Глава I. Москва, июнь 1942 г.

В ноябре 1941 г. я вернулся в Англию и в Советский Союз поехал снова только в мае 1942 г. - на этот раз до конца войны. Путь от Мидлсбро до Мурманска на конвойном судне «Эмпайр Баффин», входившем в состав знаменитого конвоя PQ-16, занял 28 суток. Вскоре после того, как конвой отошел от Исландии, немецкие пикирующие бомбардировщики начали бомбить его со своих баз в Северной Норвегии. Бомбежка продолжалась шесть дней. Как известно из писем Черчилля Сталину, морское министерство опасалось, что погибнет половина конвоя; однако, видимо, в силу допущенных немцами просчетов, из 35 кораблей было потоплено лишь восемь. Месяц спустя немцы наверстали упущенное, потопив три четверти кораблей следующего конвоя PQ-17.

В книге «Год Сталинграда» я описал этот удивительный переход конвоя PQ-16, рассказал о храбрости как английских, так и русских моряков, принимавших участие в нем, а также сколь ненадежную защиту обеспечивали конвою две подводные лодки и несколько эсминцев и сторожевых кораблей, когда оба сопровождавших его крейсера покинули его после первого налета немецких бомбардировщиков. 160 человек из экипажей конвоя были убиты, многие ранены; их в конце концов отправили в сильно переполненный и плохо оборудованный госпиталь в Мурманске.

В конце мая 1942 г. в Мурманске собралось около 3 тыс. «уцелевших» английских моряков, многие с крейсера «Эдинбург», потопленного незадолго до того. Несмотря на частые налеты немецкой авиации, особенно усиливавшиеся в дни, когда прибывал конвой с Запада, Мурманск имел тогда еще относительно немного разрушений; только месяц спустя большая его часть была уничтожена интенсивной бомбежкой.

В той же книге я описал не только Мурманск, каким он был в мае 1942 г., но и удивительный, длившийся шесть дней переезд в «жестком» вагоне - то есть в вагоне 3-го класса - из Мурманска в Москву, который я совершил в первую неделю июня. Поскольку солнце в этой части России, далеко за Полярным кругом, светит чуть ли не двадцать четыре часа в сутки, лето здесь наступило как-то сразу, за несколько дней, и Крайний Север, с его миллионами цветов, был прямо-таки прекрасен. Сказочной красотой поразило нас и озеро Имандра, представшее перед нами в полуночных сумерках, когда мы проезжали на следующие сутки после выезда из Мурманска через гористый район советской Лапландии. А дальше, на третий день пути, нашим глазам открылось зрелище необъятных лесов, раскинувшихся к югу от Белого моря на всем протяжении железнодорожного пути Архангельск - Вологда. Часто поезд останавливался; тогда люди выскакивали из вагонов и собирали цветы и клюкву, пролежавшую всю зиму под снегом.

Вагон был битком набит солдатами и гражданскими лицами, представителями всех слоев населения. В «Годе Сталинграда» я приводил десятки разговоров с солдатами, офицерами, железнодорожниками и другими; среди них была одиннадцатилетняя девочка Тамара, эвакуированная из Ленинграда. Она провела зиму в маленьком городке на Белом море, а теперь мать везла ее к бабушке в колхоз в Рязанской области, к юго-востоку от Москвы, где климат мягче.

Все эти люди могли сообщить что-то интересное. Тамара ходила в городе на Белом море в школу; у нее было с собой несколько учебников с портретами Сталина и Ворошилова, а также игра «Вверх и вниз». Она сказала, что в столовой в школе кормили хорошо и что «дела пойдут лучше тогда, когда убьют Гитлера»; в то же время она развлекала весь вагон, распевая писклявым голоском оптимистическую частушку, которой научилась в школе:

Гитлер сам себе не рад, Взять не может Ленинград, Видит Невский и сады, И ни туды, и ни сюды. На Москву пустился вор, Дали там ему отпор, Пропадают все труды, И ни туды, и ни сюды.

Хотя немцы все еще оккупировали огромные районы СССР, тот факт, что им не удалось овладеть ни Москвой, ни Ленинградом, вселял в людей известное чувство уверенности в собственных силах. Правда, моральное состояние их отнюдь не было одинаковым; отчасти оно зависело от того, как они питались. Гражданское население жестоко страдало от недоедания, у многих была цинга. Особенно склонны к слезам и пессимизму были старухи; они считали, что немцы страшно сильны, и говорили, что одному только богу известно, что ждет Россию летом. Железнодорожники, хотя их и кормили намного лучше других гражданских, были настроены мрачно, отчасти потому, что пережили чрезвычайно тяжелую зиму: Мурманская железная дорога, которую они обслуживали, непрестанно подвергалась налетам немецкой авиации. Практически все железнодорожные станции были разрушены бомбами, а возле путей повсюду виднелись искореженные остовы вагонов и паровозов.

У солдат и офицеров настроение было гораздо лучше. Некоторые с похвалой отзывались об английских «харрикейнах», действовавших в Мурманске; они рассказывали о потерях, нанесенных ими немцам и финнам на Мурманском фронте с помощью «чудодейственных катюш». Многие офицеры были с Кавказа и с Украины; всем хотелось поскорее вернуться к оставшимся там семьям, однако по своему настроению они, кажется, резко делились на оптимистов и пессимистов - одни считали вполне вероятным, что немцы захватят и остальную часть Украины и Кавказ, другие полагали, что немцы не смогут этого сделать. Тем не менее и эти последние были далеки от того, чтобы недооценивать силу немцев, и, играя в домино, называли шестерку-дубль «Гитлером», «потому что она самая страшная из всех». Пятерку-дубль они называли «Геббельсом».

Для множества людей в этой части России мысль о Ленинграде стала навязчивой идеей; они видели тысячи эвакуированных из Ленинграда, многие из которых были уже полумертвые, и слышали действительную, неприкрашенную правду об ужасах пережитой ими голодной зимы. У многих остались в Ленинграде друзья и родные, в том числе у моей приятельницы Тамары, отчим которой был ленинградский железнодорожник.

Население испытывало крайнюю нужду в продовольствии, хотя солдат снабжали хорошо, и во время стоянок поезда на станциях только они одни вели оживленную торговлю с крестьянами, обменивая маленький кусочек мыла или пачечку табака на десяток яиц или даже на половину цыпленка.

Люди относились к союзникам по-разному. Многие ехали от самого Мурманска, где видели суда, доставлявшие в Советский Союз танки, боеприпасы и мешки с канадской мукой, однако все это считалось пустяком. Пожилой учитель начальной школы, страдавший цингой и ехавший сейчас к семье в рыбацкую деревню на Белом море, где он надеялся получить более «здоровое питание», подолгу беседовал со мной об Англии. Черчилль, говорил он, безусловно, старый враг Советского Союза, и поэтому русские должны быть благодарны ему уже за то, что он не встал на сторону немцев. Однако мой собеседник считал, что второй фронт будет открыт не скоро, что этого не произойдет, по крайней мере пока у власти Черчилль.

Был момент, когда весь вагон пришел в настоящее возбуждение: кто-то рассказал о массированном воздушном налете на Кёльн, в котором участвовало 1000 английских бомбардировщиков; Англия вдруг стала удивительно популярной. Но на следующий день настроение резко упало: откуда-то стало известно, что в битве под Харьковом русские понесли большие потери - 5 тыс. убитых и 70 тыс. пропавших без вести. Все пассажиры восприняли это сообщение как крайне тревожное.

На пятый день поезд прибыл в Вологду. На вокзале собрались сотни эвакуированных, в основном женщины и дети, которые много дней ожидали этого поезда, проводя ночи на железнодорожных платформах или в залах ожидания; еды у них было очень мало: им выдавали ежедневно только 200 г хлеба.

Здесь я увидел также поезд с сотнями истощенных людей - эвакуированных из Ленинграда - и несколько санитарных поездов с сотнями раненых с Ленинградского и Волховского фронтов, где снова шли тяжелые бои.

Оказалось, что поезд, к которому должны были прицепить наш вагон, уже ушел, и мы на целый день застряли в Вологде. Словом, до Москвы я наконец добрался чуть ли не через неделю после выезда из Мурманска. На этом последнем этапе пути народу в вагоне набилось даже еще больше, чем прежде: в Вологде втиснулось много солдат. Мне особенно запомнился один из них, детина гигантского роста, похожий на Шаляпина в молодости; за один присест он проглотил фунт хлеба и полдюжины крутых яиц. «У вас неплохой аппетит», - заметил я. «Нельзя пожаловаться, - ответил солдат. - Надо отъесться за всю прошлую зиму. И вы бы стали так есть, побывай вы там». Выяснилось, что он всю зиму провоевал в Ленинграде.

Одно обстоятельство показалось мне тогда весьма любопытным: за всю неделю, пока наш поезд шел от Мурманска до Москвы, никто ни разу не упомянул имени Сталина. Чем это объяснялось? Тем ли, что его руководящая роль принималась как нечто само собой разумеющееся или люди втайне сомневались в высоком качестве его руководства? Или тем, может быть, что люди на севере были теснее связаны с ленинградской трагедией, чем с событиями в Москве, а наивысшим авторитетом Сталин был в Москве. Он, так сказать, принадлежал Москве и олицетворял теперь в представлении народа тот дух сопротивления, который проявила столица.

В июне 1942 г. Москва все еще находилась очень близко от линии фронта. Немцы крепко засели в Ржеве, Вязьме и Гжатске - меньше чем в 130 км от столицы. Никто не мог быть твердо убежден в том, что они не предпримут новой попытки решающего наступления. Последние бомбы были сброшены на Москву в марте, и, хотя организация противовоздушной обороны, по рассказам, стала значительно лучше, чем летом 1941 г., не было никакой уверенности, что воздушные налеты не начнутся снова.

Москва выглядела худой и голодной. Она пережила суровую и для многих людей страшную зиму. Это было ничто по сравнению с тем, что выстрадал Ленинград, но мне довелось услышать немало грустных рассказов о тех испытаниях, какие выпали на долю москвичей: о жестоком недоедании и о нетопленных квартирах с температурой чуть выше, а часто и ниже нуля, с лопнувшими водопроводными трубами, с бездействовавшими уборными; о том, как людям приходилось спать под двумя пальто и тремя или больше одеялами - если они были. В июне хлеб все еще продавался на свободном рынке по 150 руб. за килограмм. Капусты и других овощей почти не было, и если хлеб выдавался каждый день (по норме от 400 до 800 г), то с другими продуктами были частые перебои, иногда они совсем не выдавались. Запасы картофеля и овощей, которые оставались в Московской области, были либо разграблены немцами, либо переданы в распоряжение армии. Ощущалась острая нехватка сахара, жиров, молока и табака.

Люди на улицах Москвы выглядели изможденными и бледными: цинга стала довольно обычным явлением. Товаров широкого потребления было почти невозможно достать - разве что по фантастическим ценам или по карточкам, если они отоваривались когда-нибудь. В большом универмаге «Мосторг» продавались такие вещи, как барометры и щипцы для завивки волос, но ничего действительно нужного не было. На таких торговых улицах, как Кузнецкий мост или улица Горького, витрины магазинов были в большинстве случаев заложены мешками с песком. Аптеки были так же почти пусты, как и магазины.

Значительная часть Московской области подверглась опустошению; многие деревни были сожжены, а такие города, как Калинин, Клин и Волоколамск, только начинали подниматься из развалин и пепла.

Сама Москва обезлюдела, половина ее населения все еще была в эвакуации. В июне открыто было всего с полдесятка театров, в том числе филиал Большого театра, и достать билеты не представляло никакой трудности. В театральном буфете можно было купить только стакан простой воды, стоившей несколько копеек. Большой театр пострадал от прямого попадания в него бомбы весом в одну тонну и теперь был закрыт. Здания, поврежденные бомбами, были и в других местах; в небе, куда ни посмотришь, висели аэростаты.

Многие государственные учреждения все еще находились на востоке - в Казани, Ульяновске, Саратове, Куйбышеве и других городах. Университет и Академия наук были переведены на восток; многие заводы тоже эвакуировали значительную часть своего оборудования и много рабочих и теперь работали с минимальным количеством персонала, если работали вообще. С другой стороны, те, кто оставался в Москве оба «опасных месяца» - с октября по декабрь, - сейчас вспоминали с известной гордостью, как они не поддались панике. То были героические недели, и в самом виде Москвы, с ее баррикадами и противотанковыми препятствиями на главных улицах, в особенности на окраинах, было нечто великое и воодушевляющее. Робкие покинули город, но Кремль не тронулся с места. Сталин остался в Москве, а с ним и генералитет и большая часть членов Политбюро. Не выезжали также Народный комиссариат обороны и Моссовет, возглавлявшийся Прониным. 16 октября паника, конечно, была, но переданное на следующий день сообщение о том, что Сталин в Москве, оказало огромное моральное воздействие как на население, так и на солдат, сражавшихся на подступах к столице не на жизнь, а на смерть.

Однако к февралю стало ясно, что разгром немцев не был полным. Они все еще удерживали мощный плацдарм в районе Гжатск - Вязьма - Ржев, и это требовало большого сосредоточения войск для обороны Москвы. Смоленск, который русские надеялись вернуть обратно, все еще находился глубоко во вражеском тылу.

Вдобавок ко всему в июне 1942 г. ходили упорные слухи о том, что в Харькове случилось что-то серьезное и что немцы готовятся к решающему наступлению на юге.

В первые летние месяцы 1942 г. я неоднократно имел случай наблюдать опустошения, которые произвели немцы на территории вокруг Москвы. Так, по дороге, ведущей в Клин, я уже в километрах 25-35 на северо-запад от столицы видел сожженные и разбитые бомбами и снарядами дома, а в селе Пешки, в 44 км от Москвы, купол церкви был наполовину снесен снарядом. Клин был взят немцами в ноябре 1941 г. В Истре из тысячи домов уцелело три; вместо 16 тыс. жителей здесь сейчас оставалось лишь 300 человек, в большинстве своем ютившихся в землянках. В Клину из 12 тыс. домов было уничтожено больше тысячи; если судить по разрушениям, которые немцы оставляли после себя, можно было сказать, что Клин они пощадили. Но так случилось лишь потому, что им пришлось уходить отсюда в большой спешке. В течение трехнедельного периода их оккупации в городе оставалось только 1500 человек из 30 тыс.; сейчас 15 тыс. человек вернулись обратно. Но хотя большая часть города и сохранилась, немцы успели его разграбить; огромные потери понесли и близлежащие колхозы. До прихода немцев было эвакуировано 3 тыс. коров, принадлежавших колхозам, но из 4,5 тыс. коров, которые принадлежали самим колхозникам, немцы угнали 3 тыс. голов. Все это серьезно отразилось на продовольственном снабжении Москвы. Фашисты не пощадили домик Чайковского в Клину и усадьбу Толстого в Ясной Поляне. Однако оба дома продолжали стоять, хотя многое было украдено, многое попорчено. Кроме того, немцы похоронили много своих убитых рядом с могилой Толстого в парке, и это, несомненно, было кощунством. После того как Ясная Поляна была отбита, русские выбросили отсюда трупы немецких солдат.

Немцы сожгли большую школу, построенную в 1928 г. близ Ясной Поляны в память столетия со дня рождения Толстого, и совершили здесь, как и во многих других местах, множество зверств. Приведу лишь два примера из того, что мне довелось видеть и слышать в эти месяцы.

Зайдя в одну избу близ школы имени Толстого, я увидел молодую женщину с грустным лицом. На кровати в темном углу спал ребенок. Ее муж был повешен в этой деревне. Немцы заподозрили его в том, что он проколол покрышку на одной их машине. Они повесили его вместе с другим человеком, которого никто в деревне не знал. Женщина рассказала, что, когда случилось несчастье, она была в другой деревне в гостях у сестры. Сбивчиво, со слезами на глазах она поведала о муках, какие пережила, когда, узнав о случившемся, побежала домой. По дороге немцы дважды останавливали ее и гнали чистить картофель… Тут ребенок проснулся; женщина продолжала рассказывать, но дочурка то и дело прерывала ее своими шалостями и смехом.

Затем пришла мать убитого. У этой нервы были покрепче, и, хотя все произошло на ее глазах, она говорила твердым голосом и связно. Когда русские войска отступили, рассказала старуха, в деревню ворвались немецкие танки. Вскоре в дверь избы постучали, и какой-то немец с фонариком в руке заявил: «Здесь будут жить шесть человек».

«Ну вот, они пришли и поселились здесь, - продолжала она, - четыре немца и два финна. Они вели себя грубо и нагло, особенно финны. Когда сына увели, один финн сказал мне с издевкой, что сейчас его повесят. Я оттолкнула его, хотела побежать за сыном, но финн сбил меня с ног, затолкал в маленькую кладовку и запер. Потом пришел немец, отпер кладовку и сказал мне: «Твой Коля капут». Провисели они три дня, а я и подойти к ним не могла; видела вот в это окно, как они качаются на ветру. Только через три дня комендант разрешил снять трупы. Их принесли в избу и положили вот здесь. Я развязала их одеревенелые руки, а когда начали оттаивать, я вымыла их мертвые лица. Потом мы их похоронили».

Только теперь, сидя в темной избе, освещенной одной лампадой, тускло мерцавшей под иконой (рядом с портретом Сталина, вырванным из какого-то журнала), старуха тихо заплакала. Она сказала, что у нее еще четыре сына, все они на фронте; один «больше не пишет». Плакала в своем темном углу и молодая женщина, плакала и целовала, шлепала и снова целовала своего так не вовремя расшалившегося ребенка, дочь повешенного отца.

Вспоминается мне еще одна поездка, которую я совершил тем же летом, несколько позднее, на этот раз на Ржевский участок фронта, где несколько недель шли очень тяжелые бои. Мы снова проехали через Истру - лес голых печных труб (все, что осталось от города), - миновали развалины Ново-Иерусалимского монастыря, взорванного немцами, и попали в Волоколамск, где разрушений было гораздо меньше, но где немцы повесили много партизан. Наконец, мы остановились в Лотошине. К нашим машинам подошли несколько человек. Среди них был один небольшого роста с потрепанной кепкой на голове и в рваной куртке; под мышкой у него торчал пучок зеленого лука. Он оставался здесь во время немецкой оккупации. В первый же день, как пришли немцы, рассказал он, они повесили на главной улице восемь человек, в том числе медсестру и учителя. Тело учителя провисело восемь дней. Они потребовали, чтобы при казни присутствовало все население, но пришли лишь немногие. Учитель был членом партии. Немцы пробыли в поселке три месяца, до 2 января; за две недели до этого дня они начали его жечь. Последние дома они сожгли накануне ухода. Немцы назначили старост из местных жителей; потом, когда русские вернулись, этих старост забрали и расстреляли. Вскоре нас окружила толпа местных ребятишек, в большинстве своем одетых в лохмотья. Хотя многие из них выглядели истощенными, они очень весело рассказывали нам о немцах.

Один мальчишка с веселым смехом рассказал, как он поджег немецкий склад. «Потом, - сказал он, - я убежал и спрятался на печке, мне было очень страшно. Но вот в дом пришел немец, стащил меня с печки, дал под зад пинка и больше ничего. Наверное, они простили меня. Немцы называли меня «маленьким партизаном», давали мне пинка, а когда пришла зима, все время заставляли топить печь и говорили «кальт, кальт, кальт!» («холодно, холодно, холодно!»). Часто они кричали «шайссе» (дерьмо), что значит…» Я сказал, что я знаю, что это значит. «Спасала нас водка, - продолжал мальчик. - От нее они делались добрее. Бывало, по вечерам налижутся водки со склада и затягивают свои немецкие песни, - черт их знает, что за песни; какие-то заунывные, как собаки воют… Ну, и морды они, конечно, себе наели; сожрали все - кур, гусей, свиней и уток. Они гонялись за утками и гусями и убивали их палками. А потом они сожгли село. В последние дни я прятался, немцы были злющие. Теперь все живут в землянках (дома-то сожгли) или в колхозе недалеко отсюда. Завтра, 1 сентября, откроется школа, но не наша, а другая, в пяти километрах от нас; наша школа сгорела, - мальчик показал на немного подремонтированное здание, - но сейчас ее передали под госпиталь».

Из этих (и многих им подобных) рассказов становятся бесспорно очевидными три обстоятельства. Во-первых, в оккупированных немцами городах и деревнях публичные казни коммунистов и других «подозрительных» - обычно именовавшихся «партизанами» - были повседневным делом. Поскольку зачастую казни совершались «в первый же день» оккупации, они, очевидно, были делом рук не каких-то специальных отрядов, подчиненных Гиммлеру, а самих немецких военнослужащих. Видимо, верно и то, что «коммунистов» хватали по доносам либо добровольных пособников немцев, либо людей, которых немцы принуждали к этому запугиванием. Во-вторых, уже в 1941 г. немцы проводили политику выжженной земли и имели специальные отряды, сжигавшие перед отступлением, если успевали, целые города и деревни. В-третьих, немцы назначали русских бургомистров в городах и старост в деревнях из людей, которых они считали «благонадежными», - бывших буржуев или кулаков. Сколько из них были добровольными пособниками и скольких немцы принудили к этому запугиванием - судить трудно. Несомненно, однако, что многие из «пособников немцев» вели двойную игру и что некоторым советским подпольщикам фактически рекомендовали поступать на работу в создаваемые немцами местные административные органы. Движение Сопротивления в России, как и во всех других странах, где оно существовало, имело «своих» людей (мужчин и женщин) в этих органах, которые собирали здесь информацию и поддерживали связь с партизанами и другими просоветскими элементами.

 

Глава II. Англо-советский союз

Предыстория англо-советского союза, заключенного в мае 1942 г., слишком хорошо известна, чтобы здесь нужно было подробно повторять ее еще раз. В декабре 1941 г. Иден прибыл в Москву, и Сталин и Молотов просили его признать советские границы, какими они были к моменту немецкого вторжения. Это означало признание новых границ СССР с Финляндией и Румынией, а также факта включения в состав Советского Союза Литвы, Латвии и Эстонии и территории, которую Черчилль упорно называл «Восточной Польшей». Но, хотя Черчилль и готов был пойти на уступки в этих вопросах, в вопросе о Прибалтийских государствах он натолкнулся на несогласие Вашингтона, считавшего, что включение этих государств в состав СССР противоречит принципам Атлантической хартии. Советское правительство согласилось - несомненно, с некоторыми мысленными оговорками - с «общими принципами и целями» Атлантической хартии. В частных беседах русские часто говорили, что если у них и есть некоторые «мысленные оговорки», то у Черчилля их еще больше. Наконец, 23 мая, когда Молотов был в Лондоне, Иден предложил заменить соглашение территориального характера общим и открытым договором о союзе сроком на двадцать лет, без всякого упоминания о границах; на такой основе этот договор и был подписан 26 мая.

Что касается вопроса о втором фронте, то он впервые был поднят Сталиным в письме Черчиллю летом 1941 г., и русские продолжали настойчиво требовать его открытия как у англичан, так и у американцев.

Американские предложения, сделанные весной 1942 г., в частности предложение генерала Маршалла «попытаться захватить Брест и Шербур… в начале осени 1942 года», были отнюдь не по душе Черчиллю, хотя он и «не отверг этой идеи с самого же начала».

В 1941 г. и на протяжении ряда месяцев 1942 г. Черчилль считал СССР союзником, которого «придется списать в расход», и временами крайне пессимистически оценивал его шансы выжить. Например, на миссию Бивербрука прибывшую в Москву в конце сентября 1941 г., он, как мы видели, смотрел гораздо более скептически, чем это, казалось, оправдывалось позицией самого Бивербрука. По мнению Бивербрука, СССР был очень ценным союзником, и он горел желанием поддержать его чуть ли не любой ценой. Даже после того, как русские отразили первый немецкий бросок на Москву, Черчилль считал, что быстрое поражение Советского Союза отнюдь не исключено.

Прежде всего Черчилль ясно сознавал, что на данном этапе вся тяжесть операций второго фронта легла бы на Англию. Поэтому он отдавал предпочтение другим идеям - плану высадки во французской Северной Африке или операции «Юпитер» - освобождению Северной Норвегии, что «явилось бы прямой помощью России»; при этом он считал 1943 г. самым ранним сроком высадки во Франции.

Рузвельт, подобно генералу Маршаллу, более положительно, чем Черчилль, относился к попытке открыть второй фронт во Франции в 1942 г.

Именно такое впечатление наверняка сложилось у Молотова во время его визита в Вашингтон и Лондон в мае - июне 1942 г., и нынешняя советская «История войны» всячески подчеркивает тот факт, что Рузвельт дважды подтвердил Молотову свое обещание открыть второй фронт в 1942 г., а генерал Маршалл заверил его в наличии у США всех возможностей для этого. Однако, по словам Гопкинса, Рузвельт дважды сказал Молотову, что он надеется, что второй фронт будет открыт в 1942 г. «Маршалл считал, - продолжает Гопкинс, - что фраза о втором фронте (которую сформулировал Молотов для включения в коммюнике) была слишком категоричной, и настаивал на том, чтобы 1942 год не упоминался вообще. Я обратил на это внимание президента, но он тем не менее пожелал, чтобы эта фраза была включена в коммюнике».

Таким образом, в официальном заявлении, опубликованном 12 июня, была фраза:

«При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».

Дело было сделано. И хотя Черчилль тактично воздержался упомянуть об ответственности Рузвельта за это заявление и по возвращении Молотова из Вашингтона в Лондон счел себя обязанным подписаться под ним, он настоял на том, чтобы Молотову была вручена широко известная теперь «памятная записка», где, между прочим, говорилось:

«Невозможно заранее сказать, будет ли положение таково, что с наступлением установленного срока эта операция окажется осуществимой. Мы поэтому не можем дать никаких обещаний, но при условии, что это будет здравым и разумным, мы без колебаний приведем свои планы в исполнение».

План, о котором шла речь, касался, как нам известно, «высадки на континенте в августе или сентябре 1942 года», и Советское правительство очень рассчитывало на то, что с Восточного фронта будет отвлечено «по крайней мере сорок немецких дивизий».

На церемонии подписания англо-советского договора в Лондоне 26 мая 1942 г. Молотов и Иден выступили с очень теплыми речами, причем оба подчеркнули огромное значение, какое заключенный союз будет иметь не только во время войны, но и после ее окончания. Несмотря на все это, позиция Черчилля продолжала оставаться несколько сдержанной. По свидетельству как русских, так и американцев, отношения между Молотовым и Рузвельтом были гораздо более дружескими, чем между Молотовым и Черчиллем. После отъезда Молотова Гопкинс писал Вайнанту:

«Визит Молотова прошел исключительно хорошо. Он и президент прекрасно поладили, и я уверен, что мы по меньшей мере перебросили мост еще через одну пропасть между нами и Россией.

Предстоит сделать еще многое, но это нужно сделать, для того чтобы когда-нибудь в мире наступил действительный мир. Мы попросту не можем организовать мир вдвоем с англичанами, не привлекая русских в качестве равноправных партнеров… [Что касается второго фронта, то] у меня такое чувство, что некоторые из англичан бьют отбой, но в общем дела идут так хорошо, как только можно ожидать».

То, что 11 июня Корделл Хэлл и советский посол Литвинов подписали новое соглашение о ленд-лизе - или, точнее, более широкое соглашение о так называемых «принципах, применяемых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии», - явилось в значительной степени результатом визита Молотова в Вашингтон.

18 июня в Кремле была созвана специальная сессия Верховного Совета для ратификации англо-советского договора.

Еще 11 июня советская печать опубликовала полный текст англо-советского договора, равно как и знаменитое коммюнике относительно второго фронта. 13 июня она опубликовала текст советско-американского соглашения. «Правда» в передовой статье писала в тот день:

«На бесчисленных митингах и собраниях рабочие, колхозники, советские интеллигенты, бойцы, командиры, политработники Красной Армии выражают твердую уверенность в том, что укрепление боевого содружества (между Большой тройкой)… ускорит разгром врага… 1942 год должен стать годом окончательного разгрома гитлеровских полчищ… С большим удовлетворением восприняли советские люди известие о полной договоренности в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году…»

Пышность обстановки, в которой проходила сессия Верховного Совета - первая с начала войны, - странно контрастировала с неприглядным видом Москвы. Дипломаты (многие из них специально приехали сюда из Куйбышева) и члены правительства подъезжали к Кремлю в своих лимузинах. Перед главным входом во дворец я заметил машину с японским флажком. В бывшем Тронном зале, полностью перестроенном после революции, над трибуной, в залитой светом нише высилась статуя Ленина. Члены Президиума Верховного Совета сидели слева, члены правительства - справа. На возвышении позади оратора расположились члены Политбюро и другие видные депутаты. В зале разместилось около 1200 депутатов обеих палат - Совета Союза и Совета Национальностей, собравшихся на совместное заседание. Многие депутаты прилетели на самолетах из отдаленных уголков страны; в передних рядах виднелись депутаты в красочных восточных костюмах и платьях. На многих женщинах были яркие платки и платья, вроде сари, а на головах у многих мужчин красовались пестрые тюбетейки; у многих в зале тип лица был монгольский, а у некоторых чуть ли не индийский. Среди депутатов было немало военных в форме, нередко с орденами и медалями; но многие места пустовали - отчасти из-за трудностей, с какими была связана поездка в Москву по срочному вызову, но главным образом из-за того, что многие депутаты находились на фронте или погибли в боях.

Но вот стены дворца потряс гром аплодисментов. Это члены Государственного Комитета Обороны, и среди них, не выделяясь особо, Сталин, заняли свои места на возвышении. Несколько минут депутаты стоя аплодировали и выкрикивали имя Сталина. Сталин и все, кто находился на возвышении, также поднялись, и Сталин тоже начал аплодировать в знак признательности за овацию в его честь. Наконец все уселись. На Сталине был хорошо сшитый летний китель светло-защитного цвета - скромный и без орденов. В его волосах было значительно больше седины, и ростом он был значительно ниже, чем я его себе представлял. Я еще ни разу не видел Сталина. Держался он с какой-то располагающей небрежностью: непринужденно разговаривал во время заседания со своими соседями, оборачивался, чтобы обменяться замечаниями с сидящими позади него, вместе со всеми поднимался с места и несколько лениво хлопал в ладоши, когда собравшиеся начинали аплодировать при упоминании его имени.

Молотов выступил первым; он долго говорил об основных этапах в процессе сближения между Англией и Советским Союзом - о соглашении между ним и Криппсом от 12 июля 1941 г., о визитах Бивербрука и Идена. Затем он охарактеризовал главные положения договора, который был только что подписан в Лондоне: первая часть этого документа в основном повторяет июльское соглашение 1941 г., превращая его в формальный договор; вторая часть касается принципов послевоенного сотрудничества, причем это сотрудничество «мыслится в соответствии с основными положениями… Атлантической хартии, к которой в свое время присоединился и СССР». Заявив далее, что Советский Союз не претендует на территориальные приобретения в какой бы то ни было части мира, он процитировал в подтверждение этого слова Сталина, сказанные им 6 ноября 1941 г., и добавил, что в соответствии с целями и принципами заключенного договора Англия и Советский Союз будут стремиться «сделать невозможным повторение агрессии… Германией или любым из государств, связанных с ней в актах агрессии в Европе». (Русские в то время тщательно остерегались говорить что-либо такое, что могло как-то задеть Японию.) Договор, отметил Молотов, заключен на двадцать лет, и предусмотрена возможность его продления.

«После всего сказанного, - прибавил он, - нельзя не присоединиться к словам г. Идена в его речи при подписании Договора:

«Никогда еще в истории наших двух стран наша ассоциация не была столь тесной. Никогда наши взаимные обязательства в отношении будущего не были столь совершенными. Это, безусловно, является счастливым предзнаменованием».

Договор встретил сочувственный отклик как в СССР, так и в Англии… В лагере же наших врагов… Договор вызвал растерянность и злобное шипение».

Молотов продолжал говорить, а в зале с нетерпением ждали, когда же он скажет о втором фронте. Наконец Молотов перешел и к этому.

«Проблемам второго фронта… - заявил он, - естественно, было уделено серьезное внимание как при переговорах в Лондоне, так и в Вашингтоне. О результатах этих переговоров в одинаковой форме говорит как англо-советское, так и советско-американское коммюнике… Такое заявление имеет большое значение для народов Советского Союза, так как создание второго фронта в Европе создаст непреодолимые трудности для гитлеровских армий на нашем фронте. Будем надеяться, что наш общий враг скоро почувствует на своей спине результаты все возрастающего военного сотрудничества трех великих держав».

В этом месте, как указывала на следующий день «Правда», речь была прервана «бурными, продолжительными аплодисментами»; но мне показалось, что аплодисменты могли быть более бурными, чем они были на самом деле: видимо, выражение «будем надеяться» оказало на присутствующих несколько расхолаживающее воздействие, и это нашло свое отражение в некоторых последующих выступлениях.

Затем Молотов остановился на результатах его визита в Вашингтон и сказал, что советско-американское соглашение, подписанное 11 июня, имеет лишь «предварительный характер». Однако тут же Молотов добавил, что в Вашингтоне, как и в Лондоне, обсуждались все основные проблемы сотрудничества СССР и США в деле обеспечения мира и что как Рузвельт, так и Черчилль проявили по отношению к нему сердечность и исключительное гостеприимство.

Помимо обсуждения вопроса о союзе с Англией, многие ораторы воспользовались случаем, чтобы сказать несколько слов о своих избирателях. Щербаков, представлявший избирателей Москвы, напомнил о битве под Москвой и заявил среди бури поистине взволнованных аплодисментов: «И вы, товарищи депутаты, видите свою столицу целой и невредимой».

Какую-то эмоциональную окраску имели и аплодисменты, которыми был встречен Корниец, представитель тогда почти полностью оккупированной немцами Украины. Корниец, человек с длинными, свисающими «украинскими» усами, говорил без обиняков. «Мы надеемся, - сказал он, - что недалеко то время, когда от слов и договоренностей великие государства перейдут к делу».

Представитель Ленинграда Жданов, на чью долю выпала овация, почти не уступавшая по силе той, которой был встречен Сталин, привел следующие слова одного рабочего Кировского завода (находившегося непосредственно на линии фронта): [Договор] «вселяет в нас уверенность в то, что кровавый Гитлер и его клика будут раздавлены в 1942 году. Будем работать с удвоенной, утроенной энергией, чтобы помочь нашей Красной Армии выполнить свою историческую миссию».

Представитель Литвы Палецкис выразил уверенность в том, что в подготовке к открытию второго фронта в 1942 г. не будет допущено «ни малейшего промедления», поскольку в этом заинтересованы народы Великобритании и Соединенных Штатов Америки; примерно в том же духе прозвучали выступления латвийского, эстонского, грузинского, узбекского и других представителей.

После выступлений, занявших три с половиной часа, договор был единогласно ратифицирован.

За сессией Верховного Совета последовал коротенький, можно даже сказать, очень коротенький медовый месяц англо-русского союза. Несколько недель спустя началась резкая перебранка из-за второго фронта. Следует отметить, что советская сторона ни разу за все время ни словом не обмолвилась об английской памятной записке и даже не намекнула на нее, если не считать слов «будем надеяться» в выступлении Молотова.

Взаимная подозрительность в отношениях обеих сторон не теряла своей остроты вплоть до речи Сталина б ноября и происшедшей несколько дней спустя высадки английских войск в Северной Африке. Плохое расположение духа, вскоре перешедшее в возмущение, зародилось у советской стороны в значительной степени самопроизвольно и было вызвано скверным положением на фронте; вполне возможно, однако, что некоторые негодующие комментарии в печати в течение нескольких недель, предшествовавших высадке англичан в Северной Африке, были отчасти рассчитаны на то, чтобы обмануть немцев.

 

Глава III. Падение Керчи, Харькова И Севастополя

Заключение англо-советского союза совпало фактически с одним из самых тяжелых для СССР событий войны: в мае советские войска постигла катастрофа в Керчи и под Харьковом, и стало очевидно, что дни обороны Севастополя сочтены.

После того как осенью 1941 г. Красная Армия была вынуждена оставить Крым (за исключением Севастополя, сильный гарнизон которого по-прежнему продолжал оборону), она предприняла десантную операцию со стороны Кавказа с целью отбить Керченский полуостров, у восточной оконечности Крыма, и создать таким образом мощный плацдарм, с тем чтобы, действуя с него, освободить в конечном счете весь Крым и помочь Севастополю. Это была одна из крупнейших десантных операций, осуществленных русскими за все время войны. Несмотря на крайне неблагоприятные условия погоды и довольно большие потери, им удалось высадить в последнюю неделю декабря 1941 г. десанты численностью около 40 тыс. человек и занять весь Керченский полуостров, а также (на несколько дней) важный город Феодосию.

Кстати сказать, именно в Керчи советские войска получили первые доказательства массовых зверств, чинимых немцами: вскоре после того, как немцы оккупировали в 1941 г. Керчь, один из гиммлеровских карательных отрядов уничтожил несколько тысяч евреев и закопал их трупы в глубоких рвах за стенами города. Нет нужды говорить, что фельдмаршал фон Манштейн, командовавший 11-й немецкой армией в Крыму, утверждал впоследствии, будто он ничего не знал об этом.

Успешная высадка на Керченском полуострове имела своим непосредственным результатом ослабление нажима немцев на Севастополь, и Манштейн был вынужден потом признать, что она создала огромную угрозу для немецких войск в Крыму.

Однако из-за недостатка хорошо обученных солдат или нехватки боевой техники, а может быть, из-за того и другого, если не в результате какого-то очень серьезного просчета командования, эта успешная десантная операция не получила дальнейшего развития, и 8 мая фон Манштейн начал решительное наступление против советских войск в восточном Крыму. Наступление началось массированным воздушным налетом. Советские войска понесли тяжелые потери и были вынуждены отступить на подготовленную линию обороны, известную под названием Турецкого вала. Однако натиск немцев оказался слишком сильным,

«Не смогло командование фронта целесообразно использовать и свою авиацию…, и прикрыть отход своих войск, подвергавшихся непрерывным налетам авиации противника. [Наши войска] не сумели закрепиться у Турецкого вала и начали отходить к Керчи. К исходу 14 мая немцы прорвались к южной и западной окраинам города. С 15 по 20 мая наши арьергардные части вели ожесточенные бои в районе Керчи, чтобы дать возможность основным силам фронта переправиться на Таманский полуостров. Однако провести эвакуацию организованно не удалось. Противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя».

В таких лаконичных словах описывается в советской «Истории войны» поражение Красной Армии в Крыму.

В книге говорится, что основными причинами этого поражения являлись неправильная организация обороны, «неглубокое оперативное построение войск фронта» и отсутствие необходимых для обороны резервов. В качестве других причин указываются: «Беспечность штабов фронта и армий, недостаточно маскировавших командные пункты и не менявших периодически место их нахождения, способствовала тому, что немецкая авиация при первом же налете разбомбила эти пункты, нарушила проводную связь и управление войсками. К использованию радио…, штабы не были подготовлены. После этого командующий фронтом генерал-лейтенант Козлов и член Военного совета Мехлис, равно как и много других офицеров и комиссаров, были сняты с постов и понижены в звании. Мехлис, который являлся тогда одновременно и заместителем наркома обороны и одним из руководителей Главного политического управления Красной Армии, был освобожден от обоих этих постов и понижен в звании до корпусного комиссара. Его и остальное командование керченской группировки обвинили в том, что, вместо того чтобы действовать, они «тратили время на многочисленные бесплодные заседания Военного совета фронта». В частности, они слишком затянули дело с отводом войск к Турецкому валу, что оказалось гибельным для всей оборонительной операции. Керченская катастрофа проложила путь к еще более крупной неудаче - падению Севастополя. После ликвидации Керченского участка фронта руки у фон Манштейна были развязаны и он смог сосредоточить против Севастополя все свои войска в Крыму.

Согласно советской «Истории войны», Верховное Главнокомандование СССР допустило при планировании весенних операций ряд ошибок. Во-первых, исходя из сосредоточения войск противника на московском направлении, оно решило, что главный удар немцы нанесут по Москве; во-вторых, Советское Верховное Главнокомандование попросту переоценило свои силы и недооценило силы немцев.

Поражение в мае 1942 г. советских войск под Харьковом воспринималось особенно тяжело, быть может, потому, что как раз в ту пору происходило важное сближение Советского Союза с Англией и Америкой. Эта крупная неудача самым отрицательным образом сказалась на последующем развитии боевых действий Красной Армии в летней кампании 1942 г.

В марте 1942 г. Верховное Главнокомандование разработало план крупного наступления на Украине, которое должно было вывести Красную Армию на линию, шедшую от Гомеля на севере к Киеву, далее примерно по правому берегу Днепра, через Черкассы и к Николаеву на Черном море. Из-за нехватки резервов от этого плана пришлось отказаться и ограничиться наступлением более скромных масштабов, главной целью которого являлось освобождение Харькова. Один удар советские войска должны были нанести с участка к северу от Харькова, другой - с юга, с так называемого барвенковского выступа, отбитого у немцев зимой.

Немцы сами планировали наступление в этом районе, но русские опередили их, когда начали 12 мая свое наступление на харьковском направлении. Вся беда заключалась в том, что у советских войск отнюдь не было здесь подавляющего превосходства сил и, кроме того, что еще хуже, у немцев (как показали следующие события) имелись поблизости мощные подвижные резервы, тогда как у советского командования таких резервов не было. Советский историк Тельпуховский оценивает эту операцию следующим образом:

«Чтобы сорвать наше наступление, 17 мая крупная группировка немецко-фашистских войск при поддержке большого количества танков и авиации нанесла сильный удар 9-й армии в районе Славянска и южнее Барвенкова. Войска этой армии вынуждены были отойти на левый берег реки Северский Донец, оголив фланг ударной группировки советских войск, наступавшей на Харьков. Выход противника на коммуникации советских войск, наступавших на Харьков, поставил их в исключительно тяжелое положение, и они вынуждены были с тяжелыми боями отходить на восток, неся большие потери».

В «Истории войны» этот эпизод описывается с большей откровенностью: говорится, что советские войска продолжали наступление на Харьков вопреки явно назревшей угрозе окружения, что танковые резервы были введены в действие слишком поздно и не смогли спасти положение. И, наконец, признается, что много советских войск попало в окружение и что в отчаянных попытках прорваться погибло немало верных сынов советской Родины. Многим удалось вырваться, переправившись на левый берег Северского Донца, но остальные продолжали бои в окружении вплоть до 30 мая.

«Таким образом, успешно начавшаяся в районе Харькова наступательная операция советских войск закончилась тяжелым поражением почти трех армий Юго-Западного и Южного фронтов».

Точные данные о потерях Красной Армии под Харьковом не были опубликованы; однако очевидно, что они были велики. Немцы, по крайней мере, утверждали, что они взяли 200 тыс. пленных. В конце мая Совинформбюро опубликовало сообщение, согласно которому потери советских войск составили «5000 убитыми и 70 000 пропавшими без вести»; такое сообщение было равносильно косвенному признанию, что случилось что-то серьезное. Оно произвело ошеломляющее впечатление. Была даже предпринята попытка представить Харьковское сражение как победу русских войск: в начале июня иностранных корреспондентов специально возили в лагерь немецких военнопленных близ Горького; но те 600-700 пленных, которых нам там показали, были, несомненно, захвачены на первом этапе Харьковской операции - то есть в ходе советского наступления 12-17 мая. Большинство их, хотя и проклинали свое «невезение», держались, несмотря ни на что, чрезвычайно нахально; они твердили, что в 1942 г. Германия разобьет Россию, и ни на минуту не соглашались поверить в возможность своевременного открытия какого-либо второго фронта.

Третью крупную неудачу советские войска потерпели летом 1942 г. в Севастополе; однако в отличие от Керчи и Харькова падение Севастополя было одним из самых славных русских поражений за всю советско-германскую войну. Девятимесячная осада Севастополя во многом (если не считать ее трагического конца) напоминает осаду Ленинграда: здесь мы видим те же необыкновенную стойкость и сплоченность, какие проявили ленинградцы. Патриотизм, основанный на исторических воспоминаниях о другой севастопольской осаде - осаде 1853 - 1854 гг. - и о таких защитниках Севастополя, как адмиралы Нахимов и Корнилов, а вместе с тем и особые революционные и патриотические традиции моряков-черноморцев оказали решающее влияние на моральное состояние и солдат и населения.

Огромную роль сыграли также очень сильные и активные партийная и комсомольская организации Севастополя. К концу осады решимость сопротивляться до последней капли крови подкреплялась еще и тем простым и трагическим фактом, что, за исключением высшего командования, немногих офицеров и солдат, которым удалось с опасностью для жизни покинуть город на последних военных кораблях и подводных лодках, защитники города не имели никакой другой возможности избежать немецкого плена, кроме как сражаться до последнего патрона.

Как мы уже видели, в октябре 1941 г. немцы захватили весь Крым, кроме Севастополя. Осада этой крупной военно-морской базы началась 30 октября, и первая предпринятая немецкой 11-й армией под командованием фон Манштейна попытка прорваться к Севастополю (который был защищен на суше полукружием из трех более или менее хорошо укрепленных линий обороны) продолжалась с 30 октября до 21 ноября. Очень важную роль в отражении этого первого крупного наступления немцев сыграли орудия Черноморского военного флота и отряды морской пехоты, сражавшиеся на берегу. Последние, подобно морякам-балтийцам в Ленинграде, составляли самую стойкую, самую выносливую часть советских войск. Наиболее известный пример самопожертвования во время этого первого немецкого наступления показали пять моряков-черноморцев во главе с политруком Фильченковым. Когда у них кончились все боеприпасы, они бросились с еще оставшимися у них гранатами под приближавшиеся немецкие танки и тем самым помешали немцам прорваться к Севастополю с северо-востока. Этот героический подвиг пяти моряков-севастопольцев был воспет во многих песнях и стихах, в том числе в очень красивой песне Виктора Белого.

Хотя немцы и румыны располагали значительным превосходством как в живой силе, так и в самолетах и танках, у Севастополя было то преимущество, что он был хорошо защищен с суши естественными препятствиями; значительную помощь оказывал городу также и флот с его мощными орудиями. В ноябре 1941 г. гарнизон Севастопольского оборонительного района насчитывал свыше 50 тыс. человек, включая 21 тыс. моряков. Численность немецко-румынских войск была, согласно советским источникам, по крайней мере вдвое больше.

В результате первого наступления, длившегося три недели, немцам удалось лишь немного вклиниться кое-где в первую из трех линий обороны; единственным серьезным успехом их был в этот период захват Балаклавских гор, к востоку от Балаклавы, которая сама продолжала оставаться в руках обороняющихся. Несколько более успешным было второе немецко-румынское наступление, в период 17-31 декабря; на этот раз противник, наступавший с севера, оттеснил советский гарнизон на линию, проходившую в 8 км от Севастополя; немного немцы продвинулись к городу и с востока; но к 31 декабря и это наступление выдохлось, отчасти в результате успешной высадки советского десанта на Керченском полуострове, которая, как мы видели, отвлекла от Севастополя значительное количество немецких войск. Наиболее прославленным эпизодом в ходе этого второго немецкого наступления на Севастополь явился подвиг горсточки черноморских моряков, в течение трех дней оборонявших дзот № 11 в деревне Камышлы, пока все они не были убиты или смертельно ранены.

О том, как жил Севастополь на протяжении девяти месяцев его осады, замечательно рассказал после войны Б.А. Борисов, который все это время был секретарем Севастопольского горкома партии и председателем Городского комитета обороны. Он говорит о севастопольских летчиках - таких, как Яков Иванов, - таранивших вражеские самолеты обычно ценой своей жизни; о том, как в ходе первых двух немецких наступлений практически все население Севастополя пришлось переселить в убежища, подвалы и штольни - настолько ожесточенными и непрерывными были бомбежки города; он рассказывает о глубокой штольне на берегу Северной бухты, в которой был организован огромный цех («Спецкомбинат № 1»), где люди делали минометы, мины и ручные гранаты, и о втором таком же цехе («Спецкомбинат № 2») в Инкермане, где в подвалах, использовавшихся ранее для хранения крымского шампанского, было налажено массовое производство обмундирования и обуви. Он повествует о подземных детских школах, организованных в самом Севастополе, и о многочисленных подкреплениях, прибывавших в Севастополь морским путем - сначала из Одессы, а после ее падения - с Кавказа. Особенно, пожалуй, волнует то удивительное чувство подъема и оптимизма, каким был охвачен Севастополь в январе и феврале, после провала второго немецкого наступления на город и после успешной высадки советского десанта на Керченском перешейке. Тогда думали, что если Керчь и Севастополь выстоят, то вскоре будет освобожден и весь Крым. Люди вернулись из убежищ и штолен обратно в свои разбитые дома, и молодежь энергично взялась за восстановление зданий. По улицам Севастополя начали даже ходить трамваи, хотя немцы стояли всего в восьми километрах к северу от города. В день 1 Мая, почти ровно через шесть месяцев после начала осады, в Севастополе состоялись многочисленные митинги и празднества, несмотря на то что немцы несколько раз бомбили его и обстреливали из орудий. В этот день, пишет Борисов, «части, оборонявшие Севастополь, готовились оказать помощь нашим войскам на Керченском полуострове, наступление которых ожидалось со дня на день».

И в городе и на фронте все говорили о том, что Крым скоро будет освобожден и осада Севастополя будет снята.

Но пришло трагическое известие о сдаче Керчи, и Севастополь приготовился теперь к худшему. Началась несколько беспорядочная эвакуация детей и стариков. Сообщение с Большой землей по морю стало весьма ненадежным. Половина севастопольских комсомольцев (среди них много девушек) записалась в армию, остальные остались в городе, чтобы работать по две смены на севастопольских оборонных предприятиях. Снова пришлось переселять людей из домов в убежища и штольни.

И вот наступило последнее испытание. Около 20 мая из донесений разведки и из сообщений, поступавших от действовавших в Крымских горах партизан, стало известно, что к Севастополю движутся с разных направлений многочисленные немецкие войска. 2 июня сотни немецких самолетов начали усиленно бомбить Севастополь, и в городе стали ежедневно разрываться сотни тяжелых снарядов. За шесть дней немцы сбросили на Севастополь 50 тыс. фугасных и зажигательных бомб и выпустили по нему многие тысячи снарядов. Разрушения были чудовищны, потери в людях очень большие. Немцы использовали здесь гигантскую осадную пушку «Дору», сделанную для того, чтобы крушить мощнейшие укрепления линии Мажино.

7 июня началось решающее наступление на Севастополь немецко-румынских войск. В связи с огромным превосходством немцев в воздухе советские аэродромы вокруг Севастополя теперь почти полностью вышли из строя; немецкая авиация практически перерезала также и морские коммуникации между Севастополем и Кавказом. Те незначительные количества продовольствия, сырья и бензина, которые все еще поступали в Севастополь с Большой земли, обычно подвозились на подводных лодках или катерах. Подводные лодки использовались также для эвакуации раненых. Ясно, что они могли взять лишь очень незначительное число людей и что большинство раненых продолжало оставаться в севастопольском пекле. Местная оборонная промышленность не могла уже больше удовлетворять все нужды войск; непрерывная бомбежка и обстрел делали доставку продовольствия и воды в переполненные людьми штольни и другие убежища почти невозможной.

После трехдневных тяжелых боев, которые затем велись еще в течение двух-трех дней на улицах Севастополя, немцы заняли то, что еще оставалось от города. Стояла июльская жара, и бесчисленное множество незахороненных трупов источало настолько сильное зловоние, что последние защитники оказались вынужденными сражаться в противогазах. Тем временем была предпринята попытка организовать хотя бы какую-то эвакуацию раненых с Херсонесского мыса, находящегося километрах в двенадцати к западу от Севастополя. Одному самолету удалось приземлиться здесь ночью и взять нескольких раненых, подошедшая подводная лодка забрала вице-адмирала Октябрьского, генерала Петрова, генерала Крылова и других представителей высшего командования армии и партийного руководства.

Борисов рисует замечательные портреты некоторых руководителей севастопольского комсомола. Все эти юноши и девушки, отличавшиеся беспредельным патриотизмом, стойкостью и преданностью своему долгу, либо были убиты в боях на подступах к Севастополю, либо погибли или попали в плен после того, как немцы вошли в город. Борисов останавливается, в частности, на трагической судьбе двух комсомольцев - Саши Багрия и Нади Краевой. Подобно другим, они напрасно ждали на Херсонесском мысу прибытия самолета или катера: один самолет действительно приземлился здесь глубокой ночью, но смог захватить только нескольких раненых. На рассвете обстрел аэродрома возобновился, и теперь о посадке самолетов не могло быть и речи. Не могли подойти к Херсонесу также и катера. Обнаружив большое скопление у Херсонесского мыса солдат и гражданских лиц, немцы начали их обстреливать.

«Багрий и Надя… примкнули к одному из воинских подразделений… Они взяли у убитых краснофлотцев винтовки и патроны и вместе с другими… решили пробиться в горы, к партизанам… На них обрушился смерч огня… На поле боя осталась половина смельчаков… Вскоре была сделана вторая попытка, но и она не увенчалась успехом. А на рассвете… гитлеровские войска перешли в наступление. Ответные выстрелы советских бойцов были слышны реже и реже… Краснофлотцы и красноармейцы нередко отражали атаки в рукопашной схватке… Нади не стало… А через несколько дней, еле-еле передвигая ноги, в колонне пленных брел Саша… Его видели еле живым, харкающим кровью и тяжело раненным в Бахчисарае, потом в Симферополе… Нашлись предатели, которые выдали Багрия. Гитлеровцы не простили ему того, что он сделал для своей Родины, для Севастополя».

Мне удалось увидеть Севастополь в мае 1944 г., после того как он был освобожден русскими войсками. Я услышал тогда много еще более волнующих рассказов о последних днях севастопольской страды в июне и июле 1942 г. В июле 1942 г. в Москве знали лишь то, что только очень немногим защитникам Севастополя удалось выйти из него. Говорили, что в руки немцев попало 26 тыс. солдат и офицеров, преимущественно раненых. Немцы утверждали, что захватили 90 тыс. человек.

В Москве отдавали себе ясный отчет лишь в одном: после победы немцев на Керченском полуострове в мае судьба Севастополя была предрешена; не известно было лишь, сколько времени он еще продержится. Севастополь продержался дольше, чем можно было предполагать, и его героическую оборону не без сарказма противопоставляли - это сделал прежде всего Эренбург - «бесславной» сдаче Тобрука всего за неделю до этого.

О близком падении Севастополя было сообщено с максимальной осторожностью. В сообщениях о положении в Севастополе в последние две недели сопротивления города все чаще стало употребляться выражение «тяжелые бои», которое означало, что дела идут очень скверно. 28 июня «Правда» заговорила уже о «неувядаемой славе» Севастополя. 30 июня Эренбург писал в «Красной звезде»:

«Немцы… хвастали: «Пятнадцатого июня мы будем пить шампанское на Графской набережной»… Военные обозреватели предсказывали: «Вопрос трех дней, может быть, одной недели»… Они знали, сколько у них самолетов, они знали, как трудно защищать город, отрезанный от всех дорог. Они забывали об одном: Севастополь не просто город. Севастополь - это слава России и это гордость Советского Союза…

Мы видели капитуляции городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну - они дерутся насмерть. Они не говорят «я сдаюсь», когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур».

Это было явным кивком в сторону Тобрука. Однако все видели, что конец Севастополя уже близок. 1 июля в сообщениях Совинформбюро говорилось:

«Сотни фашистских самолетов сбрасывали бомбы на передний край обороны и на город. В течение дня враг совершил более тысячи самолето-вылетов… Каждый защитник Севастополя старается истребить как можно больше гитлеровцев».

А 4 июля Совинформбюро сообщило, что по приказу Верховного Главнокомандования Красной Армии 3 июля советские войска после 250 дней осады оставили город Севастополь.

Три дня спустя вице-адмирал Октябрьский опубликовал в «Правде» подробный рассказ о Севастопольской битве.

 

Глава IV. Новое немецкое наступление

Xотя Севастополь пал только в начале июля, судьба его была предрешена уже тогда, когда Верховный Совет coбрался 18 июня, чтобы ратифицировать англо-советский договор. В мае произошли к тому же катастрофы в Керчи и Харькове. Тем не менее 21 июня газета «Красная звезда» утверждала, что «о наступлении германской армии, подобном тому, какое было в летние месяцы прошлого года, - не может быть и речи. Перед немцами теперь… стоит вопрос не о завоевании СССР, а о том, чтобы как-нибудь продержаться… Наступательные действия неприятеля не могут выйти за рамки ограниченных целей».

Как показали последующие события, такая оценка обстановки была далека от действительной, так же как и опубликованные Совинформбюро 23 июня «Политические и военные итоги года Отечественной войны»; в них приводились цифры потерь, призванные подтвердить заявление о том, будто Красная Армия настолько ослабила военную машину Германии, что уже создалась почва для разгрома германской армии в 1942 г. Германия якобы потеряла убитыми, ранеными и пленными 10 млн. человек, в то время как СССР - 4,5 млн.; таково же примерно было соотношение потерь в технике. Эти цифры были, мягко выражаясь, маловероятными и никогда не перепечатывались в советских материалах послевоенного периода. Заслуживают внимания цифры людских потерь (исключая больных) Германии, приводимые в дневнике генерала Гальдера: по его данным, к концу зимней кампании немецкие потери составляли почти миллион человек; затем, после относительного затишья в феврале - мае (когда они потеряли тем не менее около 200 тыс. человек), потери немцев снова возросли и в период между началом майских операций и началом Сталинградской битвы составили полмиллиона человек. Таким образом, даже на досталинградском этапе кампании 1942 г. победы доставались немцам нелегко.

Более реальной представляется цифра советских потерь, данная в сообщении Совинформбюро от 23 июня.

«Конечно, - говорилось далее в сообщении Совинформбюро, - на фронте такой протяженности… гитлеровское командование еще в состоянии на отдельных участках сосредоточить значительные силы войск… и добиваться известных успехов. Так, например, случилось на Керченском перешейке… Но… успехи, подобно успехам на Керченском перешейке, ни в какой мере не решают судьбу войны… Немецкая армия 1942 года - это не та армия, какая была в начале войны. Отборные немецкие войска в своей основной массе перебиты… Ныне немецкая армия не в состоянии совершать наступательных операций в масштабах, подобно прошлогодним» (курсив мой. - А. В.).

Эта оптимистическая оценка очень скоро была опровергнута событиями, и по мере дальнейшего развития немецкого наступления летом 1942 г. понимание того, что Родина снова в смертельной опасности, стало день ото дня расти. Правда, это было уже не прежнее чувство растерянности, как в первые дни после немецкого вторжения в 1941 г.; к тому же факт, что немцам не удалось захватить ни Москвы, ни Ленинграда, вселял в советских людей не только надежду, но, пожалуй, и уверенность в том, что враг будет вновь остановлен. При всем том, если сообщения Совинформбюро в мае и на протяжении большей части июня были туманными, но в меру оптимистическими, то те, которые последовали дальше, ввергли многих советских людей в уныние.

Гитлеровская директива № 41, составленная весной 1942 г., наметила основные цели летней кампании немецких войск, однако позднее, в ходе этой кампании, в нее был внесен ряд существенных изменений. Вкратце гитлеровский план сводился к следующему: во-первых, ликвидация советских сил в Крыму (в Керчи и Севастополе); во-вторых, захват Воронежа, в результате чего были бы поставлены под серьезную угрозу немецкого удара как центральная часть России к юго-востоку от Москвы (район Тамбова - Саратова), так и Сталинград; в-третьих, окружение и ликвидация главных советских войск в излучине Дона ударом с двух направлений: на юго-восток от Воронежа и на северо-восток от Таганрога; в-четвертых, - после того как была бы открыта таким образом дорога на Сталинград, - либо захват этого города на Волге, либо в крайнем случае полное его разрушение посредством бомбежек. Затем немецкие армии должны были повернуть прямо на юг, в направлении Кавказа, завладеть нефтяными районами - Майкоп, Грозный и Баку - и, наконец, достичь южной границы Советского Союза, что, очевидно, побудило бы Турцию вступить в войну на стороне держав «оси». Кроме того, этот план предусматривал новую попытку захвата Ленинграда.

Однако стоило только начать намеченную кампанию, как в план был внесен ряд существенных и, как потом оказалось, роковых изменений. Во-первых, Красная Армия остановила немцев у Воронежа, во-вторых, советские войска не дали поймать себя в западню - по крайней мере в большом числе - в излучине Дона. Эти два обстоятельства, а также некоторые другие моменты (такие, как легко осуществленный немцами захват Ростова) заставили Гитлера изменить свой первоначальный план. Впоследствии Маршал Советского Союза В.И. Чуйков писал по этому поводу следующее:

«Вскоре, отказавшись от последовательности в проведении операций, то есть вместо того, чтобы главными силами на третьем этапе операций попытаться захватить Сталинград и потом повернуть эти силы на завоевание кавказской нефти, Гитлер решил проводить сразу две операции: захват Сталинграда и наступление на Кавказ».

Крупное немецкое наступление, развернувшееся на широком фронте 28 июня - то есть за несколько дней до падения Севастополя, вначале приобрело все известные уже черты блицкрига. Вскоре немцы заняли те районы Донбасса, которые находились еще в руках советских войск, а 19 июля пал важный промышленный город Луганск. Еще быстрее шло продвижение немецких войск дальше на север, и остановлены они были только у Воронежа. Здесь советским армиям вновь созданного Воронежского фронта удалось предотвратить опасность прорыва немцев в направлении Тамбова - Caратова, что в скором времени отрезало бы Москву от восточной части страны. До сих пор еще не ясно - несмотря на все споры, которые ведутся по этому поводу историками обеих сторон, - входило ли наступление на Тамбов - Саратов вообще когда-либо в планы немцев, однако советское командование явно предусматривало такую возможность и по этой причине сосредоточило в районе Воронежа очень крупные силы.

Коммуникации с востоком и с юго-востоком страны уже стали весьма ненадежными. Волжске-Каспийский водный путь, с его судами и танкерным флотом, представлял собой один из главных путей снабжения и стоил десяти железных дорог. Практически вся кавказская нефть шла по Волге. Весной 1942 г., после того как лед на Волге растаял, в Москву и в Центральную Россию были доставлены огромные количества кавказской нефти, равные чуть ли не годовому запасу; однако с началом летней кампании бомбежки волжского пути немецкой авиацией делали перевозки по нему все более рискованными. Снабжение нефтью с востока шло по железным дорогам, проходившим через Саратов - Тамбов, что явилось одной из причин решимости советского командования любой ценой задержать немцев у Воронежа.

Общая обстановка - если оставить в стороне провал попытки немцев прорваться на Воронежском участке фронта, провал, имевший столь существенное значение, - выглядела весьма мрачно. Уже прорыв немецких войск в широкие просторы Донщины достаточно осложнял положение. Но настоящим ударом явилось для советского народа известие о потере Новочеркасска и Ростова, о чем было сообщено 28 июня. Утрата этих городов означала, что теперь немцы займут Кубань и Кавказ. В то же время они уже проникли далеко в глубь Донщины и начали форсировать Дон на южной стороне излучины, у Цимлянской, на пути к Сталинграду.

Что произошло в Ростове? Как в печати, так и в частных беседах по этому поводу делалось много туманных намеков. Все они сводились к тому, что некоторые соединения Красной Армии впали в панику и бежали от бешеного натиска немцев. На этот раз немцы наступали на Ростов, не с запада, как в 1941 г., а с севера и северо-востока; с этих сторон подступы к городу не были сколько-нибудь серьезно укреплены. Из сообщений печати явствовало, что никакого приказа об оставлении города войскам не давалось. Многие генералы и офицеры были понижены в должности и звании. По всей стране пронеслось требование: «Возьмите себя в руки!», и это требование нашло громкий отклик в печати. В последовавшие затем дни все больше и больше писалось о введении «железной дисциплины»; вина за падение Ростова открыто возлагалась на «трусов и паникеров», не выполнивших свой долг по обороне города.

Во всем этом «ростовском деле» есть некоторые озадачивающие стороны. С военной точки зрения чрезвычайно сомнительно, чтобы в создавшейся в июле 1942 г. обстановке можно было оборонять город более или менее длительное время. Говорили даже (может быть, учитывая горький опыт), что всякая попытка сделать из Ростова второй «Севастополь» могла кончиться лишь окружением, а это повлекло бы за собой напрасную гибель многих тысяч очень нужных людей. Как бы то ни было, но оставление Ростова без приказа дало толчок для проведения широкой психологической, а также организационной кампании. Каждый, кто был в то время в СССР, знает, что в тот день, когда объявили о падении Ростова, большая тревога, нараставшая в народе на протяжении всего июля, достигла апогея. Сейчас, оглядываясь на тот период, можно с уверенностью сказать, что психологическая кампания, предпринятая в результате падения Ростова, сыграла весьма благотворную роль; правда, в августе настроение в стране продолжало оставаться тревожным, но, когда немцы стали приближаться к Сталинграду, какой-то удивительный инстинкт подсказал людям, что их ожидает перемена к лучшему.

Именно после падения Ростова командование Красной Армии приняло решительные меры к пресечению дальнейших случаев беспорядочного отступления; 30 июля войскам был зачитан приказ Сталина с требованием: «Ни шагу назад!», и хотя приказ этот выполнялся далеко не буква в букву - советские армии продолжали стремительно отступать на Северном Кавказе и (медленнее) на Дону, на сталинградском направлении, - все же теперь, как мы увидим, кое-что изменилось по сравнению с более ранним этапом летней кампании.

Чтобы лучше понять события этого периода, следует обратиться не к официальным историческим трудам, а к воспоминаниям советских полководцев, игравших активную роль в тогдашних операциях, особенно маршалов Еременко и Чуйкова. Конечно, как все генералы в мире, они имеют претензии к некоторым своим коллегам; однако, что хорошо видно из их воспоминаний (и что совсем не было видно тогда), так это не только то, чтр некоторые генералы были хороши, другие же никуда не годились, но и то, что если в некоторых соединениях политико-моральное состояние и боеспособность стояли на высоком уровне, то другие были почти полностью деморализованы.

Еще более живое представление о том, что происходило на юге, дают некоторые романы послевоенного времени, такие, как «Молодая гвардия» Фадеева, или кинофильмы, вроде вышедшей значительно позже «Баллады о солдате», где показаны дороги, кишевшие беженцами, которых обстреливали немецкие самолеты; поезда, на которые обрушивались немецкие бомбы; беспорядочно отступавшие войска. Это были страшные сцены, воскрешавшие в памяти самые черные дни 1941 г., с той только разницей, что в 1942 г. практически отступать было уже некуда. Или, точнее, последними рубежами являлись Волга и предгорья Кавказа. Люди в отчаянии думали, что, если немцы не будут остановлены на этих рубежах, война окажется фактически проигранной.

Сложившееся на фронте в конце июля и в начале августа положение, несомненно, было весьма серьезным. В излучине Дона шли очень тяжелые бои, и немцы уже форсировали реку у Цимлянской. Они явно двигались на Сталинград. Тем временем советские войска отступали по всему фронту на Кубани. К 3 августа армии немцев, наступавшие с цимлянского плацдарма, достигли Котельникова, а затем, вплоть до 18 августа, продолжали продвигаться, уже медленнее, к Сталинграду. Единственным утешением было то, что советским войскам удалось прочно закрепиться в полосе к северу от излучины Дона, а также на ряде предмостных укреплений на самой излучине, в частности у Клетской. Несколько позже они захватили также плацдарм у Серафимовича, который, как мы увидим, сыграл важную роль в ноябрьском контрнаступлении под Сталинградом.

Гораздо более быстрыми темпами шло немецкое наступление на Кавказе. К 11 августа бои перебросились к нефтепромысловому городу Майкопу и к Краснодару, и продвигавшиеся к Черноморскому побережью немецкие войска начали углубляться в горы. На южном направлений они к 21 августа заняли знаменитые бальнеологические курорты в предгорьях Кавказа - Пятигорск, Ессентуки и Кисловодск. На юго-восточном направлении они стремительно приближались к жизненно важным нефтеносным районам Грозного и Баку.

 

Глава V. Призыв «Отечество в опасности!»

Многие на Западе склонны рассматривать все, что печаталось в СССР во время войны, «только как пропаганду», и что истинную правду можно найти только в нынешних, послевоенных исторических трудах. Для тех, кто, как я сам, жил в то время в Советском Союзе, нынешние советские исторические работы об этом периоде выглядят чересчур упрощенно.

В моем московском дневнике, который я цитирую в книге «Год Сталинграда», я отмечал в высшей степени накаленную атмосферу того лета; ее можно было ощутить даже на обычном концерте из произведений Чайковского; каждый чувствовал, что всей русской цивилизации грозит ныне смертельная опасность. Помню, как в один из самых тяжелых дней июля 1942 г. люди вокруг меня плакали, когда звучала знаменитая тема любви в увертюре-фантазии Чайковского «Ромео и Джульетта». Странно, конечно! Но так действительно было.

Чувством грозящей смертельной опасности проникнуто и стихотворение «Мужество», которое написала Анна Ахматова (хотя опубликовано оно было только год спустя):

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, –

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

Именно в то лето в Москве была впервые исполнена знаменитая «Ленинградская симфония» Шостаковича. Впечатление, которое производила на слушателей ее первая часть, рассказывающая о немецком наступлении - продолжавшемся еще и в то время, - было поистине ошеломляющим.

Летом 1942 г. и в литературе,, и в пропаганде безраздельно властвовали только два чувства. Одним была та же любовь к Родине, которая пронизывала все, что писалось в разгар битвы под Москвой, - только теперь еще более горячая и нежная. Это была также любовь к собственно России. Вторым чувством была ненависть. На протяжении всех этих месяцев она росла и росла, пока не вылилась наконец в самые черные дни августа в пароксизм самой настоящей ярости. Клич «Убей немца!» стал в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну. Глубокое впечатление произвел на советскую общественность опубликованный 23 июня во многих газетах рассказ Шолохова «Наука ненависти» - история русского военнопленного, которого немецкие солдаты подвергли жесточайшим пыткам. Написанный живо и убедительно, этот рассказ в большой мере задал тон пропаганде ненависти, развернувшейся в последующие недели.

Очень большую роль в великой битве за поднятие морального духа советских людей летом 1942 г. сыграл также Эренбург; каждый солдат в армии читал Эренбурга; известно, что партизаны в тылу врага охотно обменивали лишний пистолет-пулемет на пачку вырезок его статей. Можно любить или не любить Эренбурга как писателя, однако нельзя не признать, что в те трагические недели он, безусловно, проявил гениальную способность перелагать жгучую ненависть всей России к немцам на язык едкой, вдохновляющей прозы; этот рафинированный интеллигент интуитивно уловил чувства, какие испытывали простые советские люди. С идеологической точки зрения то, что он писал, было неортодоксально, но из тактических соображений в тогдашних условиях было сочтено целесообразным предоставить ему свободу действий. Позднее его статьи, изданные уже в виде книги, не производили прежнего впечатления; надо, однако, поставить себя на место русского, который смотрит летом 1942 г. на карту и видит, как немцы занимают один город за другим, одну область за другой; надо поставить себя на место русского солдата, который отступает к Сталинграду или Нальчику и говорит себе: докуда мы еще будем отступать? Докуда мы сможем еще отступать? Статьи Эренбурга помогали каждому такому человеку взять себя в руки. Эренбург был не один, но в битве за укрепление, поднятие морали Красной Армии ему, несомненно, принадлежит центральное место. Его статьи печатались главным образом в газете «Красная звезда» и перепечатывались в сотнях фронтовых газет. Важное моральное воздействие оказывали также некоторые произведения Алексея Толстого, Симонова, Суркова и многих других.

Пьеса Симонова «Русские люди», полностью напечатанная в «Правде» в июле и шедшая на сцене сотен театров во всех уголках страны, типична как художественное воплощение темы «все русские едины». Пьеса показывает, как в неком приморском городе, своего рода Севастополе в миниатюре, горсточка русских, и среди них бывший царский офицер, бьется против немцев до тех пор, пока почти все они не оказываются убитыми, - трогательные хрупкие человеческие создания, вступившие в борьбу со страшной, бесчеловечной машиной. В обстановке 1942 г. эта пьеса глубоко волновала; я помню, как мертвая тишина, не нарушавшаяся в течение по крайней мере десяти секунд, царила в зале филиала Московского Художественного театра, когда опустился занавес в конце 6-й картины, ибо последними словами в этой сцене было: «Ты слыхал или нет, как русские люди на смерть уходят?» Многие из женщин в зрительном зале плакали. Излишне говорить, что пьеса имела счастливый конец; в последнем акте части Красной Армии берут город обратно. В те дни иного конца и быть не могло, поскольку плохой конец действовал бы слишком угнетающе. Чувство ненависти к немцам, очень острое уже в «Русских людях», на протяжении этого лета неизменно росло и дошло до максимума в знаменитом стихотворении Симонова «Убей его!». Наряду с многими другими поэтами, как Семен Кирсанов и Долматовский, важную роль в поддержании морального состояния русского народа сыграл Алексей Сурков. В отличие от Симонова, являвшегося скорее «офицерским» поэтом, Сурков был поэтом «солдатским». Стихотворение его «Ненавижу!», опубликованное 12 августа в газете «Красная звезда», заканчивалось следующими строками:

Стало сердце, как твердый камень. Счет обиды моей не мал. Я ведь этими вот руками Трупы маленьких поднимал… Ненавижу я их глубоко За часы полночной тоски И за то, что в огне до срока Побелели мои виски… Осквернен мой дом пруссаками, Мутит разум их пьяный смех, Я бы этими вот руками Задушил их, проклятых, всех.

А Эренбург в самый разгар отступления советских армий на Северном Кавказе и когда немцы рвались к Сталинграду, писал в «Красной звезде» 13 августа 1942 г.:

«Можно все стерпеть - чуму, голод, смерть. Нельзя стерпеть немцев. Нельзя стерпеть этих олухов с рыбьими глазами, которые презрительно фыркают на все русское… Не жить нам, пока живы эти серо-зеленые гады.

Нет сейчас ни книг, ни любви, ни звезд, ничего, кроме одной мысли: убить немцев. Перебить их всех. Закопать. Тогда уснем. Тогда вспомним про жизнь, про книги, про девушек, про счастье…

Не будем надеяться ни на реки, ни на горы. Будем надеяться только на себя… Фермопилы их не остановили. Критское море их не остановило. Их остановили люди - не в горах и не на берегу широкой реки - на подмосковных огородах…

Мы их перебьем… Но нужно их перебить скорее, не то они разорят всю Россию, замучают еще миллионы людей».

24 июня 1942 г. он писал в «Красной звезде»:

«Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье… Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать… Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии… Если ты убил одного немца, убей другого…»

Эти две пропагандистские темы развивались как до, так и после падения Ростова. Но после падения этого города в пропаганде зазвучала новая нотка, отчасти призванная подкрепить те организационные изменения, которые были проведены в Красной Армии; она заключалась в том, что вину за все происходящее следует, дескать, возлагать главным образом на саму армию.

Сейчас, оглядываясь на прошлое, думается, что жестокие упреки, которые адресовались в те дни Красной Армии, были несправедливы. Игнорировался факт, что летом 1942 г. она все еще испытывала серьезную нехватку боевой техники и что на большей части Южного фронта немцы обладали огромным превосходством в танках и особенно в самолетах.

После падения Ростова началось серьезное подтягивание дисциплины в армии - вплоть до расстрела на месте за невыполнение приказа или проявление трусости. Солдатам и офицерам стали беспрестанно напоминать об их личной чести и об их долге по отношению к своему полку.

И, наконец, еще одной переменой после падения Ростова было начавшееся повышение авторитета офицеров в Красной Армии. Так, были введены новые военные награды, присуждаемые только офицерам, - ордена Суворова, Кутузова и Александра Невского. Это новшество было одним из элементов кампании, в результате которой двоевластие командира и комиссара вскоре должно было снова уступить место командирскому единоначалию.

Но только в разгар Сталинградской битвы офицерскую форму дополнили погоны и золотые галуны. Так из пепла и пламени Сталинграда вышли украшенные золотыми галунами офицеры, и в этих золотых галунах поистине отражался огонь Сталинградской битвы. Именно это и сделало расшитые золотом погоны столь популярными, именно потому их все приняли. Введение их выглядело как коллективная награда всему офицерству Советского Союза. Золотой галун подчеркивал также профессиональный характер Красной Армии. Близилось время, когда Красная Армия должна была сказать свое слово как величайшая национальная армия в Европе; было только справедливо, чтобы ее офицеры одевались так же элегантно, как английские и американские, не говоря уже о немецких. Время для появления на сцене золотого галуна - в разгар Сталинградской битвы, а не раньше - было выбрано психологически очень правильно: при отступлении изящные мундиры выглядели бы очень неуместно. Тем не менее процесс шлифовки советского офицера - как внутренней, так и внешней - начался в ходе «психологической операции», последовавшей за ростовской катастрофой.

Передачи советского радио и материалы прессы имели огромнейшее значение. Все без исключения - особенно в те тревожные дни - лихорадочно ожидали вечерних известий. Десятки миллионов людей с величайшим интересом читали пропагандистские статьи. Эренбург, Шолохов и Алексей Толстой (по-видимому, именно в таком порядке) пользовались, как мы уже видели, колоссальной популярностью. Так же обстояло дело и со статьями военных корреспондентов, сообщения которых существенно дополняли официальные сводки. Россия также, пожалуй, единственная страна, где стихи читают миллионы людей, и таких поэтов, как Симонов и Сурков, читал во время войны буквально каждый.

Интересно поэтому посмотреть, как пресса трактовала безотрадную обстановку до сдачи Ростова и после нее.

В течение первой недели упор делался на только что закончившейся героической борьбе мужчин и женщин Севастополя. Затем, когда наступление немецких войск охватило весь юг, основной темой все больше становилась ненависть к врагу. «Ненависть к врагу» - так и была озаглавлена передовая статья «Правды» от 11 июля. Тон ее был все еще скорее увещевающим, чем угрожающим, каким он стал после падения Ростова:

«Наша Родина переживает серьезные дни. Фашистские собаки с остервенением рвутся к жизненным центрам страны… Широкие донские степи расстилаются перед воспаленными от жадности… глазами фашистских разбойников… Дорогие товарищи на фронте! Верит вам родная страна. Знает она, что та же кровь течет в ваших жилах, что и у героев Севастополя… Пусть святая ненависть к врагу станет главным, единственным нашим чувством. В этой ненависти сочетаются и горячая любовь к Родине, и тревога за семьи наши, за детей, и непреклонная воля к победе… У нас есть все возможности не только остановить врага, но и разгромить его… Враг спешит, чтобы сорвать второй фронт у него в тылу. Он рвется вперед, чтобы убежать от этой опасности. Не убежит! Стойкость советского народа срывала уже не один гитлеровский план…»

Здесь звучало предостережение не ожидать слишком многого от союзников, а полагаться на собственную решимость России и спасти себя от врага.

Более высокий взлет чувства патриотизма в сочетании с темой ненависти был достигнут в стихотворении Симонова «Убей его!», напечатанном в «Красной звезде» в день падения Луганска.

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был…

Если мать тебе дорога,

Тебя выкормившая грудь…

Если вынести нету сил,

Чтобы немец, ее застав,

По щекам морщинистым бил…

Если ты отца не забыл…

Если ты не хочешь, чтоб он

Перевертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестах

Немец взял и на пол сорвал…

Если жаль тебе, чтоб старик, старый школьный учитель твой, Перед школой в петле поник Гордой старческой головой… Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел, так ее любил, Чтобы немцы ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем Обнаженную на полу, Чтоб досталась трем этим псам, В стонах, в ненависти, в крови, Все, что свято берег ты сам, Всею силой мужской любви… Если ты не хочешь отдать Немцу, с черным его ружьем, Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что Родиной мы зовем… Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!

Первые отклики печати на падение Ростова были еще довольно мягкими, и передовая «Правды» от 28 июля склонна была объяснять случившееся отсутствием второго фронта, когда перечисляла те девять пехотных и две бронетанковые дивизии противника, прибывшие в Россию за последние недели «из Франции и Голландии». Однако 29 июля в высших правительственных и партийных инстанциях, видимо, что-то произошло, ибо 30 июля (в день сталинского приказа «Ни шагу назад!») «Правда» заговорила уже совершенно другим тоном.

«Железная воинская дисциплина - основа воинской организации. Без дисциплины не бывает боеспособной армии, - писала она. - Советские воины! Ни шагу назад! - таков зов Родины… Советская страна велика и обильна. Но нет ничего более вредного, как думать, что раз территория СССР обширна, то можно отходить все дальше и дальше, что можно и без предельного напряжения сил уступать заклятому врагу хотя бы клочок советской земли, что можно оставить тот или иной город, не защищая его до последней капли крови… Враг не так уж силен, как это кажется иным перепуганным паникерам».

Следующие слова звучали еще решительнее:

«Нужно, чтобы… советские воины были готовы скорее погибнуть смертью героев, чем отступить от исполнения воинского долга перед Родиной».

Слова «железная дисциплина» упоминались в этой передовой четыре раза:

«В период гражданской войны Ленин говорил: «Кто не помогает всецело и беззаветно Красной Армии, не поддерживает из всех сил порядка и дисциплины в ней, тот предатель и изменник»… На VIII съезде партии… товарищ Сталин говорил, что либо мы создадим настоящую Рабоче-Крестьянскую «строго дисциплинированную армию и защитим республику, либо пропадем». Сейчас… приказ командира - железный закон».

«Красная звезда» выразилась в этот день еще яснее: «Сейчас не такое время, чтобы Красная Армия могла потерпеть в своих рядах малодушных… Трус и предатель не могут рассчитывать на пощаду…

Каждый командир и политработник властью, данной им государством, обязаны обеспечить такой порядок… при котором самая мысль об отходе без приказа была бы невозможной… Ни шагу назад! - таково повеление Родины».

1 августа «Красная звезда» добавила мрачную (и до тех пор не предававшуюся гласности) деталь к уже известной истории 28 панфиловцев, которые погибли в битве за Москву, сражаясь против немецких танков:

«Вспомним, как 28… героев-гвардейцев расправились с одним презренным трусом. Не сговариваясь, панфиловцы одновременно выстрелили в изменника, и в этом священном залпе прозвучала их решимость не сойти с рубежа, бороться до конца».

Газета напоминала также о герое гражданской войны Щорсе, одним из правил которого было: «Боец, вышедший из боя без приказания командира, расстреливается как за измену».

Есть все основания думать, - что, опираясь на эти новые меры «железной дисциплины» против «предателей» и «трусов», некоторые политработники Красной Армии зашли в своих действиях в течение последующей недели слишком далеко. Ничем иным нельзя объяснить передовую «Красной звезды» от 9 августа, где пояснялось, что нужно в конце концов проводить различие между неисправимыми трусами и людьми, у которых в какой-то момент сдали нервы:

«Если ты видишь, что перед тобой явный враг - пораженец, трус, паникер… такого агитировать, конечно, нечего. С предателями родины надо расправляться железной рукой…

Но попадаются порой и такие люди, которых нужно лишь своевременно поддержать… - и они крепко возьмут себя в руки…»

Вторая часть той же передовой уже как будто предсказывала ликвидацию в близком будущем института комиссаров в том виде, в каком он существовал до тех пор:

«Глубоко заблуждаются те товарищи, которые полагают, будто в бою политработник должен действовать точно так же, как действует командир. Там, мол, некогда убеждать людей, там надо только приказывать, а тех, кто почему-либо не выполняет приказа, тут же, на месте наказывать. За невыполнение приказа старшего начальника на поле боя любой военнослужащий несет, конечно, самую суровую ответственность. Но задача комиссара, задача политработника состоит прежде всего в том, чтобы предотвратить всякую возможность подобных явлений. И главным их оружием в этом деле является именно политическая агитация, большевистское убеждение людей» (курсив мой. - А. В.).

Таким образом, эта поистине историческая статья в печатном органе Красной Армии не только била тревогу по поводу чрезмерно безжалостного насаждения «железной дисциплины», но и выявляла также новые черты во взаимоотношениях между командиром и комиссаром. «Красная звезда» явно давала теперь понять, что наказание провинившихся не являлось основной обязанностью комиссара и что оно было делом командира; основная же обязанность комиссара состояла в «агитации и большевистском убеждении». Такое уточнение явно говорило о том, что обе упомянутые функции в недалеком будущем будут разграничены. После этого протеста «Красной звезды» против огульного расстрела «трусов» подобных статей в печати уже почти не появлялось.

Другой темой, постоянно повторявшейся в советской прессе, было предостережение «Никогда не сдавайся. Лучше смерть, чем фашистский плен». Советские газеты процитировали, с соответствующими комментариями, ряд писем из Германии, в том числе следующее письмо одной немки, Гертруды Ренн, датированное 2 февраля 1942 г.:

«У нас очень холодно, почти так же холодно, как в России. Нынешней зимой померзла масса картофеля. Этот картофель дают русским, которые пожирают его сырым. В Фаллингбостелле каждую неделю умирают от голода или холода 200-300 русских. Но в конце-то концов они ничего другого и не заслуживают».

В свете того, что стало известно - тогда или позднее - о советских военнопленных в Германии, это письмо, несомненно, звучит весьма правдоподобно. При всем том - особенно в 1942 г. - к тем солдатам, которым удавалось бежать из немецкого плена (или даже вырваться из немецкого окружения), как правило, относились как к «подозрительным». Часть из них оправдывали, других отправляли в «штрафные батальоны»; были и такие - как мы узнали из недавно опубликованных материалов, - которых отправляли в «трудовые лагеря».

Мне припоминается невеселый разговор с одним советским полковником незадолго до падения Севастополя, где многим тысячам русских было суждено попасть в руки немцев. Полковник сказал:

«Почему оборона Севастополя так непохожа на оборону Тобрука или Сингапура? Не потому ли, что русские больше ненавидят врага, тогда как англичане склонны сдаваться, когда видят, что всякая надежда выстоять потеряна? Не является ли хорошее обращение немцев с английскими военнопленными элементом продуманной политики, имеющей целью помешать англичанам сражаться до последнего человека?»

«Выходит, - заметил я, - что если бы немцы обращались с русскими военнопленными лучше, то Севастополь давно бы уже пал?» - «Нет, - сказал он довольно сердито, - русский солдат, и уж тем более советский матрос, даже не подумает об этом, они смертельно ненавидят каждого немца. К тому же они знают, что, продолжая безнадежную оборону Севастополя до самого конца, они сковывают очень крупные немецкие и румынские силы и тем самым помогают остальному фронту. Здесь мы имеем героизм, но героизм плюс четкие приказы».

Затем я заговорил о Международном Красном Кресте, о Женевской конвенции и так далее. Не лучше было бы, чтобы советским военнопленным обеспечивалась бы, например, какая-то защита со стороны Международного Красного Креста, как это и предлагал Молотов? На это полковник ответил: «Я не очень в этом уверен. Проклятые немцы так или иначе обманут Международный Красный Крест - по крайней мере в том, что касается наших пленных. Мы обращаемся с немецкими военнопленными довольно хорошо, поскольку в конечном счете такая политика себя окупит, - но это не значит, что нам нравится так поступать. Этих свиней кормят лучше, чем миллионы наших мирных граждан, - даже подумать об этом тошно. Но можно ли ожидать от заключения с немцами конвенции о военнопленных чего-нибудь хорошего? Наши войска приняли муки ада и еще не раз побывают в аду, прежде чем мы разделаемся с этой войной. А в таком аду - готов признать это - мысль о том, что стоит только сдаться немцам в плен, как вам будет обеспечена мягкая постель и завтрак - все то, чем пользуются английские пленные, - такая мысль может вредно отразиться на политико-моральном состоянии армии. Не каждый наш солдат герой. Так пусть уж лучше он погибнет, чем сдастся в плен… Ведь это страшная война, более страшная, чем все, что были до сих пор. Больно думать, что наши пленные умирают в немецких лагерях голодной смертью. Но с политической точки зрения немцы совершают колоссальную ошибку. Если бы они обращались с нашими пленными хорошо, это вскоре же стало бы известно. Это звучит чудовищно, но, подвергая наших пленных пыткам и заставляя их умирать голодной смертью, немцы помогают нам».

Интересно, что немцы рассуждали примерно так же; немецкая пропаганда стремилась внушить каждому солдату, что попасть в руки русских для него равносильно самоубийству: его либо тут же расстреляют, либо он умрет медленной, мучительной смертью «в Сибири». Именно это мне говорили все немецкие пленные, которых мне довелось увидеть позднее в донских степях, в Сталинграде и в ходе многих боев после Сталинграда, когда боязнь окружения превратилась для немецкой армии в наваждение и даже привела к некоторым неожиданным ее отходам. Многие эсэсовцы тоже кончали с собой, чтобы не попасть в плен.

Здесь стоит заглянуть немного дальше досталинградского этапа войны и внимательно рассмотреть стадии процесса, начавшегося сразу после падения Ростова. Меры, предпринятые в этот период, можно разбить на три группы. Во-первых, шла «внутренняя» шлифовка офицерского корпуса; она осуществлялась путем повышения в должностях и званиях многих молодых офицеров, проявивших в ходе войны высокую техническую подготовленность, и понижения или увольнения «старых служак»; прецедент уже был создан в 1941 г., когда с ключевых постов в армии сняли таких людей, как Ворошилов и Буденный. Во-вторых, происходила и «внешняя» шлифовка советского офицера - введена была более красивая форма с погонами и золотым галуном. В-третьих, был доведен до логического конца процесс четкого разделения функций командира и комиссара, начавшийся вскоре после падения Ростова. 9 октября было наконец восстановлено единоначалие командира.

Контраст между командиром нового и старого типа был ярко показан в пьесе Корнейчука «Фронт», на которой стоит остановиться несколько подробнее в связи с поднятой вокруг нее большой шумихой.

Основная тема пьесы - конфликт между командующим фронтом, генералом Горловым и его подчиненным, генералом Огневым, командующим одной из армий этого фронта. Горлов - человек приятный, безусловно храбрый и прекрасно зарекомендовавший себя в Гражданскую войну, но совершенно непригодный для современной войны.

Он более или менее добродушно прохаживается по адресу «специалистов» и с гордостью заявляет:

«(Я) …никаких университетов не проходил. Воевать учился не в академиях, а в бою. Я не теоретик, а старый боевой конь». Секрет военного успеха кроется у него в личной храбрости. «…И побьем любого врага, - говорит он, - и не радиосвязью, а геройством, доблестью!» Его окружают угодливые, льстящие ему ничтожества; все это люди, в которых нет ни грана горловской врожденной честности. Среди них мы видим начальника разведотдела, редактора фронтовой газеты, некоего военного корреспондента, начальника связи фронта. Все они обрисованы в острых сатирических тонах.

Центральной фигурой в противоположном лагере является Огнев, молодой генерал, в совершенстве владеющий методами ведения современной войны. Его поддерживает брат Горлова, директор крупного авиазавода, перед ним преклоняется сын самого Горлова. В штабе Горлова царит атмосфера полной беспечности, нередко устраиваются шумные ужины с тостами и хвастливыми речами. Огневу все это внушает отвращение, а брат Горлова, прибывший в инспекционную поездку из Москвы, ошеломлен всем увиденным и сообщает потом в Москву о том, что его брат совершенно не справляется со своими обязанностями. Центральное место в пьесе занимает столкновение двух школ в связи с операцией, которую Горлов полностью проваливает. Положение в конце концов спасает, хотя и дорогой ценой, Огнев с его гораздо более ясным пониманием замыслов немецкого командования и значительно более четкой организацией.

В последнем действии, после одержанной в тяжелом бою победы, когда, несмотря на первоначальные приказы Горлова, Огневу удалось предотвратить катастрофу, Горлова снимают с поста. Он растерян, однако начинает понимать суть происшедшего и принимает свое смещение не протестуя. В ходе сражения убит его сын, один из самых преданных почитателей Огнева. Автор не рисует Горлова каким-то злодеем, и всякий, кто видел «Фронт» на сцене Московского Художественного театра, запомнил ту жалкую, почти чеховскую фигуру, какой Горлов представал перед зрителями в последнем действии в исполнении великого Москвина.

Пьеса, однако, призвана была рождать в зрителях чувство оптимизма. В конце ее исчезает не только Горлов, но и все его окружение; на их место приходят другие люди, подобные Огневу, люди, которых выдвинула сама война и которые в дополнение к академической подготовке многому научились непосредственно на опыте войны. Огнев представлял собой весьма характерный тип нового советского офицера, и опубликование этой пьесы в сентябре 1942 г. было в известном смысле важным связующим звеном между проведенными сразу после падения Ростова реформами и их логическим следствием - повышением роли командира в Красной Армии, приданием ему внешнего «блеска» с введением новой формы одежды и восстановлением принципа единоначалия.

О восстановлении полного единоначалия командира объявлял Указ Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября, упразднявший институт военных комиссаров в Красной Армии. Намекая на те трения, которые нередко возникали в воинских частях между командиром и комиссаром, особенно в тяжелые недели отступления, Указ разъяснял, что надобность в военных комиссарах в старом смысле слова ныне отпала. Система военных комиссаров, говорилось в Указе, возникла в период Гражданской войны для наблюдения за командирами, среди которых имелись и бывшие офицеры царской армии, «не верившие… в прочность Советской власти и даже чуждые ей».

В Указе говорилось, что после Гражданской войны были выращены и воспитаны в советских условиях многочисленные командные кадры и что нынешняя война выдвинула «огромный слой новых талантливых командиров… Командиры Красной Армии доказали свою преданность нашей родине, приобрели значительный опыт… выросли и окрепли в военном и политическом отношениях». Далее в Указе отмечалось:

«С другой стороны, военные комиссары и политработники повысили свои военные знания… часть из них уже переведена на командные должности… многие же другие могут быть использованы на командных должностях либо немедленно, либо после известной военной подготовки.

Все эти… обстоятельства… свидетельствуют о том, что полностью отпала почва для существования системы военных комиссаров. Больше того, дальнейшее существование института военных комиссаров может явиться тормозом в улучшении управления войсками, а для самих комиссаров создает ложное положение.

Таким образом, назрела необходимость… установить полное единоначалие и целиком возложить на командира ответственность за все стороны работы в войсках…»

Итак, комиссары были превращены в «заместителей командиров по политчасти»; они также были офицерами, но имели обычно более низкое, чем командир, звание, и в их обязанности входили прежде всего политическое воспитание солдат, пропагандистская работа, забота о культурно-бытовом обслуживании в частях и т.д. Самое же важное заключалось в том, что они уже не могли больше вмешиваться в решения командира, тем более в решения оперативного характера.

Другой практической выгодой этой реформы явилось - после страшных потерь, понесенных армией с июня 1941 г., - достигнутое за короткий срок значительное увеличение командных кадров, в состав которых влились бывшие комиссары, в большинстве обладавшие практическим опытом войны.

Указ упразднял институт военных комиссаров и политруков (должности, соответствовавшие по званию командирам подразделений) и вводил «в соединениях, частях, штабах, подразделениях, военно-учебных заведениях, в центральных и главных управлениях НКО и учреждениях Красной Армии институт заместителей командиров по политической части».

Передовая «Красной звезды» от 11 октября отмечала неоспоримые заслуги многих военных комиссаров перед страной и армией и указывала, что во многих случаях комиссары брали на себя обязанности командиров, когда тех убивали или ранили. Многие такие комиссары были уже назначены на командные должности. Статья подчеркивала, что Указ фактически представлял собой последний этап уже давно происходившего процесса. Опуская все, что имело место в конце 30-х годов, а также с начала войны, статья доказывала, что новая реформа представляет собой всего-навсего ту же перестройку армии, на которой еще в начале 20-х годов настаивал Фрунзе. О Тухачевском, этом противнике «двоевластия в войсках», в статье не упоминалось.

Отдав должное преимуществам единоначалия, «Красная звезда» далее тем не менее утверждала, что новая реформа отнюдь не имела в виду снижение уровня политического воспитания и большевистской агитации в армии.

«Заместители командиров по политчасти обязаны… вести агитационно-пропагандистскую работу в частях… должны неустанно ковать железных защитников Родины, способных к самоотверженной, бесстрашной борьбе с ненавистными гитлеровцами».

В заключение в статье говорилось, что в ближайшее время Красная Армия получит 200 новых командиров полков и 600 новых командиров батальонов, подготовленных из числа бывших комиссаров.

Вместе с этой реформой была введена и новая форма одежды. Несколько позднее, в 1943 г., в дополнение к новой форме был издан целый кодекс правил поведения для офицеров. Все это, бесспорно, способствовало укреплению авторитета офицеров в глазах не только подчиненных, но и населения.