конечно, многое, очень многое происходило от нужды, нищеты, послевоенной разрухи… Но советские люди, выползавшие из войны, пережили и не такое. И все же сейчас было уже невмоготу терпеть те лишения, а иногда и несуразности, на которые поплевывали в военное время. Тем более что не все несправедливости можно было списать теперь за счет войны. Хуже всего переносилось материальное неравенство. Сверлило душу фронтовиков именно это. Если бы можно было помочь сейчас храбрым советским людям, помочь измученным женщинам, накормить и приодеть ребятишек или завести моторы хороших тракторов! Не было б ли от этого легче всем: и детям, и женщинам, и руководству, и стране? — думал не раз Зуев, не представляя себе конкретно, как это можно сделать.

Да еще страх новой войны! Страх — это даже не то слово. Ну что такое страх для Зуева? Или, скажем, для Шамрая, душу которого, как танком, искорежила война вдоль и поперек. Просто щемящая тревога, опасение…

«А таких — миллионы, как мы с тобой, Шамраище… Да, да…» — мысленно говорил он другу. Но это его мало успокаивало (в особенности после поездки в Москву), скорее — еще больше растравляло.

«Спасать, беречь эти, как называл их профессор Башкирцев, культурные ценности, которым нет цены? Надо это или не надо? Не лучше ли было бы купить на них хлеба, техники и бросить ее на наши измученные поля? Не больше ли дало бы это победившему народу? Красота, она нужна, конечно, но хлеб, — нужнее… Или, может быть, это всегда так, что красота в ущерб удобству жизни?.. Ворчу, ворчу, а сам-то… Получаю военный паек да офицерский дополнительный…» — такими словами завершал он обычно свои раздумья, и слова эти не освобождали от угрызений совести.

Размышляя так и не находя на многое ответа, Зуев ударялся в очередной книжный запой. Он искал ответа на трудные вопросы сегодняшней жизни, но иногда с тревогою подумывал: «А не бегу ли я, как тот чеховский студент, что на пари согласился на добровольное затворничество?»

И тогда он уезжал на несколько дней в «Орлы», к саперам, к Евсеевне и Шамраю, к Горюну.

Он уже настолько освоился в «Орлах», что знал привычки, повадки руководящих товарищей: председателя, членов правления и особенно бригадиров трех полеводческих бригад, завфермой рогатого скота, ну и, конечно, заведующего фермой кроликов, которая, став племенной, имела теперь особое значение, а также бригадиров строителей и огородников.

Побывав за зиму на двух-трех собраниях актива и на одном общеколхозном, Зуев еще с большим уважением стал относиться к колхозникам этого села. Там жили люди самостоятельные, с повышенным чувством достоинства, что особенно заметно стало после Великой Отечественной войны. Большинство мужчин честно отвоевались на фронтах, среди них — около двух десятков бывших партизан. Немало было и орденоносцев. Приглядываясь к этим людям еще зимой, Зуев не мог достаточно полно ощутить эту особенность. Собрания и заседания зимними вечерами проходили в неуютной, плохо протопленной комнате правления или в холодном красном уголке с тусклым керосиновым освещением. Люди сидели без шапок, но не снимали ватников, полушубков и другой теплой одежды. Только на колхозном собрании, состоявшемся днем в воскресенье, снова бросилось в глаза Зуеву, сколько там было орденоносцев.

И вот, как тогда на активе, недовольство саперами прорвалось и на этом колхозном собрании.

Особенно досталось старшине Чернозубу.

— Это же совсем разложившийся человек, — разводил руками тот самый бригадир Свечколап, которому попало когда-то за «штатный» самогонный аппарат. — Ну, я понимаю, угощение там, после рабочего дня, особливо зимой, с ветру-холоду. Разве ж мы не люди? Сами не воевали, или как? А это ж прямо нормы требуют.

— Да еще авансом.

— Пускай у своей Горпыны и получал бы аванс, — раздался из угла женский голос, и хохот простуженных мужских глоток заставил задрожать стекла.

— Хорошо тебе, Марфа, — отвечала другая. — Без мяса и жук говядина.

Зуев подумал, что это и есть Горпына, вдова лейтенанта Алехина.

Зуев наконец понял все и, поискав глазами сидевшего в стороне старшего лейтенанта Иванова, выразительно посмотрел на него. Тот даже вскочил со скамейки и, уж вовсе не к месту, вытянул руки по швам. Но вдруг махнул рукой, совсем как бригадир полеводов, и, теряя всякую военную выдержку, крикнул куда-то в коридор:

— Старшина Чернозуб! Ко мне!

Но старшина не появлялся.

— Коль народ просит, не ломайся, как сухой навоз через полено, — благодушно заворчал кто-то в коридоре.

Пробиравшийся было тихонько под стеночкой усатый старшина вдруг повернулся, цокнул каблуками и, растолкав двух-трех человек, совсем не так, как когда-то у мосточка на Курской дуге, пошел с развальцей к старшему лейтенанту Иванову.

— Эй, начальство, — послышался все тот же язвительный женский голосочек. — Ты бы его свисточком вызывал. На свисток он рысью бегает.

И опять хохот.

«Придется доложить военкому и перевести их в другой колхоз, что ли», — с досадой подумал Зуев.

Оставшись после собрания, он вызвал к себе Иванова и принялся распекать его за то, что тот распустил своих солдат. Нисколько не возражая на замечание Зуева о переводе взвода в другой колхоз, Иванов сказал безразлично:

— Как будет приказано. Но только вот-вот начнутся дожди, опять размоет мины, самая горячка у нас.

Действительно, перебрасывать сейчас саперов на другие участки не было смысла. И, разработав вместе со старшим лейтенантом жесткий график разминирования, Зуев решил оставить подразделение в Орлах еще на десять дней.

Потом он не раз раскаивался в этом своем деловом и, по существу, правильном решении.

Через два дня в Орлы заявился Шумейко. Затем он стал наведываться почти ежедневно. А еще через неделю Зуева вызвал к себе Швыдченко.

Хмурясь и как-то неуверенно шагая по диагонали кабинета, он сказал, не глядя военкому в глаза:

— До области дошло. Понимаете? Что у вас там, в этих Орлах?

Зуев кратко сообщил, что, как стало ему только сейчас известно, саперы успели за зиму пристроиться к орловским вдовам.

Швыдченко оживился, и на миг его глаза даже озорно блеснули.

— В примаки, значит, ударились саперы? Ну, а сам ихний командующий как?

— Старший лейтенант Иванов квартирует не в Орлах и не в нашем районе, товарищ секретарь райкома.

— Как же так? Из области вон пишут: командование разложилось и подает пример личному… тьфу ты черт. Тут уборочную закончили, хлебосдача идет. Самое время мне этими склоками заниматься. И картоху еще вырвать надо…

Зуев поднял на секретаря райкома удивленные глаза. Тот совсем не был раздражен, а только досадовал, словно отмахивался от жужжащей мухи.

— В общем, товарищи военные, сами разбирайтесь. Ваша каша, вам и расхлебывать. Тем более что по партийной обязанности ты, Петро Карпович, как раз за это дело и отвечаешь перед райкомом.

Пришлось создавать комиссию. Но для нее требовались данные. Когда Зуев попросил Швыдченку передать ему бумаги, пришедшие из области, тот ухмыльнулся и, подмигнув Зуеву, сказал:

— Э, не, брат. Совершенно секретная бумажка, друг.

— А с чего же мне дело раскручивать?

— Как закручивали, так и раскручивайте. Все. Точка.

Придя к себе в военкомат, Зуев сразу доложил Новикову о разговоре с секретарем райкома. Тот выслушал внимательно, не расспрашивая ни о чем. Потом задумчиво начал:

— Это ты зимой хорошо сделал, что велел саперам подремонтировать памятники. Конечно, надо бы не так. А все же люди своим прямым делом занялись. Было бы у нас цемента тонн сто да кирпича… или камня… Но и дубовые камельки — тоже ближе к вечности, чем дощечки и звездочки из консервной банки. Да, историк, в тебе жилка уже такая появилась. Хорошая жилка. А то у нас нет такого в обычае. А вот в Германии чуть ли не в каждой деревне — глыба, памятник чугунный, гранит или цемент. И фамилии всех односельчан, погибших за фатерланд. Конечно, и патриотизм и память у них — зловредного свойства, но на молодежь действует. У нас цель совсем другая. Но товарищу Сазонову и живые и мертвые вояки поперек горла застряли…

Новиков прошелся по кабинету и вдруг сказал:

— Понимаешь, самое удивительное, что от полковника Коржа ничего нам нет. Только по партийной линии… И формально мы не обязаны это дело расследовать. Просто примем меры. А впрочем, чтобы тебя не подводить, — ты ведь уполномоченный по этому колхозу… Колхоз-то, хоть скажи, стоящий?

Зуев принялся подробно докладывать военкому об «Орлах». И когда начал рассказывать об указе Екатерины, Новиков посмотрел на своего зама пытливо и проговорил:

— Ну, это выдумка, конечно. Байка, новелла, так сказать. Кстати, откуда это тебе известно?

Зуев уже и сам позабыл. Из памяти исчез источник этого юмористического рассказа. Болтали шутники в районе — еще бог знает когда. Задумавшись несколько, он вдруг вспомнил:

— В таком именно плане… слышал я первый раз об этом… ну да, конечно, от товарища Сазонова Сидора Феофановича.

Подполковник Новиков почти строевым шагом прошелся взад и вперед. Повернувшись к удивленному майору Зуеву, стоя твердо на каблуках, широко расставив ноги, сказал:

— Теперь понятно. Да, видно, что какая-то склока. Ох, как бы они и наш военкомат не втащили в это дело. Слушай, товарищ Зуев, нет ли у тебя какого-нибудь благовидного предлога от партийного поручения этого отказаться? Или переменить его, что ли?

— Да я уже привык. Людей изучил. Люди-то ведь стоящие. Вояки, партизаны… Знаете, сколько там орденоносцев, в этом «дворянском» колхозе, товарищ военком? Я как глянул как-то на собрании — ну, прямо, ветераны.

— Вот они-то, эти ветераны, и стоят поперек горла нашему товарищу Сазонову, — жестко сказал Новиков.

И Зуеву вдруг все стало ясно. Он вспомнил свои беседы с районным артистом Плытниковым, задумавшим смыться с секретарства после награждения Сазонова, и вообще странные события последнего полугодия. Вспомнил и посещение Орлов в начале зимы вместе с предрика, и его стычку с Манжосом. И как-то брезгливо он стал рассказывать обо всех этих своих наблюдениях Новикову.

— Как говоришь? Классовую линию, значит, ломает колхозный председатель? — переспросил военком. — Интересно. Ну и ну. Слушай, а что же тут было перед моим прибытием? А Сазонов где воевал?

— Он в эвакуации был.

— А орден? Отечественной войны?

Зуев рассказал.

Долго они сидели в этот вечер, пока военком Новиков принял решение.

— Во-первых, взвод саперов надо немедленно перебросить в другой конец района.

— Им осталось еще три-четыре дня работы в «Орлах».

— Ничего. Пусть поставят дощечки на полях.

— Да дощечки-то есть, товарищ подполковник.

— Ну, пускай подновят их, подкрасят, что ли. Тут, брат, похуже, чем минами, пахнет. Мина под нашего секретаря подложена.

— Да ведь вроде у них с товарищем Сазоновым все так складно и ладно идет, — сказал Зуев.

— А ты к товарищу Шумейко приглядывался? — в упор спросил Зуева Новиков.

— Приглядывался, да не очень. У них же все совсекретно. А в общем, скользкий товарищ.

— Как и полагается. А Сазонов и сейчас будет ни при чем.

Действительно, через несколько дней на бюро райкома стоял персональный вопрос о предколхоза Манжосе. Его обвиняли в том, что саперы слишком увлеклись колхозной самогонкой. Насчет вдовушек не говорилось. Всем стало понятно, что дело не стоит выеденного яйца.

Военком Новиков сообщил бюро о работе по обновлению памятников и о том, что перебросил саперов в другой колхоз. Сазонов сидел ни слова не говоря и только в конце заседания на вопрос Швыдченки — каково его мнение? — ответил, как и предсказал Новиков:

— Я-то тут при чем?

По предложению начмила Пимонина, бюро райкома решило ограничиться обсуждением. Молодой кандидат в члены партии предколхоза Манжос легко отделался.

— Небывалое явление. Даже на вид не заработал, — резюмировал позже Ильяшка Плытников.

— Да, товарищ Зуев, — спросил Швыдченко, когда окончилось бюро, — как же там, в «Орлах», с семенным участком? Ну, этого безалкогольного, как ты говорил… люпина?

Зуев успел позабыть об этой истории. Неприятности с саперами отвлекли его от занятий «биологической наукой», как он шутя говорил в Москве.

Зуев развел руками.

— Как бы не прозевали. Он ведь осыпаться мастак, этот люпин, — сказал Федот Данилович, — а нам важно семян собрать побольше. А ну погляди, здесь ли еще Манжос.

Когда предколхоза вернулся, Федот Данилович спросил:

— Собрали люпин?

Манжос скинул свой малахай и поскреб затылок.

— Затянули? Как бы не осыпался.

— Не в том дело, Данилыч, — все ожесточеннее чесался Манжос, — недоглядел я. Кроли сожрали. Мальчонка он, за своими кролями свету не видит. Этот малый Свечколап.

— Сколько передохло? — громко спросил Швыдченко.

— Чего? — удивился Манжос.

— Да кролей, кролей.

— А чего им подыхать? Ни одного. За все лето. Ведь шпингалет этот с ними днюет и ночует.

— Ну, счастье твое, Манжос. Знал бы я об этом на бюро, влепили бы выговор. По совокупности. С тебя главный спрос. Ты же человек сельский. Ну, товарищ Зуев может и не знать еще значения семян в нашем деле… А ты…

Манжос опять взялся за свой чуб. Швыдченко повернулся к Зуеву:

— Петро Карпыч. Будь другом, мотай немедленно в Мартемьяновские хутора. Под твою личную ответственность — сохранить семена, до зернышка. А эту кроличью партизанщину им простим. Все же опыт вроде. Не подохли, говоришь? Значит, действительно безалкалоидный. Чудеса. Чего только не сотворит наука? А? Немедленно езжай, товарищ Зуев.

3

У Евсеевны люпин стоял еще на корню. Он почти созрел. Она обещала, что семян будет — на глазок — мешка три-четыре.

— Не беспокойтесь. Я самолично его доглядаю. Федот Данилович нам это как бы в порядке партийной дисциплины… Ей-бо…

Успокоившись, Зуев вернулся в район и тут же по телефону доложил Швыдченке.

— Мешка три-четыре, говоришь, собрать обещала? Живем. Года через два мы весь ихний колхоз семеноводческим сделаем. Обеспечим весь район семенами. Ну, Петро Карпыч, прощаются тебе твои прегрешения…

— Какие… прегрешения? — встревоженно спросил Зуев.

— Ага, испугался? То-то же, — засмеялся в трубку Федот Данилович. — Не-не, пока никаких склок, ни бумаг из… А ну, чеши быстро ко мне…

— Прегрешения твои, говорю, с тем шпингалетом, который с ухами, — уже в кабинете продолжал веселый Швыдченко. — Ну, кролячий бог, который опыты нам помогал ставить и стравил всю семенную делянку. — И опять секретарь весело засмеялся. Зуев пожал плечами. Отсмеявшись вволю, Швыдченко подмигнул Зуеву, взглянул на часы, взялся за рычаг телефонного аппарата, подвинул его к себе: — Самое время… Девчатки, я область заказывал. Да, да, облвоенкома. Полковника Коржа. Товарищ Корж? Здравствуйте, Швыдченко — секретарь. Подвышковского райкома партии. Письмо и телеграмму вашу получил. Выяснил. Есть семена. Сколько рассчитывали. Да тут, в одном селе недалеко от Орлов… Ага, те самые, где ваши саперы… отличились. Ну, это дело ваше. Так как насчет майора Штифарука? Приехал? Это очень хорошо. А Зуев вот он, рядом Петро Карпыч ваш. Передаю трубку.

Зуев прижал теплый наушник к уху. Заговорил Корж:

— Здравия желаю. Так вот, майор Штифарук следует из области к себе на Черниговщину. Очень интересуется, как акклиматизировались те трофейные семена. Завтра будет у вас. На моей машине. Заправьте у Иванова горюче-смазочными. Как не понимаете? А письмо читали?

— Какое письмо? — осторожно спросил Зуев.

— Ах ты черт… — закрутил головой Швыдченко. — А ну дай. Товарищ полковник, я сейчас ему покажу. Закрутился. Хорошо. Бувайте здоровеньки, товарищ полковник.

Швыдченко откинулся на спинку кресла.

— Дельный, видать, хохол. Но строговат. Не иначе из полтавских фельдфебелей. Это, говорят, были звери в старой армии. На, читай. Мы с тобой большое дело сотворили… тоже в порядке эмпирики. Только теперь бери не с хвоста, а…

Зуев взял конверт. В нем было несколько печатных материалов. Брошюры на немецком языке, статьи… Половина из советских сельхозжурналов. И письмо на имя полковника Коржа, с его препроводиловкой в адрес Подвышковского райкома партии.

«Уважаемый товарищ полковник! Обращаюсь к Вам с личной просьбой, имеющей, как мне кажется, общественное значение. В Вашей области работают товарищи, которые заинтересовались безалкалоидным люпином. Мой отец посвятил этому делу последнее десятилетие своей жизни. Он умер в эвакуации, не успев реализовать результаты своего научного труда, передал это мне. Переписку его со мною, как я узнал после войны, сохранила на Урале жена партизанского комиссара Швыдченки, уехавшая в конце войны к мужу в Вашу область. Оттуда же поступили запросы на мои старые военные адреса. Прошу Вас как своего старого командира и учителя помочь найти упомянутых людей.

Майор Н. П. Штифарук».

Речь идет о люпине селекции моего отца, методом советских ученых — профессора Иванова и доцента Смирновой. Параллельно, этим же методом, был выведен немецкий сорт люпина «Вайка» немецким ученым Зенбушем. Это и освещается частично в прилагаемых материалах. Я работаю в Советской администрации в Германии по специальности. Занимаюсь проведением аграрной реформы.

— Ну, що скажешь? — дробно засмеялся Федот Данилович.

— Пока ничего не пойму. Одно видно, что дело стоящее… Дайте мне почитать это все…

— Бери. А ты что, шпрехаешь понемногу? — с уважением спросил Швыдченко Зуева. — А я, понимаешь, так и не одолел.

— Разбираюсь. Со словарем попробую. Переведу.

— Со словарем. Да стоит ли морочить голову? Завтра и сам майор, молодой Опанасович, тут будет. Тот нам и расскажет всю премудрость с этой белой фасолькой.

И Зуев согласился. Но, придя домой, он не мог утерпеть и все же бегло просмотрел немецкие брошюрки и проспекты с цветными рекламными рисунками. Там были и знакомые ему белые с розоватым отливом семена, и зеленые пейзажи олеографической Германии, и желтые, как одуванчики, цветы, по форме похожие на маленькие пирамидальные тополя.

То, что он понял при беглом прочтении немецких брошюр, говорило о значении, которое придавали немцы этому растению. «…Отныне нам не страшна угроза войны на два фронта. Кормовая проблема для Германии навсегда решена. Солдат фюрера может воевать спокойно. Родина даст ему сколько угодно мяса, молока, масла…» — так захлебывался рекламный листок фирмы с желтеньким рисунком. Она предлагала по сходной цене семена, точь-в-точь такие, какие при вез Зуев в солдатском сидоре. Были и научные брошюры.

Все это подогревало любопытство Зуева. Но до сути дела он так и не мог докопаться. Правда, ждать приезда Штифарука, который разъяснит значение таинственного растения, оставалось не более суток.

На следующий день в Подвышков прибыл майор Николай Панасович Штифарук. Зуеву показалось, что он видел его не раз в дивизии полковника Коржа. Неброская, даже вахлаковатая была его фигура в гимнастерке и бриджах желтоватого английского сукна, в которые были воткнуты худые, как жерди, ноги. Прическа с глубокими залысинами, большой хрящеватый нос, по бокам которого расставлены большие, странные, озабоченные глаза, глядящие не на собеседника, а куда-то внутрь таинственного мира, известного только ему одному, хозяину этой неказистой фигуры.

Словом, если бы Зуев ничего о нем не слышал от Швыдченки и его семьи, если бы не почитал немецких рекламных проспектов и брошюр, а просто встретил его на фронтовых перекрестках или в шумных коридорах института, то сразу бы определил: перед ним человек, одержимый глубокой, всепожирающей идеей.

— Письма отца, — требовательно спросил он у Швыдченки, — и тетради с записями… целы?

Швыдченко заверил его, что жена сохранила каждую бумажку. Но видно было, что он не успокоится. Пришлось тут же на зуевской машине подъехать на квартиру. Но и там он, запрятав всю переписку в огромный кожаный портфель-чемодан, опоясанный ремнями, механически, не глядя в тарелку, хлебая украинский борщ и обжигаясь брянской бульбой, слушал только кого-то властного внутри себя. Спросил, пообедав:

— Семенная делянка? Немедленно надо посмотреть.

Зуев и Швыдченко, переглянувшись, поняли: «Надо посмотреть. И немедленно». Так уж, видимо, необходимо было этому странноватого поведения хмурому человеку. А убежденность, переходящая в одержимость, одержимость той степени, когда простаки, сочувственно перемигиваясь, называют ее сумасшедшинкой, способна заражать других. К тому же, эти другие были тоже одержимы. Еще не обтерев как следует губы, Николай Панасович хозяйской походкой летящего к цели снаряда направился к зуевскому трофейному «зумашу».

И только на делянке, окинув недовольным взором ее размеры, потерев в руках стручки, Штифарук немного успокоился.

— Оно? — спросил Швыдченко, промеряя вместе с ним широкими шагами площадку почти квадратного опытного поля.

— Да. Маловата, правда, но год для науки выигран. Спасибо. Год, понимаете…

Швыдченко подмигнул заговорщически Зуеву, развел руками, словно не понимая, к кому относится благодарность этого чудаковатого майора.

— А теперь, человече добрый, больше уже не бегайте и не беспокойтеся. Письма у вас в этой торбе, поле люпиновое — ось оно. Пощупали? Теперь сядем о тут на траве, и расскажите вы нам толком, шо оно такое? Какая тут проблема, в чем ее сила? И какие наши задачи, — Швыдченко кивнул на покачивающиеся на ветру пучки стручьев.

Штифарук впервые за всю встречу посмотрел на собеседников открытым взглядом. Удивление и радость, что есть на свете люди, которые понимают его заботы и цель жизни, вдруг совершили чудо. Взгляд, как бы запрятанный внутри, словно перевернулся и залучился, устремившись на собеседников. И они больше не могли оторваться от этих теперь открытых, честных, зовущих глаз.

— Проблема безалкалоидного люпина действительно имеет свою историю, — начал Штифарук. — Она стара как мир и все растущее на земле. Думать о ней начали еще наши земские агрономы. Умные, кстати сказать, люди. В земстве работал и мой отец. Еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году закладывались опыты. Затем был известный декрет Ленина о селекции сортов и разведении семян, об опытных станциях. Но, я думаю, вы уже прочли работу Юрьева «Селекция» и разделы в ней о горьком синем люпине, многолетнем (желтом) на Кавказе и белом — во Владимирской области. Все это, как предысторию, я опускаю. Серьезные поиски начались в тридцать первом — тридцать втором годах. С этих лет надо начинать его историю. — Майор приподнялся и показал собеседникам на их же поле.

Зуев взглянул на Швыдченку, на его смешливые, темные, как черносливины, глаза, и у него мелькнула мысль, что слушают они этого человека с сумасшедшинкой точь-в-точь как Сашка с товарищами его, Зуева, собственные беседы о жизни и делах учителя Подгоруйко.

— Почему с тридцать первого года? — с Сашкиным любопытством спросил Петр Карпыч.

— Потому что для Германии это была одна из важнейших экономических проблем. Кормовой люпин для страны с песчаными почвами, да еще готовящейся ко второй мировой войне, был не менее важен, чем, скажем, автострады. Единственный даже среди бобовых, люпин имеет сорок процентов белка. А, скажем, во много раз более трудоемкий маис дает его только двадцать. Но природа поставила барьер. Яд! Он стои́т как часовой на страже. Зеленое мясистое белковое вещество она отравила алкалоидом. Вот и эти годы мой отец, занимаясь селекцией других культур, обнаружил простейшим эмпирическим путем…

Швыдченко глянул на Зуева, и они рассмеялись. Но Николай Панасович не заметил этого или не обратил внимания.

— …Отец установил, что не все растения отравлены алкалоидом. Есть в природе и экземпляры чистого, безалкалоидного, пригодного в пищу мышам…

— Почему мышам? — спросил Швыдченко.

— Потому что для опытов этих растений было мало, а животных при таких опытах надо губить тысячи. А кроме того, мыши…

— Ну, это известно, — нетерпеливо перебил увлеченно слушавший Зуев.

— Отец опубликовал свою… гипотезу. Перед наукой встала проблема. Найти такой способ, проявитель, что ли, который на корню определял бы у растения наличие или отсутствие этого бдительного часового природы — алкалоида.

— Значит, природа потеряла бдительность? — вырвалось у Зуева.

— Совершенно верно.

— Подожди, не перебивай, — шепнул Зуеву Федот Данилович.

— Это при том, что вот на таком поле может быть пятьдесят индивидов…

Швыдченко огорченно свистнул:

— Вот морока.

— Да. Но мороку нужно было преодолеть. Как создать кормовую базу из люпина — эту задачу потребовала решить немецкая военная стратегия.

— Вот оно куда закрутилось дело, — сказал Швыдченко.

— И немцы взялись. Они создавали сложнейшие реактивы, построили фабрики, где химики — современники и обожатели Гитлера — варили такое зелье, в котором были химические соединения с десятками буквенных обозначений. Спринцевали, имитировали, провоцировали люпин. Но алкалоид не поддавался.

— На, выкуси, — крякнул с удовольствием партизан.

— Федот Данилович, — взмолился теперь Зуев. — Ну дайте же человеку говорить.

— Способ был найден русскими.

— Ваш отец?

— Нет. Науку двигают не одиночки. Еще раньше в Ленинграде профессор Иванов и его помощник доцент Смирнова нашли, для других целей; самый простейший реактив — раствор йода в йодистом калии. Вот он! — и Штифарук достал из бокового кармана пузырек с почти бесцветной жидкостью. — Если в эту жидкость опустить зернышки, не имеющие алкалоида… — майор растер одну стручковину, опустил три зерна, взболтал.

— Ну и что?

— Как было, так и есть. Зерно и жидкость.

— Значит, растение свободно от алкалоида. Если бы у нас был под рукой горький люпин, жидкость стала бы ржавой, а то и совсем темной. И вот в этом простом растворе и было решение проблемы. Дальше уже дело селекции: года за два отобрать семена, затем за три-четыре года закрепить свойства, создать элиту…

— И ваш батько добился такого безалкалоидного люпина? — спросил Швыдченко.

Майор Штифарук тяжело задумался.

— Да, в середине тридцатых годов у него были опытные грядки отобранных семян. Он опубликовал свои наблюдения. Еще не было сорта, то есть закрепленных, передающихся по наследству свойств. Он торопился и передал часть семян в массовый, колхозный посев. Но он был оклеветан завистниками. И у него было отнято два года, а опытные семена утеряли. А в это время немецкие ученые, использовав реактивы Иванова и Смирновой…

— Украли? — вскрикнул Зуев.

— Нет. Этого нельзя утверждать. Проблема, назревшая в науке, почти всегда решается многими людьми в нескольких странах. Немецкий ученый Зенбуш также публиковал свои работы о кормовом люпине. И это понятно. Эта проблема для них была важнее. Разработку ее подталкивала военная стратегия. И к тридцать девятому году был выведен люпин с желтыми цветами и белым зерном, нерастрескивающийся, безалкалоидный сорт. Под названием «Вайка». Вот этот.

Штифарук замолчал. Молчали Швыдченко и Зуев. Каждый размышлял о своем. Зуев с горечью подумал: «Вот еще одна печальная история русского научного открытия. История трагической судьбы неудачника. Похоже, даже обворованного».

Он, начинающий работник науки, видевший среди гостей Башкирцевых и физиков, и художников, и писателей, и искусствоведов, и архитекторов, был наслышан о лабораторно-закулисной стороне творческих поисков. Ему, хоть он и сомневался в этом, не раз приходилось слышать, что есть в этой среде и такие, что «на ходу подметки рвут» — крадут и мелодии, и сюжеты, и идеи, и гипотезы, и конструкции.

Недавно он сам натолкнулся на такую же историю изобретателя первой в мире автоматической винтовки Якова Рощепея — русского солдата, обворованного сначала царским тупицей генералом, а затем австрийцем Манлихером и американцем Томпсоном.

— Невеселая история, — сказал наконец Швыдченко.

— Почему? — спросил Штифарук.

— Как же. Ведь украли у нашей страны. Да и отцу вашему, Опанасу… не повезло.

— Это дело прошлое. И в науке обычное. Время изобретателей-одиночек прошло. А вот сейчас, после войны, действительно мне не повезло. Черниговский мой земляк семена в сушь посеял.

— Не взошли? — спросил Зуев.

— Конечно. А мне для продолжения опытов нужен «Вайка», акклиматизировавшийся в средней полосе России. Понимаете, как важно каждое зернышко этого участка. Вы сэкономили для науки целый год.

Тяжелый вздох раздался позади них. Мужчины, увлеченные беседой, и не заметили, как подошли Евсеевна, Семенчиха, Манька Куцая с грудным ребенком на руках. Вздыхала дородная Семенчиха:

— Значит, изнову напрасно трудились. Сколько того кок-сагызу для резины да клещевины для еропланов повыращивали… И никакого нам толку. Хотя бы резиночку для школьников или калошину какую…

— А мы ведь на себе воду таскали. Не давайте, тетя Катя. А? — вызывающе сказала Манька Куцая.

Майор Штифарук посмотрел на секретаря райкома. Тот и сам жалел отдавать семена, которыми собирался засеять несколько гектаров. И сказал об этом ученому. Штифарук засмеялся:

— Не горюйте. Это поправим. Мы целый вагон «Вайки» для опытной станции отгрузим. Сколько вам надо для семян?

— Полтонны дадите? — спросил хозяйственный Швыдченко.

Штифарук прикинул в уме:

— Полтонны для клина вам будет мало. Полторы тонны отпустим. Присылайте транспорт. А ваших семян я уже тут дождусь. Сам буду собирать. Тут на заместителях не поедешь. Для опытов нам нужен акклиматизированный, так сказать, обрусевший «Вайка».

— Наука, наука. Небось опять для войны… для фронта, — вздохнула Куцая, прижимая ребенка к груди.

Штифарук подошел к ней:

— Для фронта, молодайка, для фронта, — и поглядел на жмурившееся против солнца личико маленького Шамрая. — Сын?

Куцая кивнула утвердительно головой.

— Пятро Константинович, — шепнула она, улыбнувшись, Зуеву.

— Пройдут годы, и от песков Прибалтики, через Белоруссию, через Черниговщину, через ваши края, от Хопра до Заволжья зазеленеет этот фронт. А там начнет наступать на Каракумы. Появятся командующие, главкомы этого фронта. А мы должны торопиться. Готовить для них солдат. Вывести новые, пригодные для нашей страны сорта.

— И когда пойдет он, тот твой фронт в наступление, — подхватил Швыдченко, — может, и не забудут люди, что первыми были на нашей русской земле героические женщины звеньевой Екатерины Евсеевны. Не жалели труда, растили, поливали…

Куцая недоверчиво посмотрела на мужчин. Не обманывают ли? Затем доверчиво улыбнулась ребенку:

— Чуешь, Константинович. Теперь тебя на фронт не пущу. Мамка с тетей Катей во главе во-он сколько зелененьких солдат отправила. В желтеньких шапочках солдатики. А ты у меня пойдешь в трактористы.

Зуев, взволнованный, повернулся навстречу западному ветру, горячо пожал руки Швыдченке и Штифаруку.

Осень прошла в служебных хлопотах. Лишь изредка Зуев наведывался в колхозы, и то больше по делам с допризывниками.

Петр Карпыч запустил свои занятия — так навалились на него заботы по военкомату. Списки призывников были составлены, повестки заготовлены, приближалось то, что полковник Корж называл украинским словом — военкоматское «весилля»: та самая запарка, о которой предупреждал Зуева Новиков. А это означало — песни под гармонь, стриженые головы новобранцев, слезы матерей и натянутые улыбки несостоявшихся невест.

После отправки призывников у Зуева начался очередной книжный запой. Но теперь уже с биологическим оттенком. Он послал в Москву запросы, а пока суд да дело, перерыл тощие брошюрки в сельхозкабинете, взялся за довоенные учебники по биологии, раздобыл и проштудировал две газетные статьи академика Лысенко. Нигде про люпин не было ни слова. Кое-где мелькал он среди других зеленых удобрений, в замысловатых многопольных севооборотах.

Но странное дело. Так же как самая древняя наука — история — вдруг как щенка тыкала его носом в сегодняшний день, так эта «биологическая чехарда», в которой трудно было разобраться по случайным статьям и книжонкам, тянула его от полей родного района снова в Москву… «Наверное, не за свое дело я взялся. Вот соберет Евсеевна свои три-четыре мешка, и пускай Федот выводит наш район в люди. Мне-то какое дело? Он уже до одного выговора достукался… А мне зачем? Тут с саперами влип, а за эти семена могут так всыпать. Военный, а занимается этими… зернышками для голубков», — вспомнил Зуев наставление подполковника Новикова.

Но дело было, конечно, не в голубках.

Контрасты послевоенной жизни не давали Зуеву покоя, противоречия не раз сбивали его с толку.

Для восприимчивого, впечатлительного, склонного к раздумьям человека, каким был Зуев, того, что пережил он на войне, да и всего, что случилось с ним после войны, — в общем, всяких жизненных неурядиц, сложностей, препятствий, — с лихвой хватило бы, чтобы очерстветь, погрязнуть в тине личных неустройств или, махнув рукой на всех и вся, стать казенным службистом; ему грозило и другое: он мог бы поддаться сладкому дурману карьеризма, воспользоваться знакомствами, эксплуатировать свою одаренность, знания, диплом, поставить перед собой одну цель — обладать чином, должностью, квартирой, авантажной женой, все, все в жизни мерять внешним успехом, положением, честолюбиво холить себя и свою удачливую судьбу; он мог бы пристраститься и к иной, куда более доступной, хоть и не такой сладкой отраве — поглядывать все чаще и чаще на дно рюмочки, — ведь и в ней многие, не такие уж и плохие люди находили «истину» или просто топили свою волю, личность и свою судьбу.

Но Зуев принадлежал к тому племени советской молодежи, душа которой была широко открыта общественным влияниям. Он принадлежал к людям не только действующим, но и думающим, то есть живущим напряженной душевной жизнью, которою всегда живут люди чистые, самоотверженные, готовые беззаветно служить родине и в дни ратного и в годы нелегкого мирного груда. Быть может, тем, кто действует мало задумываясь, и легче, но Зуеву и таким, как он (а таких, конечно, было много и в военные и в послевоенные годы), трудно было не сломаться от бесчисленных ударов нелегкой судьбы, падавших на плечи этого поколения. Судьба эта подкралась и к Зуеву, неласковая ее рука замахнулась в самую трудную для него минуту, когда он был незащищен, и стала наносить удары предательски, в спину, — совсем не с той стороны, откуда он мог ожидать врага. Но он устоял. Такие ли, другие ли и вызванные иными причинами, но у многих советских людей были в те годы подобные душевные кризисы. И для тех, кто в сутолоке жизни не разглядел или не смог одолеть их, сдался, пренебрег правом и обязанностью отчитаться перед собственной совестью, рано или поздно наступало или наступит время горького раскаяния.

А жизнь брала свое и, несмотря ни на что, все чаще и чаще, вырываясь из каких-то подспудных тайников, как бы самовозрождаясь, все более властно стали пробиваться наружу лучи света. Мир открывался Зуеву как нечто целое, живое, движущееся; пусть израненное, но живое. Это целое была его родина — Россия, весь мир, все человечество, просыпающееся от кошмаров и отмывающее с себя грязь войны… Все реже стали сниться ему бои… Все сильнее слышались мелодии будущей прекрасной жизни. Просыпалась надежда на личную хорошую, достойную жизнь.

И, пробившись наружу один раз, ростки жизни, словно подземные воды, выглянув из недр земли маленьким источником, тут же соединялись с другими в бурный поток бытия и неудержимой мощной рекой мчались к безбрежному морю человеческого познания.

Обо всем этом думал Зуев, запихивая на полочку био-агро-люпиновую общую тетрадь с рабочими записями. «Какого-то ерша я тут сочинил, белиберда все это, а не научное познание. Тоже связался», — прошептал он, освобождаясь от очередного книжного запоя.

Увидев, что сын отложил тетрадь, мать подсела к нему поближе:

— Эх, Петя, Петя, женился бы ты, что ли? А то, гляжу я, раз до четвертака не женился, уж такого после не скоро на кривой объедешь… Вот и получается, что как раз самый крайний срок подходит.

Зуеву, занятому своими мыслями, очень хотелось ответить грубостью, как это случалось с ним в детстве. Но… сейчас он стал взрослым, почти отцом, хоть и в кавычках. Зуев удрученно молчал. Жизненный опыт, собственная неустроенная жизнь говорили ему настойчиво, что мать по-своему права. Но мать ждала, и он отшутился поговоркой дедушки Зуя:

— В двадцать лет ума нет — его и не будя; в тридцать лет жены нет — ее и не надо; в сорок лет дома нет — его и не наживешь. Выходит, еще пяток годков тебе ждать. Законное имею право, маманя.

Но мать словно не слышала:

— Погляди, какие девчата у нас на фабрике выросли. Огонь! И грамотные, и в работе первые, и дома хозяйки. Ничего-то они не боятся, ни от чего не печалятся. Гляжу я, старая, на них и удивляюсь. Откуда только что берется? Ну, вы, вояки, хоть и в заграницах, да нагляделись на другую жизнь, а эти?

Зуев слушал ее неторопливую речь, думая про себя: «А откуда у тебя, маманя, берется?» Мать продолжала:

— Сам знаешь, смену отстоять на фабрике — сила нужна. Да в огороде покопаться, яа еще и на танцы, и в кино. Для всего у них времени хватает. И все, кто в войну недоучился, в вечернюю школу бегут. И что главное — никто их не гонит. Сами… Только мужчин нет. Вот, может, только дядя Котя, с ним на пересменке словцом и перекинутся. А так все сами. Стараются в ученые выйти. Это, я так думаю, от холостой жизни. Беда девкам. И еще скажу я тебе, сынок, один совет. Не нами начиналось, не на нас и кончится. Если приглядел какую — любовь вам, как говорится, и совет. А только послушай ты и меня, старую: руби дерево по себе!

Зуева точно что-то толкнуло. Стало мучительно стыдно, словно он совершает преступление перед матерью. И никакие слова не шли с языка, хотя мать и делала большие паузы, отходила к печке, без видимой нужды переставляла на столе посуду. Ждала. Видно, и ей не легко давался этот разговор.

Но у Петра как заколодило: «Как же оправдаться перед ней? И в чем?..» Перед умственным его взором предстали отношения с Инночкой. До сих пор он был твердо уверен, что никто не только ничего не знает, но ни о чем и не догадывается. Да, видно, материнское сердце обмануть трудно. Ей было достаточно только подержать в руках длинные, надушенные узкие конверты, чтобы понять без слов и объяснений, что «запутался» ее Петяшка в сердечных делах. А она ведь сказала главное — руби дерево по себе!

Не поднимая глаз, он подошел к матери и молча обнял ее. С трудом шепнул при этом:

— Я подумаю, маманька, и не женюсь без твоего совета и согласия. Ладно? — И сразу показалось ему очень простым привести к матери ту, которая… А которая?

«Как бы выглядела Инночка в нашем доме? С русской печкой, с ситцевым пологом у кровати матери, с яркими геранями на окнах?.. Нет, нет, это невозможно!» И Петра как прорвало. Он зашептал, уверяя и мать и себя в заведомой неправде:

— Никого у меня нет! Никто мне не нужен, и вообще… никого я не люблю… И для таких дел у меня просто времени нет.

«Вот Котька судьбу уже устроил, а моя личная судьба в учебе, в люпине, в помощи «Орлам», в диссертации о генерале революции Сиборове, в прославлении народных подвигов на войне. Дела впереди много, и конца-края ему нет, да, наверное, и не будет…»

Именно этой трудной осенью вызревало мировоззрение Зуева-историка.

Во всяком взрослеющем человеке живет таинственное чувство жгучего любопытства к своим предкам, родителям, к их жизни, чертам, характеру, привычкам. «…Не в этом ли секрет истории как науки и профессии историка как призвания, а не должности? — думал как-то Зуев поздним вечером, склонившись над многотомным трудом по всеобщей истории. — Ведь думающему человеку хочется через прошлое лучше понять настоящее, даже свое, личное, открыть тайну, выстрадать смысл своей жизни и своих поступков. Общество и нация, видимо, также подвержены этому дерзкому любопытству, к сожалению созревающему у многих людей слишком поздно — на склоне лет…»

Давая простор мыслям, не путая их никакими предвзятыми точками зрения и догмами, он чувствовал, что в этой широкой жизненной учебе окончательно складывается его личность. Это к бывалому, много видавшему солдату приходила та мужественная зрелость, которая сочетает мысль и действия, дела и мечты, порывы и свершения.

Приходила, но еще не пришла.

Все чаще думал он и о том, как же человеку совладать со многими предрассудками. Они ведь причиняют людям больше всего страданий. Хотелось совладать и с самими страданиями и с самой смертью. А чаще всего хотелось крикнуть людям: «Хватит делать зло! Даже если оно совершается во имя великого добра. Давайте просто будем добрыми». И всей душой воскликнув так, он сразу же тормозил, взнуздывал себя насмешкой. Понимал, что в мире, где клокочет послевоенная нужда, конкуренция и злоба, это сейчас просто невозможно. Мы бы очень быстро справились со своими бедами, это по силам нашему могучему народу. Но из-за Эльбы и Рейна, из-за океана на победителей несло таким смрадом клеветы и несправедливых измышлений, там шла такая жестокая игра, что о «доброте» еще и заикаться нечего было! Руку откусят. А там и к горлу потянутся…

Громыхали чудовищными погремушками за круглыми столами и дипломаты Запада, люди не то что неблагодарные, а просто бесчестные.

Зуев понимал, что в послевоенном мире, кроме отгремевшего зла, которого, быть может, хватило бы на несколько поколений человечества, бродят еще призраки, тени новой войны. И он чувствовал, что они становятся все более явственными.

«Может быть, надо побольше голых истин? — спрашивал себя Зуев. — Ведь многие заученные и общеизвестные истины уже не истины потому, что они, как дикие шаманы, обросли мишурой оговорок и обременены звенящей колдовской одеждой благопристойного фарисейства. Истина — это, прежде всего, правда. А правда — она не имеет стыда. И вежливости тоже. Она просто правда…»

Вернулась мать с полным ведром и, зачерпнув кружку, поставила сыну на стол, сказала:

— Выпей свежей водицы. Ключевая, остужает.

И Зуев подумал, что разговор только начался. Видимо, решила добиться от него чего-то вразумительного. Ну что ей сказать? И сын поднял глаза и таким беспомощным взглядом посмотрел на нее, что Степановна вдруг отвела взгляд первая и губа у нее задрожала. Ему стало жаль мать.

Петр Карпович Зуев подумал, что хотя бы ради матери надо наконец выяснить свои отношения с Зойкой.

«Да и какие, собственно говоря, отношения? — спросил он себя. — Ну, друзья детства, увлечение школьных лет. А какое мне дело, что с ней случилось после? Мало ли как разошлись за время войны… пути-дорожки миллионов людей. Вон семьи рушатся, люди никак себя не найдут. А мне-то что?..»

Но как он ни успокаивал себя, он все же понимал, что встретиться надо, поговорить по душам надо. И не для нее, и даже не для себя. Нет, не для себя. Нет! Скорее всего это нужно было для окончательного выяснения чего-то такого, без чего нет будущего, нет и не может быть спокойной жизни. Да, уже наступал тот возраст, когда человек ищет пристанища и устойчивого бытия. И «спокойной» семейной жизни. Но она все еще была как будто за горами, в дымке неясного будущего. А в нем говорил солдат, который, вернувшись в дом родной, хочет во всем навести порядок: установить, в кого он имеет право бросить камнем, а кого взять с собой в дальний путь. Без этого — он понимал это хорошо — он не может честно жить дальше.

Да и в Москве от него ждут решений. Инночка Башкирцева ни в чем не упрекала и даже больше — не допытывалась. Но у людей таких, как Петр Зуев, ничего и не требуется выпытывать. Он знал, что разберется и сам расскажет. Но разобраться было не так просто. Закружили районные дела. А потом, идти для серьезного разговора к Зойке надо после того, как узнает о ней все. Ведь у него на руках оставался Зойкин дневник — вторая тетрадь, так и не прочитанная им осенью у Евсеевны.

Он искоса поглядывал на этот дневничок, стоявший на самодельной полочке. Там лежали книги и журналы, присланные по абонементу из Москвы, уставы и наставления, и этот био-агро-ерш. Змеиная чешуя переплета, вызвавшая еще тогда, осенью, его отчуждение, холодно поблескивала.

Больше тянуть нельзя. Он понимал это и в выходной окончательно решил расквитаться со всякими эрзацтайнами, а затем сходить на другой конец поселка, чтобы раз навсегда разрубить этот гордиев узел.

Словом, расквитаться с прошлым.

Мать, его дорогая маманька, видимо, чутко понимала, что происходит с сыном. Как только он выставил Сашку из дому, она, многозначительно взглянув ему в глаза, спросила тихо:

— Ждешь кого?

Когда же он отрицательно мотнул головой, подошла к нему ближе и, положив руку ему на плечо, сказала еще тише:

— Да не мучайся ты, бедняга. Что ты все думаешь, все думаешь? Ведь нельзя же так.

Сын склонил к матери голову и, ласкаясь, потирая шершавой щекой ее плечо, заговорил, не поднимая головы:

— Да я не мучаюсь, маманька. Я просто размышляю.

— Ох, не говори. Разве ж я не вижу. Думает, думает, да ничего не надумает. Решайся на что-нибудь одно.

— Вот это правильно, — сказал сын. — Правильно, маманя. Что-нибудь надо одно.

И, шагнув в сторону от матери, он подошел к полочке взял с нее две общие тетради и сел к столу.

По заведенному обычаю, как только сын садился за книги или конспекты, мать сразу удалялась, оставляя его одного.

Вторая тетрадь начиналась словами: «Мой Петер и Валерка…» Кровь бросилась в лицо Зуеву. И, облокотившись на стол, он положил подбородок на поднятые кверху кулаки. Он сильно прижался головой к рукам, чтобы не скрипнуть зубами, и вспомнил ее фрица таким, каким он представил его себе тогда, в первый раз, при свете каганца в деревенской избе у Евсеевны.

«Постой… Это еще что за Валерка? Валерик — кто такой? Ну да, конечно, так, кажется, зовут ее мальчугана». И вдруг спокойно, подняв подбородок с кулаков и охватив голову ладонями, словно закрыв уши от всего, что слышалось ему из иного, чужого и в то же время такого болезненно таинственного мира, он стал читать дальше и дальше. Там, где шло описание обычной, ровно текущей семейной жизни, он перелистывал страницы совершенно безразлично, с холодным взором читателя, вяло бредущего по протоптанным тропинкам чужой жизни.

Но все чаще и чаще страницы дневника прерывались. От тревожных слов и наполовину перерубленных, незаконченных фраз к Зуеву перешло смятение человека, писавшего эти строки.

«Сегодня опять напился…» — наконец прямо записала Зойка в одном месте. Дальше эти упоминания стали повторяться — вначале просто как констатация факта, а затем она стала, очевидно, призадумываться над причинами поведения своего мужа.

«Какой-то он теперь отрешенный и жалкий… Особенно после пьянки. Хорошо, что хоть так. Ведь наши русские, говорят, бьют своих баб в пьяном виде. А этот смотрит жалобными глазами и ничего не говорит. Я хорошо знаю, что он скрывает от меня что-то, вернее, скрывает и от своих и от меня…

Сегодня он пришел с дежурства совершенно трезвый, но принес с собой в баклажке шнапсу. Раньше он никогда не давал мне и не заставлял меня пить. А сегодня снял с полочки два стаканчика, вытер их, налил себе и мне. Мы выпили.

— Какой же это шнапс? Эта наша русская самогонка, — шутя сказала я. Он утвердительно закивай головой. После второй рюмки у меня закружилась голова, и я не помню всего, о чем говорили. Но только Петер все расспрашивал меня о партизанах… Как будто бы я знаю, какие они! Странно! Он не верит, что я не знаю ничего, кроме того, что все говорят у нас в поселке. Только сейчас вспомнила, что, когда я, пьяненькая, шутя спросила: «Да ты уж не в партизаны ли собрался, мой дорогой?», он посмотрел на меня долгим взглядом и спросил: «А они не убьют?» Я поняла, что это был серьезный, важный в его жизни вопрос. И я сразу протрезвилась. Но он больше не спрашивал меня… Хмель пришел снова. И что я ни говорила, он мне не отвечал…»

Зуев перечитал эти три странички два раза и ухмыльнулся: «Свихнулся Зойкин немчура. А в общем, видать, парень был неплохой. А ну-ка, поглядим на даты». Это были первые числа июля 1943 года. «А, теперь понятно! Началась битва под Курском…» — подумал Зуев. «Вишь, как они, огромные исторические события, даже те, которые зовутся катаклизмами, отражаются на душевном состоянии отдельных людей. И даже таких разных. Вот Зойка, а вот ее фриц, а вот я… И Шамрай, Котька Шамрай, который, может быть, в то самое время лежал обожженный у своего танка под Прохоровкой… Эх, судьба, судьба-злодейка…» И ему вдруг стало до слез жалко их всех: и Шамрая, и Зойку, и Зойкиного Петера… и самого себя.

И, словно перекликаясь с его догадками, на следующей странице дневника значилось:

«К Петеру часто заходят товарищи, долго и тревожно о чем-то говорят. Если бы они говорили медленнее, я бы все поняла. Но говорят очень быстро, особенно когда переговариваются между собой на своем тирольском диалекте. Но смысл я понимаю. Идут страшные бои там, на Востоке, прямо за Десной, за лесами. «Курский балкон» — все чаще слышно в их разговорах. Я как-то раз спросила его: «Какой это балкон?» Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

— Нам говорят, что там фюрер впервые применил секретное оружие.

И когда я испуганно вскрикнула, он ухмыльнулся криво и сказал:

— А чего ты беспокоишься? Врет он все, наш Адольф!

Как все это странно…»

Зуев не мог дальше читать. «Оправдание? Перед кем? Перед нами… Так она, кажется, говорила Шамраю… Зачем же тогда с фрицем жила?..»

Зуев опять отложил тетрадь недочитанной. И попросту решил: тут ни черта не поймешь. «Да и на кой сдалось мне это — понимать?.. Пускай своей головой за свои грехи отвечает. А ребенок? Что из него вырастет? Вот она, закавыка».

Но закавык после войны было еще много. И эта не самая главная. Чем сеять? Бычки? А как сеять? А люди, люди… Вот проблема, над которой ломал себе голову не один Швыдченко… Или перестать заниматься самоковырянием и гнилой интеллигентщиной? Ну да, попробуй, когда ноет, и болит, и жизнь не ладится…

4

В развернувшейся дискуссии на районной партконференции совершенно неожиданную роль сыграл старый красногвардеец дядя Котя Кобас.

Хорошо, видимо, хотя и с опозданием, раскусив сазоновский характер и поняв карьеристские намерения предрика, Швыдченко все же не начинал боя, так как хитроватым своим умом украинского мужичка и честным комнезамовским сердцем понимал, что ему, бывшему партизанскому комиссару, некрасиво опускаться до чиновничьей шумихи. Он не мог защищать свой авторитет просто так, ради авторитета, потому что никогда не работал ради своей шкуры. Да, авторитет ради авторитета ему никогда и не был нужен! Но там, где дело оказывалось принципиальным, важным, как в спорах с дядей Котей Кобасом, он, считая себя правым, не уступал.

Вся каша заварилась из-за нехватки рабочей силы. Кроме женщин с фабрики «Ревпуть», работавших на ней до войны, кадровых рабочих было мало. Мужчин — единицы. В колхозы их вернулось и того меньше. Но и тех забирала фабрика, оголяя колхозы подчистую.

Дядя Котя Кобас — старый кадровый рабочий и предфабкома — был к тому же и первоклассный вербовщик. Директор завода только его одного и посылал в районы для вербовки. Дело рабочего класса и диктатуру пролетариата дядя Кобас ставил превыше всего и, освоив ее в формах самых революционных и прямолинейных, он, человек простой, горячий и бесхитростный, так на этой точке и остался. Вслед за его вербовкой колхозные бригады разваливались, и путешествия дяди Коти по деревушкам Швыдченко шутя как-то на бюро назвал «Батыевым нашествием».

Старый кадровик возмутился. Не обошлось без личностей. Швыдченко сразу поправился, заявив, что это шутка. Но Кобасу вожжа попала под хвост. Не за себя. В своей персоне он видел воплощение рабочего класса в подвышковском масштабе. И так все это и выложил на бюро.

Сазонов сразу оценил этот козырь. Он даже тихо и незаметно снял себе копию с протокола заседания бюро, где возникла эта перепалка, да исподволь — особенно перед лицом представителя области, очень ловкого товарища Сковородникова, — стал изображать Швыдченко честным, хозяйственным мужичком, которому только бы в колхозе и копаться. Там он может быть блестящим организатором, но имеющим один небольшой изъян.

— Диктатуры пролетариата наш секретарь не понимает, — с улыбкой сказал он как-то в присутствии Кобаса товарищу Сковородникову.

— Чудно как-то, — усомнился дядя Котя. — Человек университет партийный кончал. Военную школу прошел.

Сазонов сожалеюще и в недоумении развел руками.

Высокий, худощавый дядя Кобас долго вглядывался в Сазонова, словно примеривая его к Швыдченке, и отрицательно замотал головой:

— Нет, не может того быть. Наш ведь человек. Вояка. — И такая вера в себя, во всех окружающих и в свой класс, который не подводил и не подведет, послышалась в этих словах, что Сазонов даже струхнул и даже раскаялся на миг, что столь круто начал разговор.

— А может, и показалось так… Но только объясни ты мне, товарищ Кобас, почему он палки в колеса ставит насчет рабочей силы?

Дядя Кобас был человек объективный. Он всегда резко отделял личное от классового, общественное от субъективного.

И он начал издалека.

— Ты как думаешь? — спросил он Сазонова. — Мы, пролетариат, сами не живые, что ли? Нет. Ошибаешься! Я вот коренной, с дедов-прадедов, пролетарий, а вот свою старуху ревную, например. Как же это понимать с пролетарской точки зрения? — Ему очень нравилась эта собственная объективность. Она явно смахивала на принципиальную самокритику. И, разойдясь, он все громче погромыхивал с высоты своего роста, обращаясь уже не только к одному предрика. — А кума моего Терентия, х-ха-ха, так евонная молодайка кажен день за бороду треплет. Это ку́ма-то моего, братцы, кхи-кхи-хи. Это как же, по-вашему, молодому… мешает это патриотизму, всему нашему делу аль нет?

— Не знаю, — удивленно и угрюмо сказал Сазонов, уже раскаиваясь, что в присутствии представителя области начал этот разговор. Ему он нужен был в полутонах, с глазу на глаз. «А этот хрыч сразу митинговать начинает. И о чем он? Вот балабон пролетарский…» — думал он недовольно.

— А я знаю. Мешает, конечно… но не так, чтобы из-за этого нас на собраниях позорили. Собрание — это дело вроде заутрени. С этой колокольни, что трибуной зовется, бам, бам — отзвонил и шагом марш в лимитный магазин. Жень паек приволок — и опять же литургию: бам, телень, телень, телень, телебам, — и опять туда же. А потом еще вечерня, всенощная бывает. А ты бы, брат Феофаныч, людей в сорок первом проверял, какому они богу-то молятся. Во… железо к рукам примерзало, с кожей отдирали да нашей кровью к танкам его наклепывали. Это ты видал? Да и Федот наш тоже про партизанские дела в это самое время может кое-чего порассказать. Партизан он, говорят, мировой… Но это еще не значит, что я ему спускать обязан.

— Да уж чего тут рассказывать… — морщась и пытаясь закончить «митинг», сказал Сазонов.

— А что не значит? — спросил Кобаса Сковородников, прислушивавшийся к этому разговору.

— А то не значит, что мы ему классовую линию напомним. На то и конференция, чтобы секретарям холку мылить… — вдруг брякнул дядя Котя.

— Правильно, — поддакнул Сазонов.

Когда, наговорившись вдоволь, дядя Кобас ушел, Сковородников, подмигнув Феофанычу, сказал:

— Интересный товарищ — образца военного коммунизма.

— Верно, — готовно согласился Сазонов. — Да только… балабон…

— Нет, не скажите, Сидор Феофанович. Такие люди иногда ох как нужны. Особенно, если где надо критики и самокритики подбросить. Например, на активах или конференциях. И у вас вот, если, к примеру скажем, надо будет партизанских комиссаров поставить на место, а то и оттеснить вовсе. Не вышло же у тебя, уважаемый руководитель района, в прошлом году в Заготзерне! Что ж, и в этом году будете пасти задних?! Ведь есть же в каждом районе один-два показательных колхоза. Мы уже повсеместно добиваемся того. А показательный район? Я серьезно говорю. Мы заинтересованы в том, чтобы вытянуть ваш район, а вы один раз попробовали, да и то коряво. И всё? Надо же все начинать с головы.

Сазонов не понял:

— Так я же, как вы указывали, Николай Семенович, ни слова секретарю товарищу Швыд…

— Еще бы… Надо самому на его место… Ну, не понимаешь, что ли? Этот мужик — душа нараспашку. Как теперь модно пишут, «с чистой совестью». Он же, чтобы только строгача снять, — любого продаст. И тебя в первую очередь. А ведь к осени партконференции будут проводиться. Раз война кончилась, значит, на более демократических основах… Ну, внутрипартийная демократия и так далее…

— Так при чем здесь та история? — недоумевал Сазонов. — Дело-то ведь сорвалось из-за этого дворянского предколхоза.

Сковородников засмеялся:

— А-а, этот случай с блудницей Екатериной! Вообще здорово придумано. Я этот анекдот не раз слышал. Очень даже смешно и мило. Но давайте говорить напрямую. Человек вы мне симпатичный, и, так и быть, проинструктирую по душам.

Сковородников какой-то изменившейся, кошачьей походкой подошел к двери и выглянул в коридор…

— Но предупреждаю, этого… обмена мнениями между нами не было ясно? Мы — область бедная, никогда страну не кормили, а теперь, после войны, да еще с этими партизанами, и подавно. Надо же понять, что живет она не с фактического урожая. И хотя нас строго предупредили с этим положением кончать в ближайшие год-два, там еще видно будет. Но мы-то с вами не вся область, мы просто руководящие товарищи. Мы всегда будем жить не с фактического урожая. Нам при любой карточной системе паек всегда выдадут. Будьте спокойны. Но все же наши козыри — та цифра и тот процент, какие в газетах напечатаны. Понятно? Газетный процент нас кормит, то есть аттестует, как говорят наши вояки. Значит, давай этот процент. Любым способом давай. А уж тогда конкретного масла и ветчины, на крайний случай, хотя бы и «второго фронта», но сколько душа просит. Для нас лично этого всегда найдется в достатке, если только процент выполнения а газетах будет на должном уровне. Мы с вами, Сидор Феофанович, с бумажного процента живем. Все. Точка. А дальше уж сам думай и понимай.

Сковородников еще раз подошел к двери, резко открыл ее, посмотрел в коридор и тихо прикрыл за собой. Теперь он шагал уже совсем другим, обычным шагом.

Сазонов умилялся:

«Этот крепко сидит. Значит, вот какие они — дела. Будет, будет для меня поддержка в области…» Твердая вера в бумагу, в процент, в инструкцию, даже в словесный инструктаж всегда ему импонировала. Он ведь и сам кое о чем подумывает да кое-что и предпринимал. Только у него все это вроде помутнее, не так четко, не так уверенно и лихо.

«…Видать, все же я на верной дороге стою… Эх, вот Федот мне как гири на ноги повесил. Не путайся он под ногами, мы после таких ясных указаний товарища Сковородникова на первых местах в области давно бы были… Есть же определенные достижения… По тяглу первым в области, сам же товарищ Седых не раз в пример наш район ставил. Опять же картошки в прошлом году ни центнера не сгноили. И тоже весною нас хвалили на областном совещании в облисполкоме…»

Но потом, как ни пытался Сидор Феофанович опять свести разговор на эти рельсы, руководящий товарищ Сковородников молча смотрел на него какими-то оловянными глазами, а когда предрика по простоте душевной сказал в присутствии его шофера что-то насчет «указания», тот резко оборвал Сазонова:

— Указаний я вам никаких не давал, и вообще… Понимать надо.

Ни об этом разговоре, ни о внутренней неурядице и колебаниях, которые «обсели как осенние мухи» трусливую по своей природе душу Сазонова, Зуев, конечно, знать не мог. Но пронырливый и всезнающий Илья Плытников сболтнул как-то:

— О-го-го, теперь наш Сидор в гору пойдет! Оч-ч-чень ловкие штуки с квитанциями придумал. Жмет на второй орденок, не иначе.

— Какими еще квитанциями? — спросил Зуев, почему-то думая, что разговор идет об орденских талончиках, которых у него самого лежало в красной коробочке сотни на полторы в месяц.

— Да из Заготзерна… — беззаботно ответил Ильяшка, но тут же спохватился и прикусил язычок. И как Зуев ни упрашивал друга, тот, посерьезнев, сказал: — И не проси. Друзья мы с тобой еще по комсомолу. А тут, брат, разглашением служебной тайны попахивает. Узнавай у кого-нибудь другого, а я в таких делах пас. Ведь небось в военкомате и у тебя немало бумаг и инструкций, которых ты мне, своему комсомольскому другу, нипочем не выложишь. Правда ведь?

— Что верно, то верно, — согласился Зуев. И сразу вспомнил прошлогодний, за чаркой самогонки, разговор с Манжосом. Он тут же бросился к орловскому предколхоза. Напомнил ему о разговоре.

— Да, — Манжос почесал чуб. — Вроде было такое дело.

— А квитанция где?

— Квитанция? — простодушно переспросил Манжос.

— Да, из Заготзерна.

— Отдал я ему… Он потом еще пол-литра мне за это обещал. Да так и…

— Дурак.

— От дурака слышу, — ухмыляясь, добродушно ответил предколхоза. — Вы бы еще, товарищ уполномоченный, через пять лет пришли бы всякие шахер-махеры выяснять. А это дело такое, вроде розыгрыша. Я ведь ему ни одного зернышка на эту бумажку не только не дал, но и не обещал.

— А другие? — в упор спросил Зуев.

— Ну, за других я вам не отвечу. С такой шайкой-лейкой тут бы свою шкуру не замарать да свой колхоз не обидеть.

Зуев замолчал. Так это часто бывает с честными людьми, которые не сразу-то и смекнут, в какую грязь их чуть не втянули. Они, вдумавшись и спохватившись, никак не найдут концов, не вспомнят деталей, на которых-то как раз и можно поймать прохвостов и жуликов. Но все-таки Зуев тут же, хотя и туманно и сбивчиво, рассказал обо всех своих подозрениях Федоту Даниловичу Швыдченке. Тот, слушая, крутил головой, хмурил свои разлапистые брови и наконец сказал:

— Эх, не вовремя ты, брат, это затеял. Тут партконференция на носу.

— Да ничего я не затеял, Федот Данилович. Просто сообщил вам, как только понял, чем все это пахнет.

— Ну, не так выразился. Извиняйте, товарищ майор. Была бы неделька-другая, мы бы все это вывели на чистую воду. Ну, спасибо и на этом. Но, сам понимаешь, на бюро ставить сразу вопрос нельзя, никак не подработан… Так просто, разговоры, подозрения.

На другой день Швыдченко позвонил Зуеву и, когда тот явился в райком, сказал ему:

— Так и думал. Кинулся я проверять, и оказалось, что списки и корешки квитанций — все отправлено в область. Теперь уже только после партконференции разберемся.

5

Партийная конференция поначалу шла вяло. Отчетный доклад Швыдченко сделал по трафарету. Секретарь райкома не говорил просто и свободно, как всегда делал это раньше, а читал свой доклад по бумаге. Не только из-за осторожности пришлось пойти на такую меру. По требованию представителя обкома товарища Сковородникова предварительно обсудили этот доклад на бюро. А раз так, то доклад должен быть написан. А раз его написали да еще прокорректировали, так уж надо читать.

По ходу конференции у самого докладчика, конечно, возникали новые мысли, вызванные и встречами в кулуарах с делегатами, и больше всего с их внимательными, испытующими глазами. Швыдченко еще в начале доклада, поглядывая поверх листов бумаги в зал, видел эти глаза коммунистов. Он чувствовал, что люди ждут от него живого слова. Он знал: всем, чем жил народ в те дни, жили, трудясь вместе с ним, и эти лучшие люди района. Им было очень нелегко. Но стоило докладчику измерить всю эту трудную послевоенную жизнь масштабами истории, как сразу ему и его товарищам становилось щемяще ясно не только горестно-сладкое, уже отгремевшее прошлое, но прояснялось и будущее. Не всем, конечно, одинаково: одним мерещилось оно довольно туманно, как общая перспектива, до которой, может быть, сам и не доживешь; другим — как лозунг, хотя и правильный и даже красивый, но все же пока абстрактный, слишком общий, чтобы сжиться с ним как с делом ежечасным, привычным; для третьих это была сама жизнь с повседневными заботами, словно езда по тряскому, в ухабах, пути; а для людей романтического склада или склонных, как Зуев, к размышлениям, это был плод усиленного, а подчас изнурительного умственного труда. Именно у Зуева во время этого в общем скучноватого доклада впервые мелькнула мысль: а ведь история-то — это наука о будущем. И к этой мысли он, готовящийся стать историком-профессионалом, возвращался потом не раз в жизни.

Примерно так же думали и Пимонин, и Кобас, и Швыдченко. Докладчик, правда, не мог выразить все ясными словами. Он просто чувствовал сердцем все это и поэтому иногда «раздваивался» между текстом и тем большим и сердечным, что трепетало и билось у него в груди и у этих слушающих его людей. И тогда взгляд его тоже «раздваивался», он терял строчку, часто перескакивал через абзацы. Стала получаться какая-то бессмыслица. Один раз впопыхах он дословно прочитал целый абзац, дважды. В задних рядах кто-то громко засмеялся. На него зашикали, но интерес и внимание к докладу как-то быстро испарились.

Подавив в себе потребность видеть глаза и лица тех, кому он адресовался, Швыдченко уткнулся в бумагу и медленно, по-ученически ловил пальнем непокорные, разбегающиеся во все стороны строчки. Щепоткой он пересчитал оставшиеся страницы.

«Ого, еще восемь с гаком страниц осталось», — подумал он с досадой. Докладчик слышал тихий равномерный гул аудитории… «Вроде улей гудит, когда встревожен каким-то непорядком… Как в дружном пчелином коллективе: тут знай — либо мышь завелась, либо погибла матка…»

Но думать об этом было некогда. Надо было не упустить разбегающиеся, как зайцы в степи, непослушные строки. Единственное, что все время слышал и тупо воспринимал Швыдченко, это был его собственный голос, глухой и хрипловатый, нудный и монотонный.

«Как пономарь над покойником отходную вычитываю… себе, что ли? Или кому другому?» — мелькала где-то на втором плане досадливая мысль. Но он тут же спохватывался — боялся опять потерять строку. Он гнал ее, эту мысль, как непрошеного гостя. Но гость этот был не просто упрямой Швыдченковой думкой, а его совестью, которая в этот момент возмущалась всего больше тем, что он, неглупый и самолюбивый, вынужден сам выставлять себя на посмешище.

Да, как ни странно, Федот Данилович был мужик своеобразно самолюбивый. Правда, искренняя партийность, воспитанная годами честной работы в партии, не позволяла ему проявлять это самолюбие по мелочам.

«Эх, брошу сейчас все эти шпаргалки и пойду катать по-своему». Но, косясь на президиум конференции, он леденел и еще более монотонно продолжал свой поединок с текстом, непослушным, как сухожилия старого партизанского коня, съеденного его отрядом в голодуху на Карпатах.

«Дожевать бы все это поскорее и уйти. И на черта я взялся не за свое дело», — упорно думал Швыдченко.

Конечно, в написанном докладе не было ни слова о тех неясных делах, которые творились в Заготзерне. Не мог же Швыдченко строить критическую часть доклада на недоказуемых намеках и не проверенных документами обвинениях. Но, чувствуя неудовлетворенность аудитории, он вдруг махнул рукой и пустился во все тяжкие. Конечно, это было необдуманно, но Швыдченко не удержался, и единственное место, где он оторвался от текста доклада, было то, в котором говорилось о сдаче хлеба государству. Он своими словами сказал, что надо будет после партконференции срочно проверить Заготзерно и что есть данные, что там завелся клещ… (Многие из делегатов так буквально и поняли, что клещ завелся в зерне, и сразу стали подумывать о мероприятиях на зимних токах, так как теперь уж ясно — раз Данилович сказал, то приемщики будут при приемке хлеба не только насчет влажности, но и насчет этого самого вредителя рвать гвозди… Насчет государственного — Швыдченко мужик строгий.) И шум в зале утих. Делегаты замерли, ожидая, что сейчас наконец начнется конкретная, животрепещущая, жизненная часть доклада. Но в это самое время, когда докладчик, оторвавшись от текста, увидел ожившие глаза аудитории, черт дернул его бросить взгляд на президиум. Представитель области товарищ Сковородников, следивший по второму экземпляру текста, с возмущением оторвался от бумаги, злобными глазами посмотрел на докладчика и повернулся к Сазонову, шепча что-то в угодливо подставленное ухо предрика.

«Эх, черт! Заметил-таки, что начинаю нести эту самую отсебятину», — подумал Швыдченко, относя выражение лица не к сути сказанного, а к нарушению формы.

А Сковородников схватил лист с подработанным вчерне списком кандидатов и резко вычеркнул фамилию Швыдченко. Сазонов удивленно поднял брови. Всю эту мимику видел докладчик и, поняв ее по-своему, опасаясь, чтоб снова — уже в который раз — не попрекнули партизана партизанщиной, уткнулся в текст.

А некоторые делегаты, глядя на это, уже подумали: область теперь всыплет и исполкому. Вон как Сидор егозит перед областным представителем.

Спохватившись, что он брякнул недоказуемое, наш докладчик вкривь и вкось дочитал доклад до конца и отошел к президиуму, вытирая платком шею.

В зале захлопали, и, не дожидаясь объявления перерыва, делегаты двинулись на улицу. Где-то сзади грохнула о пол поваленная скамейка. Не очень смущенные всем происходившим, члены президиума конференции кучками, по три-четыре человека, оставались на сцене, украшенной соответственно случаю огромным портретом Сталина в маршальском мундире. Местный художник, не жалея красок, выписал звезды на погонах и орденах, складки на брюках и блеск сапог. Все, кроме настроения делегатов, было торжественно и парадно.

После перерыва были объявлены прения. Начались они вяло. Первыми выступали подготовленные заранее штатные ораторы-звонари.

Зуев впервые после войны присутствовал на столь обширном собрании партийного актива всего района. Он оглядывался, прислушивался, ощущая какую-то неловкость за все происходящее. Многих людей он просто не узнавал, другие, казалось, надели на себя какую-то условную маску.

Но постепенно прения оживлялись. Лица людей стали обыденными, знакомыми, глаза ожили. Коллективная мысль была готова забурлить. Кое-кто из делегатов, отбросив в сторону бумажку, начал говорить прямо и открыто, без обиняков излагая свои наболевшие дела. Появились критические замечания и резкие нотки, кто-то даже коснулся личности предрика. Представитель обкома, заведующий сельхозотделом товарищ Сковородников, недовольно хмурясь, бросал многозначительные взгляды на председательствовавшего Сазонова. Тот, внушительно поправляя на карманном клапане тужурки орден, угрожающе позвякивал колокольчиком. Но расходившихся делегатов уже трудно было остановить: два оратора прямо с места в карьер, без стандартного предисловия и вступительных фраз о достигнутых на сегодняшний день победах и успехах, как застоявшиеся добрые рысаки, с ходу начинали с местных, по их мнению, главных вопросов. А главными были, конечно, многочисленные неполадки в сельском хозяйстве района. Эти-то два критических выступления вызвали бурную реакцию зала. В президиум посыпались записки с просьбой записать в прения. Но товарищ Сковородников, как-то незначаще, по-деловому непринужденно прикрывая тыльной стороной ладони рот, шепнул Сазонову «Подводить черту». Тот вскочил и громогласно заявил:

— Поступило предложение подвести черту. Кто против? — И, не дав времени опомниться, заторопился: — Воздержавшиеся? Прения прекращаются.

Но тут же сзади загремел гулкий голос дяди Коти Кобаса.

— Как прекращаются? Да что у нас — сельская сходка, что ли? От рабочего класса не дали высказаться и уже — черту.

— Товарищ Кобас, вы могли записаться с самого начала. Кому-кому, а вам бы дали слово, — ласково сказал Сазонов. — Но в списке записавшихся вас не было. А сейчас вопрос проголосовали.

Зуев, сидевший недалеко от дяди Кобаса, шепнул ему: «Проси, дядя Кобас, в порядке ведения».

— И дуй на трибуну, — подсказал кто-то сзади.

Подсказка пришлась явно в пору. Кобас загудел:

— Прошу в порядке ведения собрания.

Председателю пришлось уступить. Шагая долговязыми ногами к сцене, дядя Котя на ходу набирался злости. Речь его, хотя и продуманная заранее в общих контурах в форме прямой и принципиальной критики бюро райкома, сразу приобрела ругательский характер. Действительно, увлекаясь сельскими делами, Швыдченко мало обращал внимания на работу фабрики. Она была предприятием союзного подчинения. На дела ее райком прямого влияния не имел. Подогретая обстановкой речь получилась несколько иной, чем была задумана, и неожиданной для самого дяди Коти.

— Вот мы выслушали доклад товарища первого секретаря, нашего уважаемого бывшего комиссара Федота Даниловича Швыдченко. И что же мы узнали? Что товарищ секретарь грамотный человек. И бумаги умеет бойко читать…

— Не так уж и бойко… не подхалимничай, дядя Котя, — раздалось из зала.

Добродушное это замечание подействовало на горячего дядю Котю, как шпоры на резвого коня. Чтобы он подхалимничал? Он, потомственный пролетарий? Ну держись, Федот. Он поглядел с высоты своего роста на президиум, на небольшую, кривоногую фигуру Швыдченки, притулившегося где-то сбоку, и, нагнув по-бычьи голову, долго смотрел в уходивший вдаль зал, на притихших делегатов. Затем, проведя всей пятерней по коротенькому ежику на голове, махнул рукой таким жестом, каким перед дракой «стенка на стенку» бросают шапку на землю. Грохнув кулаком по трибуне, он тихо произнес только для президиума: «Эх, была не была!» — и пошел разносить на все лады первого секретаря райкома.

Как только определилось основное направление его речи и особенно ее прицел, председательствовавший Сазонов, стоявший вначале с поднятым звонком в руке, переглянулся со Сковородниковым и сел на свое место. А Кобас начал выкладывать непорядки всего района, затем съехал на своего любимого конька: райком не только не помогает фабрике рабочей силой, но и мешает самостоятельно вербовать ее. Затем он, перескочив на дела сельские, продолжал:

— Ну и откуда же при таком руководстве будет помощь нам, рабочему классу, когда товарищ Швыдченко уже умудрился получить выговор. За что, я вас спрашиваю? За антигосударственную практику. За подрыв колхозного дела.

Пока дядя Кобас разносил секретаря на все корки и честил его всякими эпитетами, в зале народ стал переглядываться, пожимать плечами и поднимать руки с просьбой предоставить слово. Среди просивших слово был и Зуев. Но Сковородников и Сазонов уже хорошо уловили общее отношение конференции к погромному выступлению дяди Коти. Шепотом посоветовавшись между собой, они решили объявить перерыв.

— Во время перерыва секретарей партийных организаций просят пройти за кулисы, — солидно объявил Сковородников. — А также членов бюро райкома…

Зуев, ошеломленный несправедливостью Кобаса, шагнул прямо через боковые двери клуба на улицу. Там, переминаясь с ноги на ногу на подсохшей, давно не чищенной аллее, он вслушивался в разговоры.

— Да, влепил он нашему секретарю.

— Под самое дыхало, можно сказать, заехал…

— Загибает старикан. Обвиняет в партизанщине, а от самого партизанщиной за сто верст и на двадцать пять лет назад пахнет.

— Человек я новый. Но уж очень смахивает это на сведение личных счетов. Из-за чего они сцепились, в самом деле, интересно знать? — спросил подполковник Новиков.

Зуев ходил от одной группы делегатов к другой, прислушивался, желая понять причины и следствия, и ничего не понимал. Затем отошел в сторону, продумывая свое выступление. Он решил выступить против дяди Коти и взять под защиту Швыдченку. Но хотелось сделать это так, чтобы избежать личных мотивов, острых, необоснованных выпадов и недоказуемых обвинений. А в пылу полемики это иногда бывает очень трудно сделать. Прислушиваясь к говору делегатов, к их метким и беззлобным замечаниям, он уловил какое-то двойственное отношение к самому Швыдченке.

Некоторые вспоминали о недавнем, еще «не поросшем мохом», выговоре Швыдченке с довольно грозной и чрезвычайно емкой формулировкой. Трудно было понять этим людям, большинство которых было связано с крестьянским трудом, что спасение от гибели общественного, добытого ими продукта, до зарезу нужного в голодный год, является антигосударственным деянием. «Видимо, тут что-то не то… не может быть, — думали наиболее «стреляные». — Тут, наверно, кроется что-то другое…»

— Наверное, еще в тылу врага, при немцах, где-то спотыкнулся, — намекали наиболее подозрительные. — А может, и накуролесил чего?..

Когда же они с глазу на глаз высказывали эти свои догадки более умеренным тоном, находились и такие, что вежливо-бдительно соглашались: «Да, что-то… но вряд ли… а впрочем…»

Были и такие, что продумывали, как удобнее будет отмежевываться. Но все же большинство явно не одобряло дядю Котю:

— Хватил куда!

— Это не критика, а оглоблей по хребту.

— Ничего. Полезно. Чтоб не зазнавался…

— Так ведь работает же человек у всех на глазах. Мы же видим, как он район тянет.

— Похоже, что в обкоме не прочь его сменить…

— Нет, не похоже. Я уж знаю. Если бы думали, этот самый Овчинников…

— Огородников, вроде.

— Вспомнил, Сковородников. Так этот товарищ Сковородников своего кандидата уже за ручку водил бы. Как невесту на смотринах, показывал бы нам. Глядите, мол, какую вам цацу припас…

— А может, он сам себя нам сватать будет?

— Такого еще не бывало. А кто его знает…

Словом, Зуев видел, что вопрос о Швыдченке большинство делегатов решает по-разному. Одни особенно не возражали против острой критики, даже допускали пользу перегиба, другие возражали против явного перебора в речи Кобаса, но все же считали, что Швыдченку покритиковать невредно. Но никто из них даже и не думал о замене первого секретаря. К Швыдченке явно привыкли, и почти всех он устраивал своей честностью и простотой, преданностью делу и справедливым отношением к людям. Критикуя его недостатки, все понимали, что лучшего секретаря пока району не видать. А еще лучшим может быть только сам Швыдченко.

Зуев тоже все это видел и понимал. Он наблюдал все происходившее вокруг него остро-пронзительно, вдумчиво и едко как никогда. Он ясно представлял себе, что партийная конференция — большое событие в жизни Подвышкова, что здесь решается судьба района на год, на два вперед. Но как же она решится?

Перерыв затянулся. Говорили, Сковородников бегал в райком и заказал срочный, молнией, разговор с областью. Но никто, конечно, не мог предполагать, что сгоряча высказанная точка зрения дяди Кобаса передана секретарям обкома как точка зрения большинства конференции.

После перерыва Зуев всем сердцем почувствовал и на всю жизнь запомнил, что такое партийная организация. Предстояли выборы. И когда в списке членов пленума, предложенном от делегаций фабрики и нескольких колхозов и, видимо, согласованном с обкомом, делегаты не увидели фамилии Швыдченки, конференция как один человек насторожилась.

Всем стало ясно, что угроза нависла не над этим небольшим человеком с кривыми кавалерийскими ногами, но и над всем тем, что сделала партийная организация под его руководством за год с лишним тяжелого послевоенного времени. И конференция запротестовала. Со всех сторон раздавались голоса, выкрикивающие фамилию Швыдченки. Вначале отдельные, а затем все более и более частые.

Сазонов оглянулся на Сковородникова. Тот встал и поднял руку с листом бумаги, затем взял из руки Сазонова колокольчик и звякнул им три раза. Шум утих.

— Президиум конференции считает, что резкая и справедливая критика, которой здесь, на конференции, был подвергнут товарищ Швыдченко, уже сама по себе говорит о том, что ему не быть секретарем райкома. Но так как он является номенклатурой вышестоящих органов, то мы считали нецелесообразным включать его в список пленума нового состава, так как решение о его дальнейшем использовании выходит за пределы компетенции настоящего партийного собрания.

— Критика критикой, а дело делом, — забасил сзади чей-то голос. Лишь немногие узнали в нем бас дяди Коти, так как гудел он, уткнувшись лицом вниз. Локтями он упирался в широко расставленные мослаковатые колени и широкими ладонями закрывал щеки, горевшие не то от стыда, не то от досады.

— Зачем предрешать волю конференции? — крикнул начмил Пимонин.

— Голосование покажет.

Из задних рядов шагнул с поднятой рукой Петр Карпович Зуев. Сковородников вопросительно посмотрел на Сазонова. Тот пожал плечами.

Выйдя вперед, к столу президиума, Зуев попросил у Сковородникова слова.

— Я вношу предложение добавить к предложенному списку кандидатуру товарища Швыдченки. А затем подвести черту.

Зал зашумел, раздались хлопки. Зуев снова поднял руку. Дождавшись тишины, он продолжал:

— Я думаю, что товарищ Сковородников немного торопится с выводами. Воля конференции совсем еще не выражена. И в критике, раздавшейся тут в адрес нашего секретаря, не все было правильно, и попытка исключить его из списков баллотирующихся, мне кажется, не имеет оснований. Ведь нет же решения вышестоящих партийных организаций об отзыве товарища? Или может быть, есть? Тогда зачитайте его конференции, товарищ представитель обкома. Нет? Значит, обком целиком доверяет решение вопроса нам. Так зачем же забегать вперед? Партийная конференция сама, голосованием решит этот вопрос. Так, по-моему, гласит Устав нашей партии… и принцип демократического централизма.

Кое-кто из делегатов конференции заметил, что при словах «Устав нашей партии» Сазонов и Сковородников как-то сникли…

— Правильное предложение, правильная мотивировка. Просим голосовать, — сказал внушительно начмил Пимонин. И вдруг вся конференция разразилась аплодисментами. Мало кто заметил, что, пожалуй, громче всех хлопал дядя Кобас.

— Кто за предложение? — спросил как ни в чем не бывало Сковородников и звякнул колокольчиком. — Большинство.

После поименного голосования списка на предмет отводов и самоотводов приступили к выборам счетной комиссии. Несколько голосов сразу выкрикнули фамилию Зуева. Этим конференция еще раз подтвердила свою волю.

«Эх ты, тёпа, — подумал Сковородников, глядя на Сазонова с презрением. — Туда же, лезет в хозяева района. А техники не знает».

— Надо было выделить несколько проверенных товарищей и сразу же после зачтения списка подвести черту… Да которых побойчее, поголосистее. А ты… эх… — шепнул он Сазонову.

Тот угрюмо молчал.

Список был передан счетной комиссии, и, пока готовили бюллетени, народ разошелся из зала.

— Да, проморгал, проморгал наш Феофаныч, — очень весело и как ни в чем не бывало распространялся в толпе делегатов Шумейко. — Ведь надо было побеспокоиться и подвести черту вовремя…

— На чем? — спросил Зуев.

— Что?

— На чем подвести черту?

— Не на чем, а под списком, предложенным…

— Под списком? Или на внутрипартийной демократии?

— Но, но, полегче, товарищ майор, — угрожающе пробасил своим тенорком Шумейко. — Вопрос чисто технический, а вы тут агитацию разводите…

— Нет, это вы разводите агитацию за ущемление партийной демократии.

— Посмотрим, — крутнул талией товарищ Шумейко.

Сзади локоть Зуева стиснула чья-то рука. Он обернулся. Рядом с ним стояли Пимонин и дядя Котя Кобас.

— Ты полегче с ним… Не задирайся… Не тронь, чтобы не пахло. А эту технику… не он выдумал. Только наши еще не наловчились ее проводить, — твердо сказал Пимонин. А затем, не отпуская руки Зуева, он так же твердо взял под локоть и сухощавую руку Кобаса. — Что же ты, брат, так понес, как норовистый конь? На своих кидаешься.

— Дак, понимаешь… Оплошал… Думал, критику по-партийному, по-пролетарскому, напрямки. А оно вишь как повернулось…

— Не повернулось, а повернули, — вырвалось у Зуева. — Нет, как хотите, хоть вы и старые коммунисты, а я такое безобразие не позволил бы. Так мутить воду, искажать факты.

— А мы и не позволили, — твердо сказал Пимонин. — А вот насчет мутить воду… Ты спокойнее, малец. Спокойнее. Все бывает. Ну, не горюй, майор. Главное, чтоб по-партийному все правильно было окончено. А это у тебя так и получилось.

— Что у меня получилось? — не понял Зуев.

— Вовремя ты выступил… — сказал Кобас.

— Да я и не выступал вовсе, ведь подвели черту.

— Выступил в защиту кандидатуры Федота, — сказал Пимонин. — И очень убедительно мотивировал, со ссылкой на партийный Устав.

— Ага, ага. Как он только про Устав, кое-кто в президиуме носом закрутил, — все еще виновато ухмылялся Кобас.

— Молчал бы, старик. Вот у молодежи учись. И не выступал, говорит, а как помог конференции твой загиб поправить. Четко, дельно, без лишних слов. Понял?

— Понял, — растроганно сказал дядя Кобас. — Так ведь это наш пролетарский, фабричный мальчонка. Наша смена. Степановны-женотдельши сынок. Молодец, Петяшка. Здорово постоял ты за Федота. Так и мы в революцию с твоей маткой за правду стояли. Добивались всегда, чтоб наше взяло верх. А то, что меня распатронил, — не держу зла. Разве ж не понимаю, что упрек умного куда дороже стоит, чем хвала дурака. Понимаю.

— Да я и не касался вас вовсе, дядя Кобас, — оправдывался Зуев.

— По-партийному выступил. Так и надо всегда…

— И чтобы правильные люди не делали глупостей. Вроде товарища Кобаса, — отрезал по-дружески Пимонин. И к Зуеву: — А что мутной воды будет немало, так это факт. Как пить дать, товарищ Зуев. Но теперь они либо успокоятся, либо пойдут на обходные маневры…

— Кто они? — спросил Зуев.

Пимонин долго смотрел на него, не отвечая. Затем повернулся к дяде Коте:

— Сказать ему, старик? Или пусть сам догадается…

— Чего же! Парень наш, пролетарский. Я тебе, Петруша, и сам скажу… Чиновники и карьеристы. Вот кто. А ты уже сам кругом оглядывайся по сторонам да не зевай. И бей без промашки. Да не по работягам, оглоблей, как я сегодня заехал. Факт, заехал. И вроде трезвый… А вот гляди же ты. А?

Старики отошли в сторону, о чем-то оживленно беседуя. Зуев направился в комнату счетной комиссии. Подсчитывая вместе с другим членами комиссии бюллетени, он думал: «Как все-таки сложно все в жизни: борьба, заботы, подсиживания, зависть, принципы, самолюбия…» И какой-то внутренний голос шептал ему: «И поди разберись во всей этой шумихе чувств, сплетении фактов, кружеве самолюбий… А может, бросить и не разбираться? Как говаривал капитан Чувырин: есть две дырочки в носу, посапывай да помалкивай». Но тут же он одернул этот голос. «А совесть? Партийная совесть. Как? Стоять в стороне и помалкивать? Это и любой обыватель может… Ну да, а как же тут разберешься? В этой гуще. Где принципы, дело жизни, а где — просто дрязги. И сам не пойму, чего тут больше», — недовольно ворчал тот же голос. «А на кой черт тебе даны мозги? — обрезал сам себя Зуев. — Если бы в жизни все было легко и понятно… Но ведь шло все как будто по правилам, по заведенному порядку. И чуть было не совершили ошибку. Да не один-два человека, а целая организация… А может, иногда нужно отступить от заведенного порядка, чтоб не впасть в ошибку? — спросил Зуев, споря сам с собою. — Но как же этому научиться? Ведь если и это ввести в правило, то что получится? А ты делай так, как сегодня. Как эти старики сегодня тебя похвалили. А? Вот как Пимонин, питерец, пролетарий и чекист…» — немного самодовольно, с гордостью подумал он.

А разум начитанного человека, как попугай из ящика, вытащил клювом памяти цитату из Ньютона: «В жизни факты бывают не менее важны, нежели правила». Эге… А второй Зуев насмешливо шпынял: «Опять цитатки. Ньютон ведь не на партконференциях их выводил…» «Да ну их к чертям, все эти рассуждения… — решили вдруг оба Зуева, идеальный и простой. — Надо вот к старикам лучше приглядываться. Эти орлы помудрее будут, чем книжные истины, да словечки, да правила… Цитатки и карьеристы знают. Может, получше нашего…»

Все случившееся на конференции как-то обострило чувства и восприятия Зуева. Выйдя покурить, он случайно услышал, как злобно шипел Сазонов за сценой:

— Демократия. Ишь ты… Так же нельзя работать… Подрывают авторитет…

И как Сковородников успокаивал его:

— Ну, ну… Что же ты духом падаешь? Пора знать, что голосование — это почти всегда сведение личных счетов.

— Кричат, Уставом спекулируют… Дискредитация!

Но представитель области только молча развел руками.

Рядом стоял вездесущий товарищ Шумейко и задумчиво ковырял спичкой в зубах. Затем, чтобы как-то успокоить явно терпевшего поражение Сазонова, сказал неопределенно:

— Ладно, Сидор Феофаныч. Время покажет… Вот проведем текущие мероприятия… А там видно будет.

«Мероприятие». Какое серое слово, — подумал Зуев. — Что оно может значить — принять меры, что ли? Или приятие… меро… Надо будет своему лингвисту в Москву написать. В чем тут корень… Сможет она объяснить с помощью своих Марров, Даля и Мещанинова такое словечко? Или это творчество другого рода?.. А ведь эта тройка — Сковородников, Шумейко, Сазонов — все понимает в этих заезженных словечках. Только ли в словечках?»

И тут ему на память пришел разговор с Сазоновым — в день выезда в район — о профессорской дочке. «Очевидно, они мою корреспонденцию вскрывают».

Счетная комиссия заканчивала работу. Все кандидатуры получили большинство. Сазонову накидали целую кучу «черных шаров». Дядя Котя тоже порядочно нахватал «против».

Конференция дальше пошла под горку. Швыдченку избрали единогласно. Следовательно, даже критикан дядя Кобас голосовал «за». Приняли резолюцию. Дали оценку работе райкома, признав ее удовлетворительной. Предложили обратить в дальнейшем внимание на работу коллектива фабрики «Ревпуть».

6

После конференции был пленум нового райкома, на котором было избрано, вернее, переизбрано бюро. Новым членом бюро оказался только Новиков. Зуев дождался конца пленума. Хотелось узнать результаты. Когда же все выяснилось, Петр Карпыч медленно побрел один домой. Даже не услышал шагов человека, поравнявшегося с ним.

— Уже квартал целый иду рядом с тобой, Петр Карпыч. Ну и задумался крепко. Что так? — сказал тихо начмил Пимонин.

— Да так, Федор Иванович, — стряхивая с себя глубокую задумчивость, ответил Зуев.

— Дома что? Или, может, по учебе?

— Нет. Другое… Дела общественные…

— Ого. Так близко к сердцу берешь их?

— Как же не брать? Сами видели, что произошло… на конференции.

— А-а-а, это тебя вылазка так взволновала? — зорко сверля зрачками собеседника, сказал начмил. — Ну что ж. Бывает.

— Вылазка? — удивился Зуев. — Разве дядя Котя, по-вашему, способен на вылазку?!

— Да при чем тут он! Вот чудак. Кобас тут так, с бухты-барахты. А вот Сазонов сорвался. Не сумел использовать этакий козырь. Это для птицы такого полета промашка непростительная.

— Какого полета? — недоумевая, спросил Зуев.

Федор Иванович Пимонин оглянулся, сбавил шаг.

— Непростительная, — повторил он. — И думаю, ему и не простят. У Федота Даниловича теперь авторитет здорово возрастет. Как у моряка, выдержавшего штормягу в девять баллов. Такому даже стражник стакан водки преподносил. А вот Сазонов на глазах у всех в карьериста превратился. Ишь куда залетел. Да слава аллаху и товарищу Зуеву. Сорвался.

— Как все это могло случиться? — спросил Зуев.

Раньше карьеризм Феофаныча казался ему жалкой эмпирикой, житейской несуразностью, о которой они могли болтать безответственно с Ильей. Но после реплик старого, опытного партийца, чекиста это явление представилось опасным для дела партии. Видимо, он, Пимонин, многое понимает. Недаром все помалкивает.

И Зуев горячо, путаясь в словах, рассказал Пимонину о своих раздумьях.

— Ну, не так уж это опасно, как тебе кажется. А в общем — верно. Но зачем страшные слова? Обыкновенный карьеризм. И того меньше — так сказать, честный еще карьерист.

— Честный? — удивился Зуев. — Есть и такая разновидность?!

— Конечно, честный в кавычках. Никакого пока криминала. Хочется человеку спокойной жизни. Думает: чем выше — тем пожирнее куски перепадут.

— Но ведь против мнения партийной организации.

— Партийная организация только вот сейчас сказала свое слово. И с сего момента начинается для нашего Сазонова кризис. Либо он одумается, станет уважать мнение организации и останется коммунистом, так сказать, с некоторыми личными недостатками, либо его песенка спета. Так всегда бывало с теми, кто не внимал предупреждениям партии.

— Да, вам легко все это понимать. У вас опыт партийный… Вы еще с левыми и правыми проводили борьбу! — завидуя, как Сашка его военным заслугам, партийному опыту Пимонина, сказал Зуев.

— И раньше. Начиная с троцкизма. Ни разу не вихлял. Держался генеральной, — твердо сказал Пимонин.

Зуев с ребяческим любопытством спросил:

— Так вы и Троцкого слышали? Говорят, сильный оратор был…

Пимонин нахмурился. Зрачки стали острыми, как два кинжала на чекистском значке, прикрепленном к его кителю.

— Я, малец, Ленина слышал десятки раз. Нас, рабочих-чекистов, Феликс посылал на собрания. И последнюю речь Дзержинского, после которой он упал на лету, как пулей сраженный, вот и сейчас слышу. А Троцкий что? Павлин с хвостом. И все. Это мы еще тогда понимали. Кто головой, кто — рабочим сердцем. Партия, ленинские идеи нас просвещали.

— И мы понимаем, — почувствовав себя теперь не школяром, а говоря уже от имени своего поколения, горячо сказал Зуев.

— А ты из-за Сазонова разволновался. Нет, хлопец, партия не таких индюков видела. А самое главное — тогда были классовые условия. Почва для ядовитых корешков… А теперь карьерист по слабости духа может, конечно, перерасти в карьериста хронического. Может даже пойти в гору. Но он не крепко сидит и рано или поздно сорвется.

Зуев вспомнил свою первую поездку по району со Швыдченкой и размышления по поводу того, кто же первый и кто командир и кто комиссар. И он, сбиваясь от волнения, выложил все начистоту старшему товарищу по партии.

Пимонин слушал вначале серьезно, потом ухмыльнулся, а затем совсем помрачнел. Зуев, заметив это, умолк.

— Конечно, ты уже давно не юноша зеленый, не школьник. Ты прошел войну и приобрел опыт. Но опыт однобокий. Видел жизнь, но только одну ее сторону. Так, правда?

— Ну допустим. Но я еще многому научусь.

— Слыхал, слыхал о твоих занятиях. Но есть и в этом опасность — заучиться.

— Ну, это вы просто каламбур, к слову, так сказать.

— Нет, не к слову, — неожиданно жестко сказал Пимонин. — Вот и после гражданской такие тоже были, вроде тебя. И многие клюнули на механическое перенесение военных порядков на профсоюзы… Знаешь, наверно, кто это проделал…

— Это дискуссия о профсоюзах?

— Вот, вот. А Ленин как сказал? Ну, ты ученый, ты найдешь точно и том и страницу. Но я через тридцать с лишком лет тебе как наизусть скажу. У вояк, профессионалов вояк, две стороны медали: положительная — героизм, дисциплина, порядок, — этому стоит у них учиться, но есть и другая — чванство, карьеризм, формализм. Так Ленин нас учил, что не все военное нужно переносить на гражданскую жизнь.

— Так что, вы считаете, что я на позиции троцкизма скатился? — совсем как Сашка после памятного посещения бани, с новым ужасом спросил Зуев.

— Нет, не считаю. Да и оставь ты про этого петуха. Тут есть и такая тонкость. Вообще-то после войны сохранилось у нас не очень правильное соотношение. Парторганы чересчур стали командовать советскими органами, но уже поправляется дело. Сегодняшняя конференция тоже пример. Сам видишь, на Устав ссылался. А еще год назад отвод Швыдченке могли бы воспринять как толковую, деловую команду. Обстановка так заставляла. Понятно?

Зуев жадно слушал Пимонина, и Сазонов где-то там, на задворках района, мельчая, все уменьшался в его глазах. Перед Петяшкой стоял живой современник исторических событий, борьбы партии с троцкистами, с левыми и правыми. Слова, которые говорил Пимонин, были ему известны, но понятия и сама борьба раньше как бы застывали в знакомых формулировках. А тут перед ним была живая история, свидетель, деятель того времени, когда сам Петяшка еще пешком под стол ходил. Зуев сказал об этом Пимонину. Тот остановился на тротуаре. Положил собеседнику руку на плечо.

— А ты как думаешь? Конечно, история партии нашей, ее генеральной линии… — и впервые в голосе этого несловоохотливого человека услышал Зуев неприкрытую гордость.

Пимонин продолжал:

— Через двадцать — тридцать лет люди и на тебя будут смотреть как на диво. Участник войны. Берлин брал. Конечно — история, да еще какая история великого народа…

Пимонин не окончил фразу, и взгляд его, устремленный вдаль, вдруг сузился, стал привычно зорким, брови сошлись на переносице. Зуев проследил за этим взглядом. В конце переулка стоял в своей кожаной куртке товарищ Шумейко. Заметив, что на него смотрят, он отвернулся, будто спиной к ветру, и стал закуривать папиросу. Зуев, увлеченный нитью разговора, мигнул в сторону Шумейки.

— Тоже — честный карьерист? Или же хронический? — с улыбкой ученика, довольного, что может задать учителю головоломный вопрос, спросил он.

Но старый чекист не стал отвечать.

— Ладно. Все будешь знать… Другим разом. Сам думай, ученая книжная башка. — И, не попрощавшись, повернулся и зашагал обратно, мимо курившего Шумейки. Тот учтиво взял под козырек. Пимонин откозырял, но не остановился, а дойдя до угла, скрылся за поворотом.

Шумейко бросил окурок, вертящим движением ступни загасил его и издали поприветствовал Зуева штатским движением руки — «привет-привет».

Оба разошлись в разные стороны.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

#img_9.jpeg

1

Много передумал Зуев после районной партийной конференции. Он, конечно, уже давно не был тем необстрелянным юношей, который смотрел на жизнь только с точки зрения какой-то абстрактной справедливости. Он прошел войну. Правда, он и в армии знал самодуров, нередко использовавших власть и дисциплину, чтобы безнаказанно тешить свое самолюбие. Видел он и другие штуки — как на войне наживались, присваивая себе не только трофеи, добытые в боях народом, но и подвиги и боевую славу. Но чтобы в мирной жизни… в партийной работе… Нет, этого он не допускал.

Ему хотелось поговорить еще с кем-нибудь из старших, опытных партийцев. Подполковник Новиков почти не знал кадров района, он впервые присутствовал на большом партийном собрании в Подвышкове.

Дядя Котя Кобас, невольный виновник того, что произошло и так волновало Зуева, укатил в соседние районы с начмилом Пимониным. Зуев не был накоротке с другими членами бюро.

Оставалось поговорить с самим Швыдченкой.

Как-то поздно ничью, бродя по поселку, Зуев увидел, что в райкоме все еще горит огонь. Он решил воспользоваться случаем. Кроме Швыдченки и сторожа, никого больше там не оказалось.

Он без стука распахнул дверь в кабинет секретаря, но, как бы опомнившись, медленно повернулся спиной и, тщательно нажимая на ручку двери, прикрыл и даже подергал ее — хорошо ли закрыта.

Это позднее вторжение насторожило Швыдченку, и он привстал за столом, с любопытством вглядываясь в Зуева.

Зуев тяжело подошел к столу и, не ожидая приглашения, сел. Сел и Швыдченко, вместо обычного приветствия невнятно буркнул:

— Выкладывай, что стряслось…

Зуев, запинаясь, сразу начал разговор с интересовавшего его вопроса. У Швыдченки сошлись брови.

— Вы, Федот Данилович, не подумайте только, что я вроде как подхалимничаю… Ей-богу, это меня мучает, ну… просто… личное дело. И вот, что на гражданке может быть такое… такие вопиющие несправедливости, и не думал, не гадал.

Он вдруг замолчал, уже каясь, что начал разговор. Вряд ли Швыдченко поймет его по-настоящему. И, смутившись, опустил взгляд на красную скатерть.

Долго они сидели молча, верно, думая об одном и том же. А когда пауза показалась Зуеву нестерпимо неловкой, он поднял на Швыдченку глаза. Тот сидел в своем кресле как-то боком и, казалось, виновато поглядывал куда-то в угол кабинета.

— Это бывает… — выдавил он.

— Но ведь это же нарушение демократии! — вырвалось у Зуева.

— Конечно. Только какой?

— Внутрипартийной, советской, народной. Ну, самой справедливой.

— Э-э, брат. Демократия — это тоже палка о двух концах. Вот, скажем, демократия, когда кругом полно мелкой буржуазии. Если, скажем, нашего брата меньшинство. Тогда такой способ, можно сказать, самый справедливый. Он как бы одна из форм диктатуры пролетариата. Конечно, в мирном, так сказать, агитационном проявлении: кандидатуры, голосование… Ну, а если… — и Швыдченко как-то неопределенно пожал плечами и, раскинув руки, замолчал.

— Чего? Теперь уж договаривайте, раз начали…

— Ну, бывает, и в нашей среде формалистами используется эта самая штука.

— Чиновниками, вы хотите сказать, Федот Данилович? Чиновниками партии?

Швыдченко нахмурился:

— Вот что, парень. Ты сам сказал — коммунист ты еще молодой. Хотя и шибко образованный… что само по себе похвально. Но запомни раз и навсегда. О партийных чиновниках это троцкисты визжали. А я говорил тебе совсем о другом…

— Но ведь пытались использовать горячий характер дяди Кобаса, его, ошибку против вас.

— Э-э, брат, тут совсем другой случай.

— Какой же это случай? Мне же знать надо! — Зуев вскочил и побежал по кабинету, по проторенной его хозяином дорожке.

Швыдченко промолчал.

— Нет, никак не могу я вас понять. Неужели вы не видите, что Сазонов вас подсиживает. Он хочет быть хозяином района.

— Опять не туды, — сказал Швыдченко. — Хочет быть — пускай будет. Может, и в самом деле из него лучший руководитель, чем я.

— А что ему? — кипел Зуев. — Он же не был на фронте. Он… — и Зуев так скривился, словно в рот ему попала зеленая кисличка и он боялся вместе с нею выплюнуть кучу обидных упреков.

Швыдченко вдруг рассмеялся:

— Ох уж и народ — вояки!

— А вы кто? Вы что, на этом кресле, что ли, ордена свои высидели?

— Орденов моих не касайся. Это уже дело прошлое. И не думай так, что только те, кто воевал, люди порядочные. Да и тебе тоже нос задирать не следует. Может, у тебя он замаранный.

Зуев зло посмотрел в бровастое лицо секретаря и сказал, что Шумейко, видно, и ему уже докладывал. Всё материал на него, Зуева, собирает.

— Его дело такое, — неопределенно ответил Швыдченко. — Да ты опять совсем на другое повернул.

От этих, казалось бы, безобидных слов Зуева опять взорвало. Наваливаясь грудью на край стола и шаря глазами по лицу Швыдченки, он торопливо, все повышая голос, заговорил:

— Руководители! Совсем заруководились, все от своих спасаетесь… — и он зло и длинно выругался, чего с ним никогда раньше не случалось. — Неужели нужна еще одна война, чтобы понять, кто свой, а кто чужой? И откуда все это пошло?! Я понимаю, что принципиально не вы одни во всем виноваты. Но так больше жить нельзя. Полтора года прошло после победы, а колхозники, вы понимаете, колхозники не видят досыта хлеба… Твое слабее звено, секретарь, которым ты мне мозги выкручивал, не в бычках сидело и не в тягле, а поглубже. И брось прикидываться. Сам все понимаешь, а как страус в песке прячешься за бычками да землянками.

Недоумение на лице Швыдченки сменилось настороженностью, а во взгляде явно мелькнула мысль: «Уж не под банкой ли хлопец, черт его побери…» Для проверки этой своей догадки Швыдченко даже пригнулся лицом к столу, принюхался. Но от Зуева крепко пахло табаком, здоровым мужским потом и даже чуть-чуть тройным одеколоном.

«С этой стороны вроде все в порядке…» Швыдченко, успокоенный, откинулся в кресле. Но тут он что-то такое разглядел, неожиданное… Сложив руки, Швыдченко приготовился терпеливо слушать. А Зуев, чертыхаясь и все ниже клоня голову, сыпал словами, прижимая к груди стиснутые пальцы.

— Я не против вас лично. Неужели вы не видите, что народ из деревни бежит. Не только молодежь, а и пожилые, фронтовиков не затянешь, — на что стойкий народ. Одни женщины остаются да самые глубокие старики. Колхозники — главные производители хлебных ресурсов. Чем будет кормиться город. Еще два-три года — и… Ну что вы думаете об этом? — и Зуев вскинул глаза на секретаря.

Губы у него были твердо сжаты, в глазах застыло отчаяние и тоска. Швыдченко молчал, собираясь с мыслями.

А Зуев с нарастающей яростью спрашивал:

— Что делать? Как жить? И не ты один… таких районов, как наш, в стране, во всей России… вот… И есть руководители получше тебя, а допустим, что есть и похуже. Но что вы можете? Немцы разоряли, жгли и мучили народ! Где же взять? А если неурожай и в Сибири и во всесоюзной житнице, что тогда? А мы — власть. Предвидеть же надо…

Швыдченко рывком поднялся из-за стола, странно спокойным голосом обозвал Зуева щенком и молокососом и, не оборачиваясь, отошел к окну. Глядя сквозь стекло, замутненное брызгами запоздалого дождя, он еще раз твердо сказал:

— Конечно, щенок и молокосос… — И, неожиданно повернувшись лицом к Зуеву, заорал: — Да знаешь ли ты или совсем у тебя в пустой голове ничего не держится из истории нашей многострадальной родины, что мы имели на балансе в двадцатые годы?! В смысле промышленности. Да и в деревне! Читал хоть в книжках, дурак? Или все это мимо тебя сквозняком проскочило?! А то, что ты не остался неучем? Это что? Твои личные таланты, подвиги? А пятилетки — это игрушки? И никто из нас не ныл и в мировую скорбь не ударялся. А кто и впадал, тех призывали к порядку. Да знаешь ли ты, что за этот год, о котором ты скулишь, как о роковом для деревни, промышленность уже дает селу тракторов столько, что и… черт нам не брат. И, говоря военным языком, какой ты, к… лешему, солдат, если при одном слове «окружение» сложил оружие и поднял руки? Хенде хох, мол, сдаюсь…

«А зачем я его ругаю? — вдруг замолчав, подумал Швыдченко. — Ведь он еще молодой и со своими сомнениями не на базар пришел, а ко мне… К партии он пришел в моем лице… А вот мне к кому со своими сомнениями пойти? В обком к Матвееву-Седых? — И задумался. — Нет, в обком не пойду… К Сталину пошел бы… только как дойти?»

— Ладно, ты приглядись получше, чем такое буровить… — уже спокойно продолжал он. — А власть — это, между прочим, не только кресло да гербовая печать. Это тебе не просто лозунг, а смысл нашего с тобой существования! Власть — это союз рабочих и крестьян. Иначе мы не работники партии, а просто нахлебники на шее народа. Вот. Но парень ты настоящий. А что ругаю — так мне, может, самому так легче. И мне не нужно, чтоб человек тут, перед секретарем, преданную морду показывал, а сам на базаре или дома выкладывал свои тяжелые думки. Нет, ты так не подумай…

А Зуев вспомнил почему-то, что на его глазах предколхоза Манжос, доведенный как-то Сазоновым до белого каления, вынул из кармана завернутую в тряпочку колхозную печать и процедил сквозь зубы: «На, возьми колотушку, только душу отпусти».

Он рассказал об этом Швыдченке. Тот спросил:

— А Сидор как? Взял?

— Нет. Сразу охладел. И даже вроде присмирел.

— Вот видишь? А ты паникуешь.

— Так я же к вам, как к отцу…

— Я это так и понял. Но все же: думать думай, а язык не распускай. Как у тебя с учебой?

— Меня учебой не попрекайте, — попробовал отшутиться Зуев. — Только чему я за книжками научусь? — и он криво ухмыльнулся.

— Теории, — не принимая шутки, ответил Швыдченко. — А жизнь — она даст практику и окончательную полировку. И координацию. Об этом, что ли, ты хлопочешь? Все встанет на свое место. А то вы, молодежь, привыкли все на мировые масштабы мерить. А надо начинать с мелочей… с зернышек.

Зуев примирительно и виновато улыбнулся:

— Никак не ожидал от вас такой выдержки, Федот Данилович!

— Вот видишь, — вдруг похвастался Швыдченко. — А ты меня сусликом обзывал.

— Сусликом, — удивился Зуев. — Тогда извините… Неужели обиделись?

— Конечно, обиделся. А ты как думал? Только считал: пускай малое дитя потешится, — добродушно засмеялся Федот Данилович. — Я и на себя обиделся, — продолжал он серьезно. — За то, что сразу не вспомнил, откуда у тебя та думка про движение.

— А откуда? — задористо спросил молодой грамотей.

— Э-э, хлопче. Я не только Мичурина, Павлова, я и того Эн Рубакина читал. Ей-богу. Когда учился в комвузе, дал себе зарок: все книги одолею, до всего докопаюсь. И напоролся на этих профессоров. Рубакин, Миртов, какой-то немец Кунце ловко обучают, как все в голове по десяти полочкам раскладывать. И получилась у меня не голова, а этажерка. Ей-ей… Так эту мысль про движение я у Сеченова не только вычитал, а, и законспектировал.

Зуев с восхищением поглядел на Швыдченку. Вот так мужичок-простачок!

А Федот Данилович увлеченно и весело продолжал:

— Спасибо Ленину. Он того профессора Рубакина отчитал, а заодно и комнезамщика Федота на ум на разум навел. А то быть бы мне действительно сусликом черниговской породы.

Зуев, не понимая, поднял брови.

— Ну, начетчиком то есть. Некоторые из студентов комвуза так и подались в профессора. И сейчас по кафедрам свистят по-сусличьи. Ей-ей!

Зуев справился с первым удивлением.

— Да я же знаю, что возведенная в принцип мышления теория чистого движения — это бергсонианство.

— От бачишь, — живо перебил его Швыдченко. — И по фамилии знаешь. Тот чирей мозговой меня, вахлака, и совсем мог сбить с толку. Я ж таки партизан. Мне про Гарибальди любо-дорого послухать, а ты его — помнишь — с той дивчиной, что про штаны тайком подумала и уже в дрожь ударилась, на одну доску ставил. Нет. Бергсон твой для нашей закаленной диалектической натуры не дюже подходящая штука.

Зуев засмеялся:

— Теперь я буду с вами осторожнее. Вам пальца в рот не клади…

— То-то же, — ухмыльнулся Федот Данилович. — Но и не перестраховуйся. Не люблю. А если что и скажешь не так, сам поправлю. Доносить спецначальству не побегу. Сам скину тебе твои бриджи да ремешком отстегаю…

Петр Карпович нахмурился.

— Не бойсь. Понимаю. Но одно запомни: не ела душа чесноку — смердеть не будет… Так-то.

Зуев не ожидал от Швыдченки такой прыти. Он до сих пор знал лишь одну сторону его натуры — цепкую хваткость и внутреннюю честность. Да еще дотошность в практических делах. А тут вдруг простоватый Федот Данилович словно преобразился.

— Ты, товарищ молодой, напрасно эту историю так переживаешь. Ну случилось такое. И что?

— Как — что? — опять вскипел Зуев. — Они же подлость хотели устроить! На партийной конференции.

— Ну-ну, не скачи. Во-первых, кто они? Представитель обкома, что ли?

— Да он, этот Сковородников. Может, и приехал специально, чтобы вас…

— Да брось ты, Петро Карпович. Ну, я тебе говорю, брось. Во-первых, я за это кресло не то что руками, но и языком не держусь. Это раз. Теперь второе: доклад-то я действительно сделал неважный.

— А почему?

— Ну, это другое дело: что, да почему, да как. Словом, не возводи это в систему. Дело, конечно, получилось не ахти как ловко, но и для твоих переживаний никакого фундамента нет.

— А если это и в другой раз так будет? — вдруг сам пугаясь чего-то, спросил Зуев.

Швыдченко остановился боком, как-то по-птичьи, одним глазом посмотрел на собеседника и спросил:

— Это ты опять насчет демократии печешься, что ли?

— Ну хотя бы.

Все еще продолжая ухмыляться, повернувшись к нему спиной, Федот Данилович заговорил вдруг совсем другим тоном:

— Вот что, товарищ молодой и, конечно, шибко образованный. Чтобы легче было тебе все это понять, давай поговорим по-ученому. Вот ты небось зубрил не раз про видимость и сущность. Небось знакомы тебе эти категории?

— Конечно, — ответил, еще сохраняя тон превосходства. Зуев.

— Ну вот — знакомы. Знакомы как абстракция и книжная премудрость. А ты попробуй к жизни их применить. Конечно, я ведь не христосик какой-нибудь. И все прекрасно вижу. Это тебе сущность, — Швыдченко загнул один палец. — Будь я формалистом — дрожал бы я за карьеру? Конечно! И эта сущность мне была бы совсем не по носу. Я бы в драку полез. Вот и получилась бы склока в районном, подвышковском масштабе. Но поскольку ни мне, ни здоровому ядру нашей организации это совсем ни к чему, то и получилась из всей этой петрушки только одна видимость.

Зуев оторопело смотрел на Швыдченко, удивляясь, как он свободно и легко оперировал категориями, хорошо известными Зуеву по первоисточникам. А для него они до сих пор были далекими, применимыми только к высотам истории, абстракциями… А тут вдруг…

— Понятно. Но это же софистика.

— Вот уж чего не знал за собой, — засмеялся Швыдченко. — Ну давай…

— Вы говорили — палка о двух концах, ну, о сути демократии в условиях, скажем, когда преобладает мелкая буржуазия, а нас, партийцев и, как сказал бы дядя Котя, чистого пролетариата, меньшинство. Но ведь мы же говорили с вами про партконференцию. Это же не предвыборное собрание мелких торговцев или рантье где-нибудь во Франции. И не сельский сход. И даже не просто собрание в колхозе.

Федот Данилович ожесточенно поскреб свой горбатый нос. Долго думал. Вскочил, побежал. Опять сел.

— И выходит, парень, что опять ты прав. — Швыдченко хитро улыбнулся. — Вот что значит ученый. Признаю. Но все же насчет внутрипартийной демократии ты, брат, не загибай и не путай. Ее, конечно, маленько поприжали во время войны. Но ведь война требовала от всех нас повышенной дисциплины. Требовалось беспрекословное подчинение — это же главное в военной дисциплине. Так? Кое-кто и сейчас такими категориями мыслит.

— И злоупотребляет, — сказал Зуев.

— Не без того, товарищ. В жизни всяко бывает. Но ты смотрел бы лучше в корень. Меряй все более высокой меркой: ищи, где реальность и сущность, — победоносно подняв кверху кулак, сказал Швыдченко. Глаза его вдруг блеснули таким озорным огоньком, что Зуев не выдержал и рассмеялся. Он быстро подошел к секретарю, взял его довольно почтительно за плечи, посмотрел в его озорные глаза и сказал:

— Ну, Федот Данилович, спасибо. Положили вы меня на обе лопатки. И откуда это у вас берется?

Швыдченко усмехнулся:

— Как откуда? По первоисточникам шпарю. Тетрадки свои, конспекты поднял. Спасибо жинке — в эвакуации сохранила. Вот, — и секретарь подошел к «сейфу», открыл его, достал стопку пожелтевших, замусоленных тетрадей и, любовно, веером распуская большим пальцем толстый обрез страниц, так что они словно всхрапнули, продолжал: — Раз у меня в парторганизации завелись ученые члены партии, да еще и молодые, горячие, должен я подтягиваться? Конечно, с председателем Горюном или звеньевой Евсеевной у меня другой разговор. И попроще… И подушевнее, что ли. Ты не обижайся, конечно. Но главная наша партийная сила в руководстве, по-моему, состоит в том, чтобы к каждому подход иметь индивидуальный, по его уровню и разумению… Вон Кобас как мучается. Я вижу. Неловко ему. А человек он неплохой. С загибом, конечно.

— Махаевщиной от него шибает здорово.

— Ну, брось, брось. Ярлыки приклеивать мы мастаки, ты лучше помоги мне с ним душевно обойтись.

— Ладно.

— Ему ведь тоже нелегко. Загнул, сам видит, что загнул. А признаться — трудно. Как так, чистый пролетариат, а тут гаркнул, что называется, не разбери поймешь, как темный мужичок порепанный… — Швыдченко зашелся дробным смехом. — Ну, поможешь? Нет, кроме шуток: душевную проблему решить, с Кобасом контакт деловой найти — это для меня, как секретаря, первое дело на данный момент. Слово коммуниста. Я уж и пол-литра, если надо, готов поставить. Кроме шуток. Ну, понял?

— Постараюсь, Фэдот Даныловыч, — по-украински, нажимая на «ы», сказал Зуев.

— Ну, спасибо, — резко обрывая разговор, Швыдченко хлопнул майора по плечу, повернул его к двери и уже в спину крикнул: — Побольше работай, поменьше сомневайся, товарищ. Делай людям добро.

Уже взявшись за ручку двери, Зуев внезапно остановился и, повернувшись снова, с изумлением посмотрел на секретаря. Он вдруг подумал, что после школьных лет, после активной работы в комсомоле никто еще не говорил ему этих трех простых слов. Они прозвучали в устах партизанского комиссара как выстрел. Зуев так ничего и не сказал, только долго смотрел на Швыдченку, который перебирал на полочке тома с закладками из обойной бумаги.

Разговор этот произвел, на него огромное впечатление, еще большее, чем беседа с Пимониным. Семена, посеянные честными, искренними словами двух настоящих коммунистов — старого чекиста и хитроватого, но умного партизана, нашли в его душе благодатную, хорошо подготовленную почву. С самого детства была она вспахана мудрым дедушкой Зуем, активисткой — женотдельской заводилой, его горячо любимой маманькой; и друзья — пионеры, а потом и комсомольцы — все вместе развили они в его пытливой натуре повышенную общественную отзывчивость.

Позже, став зрелым человеком, Зуев не раз вспоминал добрым словом закаленных партийцев Швыдченку и Пимонина. Они вовремя встретились ему на распутье. Ведь факты послевоенной жизни, как ему казалось, не во всем сходились с его теоретическими знаниями, в которых он вырывался вперед и которые просто шлифовали его разум. А эти люди дали ему самый мощный инструмент познания — партийность. Не словесную, голую теорию, а чувства и мысли, воплощенные в деяния и призывающие к деянию.

Зуев не пошел домой, он еще долго бродил по темным, улицам, то убыстряя, то замедляя шаг.

«Делаю ли я добро? — спрашивал себя Зуев. — Вроде делаю. Какое? Во имя чего? Может, это добро до сих пор творилось в угоду своей собственной… чувствительности, что ли, или честолюбию? Добро эгоистическое и маленькое, которое хуже самого откровенного зла? Вот этот — Шумейко. Он не делает добра и не хвалится этим. Да и должность у него не очень добрая. И не в этом суть. А вредная его суть в том, что он в каждом подозревает то саботажника, то антисоветчика, то бог знает кого. Служба выработала у него такой характер? И специальную психологию? Но ведь и философия обязывает. «Чем ближе к построению социализма, тем острее классовая борьба». А где? В нашей стране? Или вообще — в мире? А если ее нет в нашем подвышковском масштабе? Значит, надо ее выдумать. Иначе со службы долой.

И откуда у таких, как Шумейко, эта повышенная подозрительность? Думают — бдительность? Нет, именно подозрительность…

Но что же он делает, этот Шумейко? Стравливает руководителей. Дядя Котя для него вроде бродила. Нет, тут мой долг — вмешаться. Надо со стариком потолковать. Только послушает ли он меня? А я на него маманьку напущу».

Зуев сам не заметил, как, увлекшись этими рассуждениями, подошел к Зойкиному дому. Там тоже еще не спали.

2

Появление Зуева в доме Зойки, да еще в такое позднее время, было встречено с удивлением, которое перекрывала радость. Мать и сестра, поздоровавшись и поговорив для приличия несколько минут, вышли в другую комнату. Ребенок спал. Зойка в гарусном платке, накинутом поверх блузки на плечи, остановилась у шкафчика, плетью опустив руки.

Как только они остались одни, странная неловкость овладела Зуевым. Вот зашел наконец поговорить начистоту, а с чего начинать?

— Все думал зайти к тебе, Самусенок, дневники твои занести. Шамрай уже давно их у меня оставил.

— Я знаю. Спасибо, — тихо сказала Зойка. И тут по ее удивленному взгляду Зуев понял, что сказал не то. Дневников-то с ним не было — они остались дома.

— Сейчас мимо шел. Вижу, свет. Дай, думаю, загляну на огонек. Поговорим… о жизни.

«Черт те чего плету. Да что я, словно оправдываюсь перед нею», — начиная злиться, подумал он и присел на табурет у стола.

Зойка молчала, ожидая, когда же он раскроет ей цель своего визита. Так и не дождавшись, первая подошла к нему и нагнулась, облокотившись на угол стола. Совсем близко, возле его опущенных глаз, блеснул пышный «девятый вал», а локоны даже коснулись щеки. На него смотрели участливые, познавшие материнство глаза.

— Трудно вам, Петр Карпович?

— А тебе легко? — с упреком спросил он.

— Мне что? Сама виновата. А вы из-за чего мучаетесь?

«Из-за любви к тебе», — чуть не вырвалось у него. Но он промолчал. И она, видимо, поняла это чутким женским сердцем.

— И не надо, Петрусь! Разлучила нас война. И это навеки. Я ведь тоже думала… Ну что ж что ребенок? Ведь я видела, знала — вы простили мне. Правда, простили?

Зуев кивнул утвердительно.

— Да и какое я имею право… обвинять или даже упрекать?

— Право имеете. Но вы читали, как оно получилось. А лучше было в потаскушки? Или в петлю, как Надька… — И вдруг, повеселев, сказала: — Тогда, после кино, я решила: вот пойду к нему сама, на шею брошусь, завлеку, уедем. Будем жить счастливо, забудется.

— А почему не пришла?

Зойка замялась.

— Говори, почему? — настаивал он с надеждой.

— Был у меня человек один.

— Котька? Шамрай. Пошла бы за него?

— Ради ребенка согласилась бы. Но он свою долю нашел. А сейчас о другом я. Тот человек мне про Москву рассказал. Дитя у вас там. Только берегитесь, Петруша, берегитесь вы их… Они от меня заявление на вас требовали…

— Ну и что же? Написала? — с интересом спросил Зуев.

— Да что вы? Разве можно друзей юности продавать. Неправдой… Если бы что было между нами… Только ведь не было.

— Конечно, не было, — вздохнув, сказал он.

Но она поняла это по-своему.

— Нет, какая я ни есть, а предательницей не была и не буду. Ведь вы моя любовь? Первая! И единственная… Чистая, настоящая, как тот мир, который нарушен войной… Веришь ли ты мне, друг мой? — вдруг резко переходя на «ты», спросила она.

— Верю, — твердо, глядя ей прямо в глаза, сказал Зуев.

— Спасибо… — тоже не отводя глаз, ответила она. И, видимо желая отблагодарить за доверие и как бы бросаясь с кручи в омут головой, даже зажмурившись, предложила то единственное, что оставалось в этой смятенной душе: — Хочешь, Петрусь, я твоей любовницей буду? Потайной, чтобы никто не знал. Никто, ни один человек. Ведь не маленькие мы. Украдем свое счастье… Как его у нас война украла…

Она замолчала, испуганно глядя куда-то через голову Зуева. Он невольно оглянулся, нахмурившись. Зойка и это поняла по-своему. Не дав ему заговорить, спросила с тоской:

— Она в Москве? Сын у тебя? Дочка?

— Девочка, — ответил неуверенно Зуев, потерев шершавую щеку и чуть заметно, уголком губ улыбнувшись, еще не смея называть ребенка дочерью.

Двое молодых людей застыли, не нарушая горького очарования.

— Ты сама решай… о себе… — неловко начал Зуев и осекся. — Я все равно за тебя, не решу…

— Я-то решила. Как Манька посоветовала. Нашла и я себе инвалида. На костылях. И грудь прострелена. Туберкулез, — жестко, все так же глядя мимо Зуева, продолжала холодно Зойка.

— Он знает? — не то о сыне, не то о себе безразлично спросил Зуев.

— Все знает. Я ему сказала: записываюсь не по любви. «Какая уж тут любовь? — ответил он мне. — Я доходяга. Об сыне думай. Что ж, что от немца. А ты — мать. Я ему честную фамилию дам, русскую…» И еще сказал: «Ты молодая, гуляй. Только меня не позорь…» Вот так-то складывается моя жизнь.

Глянув на Зуева, Зойка тихонько, не тем жестоким, как бы мужским голосом, которым она передавала ему слова своего будущего мужа, а совсем другим, как бы обращаясь к самой себе, шепотом выдавила:

— Спасибо, любовь моя…

Зуев чуть подался к ней, чего-то словно не расслышав. Неожиданным, материнским жестом Зойка обняла Зуева — не за шею, нет, а за голову — и поцеловала, нежно коснувшись глаз, лба, щек. Хлынувшие из ее глаз слезы, которых она не замечала, обжигая Зуеву щеку, привели его в смятение.

Отстранив Петра, она все повторяла:

— Спасибо, любовь моя, чистая, светлая…

— Мне-то за что благодарность? — крепко сжимая ее трепещущие пальцы и тоже как бы отстраняясь, недоуменно спрашивал Зуев, заглядывая ей в лицо.

Всхлипывая и улыбаясь, оглядела она Зуева омытыми глазами со слипшимися от слез ресницами, и, не отнимая у него рук, с восторгом ответила:

— Как же мне не благодарить тебя, Петр? Я тебе что сейчас предлагала? Потайно твоей любовницей стать. И согласись ты, пошла бы на это с радостью. Весь свет бы обманывала, только уж инвалида своего обманывать я не стала бы, нет! Этого не позволила бы себе, не посмела… А за что же ему еще эти муки? А потом, как отказался ты, обрадовалась. Заплакала — от радости. Честное слово, от радости. Ведь ты сам сказал, что веришь мне, так поверь до конца. Ни предательницей я никогда не была, ни потаскухой никогда не буду!

Пальцы Зойки сильнее задрожали в руках Зуева. А он, ощутив эту дрожь, встал, не отнимая своих рук, бережно усадил ее на табурет, машинально подвинул себе из-под стола маленькую некрашеную скамеечку, опустился на нее. Ласково, напряженно, долго смотрел он в Зойкино еще мокрое от слез, но счастливое лицо.

— А как же иначе, Зоя? Я хочу тебе только счастья… — Он еще не понимал, что ж такое хорошее совершилось… Но оно дало им ту радость, которая наполняла сейчас их обоих.

Уже спокойно, глядя сверху вниз на Зуева, высвободив вой руки и отстраняясь от Петра, Зойка сказала:

— Да, Петр. Потаскухой я не стану. Не смогу… И ты меня остановил. Как хочется быть честной женщиной… — страстно, как о горькой мечте своей, тайной и невозможной, шептала она. — Смело всем смотреть в глаза, не слышать за спиной оскорбительных шепотков, в словах — грубых намеков.

И, как бы обретя веру в свое мужество, глядя в лицо правде жизни, Зойка договорила:

— Значит, распишемся мы на той неделе. Без твоего слова я не могла. Сама себя боялась. Сейчас твердо знаю: буду солдату честной женой. Поверь и в это. Честной женой и матерью… А сейчас совсем мне жизни нет. Фабком вот из детского садика моего Валерку исключил. А что ребенок? Виноват в чем? Да и я сама работница не хуже всех.

— Не может быть, — протянул Зуев. — Дядя Кобас — человек правильный.

— Я его лично не виню. Он между нами, женщинами, как дирижер и как… милиционер. А мы — бабы, и жалостливее нас нет, но если уж обидим — то никакой мужчина так не ударит.

— Я сам поговорю с ним, — решительно сказал Зуев.

— Не надо, Петро, — просительно протянула Зойка.

— Нет, надо. Я по-партийному. Ребенок ни при чем. Верно?

— Наплели ему обо мне…

— Знаешь, Зойка… — Зуев вспомнил Швыдченку и сказал ей твердо, его словами: — Не ела душа чесноку — не будет и запаха. И к тебе это не относится…

Зойка улыбнулась этой нездешней поговорке:

— Спасибо. Но все же лучше не надо. Вот будет у Валерки отец… Ты его знаешь. Фронтовик. Из госпиталя. Одним словом, человек порядочный. Как и я — одинокий.

Зуев протянул Зойке руку:

— До свиданья, Зойка! Поздно уже… пора мне…

— Прощай, Петро! — кинув машинальный взгляд на ходики, ответила Зойка. — И правда, поздно. Еще раз спасибо тебе за все, за все.

У Зуева вдруг мелькнула мысль: «А ведь я не отказался от ее предложения, от того…» Но он тут же гневно прогнал ее, не желая, не смея гасить в себе теплого, чистого чувства чего-то хорошего, что, помимо его воли, вошло в его отношения с Зойкой. «А может, и не было любви? А была просто жалость, к несчастному, опозоренному другу жалость?» — подумал он. И сказал уверенно:

— За Валерку не беспокойся. — Уже на пороге он еще раз пообещал: — Утрясем вопрос, — и шагнул в темноту.

Жизнь показалась ему ясной, полной, правильной, а значит, и счастливой.

3

На следующий день прямо с утра Зуев пошел на фабрику. В фабкоме, как всегда, толклось много народу. Дядя Котя внимательно взглянул на Зуева:

— А-а, Петр Карпович… Вот хорошо, что заявился. Погоди малость. Дело есть…

Зуев примостился у окна, рассеянно поглядывая во двор, где шла погрузка в пульмановские вагоны больших фанерных ящиков с готовой продукцией.

Закончив разговор с посетителями, предфабкома хлопнул Зуева по плечу:

— Хорошо, что зашел. Как Степановна?

Зуев ответил на эти вопросы, заданные «вообще». Дядя Котя понял, что у Зуева дело, которое он не хочет выкладывать на людях, и насторожился.

Отбиться от очередных посетителей можно было единственным способом — уйти из фабкома. Дядя Котя предложил:

— Пошли по цехам…

Зуев не был в цехах со дня возвращения с войны. Все на фабрике было по-старому. Только в автоматном прибавился новый агрегат. Близнец тому единственному, советскому, который видел раньше Зуев.

— А старика — на свалку? — спросил Зуев монтажников, возившихся с наладкой возле нового станка.

Кобас недовольно нахмурился:

— Погоди сваливать, скорый какой… Ты куда отсюда?

— Думаю, в райком…

— К Федоту? И мне к нему надо бы заскочить… — Дядя Котя замялся. — Давай вместях… Веселее…

Они прошли сушильный цех. Зуев мельком поглядел на Зойку, многозначительно кивнул ей на Кобаса; Зойка принужденно улыбнулась.

Кобас с Зуевым вышли на улицу и направились к райкому. Дорогой, уловив момент, когда быстро шагавший журавлиными ногами Кобас, шумно вздохнув в унисон каким-то своим мыслям, обернулся к Зуеву, тот сказал:

— Что же это вы, дядя Котя? И с малыми фриценятами воюете?

В Зуеве все клокотало, но напряжением воли он скрывал свое состояние, понимая, что нельзя все валить в одну кучу. Предфабкома, не ожидавший подобного, остановился.

— А-а… Значит, правда? — с враждебным сожалением, глядя Зуеву в глаза, ответил дядя Котя вопросом на вопрос.

— Что правда? Это я вас спрашиваю: правда или нет?

— А парень-то какой? Пролетарский по всем статьям… — с напускным сожалением оглядев Зуева, протянул Кобас, махнув рукой.

— И что?

— А то, что немецкая овчарка тебя обратала. Не зря, значит, бабы с утра об этом судачили. Вчера у нее был?

Зуев скрипнул зубами:

— И вчера был. И надо будет — еще пойду. А вы вот не трепите лучше…

— И я об этом же, — насмешливо протянул Кобас. — Ходить ходи, только поаккуратнее.

Полупрезрительное слово «суслик», обидевшее Швыдченку, вертелось на языке и просилось с особым, подчеркнутым смыслом вылететь и сейчас, вылететь и ударить улыбающегося снисходительно дядю Котю в лицо. Но Зуев держался. Еще очень свеж в памяти был разговор его в райкоме. Он звучал в ушах интонациями, голосом Швыдченки, убедительностью мысли и убежденностью секретаря. Зуев не перестраховывался. Нет. Он только все время заставлял себя помнить, что дядя Котя говорит так не по злобе, а от незнания, порождающего недоверие к людям. Но он в конце концов не выдержал.

— Это безнравственно! — взорвался Зуев. — Я могу привлечь…

— Куда? К чему? — также насмешливо, деланно удивляясь, перебил Зуева Кобас.

— К партийной ответственности! — сузив глаза, грозно и многозначительно отозвался Зуев.

— А за что? Что гулять с немецкой овчаркой не разрешаю? Так я и не запрещаю! Совет только даю: соблюдай осторожность…

— Старый хрыч, — неожиданно для себя выпалил Зуев. — И что только плетет? И откуда что берется?

Кобас громко и противно захихикал, безнадежно махнув рукой на Зуева.

— Да ты же сам только что признался… Вернее, под твердил разговорчики, какие я уже сегодня краем уха слышал… Промежду наших, на фабрике…

— Я же о работнице твоей, профсоюзный ты бюрократ, говорю с тобой! При чем тут мальчуган? При чем, как ты намекал, мое пролетарское происхождение? И что вообще у тебя на уме?

— Я бюрократ… — набычился дядя Котя. — А вот ты кто? Подумай об этом. Это тебе не вредно — подумать… при твоей-то должности!

Но, вспомнив, видимо, что они идут в райком и что он хотел использовать Зуева для других целей, дядя Котя смущенно замолчал. Неудачное выступление на конференции, причинившее ему немало мук и гвоздем сидевшее в голове и сердце, на давало Кобасу покоя. «А как, — подумал он про себя, — оценивает Зуев мое выступление на конференции? Спросить? Нет, не стоит. Молод, многого еще не понимает, да и не поймет, ежели мы, старшие товарищи, не поучим таких шпингалетов понимать». Его магнитом тянуло в райком, но, попав на «бытовой конек», Кобас уже не мог остановиться.

— Знаем, знаем, чего вступился…

— Ни черта вы не знаете! — вскипел Зуев. — И не знаете и не понимаете того, что и немецкие дети на нашей земле — наши, советские дети… И я от своего не отступлю…

— Ну хватит об этом, — буркнул дядя Котя, поймав себя на мысли, что подумал о себе во множественном числе, и, обтирая ноги о половик перед дверью секретаря райкома, добавил: — Этот вопрос в фабкоме разберем… Еще чего не хватало — тащить в райком.

Они вошли к Швыдченке.

— Нет, не в фабкоме. Вопрос принципиальный, я его по-партийному и решить хочу. А кстати, и за сплетни…

«На рожон прет, — подумал опять Кобас. — И дьявол меня с ним вместе занес сюда… Самого что ни на есть подходящего компаньона нашел, чтобы мириться с Федотом. Выбрал на свою голову… Подведет он меня под монастырь…»

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Швыдченко, дружески пожимая руки вошедшим. — Что за шум, а драки нет?

Дядя Котя безнадежно махнул рукой. Швыдченко перевел глаза на Зуева.

Зуев, изо всех сил стараясь быть спокойным и объективным, начал быстро рассказывать суть дела.

— И в чем же ваши принципиальные разногласия? — внимательно выслушав Зуева, спросил секретарь, глядя недоуменно на обоих.

— В том, что детям немецких сожительниц не место в детсаде, — не моргнув ответил Кобас.

— И вы так думаете, товарищ Зуев? — удивленно спросил Швыдченко.

— Нет, на этом настаивает наш предфабкома.

Черные брови сошлись в одну линию над горбатым носом Федота Даниловича. Он молчал.

— А кроме того, когда я сказал, что это не годится, что я… он, — кивнув головой на Кобаса, продолжал Зуев, — он думает, что я из личной заинтересованности…

— Говори точно, — буркнул дядя Котя, — обозвал меня профсоюзным бюрократом, а сам…

— Ну, что я из-за того вступился за ее ребенка, что сплю с ней, — выпалил Зуев.

— Да ты же сам признался. А теперь — на попятный? — удивился Кобас.

— Да вы что? Того? — опешил Зуев и пристукнул пальцем по виску. — Да что же это такое? Вы же коммунист! Вам же не пристало не верить на слово своим… Не доверять…

Швыдченко встал из-за стола и мрачно начал мерить кабинет из угла в угол.

— Вопрос пустяковый, товарищи. Но вы обострили дело. Придется прямо, по-партийному, спросить вас, товарищ Зуев.. Ох, хоть и не терплю я этого, — с досадой перебил сам себя Швыдченко, — но спросить придется: правда это, Петр Карпыч?

Зуев молчал.

— Правда ли, что эта немецкая… вдова сожительствует с тобой?

— Нет, — твердо ответил Зуев.

— Вы верите ему, товарищ Кобас?

— Я, конечно, верю, но… разговоры…

Зуев вмешался:

— Дело в том, что еще в школе, перед войной, мы очень дружили. Я сам тогда не знал этого, но теперь уверен — это была юношеская…

— Чистая, комсомольская любовь, — подсказал Швыдченко.

— Именно… комсомольская, — согласился Зуев. — А потом я и еще один товарищ очень тяжело переживали эту ее послевоенную судьбу. Переживали… Вот и все!

— О чем же спор?

— О месте в детсаде для немченя… — сказал Кобас.

— Как ты сказал? Это ребенок, что ли, — немченя? Гадость какая! — возмутился Швыдченко.

— Не гадость, но и не радость, — огрызнулся Кобас.

— Теперь спор наш только из-за места, — обрадовавшись возмущению Швыдченки, подтвердил Зуев.

— И теперь и раньше только и разговоров было, что из-за… ребятенка. То есть, что в детский садочек его опять надо… определить. А там уж места нет! Развелось за последнее время матерей-одиночек — хоть пруд пруди. И может, не только у этой от немца дите… Но те — бездоказательно! А эта его Зойка — этакая простота! Звонит во все колокола. И опять же — от людей не скроешься, хотя и надо бы… Ведь тут самый-то вопрос в том, что садик — не резиновый… И с мнением масс надо считаться.

Зуев опять заволновался. Швыдченко дал выговориться Кобасу. И твердо сказал:

— Изыщи это место для одного ребенка в твоих не резиновых яслях да садочках под мою ответственность!

Зуев протянул руку Швыдченке. Тот машинально пожал ее.

— А самое-то главное, товарищ Кобас, что Зойка замуж выходит за инвалида. На той неделе распишутся. И ребенка тот инвалид усыновляет. Только нельзя ей сына дома оставлять. У этого товарища туберкулез — заболеть может ребенок, сынок. От контакта.

— Ух ты, — с восторгом, зажмурившись, словно кот, которого чешут за ухом, завопил Кобас. — Ну и заковырист же товарищ боевой Зуев Петро Карпыч! Ну и дурак ты, браток. Только не обижайся. Да что ж ты сразу мне не сказал?! На той неделе, говоришь, распишутся? Ну, клади еще неделю на усыновление и все прочее — обмен там документов и всякую волокиту. А как только все документы — по форме, — дядя Кобас многозначительно постучал ногтем по столу, — будут записаны, так с того же дня и ребятеночка пристроим. Они хоть и не резиновые, но для одного человечка всегда местечко найдется. А если к тому же у матери будет на руках справочка о контакте с туберкулезным больным, тогда дело и совсем в шляпе. Ты ей про справочку-то особенно объясни… Если это возможно…

— Идите к черту, — вспылил Зуев. — Сами объясняйте.

— Ах, Карпыч, Карпыч, развязал ты мне руки, — удовлетворенно закончил дядя Котя. — И такой козырь в пазухе держал!

— Значит, вопрос решен, — подвел итог Швыдченко. — Хоть и не совсем принципиально, но все же решен… А то вот у меня в сорок третьем году такая же петрушка была… — начал он задумчиво.

Оба слушателя заинтересовались.

— Да, в сорок третьем году, — усаживаясь за стол и поглядывая на Кобаса и Зуева, продолжал Швыдченко. — Был я по ранению на Большой земле. Уже почти вычухался. Хожу. Вдруг вызывают. «Должен на славянском митинге выступить». Приезжаем. В президиуме и руководители партизанские. И был там наш земляк с лентой червонной на папахе, не хуже невесты вырядился, — сам знаешь какой. Горлохват порядочный. Пошел разговор про таких девчат. Он и говорит: «Мабуть, таких с немченятами в одной нашей области десять тысяч, не меньше». Неудобно мне было старшему товарищу сказать. «Ну шо ты брешешь?» А он свое: «Кончится война — надо для них специальные концлагеря готовить». Как-то неловко всем, но молчим. А тут же, напротив нас, еще один наш земляк сидел. Тоже черниговский.

И Швыдченко назвал фамилию известного писателя и кинорежиссера.

— Так у него знаете какая душа? Как тонкая паутина. Даже про войну умудрялся нежно говорить. И так говорил, що аж сердце щемило. Глянул я на него. А у него слезы по щекам так и побежали. Я не выдержал, подсел и шепнул по-нашему: «Не журиться, земляче, не будет тех девчачьих лагерей… И про те тысячи он таки на два нолика прибрехал…» И тут звонок. Пошли на митинг.

— Так и не решили тот вопрос?

— А чего его там решать? Ну, наболтал один сильно храбрый и сильно дубовый товарищ. К тому же, как говорится, вопрос еще не злободневный, еще треба до тех девчат Курскую дугу сломать… И вот выступают академики, писатели и всякие иные… попы даже.

Швыдченко задумался, как бы вспоминая.

— А затем дают слово знаменитому снайперу. В газетах про него тогда очень даже здорово писали. Выскочил к трибуне солдатик — сухонький, маленький. Ну мальчонка, и только. А голос баском. Подбежал к ящику, ну, известно, в руках бумажка. Стал читать… Как я на той конференции. Так еще больше, чем товарищу Кобасу мой доклад на конференции, не понравилось начало того снайперского выступления. Правда, и читал он его еще хужее моего.

Швыдченко и Зуев засмеялись. Кобас сказал примирительно:

— Ладно… Чего уж там…

— Нет, я не думаю тебя шпынять, товарищ Кобас. Это к слову вспомнилось. А потом на какой-то словесной карусели не удержался тот снайпер. Бумажку скомкал, и шепотом сорвалось у него… такое слово. Не знаю, слыхали в зале или нет, а до президиума дошло. Председатель встал со звоночком. Опаска взяла его. Как бы на всю Европу тот снайпер не матюкнулся. «Я вам лучше так, от своей души скажу, — запросто, человеческим голосом начал снайпер. — Товарищи, мне злость моя на тех фашистов помогает их ненавидеть. Они уже не первый раз у нас на Украине. Первый раз, и восемнадцатом… Они, они… мою мать изнасиловали. И от этого я и на сей свет народился… И так я их ненавижу, что уже четыреста штук на тот свет отправил и буду бить до тех пор…» Если бы вы увидели, что тут было. Какой гром аплодисментов. И люди плачут. Слезами хотят тому снайперу помочь, горе его успокоить.

Только один человек в президиуме не плакал. Это тот, с нежною, як наша Десна, душою… Глядел он горько на того горлохвата и головой покачивал. А этот хмуро сидит, голову вниз…

Швыдченко смолк.

— Стыдно ему, значит, стало за те концлагеря… И мне тоже, Петро… — сказал дядя Котя.

Швыдченко не слышал или делал вид, что не слышит. И продолжал:

— «Спасибо вам, партизан, что правду мне сказали. Нет, не будет тех лагерей». — «Конечно, не будет, — отвечаю. — Разве дети виноваты? Они такими станут, какими мы их воспитаем».

Кобас молча пожал руку обоим:

— Спасибо и вам, друзья. Тебе, Петяшка, спасибо.

— За что? — наигранно удивился тот.

— За то, брат, что ты добре за интернационал стоишь. Нет, добре. Одним словом, по-пролетарски.

— Что-то частенько, товарищ Кобас, тебе приходится самокритиковаться, — позволил себе Швыдченко один-единственный упрек. — А не стоит ли вам заняться политучебой? А?

— А что! Верно. Вот прикрепил бы райком ко мне этого грамотея!

— В качестве кого?

— Ну руководителя, экзаменатора. Или там комиссара, что ли, по-нашему. Или политрука.

Швыдченко улыбнулся, но, заметив, что Кобас не шутит, сказал:

— А комиссар товарищу Кобасу не повредил бы. Есть у него что-то такое наивное, — сказал он Зуеву. — При его революционном размахе.

— Только не обижайся, дядя Котя, — остановился ты в тридцатых годах… — ввернул Зуев.

— Да когда же я на самокритику-то обижался, Петяшка, друг, — умиляясь до слезы своей объективностью, сказал Кобас. — Я же по гроб жизни такой. За мировую революцию и диктатуру пролетариата.

— Вот это и плохо. Есть еще, понимаешь, старик, такая диалектика…

— Это еще что за такая хреновина? — удивился Кобас.

— Постой, постой, товарищ Зуев. Не так уж рьяно и наспех берись. Это, товарищ Кобас, как бы тебе по-житейски сказать, такая сложность, которую иные — из тех, что себе на уме, — норовят и так понимать: хитри, да темни, да помалкивай с мудреным видом… Ну, а насчет диалектики в научном смысле всерьез рекомендую над книгами посидеть.

— Да я с дорогой душой, ежели комиссаром мне Петра Карпыча.

— Нет уж, в комиссары не гожусь. Ведь тебе комиссар над характером твоим нужен…

— Да где ж его такого возьмешь.

— Есть кандидатура, — весело сказал Швыдченко.

— А ну давай, — с готовностью ответил дядя Котя.

— Если над характером, то самым первейшим комиссаром будет сам товарищ Кобас. Правильно, Петр Карпыч?

— Именно.

— Чтоб хитрил да помалкивал? — понял шутку дядя Котя. — Здорово! Научно подвели. Ладно, а насчет той диалектики — все же в политруки ты ко мне его запиши, Федот Данилович.

— А действительно, не стоит ли вам, товарищ Зуев, взять на фабрике кружок? Политучебой займитесь. Поможете товарищам. Договорились? Еще какие у вас вопросы, товарищ Кобас?

Дядя Котя замялся.

— Может, мне уйти? — тактично спросил Зуев.

— Не надо. Какие от руководителя политического секреты. — Кобас поднял глаза на Швыдченку. — Я мириться пришел.

— А мы и не ссорились, чудак.

— Все же чушь я спорол на конференции.

— Раз понял, что чушь, значит — всё. Я тоже виноват. Надо было мне крепче связь со стариками держать с начала организации района. Извини, товарищ дорогой, за недооценку… традиций.

— А у нас еще порох есть! Ого! — ободрился дядя Коти.

— Даже иногда больше, чем надо, — вставил Зуев.

Горячий старик вспыхнул, резко обернулся, словно желая отчитать мальчишку, но сразу вспомнил, что перед ним его политрук, и дружески рассмеялся.

4

Во время одной из своих дальних поездок по району Зуев забрел и на Мартемьяновские хутора. Захотелось по душам поговорить с другом. Не о каком-нибудь конкретном деле, а просто так: о жизни, о будущем. И тут, в дружеской беседе, Зуев понял, что в эти долгие осенние вечера и Шамрай много думал. Видимо, после военного кошмара, который для него был не только страданием тела, но и души, а затем после пьяного и бесшабашного угара, вызванного трудностями послевоенного устройства, сейчас жизнь его с неунывающей Манькой Куцей входила в колею. Наступало затишье после бури. Голос его стал спокойнее, жесты мягче — он отдыхал всем своим измученным телом. Оно крепло, наливалось молодой, далеко еще не израсходованной силой. Но характер оставался прежним — угрюмым и замкнутым. Одна только бойкая его жена умела как-то разгладить его морщины. Каким бы хмурым он ни приходил домой, она сразу сообщала кучу новостей, щебетала, как птица на ветке, почувствовавшая тепло первого луча весны.

— Тарахтелка, — угрюмо говорил Шамрай, но где-то в глубине глаз теплилась улыбка, словно капля воды на тающей льдинке. И этого ей было достаточно, она заливалась пуще прежнего.

Зуев, выезжая в район, бывал в этой семье. Одинокий, он с ними отдыхал душой и потому-то и тянулся к их незатейливому, но уютному гнезду. Это человеческое счастье, внезапно вынырнувшее из пепелища войны, отогревало и его.

Манька тоже радовалась гостю.

— Вы заезжайте почаще, товарищ начальник, — говорила она сердечно. — А то мой бирюк совсем меня разговаривать отучит. А после вас он нет-нет да что-нибудь и скажет.

— Ругает меня небось? — спрашивал Зуев.

— Нет, что вы! Вы же, как я понимаю, ему первейший друг.

А один раз, когда Шамрая долго не было дома, в щебете Маньки он расслышал отголоски судьбы Шамрая — той, что сложилась за время войны и плена. Зуев знал об этом как об анкетном факте, без всяких подробностей, ибо никогда не расспрашивал друга, боясь разбередить не изжитую еще боль.

Она путала названия немецких городов, концлагерей, перевирала по-своему разные фронтовые наименования, но Зуев догадывался, что только ей одной в бессонные ночи позволял Шамрай заглянуть в свою истерзанную душу.

— Его, несчастного, в самую Ерманию отвезли, пленного. Где он только ни побывал. И под землей его морили, и на заводах всяких. На Рейне-реке чуть полегшало. Стал он маляром. Вместе с немцами политицкими работал. Хорошие, говорит, ребята. С одним заикой… — Манька расхохоталась. — От вы, Петр Карпыч, его осторожненько поспрошайте. Комедия. Пускай он расскажет. Как начнет по-немецки шпрехать да заикаться — со смеху помрешь. Вместе они и сбежали. Только не говорите, что я рассказала. Очень уж я его боюсь — как поглядит да зубами как скрипнет. А я ведь слово дала. Никому-у-ушеньки… — И она по-детски прикусила ноготь большого пальца.

— А сейчас мне.. — улыбаясь, сказал Зуев.

— Так то ж вам. Но все равно, не проговоритесь. А я вам еще расскажу… такого.

— Ладно, ладно, — молчок. Как под семью секретными печатями.

— …И вот бегут они через весь тот распроклятый Дойчланд. До Одера дошли. И он у того заики, у Эрвина, дома две недели жил. Вместе корову украли.

— В Германии? Скандал…

— Ну да. Вот — не брешу.

— А зачем тебе брехать? Подхарчился, значит, Котька немецкой говядиной.

— Ага. И пошел дальше. Польшу прошел. Все партизан искал.

— Нашел? — с надеждой спросил Зуев.

— Нет. Почти до наших краев дотянул. И вот поймали его эти…

— Эсэсовцы?

Манька с мукой схватилась за виски. Глаза ее были полны слез.

— Ой, хуже, Петр Карпыч. Хуже. Власовцы. Это же они ему звезду на спине вырезали. Если б вы только видели!

— Я видел, — мрачно ответил Зуев.

— И снова — в Ерманию. За проволоку, электрикой пропущенную… — Манька заплакала, ничуть не стесняясь гостя.

А Шамрай в это время подымал зябь. Выводя трактор в борозду, он часто задумывался. Вспоминал своих боевых товарищей, тех, кто не вернулся с войны. Он думал о них без грусти, как будто они еще были живые, деятельные, но иногда, когда на работе остро ощущался недостаток людей, его охватывал гнев: сколько могли бы эти погибшие сделать полезного, будь они живы! Сколько его друзей-товарищей, а то просто однополчан осталось там, на полях войны! Они иногда выстраивались в его памяти в ровную шеренгу, получалось, что только он один остался как бы вне строя. Иногда бывало совестно, будто виноват он перед ними, что остался жив. «Но, друзяки мои, если бы вы могли узнать, какой ценой?! Эх, несчастное поколение! К четверти века насчитываешь ровесников больше на том свете, чем на земле. Сволочуга Гитлер, заодно со всеми чемберленами и трумэнами, — будь они прокляты навеки!»

Но теперь он был не один. Он обрел в этом трудном послевоенном мире Маньку, с удивительной легкостью и простотой вошедшую в его искореженную жизнь. И, хмуроватый дома, он с нежностью вспоминал о ней в поле, ведя свою бесконечную борозду. Осенние заморозки уже изредка прихватывали по ночам землю. Ледяная корочка прикрывала лужицы, она еще таяла при первом взгляде дневного солнца; ночной иней блестел по утрам росой на озими и на высохших травах. Начинать пахать можно было лишь к полудню.

Жил Шамрай не только тракторными делами. Один из немногих мужчин в маленьком горевом колхозе, он появлялся и на скотном дворе и на конюшне. Лошади, сданные проходящими армейскими обозами для народного хозяйства, работали теперь во всех колхозах. Появились они и в маленьком, карликовом колхозе Евсеевны. Правда, маловато их было. Но вместе с трактором Шамрая это уже было кое-что, и звено Евсеевны медленно, но верно оживало. Об этом он непременно рассказывал Петру Карпычу при всякой встрече в поле и дома.

Зуев охотно ходил вместе с ним по конюшне и фермам, и сам не замечал, что, слушая друга, сравнивает хозяйство маломощного колхоза с одним из самых крепких хозяйств района, который возглавляет рачительный Манжос.

— Да, совсем другое дело у «Орлов». Там трофейного тягла куда больше.

— У нас маловато. Но зато со всей Европы, — хвалился Зуеву Шамрай.

Это действительно были кони из разных стран и армий. Бельгийские битюги — те еще кое-что могли понимать хоть по-немецки; венгерские горные мускулистые лошадки, не слыша своего «гаття вье» и «виста вье», только пряли ушами, а румынские, привычные к звонкой каруце и окрикам «соб-соб», брыкали задом. Французским кобылам окрик «но» казался знаком безнадежного отрицания, а потомственные тяжеловозы с равнин Фландрии недоуменно качали большими добрыми головами, предпочитая жест непонятным русским словам, — они продвигались вперед только тогда, когда их брали за узду. Шамрай мог молчать целыми часами. И пока он подбрасывал конягам сено, Зуев, улыбаясь, вспоминал, куда повернулся однажды в «Орлах» разговор о трофейных конях и всякой живности.

Как-то Зуев спросил старика Алехина насчет лошадей.

— Вавилонская башня! Смешение языков! — отвечал старый Алехин, ни к селу ни к городу вспоминая разные сюжеты из священного писания. Только вместо библейских грешников и пророков, блудниц и апостолов у него действовали представители животного мира — трофейные коняги, бычки, кролики да всякая домовитая птица, вроде утей, гусей да индюков. Не терпел Зуев только цесарок. Своим скреготом они напоминали ему почему-то шестиствольный миномет. А единственного павлина, попавшего в эти болотные места откуда-то из Центральной Европы, осторожно обходил стороной, подозрительно поглядывая на его полхвоста: вторая половина была выдрана Рябком, псом дурковатым, но преданным хозяину до самозабвения.

— Правильно! — похвалил его тогда Алехин. — Хвост даден птице для дела, как, скажем, человеку — смекалка, разум то есть. А с таким хвостом даже докладчику из района и то совестно на люди выйти.

— Это что — обо мне, что ли? В мой огород кидаешь комья, товарищ Алехин? — спросил его уполномоченный райкома Зуев, нахмурив брови и пряча ухмылку.

— Да что вы, товарищ Зуев! — смутился тот.

— А кто ж я, по-твоему? — полюбопытствовал Зуев после минутного молчания. Как-то жалобно, просительно задал он старику этот вопрос.

— Да ведь я о вас не по служебной категории, Петр Карпыч. Об вас больше по естеству человеческому у меня думка есть.

— А все-таки… Ну пусть по естеству. Как ты обо мне мыслишь?

— По-дружески? — прищурился старик.

— Ну конечно, само собой.

— Без обиды?

— Понятно…

— Ну, глядите, товарищ военный… Только чур, не серчать.

— Да ладно… Хватит тебе соломку подстилать. Бей, как думаешь.

Глубоко засунул руки в карманы брюк дед Алехин. Затем вынул одну руку, почесал загривок и тихо сказал:

— Вы, товарищ дорогой, вроде как селезень без утиной стаи или, еще лучше сказать, сизарь без голубки… Али юнцом с фронту возвернулись?

Зуев никак не ожидал такого поворота разговора. Алехин действительно ударил его по самому больному месту. Но оборвать его уже не было сил. Нет, было же всякое… И тыловые бабы — жалостливые и спокойно-обреченные, и девчата освобожденных городов, в биографиях которых иногда трудно было разобраться — подпольщицы они или вчерашние сожительницы белобрысых фрицев, и женщины для всех, женщины-маркитантки, перенявшие солдатское отношение к любви. Каждое проявление ее бывало большей частью и у тех и у других сладким мигом забвения перед ежечасно ожидаемой смертью, когда вдруг так необходимо вернуть что-то от прошлого: теплое, чистое, неясно волнующее мирным и желанным чувством — любовью человеческой, простой любовью.

— Гляжу на вас — парень видный из себя, а так мучается. Без женского полу то есть. Да в такое время… — забубнил участливо Алехин, без всякой тени мужского ерничества. — Ведь по селам сколько этих солдаток да девок по названию. Вам каждая вторая аль третья душой и телом прильнет. И что ж это вы мучаетесь? А у вас и душевность и стать. Да и переживаете, видать, крепко.

— А разве заметно? — криво ухмыльнулся Зуев.

— По вас — нет. А я по бабам сужу. Она, женщина, это дело чует, как самый лучший радиоприемник или локатыр какой… Мужскую, значит, нежность чуют. К вам так и тянутся… А вы свое мужское достоинство не потешите. Удивляются люди просто. Не монах же вы и не старовер… А так сторонитесь. Или, может, стесняетесь? Вам только намекнуть, а они и сами кинутся.

— Ну это ты, старик, брось, — смущенно буркнул Зуев. Он был уже не рад, что начал скользкий разговор.

— Значит, есть у вас разнесчастная любовь, — безошибочно определил, как припечатал, старик Алехин.

— Да, есть, есть она, разнесчастная, — согласился Зуев.

Этот задушевный разговор происходил на кроличьей ферме. В это время раскрылись ворота, такие же проволочные, как и вся ограда. В вольер въехал на бестарке с силосом Свечколап. Запахло яблоками, Зуев догадался — так пахнет люпиновый силос. Свечколап заметно вытянулся за лето. Завидев Зуева, он шмыгнул за бестарку, пытаясь пройти мимо.

— Привет, кроличий завхоз! — громко крикнул Зуев. — Почему не здороваешься? — спросил он юношу умышленно строго.

Тот, пряча глаза, буркнул:

— Здравия желаю, товарищ майор.

И Зуев догадался, что хлопцу крепко влетело за стравленный летом люпин. Парнишка явно опасался, что Зуев припомнит ему провинность, которую он давно осознал. Зуев рассмеялся:

— Эх, Свечколап, Свечколап. Ладно уж, не хмурься. Я одному тебе скажу по секрету, — он заговорщически подмигнул старику Алехину, — на днях нам семян люпина этого прибудет тонна, а может, и больше…

— Да ну? — улыбнулся Свечколап.

— Вот честное пионерское… — сказал Зуев.

Свечколап опять нахмурился. Зуев понял свою бестактность.

— Конечно, привезут. А за потраву никто на тебя зла не держит. Ты ж нам опыт помог ставить. Научный, — не сдержал он улыбки.

— Правда? Ох и едят же его кроли.

— Значит, мир? — хлопнув парнишку по плечу и крепко пожав ему руку, Зуев размашисто пошел из вольера.

— …Ты что ухмыляешься, как блаженный? — спросил Шамрай, нарушив неожиданно воспоминания Зуева. Тот вздрогнул, но не смутился.

— Да вот, не опомнились мы с тобой, Котька, как стали заправскими сельскими спецами.

— Ты это о чем?

— Да об этом же конском интернационале. Да о люпине обрусевшем. Кстати, о семенах. Надо спросить Евсеевну, сколько ей семян потребуется.

— А что, сдержал тот агроном свое слово?

Зуев про себя отметил, что Шамрай не упоминает воинского звания селекционера. «Болит все же у него это место…» — подумал он.

— Уже прибыла одна трехтонка, — сообщил он другу.

— Так я тебе и сам скажу. Тонны две нам давайте. Это я тебе со всей ответственностью заявляю. Меня ведь в предколхоза метят. Во как, видал? — И Шамрай так сверкнул глазом, что Зуев не понял, — озорная или ироническая улыбка скрылась под его усами, которые он пытался отращивать на разбитых губах.

Шамрай условился с Зуевым, что завтра утром тот по приезде в райцентр договорится об отпуске зерна. Сам же он собирался полдня поработать, а к обеду пригнать несколько подвод на бычках за семенами.

— Так будет спокойней. Капризные все-таки семена. А мы с Евсеевной сохраним, — сказал он.

— И откуда у тебя, Котька, эта хозяйственность взялась? — Зуев подмигнул. — Еще не успел председателем стать, а уже загребаешь.

— Ладно тебе, Петяша. Нашел кого шпынять.

Уехав от Шамрая, Зуев остановил свой изрядно побитый драндулет системы «зумаш» на развилке. Влево шла дорога на Орлы. Прямого дела у него никакого не было, но каких-нибудь три километра крюка ради друзей…

После он жалел, зачем его занесло туда в этот день и час… Зуев попал в правление колхоза в самый разгар. Там бушевал дядя Котя, а несколько колхозных правленцев да и сам предколхоза Манжос угрюмо молчали.

— Недаром мне Сидор Феофаныч говорил: «Не езжай ты к этим…»

Кобас осекся, подыскивая слово.

— «Дворянам», — угрюмо сказал Манжос, — чего уж там стесняться… Так ведь?

— «Не езжай, говорит, это же саботажники, сплошные, они…» — весело вставил вошедший Зуев. — Здорово, дядя Котя. Что за спор, а драки нет?

Зуев присел на кончик скамейки у самой двери, вместо приветствия моргнув правленцам.

Дядя Котя мельком оглянулся на Зуева и продолжал:

— Недаром мне Сидор Феофанович внушал: «Не ездий ты к…» — и опять загремели в правлении крепкие словечки. Зуев чуть поежился, посмотрев на дядю Котю.

— Половину всей разверстанной на колхоз суммы вы должны внести наличными… Пролетариат так приказывает, и так будет! — уже совершенно не владея собой, взвивался дядя Котя.

Манжос упорно молчал. Один из правленцев чуть охрипшим голосом тихо спросил:

— А сам-то пролетариат? В рассрочку платить будет? Десять месяцев?

«…Подписка на заем «Восстановления и развития…» — Зуев едва не хлопнул себя по лбу. — Черт меня принес…» И тут же укорил себя за малодушие, прислушиваясь к аргументам дяди Коти. Манжос молчал, ни на кого не глядя.

— Выплатить! Собрать по дворам! Обязать! Забыли святые заповеди государству…

— Не забыли! — неожиданно для всех вскинулся Манжос. И рывком скинул пиджак. — Все помним! Войну ломали, — и он двинулся на дядю Котю, звякнув орденами, — себя не щадили! Баб с ребятишками не помнили, а свои обязанности несли с честью! — И неожиданно тихо, сердечным голосом добавил: — Слушай сюда, уполномоченный, мать твою эдак… Знаю я своих колхозников как облупленных, знаю, что только пять дворов имеют в хатах наличные деньги… Ведь ты разор мне предлагаешь, ты невозможное дело провести хочешь. А контрреволюцию нам не пришивай, а давай думай, как с этим справиться… Помочь вот колхознику — нема желающих, а…

— Классовую линию ломают? — неожиданно развеселым голосом перебил Манжоса Зуев и обратился к дяде Коте: — Так дать им по первое число…

— Погоди, Петро. — Манжос предостерегающе протянул руку в его сторону. — Вот товарищ, — кивнул он на дядю Котю, — требует внести наличными…

— И правильно требует, — опять схватился дядя Котя. — И буду вас гнуть и выламывать — потому что прав! Зарубите себе на носу!..

— Стой, стой… — тихо перебил его Манжос. — Не расходись, все ясно: и ты прав, да ведь и мы тоже! Ну нет возможности обижать колхозников, и — имей себе это в виду — не может быть таких установок по партийной совести. А вот есть установка — помогать колхозам… А чем ваша спичечная помогла хоть одному колхозу? Ну чем? Взаимности у нас между городом и деревней не наблюдается…

Дядя Котя затряс головой и тихо спросил, уже без прибавления эпитетов:

— А как же с заемом? Разверстка была? Была! Выполнять надо? Надо… Куда податься?

— Я и говорю: соберем как можно больше наличными, а остальную сумму выплатят колхозники в рассрочку, как все, — примирительно проговорил Манжос. — Мы тоже понимаем, и классовую линию никто ломать не собирается, товарищ представитель рабочего класса.

— И мы вам в свою очередь поможем, — оживившись и быстро отходя, миролюбиво подхватил дядя Котя. — Да разве ж мы забыли, что есть шефство? Не забыли. Вот, к примеру, наша фабрика. Может она вам конкретно чем помочь? Может!

Манжос учуял перелом в настроении дяди Коти и весело поддержал его:

— Картошку копать… да зяблевая на носу… Машин бы нам… хоть дня на три… и людей… накормим и жилье обеспечим…

— Будет обеспечено, — тоже весело отозвался дядя Котя. — Сегодня же составим от вас требование, а мы на фабрике все возможное и… невозможное выделим и бросим вам на помощь.

— Гляди ж ты, как хорошо договорились, — невольно вырвалось у кого-то. — А то крики, мат…

Когда Зуев с дядей Котей выходили на улицу, навстречу им попался Шумейко.

— Подписались? — как-то плотоядно спросил он.

— А то как же, — не моргнув глазом, ответил Кобас.

— Нет, серьезно? — словно сожалея, не поверил тот.

— А ты как думал?! По силе возможности крепим союз рабочих и крестьян. Да и тебя, друг, я приду сегодня, подпишу на… сто пятьдесят процентов. Думаю, на меньшее твоя сознательность не позволит. Нет, кроме шуток. Я, братцы, напористый. В стенгазете пропечатаю. Как первейшего инициатора-передовика.

Шумейко сразу стушевался и отошел.

5

Утром следующего дня, когда Петр Карпович вернулся из колхоза, в военкомате его кто-то ждал. Это была неожиданность не из приятных. В приемной навстречу Зуеву поднялся старый знакомый, бывший кавалерийский майор Максименков. Он все еще донашивал свой китель в рюмочку со всеми орденами на груди. Рядом с Максименковым сидел еще какой-то небольшого росточка, шустрый человек с рябоватым лицом. Когда они поднялись навстречу, у Зуева мелькнула мысль: «Пат и Паташон». Но, не питая особой симпатии лично к бывшему майору, Зуев вспомнил, что как-никак он обязан ему советом или помощью в устройстве на работу в свой район. «Ну, и кроме всего, — все-таки вместе воевали…»

— Знакомься, — сказал Максименков и, приблизив свои пухлые губы почти к самому уху Зуева, тихо бросил: — Дело есть!

— Жьора из Одессы, — представился напарник Максименкова.

— Очень приятно, — сдержанно отозвался Зуев.

— К военкомату у нас ничего не имеется, — быстро затараторил юркий Жора, — ни жалоб, ни заявлений.

— Да, — подтвердил Максименков. — Когда можно будет поговорить в неофициальном порядке?

— Сейчас выясню у военкома, а вы пока погуляйте, — сказал Зуев, шагнув к дверям кабинета Новикова. Уже входя туда, он слышал, как одессит спрашивал кавалериста:

— Шьо? Твой дружьок ужье не военком?

Зуев прикрыл за собою дверь. Подполковник, поздоровавшись, спросил:

— Тебе знакомы эти… туристы? — Он показал на окно, за которым стояли три грузовые машины.

Петр Карпович откровенно рассказал Новикову о встречах с Максименковым на войне, не скрыл он и неприятной истории с «рекомендацией» при назначении в Подвышковский военкомат.

— Так, говоришь, боком вылезла ему твоя трофейная машинка? — ухмыльнулся Новиков. — Ну, смотри, поглядывай. Хлопцы, видать, стреляные. Одесситы, одним словом.

Зуев пожал плечами:

— Черт их знает. Но все же этот кавалерист вояка был неплохой. А потом Одесса — город-герой… Да и неудобно как-то мне перед ним формалистику гнуть.

— Приехали за картошкой. Из Одессы-мамы, — продолжал Новиков. — Дело как будто бы обычное. Но — гляди в оба.

Зуев посмотрел в окно. Там у машин без всякого дела топтались Максименков с одесским дружком. Тот нетерпеливо поглядывал на окно военкомата.

Все три грузовика были трофейные: один — большой грузоподъемности, другой — двухтонка «оппель-блиц», а третий смахивал на «рено».

Зуев, закончив неотложные дела, вышел из военкомата и направился к машинам. Подходя к ним, Зуев слышал, как одессит болтал от скуки.

— Скажи, пожалуйста, как твой дружьок все по-хозяйски устроил, — обращаясь к Максименкову, кривлялся с какими-то намеками Жора. — Прямо-таки удивительно. Была пивнушка — стало военное учреждение.

Зуев, нахмурившись, остановился.

— Что, при немцах приходилось вам тут бывать, что ли? — спросил он сухо.

— Зачем? Вы за кого меня принимаете? Я первым ваш городок освобождал. Морячок и танкист одновременно. Из армии Рыбалки. Может быть, надо показать документы?

— Ладно, — оборвал его Максименков.

— А щьо? Надо все делать чисто. А то твой кореш еще нас за спекулянтов посчитает.

— Ну, хватит. — И, обращаясь к Зуеву, Максименков спросил: — Может, посидим где-нибудь? Есть у вас тут какая-нибудь забегаловка? Или колхозная столовая? А может, коммерческий ресторан?

Через полчаса они втроем уминали кулеш из требухи, заказанный для гостей по коммерческим ценам, и Зуев убедился, что действительно ребята командировочные. Они приехали закупать картошку, уродившуюся в тот год неплохо в северных песчаных краях. И никакого особенного участия в этих делах они у Зуева не просят, а только хотели бы, чтобы он указал колхозы, где можно раздобыть нужную им продукцию.

— Разве шьо бензинчиком подзаправиться. А больше ничего не потребуется, товарищ майор, — сыпал как горохом юркий Жора.

Зуев порекомендовал им съездить в «Орлы».

— Колхоз хороший. Попытайтесь. Председатель — мужик оборотистый.

— Это как, эти самые дворяне, чи щьо? — спросил Жора, человек по всем статьям действительно бывалый.

Они посидели за кружками пива в закрытом зале для районного актива. За это время подвыпивший одессит успел рассказать целую кучу забавных историй. Особенно удавались ему байки автобиографического порядка. Максименкову они, видимо, были хорошо известны, но все же слушал он их с восхищением и авансом подмигивал Зуеву при каждом фабульном повороте.

Лысый и рябой Жора оказался добродушным балагуром. Но в то же время странно вспыльчивым и с определенными вкусами.

— Тише: женщина, — остановил ею шепотом Максименков, когда в «кабинет» стали приходить на обед руководящие работники.

Первым аккуратно, к началу обеденного перерыва, явился Сазонов. Он молча занял свое обычное место и, не заглядывая в меню, кивнул официантке:

— Давайте.

При его появлении Жора, искоса наблюдая за Сидором Феофановичем, понимающе подморгнул и продолжал сыпать своим нахальным говорком, рассчитанным на всех посетителей столовой.

Затем в столовую вошли Швыдченко, Новиков и Пимонин. Вскоре в закрытом зале было полно. Жора не унимался. Он, видимо, был лицедей по натуре. Сначала никто не обращал на него внимания, но когда разговор зашел о кино и о музыке, в которых Жора был знатоком, Максименков стал восторженно комментировать сентенции своего дружка:

— На киношников он всю жизнь в обиде… Ты понимаешь, как они с его «талантом» обошлись…

— Это же я возил на лайбе того, с патлами как у пуделя, режиссера и того носатого оператора, который на отощалого ворона смахивает. По всему одесскому рейду. А туманы! А?

— Это же он — тот самый Жора. Можно сказать, соавтор знаменитых, потрясших весь мир кадров севастопольского рейда, — захохотал Максименков. — Понимать надо!

— Мы же всю эту муру снимали в Одесском порту.

— Ты понимаешь? И когда вышел на экраны мира «Потемкин», Жора так и не увидел себя на экране. Он был в студенческой тужурке с блестящими пуговицами в знаменитой сцене с одесской лестницей, — соболезнующе закатил глаза Максименков. — Петро Карпыч, друг, кто вкусил яд искусства, тот не прощает таких обид. Слава артиста — ядовитая слава.

За другими столами уже давно все обедающие повернули головы на громкий смех Максименкова. Пимонин покачивал бритой головой. Швыдченко, прищурившись, поглядывал на веселых компаньонов Зуева. Только один Сазонов молча поглощал свою лимитную порцию. Жора, видимо довольный» что на них обращают внимание, снова заговорил:

— Черкасов? Артист? Хана! И что вы мне скажете про Крючькова? Это же шантрапа, Чирьков?

— Кое-как он еще признает Орлову, — шепнул, наклоняясь к Зуеву, подвыпивший Максименков.

Зуев уже давно чувствовал себя неловко и, подозвав официантку, стал расплачиваться. Уже выходя, он слышал пьяное бормотание кавалериста:

— Но зато музыку любит до самозабвения. Может быть, именно потому, что даже и намека на голос у него нет. А в сырую погоду — ну как там, на море, обойдешься без сырости? — даже говорит то фистулой, то басом… Музыкальность выражает свистом. Свистит артистически, все оперные арии, самые знаменитые… — И в большом зале Максименков стал рассказывать, что один раз, выступая со своим свистом на арене цирка, Жора пересвистал даже знаменитую Савву…

В большом зале все шло как обычно. Пиво, болтовня. Но что-то пошлое, липкое коробило Зуева и тревожило, заставляя настороженно поглядывать на собеседника. И предчувствие чего-то неизбежного, мутного и тягостного заставляло Зуева шарить глазами по лицам посетителей столовки.

Зуев стремился уйти из столовой и вытащить оттуда «гостей». На душе у него было муторно, словно он обманывал кого-то. Поэтому он даже обрадовался, когда в общем зале столовой увидел Шамрая. Обрадовался не тому, что может заняться полезным делом, а просто представившейся возможности оторваться от надоевшего шумного собеседника.

— Шамраище, пошли! — помахал он приветственно рукой и шагнул между тесно поставленными столиками. — Надо мне тут бригадиру кое-что объяснить, — кинул он Максименкову.

Шамрай направился к Зуеву. Но от Максименкова трудно было отвязаться. Подвыпивший кавалерист продолжал нашептывать ему:

— Я тебе должен сказать, что он не одессит. Как я понимаю, наш парень — ростовский. Да это все равно. В старину говорили: Ростов — папа, Одесса — мама. Нет, ты погляди, какой орел! — толкнул он Зуева, кивком головы показывая на появившегося в дверях «кабинета» Жору. Поворачиваясь вслед жесту кавалериста, Зуев, пожимая руку Шамрая, почувствовал, как неожиданно вздрогнула рука товарища, а затем со страшной силой, клещами, охватила его ладонь. Но он уже смотрел не на Шамрая. Страшная бледность, какая бывает у сильно выпивших людей, разлилась по покрытому рябинками лицу Жоры. Оглянувшись назад, где за его плечами было видно горбоносое лицо Швыдченки, Жора быстро прошел мимо Зуева, Шамрая и Максименкова, бросив на ходу:

— Проверю воду в радиаторах.

Зуев и Максименков только потом вспомнили, что сказано это было другим, не Жориным голосом. А сейчас Зуев чувствовал одно — что руку его Шамрай стиснул с такой силой, что Петр Карпович даже присел от боли.

— Ты что? — повернулся он к Косте.

— Откуда? — прохрипел Шамрай.

— Из Одессы. Да пусти же, Котька…

— Врешь! — И уже знакомое Зуеву бешенство, как отсветы пожара, мелькнуло в глазах друга. Но в это время на улице зафырчал мотор машины. И тут же Шамрай, резко отбросив его руку, бросился, задевая столы, к выходу. Когда Зуев и Максименков выскочили вслед за ним, они увидели задний борт набирающего скорость грузовика, выезжавшего на улицу, и бегущего наперерез машине Шамрая. Он что-то кричал, но голос его тонул в реве мотора. Машина мчалась прямо на Котьку, и в какую-то секунду переключения скорости Зуев услышал отчаянный крик:

— Петяшка, стреляй! Стреляй, мать его…

Но водитель машины, мчавшейся прямо на человека, как показалось Зуеву, умышленно прибавлял скорость, чтобы сбить с ног Шамрая. В последний миг Котька отскочил в сторону, но его задело бортом, и когда промчалась машина, на дороге осталось распластанное тело Шамрая. Зуев и Максименков подбежали к нему. Он, вставая, кричал:

— Это же он! Власовец! Стреляй, Петро, стреляй!

Это было так убедительно, что Зуев, не раздумывая о последствиях, выхватил пистолет и, положив его на локоть левой руки, стал палить в удаляющуюся машину, целясь по скатам.

На стрельбу выбежали из столовой люди, и прежде всех начмил Пимонин и Швыдченко. Обедавшие повалили толпой. Бежали базарные зеваки.

Едва стоя на ногах, впившись взглядом в скрывшуюся почти машину, Шамрай с отчаянием крикнул: «Не попал!» — и грохнулся на землю в нервном припадке. Начмил Пимонин наклонился над ним, ощупывая, спросил:

— Встать можешь?

Шамрай непонимающим взглядом смотрел на Пимонина. Нервный припадок его словно рукой сняло, и он быстро поднялся.

— Ну вот и хорошо, — спокойно сказал Пимонин. — Пойдемте, хлопцы, быстро ко мне. — И пояснил Шамраю: — Ну, к телефону, понимаешь? А тем временем ты водички попьешь и все нам толком расскажешь. Понял, горячка? Товарищ Зуев и вы, — кивнул он Максименкову, — пойдемте со мной. И помогите все же ему.

Через пять минут Пимонин уже звонил в соседние районы, спокойно и толково отдавая распоряжения о задержании машины «оппель-блиц».

— Номер машины помните? — спросил он Максименкова.

— А как же! Серия ОК 21-64.

— Фамилия?

— Майор запаса Максименков.

— Да нет, — перебил его Зуев. — Фамилия этого беглеца, одессита? Так, товарищ начмил?

— Ничего, запишем обе.

— Вроде Самсонов, — неуверенно протянул Максименков.

— Почему — вроде?

— Так вот же, говорит — власовец он, — указал Максименков на молча сидевшего Шамрая. — Наверное, и фамилия это у него липовая.

— Так же, как и липовый он одессит, — добавил Зуев.

— А вы не помните, как его звали? — обратился Пимонин к Шамраю.

Тот молча покачал отрицательно головой, а затем сказал:

— Он мне звезду на спине вырезал.

— Как? — одновременно спросили Максименков и Пимонин.

Зуев кивком головы подтвердил сказанное Шамраем.

Шамрай не произнес больше ни слова.

Пройдут годы, и Константин Шамрай не раз пожалеет, что еще в столовой не схватил своими руками-клешнями за горло, не задушил железной хваткой этого человека, быстрой расправе с которым мешало мирное время с его формальной законностью, волокитой, отсутствием истинного доверия к своим и требованием «состава преступления» врага, когда оно не нуждалось в доказательствах.

— Придется вам задержаться, — сказал Максименкову Пимонин. — Документы? А вы, товарищи, пока свободны. Думаю, что твоему другу, — обратился он к Зуеву, — следует сутки-другие домой не возвращаться. Пусть побудет пока у тебя.

Зуев и Шамрай ушли от начмила.

— Куда? — спросил Котька.

— Да мне, понимаешь, все же надо начальству доложить об этом казусе. А ты?

— Куда же мне? — пожал плечами Шамрай.

— Ну, пойдем вместе, — боясь, как бы его горячий дружок еще чего-нибудь не натворил, предложил Зуев.

Новикову, который молча выслушал рассказ Зуева и Шамрая, позвонил Швыдченко. Он позвал обоих дружков к себе в райком. От Швыдченки пришлось зайти к прокурору. Там уже сидел Шумейко, небрежно что-то черкая на обрывке бумажки карандашом, иногда на полях рисуя чертиков. Всем было ясно, что главное сейчас — розыски убежавшего врага. Ясно это было и Зуеву. Но, глядя на Шумейко, сравнивал реакцию всех ответственных людей района на этот пока еще не «изученный», хотя и вполне понятный случай. Зуев с какой-то тайной радостью думал: «Как все же по-разному восприняли все это дело. Ну вот хотя бы вы, товарищ Шумейко. Я ведь хорошо знаю: вы сейчас увлечены «разработкой» Зуева, ковырянием в его отношениях с Зойкой, слежкой за его перепиской с профессорской дочкой, делом со злополучной «Ретиной», и так уже недешево обошедшейся Максименкову. Вряд ли вы догадываетесь, что это он самый сидит вместе с самогонщиками в вытрезвилке Пимонина. В конечном счете, и это ведь мина против Швыдченки, которую подкладывал под него Сазонов, — мина конструкции ретивого Шумейки…»

Зуев вспомнил: Шумейко только досадливо скривился, узнав о причине стрельбы на улицах Подвышкова. «Теперь небось думает: «Ну где это ваш власовец? Сбежал. Ищи его…»

Зуев почти точно угадывал мысли Шумейки. Конечно, если бы ему того «одессита» дать тепленького, он знал бы, как поступить! Нет! Он бы не попустительствовал. По долгу службы он обязан все сделать, и он все сделал бы. Запросы, розыски уже объявлены милицией. Но все же Шумейко недовольно морщился: фигура этого неожиданно появившегося невесть откуда власовца была явно лишняя на его шахматной доске карьеризма. Она только путала ходы. Ведь прояснялась цепочка Зуев — Швыдченко. А тут… А что, если зацепиться за этого горелого танкиста?.. Ага. Ор-ригинальный ход… И он мысленно отстранял Жору, втайне радуясь, что они, эти бестолковые солдафоны — Зуев и этот тракторист-окруженец — сами проворонили его.

— Как же это вы, хлопцы?! Он же сбежал из-под самого вашего носа, товарищ Зуев! Ну и вояки! Вот теперь-то, наверное, ясно, — очень тепло, даже нежно обратился он к Зуеву, — почему я говорил тебе не раз: «Эх, вы, а еще комсомол образца двадцатых годов». Проворонили?

Зуев молча отвернулся. У него не шевельнулась даже злость, эта реплика прошла как-то мимо него, не задев самолюбия. Он знал: если надо будет да если еще удастся на этом отличиться, Шумейко может сыграть и специальную партию, где королем окажется загадочный одессит. Если дадут команду сверху, он лопнет, а разыщет покупателя бульбы. Но тут его мысли перебил спокойный голос прокурора:

— Я уже дал санкцию милиции на задержание вашего… — прокурор запнулся, — ну, этого который на машине… Но вам, товарищ тракторист, придется предъявить доказательства.

Шамрай молча сбросил китель, стянул рубашку и повернулся спиной к прокурору. Откинув назад чуб, он провел рукой по голове. Страшный шрам заиграл, перекосился, словно передразнивая блюстителя закона.

— Вот вам и доказательство, товарищ прокурор, — сказал Зуев.

— М-да, — промычал прокурор.

— Действительно, — весело подтвердил Шумейко. — Тут ничего не попишешь. Доказательство, как говорят, налицо.

— Все это мы знаем, товарищ Шамрай, — перебил Шумейку прокурор. — Но нам нужен и важен факт: то есть имя, фамилия, время, место и свидетели. Голословным обвинениям, — он опять запнулся, задумался, подыскивая слова, — то есть обвинениям, не подтвержденным… Требуется не менее трех свидетелей. Хотя дело на сбежавшего заведено.

Как-то совсем по-другому отнесся к этой истории Федот Данилович Швыдченко.

Бывший партизан до вечера раза два звонил к Пимонину. Расспрашивал. Советовал позвонить в железнодорожную милицию.

— Должен он где-то машину эту бросить. Все же примета. Очень в глаза бросается. А поездом, а еще лучше пешком — ему больше расчету.

Он прислушался к ответу начмила, глядя задумчиво на Зуева и Шамрая, сидевших напротив за столом для заседаний.

— Нет, не скажи. Если не задержали до сих пор, то дальше все труднее будет. Впереди ночь — самое его время, а за ночь можно полтысячи, а ежели самолетом, то и не одну тыщу километров отмахать. Знаешь нашу рейдовую партизанскую поговорку: у вора сто дорог, а у того, кто его ловит, — одна. Ну, ну, лови. Желаю удачи.

Швыдченко положил трубку и вдруг неожиданно для обоих посетителей повернул разговор в сторону:

— Ох как не понравился мне этот тип. Еще там, в столовой. Нет, вы не думайте, что я вас, хлопцы, попрекать стану. Вот, мол, проворонили. Я же не… — И он замолчал на полуслове, что называется, прикусил язык. Но Зуев понял. «Я же не Шумейко», — хотел сказать Швыдченко. — Тут сбоку подход. Не понравился мне вот чем тот одессит. Я слушал его, и как живой встал передо мною один председатель колхоза… еще до войны я с ним срезался. Этот был из тех, что последнюю колхозную кобылку готовы на мотоцикл выменять. Сначала над ним посмеивались: то он с яблоками в Москву, то цибулю в Мурманск, то с картошкой в Ленинград. В общем, все у него на торговый лад. Был в районе вроде анекдота на всех совещаниях… Всего от него ждали, но такого, что отмочил он перед самой войной…

Шамрай, слушавший до этого как-то безразлично, с интересом повернул голову.

— В деснянской пойме, широкой, как море, и вольной, как ветер, гнездятся по пологим овражкам дубравы. Так я такой красоты ни на Карпатах, ни на Буковине, ни в Полесье никогда не видывал. Есть там дубы-столетки и даже старше. Они довольно часто встречаются. А самый знаменитый дуб на всю деснянскую долину — у села Голенка, того, где этот, со спекулятивными замашками, как нам казалось тогда, предколхоза бузовал. Говорили в народе — до тыщи лет тому богатырю. Такие уникальные растения недаром даже государство охраняет. Так же, как и достижения культуры… и ее мастеров, между прочим. И вот добрался, сукин сын. Решил спилить. Но дуб не поддавался. Все пилы поперечные обломал. Приехал в район — достал продольную, ту, что бревна на доски распускает. И у той поломали зубья. Так и бросил.

— Не поддался богатырь? — с надеждой спросил Шамрай.

— Сразу не поддался. Но ему ведь вокруг кору обрезали. Засох.

Зуев вздохнул. Шамрай угрюмо отвернулся.

— А когда через год, уже во времена оккупации, мы проходили рейдом возле тех Голенок — старостой был тот же председатель. Теперь-то уж он не скрывал, что был сыном посессора, из тех, которых сахарозаводчик Терещенко себе подбирал. Люди без роду, без племени, без совести. Этот, твой знакомец, что ремни тебе на спине вырезал, он все наше советское, русское готов испоганить…

— А что с этим дубом? И его палачом…

— Дуб стоял сухой, но еще могучий, как скелет мамонта… В сорок втором году на его ветвях мы того сукина сына и повесили. Не только за предательство, но и за это преступление. Погодите, хлопцы, повесим и этого власовца. Не только заплечные дела им припомним, которые они над воинами, защитниками родины, творили, но и за издевательство над нашей революционной культурой… Да, да… все, все припомним.

— А пока — власовца и след простыл.

На третьи сутки из соседней области сообщили, что в полутора километрах от полустанка оживленной железнодорожной магистрали, через который в сутки проходят десятки товарных и почтовых поездов, нашли брошенную трофейную автомашину с одесским номером. Машина, по всему видать, простояла уже не менее суток, следовательно «Жора из Одессы» успел укатить. Вот только неизвестно куда: в Москву? Харьков? На Донбасс? На Кавказ?

А может быть, и застрял где-нибудь невдалеке, в бесчисленных мелких деревушках, хуторах и дубравах Средней России.

6

В Подвышковском районе окончились поздние полевые работы. Уже не за горами была вторая послевоенная зима. Прошлогодний опыт с картохой, начатый по примеру злополучного предколхоза Горюна и окончившийся выговором Швыдченке, все же стихийно продолжали применять и в эту кампанию. Кое-кто из председателей норовил даже и сено косить «за валок», «за копну», и это подействовало. Люди были уверены, что они получат за свой труд что положено. Швыдченко знал, что это не так, что по плану, спущенному из области, картошку придется выгрести из колхозных овощехранилищ подчистую.

Но пока что дела шли более или менее гладко.

После партийной конференции, вот уже несколько месяцев, между Швыдченкой и Сазоновым все внешне было хорошо. Зуев не раз видел их то в райкоме, то в исполкоме. Он с любопытством поглядывал, а иногда, издали прислушиваясь, замечал, как Сидор Феофанович почтительно «воспринимает» указания первого секретаря и внимательно относится даже к его фантазиям и замысловатым выкладкам. Только когда секретарь уж очень увлекался и настойчиво выспрашивал у Сазонова его мнение то о злополучных бычках, то насчет кроликов, а иногда и о люпине, который он планировал распространить следующей весной по многим колхозам района, в глазах предрика появлялось неодобрение, маскируемое оловянной дымкой безразличия. А когда, совсем размечтавшись, Швыдченко высказывал уж вовсе утопические надежды к следующему лету покончить в районе с землянками, то и сам Зуев удивлялся швыдченковскому оптимизму.

После истории с власовцем ему реже приходилось видеть их обоих вместе. Но все же, как уполномоченный райкома по «Орлам», Зуев, весьма добросовестно относившийся к своему партийному поручению, забегал в райком за советами, литературой, а то и просто брал на себя труд утрясти по просьбе Манжоса какой-нибудь мелкий вопрос. В эту осень уже не было оснований жаловаться на орловцев. Первоначальное мнение о них, как о коллективе — подрывателе основ, само собою рассеялось. Так бывает иногда в жизни: создается мнение о человеке по его случайным, а иногда и просто внешним чертам, а то и сочиненное завистливой людской молвой, сплетнями, слухами… Когда же приглядишься поближе, приходится круто менять курс: нередко ласковый, покладистый — да еще если с подхалиминкой — дядя оказывается ловчилой, и несусветным лодырем, а ершистый задира — не забулдыгой, а честным тружеником, человеком, имеющим все права требовать, чтобы его уважали и с мнением его считались.

У некоторых служилых деятелей, вроде Сазонова или Сковородникова, в те времена в ходу было предубеждение к людям, ценящим свое гражданское достоинство. Часто это предубеждение перерастало во вражду. А советский человек был горд самим собой. Миллионы людей увидели свою силу. Они осознали ее, но — не всем, к сожалению, это было понятно — сила эта иногда направлялась не по назначению: одними — в угар пьяных воспоминаний, другими, особенно кое-кем из ершистых фронтовиков, она расходовалась попусту, — сопротивлявшихся стрижке под одну гребенку быстро обстругивали, а то и убирали с дороги. Наиболее ретивые администраторы — из породы бездушных — стремились выработать у всех и вся бездумное послушание, выбить геройскую спесь. Люди же усердные, целеустремленные, честные слуги народа, но недалекие, тоже главным препятствием разумному упорядочению жизни считали тех, кто действовал не по команде, а вразрез с возведенной в универсальный закон логикой, хотя, если они давали себе труд разобраться в фактах жизни, условиях, характерах, то эта «крамола» и оказывалась часто наилучшим путем для решения конкретных и важных вопросов хозяйствования, морали, воспитания… В общем, все было сложно, как бывает всегда в переходные периоды, на крутых поворотах.

Совсем неожиданно пришлось членам бюро схлестнуться с предриком в начале зимы. Но схватка эта была как неожиданный треск молнии в морозную погоду. Райком утверждал вновь принятых членов и кандидатов партии. Среди принятых в члены партии был и предколхоза «Орлов» Иосиф Манжос. При голосовании один Сазонов неожиданно поднял руку, против.

— Мотивы? — резко спросил удивленный этим неясным выпадом начмил Пимонин.

Сазонов не отвечал.

Федот Данилович опустил глаза на лист бумаги и что-то механически зачертил, тоже ожидая объяснения столь решительного поступка всегда довольно обтекаемого предрика.

Но тот пожал плечами, словно не слышал вопроса Пимонина.

Швыдченко упрямо ждал ответа.

— А чего же? Правильно. Какие мотивы? Когда член бюро против — пусть он и объяснит всему бюро: за что, почему? — прервал затянувшуюся паузу дядя Кобас, присутствовавший на бюро как председатель фабкома. Его вопрос был следующим на повестке дня.

Все ждали объяснения. Но Сазонов снова пожал плечами, уже как бы адресуясь к одному секретарю райкома. Федот Данилович еще немного подождал и спросил:

— Бюро настаивает, чтобы товарищем Сазоновым были объявлены мотивы?

Зуев не выдержал и бухнул:

— Да чего там! Ясно — мотивы личные.

Швыдченко поморщился, как от зубной боли. В кабинете все вдруг заговорили, и в этом внезапном гомоне можно было лишь уловить возгласы одобрения реплике молодого уполномоченного.

Швыдченко молча пристально посмотрел на Зуева и не то укоризненно, не то одобрительно покачал головой.

Через несколько недель Сазонов показал зубы. Дело опять было в картошке. Дополнительная закупка, разверстанная райисполкомом по колхозам, шла туго. Пришлось второй раз пересмотреть разнарядку согласно фактическому наличию в буртах и ямах в каждом колхозе. В иных колхозах картофеля просто не хватало, так как, узнав о том, что седьмого мешка, как в прошлом году, выплачивать не будут, колхозники перестали выходить на работу, и добрая треть урожая ушла под снег. А в «Орлах», убрав все картофельные поля подчистую, колхозники успели заработанное на трудодни разобрать по домам.

На крик и угрозы по телефону Манжос спокойно отвечал:

— На каком основании роздали? Было решение правления. Какого правления? Правления колхоза, согласно Уставу сельхозартели.

Разгневанный предрика прибежал в райком. Позвонили в «Орлы» снова. И когда на спокойные, но напористые вопросы Швыдченки Манжос отвечал точно так же, Сазонов хлопнул дверью и выбежал из кабинета.

Глядя ему вслед, Швыдченко подмигнул уполномоченному райкома Зуеву:

— Теперь придется навалиться на Горюна. Ну, ничего — это ему за прошлогоднюю поблажку. Тем более, у него сейчас работают ваши саперы. Вытянет. А в общем, не пойму я Сидора Феофановича — латает он дела колхозные. Из жилетки рукава все норовит выкроить.

— Но ведь вам уже досталось, — немного злорадно сказал Зуев.

— За Горюна — выговор, Манжосу — замечание. А в общем, председатель — молодец: решением правления провел, на Устав колхоза крепко опирается, этот сумеет выкрутиться. Что значит — законы знает… — опять с оттенком восхищения сказал Швыдченко и, хитро прищурившись, спросил Зуева: — А не съездить ли нам в «Орлы»? Что-то давненько я не был в твоем подопечном колхозе.

— Да хоть сегодня, Федот Данилович, — сказал Зуев.

— Нет, сегодня не выйдет. Я тебе позвоню. А на завтра Сазонов настаивает вызвать Манжоса. Вызовем?

Когда на другой день вызвали Манжоса, тот спокойно заявил:

— Колхоз все свои обязанности перед государством выполнил. Картошка роздана на трудодни. Делалось это согласно решению правления. Правление действовало согласно правам и обязанностям, предоставленным ему Уставом. Все законно…

Швыдченко крякнул. Никто так и не понял — от досады или от восхищения. Манжос продолжал:

— Правление колхоза не могло наперед знать, что район возьмет новые обязательства. Теперь выход один: полазить с мешком по погребам и просить колхозников вернуть картошку обратно. Если отдадут, только вряд ли… — почти шепотом добавил Манжос. — Но, может, и соберем, ежели Сидор Феофанович вместе с нами пойдет с торбами по колхозникам.

Швыдченко застучал карандашом.

Сазонов пулей вылетел из кабинета.

«Снова Манжос выкрутился», — узнав о происшедшем на бюро, обрадованно подумал Зуев.

Но Швыдченко еще больше удивил Зуева, когда они к конце недели поехали в «Орлы».

— Мабуть, не был у тебя я с год целый, — крепко пожимая руку председателю Манжосу, заговорил Швыдченко. — Но ты не обижайся, я ж к вашим «Орлам» вон какого уполномоченного прикрепил. Тоже орел. Ну, рассказывай, как дела?

Председатель колхоза скромно, но обстоятельно докладывал секретарю райкома о хозяйственных новостях, изредка поглядывая на Зуева. Колхоз быстро шел в гору.

— Ну это ты маленько перебарщиваешь, — перебил его Швыдченко. — Просто вам повезло. Петро Карпыч поставил саперов к вам на постой, а вы и вцепились за крюки «студебеккеров». Вот они вас и вытянули. А ты мне скажи такое: завтра на тебя еще цифру накинем — тогда ты как?

— Колхоз или я лично? — спросил Манжос.

— Что это ты себя отделяешь? — насторожился Швыдченко. — Ну, давай сначала, как водится, начинай с колхоза, — сказал он, все еще хмурясь.

— Так и с того и другого боку все равно с колхоза начинать. А как же иначе. Вот Петро Карпыч, сами учатся и нас подтягивают. Дали мне книжку Ленина. «О продналоге». Я читал, читал. И сдается мне, что сейчас у нас снова продразверстка выходит.

— Чудак человек. Ведь разное дело. То был крестьянин сплошь единоличник, теперь колхоз. А ты председатель колхоза, а не хуторянин какой, молодой член партии…

Манжос сказал задумчиво:

— Разрешите повременить с этими думками. Я еще раз почитаю. А насчет вторичной разнарядки картошки наперед скажу: не годится это, товарищ секретарь.

— Ну а лично ты, товарищ Манжос? — настороженно спросил Зуев, опасаясь уже, что политучеба приводит Манжоса на первых порах к таким неожиданным аналогиям.

— Прямо скажу я вам… — Манжос запнулся и ни с того ни с сего брякнул: — Образования не хватает. Зашиваюсь. И если вы про меня лично спрашиваете, прямо скажу: при таких порядках, как оно повелось по этому времени — не потяну.

Швыдченко участливо вздохнул и вдруг разоткровенничался.

— Эх, хлопцы, а думаете, мне весь этот район легко тянуть? — как-то тепло сказал он обоим. — Тоже заковыка.

— Вот нам бы такого председателя… — вырвалась у Манжоса какая-то его затаенная думка.

— Какого? — спросил Зуев.

— А вот как они. Как Федот Данилович.

Зуев даже моргнул сердито: неслыханная дерзость — самому секретарю райкома предложить такое дело! Хотя колхоз и растущий, но все же…

— А шо ты думаешь? — вдруг как-то наивно улыбаясь, сказал Швыдченко. И оба они — и предколхоза Манжос и экс-военком Зуев — залюбовались широкой детской улыбкой, с которой были сказаны эти слова. А на Швыдченко уже напала одна из его «фантазий». Он даже отошел от своих собеседников и по-хозяйски деловито стал осматриваться по сторонам. И когда они остались вдвоем с Зуевым, Швыдченко сказал:

— А, черт, разворошил он мне душу. Помнишь, я тебе про ошибки своей жизни говорил?

— Ага, — сгорая от непонятного ему самому любопытства, сказал Зуев.

— Первая, — что рано женился. Вторая, — когда кончил Артемовку и в складчину пол-литра купили, взялся я по стаканам делить. Делил, делил — и себе ничего не осталось…

— А третья? — спросил Зуев.

— А в третью меня вот только что этот чертяка долговязый, Манжос, носом ткнул. Ну какой я секретарь? Или, скажем, районный председатель? Мне бы всю жизнь в колхозе заворачивать.

— Нет, серьезно? — удивленно и радостно спросил его Зуев.

— Такими разговорами не шутят, — вдруг непонятно почему угрюмо ответил Швыдченко и отошел, сердито поплевывая через щербинку в зубах.

7

Наступила зима. Зуев всегда, с детства, любил родную природу. Теперь же, когда жизнь и учеба как-то обострили его мироощущение, созерцание подвышковских полей и лесов наполняло его необъяснимым блаженством. Он очень полюбил ездить один, а когда не позволяла снежная дорога — ходить пешком в «Орлы», на Мартемьяновские хутора. А то и просто побродить на лыжах по полевым дорогам. Леса окрест Подвышкова стояли по колено в снегу, задумчиво покачиваясь в зимней спячке.

И в районном центре люди ходили друг к другу в гости. В эти долгие зимние вечера завязывались самые необыкновенные знакомства. Так, неожиданно для самого себя, Зуев попал на квартиру к Сазонову.

Однажды, возвращаясь домой после долгой прогулки в одиночку, размышляя о судьбах, делах и характерах окружавших его людей, он подумал: «А может, мы с Новиковым и не очень-то справедливы к Феофанычу? Недаром Федот с этим Сидором нянчится. Как бы его изнутри раскусить? Вот шагаю мимо. А почему не зайти? Ну, посоветоваться о чем-нибудь. Хотя бы насчет женитьбы. Он же когда-то меня попрекал профессорской дочкой…»

Зуев постучал в дверь предриковского кабинета, открыл двери и столкнулся носом к носу с озабоченным Сазоновым. Тот стоял прямо в дверях.

— Заходи, заходи, товарищ военный, — сказал он сонно и, как-то безразлично вернувшись в глубь кабинета, не глядя на посетителя, уселся в свое кресло.

— Сидор Феофанович, я к вам по личному вопросу. Вроде как бы за советом.

— Слушаю вас, товарищ Зуев.

— Надумал жениться, Сидор Феофаныч, — выпалил Зуев, сам не зная зачем.

Сазонов поднял глаза, и Зуев с удивлением заметил, что глаза у него совсем не сонные.

— А как же там? — спросил он удивленно.

— В Москве?

— Ну да. Ведь могут учинить эти самые… алименты.

— Так я как раз там и думаю оформить.

— Ну а тут? — наклонившись через стол, шепотом спросил предрика.

— А тут ничего и не было.

— А эта, комсомольская… любовь? Хотя да, слыхал, слыхал — с инвалидом расписалась.

Сидор Феофанович пожевал губами, затем вдруг улыбнулся.

И Зуев сделал для себя неожиданное открытие — улыбка Сидора Феофановича была доброй, светящейся каким-то чуть ли не отеческим радушием, глаза вдруг загорелись участием, появление которого на всегда озабоченном лице Сазонова нельзя было и представить.

«Вот бы Ильяша удивился, если б увидел своего начальника сейчас», — озорно подумал Зуев.

А Сазонов стал удивлять Зуева, еще больше.

— Петр Карпыч. Вот что, друг. Здесь по душам нам все равно не дадут поговорить. Заходи вечерком. Запросто. По-семейному. С Маргаритой Павловной познакомишься. Она, брат, в этих делах — голова. Худого не присоветует… Сегодня заходи.

И вечером Зуев нажимал кнопку звонка в квартиру Сазонова. Дверь открыли почти сразу. Видно было, что гостя ждали. Маргарита Павловна, пышная перезрелая блондинка с косой цвета тусклого золота, уложенной на голове словно круг подсолнуха, была в ярком, цветастом халате. Приветливо улыбаясь, она впустила Зуева в коридор и захлопотала, помогая гостю снять шинель. Из комнаты вышел сам хозяин. Широким жестом он пригласил Зуева. Из боковой двери в чуть открытую щелку высовывались любопытные детские мордочки с такими же, как у матери, светлыми волосенками. Румяные, пухлые щечки их горели от любопытства. Грозно нахмурив брови, отец нарочито строгим голосом шумнул на детей. А мать как бы ненароком толкнула бедром дверь и, счастливая материнской гордостью, дала Зуеву полюбоваться девочками.

Чтобы сказать что-нибудь, Зуев притворно изумился и спросил:

— И чем это вы их кормите? Как налитые… тыквочки.

Отец громко засмеялся удачному сравнению. Девочки действительно напоминали своими светлыми желтоватыми волосиками круглые желтенькие тыквочки.

— Хватит вам тут прохлаждаться. — Маргарита Павловна повлекла мужчин в комнаты, перевязывая на ходу ленты пышного банта на боку. Роскошный халат ее, с крупными яркими розами, блестел черным атласным фоном как полированный.

Маргарита Павловна Сазонова заведовала подвышковской хлебопекарней, и, к чести ее надо сказать, заведовала на славу. Хлеб, поступавший в магазин, бывал всегда добросовестно выпечен и, главное, доставлялся без опозданий. Уже около года карточки отоваривались точно в срок и хорошим хлебом.

На столе кипел самовар, отражая начищенными боками яркую лампочку под ядовито-оранжевым абажуром. Комната была заставлена мебелью и множеством безвкусных безделушек: рамки из ракушек, раскрашенные ковыльные букеты в разнокалиберных подставках, старинные розовые раковины, нежно отсвечивающие перламутром, многочисленные вышитые крестом и гладью салфетки и дорожки, прилепленные к месту и не к месту. Теснота была создана изрядная. «Типичный русско-крымский пейзаж», — оглядевшись, подумал Зуев.

Уселись за стол. Сидор Феофанович, переглянувшись с женой, тем же нарочито суровым басом попросил, будто приказал жене:

— Давай, Марго, тащи для уважаемого гостя заветную…

Кинув кроткий взгляд и чуть сморщив носик, жена Сазонова вытащила из буфета графинчик с немецкой пробкой и носатым «вайнахтсманом» наверху. Потчевали гостя как-то особо торжественно портвейном явно трофейного происхождения. Видимо, гости у Сазоновых бывали.

Зуев, чтобы сделать приятное, принимая от хозяйки налитую рюмку, похвалил ее работу в пекарне. Польщенная, она очень тактично переадресовала комплимент в адрес коллектива. Но Зуев заметил взгляд, брошенный в сторону мужа. Глаза спрашивали: «Так?»

— Народ у меня в пекарне хороший. Все женщины сознательные. Муку, правда, нам присылают по разнарядке из области. Но у меня одно преимущество, — и опять спросив глазами разрешения у мужа, она кивнула в его сторону мягким подбородком. — Топливом, дровами то есть, меня муженек выручает. Я уже знаю: для бани может не быть, клубу тоже откажет, а уж в пекарню всегда привезут что получше. Все-таки для общего дела я не обхожусь без протекции, — захохотала она. — Вот и хлеба получаются приличные — не хвалясь скажу. А потом у меня украсть трудно. Я за этим строго слежу… Мужиков на работу не принимаю — пьянчужки все без исключения. Разбаловались на войне…

Сазонов строго постучал ложечкой по чашке, перебивая свою Марго.

— Договорились же — без служебных разговоров. Налей-ка чаю гостю, не видишь — остыл…

«Домострой? Отцы города?» — невольно подумал Зуев. Но все же позавидовал тому единомыслию, с каким понимали муж и жена друг друга. «Без слов: мельком переглянутся, чуть заметный прищур глаз, движение руки, и — как дуэт на двух флейтах…»

Девочек Сазоновы к чаю не звали. Маргарита Павловна, отложив на блюдечко пирожков и тщательно отсчитав «парадные» конфеты в бумажках, отнесла все в комнату, откуда выглядывали детские мордашки.

Жесты Маргариты Павловны, когда, не привставая, она подавала чашку гостю, подвигала рюмки, наливала в них, были преисполнены спокойного достоинства и домовитости. Над столом мягко колыхались ее округлые формы. Халат, видимо, был сшит из непрочной, но броской по расцветке материи. «Такая у нас не выделывается. Заграница», — подумал мельком майор. И еще заметил Зуев, что искусно уложенная на голове коса Маргариты Павловны, отливавшая золотом, — была накладной. «Хочет походить на исконно русскую боярыню».

От выпитого вина и крепкого горячего чая Зуев разогрелся, разомлел. Его охватило ленивое спокойствие, почти безразличие. Жесткие складки накрахмаленных кружевных салфеточек, наводившие на мысль о немецких чистеньких квартирках, уже не раздражали. О цели его визита будто забыли. Разговор вертелся вокруг районных новостей, городских сплетен. И совершенно незаметно для Зуева, с какой-то воздушной быстротой, хозяйка успела собрать со стола посуду, бережно, по складочкам, сложила скатерть и вытащила из шкатулки, красовавшейся на комоде, пухлую колоду карт. Мягким шлепком, привычно и точно, она кинула их на стол перед мужем. Сазонов, не глядя на карты, придвинул их к себе и, чуть смущенно, предложил:

— Сгоняем, для приятного времяпровождения, в подкидного? А? — и добавил почти просительно: — Разок…

Марго уже основательно усаживалась за стол, заботливо оглядываясь, чтобы устранить все помехи, которые могли бы оторвать ее от игры.

— В подкидного? — несколько удивился Зуев. — Ведь партнера не хватает. Это не игра: двое против одного.

А про себя он, неопытный картежник, подумал: будет ли игра идти на деньги и на какую сумму? Это соображение заставило его встряхнуться. Он не был охотником до карточной игры. И редко занимался этим даже в клятые дни «великих стояний» в обороне и на переформировках.

Сидор Феофанович заметил нерешительность Зуева и, ободряюще улыбаясь, забасил, сдавая пухлые, потемневшие карты с полустершимися картинками:

— Ты, Петро Карпыч, не смущайся. У нас в азартные игры на дому не играют. Мы вот с Марго даже преферанса избегаем — затягивает очень. Да потом такое дело — играть в преферанс без интересу нельзя. А мы так, для отдыха и улучшения настроения, между собой вдвоем в дурачка перекидываемся вечерами…

В первом часу ночи, тихо чертыхаясь, Зуев подходил к своему дому. Огонь в кухне был погашен. Пришлось тихонько постучать в дверь. Было досадно, что надо будить мать. «И черт меня толкнул валандаться с этой семейкой… Бесцельное и глупое занятие. Придумают тоже — вечера просиживать за подкидным дурачком… Вот и мать легла. Теперь ей вставать, выходить в холодные сени, открывать мне. Нарушу я ей самый первый сон…» Хотя и не раз возвращался Зуев домой за полночь — то с работы, то из «Орлов», то с заседания, а то, на худой конец, из кино, всегда ему казалось вполне нормальным постучаться к себе домой. А сегодня?.. И, еще раз робко стукнув в оконную раму, Зуев от злости на самого себя сплюнул в темноту.

Мать молча открыла дверь, зажгла свет и указала на печку, где, как всегда, дожидался приготовленный ему ужин. Зуев отрицательно покачал головой, молча разделся и потушил свет. Натянул одеяло до подбородка, но долго не мог уснуть. Безмятежная, спокойная жизнь Сазонова и вечер, бесцельно проведенный у него, почему-то взволновали Зуева. Ведь Петр Карпович ясно видел всю неправильность жизни Сазонова: карьеризм, самодовольство, административный раж… Но, странное дело, возмущаясь всем этим, он чувствовал, что в его собственной душе пробуждаются, пусть слабые, отголоски и желания в чем-то подражать Сазонову. Вот так бы спокойно пожить, не задумываясь особенно. Откуда-то, из глубины души, поднималась зависть именно к нему, к Сидору Феофановичу, а не к материально неустроенному, издерганному Швыдченке.

«Завидуешь? Чему? — думал он, пытаясь разобраться в том, что ему понравилось в этом семействе и что возмущало. — Воспитание детей — стоит на уровне! — констатировал он. Но почему-то с неприязнью вспоминал чистых, упитанных девочек, так и не посаженных за стол. — Правильное воспитание: в разговоры взрослых не путаются, со стола ничего не хватают… — И тут же подумал: — А если посадить их за стол вместе со взрослыми, сумеют ли они вести себя прилично? Ведь все в жизни, особенно детской, передается примером, а не запретами… Обращение Сазонова к жене: «Марго» — тоже шло к ней как корове седло, — улыбнувшись про себя, продолжал разбираться Зуев. — Хотя, кажется, мама Марго ничуть не тяготится домашним начальственно-покровительственным тоном мужа. — Зуев привык уважать женщину, а особенно работающую женщину. — А этот зовет жену, партийку, как шансонетку какую-то».

Из-за этих-то отголосков, пробудившихся в глубине души, — точнее сказать, из-за той линии наименьшего сопротивления, которой больше всего боялся в себе и в других Зуев, — он, ворочаясь в постели, со злостью на самого себя думал: «Хочешь жить как Сазонов, а сам знаешь, что надо жить как Швыдченко! Что ж ты крутишь, будто не понимаешь, в чем ключ? В том, чтобы жить как весь народ живет — как мать, как Пимонин, как Зойка, как дядя Котя…»

Он несколько минут лежал как-то бездумно, а затем резко повернулся, так, что взвизгнула кровать. Словно схватив эту безвольную и противную зависть за горло, он уже подумал о другом: «А все же, откуда у них берется эта подозрительность ко всем? У Сазонова, Шумейки…» И тут вдруг вспомнил, что во всей сазоновской квартире он не увидел ни одной книги, а газетами были аккуратно прикрыты сундуки и корзины в коридоре. Ясно было, что тут ничего не читают, газеты просматривают для проформы, внимательно изучая одни лишь директивы. Зуев вскочил с постели, зажег свет и долго листал свои конспекты, оглавления новых книг, присланных из Москвы. А мысли все-таки вертелись вокруг этой, так мучившей его в последние месяцы темы. И он не мог уснуть до тех пор, пока не записал в последнюю тетрадь, где конспект по философии уже давно перерос в подобие дневника, какую-то смесь из наиболее ярких постулатов философских систем и вызванных окружающей жизнью своих собственных раздумий:

«Подозрительность чаще всего развивается от незнания. Люди знающие — суть люди, уверенные в себе, в своем деле, в своих соседях и соратниках. Незнание же — это своеобразная слепота, она сказывается и в обыденных, но, чаще всего, служебных делах. А в духовном общении людей она и оборачивается своим темным ликом — подозрительностью».

В памяти всплыл ночной разговор в кабинете Швыдченки. Они же именно об этом и говорили. Только другими словами… И на страницы тетради легко легли четкие, ясно сформулированные фразы. Рука не успевала за стремительно бегущей мыслью.

В одном белье Зуев прошелся по комнате, поднял руку к выключателю, несколько секунд не решался повернуть его, затем подбежал снова к столу и добавил:

«…Подозрительность — спутник невежества! Знающий — доверяет, наверное, потому, что он всегда способен проверять!»

И удовлетворенно потянулся, потушил свет, лег в постель и сразу же заснул.

8

На следующий день он наведался к Пимонину, считая, что заходит с одной целью — справиться о розысках власовца. Но долго не уходил, ждал, пока начмил подписывал какие-то протоколы. Поставив последнюю подпись и отпустив участкового, Пимонин улыбнулся:

— Все обдумываешь обстановку в международно-подвышковском масштабе? Верно?

Зуев, кисло усмехнувшись, кивнул утвердительно головой.

— Был вчера у Сазонова…

— Ругаться ходил? Или попал партнером в подкидного?

— Было такое дело, — ответил Зуев. — Ругался в душе, а в подкидного дулся до полуночи. Весь вечер собаке под хвост.

Пимонин захохотал:

— А ты говорил: уклон, заговор. А вышло просто болото, тина. Верно?

— Значит, никакой опасности нет? — зло спросил Зуев. — Значит, тогда, после конференции, мы с вами просто как кумушки судачили…

— Нет, почему же кумушки. Трясина ведь тоже опасна.

— Для кого?

— Для путника, чудак.

Зуев рассказал Пимонину о своих раздумьях.

— Ты Шумейку-то видел?

Зуев кивнул утвердительно.

— Вот этот, брат, уже не тина. Этот просто сомневается в честных людях. Не верит никому. Меряет всех на свой аршин.

— А этот?

— Этот с того только и живет. Ну как бы тебе сказать…

— Деятельный бездельник, — подсказал Зуев.

— Во, во… и очень вредный.

— Что Шумейко во время войны делал? — выпалил Зуев.

Пимонин засмеялся.

— Представь себе — воевал. Нет, тут ваша психология молодых фронтовиков дает осечку. Вот ты говорил как-то — на военный лад, мол, все повернуть. Да и теперь, наверно, считаешь своего брата фронтовика выше всех, достойнее, храбрее.

— А разве не так?

— Иногда так, а иногда…

— Например? — задиристо спросил Зуев.

— Ну вот взять твоего полковника Коржа и эту историю с танкистом.

Зуев насторожился.

— Ведь он храбрый человек, этот Корж, наверно.

— Храбрый, умный, авторитетный.

— А с твоим другом поступил трусовато. Да-да, — он не дал Зуеву раскрыть рта в защиту любимого командира. — Тут, брат, храбрость разная требуется. На войне храбрость личная превыше всего ценится. А сейчас одной ее — мало. Здесь гражданской смелостью орудовать надо. И не все вояки, самые храбрейшие, ею, брат… как бы тебе сказать, вооружены.

— Значит, Швыдченко храбрее Коржа? — спросил Зуев.

— Конечно. Он ведь наперекор заведенному правилу — хотя такие директивы мне неизвестны — поставил вопрос о Шамрае на бюро…

— Так вы же сами голосовали «за».

— Конечно, но я только встал за тем, кто первым поднялся. А в случае чего, спрос будет с секретаря. Я еще удивляюсь, что Сазонов за это дело не ухватился.

Пимонин помолчал.

— Ты прочел у Ленина о профсоюзной дискуссии? Прочел? Ну вот и хорошо. А теперь подумай добре. Если бы можно было так просто разделять людей: фронтовик — значит, вроде святой, тыловик — сукин сын. Вот твой Максименков уж куда фронтовик, а к нам власовца приволок. Сам замарался и нас еще приплетет. Тебя во всяком случае… Кстати, кажется, поймаем мы его.

— Неужели напали на след? Когда, где?

Пимонин нахмурился.

— Вы, товарищ Зуев, у меня служебную тайну хотите выпытать, — но не выдержал и ухмыльнулся. — Смотри не болтай. Да и Шумейку обходи за пять улиц. Очень уж ему неохота такого воробья из когтей выпустить.

Зуев слушал раскрывши рот.

— …Но придется, придется. Все, точка. Следующий, — голосом заправского бюрократа произнес он.

Зуев медленно и задумчиво побрел из райотдела милиции.

А в этот же вечер к засидевшемуся допоздна в райкоме Швыдченке ворвался дядя Кобас.

— Нет, что ни говори, — возмущенно заговорил он, — что-то тут не так, товарищ секретарь. Навязал ты мне этого комиссара напрасно. Заучился, видать, наш Петро Карпович.

Швыдченко, оторвавшийся от своих бумаг и мыслей, смотрел на Кобаса, моргая глазами, никак не улавливая смысла и не понимая тона шумливого дяди Коти.

— Опять спор? С кем?

— Да с Зуевым… Сам же прикрепил его ко мне комиссаром, так?

— Как будто так. Но ведь ты и просил сам.

— Да откуда ж я мог знать? Думаю, парень вроде наш, пролетарский, подучусь малость.

— Ну и как идет учеба? — оживившись, спросил Швыдченко.

— Да об ней же и речь, слушай сюда. Ведь совсем заучился парень, не рабочую линию гнет.

— Как это? Он же тебя по теории маленько подковать взялся.

— Этот подкует, — ответил вдруг хохотом дядя Кобас — Такое мне вывез, что я уже было к Шумейке направился. А потом думаю: сначала согласую с райкомом…

Швыдченко насторожился, но молчал, ожидая, что скажет дядя Котя дальше.

— …Стали мы диктатуру пролетариата проходить… Ну, это дело мне и на практике хорошо известно… Послушал я его маленько и говорю: давай дальше, следующий вопрос — насчет государства и революции и тому подобное… А он все тут толчется вокруг да около, а я ему говорю: давай дальше, потому как это дело нам кровное и хорошо известное, можно сказать, с пеленок. Вот тут-то он и вывез.

Швыдченко встал из-за стола и подсел к дяде Коте.

— Что же он такое вывез, твой прикрепленный политрук?

— Дак понимаешь, диктатура пролетариата — это дело временное… Нет, чуешь? Временное! У меня аж голос сел. Это как же? — спрашиваю. А вот так, говорит: будет такое время, когда пролетариат от своей диктатуры собственноручно откажется…

— Так и сказал? — блеснув озорно глазами, спросил Швыдченко.

— Ага, — небрежно, тоном прокурора, которому совершенно ясен состав преступления, подтвердил дядя Котя. — Ну, стукнул я кулаком об стол по этим самым его тетрадкам с тезисами. «Да ты в своем ли уме?» — говорю. А он цедит сквозь зубы: неизбежно… закономерно… и всякие другие ученые слова. Ну тут я уж не стерпел. Тут уж я ему раздоказал! — и дядя Котя самодовольно потер руки, хитро поглядывая на Швыдченку.

— Интеллигенция тонкошкурая, перебежчик и все такое? Так, так и разэтак?! — спросил секретарь.

— Конечно! В самую суть стукнул!

Швыдченко вскочил, захохотал, бегая по кабинету.

— Ты чего, товарищ секретарь? — подозрительно поглядывая через плечо на смеющегося Федота Даниловича, спросил Кобас.

Отсмеявшийся Швыдченко подошел к нему, положил обе руки на плечи дяде Коте, не давая ему вскочить со скамьи, и, наклонившись, прижался к плечу старого кадровика.

— Понимаешь, товарищ Кобас, какое дело, — заговорил он тихо и задушевно, — это же Зуев теорию марксизма старался тебе объяснить. Основы… самое главное то есть.

Кобас повернул голову, и лица их почти сошлись. Швыдченко продолжал:

— И по теории это действительно так, как говорил тебе Петр Карпович. Действительно, настанет такое время, когда не будет необходимости в диктатуре пролетариата.

— Не будет?! Не верю, — только и смог сказать Кобас.

— Значит, и мне не веришь? — хитровато спросил Швыдченко.

— И тебе не верю, что-то вы тут с Зуевым…

— А Марксу, Энгельсу веришь?

Кобас молчал упрямо.

— И Ленину не веришь?

Швыдченко быстро подошел к шкафу, вынул один том Ленина, полистав, положил обратно, взял другой, нашел нужную ему страницу и молча положил раскрытую книгу перед оторопевшим стариком. Тот долго читал, шевеля губами, затем пересел ближе к свету, еще раз прочитал все, потом посмотрел на Швыдченку и, разводя руками, сказал с сожалением:

— Вот, брат, какое дело… Выходит, я кругом дурак получился перед вами обоими. Ты, товарищ Швыдченко, мне эту книгу обязательно на время дай.

— А зачем?

— Я ее, как это говорит Карпыч по-ученому… проштудирую, иначе ни в какую наши занятия продолжаться не смогут.

— Что, так сильно полаялись? — жмурясь, спросил Швыдченко.

— Да в том-то и дело, что он не лаялся; я сам его, можно сказать, обложил, и, выходит, ни за что. А теперь надо будет к нему во всеоружии прийти.

— Это правильно, но я думаю, что он и сейчас на тебя не обижается. Человек, твердо знающий, что он прав, никогда обижаться не будет. Обижаются только… — Швыдченко запнулся.

— Только такие дураки, как я?

— Почему только ты. Со всякими это бывает, — вздохнул Швыдченко. — Бывает, брат, и с умными людьми такое. Ошибаемся.

— Тогда объясни ты мне, ради бога, партейный секретарь, какая же тогда разница между дураком и умным.

Швыдченко хмыкнул:

— Обижаться не будешь?

— Ну какая может быть обида. Вали прямо между глаз, лишь бы правда. А то что-то путаюсь я от этой ученой мудрации.

— Так вот, у древних была такая присказка: один дурак может задать больше вопросов, чем десяток мудрецов смогут на них ответить. Это во-первых. Учти и не очень-то своего Карпыча вопросами забрасывай, а прежде чем их задавать, сначала сам постарайся продумать. Ну, а во-вторых, ближе к делу относящееся… Помнится, я тоже у Ильича вычитал, вот сейчас не вспомню точно где. Дурак от умного отличается вот чем: все люди, все могут ошибаться, но умный человек, как только увидит ошибку, сразу ее старается исправить. Вот поэтому он и умный… А дурак упрямится и упрямством своим даже из маленькой, пустячной ошибки может сделать большую, а иногда и непоправимую. Вот, брат, как…

Долго еще сидели они, и когда Кобас ушел, крепко держа томик Ленина под мышкой, Швыдченко наверняка знал, что расстались они друзьями.

9

Однажды Зуев вернулся домой пораньше. Сашки не было, мать, озабоченно возясь возле печки, поглядывая на сына, сразу разложившего конспекты и учебники на столе, сказала:

— Ты, Петяшка, с малым поговорил бы лишний раз. Прямо-таки извелся паренек. Только и разговоров у нас с ним, что про тебя. Что на войне делал да какие подвиги за тобой числятся? А я ж откуда знаю? А он все допытывается. Приходится выдумывать. Болтаю ему, как малому тебе дед наш Зуй, всякие побаски…

Петр Карпович поднял глаза, внимательно посмотрел на мать и неожиданно для самого себя вдруг заметил, что она похудела. Лицо ее, раньше полное, румяное, как спелое яблоко, как-то особенно быстро пошло морщинами.

«Стареет», — озабоченно подумал сын и сказал только:

— Ладно.

«Надо ему дело какое-нибудь придумать, парнишка любознательный…» — решил он. А мать продолжала:

— …Точно такой, как ты был в этом возрасте. Но тогда у тебя учитель был, всем твоим забавам направление давал. А теперь… много ли таких учителей?

Вскоре вернулся Сашка, За плечами у него болтались коньки на веревочках. Бросив их под лавку, он еле стянул с ног твердые, как камень, ботинки, положил их к печке и быстро юркнул на теплую лежанку.

Зуев продолжал заниматься, изредка поглядывая в угол, откуда за ним следили бойкие глаза мальчугана. Минут через сорок, посмотрев на часы, Зуев оторвался от книг.

— Перекур, — сказал он, вставая и потягиваясь сильным телом до хруста в суставах.

Мелким горохом рассыпался Сашкин смех с лежанки.

— Ты чего?

— А какой же перекур, когда мне не велят вовсе…

— Это так на фронте говорится, когда надо отдохнуть, скажем, на рытье окопов или остановить колонну. Понял? — и Зуев взъерошил Сашкины вихры, пощекотал его за ухом и довольно крепко щелкнул по носу. Тот весь съежился, как игривый котенок перед прыжком.

— Подвинься. — Зуев присел возле Сашки. — Ну как дела?

— Хорошо, — почти шепотом произнес тот, даже покраснев от восторга.

— В школе как?

— Скучно, — отвечал серьезно Сашка.

— Историю проходите? — задумавшись о чем-то своем, как будто механически спросил Зуев.

— Угу, — ответил Сашка.

— И тоже скучно? — спросил Зуев.

— О, если бы у нас такой учитель был по истории, как ты рассказывал. А то деваха историю ведет. Мы ее Кнопкой зовем. Тютелька в тютельку нам пробарабанит, как в учебнике написано, страницу покажет, какую выучить.

— И больше ничего?

— Угу… Ни слова…

Оба замолчали.

— А мы с ребятами как-то про вашего Ивана Яковлевича Подгоруйко вспоминали. И как ты рассказывал про него… Когда у нас окошко было. Целый час говорили.

— Ну?

— Вот бы нам такого. — И вздохнул. А затем добавил: — Всех хороших людей немцы перебили.

— Ну не всех, положим, — сказал Зуев. — Мы-то с тобой остались.

— А мы что, разве хорошие? — спросил, вовсе не подозревая о таких своих доблестях, Сашка. — Меня вот тетя Дуся все больше обормотом зовет. И на совет пионеротряда два раза вызывали.

Зуев молчал, задумавшись. Замолчал и Сашка. Долго они так сидели: один, меньшой, ожидая с трепетом все новых и новых откровений, а старший — думая о каких-то неведомых еще меньшому сложностях жизни.

Сашка первый не выдержал, шумно, с каким-то всхлипом вздохнул и поворочался на лежанке.

— Ты чего? — спросил Зуев.

— Так. Хорошо тебе: на войне был, сколько боев видел.

— Ну, я, когда в твоих летах был, о войне и не думал, — малость покривил душой Зуев. — Я больше всего юннатскими делами интересовался. Увлечение историей называется. А у тебя какие есть увлечения?

Сашка удрученно молчал. Затем бухнул обрадованно:

— Шахматами увлекаюсь! — И теперь бодро продолжал: — А ведь мы уже почти всю коллекцию обратно собрали. Точно не знаем, но сторожиха Гавриловна говорит, что даже еще больше, чем было… Деваться, говорит, некуда от ваших черепков, — засмеялся Сашка. — А сама каждый день их тряпочкой перетирает.

— Вот как?! — Зуев встал, задумчиво прошелся по комнате. — А ну давай партию!

Саша кинулся за доской. Зуев не успел оглянуться, как ему был объявлен мат.

— Ну вот что, — сказал он, — передай вашим пионерам: завтра опять приду к вам в школу.

— Про войну расскажешь? — весь вспыхнул от радости Сашка.

— Так уж и про войну. Ну ее к дьяволу. Давайте лучше организуем кружок следопытов или юных историков. Идет?

— Конечно, идет! — громко и радостно крикнул Сашка, соскочил с лежанки и зашагал рядом с братом по комнате, пытаясь попасть в ногу. — А про войну мы вопросами тебя, вопросами. Ладно?

Зуев погрозил ему:

— Гляди мне. Ну, в общем, приду. Договорились? А теперь марш на лежанку и не мешай заниматься.

На следующий день Зуев пришел в школу, предварительно договорившись с директором Анной Михайловной Туриной, старенькой математичкой, учившей и самого Зуева.

Как они условились, Зуев начал с ребятами разговор о кружках юных натуралистов и юных историков, которые существовали до войны в их школе. Его покинула обычная задумчивость. Ребята тут же объявили запись в кружки, и это так увлекло и самого Зуева и учащихся, что, уже прощаясь. Зуев вдруг подумал: «А ведь забыли, чертенята. Так и не было ни одного вопроса про войну…»

— Вот ты какой, — сказал Сашка, шагая с ним в ногу.

— Какой?

— Инти-и-ресный, — довольно ухмыльнулся меньшой.

Зуев повернулся к громыхавшему тяжелому эшелону. Он вез новенькие тракторы. Встающий из развалин Сталинград слал в песчаные районы Смоленщины и Брянщины своих стальных коней.

Да, холодные струпья и смрад войны постепенно уходили в прошлое. Мирная жизнь овладевала умами людей, ожесточенные сердца смягчались. Вот и он, комбат стрелкового батальона, вроде за старшего пионервожатого стал. Увидел бы его сосед слева, Васька Чувырин, — смехота! И Зуев, шагая по улицам Подвышкова, улыбался.

Потом все чаще тянуло его послушать веселый смех детворы, заглянуть в школу. Хотя бы на полчаса, мимоходом, забегал он проведать своих кружковцев, которые, как эстафету поколений, приняли в свои маленькие руки заповедь старого учителя Подгоруйко, окончившего свою беспокойную старость в фашистской петле.

10

За эту долгую зиму, загонявшую холодом всех обитателей зуевского дома поближе к печке, Петр Карпович особенно сблизился со своим двоюродным братишкой. Между ними возник какой-то душевный контакт. Старший полнее узнавал ростки характера, уже наметившиеся в мальчугане. Длинными вечерами они дружно скрипели перьями, склонив над столом головы, шуршали страницами учебников, тихо бормотали себе под нос, заучивая наизусть или проникая в суть трудно воспринимаемых страниц и абзацев. Исподтишка они поглядывали, словно соседи через забор, иногда подмигивая один другому, как заговорщики: Сашка — на высокую стопку книг, удивляясь, что их все «надо выучить», Петр — сочувственно кивая головой на Сашкины задачки.

Но к началу весны Сашка стал пропадать на подсохших косогорах, где сверстники его дулись в лапту и гоняли футбольные мячи. Зуев часто уезжал в район.

В этот год весна была дружной, и после снежной зимы овраги и долины недолго бушевали в половодье. Природа и люди быстро зашагали навстречу майскому цветению.

В один из понедельников Зуев быстро шагал по знакомой дороге. Не доходя двух переулков до школы, он увидел пяток ребят, мчавшихся стремглав ему навстречу. Они остановились как вкопанные, тяжело дыша. Затем вдруг бросились бежать обратно в школу.

«Натворили чего-нибудь», — весело подумал Зуев, постоял и пошел дальше. Из школы выбежала Анна Михайловна — директор. Лицо ее было белое как мел.

«Случилось какое-то несчастье», — тревожно подумал Зуев.

— Петр Карпович, — скорее… скорее, — звала она. Глаза у нее были испуганно-виноватые.

И тут Зуева что-то ударило по сердцу. Он весь съежился.

— Что? — спросил он одними губами.

— Саша, ваш Саша… в Песчаном яру… подорвался на мине…

Зуев бросился от школы прямо через огороды и переулки. Он слышал сзади шлепанье ног, сопение мальчишек, и, пробежав за несколько минут добрых два километра туда, где начинался Песчаный яр, задыхаясь, остановился на секунду, поджидая ребят.

— Где же? Где?

— Вот… здесь… бегите за нами…

Но Зуев уже увидел все. У края оврага, размытого полой водой… на зеленой траве лежал Сашка. По суглинку оврага тянулся яркий кровавый след.

Зуев припал на колени. Мальчишка был без сознания. Он рванул на его груди рубашонку, прислонил ухо к груди: сердце билось часто и очень тихо. Пятка левой ноги Сашки была оторвана. Это от нее и тянулся страшный след.

— Ремень, веревку… — прохрипел Зуев, обращаясь к мальчишкам, и к нему протянулось сразу несколько узеньких ремешков. Останавливая кровь, Зуев выше колена туго перетянул ногу Сашки, сбросил китель, рванул на себе нательную рубаху и перебинтовал ступню. Но теперь и на груди Сашки он увидел кровавые пятна. Как в тумане, мелькнула мысль, что от оврага напрямик, если идти пахотой, очень близко до больницы. Он взял на руки маленькое, вдруг страшно похудевшее тело братишки. Сашка застонал, приоткрыл глаза, взглянул в лицо брата и как-то жалобно улыбнулся. Зуев шагнул к полю. Ребята шли за ним следом. Отойдя уже шагов на двадцать от оврага, Зуев увидел колышек с дощечкой, на которой саперами Иванова было написано: «Осторожно, мины. Не ходить!» Надпись была прошлогодняя, дожди и солнце почти смыли ее. Шагая дальше, через вспаханное под зябь поле, Зуев ощутил, как безвольно согнулось мальчишеское тело, видел, тоже словно в тумане, забегавших вперед ребятишек, которые тащили его китель. Обрывки страшных мыслей шевелились в мозгу у бывшего фронтовика, пока он шел по пашне. Непоправимость случившегося, непоправимость, до конца еще не осознанная, била, словно автоматными очередями, прямо в сердце. Беда вставала перед ним, как грозовая туча, закрывшая солнце. Он шагал, волоча за собой пудовые комья мокрой земли. Перед ним вдруг встало злобное лицо фашистского офицера, взятого батальоном Зуева в плен где-то под Омшанами.

«Мы уходим, но еще десятки лет после нас воевать с вами будет ваша русская земля», — сказал тот с вызовом Коржу. Обычно сдержанный, полковник вдруг хладнокровно выпустил в него всю обойму своего пистолета.

Сашка застонал, помотал головой и опять закрыл глаза.

— Так вот против кого вы воюете, — не то прохрипел, не то подумал майор Зуев. — Не могли сломить народ в честном, открытом бою. — И перед лицом его закривлялся одессит Жора, замелькала убегающая машина «оппель-блиц», по скатам которой он стрелял из пистолета.

Мысли его путались. Он почти бежал, все убыстряя шаг. Только бы успеть к врачам.

Сашка опять впал в забытье. Зуев наконец подошел к воротам больницы, где уже знали о случившемся. Навстречу бежали санитарки с носилками.

На его глазах медицина на фронте спасала тысячи людей. Он верил в нее. Санитарки быстро приняли на руки слабое, окровавленное тело Сашки, тут же, у носилок, опустился на колено врач, так же, как Зуев у оврага, приложил ухо к сердцу, сказал: «Жив, несите в операционную».

Носилки скрылись.

Зуев сидел в приемной в расстегнутом кителе, надетом на голое тело. Вокруг него все больше и больше собиралось Сашкиных товарищей, вбежала мать, растрепанная, седая.

Появился хирург; сбрасывая перчатки, подошел к Зуеву, положил руку на плечо.

— Жив? — спросил майор.

Тот утвердительно кивнул головой:

— Все, что можно, сделано. Очень много крови потерял.

— Переливание! — вскрикнул Зуев. — Возьмите у меня!

— Все сделано, товарищ майор. Но поможет или нет… — врач развел руками.

И в это время в дверях показался товарищ Шумейко. Даже не взглянув на Зуева, он сразу же, на ходу, раскрыл свою полевую сумку, вытащил блокнот…

«Будет писать протокол», — как-то тупо, механически подумал Зуев.

11

Весна этого года для колхозов была благоприятной. Бывший майор Штифарук прислал несколько машин с семенами люпина. Их распределили по нескольким колхозам, а в «Орлах» и у Евсеевны засеяли семенные участки. Но в душах людей, живущих на Курской дуге, вторая послевоенная весна все еще шла бедами. Отгремевшая война никак не изживалась до конца. Нет-нет да и схватит за горло русского человека, а то вырвет из жизни ни в чем не повинных ребят.

К концу сева Зуев выехал в Москву. Предстояло составить план кандидатской диссертации и встретиться с руководителем. Ну и, конечно, он стремился уладить свои «семейные отношения». Несмотря на протесты отца, Инна охотно согласилась ехать в Подвышков. Единственную уступку выторговал заботливый дедушка — чтобы она переехала к мужу только в середине лета, когда внучка немного подрастет и не потребуются еженедельные консультации и советы детских врачей. С этим пришлось согласиться. Разумеется, молодожены понимали, что профессор хитрит: ему хотелось оттянуть время… Он надеялся, что со своими связями сможет, когда зять защитит диссертацию, устроить его на работу в Москве. Но пока что Инночка только посмеивалась над этими, как она прямо сказала отцу, «прожектами».

Зуев так много и так образно рассказывал своей жене о матери, о Сашке, который после выписки из больницы быстро сновал по дому на самодельном костыле, о своих друзьях — Маньке и Шамрае, что Инночка, лежа с закрытыми глазами на огромной семейной постели, прислушиваясь к мерному посапыванию дочурки в качалке, отчетливо представляла себе свою первую поездку в Подвышков. Перед ней как на экране возникал ее «визит» к Шамраю и Маньке. Она очень ясно видела, как хочется Зуеву, чтобы Шамрай позавидовал. Чудак! Он стремится показать им, что горд своим выбором… А будет так: он засмущается перед своими друзьями. Оба — и этот бирюк Шамрай, и ее нежный мечтательный Петяшка — будут сидеть в рот воды набравши, поглядывать то друг на друга, то на своих жен. Только одна эта Манька Куцая начнет весело хлопотать около печки и, ни капельки не смущаясь такой разодетой и развеселой гостьи, примется таскать на стол соленые огурцы в глиняной черепушке и, прихватив грязной тряпкой огромный чугун с дымящейся, рассыпчатой картошкой, поставит его на деревянный кружок посреди стола. А она, городская фуфыра, будет с ней перемигиваться, показывая на серьезных мужиков, разливающих в стаканчики мутную самогонку, и будет чувствовать себя превосходно.

Не раз она пыталась обрисовать отцу обстановку и быт, окружающие Зуева, рассказать о его товарищах, их характерах и интересах. Башкирцев хмурился.

— Неужели ты не видишь, как примитивны и мелки эти друзья твоего Петра? — кривя душой, уговаривал дочь Башкирцев. Говоря это, профессор морщился. — Как можно так жить? Для чего? Непонятно…

Инна делала вид, будто внимательно выслушивает его аргументы, но затем твердо заявляла отцу о своем непреклонном стремлении поехать в Подвышков. Он не сдавался и придумывал все новые и новые варианты. У него появлялись самые неожиданные причины, которые непреложно доказывали, что ей необходимо остаться в Москве то до следующей зимы, то хотя бы до осени и, в крайнем случае, до лета.

— Папанька, не хитри, — каждый раз отвечала ему дочь.

Профессор терпеть не мог этого дурацкого обращения, вычитанного ею в каком-то идиотском словаре того дурака, которого занесло в такую же дурацкую подвышковскую глухомань.

— Папанька, маманька… Идиотизм какой-то, — ворчал он, бродя по квартире на цыпочках, чтобы не разбудить внучку.

— Ну, ну, не буду. Не надо больше сердиться. Обыкновенные упражнения в лингвистике. — Догоняя отца, Инночка пальчиками расправляла глубокую морщину на его лбу. И, как всегда, хулиганила — по-гвардейски подкручивала кверху его лохматые брови.

— Но если говорить без шуток, — усаживаясь к отцу на колено и продолжая свои манипуляции с академическими бровями, что всегда как-то магически успокаивало его, — то напрасно ты рассчитываешь составить этому «дикобразу» протекцию. Я на такой попытке уже один раз погорела. До глупости честный и удивительно непрактичный человек попался твоей дочке в мужья. И вдобавок, в делах, касающихся его персоны, — страшно щепетильный. Вот спроси у него самого. Этот сверхчувствительный увалень тебе сам признается. Петяшка, признавайся.

Профессор вскакивал как ужаленный.

— А Петяшкой — так его мать звала в детстве, — продолжала дразнить отца дочь. — Да и сейчас иногда зовет. Это уже вам, фатер, не лингвистика — ну?

Профессор снова садился, а Зуев, весь расплываясь в улыбке, вспоминал, как Шумейко презрительно называл его «комсомолец образца двадцатых годов», — и кланялся.

— Что ж, неплохая аттестация, — совершенно серьезно принимая этот эпитет, подтверждала дочь Башкирцева.

— Мамонты вы, мастодонты, ископаемые образца двадцатых годов, — заулыбался однажды Башкирцев. — Что говорят? Чем гордятся? Жизнь вперед идет, вокруг люди дела — и ни одной мечты, пускай даже сверхромантической.

— Люди дела? — Зуев всерьез воспринял это замечание. — Так вот мы-то и есть эти самые люди дела.

Разговоры эти оказались для него знаменательными. Ему вспомнилась мать. Она не раз говорила, что ей трудно по хозяйству. Он и сам понимал, что, после ранения Сашки и в особенности когда парнишка лежал в больнице, ей было трудно в одиночестве. Мать осунулась, еще больше поседела. Петр Карпович ясно помнил каждое ее слово. Мать, чутко понимая, что она касается больного места, ласково улыбаясь, глядела на сына так, как только она одна могла глядеть: смущенно и участливо. А затем тихо, почти пригнувшись к уху, шепнула:

— Так, так, сынок… Чужую беду — руками разведу, а к своей — ума не приложу. Я не сватаю тебе никого. Сердца своего слушайся… И ничьим советам, даже материнским, в этом деле доверять не надо. Я не обижусь за это… И пойму все — сама молодая была, никого не послушалась. Виноватого в моей судьбе нет. А то, не дай бог, скажешь по времени: вот, маманька, с той бы я жил хорошо, а сделал по твоему совету — не то получилось. Не приведи господь мне такой попрек от сына услышать.

Вспоминая это материнское признание, Зуев исподлобья поглядывал на тестя и на жену и — временами неприязненно — думал: «Привыкла сидеть у «филина» на шее. А там, дома, матери нелегко одной тянуть хозяйство. Вот привезу ей невесточку. Обрадую. Эта поможет…»

Он, правда, никогда не скрывал перед Инночкой трудностей обыденной жизни в рабочем поселке, почти в деревне. Рисовал их, даже кое в чем сгущая краски. Но счастье молодой матери и любящей жены — теперь она уже не скрывала этого — быстро и очень убедительно превращало эти его мрачные картины в радужные акварели. Но сразу же опять возникали сомнения: все, что было до сих пор связано с Инной, казалось ему какой-то другой, более сложной и утонченной жизнью по сравнению с той, в которой жил он обычно. В этот же приезд в Москву, оценивая весь послевоенный отрезок своей жизни, он всерьез задумывался об Инне: в самом деле, чем жила она? Что с ней будет, если выдернуть ее из уютного московского быта? Правда, остается лингвистика, она даже получит практическое поле деятельности. Но быт, быт! Представляет ли она себе до конца все трудности, которые захлестнули колхозы, его край. Ведь придется каждодневно ощущать их на своей шкуре и этими вот музыкальными пальчиками с длинными ногтями. Конечно, она знает, он расписывал все, не жалея черных красок, но — одно дело знать, другое дело — чувствовать это на собственной шее. Да еще с ребенком на руках. Может быть, людям высокой культуры и искусства вполне достаточно быть только «в курсе дела» по газетным информациям и сообщениям радио? Может быть, для них важнее занятия лингвистикой, чем орловские кролики или посевы люпина, а уж наверняка картины Дрезденской галереи неизмеримо ценнее двенадцати блюд из одной и той же картохи на столе у колхозницы Евсеевны! Действительно, картины не имеют цены по своему исключительному значению для человечества, и нужно было спасать их и обеспечивать симпатичного чудака, смахивающего на ночную птицу, который нежданно-негаданно стал его тестем, академическими лимитами и прочими благами жизни. Но все же…

Об этом раздумывал Зуев не раз, а сейчас, шагая по паркету в своих скрипучих сапогах, снова возвратившись к этим мыслям, решил, как говорится, поставить все точки над «и». И вдруг он остановился посреди комнаты как вкопанный, заметив, что Инночка во все глаза смотрит на него. И профессор водит своими глазами филина. Конечно, Зуев, размышляя, жестикулировал и даже довольно громко шептал, что с ним случалось: он шагал по профессорской квартире так, как его подвышковский Швыдченко по своему кабинету.

«Вот у кого она научится жизни! Эта городская девчушка с влюбленными глазами…» — напоследок заключил Зуев и, подойдя к жене, обнял ее. А она повернула свою мордашку к отцу, у которого сидела на коленях, и с самой серьезной миной покрутила пальцем у виска, кивком показывая на мужа.

И вдруг серьезнейший профессор Башкирцев, подхватывая этот мимический разговор о Зуеве, подмигнул дочери и, повернувшись к зятю, спросил:

— Попался?

— Это он-то? Это я попалась. Вот какие психологические паузы устраивает он своей горячо любимой жене.

— Сама выбирала, — буркнул отец.

— Принесло фронтовым ветром в светлый День Победы, — поправила без улыбки Инна. — Но не будем спорить. Факт остается фактом. Протекций эти брянские волки не переносят.

— Да, там, где дело касается службы, с некоторых пор не терплю вмешательства знакомых, — отрезал Зуев.

— И по-родственному нельзя? — лукаво спросила его жена.

— Тем более, — твердо сказал Зуев.

Инна соскочила с отцовского колена, похлопала в ладоши, подбежала к мужу, обхватила его обеими руками за шею и, почти повиснув на нем, весело закричала:

— Ну как тебе нравится, рыжий? Вот нашли себе приймачка! Так, что ли, вашего брата звали? Окруженцев? На войне?

— Не мое это дело. Я по окружениям не шатался, — начал Зуев, но Инна закрыла ладонью его рот.

— Мы такие! Да будет вам, профессор, известно. Мы честные, мы принципиальные, мы надеемся на свои собственные широкие плечи.

— К черту! Перестань дурачиться, — почти в один голос сказали профессор Башкирцев и его зять.

12

Странное дело, во все времена пребывания в Москве, мотаясь по кафедрам в поисках наиболее интересной темы для диссертации, просиживая, как он говорил, «для пристрелки» в архивах, роясь в каталогах библиотек, разговаривая с товарищами, такими же, как он, диссертантами, то есть проделывая необходимую в каждом серьезном деле подготовительную работу, Зуев чувствовал какую-то смутную владевшую его существом уже многие недели тревогу. Она не касалась ни его научных занятий — тут все шло пока гладко, нормально, не задевала она и сердечных дел — он уже привык к взбалмошному, но такому легкому и веселому характеру жены. Он уже изредка ловил себя на странной, до сих пор никогда не ощущавшейся им радости отцовства. Нет, тревога и даже какое-то чувство вины относились к тому, что было там, далеко, за минами и окопами Курской дуги, в колхозах и хуторах, на спичечной фабрике и в учреждениях Подвышковского района. Ощущение чего-то несделанного, что именно он был обязан сделать, иногда тревожило его даже во сне. Но как только от этих смутных, не до конца осознанных опасений он заставлял себя перейти если не к самому делу, то хотя бы к конкретному обдумыванию его, к составлению каких-то планов своего будущего участия в нем, — у него ничего не получалось. «Да что за чертовщина! Кто я такой, в самом деле? Кандид или Вертер? Печорин? Чацкий? Онегин? Неужто и мне… суждены благие порывы, но свершить ничего не дано? — упорно думал он, шагая по Калужской. — Вот так прилепишь к себе самому эти классические канделябры… А на кой черт сдались они солдатской гимнастерке? Точь-в-точь как на Манежной площади этот самый «папа Жолтовский», с которым недавно познакомила меня Инночка, налепил коринфские колонны к казарме, нацепил лоджии к бараку, которому выполнять бы, так сказать, скромные обязанности общежития…

И все же я счастливый человек. А счастье мое не только в этой, случайно, неизвестно откуда свалившейся на меня любви, приносящей мне столько неудобств и треволнений, а еще в том, что я ищу, тревожусь и ничего не знаю до конца. И еще в том, что я нужен кому-то там, за Курской дугой… Вот-вот, я знаю теперь — я счастливый человек в окровавленной стране. В стране, где любому человеку суждены не только благие порывы, но и замечательные свершения. Мы самые богатые в своих гордых и осознанных тяготах, потому что мы ищем будущее. Мы шагаем по равнинам и горам без проложенных дорог вперед, а не едем в роскошном лимузине назад».

Потом неожиданно его мысли совершили какой-то скачок, и он поймал себя на том, что в этот свой приезд в Москву он стал ревновать Инночку. К прошлому ее? Смешно!

Инна требовала одного: полного доверия.

Он ревнует не к ее прошлому. Он просто боится, чтобы оно не вернулось. И когда он ей это сказал, она обвила его шею своими тонкими руками:

— Вот уж чего можешь не бояться.

И снова, как когда-то, полтора года назад, маленькими, но сильными пальцами разломила яблоко. На этот раз оно было свежее и чистое.

Она никогда не брала на себя никаких обязательств и даже, что редко бывает у женщин, не требовала от него супружеской верности.

Но это и тревожило его.

Скорый из Москвы не останавливался в Подвышкове, и Зуев слез на Узловой. Он опять решил махнуть на перекладных. Но, отойдя от станции всего лишь сотню шагов, решил не «голосовать», не искать попутных машин и даже попутчиков-пешеходов. Очень захотелось прошагать полдня пешком. И, взяв привычный для бывалого пехотинца шаг далекого марша, он двинулся по полевым тропам и проселкам.

Какое это неизъяснимое наслаждение: шагая, думать на лоне природы. И вот тут впервые, как та грозовая туча, что сгустилась над весенними полями, необъяснимая тревога, мучившая его последние, месяцы, никак не находя выражения в мысли и в слове, вдруг стала ясной! И все же эта мысль давно жила в нем, еще с того самого момента, когда он впервые ехал на трофейной машине из Берлина в Москву. Тогда она была как бы отдаленной, может быть, потому, что чувства, ею рождавшиеся, применимы были больше к другим людям — знакомым и к незнакомым: его товарищам фронтовикам, победителям в войне, возвращавшимся к родным пепелищам. «Как жить?» Правда, эта извечная, но всегда по-новому трудная загадка однажды повернулась и к нему самому своим вопрошающим лицом — когда он впервые узнал от матери о судьбе Зойки.

Но только сейчас перед Зуевым осветилось и далекое-далекое будущее, и то ясное, конкретное, что он должен сделать завтра, а может быть, и сегодня.

Конечно, сейчас это был уже не тот капитан Зуев, что возвращался с фронта. Хотя он и тогда не был юнцом: прошел школу военной жизни и многому научился, — но теперь он немало почерпнул в науке и не меньше в послевоенных сложных жизненных делах.

«Да, в науке особенно нужны люди мыслящие, то есть упорно и безжалостно думающие. Это мне доказали книги и люди, среди которых я живу. Мыслящие, но не слепо доверяющие и тупо отрицающие. Это известно давно. Мы же строим новое общество, на научных основах. Продолжаем строить, выйдя из такой войны! Но, к сожалению, боясь тех последствий, которых действительно стоило опасаться в преддверии военного испытания, мы развели столько бездумно поддакивающих! А может быть, они-то и становятся питательной средой для тех, кто умную, целесообразную бдительность подменяет глупой и слепой подозрительностью? Эти с того только и хлеб едят, что кричат о своей верности высоким идеалам, да еще присваивают себе исключительное право быть ее хранителями. Боясь же потерять эту не такую уж мудреную кормушку, они видят своего главного врага именно в людях мыслящих. Они даже придумали такой ход: «Ах, он думает — значит, смутьян, обязательно додумается…» Этим они и выдают себя как гадкие прислужники невежд и бесплодные потребители…»

Зуев и не подозревал того, что пройдет всего пяток лет, и все эти подспудные, подсознательные и даже ему самому казавшиеся чем-то недозволенным ощущения станут явью и приведут к новым дорогам в жизни общества.

Но он не предполагал даже, какие пять лет ему предстоят впереди.

Размышляя, дошел он до тех знакомых мест, где полтора года назад они с Шамраем впервые встретили саперов у развалившегося мостика.

Мост стоял новый. Дорога была укатана автотранспортом, а сбоку во ржи вилась тропка. Жизнь брала свое. Поля, еще год назад кишмя кишевшие минами, колосились озимыми, ячмень вышел в трубку. И высоко в небе запевал свою легкомысленную песню жаворонок.

Зуев остановился на пригорке и вздохнул всей грудью.

Бескрайние просторы, буйно растущие хлеба, чистый воздух родины, выход из тупика в личной жизни, близкий приезд жены с дочкой в родной Подвышков — все это успокаивало душу. «Буду жить как все живут. Жизнь ведь явно налаживается…»

И он размашисто зашагал, вдыхая всей грудью свежий летний воздух.

13

Чуть пискнув, отворилась дверь в кабинете Зуева. Он не поднял головы от бумаг. По ногам потянуло свежим воздухом. Машинально двинув коленом, Зуев недовольно глянул. У двери стояла Манька Куцая со скрещенными на животе руками. Она не мигая смотрела куда-то поверх головы Петра.

— Дверь прикрой, гостья дорогая, — поднимаясь из-за стола, радушно проговорил Петр Карпович, широким жестом протягивая женщине руку.

Манька перевела глаза на Зуева, но руки в ответ не дала. Стояла так же безучастно, не двигаясь.

— Да что с тобой? Не случилось ли чего? Давай выкладывай, — быстро проговорил Зуев, встревоженный ее позой.

Куцая молчала.

— Ну и ну! Вот так гостья! — Зуев опустил руку и, круто развернувшись, пошел к столу.

Нарочито медленно усевшись, он опять обратился к Маньке с вопросом:

— Да говори же, что там у тебя! Уж не бросил ли тебя твой благоверный? — И Зуев, вспомнив обожженное, багровое лицо Шамрая, на котором никак не хотели расти даже усы, улыбнулся нелепости своего вопроса.

Чуть качнувшись, как-то невнятно Манька произнесла:

— Отвоевался мой…

— Что? Захворал? Подорвался? — настораживаясь, Петр Карпович опять вскочил из-за стола. — Да говори же ты, черт тебя побери, в чем дело? Какая на тебя беда свалилась, бабонька?

— «К Берлину с боем…» — сказал на прощанье сыночку… когда подошел он к люльке… — Спазма перехватила Маньке горло, но, судорожно глотнув, она договорила, — «а от Берлина под конвоем»… — И опять качнулась на ногах, прислоняясь к стенке. — Да разве ж он, когда вырастет, поймет это? За что его батьку так… «Будет еще дите, — сказал, — на меня не записывай. Зачем ему с самого рождения пятно… такое».

И она беззвучно зарыдала.

Зуев тяжело опустился на стул, словно его не удержали ноги. А Манька, так же чуть слышно пискнув дверью, вышла, как растаяла.

Он не помнил, сколько просидел, уставившись в покрытую бумагой поверхность стола. Затем спохватился: «Что же я? Куда она побежала, глупая баба? Надо же что-то предпринять!» И он потянулся за кожанкой, которая упала с плеча на кресло. Подошел к окну; увидел привычную картину базара, а среди людской толчеи Маньку. Она брела в толпе как слепая, наталкиваясь на людей, повозки. Зуев, на ходу тычась в рукава, бросился вниз по лестнице. На выходе его встретил Ильяшка.

— Ты куда? Слыхал? — буркнул он, озираясь. — Шамрая забрали.

— Куда забрали?

— Ну арестовали парня.

— За что?

— Этого, брат, не объясняют. Есть догадка — в архивах найден компромат. Не иначе. Может, немцам какую подписку давал.

— Этого быть не может. Ручаюсь.

— Ты не горячись, Петро. Смотри, как бы и тебе не пришили чего. В общем, крепко подумай, я тебе говорю — все сначала передумай.

Илья, оглянув улицу, шмыгнул куда-то. Зуев пошел вперед. Он шагал сам не зная куда, думал. Но если бы кто спросил его, о чем он думал, ответить бы не сумел. Вот он прошел мимо школы, где стайкой шумливых воробьев высыпали на переменку Сашкины друзья.

— Здравствуйте, Петр Карпыч. Вы к нам?

Зуев махнул им головой и пошел дальше. Вышел к Иволге. Постоял на обрывистом берегу и зашагал в райком к Швыдченке.

В кабинете у Швыдченки были люди.

— А, Петро Карпыч. Здорово. Как твои дела с учебой? Есть, понимаешь, такие указания из области. От Коржа. А как же. Есть, говорит, возможность отпустить тебя на учебу. Ага, в Москву.

Зуев отрицательно покачал головой. Словно не замечая его жеста и удрученного вида, Швыдченко продолжал:

— Это уже ваше военное дело. Штаты, рапорта и все такое. Вали скорей к своему непосредственному начальству. Наше дело штатское. Уполномоченный райкома ты был образцовый. Дадим тебе дополнительно характеристику, ну справку, что ли… Это я всегда готов подтвердить. Люпином крепко помог колхозам. Тоже отметим. Ну и саперы… Все что надо.

— У меня к вам личный разговор, — тихо сказал Зуев.

— Некогда, товарищ, некогда, — вдруг заторопился секретарь. — Вот приедешь из Москвы на побывку — пожалуйста, поговорим. Ну, ни пуха ни пера, ученый человек.

Военком Новиков встретил его так же. Радушно и уклончиво. Пакет с документами, изукрашенный пятью сургучными печатями, был уже заготовлен.

— Спихиваете? — спросил Зуев.

— Чудак человек. Куда? В Москву на учебу отпускаем. Понял? И уезжай немедленно, дурная голова. Полковник Корж два раза звонил. Ну, понятно?

14

В кармане был пакет, очевидно с личным делом и характеристиками. Надо было ехать к полковнику Коржу. Но ехать не хотелось. Зуев искал причины, чтобы задержаться в родном Подвышкове. И нашел: в баке не было бензина. Идти в райком клянчить после такого холодного приема Зуев не мог.

«Ладно, смотаюсь-ка пешочком я к саперам. Поговорю с Ивановым насчет Сиборова. Расскажу ему о своих розысках в архиве. У него и добуду горючего…»

— Маманька, — сказал он дома, перед сном, — я в район пойду. Разбуди меня на заре.

Мать молча кивнула головой. Ее встревоженные глаза выдавали тревогу и укор.

«Знает уже про Шамрая. Думает, почему ее сынок — большой начальник — не пойдет, не заступится. Эх, маманька, маманька…» И Петр Карпович отвернулся к стене и натянул на голову одеяло.

Утром Зуев, надеясь «проголосовать», шагал по полевым тропам к колхозу «Заря», и только за Мартемьяновскими хуторами вышел на грейдер. Он и не заметил, как его нагнала блестевшая черным лаком легковая машина. «Таких в нашем районе что-то не видел», — подумал Зуев, когда авто, обогнав его шагов на сто, остановилось. Из машины вышел человек в полувоенном, огляделся по сторонам и открыл дверцу рядом с шофером. Зуев подошел ближе и узнал в вышедшем из услужливо открытой дверцы первого секретаря обкома Матвеева-Седых. Тот хотел что-то спросить у подходившего офицера, поэтому Зуев быстро шагнул вперед, взял под козырек и представился.

— Ну вот и хорошо. Из Подвышкова? Садитесь, подвезем вас, товарищ, — радушно сказал секретарь обкома. «Судьба, значит», — подумал Зуев, влезая в машину. И когда машина тронулась, Зуев повернул голову к сидевшему рядом человеку. Он понял, что это адъютант, личный секретарь или помощник.

«Что он косит на меня глазом?» — подумал он.

— Вы кто будете по служебному вашему положению? — спросил секретарь обкома.

— Замвоенкома, — ответил Зуев. — Отбываю в распоряжение облвоенкома.

— Полковника Коржа?

— Так точно.

— Район хорошо знаете?

— Родом отсюда.

— Очень хорошо, — сказал секретарь обкома. Задумчиво поглядывая на дорогу, он спросил, как проехать в колхоз «Орлы».

Петр объяснил.

Шофер понимающе кивнул головой.

Сидя все также вполоборота, секретарь задал общий вопрос:

— Как у вас, товарищ Зуев, жизнь в районе? Налаживается?

Зуев ответил общими фразами. Машина, мягко покачиваясь, набирала скорость.

Зуев всматривался в дорогу. В голове мелькали незначительные мысли, зависть к мастерству шофера, искусно преодолевавшего ухабы.

Седых, начавший разговор так радушно, вдруг замолчал. Зуев не набивался на беседу, поглядывая на озабоченное лицо сидящего впереди человека.

Петр Карпович не мог, конечно, знать, что озабоченность секретаря обкома имеет прямое отношение к делам, ставшим такими важными в его, Зуева, собственной судьбе, такими важными, что, даже когда раздалась команда «уезжай», он не мог от них оторваться. Седых был озабочен противоречивостью сведений, которые поступали о Подвышковском районе. Ему вначале было очень трудно разбираться в сложностях сельского хозяйства области. Да и не оно считалось главным в те годы. Первоочередной задачей было восстановление промышленности. Инженерные знания в сочетании с партийной активностью и поразительной работоспособностью и выдвинули его на пост секретаря. Первое знакомство с районом у Матвеева-Седых складывалось по тем докладам, которые он получал от завсельхозотделом Сковородникова. В районе был опытный работник Сазонов, А вот райком… как-то не очень… Но еще можно было терпеть. Комашин, предоблисполкома, почему-то помалкивал, когда он хвалил Сазонова, его прямого подчиненного, а Бондарь, тот недавно прямо заявил: «Швыдченко на съедение давать — это уже слишком». Партизанская солидарность? Приятельские отношения? Но за вторым секретарем обкома Бондарем Седых никогда не замечал таких грехов. Лодырей из партизан он терпеть не мог и относился к ним не то что принципиально, а прямо-таки зверски требовательно. Нет, тут не приятельские отношения… А что же? Надо самому на месте разбираться. Хватит уже принимать решения по докладам аппарата…

Эти самокритичные раздумья и были причиной той озабоченности, которую заметил Зуев.

Седых снова повернулся к нему и задал еще один вопрос:

— Какие выводы сделало руководство для себя и для района в целом после конференции? Интересовались ли вы, товарищ Зуев, положением в районе? Мне любопытно было бы послушать ваши соображения на этот счет…

— Выводы? — несколько удивленный, Зуев положил обе руки на спинку переднего сиденья и почти приблизил лицо к секретарю обкома. — Какие же могут быть выводы, товарищ Матвеев? Все идет как шло, если не хуже.

Секретарь молчал, повернулся совсем уже боком, приготовившись слушать. «Эх, была не была», — подумал Зуев. И внутри у него что-то похолодело, и он стал спокоен, как перед боем.

Без волнения и торопливости, скорее задумчиво, Зуев заговорил. Он приводил факты, известные ему лично, называл фамилии товарищей, от рядовых колхозников до руководителей района.

— Жизнь в районе никак не наладится. Взять прошлую осень. Что получилось? На трудодни в колхозе, где председателем Манжос, дали картошки. Да еще в двух. А в общем по колхозам ничего не получили. Молодежь из деревень бежит в город. Работать скоро совсем будем некому — да и не за что. Планы составляются в области без учета местных условий. Тракторов и вообще машин все еще мало. Запасных частей к ним почти нет. Хочешь получить — отправляй ходоков в область, а еще вернее — в Москву. Да не с пустыми руками. Очень плохо обстоит дело с резиной. Грузовики с осени стоят босые — это в тех колхозах, где они есть. Плохо дело с промтоварами, хотя на рынке из-под полы все можно купить. Во взаимоотношениях с районным начальством перемен тоже не наблюдается. — Он передохнул. «Вот я ему сейчас про Шамрая все выложу».

— Вы партийный, товарищ… — вмешался сосед.

— Майор Зуев, — с вызовом подсказал Петр Карпыч.

— Партийные поручения вы какие несете, товарищ Зуев? — холодно спросил тот опять.

— Одну минутку, товарищ Прохоров. Мы еще познакомимся, — перебил Матвеев.

— Был уполномоченным райкома по колхозу «Орлы». Вон по тому, который виднеется впереди.

— Это временное партийное поручение? На посевную?

— Нет, я уже больше года…

— Это система такая в вашем районе? — спросил с интересом секретарь обкома.

— Н-не знаю. Нет, кажется. Но со мной так вышло.

— Интересный колхоз?

— Вот именно. Фронтовики, партизаны… Но больше потому, что партийное поручение совпадало со служебными обязанностями. В этом колхозе стояло наше воинское подразделение.

— Понятно.

— Я, с вашего разрешения, товарищ Матвеев, тоже сойду в колхозе, — сказал Зуев. — Дела есть. «Да, надо попрощаться», — подумал он.

— Ну вот и совсем хорошо. Вместе остановимся. К правлению колхоза, — сказал Матвеев шоферу.

Так и случилось, что уполномоченный райкома Зуев привез руководителя области в колхоз «Орлы».

Зуеву понравилось, что Седых, по образованию инженер, видимо, не скрывает того, что не очень глубоко разбирается в сельском хозяйстве. Они обошли скотные дворы и фермы. Седых дотошно расспрашивал председателя Манжоса, щелкал языком, слушая его сообщения о кроликах. Он остался очень доволен их видом.

— Хорошая инициатива была проявлена вашим предрайисполкома товарищем Сазоновым, — сказал он и осекся, так как очень уж изумленный этими словами председатель колхоза Манжос перевел свои выпуклые глаза на Зуева, потом опять на Седых и Прохорова и чуть опустил голову. Дальше шли молча. Осмотрели быков, прошли мимо навозных куч, с которых роем поднялись синие, словно отполированные мухи, и, уже когда Матвеев-Седых подошел к своей машине, Зуев попросил разрешения для откровенного, с глазу на глаз, разговора. Седых покосился на своего помощника, кивнул ему на председателя Манжоса, и те отошли в сторону. Словно в каком-то трансе, Зуев подумал: «Ну ты, «мыслящий», теперь и докажи, что ты человек дела…» И он отбухал напрямик всю правду о руководителях района. Он не скрыл от Матвеева инициативной многообразной работы, которую проводит бюро райкома и его первый секретарь, рассказал, что инициатива с бычками принадлежит Швыдченке или даже, точнее, вот этому колхозу «Орлы», выручившему весь район, разводящему кроликов не только на мясо, но и на племя. Волнуясь и перескакивая с одного на другое, доложил о партийной конференции, на которой пытались съесть Швыдченку.

— Кто из области проводил конференцию? — с глухим раздражением спросил Матвеев-Седых.

— Сковородников, — ответил Зуев.

— Так и думал.

— Ну, тут больше от Сидора Феофановича все идет, — сказал Зуев.

— Это кто еще? — спросил Седых.

— Да Сазонов же.

Собеседник даже крякнул от досады.

— Вот с-сукин сын… Ах и не терплю я этих… любителей славы, — вдруг как-то очень искренне и, как показалось Зуеву, горько, словно жалуясь майору, сказал секретарь обкома.

Он еще долго расспрашивал Зуева, затем, круто повернувшись, отошел от него и прошелся несколько раз по обочине дороги. Потом подозвал к себе Манжоса и долго с ним говорил о чем-то наедине.

Помощник Матвеева-Седых, нахохлившись, приблизился к Зуеву и, искоса поглядывая на своего «хозяина», оживленно беседовавшего с Манжосом, процедил сквозь зубы:

— Так, значит, работал военкомом?

— Врид военкома.

— Гм. А что ж не постоянно? Не утвержден?

— Нет. Прислали подполковника Новикова.

— Хорошо… А колхозами, значит, по любопытству занимаетесь? Или по призванию?

Зуев удивился:

— По партийному заданию. Уполномоченный райкома.

— Так-с. А товарищ Шумейко, как вам кажется, ничего парень?

— Каждый занимается своим делом.

— Ну конечно. А полковника Коржа хорошо знаете?

— Знаком еще с войны.

— Он и на фронте… того?

— Не понимаю.

— Ну, за воротник заливал?

— Такими сведениями о вышестоящем начальнике не располагаю, — отрезал Зуев.

— Вышестоящем… Ну и терминология у вас, фронтовиков.

Зуев взорвался:

— А что фронтовики? Все на один аршин, что ли, вами меряются?

— Нет, почему же, защитники родины… ордена…

— Приходится считаться? — ехидно, уже не скрывая своей неприязни, спросил Зуев.

Прохоров исподлобья глянул на Зуева.

— Не понимаю, не вижу логики, — безапелляционно ответил он.

— Делом логики должна быть логика дела, — спокойно произнес Зуев.

— Как? Что еще за новости. Кто это сказал?..

Подошедший Седых вмешался:

— Спокойно, товарищ Прохоров. Это Маркс сказал.

— Извиняюсь… — смутился Прохоров и отошел в сторону.

Собираясь сесть в машину, Матвеев-Седых крепко пожал руку Зуеву. И как-то совсем не фамильярно, а по-дружески взял его за талию и притянул к себе.

— Швыдченку поддержим, — тихо сказал он.

— Выговором? — спросил Зуев.

— Какой? Кому? — нахмурился первый секретарь.

— Так вы же ему выговор записали…

Седых помолчал, вспоминая. Затем, словно извиняясь перед Зуевым, но все же твердо, сказал:

— Не я, а бюро обкома. По представлению того же Сковородникова. Но я думаю, что сейчас снимем.

— Снимете? — переспросил Зуев дерзко. — Кого?

Седых улыбнулся.

— Не закусывайте удила, товарищ молодежь. А если я тоже горячий человек? Ведь так можно и поругаться. А вы такое честное дело начали.

Зуев сдержался и сказал уже спокойно:

— Так разве дело в выговоре одному товарищу Швыдченке? Он ведь не за ордена старается. И таких, как он, у нас немало. И сам товарищ Швыдченко, и вот предколхоза Манжос, бригадир Евсеевна, и… — он хотел сказать о Шамрае, но почему-то опять не сказал, а только подумал: «Потом скажу, а сейчас можно испортить все».

Зуев продолжал:

— Десятки и сотни рядовых колхозников и активистов… Тех, кто работает не просто для отчета и не для дутой цифры к сводке, — вот этих затирают, исподтишка мешают им. Это не открытый саботаж, а, по-моему, гораздо хуже, более вредное.

— Почему, товарищ Зуев? — спросил Седых.

— Потому, что трудноуловимое…

Зуев замолчал.

— Я слушаю вас… — все так же спокойно нарушил молчание секретарь обкома. — Продолжайте, товарищ…

— Лично я не берусь делать выводов из создавшегося в районе положения. Но дела обстоят именно так. Точно так, товарищ секретарь. Главное звено, колхоз — единицу производящую — пока не повернули к крутому подъему. А при такой системе руководства этого поворота и ожидать нечего.

Но в это время разговор был прерван. На окраине Орлов появился дядя Котя во главе большой группы фабричных девчат, шагавших с веселой песней. Дядя Кобас поздоровался со всеми за руку уважительно и деловито. Подошел Манжос и, видя, что секретарь еще не уезжает, попросил у него разрешения отлучиться по делам. Надо было позаботиться о прибывших девчатах.

Кобас остался и понемногу включился в разговор секретаря обкома с Зуевым. Тот долго присматривался к Кобасу, задавал ему вопросы, а когда вернулся Манжос, сказал, что забирает предфабкома с собой.

Тогда еще не стало ежегодным правилом, неразумным обычаем посылать студентов — с толком или без толку — в села, чуть ли не наполовину закрывать фабрики, направлять квалифицированных рабочих на поля в качестве сельскохозяйственных разнорабочих, срывая производственный план цехов. Кобас делал это от всего сердца, сумев поднять своих спичечниц на помощь колхозникам. И это понравилось Матвееву-Седых, Зуеву и, конечно, больше всех предколхоза Манжосу.

— Нюрка за старшую справится. Этой не впервой, — кивнул Кобас Манжосу, залезая в секретарскую машину.

Зуев козырнул. Глядя вслед машине секретаря обкома, помчавшегося в район, он озабоченно подумал: «Не забыл ли я чего-нибудь? Не напутал бы дядя Котя Кобас чего. Ведь будет проверка фактов. Все-таки разберутся. А про Шамрая так и не сказал…» — горько, с упреком самому себе подумал он.

И не успела улечься пыль, завихренная машиной, как из грозовой тучи, давно уже наползавшей на Орлы с запада, хлынул благодатный ливень.

Обрадованные ребятишки зашлепали босыми ногами, подставляя льняные копенки волос и личики теплому дождю, а старый Алехин, щурясь, произнес:

— Эх, красота, Петро Карпыч. Привез ты нам счастье какое.

— Справедливого руководителя, — сказал Зуев.

— А? — старик Алехин не понял. — Нет, что ты. Майский дождичек.

Грамотей Зуев вдруг вспомнил вычитанное изречение Бисмарка о дожде в мае… Улыбнулся.

— Ты чего это? А ну? — страх как любивший задушевные разговоры, спросил, любопытствуя, Алехин.

— Да вот вспомнил Бисмарка…

— Которого? — спросил старик, словно знал этих Бисмарков столько, сколько в Орлах Алехиных.

Зуев объяснил:

— Был такой немецкий политик и государственный деятель. Канцлер, по-ихнему.

— Понятно.

— …Так это он сказал: «Два дождя в мае, и Россия непобедима!»

— Гляди ты! Вот оно как… Но все ж таки наши мужички про это самое так понимают: два дождика в маю… — и дальше Алехин добавил такое, что даже фронтовик Зуев, слыхавший в жизни всякое, расхохотался и покраснел.

— Вот это фольклор! — воскликнул он. А про себя подумал: «Жаль, что для Инночкиных изысканий по лингвистике не подойдет. Да и то сказать: и деду Алехину, и Свечколапу, и Манжосу, да и мне тоже — начхать нам сейчас на ученые прогнозы Бисмарка, на академиков Марра и Мещанинова. Пускай теперь возьмут нас голыми руками. И на хитроумную тактику Сковородникова вместе с Шумейкой и Сазоновым тоже начхать».

15

На следующий день, вернувшись домой, Зуев узнал от Ильяшки Плытникова, что в районе действительно началась серьезная проверка фактов. Секретарь обкома вчера до часу ночи вызывал к себе коммунистов, руководящих работников района. Взяв Зуева за пуговицу и даже привстав на носках, Ильяшка шепнул:

— Феофаныч наш прямо… одним словом — медвежья болезнь. Манатки собирает. Ну, дела. Вот это я понимаю. Есть все-таки правда на белом свете.

По совету Новикова Зуев задержался в Подвышкове.

Все происходившее в районе в последующие несколько дней смахивало на быстрый монтаж в немом кино. То закрытое, то расширенное бюро заседало три дня подряд. Были вызваны все председатели колхозов и секретари партийных организаций. Седых расспрашивал каждого, давал деловые указания, предварительно выслушивая мнение Швыдченки, начмила Пимонина, Кобаса и других членов райкома.

Сазонов только один раз попытался было вставить несколько слов, по мнению Федота Даниловича, слов правильных, но Матвеев-Седых таким тяжелым, укоризненным взглядом повел в сторону предрика, что тот втянул голову в плечи и стал похож на испуганного кролика колхозной фермы Свечколапа.

Ожидали оргвыводов. Но их не было.

— Все остались пока на своих местах, — комментировал Ильяшка Плытников, удивленно пожимая плечами. — Или, может, на бюро обкома вызовут? В исполкоме кабинет Сазонова люди совсем перестали посещать.

— Обходят словно покойника, — пожаловался Зуеву Сидор Феофанович.

А затем вдруг полковник Корж позвонил военкому Новикову и вызвал к себе Зуева.

— Ты на меня зла не держи, полчок, — как-то странно качал разговор облвоенком. — Тут, брат, где-то в высших сферах вопрос решался. Видимо, откомандируют тебя. — И хитро улыбнулся. — А мое дело, я тебе скажу, собачье. Как прикажут, так и гавкну. Ровно в девять завтра в обком. Зайдешь прямо к Александру Семенычу.

— Это кто?

— Да Матвеев же Седых. Очень тобой интересовался, хвалил даже. Допытывался до подноготной. Все знает: и про Максименкова, и про твою московскую зазнобу…

— Это моя жена, товарищ полковник. И дочь у нас имеется, — отрезал Зуев.

— Когда же это вы успели? Вот проворный народ. Эх, жаль, не знал! Было в самую пору доложить. Это еще положительнее осветило бы тебя с моральной, так сказать, стороны. Ты об этом вверни обязательно.

— Ладно, вверну, — почему-то недружелюбно ответил Зуев.

— Ты чего это? — удивился Корж.

— Ничего. Так.

— Ну, гляди. Не обижайся. Я ведь по-дружески, как фронтовику, советую… Аттестация по команде и характеристика в обком даны нами вполне объективные.

На следующий день утром Зуев был уже в приемной. Александр Семенович принял его радушно. Встал навстречу, поздоровался, усадил.

— Вот, состоялось решение бюро обкома. Посылаем в район товарищей для укрепления. Решили вашего Константина Дмитриевича Кобаса выдвинуть в райисполком. Это ты хорошо поступил, что проинформировал нас правильно. Толковый, дельный мужик ваш секретарь Швыдченко. Очень практически все хорошо улавливает…

— А Сазонова куда? — спросил Зуев.

Александр Семенович поморщился, словно надкусил зеленое яблоко.

— Сазонова? Да, понимаешь, придется послать на учебу… — И быстро перевел разговор: — Тут нам полковник Корж докладывал о тебе. Хорошо докладывал. Очень, говорит, способный, вдумчивый ученый может получиться из бывшего вояки. Ну что ж, мы это приветствуем. Такие люди везде нужны. Теперь такое время. А нас, помню, когда гражданскую войну кончали… Куда только не бросали нашего брата. И комиссарами в продотряды, и на партийную, и на хозяйственную работу. Я ведь даже с Фурмановым был знаком. По фронту, конечно. Так вот, есть у меня дружок, еще со времен борьбы с басмачами, академик Лунц, слыхал небось?

Зуев подтвердил, что это имя ему хорошо известно.

Подсев ближе к Зуеву, положив руку ему на колено, Александр Семенович сказал:

— Он к самому хозяину вхож. Лично от него задания получает. Так вот я с ним по вертушке сегодня поговорю. А полковник Корж обещал, так сказать, — по инстанциям. Направление и все такое. Ну и характеристика в личном деле будет, думаю, в порядке. В народе ведь как говорят: ум любит простор. Так ведь?

— Да вроде так, — ответил оторопевший майор.

— Ну, желаю успеха, товарищ Зуев. — Секретарь протянул руку.

— А как же Шамрай? — спросил вдруг Зуев. Он и сам не заметил, как это вырвалось у него.

— Это кто? — спросил Седых.

— Товарищ мой. Тот, арестованный напрасно… — И Зуев, волнуясь, быстро, в двух словах, рассказал о сути дела.

Матвеев-Седых отвел глаза от собеседника. Встал, походил по кабинету, постоял у большого окна.

Зуев ждал с нетерпением.

Александр Семенович подошел к нему:

— Ничем не могу помочь пока… В дела эти мы обычно не вмешиваемся. Ну, еще раз желаю успехов…

Все это было так быстро и неожиданно, что Зуев не успел ни обрадоваться за себя, ни возразить, ни обдумать странный отказ помочь Шамраю. Что делать? К тому же имя академика Лунца, человека почти недоступного аспиранту Зуеву, вдруг — совсем на партийных и служебно оформленных основаниях — оказывалось где-то почти рядом. Может быть, там, в Москве, удастся помочь другу. Когда Александр Семенович встал и крепко пожал руку Зуеву, тот ответил ему твердым мужским рукопожатием. Хотя и забыл поблагодарить, только просто, от всей души попрощался.

Зуев решил ехать в Москву на своих колесах. Поздно вечером он вернулся домой.

Сборы в дорогу, профилактика машины своими силами заняли одни сутки, оставшиеся до отъезда. Но во все эти наполненные хлопотами считанные часы его неотвязно преследовала мысль: «Надо бы съездить в звено Евсеевны, попрощаться с Горюном, попытаться объяснить им». Но Зуев все время оттягивал эту поездку.

«Вот в конце дня смотаюсь, — загадывал он, твердо веря, что непременно, бросив все дела, укатит к Маньке, заедет по пути в Орлы, попрощается с Манжосом, Алехиным… Но, как-то помимо его воли, неотложные дела так закрутили Зуева, что он и вечером не смог поехать в район. Только едва добредя до постели, вспомнил Зуев, что день прошел уже, а он все-таки не вырвался туда, и, засыпая, улыбаясь про себя, представлял себе начало разговора с друзьями.

«Что же, драпаешь? — неизбежно скажет кто-нибудь из них, насмешливо щуря честный глаз. — Кишка тонка оказалась на поверку? Или своей москвичке испугался ножки замарать?» И что же ответит Петр Карпович этим честным и прямым людям? Складывались в уме гладкие, убедительные фразы. Зуев кое-как заснул.

И только на рассвете, лежа под машиной, понял Зуев, что он обманывал себя, что даже самыми убедительными фразами не оправдал бы свой отъезд. И огорченно, но с облегчением Зуев собрался ехать не попрощавшись. Решительно обняв и расцеловав мать, газанул по улице, и только на повороте, взглянув на родной дом, заметил Сашку, сидевшего верхом на воротах.

Вот последний подвышковский дом, поле и хорошо накатанная после майских дождей, еще не пыльная дорога. Так он проехал километров около десяти, потом, миновав мост через Иволгу, с ходу вырвался на луговую дорогу по высокому обрывистому берегу. Еще километр на подъем за Дубками, и у тригонометрической вышки он остановился и вышел из машины.

Отсюда, с самой высокой точки, были видны все окрестности. Вдали, за поймой Иволги, как дымящийся карандаш мелькнула труба спичечной фабрики, вон там, слева, Мартемьяновские хутора, а справа — зеленые, с четкими полями севооборота квадраты колхоза «Орлы». А там, за пролесками — колхоз «имени Заря», как именовал свое хозяйство старшина Горюн. Родные края тянулись до самой Белоруссии, откуда подувал ласковый западный ветерок. И кое-где зеленели люпиновые поля.

Людей на таком расстоянии не было видно. Но Зуев знал, что это руками его друзей земляков засеяны поля, их трудами возведены первые новые колхозные постройки.

Он вспомнил все, что было с ним в последние дни, и молнией блеснула догадка, что и Швыдченко, и Пимонин, и полковник Корж, рискуя своей репутацией, сделали все, что могли… Они сознательно убирают его из Подвышкова. «…Чтоб спасти меня от преступных карьеристов. Да и у Седых, видимо, силенок не хватило на большее… Тоже решил закрыть глаза. Ну и на том спасибо…»

Вера в порядочных, честных людей с гражданской храбростью вспыхнула в нем с новой силой. Он подумал: что бы ни ждало его впереди, эта вера в хороших, сильных, по-настоящему благородных людей всегда будет жить в нем, так же как будет пылать в нем ненависть ко всему, что хочет помешать человеку оставаться человеком, участником великих свершений, великого созидания в его родной стране.

Долго Петр Карпович смотрел на запад, откуда ветер гнал барашки кучевых облаков. Необъяснимое чувство, которое испытал он во время позапрошлогодней поездки из Берлина в Москву, охватило его. Он долго смотрел вдаль, а затем смахнул выбитую ветром слезу, сел в машину и нажал на стартер.

1950—1960