Львиное Око

Вертенбейкер Лейла

О Гертруде Зелле Мак-Леод, которая известна широкой публике под псевдонимом Мата Хари, мы знаем лишь три бесспорных факта: она жила, танцевала и умерла. Имя ее стало легендой XX века — «знаменитая шпионка и роковая обольстительница».

Лейле Вертенбейкер удалось вернуть героине человеческие черты и объяснить ускользающее от определения бессмертие этого образа. Повествование, сотканное из страстей, предательства, клеветы, проникнуто сочувствием к героине и ведется от лица трех ее современников.

 

 

I

МАРГАРИТА ГЕРТРУДА ЗЕЛЛЕ МАК-ЛЕОД. 1917 год

Утром я умру. Утром я умру. Утром я умру.

Мама!

Добрый спросил у меня, что я тут делаю. В зале трибунала, где Мата Хари приговорили к смертной казни. Я сказала, что не знаю. Не знаю и теперь. Доброго звали Шатерен. Он хотел сохранить мне жизнь. Возможно, я останусь в живых. У меня еще есть время.

Нет! Я не должна так думать. Не надо больше думать об этом. Если приговор отменят, пусть это будет неожиданностью. Подарком судьбы.

Мама!

Твоя Герши так устала. Она так далеко от дома.

Утром твою Герши расстреляют.

Неужели это правда?

Нет. Это драма. В которой я играю главную роль. И среди зрителей будут лишь чужие люди. Остальные оставили, забыли меня. Мои родные. Мои друзья. Любовники. И Луи, Франц! Бобби-мой-мальчик. Вы забыли меня. Лучше бы мне умереть.

Желание такое выразить не так уж трудно, когда ты умрешь утром.

Янтье!

Моя мама была твоей бабушкой. Ты ждешь меня, держа ее за руку?

Как бы мне хотелось верить в рай.

Но если бы я верила в рай, то разве я бы попала туда? Конечно, не в рай домине ван Гилзе. И не в рай сестер-монахинь! Туда пускают лишь католиков. Если бы я верила в рай, то поверила бы, что попаду туда. Но это будет мой собственный рай. Созданный моим Богом. Моим Богом. Который любит меня. Любит акробатов и клоунов, рабочих сцены и усталых певиц с хриплыми голосами и облезлыми боа. Любит офицеров в брюках из толстого красного сукна и офицеров в синих мундирах, красивых дворян и буржуа с брюшком. Любит детей и нищих. К Его престолу припали потаскушки вместе с Марией Магдалиной, и у Его танцовщиц молочно-белые груди, твердые, как недозрелые дыни. Мой Бог любит и солдат. Всяких. Французов и немцев, австрийцев, сербов, русских, греков, турок и даже черногорцев. Он непременно освободит поля от шагающих вдаль крестов, накормит парней манной и напоит шампанским.

И Он презирает обвинителя. Поняла? Я придумала Его.

Возрадуйся, Матерь Божья…

А еще лучше, чтобы существовала Матерь Божья.

Какое-то время я была непорочной матерью своей собственной матери. Когда она заболела и лежала на смертном одре, мы с ней поменялись ролями. Потом я стала любящей матерью своему Янтье — и он умер. Я была матерью-возлюбленной Григорию — и он убил себя. Теперь я своя собственная мать. Мать бедной Герши. Бедной милой Герши, которая утром умрет.

Мама! Не разрешай им убивать меня.

Знаете ли вы, что я старше, чем была моя мать, когда она умерла, и что моя дочь старше, чем я была тогда, когда умерла моя мать? Заявляю об этом. Это правда. Но я не верю, что так случится.

Я еще молода, гибка и очень хороша собой. К смерти меня приговорили не мужчины. Женщина. Да, женщина. Мужчины нашли бы возможность простить меня. Если бы не она. Даже обвинитель. Он похож на Франца. Тот не умеет любить без того, чтобы не испытывать ненависть и причинять кому-то боль. Он любит меня и знает, что, когда я умру, он не сможет ненавидеть и заставлять меня страдать.

Мертвых можно забыть, а забвение хуже смерти. Я не хочу, чтобы меня забывали. А эту женщину, из-за которой меня расстреляют, будут помнить вечно. Она такая простая и добрая. Эдит Кавелл. Франц, любовь моя, ты глупец. Как глупо, что ты убил ее. Мужчины должны убивать женщин лишь из ревности. Иначе все расстроятся.

Старик Клюнэ будет помнить меня до конца дней своих, но он уже близок. Печально, что последней любовью Мата Хари был выживший из ума старик. Он даже настаивал, чтобы я заявила, будто забеременела от него, тогда бы меня пощадили. Но я рассмеялась ему в лицо. «Лучше умру», — сказала я ему. Но я и так умру. Бедняга. Я осмеяла его, и он не смог убедить меня в том, что он единственная моя надежда. Какого труда мне стоило его утешить потом!

Почему вы не заступились за меня, мужчины, любившие меня? Франц! Ты испугался? У тебя такая нежная кожа. Когда я давала тебе пощечину, след от нее оставался целый день, и даже крохотная царапина почти всегда нагнаивалась. Ты был удачлив. Тебя ранили, ты поправился и был ранен вновь. Ты никогда не знал наверняка, что причинил человеку боль, поэтому старался больше, чем следовало.

У моего отца была нежная кожа. Когда он брился, ему было больно.

Эдуард Клюнэ ошибался. Он ужасный дурак. Ошибался во всем. Ну а если бы я сказала суду правду? Всю правду? Ничего, кроме правды?

Неужели ты способна на это ради спасения собственной жизни?

Тогда бы вы, любившие меня, не забыли меня! Но нет. Я не стала мстить, я убрала когти, а ведь могла бы ими исцарапать, и больно. Я бы отомстила своим возлюбленным врагам. Но во мне нет желания мстить. Даже сейчас.

Бедный Франц.

Милый Луи.

И Бобби-мой-мальчик…

Я спасла вас ценой собственной жизни.

А зачем? Скажите мне, ради Бога, зачем?

В зале судебных заседаний я исполняла танец для Субраманьи, бога войны, но я забыла пожертвовать ему свои покрывала. А забавно было бы признаться.

Признаться в своих прегрешениях. О да. А я могла бы это сделать.

Его честь, господин судья, нечто вроде верховного жреца. Даже это чудовище в мундире, полковник, пожалел меня, когда дело дошло до вынесения мне смертного приговора. Я могла бы признаться ему. Но тогда бы не устояла перед соблазном признаться во всем, до конца.

Вот почему агнцы гибнут вместо козлищ. Даже Руди предпочел предстать перед всеми в образе мужа-чудовища, каким его изобразил Клюнэ, чем открыть свою жалкую натуру.

В глубине души я все еще жду, что они поймут, кто я на самом деле. «Да, она была шпионкой, — скажут они, — но какой вред она причинила? Что за чушь несусветная. Эта женщина не в состоянии отличить танк от грузовика, линкор от bateau-mouche. Сообщала противнику о передвижении войск? Господи, да она к двум прибавить два не сумеет. Что же касается секретов, которые будто бы выдавали ей генералы… Да знаете ли вы, о чем говорят мужчины в объятиях женщины? А уж она и подавно не припомнит, что шептал ей на ухо прошлой ночью очередной любовник.

Зато она умеет танцевать, господа судьи, и она прекрасна…»

«Она не умеет танцевать, — заявила писательница Коллет. — Но она умеет раздеваться шаг за шагом, обнажая длинное, худощавое и гордое тело, какого никогда еще не видели на подмостках Парижа».

«Молодая женщина, которая непомерно набила себе цену, — писал Морнэ. — Красавица? Ради исторической истины скажем — нет».

Вы лжете!

Ведь они лгут, правда, Луи? (Да, милая, они лгут. Но ты, девочка моя, Герши, была самой большой лгуньей.)

За то, что ты лжешь, Луи, тебе не отрежут язык, тебя удавят твоею же паутиною. Я прибавила себе два года, когда мне так страстно захотелось выйти замуж за Руди, и я уношу эти два года с собой в могилу. Это несправедливо. Умереть старше, чем ты на самом деле. Верните мне эти два года, которых я не прожила. Если же вы их мне не отдадите, то…

Я не хочу умирать!

Сестра Анна-Мария… Сестра Бернадетта… Утешьте меня, пожурите. Я снова станцую для вас, как делала это накануне. Нет, не надо, не приходите. Я просто расхныкалась. Невозможно играть сцену всю ночь напролет. Правда, репетировать ее можно. Вновь и вновь. Тогда я смогла бы сыграть ее сто раз. Тысячу раз. Живи вечно, Мата Хари, и умри тысячу раз.

И трус, и храбрец умирают лишь однажды. Такова правда жизни. Поэзия так капризна. В провинции тебя не поймут. Встретят холодно. И с каждым разом все холоднее.

Должно быть, смерть реальна. Реальнее, чем жизнь. Я говорю себе, что умру, с тем чтобы поверить этому. Лгать я не хочу, но и верить тоже не могу. Не верю, что меня расстреляют. Меня им не расстрелять. Мое настоящее «я». Нет, расстреляют.

На окне решетка. Настоящая решетка. И койка, покрытая одеялом, и массивный стол на одной ножке. На столе кувшин с родниковой водой и стакан с отбитым краем. Две другие койки не заняты, потому что сестра Анна-Мария сказала, что я могу остаться одна, если захочу этого, и никто не станет следить за тем, чтобы я не наложила на себя руки. У меня есть фрукты, принесенные сестрой Анной-Марией, писчая бумага и чернила, чтобы я смогла написать свои прощальные письма. Я сижу на жестком табурете, и от света лампы на полу двойной круг. Голова моя отяжелела, и глупые мои мысли порхают вокруг лампы, натыкаясь на горячее стекло.

Ну пожалуйста! Я хочу, чтобы обо мне помнили. Хочу, чтобы имя мое произносили громко, чтобы обо мне писали, чтобы мое имя продолжало звучать, когда меня не станет. Пусть кто-нибудь назовет в память обо мне какое-нибудь яство, как это произошло с Нелли Мельба, в честь которой назвали лакомство. Мне хотелось бы иметь больше любовников и детей. Сотни любовников, десятки детей. Чтобы меня помнили.

Янтье меня помнил бы.

Янтье, сыночек…

Я напишу письмо своей дочери и расскажу ей, кто я на самом деле. Я ее мама.

«Милая Бэнда-Луиза…»

Вот и все, что я успела написать. Она такая бестолковая. Единственным ее желанием было иметь толстую мать-голландку, которая бы заплетала в косички ее жесткие, как проволока, волосы.

Видите, где я написала свое имя? Остальная часть листка ничем не заполнена, потому что мне нечего сказать ей. У меня красивая подпись, написанная крупными, жирными буквами. Это потому, что я обводила ее несколько раз. Мата Хари.

Через четыре часа и двадцать пять минут, если судить по часикам, которые подарил мне Роже Валлон, Мата Хари умрет. (Ты помнишь меня, Роже, примерный семьянин из Лиона, или ты тоже позабыл меня?)

Это у них происходит по расписанию. Точь-в-точь как бой быков в Испании. Я не хочу, чтобы меня расстреляли по расписанию. Придержите занавес. Мадам Мата Хари не готова. Она пропустит свой выход. Вернее, исход.

Герши тоже умрет. Маленькая Герши Зелле, черноволосая, славная.

Так о чем же мне думать? О Львином Оке или Оке Льва? У меня мало времени.

Говорят, что когда человек тонет, то перед его взором возникает как бы панорама всей его жизни. Там, вдали, дерево, под которым я лежу, а здесь, рядом, мужчина… Тут, посередине, я танцую и танцую.

Успею ли я рассказать до рассвета историю своей жизни? Историю, которую не знает никто и которую я сама не помню как следует. Перебирая, словно четки, свои грехи и вспоминая минуты радости.

Однажды в городе под названием Леуварден, то есть Львиное Око, на свет появилась голенькая девочка. Она была черноволосая и худенькая…

 

II

ФРАНЦ ВАН ВЕЕЛЬ. 1917–1918 годы

До этого в тюрьме, расположенной в старинном парижском предместье Сен-Дени, я побывал лишь однажды. Много лет назад, когда за незаконный въезд во Францию была арестована жена голландского моряка. Никогда не забуду запаха, который стоял в камере.

Когда Мата Хари томилась в темнице, работы у меня было немного. Я сам стал узником ее плена. Устранение ее входило в мои личные планы. Забавы ради я воображал, что я ее тюремщик. Время от времени я снимал кандалы с ее ног, освобождал от наручников ее кисти и при ярком свете лампы, горевшей всю ночь, на железной койке без простыней овладевал ею. Заросший щетиной надзиратель-толстяк, наблюдая за нами в глазок, пускал слюни. Он, разумеется, был кастратом и лишь взвизгивал, непристойно ругаясь писклявым голосом.

Жаль, что дело происходило не в прошлом столетии, а я не был ее тюремщиком в действительности.

Иногда мысли мои принимали иное направление, и я сам становился ее узником. Но Герши лишь заламывала руки.

С того самого вечера, когда я буквально изнасиловал ее в венской гостинице, и до сего дня жизнь моя была неразрывно связана с Мата Хари. Я не забывал ее даже тогда, когда влюбился и едва не женился на девушке, олицетворявшей мои юношеские мечты. Когда я встретил Герши вновь, я снова овладел ею и заставлял выполнять все мои прихоти, желала она этого или нет.

Потом я предал Мата Хари, и ее арестовали.

В 1917 году всю Францию охватила шпиономания. Общественное мнение было против Мата Хари. В средние века ее сожгли бы на костре. Однако до суда дело все не доходило. Я не мог понять, почему военные власти так мешкают.

Весной того же года наступил самый критический момент войны. Население Германии было проникнуто пораженческими настроениями и требовало хлеба и мира. То же самое, причем с еще большим основанием, можно было сказать о французах. Если бы паника распространилась, это окончательно подорвало бы их боевой дух.

Нам, немцам, следовало мобилизовать все, чем мы располагали, — каждую пушку, снаряд, каждого солдата, — и бросить на французов. Но вышло иначе. Как и прежде, госпитали наполнялись все новыми и новыми ранеными. На смену одним приходили другие…

Когда первый американец, которого я увидел, спросил меня на ужасном французском языке, где Елисейские поля, я понял, что предпринимать какие-то усилия поздно. Вопреки всему простой человек из-за океана прибыл сюда.

А Мата Хари все еще томилась в тюрьме. Во всяком случае, я надеялся, что она томится, со зверским аппетитом уписывая жидкую кашу и отправляя свои физиологические потребности в тюремную парашу. Интересно, кричала ли она, как это делала молодая воровка, которая требовала, чтобы ей хотя бы раз в месяц давали чистую тряпку из хлопчатобумажной ткани.

Или же с нею обращались как с важной особой потому лишь, что она воровала не хлеб, а государственные секреты? Неужели ей давали какие-то поблажки? Скажем, меховую одежду, развлекали ее чтением или положили у койки коврик. Во всяком случае, надеялся я, у нее отобрали шнурки, чтобы она (напрасные страхи!) не совершила над собой насилия.

Помогло ли ей ее хваленое самообладание? Не надоело ли ей принимать то и дело изящные позы перед зарешеченными окнами?

Стоял ли в ее камере зловонный запах, когда в августе наступили жаркие дни?

Вы знаете, Герши умела вызвать к себе сочувствие, и еще какое! После суда, когда чернь требовала для нее смертной казни, удивительное дело, очень многие прилагали усилия к смягчению приговора.

Однако апелляция Клюнэ была отклонена заседанием кассационного суда и во время бурного заседания Верховного суда. Спасти ее могло лишь личное вмешательство старого «Тигра» Клемансо или мрачного низенького фанатика Пуанкаре. Им обоим были направлены кассационные жалобы. Испанский сенатор Эмилио Хуной телеграфировал «Тигру»: «Именем нашего общего друга Салмерона, который в течение всего срока своего президентства не подписал ни одного смертного приговора, заклинаю вас пощадить Мата Хари — женщину и несравненную артистку».

Ответ Клемансо был лаконичен: «Друг Салмерона не стал бы просить пощадить предателя».

Голландский премьер-министр минхеер ван дер Линден обратился к Пуанкаре с официальной просьбой даровать жизнь Мата Хари. Когда Пуанкаре отказался это сделать, ван дер Линден, собравшись с духом, отправился к королеве Вильгельмине. Но голландская королева презирала Мата Хари.

Жюль Камбон, выступавший в качестве свидетеля на суде, и представитель Палаты депутатов снова попытались помочь ей, но тщетно и лишь повредили собственной репутации.

В конце сентября продолжали свои усилия лишь Клюнэ и этот щеголь и шалопай Анри де Ривьер.

Каждую неделю Анри приходил ко мне с очередным планом спасения Мата Хари. Он пытался уговорить меня принять участие в разработке плана, как уберечь ее от расстрела. Несколько «очень богатых» персон соберут крупную сумму денег, и Клюнэ подкупит экзекуторов с тем, чтобы те зарядили винтовки холостыми патронами. Мата Хари, подобно Каварадосси в пьесе Сарду «Тоска», упадет как бы мертвой при звуках залпа. Тем временем Ривьер и его товарищи увезут ее тело.

«Пожалуй, из этого ничего не получится, — как ни в чем не бывало заявил он неделю спустя. — К сожалению, в наше время палачей не так-то просто подкупить. Но у меня, старина Франц, есть другая идея. Послушай, ты должен передать Герши мое письмо. Оно не должно попасть в руки цензоров. Иначе из затеи ничего не выйдет. Солдатам могут глаза завязать».

На сей раз идея заключалась в следующем. Мне следовало уговорить Герши надеть на голое тело только шубу. Как только будет отдана команда «Целься!», она должна сбросить шубу. Ни один француз не посмеет выстрелить в эту ослепительной красоты наготу.

Де Ривьер был «голубым», игроком, распутником, но он был по-настоящему влюблен в Мата Хари. Помимо сумасбродных идей, у этого летающего идиота были шансы заинтересовать людей в ее судьбе. Он хотел посадить свой аэроплан во дворе крепости и едва не угодил под трибунал.

После того как Мата Хари перевели в камеру номер двенадцать тюрьмы Сен-Лазер, она обратилась к властям с единственной просьбой — позволить ей ежедневно принимать ароматизированную духами ванну. О дне казни ей не сообщили. «Угроза смерти висит над каждым из нас. К чему же заранее оповещать приговоренного о том, когда он умрет?» Таков был ответ французских чиновников на упреки в том, что они причиняют «нравственные страдания» приговоренным.

Любопытно, когда же успели сообщить Герши об этом монахини, что шли рядом с ней, когда ее вели в Венсенскую тюрьму? Которая же из них это сделала? Та, что с добрым лицом, или же сестра Уксус? Вряд ли у Клюнэ хватило на это мужества. Говорят, будто, добившись приема у Пуанкаре, старик бросился перед ним на колени и зарыдал. Зря старался. Мне точно известно: он дал взятку тюремному врачу, чтобы тот заявил, будто Мата Хари беременна, с целью сохранить жизнь ребенку.

Врач пришел осмотреть Герши, но та лишь рассмеялась:

— Кто же отец ребенка? Уж не вы ли, господин врачеватель? И когда же это произошло?

— Ваш адвокат утверждает, якобы ему удалось склонить вас к сожительству.

— Нет, нет! Только не этот милый старик. Уверяю вас. — И она отказалась подвергнуться осмотру.

Тем дело и кончилось.

В три часа ночи 15 октября мне позвонил мой знакомец Бушардон:

— Пора. Я за тобой заеду.

Я ответил, что уже готов.

На правительственном автомобиле мы отправились в тюрьму Сен-Лазер. Оставив меня у ворот, Бушардон вместе с чиновниками вошел внутрь. Когда он вернулся и сел рядом со мной, его бил озноб. Похлопав шофера по плечу, он велел ему остановиться на углу около бистро. Подойдя к стойке, возле которой рабочие в спецовках пили свой утренний кофе с ликером, он заказал двойную порцию коньяку.

— Как она выглядела? — спросил я.

— Сонной, — отозвался Бушардон.

— Ей дали наркотик?

— Не думаю. Просто у нее был сонный вид…

Обогнав направлявшуюся в Париж повозку, нагруженную зеленью, шофер настиг кортеж. Во втором автомобиле я увидел Мата Хари. На ней была шляпка с перьями. По бокам сидели две монахини.

У стены старинной Венсенской крепости на лужайке выстроились две роты солдат. Между ними оставался узкий проход. В конце его возвышался вкопанный столб.

Послышалась барабанная дробь и звуки рожка. Раздались слова команды; салютуя, простучали винтовки. Похожая на львицу, она прошла мимо помоста, на котором восседал трибунал. У кого еще могла быть такая походка? Утренний ветерок шевелил плюмаж на ее шляпке.

Признаюсь, я ощущал Герши каждой жилкой своего тела, вспоминал каждым нервом, испытывая в паху непреодолимое желание. Боже! Она вела себя перед смертью как принцесса крови. Я попытался презирать ее за позерство. За то, что обнялась с монахинями, извинилась перед лейтенантом, отказавшись надеть на глаза повязку… Что же это было, если не представление? Не последняя ее ложь?

Но перед смертью не лгут! Расстрельный отряд состоял из раненых солдат под командой безусого юнца с саблей наголо. Приблизившись к ней на восемь метров, восемь стрелков выстроились в шеренгу и прицелились ей в сердце. Сабля поднялась и разом опустилась.

Двое одетых в черное служителей вытащили из катафалка гроб.

Очевидно, оттого, что Ривьер раззвонил повсюду о своем «заговоре», впоследствии говорили, будто Мата Хари сбежала и неглубокая могила в Венсене оказалась пустой. На самом деле никем не востребованный труп ее был передан медицинскому институту, и, несомненно, когда-нибудь юный шалопай-медик похвастается, что первую свою аппендэктомию он провел на некогда знаменитом животе.

Если только к тому времени ее не забудут.

Чтобы прийти к собственному финалу, мне потребовался еще год. Я в госпитале на севере Пруссии. Нахожусь здесь вот уже пятнадцать суток, с десятого ноября, когда я был ранен и, испытывая адские муки, эвакуирован в тыл.

Старик, что справа от меня, — статистик. Он австриец. Как он сюда попал, не знаю. В октябре началось настоящее столпотворение.

Нынче Рождество. В палате небольшая елочка без украшений.

— Из Шварцвальда, — чтобы утешить нас, говорит сиделка.

— Австро-Венгрия потеряла девяносто процентов мужчин, мобилизованных в армию, — заявляет статистик. — Девяносто процентов! Гораздо больше, чем вы.

— Кто это «мы»? — спрашиваю я, хотя обычно со стариком не разговариваю. От него исходит такое зловоние.

— Вы, немцы.

— Я голландец.

Что заставило меня произнести эти слова? На спинке моей кровати табличка: «Веель, Франц ф., ефрейтор». В немецкой армии я успел дослужиться до ефрейтора. Для этого мне потребовались две недели. Потом меня ранили.

Сосед слева, совсем мальчик, все кашляет и кашляет. Мы оба ранены в грудь. Оба не операбельны. Оба безнадежны.

— Какого же черта вы здесь лежите, если вы голландец? — с усилием проговорил он.

— Я заменил германского императора, — ответил я.

Кайзер уехал в Голландию. Он, несомненно, станет выращивать тюльпаны и, приподнимая шляпу, здороваться на улице с моим отцом. У нас, голландцев, есть королева, и мы кичимся своей демократией. Юноша, который лежит слева, революционер. Больше всего его огорчает то обстоятельство, что он не сможет отдать свой голос социалистам, так как умирает.

— У него не все дома, — говорит юноша, крутя пальцем у виска, — Франц из ума выжил.

— Бедный император, — со слезами на глазах роняет старик. Он имеет в виду Франца-Иосифа. Тот, по крайней мере, успел вовремя умереть.

— Долой тиранию, — произносит юноша. — Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Вот кого надо было расстрелять, — заявляет старик, и оба заходятся в кашле. Я следую их примеру.

Мама, ты довольна? Я попаду на небо, как немецкий солдат, который погиб за отечество, твое отечество, мою прародину. Я истекаю кровью, она сочится из всех отверстий. Или ты считаешь, что раны эти я нанес себе сам? Как заявила тогда, когда порвал губу. Зачем же наносить себе одни и те же раны?

Я хочу есть. При поражении героев не бывает. Лишь голодные рты. Я хочу есть, хотя больше не в состоянии принимать пищу.

Я, барон Франц Брейштах ван Веель, испытываю удовлетворение. Я стер с лица земли Мата Хари.

Мы с герром Гельмутом Краузе все поставили на свое место. Она вычеркнута из списков агентов германской секретной службы. А что она такого сделала, чтобы помнить о ней? Ровным счетом ничего! Она пала жертвой французской военщины, отчаянно стремившейся каким-то образом отвлечь внимание публики. Теперь, когда война окончена, они со стыдом вспомнят, как обошлись с нею. Их победа и наше поражение положили конец ее маскараду.

Ты никто. Ты потеряла друзей, ставших твоими врагами. Лишь я помню тебя, Мата Хари, но и я скоро умру.

Ты потеряла друзей, ставших твоими врагами, и врагов, ставших твоими друзьями, Мата Хари. Я один помню тебя, и я умираю.

Это мой последний акт жестокости и любви. Я уношу тебя с собой, Герши, по собственной воле. Уношу тебя в небытие.

В блаженное небытие.

 

III

ЛУИ ЛЯБОГ. 1926 год

Поскольку я заявил, что хорошо знал ее, признаюсь, я получаю удовольствие от своей роли — специалиста по Мата Хари. Я позволил своим клиентам и новым друзьям думать, что я был не только ее антрепренером, но и ранней ее страстью. Мне это льстит и создает вокруг меня некий ореол среди молодых завсегдатаев моей маленькой лавки. Я уверен, что Герши не стала бы возражать.

В наше время, для того чтобы прослыть истинным рыцарем, нужно обращаться со своей дамой грубо и небрежно, словно с младшей сестрой-сорванцом. Если ей это по душе, значит, она душка и умница. Женщины, согласные с таким обращением и готовые прослыть душками, спустились со своих пьедесталов. Они бинтуют себе груди и, закидывая худые руки за коротко остриженные головы, обнажают коленки. Носят короткие юбчонки и закатывают чулки таким образом, чтобы они морщились, но не сваливались.

Мне за пятьдесят, и я, конечно, старомоден. Война привела к глубокому расколу между поколениями. Тех из нас, кто сформировался до ее начала, люди помоложе, даже воевавшие с нами бок о бок, считают древними стариками. Мои пристрастия в области искусства, музыки считаются устаревшими, а манеры — странными. Все считают, что мы не знаем жизни. Эти люди не оригинальны, и их разочарование почти ничем не отличается от Weltschmerz, свойственной нам в молодости.

Да нет же, я не справедлив. В их ясных глазах есть что-то новое, и я молю Бога о том, чтобы им удалось найти ответ на вопросы, на которые не ответили мы сами.

Поскольку я признаю, что они честны в своих романтических поисках неромантической реальности, я тоже слыву «душкой» — высшая похвала в их устах. Это очень полезно для бизнеса, к тому же мне нравится le jazz hot. Он такой примитивный, а псевдовосточной музыкой я сыт по горло!

Я готов был стать сторонним наблюдателем этого дикого и печального разгула, если бы не Герши. Хотя Герши пала 15 октября 1917 года, кружась словно зеленый лист с одного из деревьев Венсенского парка, она для них такое же далекое прошлое, как и Клеопатра. И столь же любопытна с точки зрения истории. Что она собой представляла? Кто была она, женщина, совершенно не похожая на вашу младшую сестренку-сорванца, эта таинственная соблазнительница, сама ставшая историей? Женщина, которая, по слухам, умела выведывать у мужчин самые сокровенные их тайны?

То, что сообщалось о ней в печати, нисколько не удовлетворяет современников. В конфликте, в результате которого погибло целое поколение их предшественников, они считают повинными всех. Хуже того, люди эти полагают, что немцы виноваты в меньшей степени, чем французы. Во всяком случае, так считают иностранцы. А клиентура моего ателье интернациональная.

Поэтому у меня часто спрашивают, какова же была на самом деле эта знаменитая шпионка.

И если я скажу, что она была славной, милой девочкой, люди утратят к ней всякий интерес и к тому же не поверят мне.

Поэтому-то я и подогреваю их любопытство. Правда, я не говорю, что она принимала ванны, наполненные молоком ослицы. Не уверен, что во Франции ослиц доят. Зато я создал вокруг имени Мата Хари ореол, чтобы подчеркнуть ее роль в истории. Мне вполне удается посмертная постановка пьесы с ее участием.

В прошлом месяце ко мне пришел один господин из газеты «Нью-Йорк таймс». Он сочинял какие-то ретроспективные статьи о мировой войне и хотел узнать «правду» о Мата Хари.

Последнее время я все чаще думал о Герши. Меня навестила Маргарита Эшегаррэ, дочь Мишеля, — миловидная девушка с пружинистыми ногами и гибкой фигуркой. Своими черными волосами, глазами и баскской фамилией она так явственно напомнила мне Герши, беженцев и нашу Семью…

Я был не совсем в ладах со своей совестью. Разочарованный в войне, я, к сожалению, не выступил в защиту Мата Хари. Ведь мне не составило бы никакого труда доказать, что она не совершала многих из тех проступков, в которых ее обвиняли. После суда, озлобленный ужасными лишениями последнего года войны, я надеялся в душе, что она виновна. Движимый запоздалой любовью к Франции, я не твердил: «Это моя родина, права она или виновата». Я внушал себе: «Родина всегда права». Франция не допустила бы ее казни, будь Герши невиновной. Я старался изо всех сил вызвать в себе ненависть к ней. И все же присутствовал на ее казни…

Я внушал себе, что отважная ее кончина была лишь последним ее представлением. Но можно ли играть роль перед лицом смерти? Думаю, что нет. Во всяком случае, отвага ее была подлинной.

— Прежде всего нужно сказать, — заявил я корреспонденту «Нью-Йорк таймс», — что она могла оказаться жертвой шантажа. И вообще я не уверен в том, что она была шпионкой.

— На этот счет мы располагаем достаточно вескими доказательствами, — вежливо возразил американец. — Но не сможете ли вы мне сообщить что-нибудь о ее любовниках? Один актер по имени Лу Телледжен, считающий себя более неотразимым, чем сам Дон-Жуан, утверждает, будто был любовником Мата Хари, пока не застал ее в объятиях женщины. Можете ли вы подтвердить это? Она была лесбиянкой? Это мне чрезвычайно любопытно узнать.

— Убирайтесь вон! — произнес я, чувствуя, как наливается кровью моя лысина.

— Как вы считаете, питала ли она склонность к лицам женского пола? «Тайме» не боится смотреть правде в лицо, хотя мы и не печатаем всего, что нам известно.

— Ложь! — завопил я. Потом спокойным голосом прибавил: — Я не хочу о ней говорить. Прошу вас уйти и оставить мою девочку в покое.

— Извините за беспокойство, — сухо произнес репортер, пряча карандаш и блокнот.

Мне бы следовало расхохотаться, а не расплакаться. Что может быть гнуснее историй, которые уже появились в прессе, особенно в «Американском еженедельнике» и в лондонской газете «Дейли экспресс»! «Нью-Йорк таймс» лишь с умным видом повторяла те же домыслы.

А вчера я прочитал сообщение, из которого понял, что Герши бессмертна. 8 сентября Германию приняли в Лигу Наций. В заметке в той же газете, из которой я об этом узнал, сообщалось о некоей Эльспет Шрагмюллер. «Есть основания предполагать, — прочитал я, — что она была Мата Хари». Мата Хари.

Да здравствует Мата Хари!

 

IV

ГЕРШИ. 1878–1880 годы

Помню старинную испанскую карту Голландии и Бельгии, которая висела на стене шляпной лавки моего отца в Леувардене. На ней был изображен лев. Бельгия была брюхом зверя, Брабант — грудью, а наш Фризский архипелаг — его головой. Это обстоятельство казалось мне очень важным.

Если папа был один, когда я к нему заходила, он усаживал меня на прилавок и поворачивал лицом к карте. Адам Зелле был невысоким человеком, смуглым, как цыган. В ту пору он был худощавым, хорошо сложенным и очень вспыльчивым. Мои младшие братья боялись его. Я — нет. Отца я боготворила.

— Сокровище мое! — говаривал он, поднимая меня на прилавок и поглаживая по спине. — Взгляни! Видишь, где ты находишься, Герши? Где ты родилась? — Затем тыкал пальцем в карту, показывая на Леуварден: — В Львином Оке.

Я появилась на свет в Львином Оке! Мысль эта вызывала у меня восторг. Львиный Бог, который был моим отцом и моим домом, имел один глаз, и я была дитя этого глаза. Зеница Ока Льва, центра моей вселенной.

— Посмотрев тебе в глаза, утонуть можно, — говорил папа. — О чем ты думаешь? Скажи мне, Герши, о чем это ты думаешь?

Никто не мог заставить меня ответить. Упрямицей я никогда не была. Я была послушной девочкой, «милым» и «счастливым» ребенком, но, когда мне не хотелось отвечать, я безмолвствовала. И вопрос отца научил меня понимать силу и значение молчания. Отец постоянно задавал этот вопрос, но я никогда на него не отвечала.

Если отца подменял мальчуган-посыльный, он огибал угол, шел со мной по улице, поворачивал еще за один угол и приводил меня к узкому фасаду дома, в котором мы жили. Там, почти не выходя из комнаты, закрыв глаза куском ткани, лежала мама.

Когда мы приближались к нашему жилищу, папа принимался сетовать: «Черт побери. Женишься на самой красивой блондинке, и вот поди ж ты! Ты, Герши, чернявая и крепкая, как и я. Мы с тобой похороним всех блондинок в Голландии. Но к тому времени пройдут лучшие годы жизни. Никогда не выходи замуж за блондина. Запомни мои слова».

Моя мама, урожденная Антье ван дер Мейлен, тоже жаловалась:

«Никогда не выходи замуж за красавца, если он ниже тебя ростом», — внушала она мне. Но я не обращала внимания на наставления родителей. Правда, слова эти я запомнила, и когда мне исполнилось пять лет, они начали придерживать языки.

Мама вечно заставляла меня делать то, чего я не желала. Если я хотела пойти на кухню с Изабеллой, старшей поварихой, она велела мне идти на улицу. Стоило мне обуться, она меняла свое решение и приказывала остаться дома. Когда я снимала свои деревянные сабо, они с грохотом падали на мраморный пол. То была единственная форма протеста. Я роняла их таким образом, чтобы они производили звук «тук-тук», «тук-тук».

Мы не могли себе позволить завести гувернантку. Что же касается прислуги, мама боялась их дурного влияния. Она также не разрешала мне ни играть с соседскими детьми, ни болтаться без дела. Однако если я проявляла излишнюю активность, она требовала, чтобы я «утихомирилась». После того как родился Ян, я любила нянчиться с ним, осторожно поддерживая ему головку. Стоило мне вынуть брата из колыбельки, мама приказывала положить его назад; если же я не подходила к ребенку, заставляла меня взять его на руки.

Я не противилась. Я была очень послушной и терпеливой девочкой. Мое послушание очень огорчало папу. Он старался как-то встряхнуть меня, и, чтобы угодить ему, я его задирала. Однажды, когда он рассказывал мне, как я появилась на свет в городе под названием Львиное Око, я закричала: «Я львенок, я маленькая львица» — и расцарапала своими коготками его румяную, гладко выбритую щеку. Из царапин потекла кровь, он меня поколотил, и я с радостным воем кинулась домой.

Мама подняла меня на руки и прижала к груди. Она редко ласкала меня. Когда я пыталась сесть к ней на колени, она внушала мне, что воспитанным девочкам не к лицу вести себя словно глупым котятам. Но на сей раз она стала качать меня, а я принялась выдавливать из себя слезы и икать, продлевая минуту блаженства.

— Но ведь товары в лавке — это не игрушки, Герши. Папа вкладывал в них деньги.

— Дело вовсе не в этом, — ответила я, прижимаясь к матери. — Он разрешает мне играть. Говорит, что золото и серебро идет к моим волосам — у меня волосы испанки, а вот фризским дамам фризские головные уборы не к лицу.

Слова эти мне очень нравились, и я вздумала рассказать об этом маме.

И напрасно. Мама опустила меня на пол со словами:

— Выходит, ты что-то натворила. Никогда не выводи из себя вспыльчивого мужчину, Гертруда. Ступай и веди себя как следует.

Когда мама называла меня Гертрудой, я очень огорчалась. Забрав к себе двух младших братьев, я ласкала их и успокаивалась.

Мама рассказывала, что, чувствуя близкий конец, ночью она подходила ко мне и целовала меня сонную. По ее словам, она не находила меня красивой. Но я тревожила ее. Она невольно донимала меня днем и жалела ночью. Я была простодушной и добросердечной девочкой. Была послушной. «Почему же, — спросила я себя, — она в чем-то подозревает меня и за меня беспокоится». И застонала при этом.

По-моему, родители обрадовались, когда я пошла в школу. Вопреки обычаю, ни папа, ни мама не стали меня провожать. Мама лишь спросила, не страшно ли мне идти домой одной, но я промолчала.

Все мне было интересно. Столько детей и рослая толстая ведьма-учительница. Вечером я сказала Яну, что ведьма упрячет самого бестолкового ученика в печь и там его никто не найдет. Возвращаясь в синих сумерках домой, я прибежала в лавку к отцу.

— Они склеены, vader, склеены! — запыхавшись, закричала я, сообщая ему о своем открытии.

Отец громко и весело рассмеялся. Он был доволен тем, что, как и в прежние времена, сиденья прикреплялись к передней части парты. Он решил «покатать меня на карусели». Я уже считала себя большой и сама никогда не просила его об этом.

Когда мы вышли на улицу, отец приподнял меня и принялся крутить вокруг себя. Потом бережно поставил на ноги. Тотчас собралась толпа ребятишек, выросших точно из-под земли, и папа крутил всех по очереди.

Все для меня в школе было в новинку. Придя домой, я впервые, как бы со стороны, увидела выскобленные ступеньки нашего крыльца, прохладный длинный коридор, жилую комнату, прихожую, окна которой выходили на улицу. Кирпичный пол посыпан песком; по обе стороны камина, который, когда его не топили, был вычищен до блеска, жесткие стулья. На стене написанные сепией картины с изображением ландшафта, ветряной мельницы и польдера. Единственным ярким пятном были мамины пяльцы. «До чего же у нас чисто и уютно», — подумала я.

Обедали мы в половине шестого. Мы не могли ждать до шести, как было принято у зажиточных людей: лавка минхеера Зелле была вечерами открыта, чтобы ее смог посетить возвращавшийся домой рабочий люд.

В тот вечер в бронзовом бра ярко горел газ. Свет отражался на лакированной поверхности дубового стола и серванта и подчеркивал белизну столового брабантского белья. Эмма, служанка, которая была на пять лет старше меня (ее окрестили так в честь голландской королевы-матери), стояла у топившейся торфом никелированной плиты, готовясь подать суп и креветки.

Склонив голову, Ян произнес: «Heere, zege deze spijzen en dranken. Amen», a папа взялся за ложку. Адам Зелле был вольнодумцем.

В тот день на обед подали говяжьи котлеты и торт от пирожника, а мама облачилась в почти новое платье из коричневого шелка, отделанное на вороте и рукавах брюссельскими кружевами. Ко мне были добры, я снова рассказала о партах, о том, что во время перемены мы делали «шведские» упражнения.

— Мне они нравятся, — сказала я и покраснела.

Мама заметила, что у меня желтая кожа, а папа заявил, что она цвета лютика.

— Занятия с нами проводит настоящий военный, — сообщила я. — Генерал.

— Глупости, — возразила мама, и остальная часть трапезы прошла, как обычно, в молчании. Немного погодя я пошла на кухню и рассказала Эмме все остальное. В Голландии слуг всегда считали как бы членами семьи, и я до сих пор не могу понять, почему мама хотела, чтобы я «соблюдала некоторую дистанцию».

Когда я училась в последнем классе школы, мне исполнилось тринадцать. Я была высокой, неуклюжей, пучеглазой, с копной черных волос. Мама была опасно больна. Все знали: у нее чахотка. Говорили, что, если не отправить ее в Швейцарию, она долго не протянет.

Набравшись смелости, какую придают отчаяние и близость смерти, она пришла в школу, чтобы поговорить с минхеером Питерсом, учителем истории и пения. Чтобы поступить в гимназию, необходимо было заручиться его рекомендацией. Иначе бы я попала в ремесленное училище, где готовили швей и модисток. Если бы мне повезло, я могла бы стать juffrouw, экономкой, в каком-нибудь почтенном семействе.

Мы трое собрались у него в кабинете. Мама, сознавая свою дерзость, ломала исхудалые руки. Я не сводила глаз с Питерса, который приглаживал волосы и поправлял черный галстук. Я неплохо успевала по французскому и немецкому языкам, отличалась прилежностью, имела лучшие в классе оценки по гимнастике, но с остальными предметами дело обстояло из рук вон плохо. Читала и писала я неважно. Память у меня ассоциативная. Рисовать я не умела. Петь тоже. Слух у меня был хороший, но голос никудышний. Я пела не просто невпопад. Я воспринимала самые изысканные звуки, но пела монотонным контральто. Какое я испытала унижение, когда Питерс попросил меня однажды закрыть рот и никогда не открывать его.

— Мой муж обещал мне, — произнесла мама, прижимая к груди руки, — что Маргарита Гертруда получит надлежащее образование, а моя мать, госпожа ван Мейлен, завещала ей необходимую для этого сумму.

— Несомненно, она выйдет замуж, — заявил Питерс, немало смутив меня.

— Возможно, — ответила мама, закашлявшись, да так, что Питерс отшатнулся от нее. — Но она так способна к языкам. Она даже изучила фризский диалект. — Мое знание этого языка простолюдинов расстраивало маму, и мне это было известно. — У нее талант.

— Для juffrouw это полезно, — со смущенным видом произнес Питерс. Он был уверен, что мне достаточно будет двух лет, проведенных в ремесленном училище, где меня научат готовить, стирать, вести домашнее хозяйство, воспитывать детей и составлять букеты, дав элементарные сведения по педагогике.

— Нет, нет, минхеер. Мы не какие-нибудь armeleiden. У нас есть средства, и потом я верю, она достойна лучшей участи. Домине ван Гилзе, — продолжала мама, и при упоминании имени пастора голос ее окреп, — полагает, что она могла бы стать дьяконицей.

Заметив, как Питерс подавил усмешку, я его возненавидела. Я не раз видела облаченных в темные одежды послушниц — отделанные белым рукава, ворот, муслиновая шапочка с плоским верхом, — которые гуляли в саду сиротского приюта. Мне хотелось стать дьяконицей и спасать заблудшие души в какой-нибудь далекой тропической стране. Только кальвинисты одобряли миссионерскую деятельность, на которую большинство голландцев смотрели с опаской и недоверием. Но домине ван Гилзе однажды сказал мне: «Из тебя получилась бы неплохая миссионерка!»

— Вы хотите стать дьяконицей, Герши… мадемуазель Зелле? — спросил он, пытаясь придать своему лицу серьезное выражение.

— Ну, конечно, — ответила я.

— Тогда вы должны больше работать, — неожиданно рассердился он. — Особенно это касается истории.

— Я люблю историю, — едва слышно проронила я.

— Неужели? — воскликнул он. — Тогда объясните мне и вашей матери, почему вы заявили, будто Мария Бургундская издала закон о привилегиях, хотя в действительности была вынуждена подписать его? Объясните, почему вы написали целых два абзаца подобного бреда?

— Н-не знаю, — сказала я. Я действительно этого не знала.

— Это была дерзость, неслыханная дерзость!

— Я пыталась вспомнить, — запротестовала я, — и мне показалось, что так оно и было. — Я беспомощно улыбнулась ему, и Питерсу, я заметила, страстно захотелось обнять меня.

— Ступайте, — грубо проговорил он. — И больше трудитесь.

Мама поняла, что победила.

В воскресенье мы с ней обе возблагодарили Господа. Я не скоро пришла в себя от смущения, которое испытала, когда увидела в одной комнате маму и профессора. И не потому, что событие это было из ряда вон выходящим. Просто мне больше всего на свете хотелось поступить в настоящую школу. Мама добилась этого. Я возблагодарила Господа за то, что Он даровал мне мою маму.

Вот когда мне впервые пришло в голову: если она умрет, то дома ее не будет. Я отличалась свойством думать одновременно о двух не связанных между собою вещах. Я любила своих родителей, и меня ничуть не тревожило то, что они, судя по их речам, недолюбливают друг друга. Они были мои, и я им верила. Мама не могла оставить меня. Я решила молиться денно и нощно, чтобы спасти ее.

Религиозное мое рвение было невероятно. Я мерила свою набожность этим рвением.

Прежде всего я посещала все службы, на которых присутствовал домине ван Гилзе. В церковь приходили лишь старухи, чтобы отогреть свои души, как грели они у печурок ноги, или несколько мужчин, последователей Абрагама Кейпера, как и сам аббат, восседавший на хорах или перед кафедрой. Пока он метал громы и молнии в римско-католических идолопоклонников или безбожных протестантов, мои братья, сидевшие на жесткой скамье, играли в домино.

Мы были единственной семьей, приходившей в церковь вместе. Мама кашляла, а я сидела такая внимательная и набожная, удивленная своей религиозностью, что ван Гилзе решил: меня, возможно, когда-нибудь канонизируют. Но потом пролив Зюйдер-Зее покрылся льдом.

Другой такой морозной зимы я не припомню. Все вспоминали, словно это случилось вчера, как голландцы сражались с испанскими завоевателями, чьи корабли вмерзли в лед. В феврале от Фрисландии до севера Голландии можно было добраться на санях. Я лучше всех в городе каталась на коньках и стала все реже ходить в церковь, а потом и вовсе забыла о Боге.

Все свободное время мы катались на коньках. Отец сказал, что продаст свою лавку и установит на реке палатку, в таких палатках продают горячее молоко, приправленное анисом. Потом заявил, что во время весенних каникул отвезет нас с Яном в Гронинген.

Я была вне себя от радости. Когда мама запротестовала, заявив, что «в моем возрасте» следует сидеть дома, я даже задрожала от страха.

— Чепуха. Она катается не хуже мальчика, — возразил отец. — Я возьму ее с собой.

Дни стали длиннее, и рассветало рано. В капельках тумана, повисшего над каналами, сверкали лучи солнца. «Сырое туманное утро», — счастливо чирикала я, безголосая, как воробей.

Когда мы мчались мимо Хендипа, оставив далеко позади Леуварден, какой-то крестьянский парень крикнул мне:

— Откуда ты, девушка?

Я звоним голосом ответила:

— Из Львиного Ока!

Я чувствовала себя усталой, но счастливой, когда мы добрались до своих родственников, чтобы переночевать у них. Они держали ферму, у них было восемнадцать лошадей и стадо коров, дававших по двадцать литров молока в день, и встретили нас весьма радушно.

После нескончаемой трапезы нам показали парадную спальню с нарядными кроватями, одеялами и толстыми подушками, заправленными в отделанные кружевами пододеяльники и такие же наволочки. Я вежливо отвечала на вопросы, но валилась с ног от усталости. Едва задернув зеленый полог, я словно провалилась в бездну.

На следующий день мы добрались до города — население его, судя по справочнику, составляло сорок пять тысяч жителей. Я удивилась тому, что он был лишь немногим больше Леувардена, ведь я ожидала чего-то иного. Папа вскоре отправился в кофейную, а мы с Яном, чтобы не замерзнуть, принялись хлопать себя по бокам.

— Сделаем пересадку возле Грооте Маркт, — сказал появившийся папа. — Мои друзья, семейство Шнейтахеров, живут в шикарном квартале города.

Папа собирался сделать заем у Шнейтахеров и был доволен тем, что они живут в окружении богачей.

Юстина Шнейтахер была моложе меня на пять дней и на дюйм ниже. Встретившись в жарко натопленной прихожей их большого дома, мы решили подружиться. Ее брат, который был старше Яна, увел его с собой, оставив нас с Юстиной в обществе женщин семейства Шнейтахеров.

Все они улыбались и крепко обнимали нас. По их словам, минхеер Шнейтахер говорил по-немецки, по-русски, по-польски, по-английски, знал скандинавские языки, но не разумел французского языка, который, как выяснилось, изучает и Юстина.

— Ты читала Коллет? — спросила у меня по-французски Юстина.

— Нет, — ответила я. — Но мне бы хотелось ее прочесть.

— Я дам тебе почитать «Клодину». Дерзкая книга, но написана превосходно.

— Если книга написана превосходно, ничего не имею против того, что она дерзкая, — отозвалась я на нашем Тайном Языке.

— Хихоньки да хахоньки, — заметила одна из тетушек.

— Хахоньки да хихоньки, — отозвалась другая.

Мы расхохотались, рассмеялись и тетушки. Никогда еще мне не доводилось встречать таких добрых и веселых людей.

Нам с Юстиной захотелось погулять по городу, но ее мать стала возражать, заявив, что мне следует отдохнуть.

— Подумай, как далеко ей пришлось добираться!

— Я ничуточки не устала! — похвалялась я. — Кататься на коньках — одно удовольствие.

Мама взяла с меня обещание сходить в библиотеку университета Гронингена, чтобы взглянуть на принадлежавший Эразму Роттердамскому экземпляр Нового Завета с пометками на полях, сделанными рукой самого Лютера. Но я не посмела попросить об этом Юстину. К тому же евреи не очень-то любят читать Новый Завет. И мы с ней, закутавшись потеплей и треща, как сороки, прошлись по знаменитой Рыночной площади и осмотрели готический собор.

Под стук собственных каблуков по площади маршировала рота солдат. Таких красавцев я еще не встречала. Позднее отец Юстины объяснил мне, что это были морские пехотинцы. Единственными солдатами в Леувардене были новобранцы — парни из бедных семей, которые не могли откупиться от призыва, — или же schutterij — нечто вроде милиции, укомплектованной стариками.

Стройные, как тополи, морские пехотинцы шли в своей нарядной форме, держа равнение. Мне захотелось упасть перед ними ниц и увидеть, отступят ли они хотя бы на шаг, чтобы не растоптать меня.

— Юстина! Какие они красавчики. Посмотри вон на того… Какой милашка! — забывшись, я перешла на голландский.

Великолепный манекен, которым я восхищалась, скосил на меня глаза, И усы его дрогнули. Военный, шедший впереди отряда, повернул голову и едва заметно подмигнул.

— Они думают, что владеют всем миром, — шепнула мне на ухо Юстина. — Ненавижу военных.

Я решила, что кузина самая противная девчонка, какую я только встречала, и перестала считать ее своей лучшей подругой.

Когда мы вернулись домой, выяснилось, что в лед реки вмерз военный корабль, а экипаж расквартирован в городе. Я предложила кузине покататься на коньках.

— Девочкам твоего возраста вредно переутомляться, — заметила мать Юстины.

Откровенно говоря, мне не особенно хотелось уходить из дому, даже для того, чтобы взглянуть на морских пехотинцев: у меня страшно разболелся живот. Ничем, кроме кори и свинки, я до этого не болела, поэтому решила, что все дело в пище. Возможно, еврейская пища не по нутру христианам. На всякий случай я отказалась от обеда.

Мы с Юстиной спали в одной комнате. У нее было одно на уме: болтать. О мальчишках и девчонках, и еще она пыталась объяснить мне что-то насчет салфеток и булавок, которыми снабдила ее мама «на случай нужды». Я ее просто не слушала, упорно отстаивая свою невинность.

Когда я была маленькой, меня звали «простушка Герши». Я верила всему, что мне говорили, и всегда попадала впросак.

Примерно в третьем классе я убедилась, что если, выпучив глаза, не слушать, что мне говорят, то окружающие подумают, будто я не знаю, о чем они мне толкуют. Это меня вполне устраивало. Я многого не желала знать. Я хотела верить в Санта-Клауса, хвастовству моего отца, верить в чудеса, творимые святыми.

Если кому-нибудь приходило в голову «играть в доктора» или в игру «хочу все знать», я не позволяла вовлекать меня в такие забавы. Одна девочка старше меня расстегнула блузку, откуда торчал припухлый коричневый сосок.

— Пощекочи мне, а я тебе пощекочу, — сказала она, но я убежала.

Я не влюблялась в учителя французского языка и не позволяла мальчишкам целовать меня «за излучиной реки» (где бы нас никто не видел) во время катания на коньках. Я всеми силами лелеяла свою чистоту.

Наутро у меня болело все тело, я была бледна как смерть. Женщины семейства Шнейтахеров хотели оставить меня у себя и отправить немного погодя поездом, но мне не терпелось попасть домой.

Шнейтахер отказал папе в займе, и папа спешил вернуться в Леуварден. Мы отправились сразу после завтрака. Обогнав нас с Яном, папа мчался на коньках, сломя голову. Мы стали догонять отца, который ехал зигзагами, разговаривая сам с собой и размахивая руками. К тому времени, когда мы добрались до наших родственников, у Яна заболел бок, а я держалась за живот: я испытывала страшные рези. Родственники принялись бранить папу, а он сказал, чтобы они не совали свой нос, куда не просят, и, напоив нас молоком с хлебом и сыром, уложил в постель.

Спрятавшись за зеленым пологом, я слушала разговоры взрослых о маме и о ее болезни. Они говорили, что не сегодня завтра она умрет. Это известие очень расстроило меня.

— Антье должна приехать к нам и поселиться в комнате прислуги возле хлева, — заявила старшая кузина, которую все звали тетушкой. — Запах навоза очистит ей легкие. Моя родная бабушка вылечилась подобным образом.

Папа презрительно фыркнул. Он придерживался передовых взглядов и не разделял деревенских суеверий.

Подойдя к хлеву, я втянула ноздрями воздух. Пахло аммиаком. Я подумала, что этот запах, возможно, поможет мне и умерит боли в животе, которые возникали все чаще и были острее. И тут я сделала страшное открытие: я истекала кровью.

Если кровь на платке у мамы не предвещала ничего хорошего, значит, я тоже непременно умру.

Чтобы не упасть в обморок, я прислонилась к стене и, закрыв глаза, стала молиться. Я помню эту молитву: «Прости многие грехи мои и защити меня покровом Твоим. Я чадо Твое и омыта кровью Агнца».

В хлеву замычала корова. Это был протяжный звук, похожий на вой, о котором я читала в книгах — так воет собака, чуя смерть хозяина или хозяйки.

Я долго сидела неподвижно, свыкнувшись с мыслью о неизбежном конце. Я обречена. Умереть такой молодой…

Потом мне в голову начали приходить разные мысли. Я представила себе собственные похороны. За моим гробом идут родные и соседи. Такая юная и невинная! Среди провожающих и пастор, долго говоривший о моей незапятнанной душе.

Стать святой я не успела. Святая с желтым, как цвет лютика, лицом, лилиями в руках и длинными темными кудрями…

К тому времени, как, оправившись от недуга, я обнаружила, что кровотечение уменьшилось, я решила стать мученицей. Прежде всего я не стану жаловаться. Буду храброй. Может, только Эмме поведаю о своей смертельной болезни, она такая размазня и сделает все, о чем я ее ни попрошу. К тому же она выступит в качестве свидетельницы.

Когда я, дура несчастная, вернулась в дом, у меня была одна забота. Прокравшись мимо ряда привинченных к стене кроватей, в которых похрапывали мои кузины, я слушала шорох простыней, потом забралась в свою постель. Глядя в темноту, я все думала и думала.

Я не знала, когда же я умру — раньше или после мамы.

 

V

ГЕРШИ. 1890–1892 годы

Эмма захохотала, как гиена, и спросила, о чем же мы, девочки, говорили в школе в Леувардене. По ее словам, у меня начались «делишки».

— Держу пари, ты думаешь, что детей приносит аист, — сказала она. Увидев по моему выражению лица, что я действительно так думаю, она снова заржала и принялась обмахиваться передником.

Ужасно, когда тебя поднимают на смех. Я испытывала такое унижение, что весь день молча ругалась по-французски: «Merde, merde, merde, merde». Укладывая меня в тот вечер в постель, мама вздохнула:

— Слишком рано, — проговорила она. — У меня это началось в пятнадцать лет. — И предупредила, чтобы я не позволяла мальчикам никаких вольностей. Когда я поинтересовалась, что это за вольности, она заявила, что о таких вещах неприлично спрашивать.

Всякий раз, когда у меня возобновлялись месячные, она говорила: «Слишком рано» — и заставляла бинтовать наливающиеся груди куском чистой белой фланели.

Вскоре произошло еще одно трагическое событие, расколовшее напополам некогда прочный мир, в котором я жила: папа обанкротился. Шляпный магазин закрыли вместе со всем его содержимым.

От этого удара мама слегла окончательно. Эмма оставалась у нас до тех пор, пока я не окончила школу, после чего ей пришлось уволиться. Забыв об обидах, я написала ей прекрасную рекомендацию, которую скрепила своей подписью мама. «Надо какое-то время экономить», — заметил папа, и мне пришлось «всего на годик» остаться дома, чтобы вести хозяйство.

Старая Изабелла, которую увольнять было нельзя, стряпала, а я, героиня выдуманной мною самой романтической повести, ухаживала за мамой, скребла крыльцо и тротуар, мыла двери, стены, полы и мебель так, что все блестело «не хуже, чем у людей», благо воды у нас в стране предостаточно.

Сначала соседки относились к нам по-доброму. Приносили бедняжке Антье Зелле суп и цветы. А меня называли ее славной, послушной дочерью.

Но мама боялась благотворительности, как черт ладана. Бедность не порок, ведь Антье Зелле, урожденной ван дер Мейлен, ее ниспосылает Господь. Но за черную мамину неблагодарность соседки сумели расквитаться: они докладывали о том, каким шалопаем стал Ян, и о том, что Адам Зелле, целыми днями пропадающий в кофейне, похваляется, будто со дня на день разбогатеет. Говорили и о том, что я чересчур уж чистоплотна. Одно дело — подмыться, когда надо, и совсем другое — быть такой чистюлей.

— Сами знаете, к чему это приведет, — заявила женщина, жившая в доме рядом с нами, — к тщеславию!

— А в Соединенных Штатах, — попыталась я защищаться, — в каждом доме есть водопровод, и все принимают ванну каждый день.

— Если это так, — возмутилась моя собеседница, — то они настоящие грязнули.

Мама так расстроилась, что я погладила ей плечи. От нее остались кожа да кости.

— Просто мне хочется, чтобы от меня приятно пахло, — объяснила я. Подумав о том, сколько тяжелой работы мне приходится выполнять, мама заплакала. Соседка ушла и стала всем рассказывать, будто я так расстраиваю мать, что та плачет.

Летом мне исполнилось четырнадцать. Мамины платья пришлись мне впору. Ростом я была с нее, но полнее и статнее. Никто не учил меня, как следует держаться. Просто у меня была такая походка. (По словам Луи, своей походкой я «провоцировала».) Несмотря на мою строгую и скромную одежду, на меня начали оглядываться мужчины.

Однажды, увидев, как я иду через площадь к рынку, отец взбеленился. Он подбежал ко мне и схватил за плечи:

— Ты чего это задом крутишь? — спросил он раздраженно, дыша на меня перегаром.

Я посмотрела на него с таким глупым и растерянным видом, что он смутился.

— Я хочу сказать: иди прямо, как подобает молодой девушке. Незачем так раскачиваться.

— Я и так иду прямо. Некогда мне прохлаждаться.

— Ты только подожди, детка, и к нам придет удача, — произнес он, чтобы задобрить меня. Я всегда верила в его удачу, и отец знал об этом.

А пока я довольствовалась малым. Мне нравился блеск отполированной поверхности дерева, яркое пламя аккуратно сложенных дров в камине, темно-розовый цвет вощеного кирпича. В погожие дни я ежечасно выбегала в сад, чтобы посмотреть на нависший над нашим плоским, как ладонь, городом, в котором ни облачка, кричаще синий, будто мамина супница, небесный свод. Летом поднимался туман, а в июне бесконечно долго надвигались влажные сумерки. Зимой, куда ни кинь взор, глаза резала белизна снега. На окраине города белизна окрашивалась лиловой дымкой, на фоне которой вырисовывались силуэты ветряных мельниц.

В ту зиму, мчась на коньках по замерзшей реке, я влюбилась.

Однажды в воскресенье на льду появился отряд настоящих солдат, и мы с моей подругой Люсией готовили им угощение. Я была высокой и широкоплечей («Если не перестану расти, дотянусь до неба», — сетовала я), а Люсия — низенькой и толстой. Изображая кавалера, я без труда кружила по льду, как вдруг поймала на себе взгляд белокурого молодого человека. Потом еще и еще. Став рассеянной, я поскользнулась и зацепилась коньком за конек Люсии. Мы обе упали, задрав нижние юбки. Чтобы не травмировать при падении руку, я выставила ее вперед. Увидев, что такие большие девочки упали, вокруг нас со смехом собрались дети. Едва поднявшись на ноги, я помчалась прочь.

Блондин полетел следом за мной, потом, обогнав меня, круто повернул. Чтобы не натолкнуться на него, я выставила вперед руки, и он схватил меня за запястья. Отдышавшись, он представился. Это был Эйзе де Хове, сын бургомистра. Ему уже исполнился двадцать один год, и форма была ему к лицу. Я впервые заметила, какие у него длинные ресницы.

— Пошли в палатку, угощу, — промямлил Эйзе, узнав, что я Герши Зелле и слишком молода и бедна для него. Смутившись, он заговорил на местном наречии точь-в-точь, как мой папа, когда ему хотелось подразнить маму.

Угостив меня кофе, Эйзе стал изображать этакого добряка, пожалевшего маленькую девочку. Подобного отношения я не желала терпеть и принялась флиртовать. Хотя у меня это получалось неуклюже, я видела, что он считает меня неотразимой.

Ночью я обнаружила у себя на груди синяк — след от латунной пуговицы на мундире Эйзе. То был первый сувенир любви: как он меня поцеловал, я не помнила. Помню только, что его усы щекотали мне нос, и я боялась, что вот-вот чихну. Но я была счастлива от того, что он так крепко прижал меня к себе, что мне стало больно. Весь день я тыкала пальцем в синяк, чтобы испытать хоть небольшую боль.

Я пообещала встретиться с ним на другой день. Но когда наступила пора ехать, выяснилось, что мои коньки забрал Ян. Тотчас забыв всю свою терпимость и любовь к младшему брату, я его возненавидела и надела ржавые мамины коньки. День был хмурый. Над головой собрались снеговые тучи. Никого, кроме ребятни, игравшей деревянными шайбами, на реке не было. Вдали я увидела Яна, старавшегося держаться в стороне от меня. Но Эйзе не было.

В тот вечер я нарушила детский кодекс чести и пожаловалась отцу на Яна. Узнав, что новые, подозрительные друзья Яна украли у него коньки, папа раскричался и жестоко избил Яна. С тех пор Ян меня сторонился.

Я так горько плакала, что маме стало хуже. Пришел доктор, и рядом с пузырьками с розовой, желтой и зеленой микстурой появилась бутылка с темно-зеленой жидкостью, пахнувшей плесенью и мятой. Вынув из лацкана иглу, он опустил ее в кипяток и затем сделал маме укол, чтобы она успокоилась.

Ночью я слышала, как в конце коридора стонет в своей постели Ян. Папа вернулся домой очень поздно, лег спать в одной комнате с Гансом (из экономии топлива верхний этаж запирали) и храпел он так, что стены дрожали. Проснувшись, Ганс заревел, и я положила его к себе в постель рядом с кроватью, на которой лежала, шумно, с усилием дыша, мама. Я думала, что мне так и не удастся поспать, но я все-таки уснула, а когда проснулась, то убедилась, что Ганс окатил нас обоих. В комнате стояло нестерпимое зловоние.

Когда я пришла на рынок, площадь была залита солнцем, отражавшимся от поверхности сложенных пирамидами овощей. Тут я увидела, что Эйзе де Хове направляется прямо ко мне. Его золотистые усы и пуговицы сияли в солнечных лучах. Движением указательного пальца он сдвинул кадетскую фуражку на затылок и остановился передо мной, расставив ноги.

— Как поживает наша маленькая фрейлейн Герши Зелле? — спросил он, делая вид, будто наша встреча произошла случайно. Я смотрела на него, не скрывая восторга.

— А вот как, ты на меня сердишься?

Я продолжала молчать, радостно разглядывая его.

— Ну, что же ты?.. — в его голосе прозвучала жалобная нотка. Мы, жители равнины, редко бываем неразговорчивы. Мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я язык проглотила, но сказать ему мне было нечего.

— Если через десять секунд ты не заговоришь, я тебя стукну, — продолжал Эйзе.

Какой у него был начальственный вид! Я так любила его, что у меня заболело сердце.

Но что нам было делать? Куда мы могли пойти? Словно во сне, мы побрели. Я приноравливалась к шагу Эйзе, чтобы идти с ним в ногу. Прошли мимо магазина письменных принадлежностей, владелец которого любил украшать витрину полосками бумаги и вырезанными из журналов картинками. Все в Леувардене потешались над его стараниями.

— Старый олух снова взялся за свое, — произнес, как и положено, Эйзе.

— А по-моему, это красиво, — возразила я к собственному удивлению, возмущенная тем, что Эйзе назвал лавочника «олухом». Витрина мне действительно нравилась.

— А ты знаешь, — проговорил Эйзе. — Я хотел бы стать художником. — Спохватившись, что противоречит самому себе, он замолчал. — Хотел бы тебя нарисовать, — пробормотал он и побагровел.

— Зачем? — поинтересовалась я. — Разве я красивая?

— Ничуть, — сердито ответил Эйзе.

Диалог этот расстроил нас обоих. Разве можно так разговаривать? Мы продолжили прогулку, отстраняясь друг от друга.

— Подам рапорт, чтобы меня направили в Вест-Индию, — решительно произнес Эйзе.

Я представила себе, что я замужем за Эйзе. Он стоит под пальмами, облаченный в парадный мундир, на мне длинное вечернее платье, отороченное горностаем.

Придя в парк, мы уселись на скамью под липой и, придвинувшись друг к другу, начали беседовать. Это был разговор о пустяках. О том, что его год не было в Леувардене, об общих знакомых. Одно было необычным: я испытывала восхитительную боль в чреслах.

— Герши-и! Герши-и! — послышался срывающийся голос Яна.

Завидев меня, он не обратил никакого внимания на Эйзе. По лицу его текли слезы.

— Пошли скорее! Папа вызвал меня из школы. Маме плохо…

До самого дома мы с ним бежали. Меня душило чувство вины. Как я посмела распоряжаться собственным временем? Вздумала влюбиться и рассесться на скамейке с молодым человеком! Никогда не прощу себе этого, да и меня не простят. Мама, мамочка, не умирай! Подожди меня!

Когда я ухаживала за умирающей матерью, я иногда вспоминала Эйзе, но он как бы не существовал для меня во плоти. Для меня не существовало никого, кроме мамы, доктора и домине ван Гилзе.

Даже отец и братья не входили в комнату, где лежала больная. Я хотела, чтобы братья запомнили маму такой, какой она была при жизни, а папе говорила, что мама расстраивается, когда видит детей. А те были только рады. В комнате пахло смертью и ужасным запахом изможденного тела.

Мы никогда не говорили об обязанностях, которые мне пришлось выполнять. Единственный, кто мог меня заменить, — это сиделка из благотворительного общества, но к благотворительности наша семья никогда не прибегала. Я научилась угадывать каждое желание мамы, которую не оставляла одну ни днем, ни ночью.

В этой зловонной комнате жила любовь. Мы были поглощены друг другом — больная мама и я, ухаживающая за нею. У нас было много времени, чтобы любить друг друга. Я увидела ее мужество, а она поняла, сколько во мне выдержки. Выдержку мы ценили обе. Тот, кто проявил выдержку, имел право на любовь.

Разговаривали мы мало, да и то о вещах обыденных.

— Воды мама?

— Да, спасибо тебе.

— Температура у тебя снизилась.

— Неужели?

— Ян немножко простудился.

— Скажи ему, чтобы закрывал грудь.

— Папа принес тебе луковицу тюльпана.

— Напрасно он деньги тратит. Посади ее в саду.

— Тебе лучше, мама?

— Да, дитя мое.

Время от времени, в бессознательном состоянии, она говорила что-то бессвязное о моем будущем.

— Поезжай к бабушке, Герши. Адаму она не даст ни гроша, но о тебе она позаботится.

Самой мне хотелось бы жить с папой в Амстердаме, где, он был уверен, его ожидало богатство. Когда же у нее начинался бред, мама твердила одно:

— Уезжай, Герши. Уезжай далеко.

Далеко. Мне нравилось это слово.

Доктор приходил по утрам. Достав стетоскоп, он обследовал разрушенные легкие Антье Зелле и рассеянно щупал ее неровный пульс. Лицо его изображало всемогущество, но я-то знала, что он невежествен и беспомощен.

— Как и следовало ожидать, — заявлял он каждый день, показывая всем своим видом, что ничего, кроме смерти, ожидать не следует.

Домине ван Гилзе приходил пополудни. Это был святой человек, оказавшийся на грешной земле. Думаю, ад и рай были для него более реальными, чем наша Голландия, и он нередко рассказывал о райских реках и каналах так, словно он сам плавал по ним. Он полагал, что ад — это место, где горит вечный огонь, пожирающий грешников.

Возможно, в жилах его текла кровь инквизиторов. Он терзал мою мать; приближая к ней аскетическое лицо средневекового монаха, он призывал ее к покаянию. Дважды мама принимала его за пришедшего по ее душу дьявола, и она кричала, чтобы тот ушел.

Дав ей успокоительного, я выталкивала пастора за дверь, хотя тот противился, заявляя, что мама не должна умереть с богохульством на устах и что он останется до тех пор, пока она не сможет помолиться.

— Завтра, — обещала я. — Завтра.

И назавтра он возвращался. Однажды пастор сказал, что мне следует стать сестрой милосердия и служить Господу, но я знала, что ухаживать за больными я больше не смогу.

На прошлой неделе мне дважды показалось, что мама при последнем издыхании. Всякий раз я вскрикивала, кто-нибудь бежал за доктором, и она выкарабкивалась. Доктор вещал о науке и творимых ею чудесах, пастор говорил о Боге и творимых Им чудесах. Я же думала только о маме, о том, какая она мужественная и терпеливая.

Конец наступил неожиданно. Еще минуту назад мама была жива и владела собой, а минуту спустя началась агония.

И она умерла.

Я была бессильна что-то предпринять. Я не стала звать папу, а лишь сидела у смертного одра, на котором, смяв простыни, лежала мертвая мама. Хотя я не притронулась к ней, я ощущала, как холодеет ее тело. Глаза у нее были открыты, челюсть отвисла.

Хотелось плакать, но глаза мои были сухи. Я испытывала не чувство утраты, а удовлетворения. Я научилась любить маму всем своим сердцем, а она — меня. Разве можно сожалеть об этом?

Пастор пришел рано утром. Позднее он заявил, что его послал Бог. По его словам, он стучал и стучал, а затем толкнул дверь. Я сидела на стуле у материнской постели и крепко спала.

Когда я проснулась, то стала оплакивать смерть мамы, и мне захотелось увидеть отца. Папа, которого я обожала, был слишком слаб. Он никогда не смог бы, да и не захотел бы содержать меня. В ту минуту я поняла, что осталась одна на свете. Смерть мамы сделала меня сиротой.

 

VI

ГЕРШИ. 1892–1894 годы

— Вы невежественный, вероломный, тщеславный, мстительный, капризный и недостойный человек, Адам Зелле, — заявила бабушка, подчеркивая каждое слово. — Я женщина старомодная и выскажу все, что о вас думаю. Вы обманщик и лжец. Я не дам вам ни одного гульдена. И я потребую через суд опекунства над детьми моей умершей дочери. А теперь оставьте мой дом!

— Только вместе с моей девочкой, — возразил отец. — С моей Герши.

Я выползла из угла комнаты, куда забилась в начале ссоры, и попыталась взять отца за руку. Но рука его выскальзывала у меня из пальцев.

— Чепуха! Ну какой вы воспитатель для молоденькой девушки, Адам Зелле?

— Я имею право, — неуверенно проговорил бедный мой папа. — Я имею право.

Очень мучительно видеть, как унижают взрослого человека. Это ужасное и вредное зрелище.

Попрощавшись со мной, папа повернул меня в сторону, уткнулся в плечо подбородком и обнял за талию.

— А ты не такая уж и страшненькая, детка моя, Герши, — заговорил он, переходя на просторечие. — О тебе в пивных языки чешут, а тебе и шестнадцати нет. И то правда, боюсь я взять тебя к себе. Бабушка даст тебе хорошее приданое, девочка ты славная, скоро замуж выскочишь. Тогда уж никто не помешает мне стать дедом собственных внуков. Разве не так?

Я даже не заплакала. Что толку?

Бабушка меня не любила, хотя относилась ко мне лучше, чем к мальчикам, которых обожала. Когда мы с ней встречались, я покрывалась гусиной кожей. И поныне, когда я вспоминаю свою бабушку, то ногти впиваются мне в ладони. Очень неприятно жить под одной крышей с человеком, который тебя недолюбливает. Неприятно и обидно.

Единственным моим желанием было ходить в школу. Я думала, что образование даст мне возможность прокормить себя.

Бабушка выбрала для меня лучшую и самую дорогую школу в Лейдене. Возможно, она испытывала чувство вины передо мною из-за того, что не переносила меня и желала выпроводить из дома. Успев забыть почти все, что прежде знала, я провалилась на вступительных экзаменах и насилу устояла перед желанием утопиться в соседнем канале. Но бабушка услала меня к тетушке и дяде в Снеек и наняла мне репетитора.

Решив непременно поступить в школу на сей раз, я сидела над учебниками по восемь — десять часов в сутки, не считая трех часов, в течение которых местный учитель «натаскивал» меня. Впрочем, Снеек и унылую, однообразную равнину, оживляемую стадами коров, я ненавидела, как ненавидела и тамошний сырой климат. Тетушка не разрешала мне ходить на прогулку в город, где под вечер у гостиницы «Вийнберг» играл оркестр и группы молодых людей и девушек чинно прохаживались по улице, разглядывая друг друга. Зато заставляла меня ходить каждое утро в церковь, даже если накануне я допоздна засиживалась за учебниками. Дядя же был ко мне безразличен и, думаю, даже не знал, что я нахожусь у него в доме.

Поскольку любить меня было некому, я сама любила себя и называла «милой Герши» и «бедной Герши». Драматизируя свое одиночество, стала бледной, запустила волосы, которые свисали теперь сальными косицами вдоль щек. Когда явилась на экзаменационную комиссию, то представляла собою жалкое зрелище.

Ко всеобщему удивлению, экзамены я сдала успешно и сразу ожила. На другой день меня было не узнать.

— Только не заносись, — говорила тетушка из Снеека, помогая мне удлинить юбку и рукава платьев, едва прикрывавшие мне кисти рук.

Бабушка прислала мне великолепное пальто и даже позволила переночевать в Амстердаме у папы, хотя тяжба между ними еще не закончилась.

Тетушка из Снеека проводила меня до Ставорена. Все три часа я сидела, прижавшись носом к окну, отчасти оттого, что изо рта у нее пахло тухлым сыром. Когда мы проезжали мимо Хиндлоопена, то, увидев великолепную колокольню, я воскликнула:

— Посмотрите, как красиво!

Но тетушка меня одернула:

— Не кощунствуй, Гертруда.

Очутившись на палубе парохода, я жадно вдыхала терпкий ветер, дувший со стороны Зюйдер-Зее, чтобы отбить зловоние Снеека, и бросила за борт бутерброды с сыром, которые мне дали с собой. При виде построенных два века назад серых дряхлых зданий Энкхейзена, которые тянулись вдоль берега, я почувствовала, что нахожусь за тысячи миль от Снеека.

— Не узнала меня, — прокричал папа, встав передо мною на сходнях.

Действительно, этого статного, красивого, чисто выбритого мужчину, который энергично махал рукой, когда судно подходило к причалу, я приняла за иностранца. Он выглядел великолепно — свежий, нарядный, помолодевший без усов. И пейзаж мне понравился. Вагон стучал на стыках рельсов, когда мы ехали в Амстердам мимо нарядных вилл, окруженных рвами, через которые были переброшены мосты.

По словам папы, он занимался поставкой нефти, хотя большей частью оставался в Амстердаме. Зарабатывал он неплохо.

— Мне нужен был размах, я его добился. Я современный человек, Герши, житель большого города, вот и все.

Я воспрянула духом. Как только кончу школу, я приеду к отцу и буду о нем заботиться. Даже если суд назначит опекуном бабушку, кто запретит почти взрослой девушке жить у отца? И все мои прежние мечты о «хорошей жизни» вместе с папой в Амстердаме сбудутся.

— Я хочу тебя кое с кем познакомить, детка, — произнес папа. — Ты у нее останешься на ночь, поскольку сам я живу в гостинице для коммерсантов. Это удобно для дела, но неподходящее место для молоденькой девушки. Моя знакомая говорит: «Какая жалость, что она не католичка, а то ее можно было бы отправить в монастырь для получения образования».

Я так расстроилась от этих слов, что разинула рот.

— Какой только чуши не говорят о католиках, — со смущенным видом продолжал папа. — Домине ван Гилзе был ханжой, Герши. Моя Хельга славная женщина и не позволяет себе никаких вольностей, уверяю тебя. Тебе она понравится.

— Кто «она»? — спросила я.

— Ни к чему скрывать, — проговорил папа, нервно теребя нарукавную повязку. — Ты же знаешь, календарь сердцу не указ. Она вдова, и я вдовец, оба мы домоседы. Она моя невеста, Герши. Можешь быть уверена, и для тебя припасено золотое колечко, когда настанет твой черед. Ты меня слышишь? Ты полюбишь Хельгу, а Хельга полюбит мою девочку.

Сунув ладони под мышки, с несчастным видом я принялась раскачиваться взад-вперед всем корпусом. Бедная Герши стала круглой сиротой.

— Тебе нездоровится, детка?

Я отрицательно покачала головой. Да будь я при смерти, кому теперь до меня есть дело?

Хельга встретила нас в вестибюле гостиницы-ресторана «Рембрандт», в которой жил папа. Никогда еще не встречала я такой суетливой женщины, да она еще и пришептывала что-то сладковатым голосом. Бусы и браслеты, стукаясь друг о друга, позвякивали, ткани развевались, а когда она вертела головой, то розы, прикрепленные к модной шляпке, раскачивались из стороны в сторону. Огромных размеров костяные заколки то и дело вылезали из ее соломенных волос, и если она не успевала их подхватить на лету, то заставляла отца поднимать их с пола.

— Такая заколка и пол проломит, — заметил с проказливым видом папа, вытирая заколку о рукав.

— Несносный, — прощебетала Хельга. Воткнув заколку в волосы, она одернула юбки на своих вертлявых бедрах и увела меня из гостиницы.

На улице было светло, и я заметила, что дамочка пудрится. Заметив на моем лице осуждение, отец крепко схватил меня за руку и привлек к себе.

— Веди себя прилично, — прошипел он мне на ухо.

Хельга заявила, что извозчика брать не следует. Багаж мой был отправлен в Лейден, в руках у меня был лишь небольшой саквояж.

— Не беспокойся. Ничего с твоей бесценной Герши и со мной не случится, — произнесла Хельга, когда папа стал провожать нас к трамвайной остановке. — У меня уже есть одна падчерица, которую я обожаю. Скоро мы с тобой подружимся.

«Никогда», — молча поклялась я.

— У меня такие чудесные планы, — продолжала она в то время, как мы тряслись по нарядным улицам незнакомого города. — Я возьму тебя с Катринкой (это дочь моего покойного, горько оплакиваемого мужа) завтра на аукцион Фраскатти. Это одна из достопримечательностей Амстердама. А по пути я куплю тебе шляпку. Когда наденешь обнову, сразу почувствуешь себя нарядной городской девочкой.

— Мне она не нужна, — отрезала я. — Спасибо. — На самом же деле мне страсть как хотелось получить шляпку.

— Не сердись на нас — на меня и отца, — произнесла Хельга доверительным шепотом. — Так уж получилось. Да и к чему было ждать? Мы с ним оба одиноки и немолоды, знаем, чего хотим. Милая, давай дружить. — И она протянула мне затянутые в перчатки руки.

— Хорошо, — буркнула я и, не замечая протянутых рук, уставилась в пространство.

Я считала свое недостойное поведение верностью матери, но в минуту, когда мне так нужен был друг, приобрела врага. В сущности, Хельга была женщиной доброй, но того, что я отвергла ее, она мне не простила.

Войдя в ее гостиную, я невольно захлопала в ладоши. Мне никогда прежде не доводилось видеть комнаты в восточном стиле. На стенах, украшенных красочными турецкими коврами, висело множество ятаганов, сабель и дротиков, полки и столики были уставлены яркими безделушками. Украшенные орнаментом бронзовые вазы и диваны с толстыми кожаными подушками привели меня в восторг. Такой великолепной комнаты я еще никогда не видела.

— Тебе нравится? Адаму тоже, — обрадовалась Хельга. — Очарование Востока. По-малайски тебя бы назвали попа. Ты даже чуточку смахиваешь на яванку.

Но я не позволила себе расслабиться. Фыркнув, я повернулась к ней спиной.

Вздохнув, Хельга провела меня в другой салон. В нем было накурено, и я поморщилась.

— Бабушка Катринки — малайская принцесса, но курит, как солдат. Многие из них курят. Ужасно, не правда ли? По-голландски она не понимает, к тому же глуха. Так что просто улыбайся. — Хельга обнажила белые крупные зубы.

Огромного роста темнокожая старая женщина заворочалась в кресле. Хельга прокричала ей что-то на певучем языке, и старуха, не ответив, оглядела меня с ног до головы. Затем поднялась, тучная, но подвижная, как гигантская рептилия, и, взяв меня за плечи, повернула вокруг оси. Я повиновалась и спросила у Хельги, что сказала старуха.

— Не могу тебе этого повторить, — отозвалась Хельга, когда огромная принцесса опустилась в свое кресло. — Это очень интимно. А впрочем, ничего плохого она не сказала. Она посоветовала тебе не затягивать груди, иначе они будут отвислыми.

Я так оскорбилась, что затряслась всем телом, и на глазах у меня выступили слезы. Старуха поцокала языком и, взяв двумя пальцами сигару, поднесла ее к губам.

— Катринка! — пробасила она и, сунув сигару в рот, затянулась, кивая при этом головой.

В комнату вбежала девушка. Она была примерно моего возраста, с оливковой кожей, невысокого роста и хрупкая. Сквозь огромные линзы очков в стальной оправе приветливо смотрели ее глаза.

— Добро пожаловать, фрейлейн Зелле, — произнесла она. — Рада вас видеть.

Я подумала, что все это происходит во сне. Такой красивой и элегантной девушки я в жизни не встречала. Никогда не видела, чтобы платье так плотно облегало фигуру, в то же время не стесняя движений. Не видела таких ухоженных ногтей, такой гладкой прически.

На другой день мы с Катринкой стали союзницами и подругами. Они с бабушкой должны были вернуться на Яву, как только Хельга и мой отец поженятся. Но уезжать Катринке не хотелось.

— Ничего, кроме зеленой воды, зеленых орхидей и черных вулканов там не увидишь, — сетовала она. — А это такая скука. Будь даже принцессой крови, умрешь от скуки.

— А я бы уехала туда, — возразила я.

— Как только познакомлюсь с немцем, выйду за него замуж и перееду в Берлин, — решительно заявила Катринка. — Вот такая жизнь мне по душе.

— Мне тоже, — отозвалась я.

— Можно, я стану называть тебя «кузиной», хотя мы и не родственницы?

— Кузина Катринка…

— Кузина Герши…

На следующий день на аукционе Фраскатти нам удалось отстать от Хельги, и, взявшись под руки, мы принялись бродить по зданию. Я была так возбуждена, что дышала, как запыхавшийся щенок. Люди кричали друг на друга на всевозможных языках, и пыль поднималась до самой крыши. Мальчишки-рассыльные сновали в толпе. Они внимательно наблюдали за сидевшими в изолированных секциях галерей мужчинами с каменными лицами, которые делали им условные знаки. Отличить участников от зрителей можно было по их реакции на происходящее. Даже наблюдать за торгами было увлекательно, что же касается тех, кто в них участвовал, то они, казалось, ставят на карту собственную жизнь.

— Так оно и есть, — заметила Катринка. — Во всяком случае, свои состояния. Бывает, что негоцианты, когда их обходят соперники, кончают жизнь самоубийством или умирают от разрыва сердца. По словам одного моего знакомого, по сравнению с табачными торгами у Фраскатти рулетка — это детская игра.

Каждые четверть часа воцарялась мертвая тишина, и все замирали как вкопанные. Какой-то человек называл цифру, оканчивающуюся сотыми долями цента, и чье-нибудь имя. Затем все бросались куда-то бежать; нас чуть не сбили с ног. В следующую минуту, словно по мановению волшебной палочки, толпа орущих мужчин и юношей окружила какого-то человека. По словам Катринки, бывало, что подростки, подобно альпинистам, карабкались по стенам здания, чтобы разделаться с коммерсантом, приобретшим последний лот табака.

К нам подошел настоящий француз с тростью в руках и лиловым галстуком на шее и поздоровался с Катринкой, которая представила меня ему как свою кузину, мадемуазель Зелле. Я заговорила с ним по-французски, и он похвалил меня за хорошее произношение:

— Я прихожу сюда, чтобы понаблюдать, как возбуждаются флегматичные голландцы, — объяснил он, чем очень рассмешил меня. — Зрелище стоит того. Epatant, ne c'est pas? Подумать только, возбужденные голландцы?

— Epatant, — согласилась я, чувствуя себя на седьмом небе.

Подошли еще два человека. Один из них, еврей, был похож на господина Шнейтахера, второй был низенький, подслеповатый мужчина с заметной лысиной.

— Сделай одолжение, — произнес, обращаясь к Катрин, еврей, — сними свои очки.

Та не стала ломаться, и мы все трое так и ахнули. Моргая близорукими глазами, Катрин повернулась к нам в фас, затем показала изысканный, как у Нефертити, профиль.

— Видели? — сказал еврей. — Что я вам говорил?

— Вы позволите мне высечь вас? — спросил подслеповатый.

Катринка выгнула брови. Рядом с ней я почувствовала себя нескладной и некрасивой. Выбравшись из толпы, я отдышалась и спросила:

— Высечь? А за что?

— То есть изваять. Это скульптор. Очень модный и ужас какой бездарный. Но я стану позировать. Ради любопытства. К тому же мой обожаемый еврейский друг просил меня об этом. И еще, я хочу досадить Хельге. Она такая мещанка.

— Ненавижу ее, — призналась я.

— Ну что ты, — возразила Катринка. — Женщина она неплохая. Откуда у тебя такая жасминовая кожа, Герши?

— Меня подменили, — со счастливым выражением лица ответила я. — Зачем ты носишь очки, ты же такая красивая?

— А затем, что без них я ничего не вижу, — рассмеялась Катринка.

Прежде чем лечь спать, мы с Катринкой поклялись встретиться снова. Она со своей бабушкой на следующей неделе отплывала на Яву, а я должна была прибыть туда позднее. Всю ночь мне снились орхидеи, растущие в кратерах вулканов.

На рассвете меня разбудила Хельга. Вместе с папой они проводили меня на вокзал, после чего поспешно зашагали по платформе. Последнее, что я увидела, — это их плечи, касавшиеся друг друга. Всю дорогу, до самого Гарлема, где мне предстояла пересадка на Лейден, я плакала по отцу, как по покойнику.

Окруженная высокой кирпичной оградой, школа меня разочаровала. Среди шестидесяти девочек я умудрилась не найти ни одной подруги. Я была изгоем и безнадежной провинциалкой. Чтобы не подать виду, как я несчастна, держалась высокомерно, находила отдушину в книгах. Не желая, чтобы кто-то увидел мое бедное нижнее белье, раздевалась под одеялом. У каждой девочки была подруга, а то и две, лишь со мной никто не дружил.

Приближалось Рождество, но бабушка написала, что мне не следует приезжать на каникулы, так как дело об опекунстве все еще тянется, да и у Яна корь. Запершись в туалете, находившемся в дальнем конце ванной, я расплакалась. Чтобы никто не слышал моих рыданий, время от времени я спускала воду. Те немногие девочки, с которыми я хотя бы разговаривала, разъезжались по домам. В пансионе остались лишь те, кто приехал из отдаленных владений Голландии. Они держались особняком, были заносчивы и скрытны. Эту группу возглавляла Мария Зегерс, белокурая амазонка с круглым, как блин, лицом и наглыми манерами, которая меня не переваривала.

Единственное, в чем я была впереди, — это языки. Хотя я не могла воспроизвести мелодию, зато изучала тот или иной иностранный язык, запоминая его, как певец запоминает песню. В результате я опередила Марию во французском и немецком языках и даже знала малайский не хуже ее, хотя Марию воспитывали малайские няни.

На второй день после начала каникул я с несчастным видом шла от учебного корпуса по покрытой снегом, смешанным с грязью, дорожке и думала, до чего же уныла жизнь. Я шагнула в сторону, пропуская господина Вета, директора нашего пансиона, и столкнулась с Марией.

— Что вы думаете, фрейлейн Зелле, об этом чудовище, которое распоряжается нашими судьбами? — спросила она sotto voce по-малайски.

Я встрепенулась. Шаркая высокими ботинками по грязной траве, я ответила на том же языке:

— У господина с важными манерами на сюртуке жирные пятна.

— Г-м-м, — произнес Вет, поравнявшись с нами. — Фрейлейн Зегерс и г-м-м фрейлейн… ах да, Зелле. Несомненно, вы скучаете по дому в эти праздники. Но знайте, если у вас какие-то проблемы, дверь моего кабинета всегда открыта для вас.

Ученицы называли директора «Сам Г-м-м» или «Лейденский Паша-Маша». Потешаться над ним считалось comme il faut.

Выступления его перед учащимися были многословными и скучными. Каждое слово перемежалось звуками «г-м-м», так же как и «краткие беседы» с «юными дамами», которые он проводил, открыв дверь, в своем кабинете.

Из класса в класс ходили о нем рассказы. Поговаривали, что в городе у него содержанка. Он не принимал на работу ни одного учителя, если тот не был женат или не имел постоянной любовницы. В женском пансионе нельзя было допустить даже намека на скандал. «Мы обязаны выпустить их из нашего учебного заведения нераспакованными, завернутыми в шелковую бумагу», — заявил он однажды.

В сущности, все мы обожали господина Вета. Остальные мужчины не вызывали в нас ни малейшего интереса. У толстого профессора немецкого языка, герра Хердегена, была толстая жена, которая показывала у себя в гостиной диапозитивы с видами Баварских Альп. Профессор математики болел чахоткой и имел шестерых детей. Был у нас еще Лассам, хорошо сложенный маленький человечек с Суматры. Он учил нас играть в теннис и латинскому, а также вел специальный курс малайского языка, который я посещала. У него была приятная внешность, и когда он играл в теннис, мышцы перекатывались у него под кожей, но Лассам больше походил на девушку, чем на мужчину, и мы относились к нему как к котенку. Садовниками служили старики, страдающие ревматизмом. Единственным, кто являл собой образец мужчины, был доктор Вет.

Во всяком случае, он был рослый, плечистый и источал силу. Даже грушевидный живот его внушал к себе почтение. От директора всегда пахло одеколоном и помадой для волос. Нам нравилось, когда он жал нам руки или гладил нас по плечам, делая вид, что исправляет осанку своих учениц.

— Спасибо, господин директор, — ответила я на предложение выслушать мои жалобы.

— О, благодарю вас, господин Вет, — проговорила Мария.

— Кроме того, — добавила она по-малайски, когда директор прошел, — на подбородке у него какое-то пятно.

— И еще одно, — подхватила я, радуясь собственной дерзости, — на панталонах.

Мария громко захохотала и обняла меня за талию.

— Ах ты, соколиный глаз! Откуда ты взялась, ясноглазая?

— Из Львиного Ока.

— Вот как! Если ты из Львиного Ока, чего же ты ревешь?

— Потому что я сиротка, — произнесла я с трагикомическим выражением лица. — Никто меня не любит, кроме кузины, яванской принцессы.

— Ты шутишь!

— Не шучу.

— Тогда я присваиваю тебе звание почетного члена нашего имперского клуба!

Девочки из клуба, собираясь по вечерам, говорили о других ученицах, учителях, своих семьях, о музыке, философии, религии, браке и интимных отношениях.

Объединяя разрозненные сведения об этом жизненно важном предмете, мы также обсуждали вопросы морали. Однажды долго спорили о том, вправе ли девушка целоваться с мужчиной, с которым она не обручена. Наша отважная Мария заявила, что ни за что не обручится с мужчиной, если с ним не целовалась.

— Как же я иначе узнаю, что он мне по нраву? — вопрошала она, поднимая к нам свое лунообразное лицо. Одна девушка заявила, что не следует целоваться даже с собственным женихом.

— А вдруг ты не выйдешь за него замуж? — упорствовала она.

— Фи, — отозвалась Мария. — Всем известно, что женщинам нравится целоваться в такой же степени, как и мужчинам. Кроме того, туземные девушки даже делают сами знаете что еще до замужества.

— Но это же язычники, — возразила я. Но затем сообщила новым своим подругам, что Леуварден вовсе не такой ханжеский город, как некоторые другие. — Никто у нас тебе слова не скажет, если ты на излучине реки, немного поломавшись, позволишь юноше поцеловать себя.

Все захихикали, а Мария поинтересовалась:

— С открытым ртом?

— Что это значит? — спросила я, шокированная этим вопросом.

— Поцеловать в самую душу, — таинственно проговорила Мария.

Девушка, которая считала, что не следует целоваться даже со своим женихом, вышла из комнаты.

— Я видела, — лгала я, — как она этим занимается. — Опустив большими пальцами уголки губ, указательными я сделала глаза раскосыми. — Мадемуазель Лебрен заявила, что это улучшает цвет лица. Она не такая уж невинная, какой прикидывается.

Все засмеялись жестоким смехом.

— Ты такая наблюдательная. Отныне я нарекаю тебя Мата Хари — Утреннее Око, Солнце, Желтый Глаз, Львиное Око. Да будет так! — С этими словами Мария вылила мне на голову стакан воды.

— Какая прелесть! — встряхнула я мокрой головой. — Теперь я Мата Хари. — Я обняла Марию с чувством любви и признательности.

— Хотела бы я, чтобы и у меня волосы завивались, как у тебя, мадемуазель Мата Пата, Хари Кари, — проговорила Мария, запустив пальцы в мою шевелюру.

Итак, я превратилась в «Мата» или «Мата Хари» для всех, кроме учителей, которые бранили меня за то, что стала менее прилежной. Я научилась делать вид, что внимательно слушаю, а сама в это время думала о своем, сокровенном. Но экзамены показали, что я мало чего стою на самом деле, и если бы не мои успехи во французском и немецком, весной меня исключили бы из пансиона. И если бы доктор Вет, преподававший историю Голландии, не поставил мне незаслуженную отличную оценку по своему предмету.

— Паша неровно дышит к Мата, — объявила Мария.

— Я не в его вкусе, — возразила я. — Ему нравятся хорошенькие и миниатюрные. Я дылда и страшная.

— Ничего подобного, — сказала какая-то девушка. — Ты просто своеобразна.

— И таинственна, — добавила третья.

Я тотчас высунула голову из черепашьего панциря и стала чувствовать себя привлекательной.

После того как я написала бабушке, что, желая подтянуться по математике и латыни, хочу остаться на летнее обучение, она щедро вознаградила мое рвение, как и отец. Захватив с собой мадемуазель Лебрен, все деньги я истратила на наряды. Француженка была некрасивой и старой девой, но у нее был размах. Всех поразила перемена в моей внешности, и мадемуазель Лебрен пригласила меня на «огонек». Она это делала регулярно, чтобы поведать девочкам постарше «кое-что о жизни».

Бог тому свидетель, ничего особенного она не сообщила, но невольно дала мне понять, что я женщина, что у меня есть груди и ягодицы, что моя физическая природа может быть приятной лицам противоположного пола. Такого со мной еще не случалось. У меня вошло в привычку спать, тесно сжав ноги, подложив под себя ладони, и опускать глаза под взглядами мужчин.

Режим дня для тех, кто остался заниматься в летней школе, был очень либеральным. Мы могли без присмотра гулять по улицам, кататься на велосипедах за город и устраивать там пикники. Лейден утопал в цветах, и обыватели украшали стены и балконы домов розетками национальных цветов — красного, белого и синего. Мы с Марией так хорошо играли в теннис, что Лассам научил нас подавать мяч по-мужски, и мы, вздымая юбки, порхали по корту, парируя самые трудные удары. Когда доктор Вет вернулся из отпуска, мадемуазель Лебрен пожаловалась ему, что Лассам обращается с нами, как с юношами. Того и гляди станем суфражистками или, еще хуже, социалистками.

Его секретарша слышала, как директор заявил: «Здоровый ум в здоровом теле». При этом он погладил себя по животу, заметно спавшему после пребывания в течение нескольких недель на популярном бельгийском курорте. «Это современные молодые женщины с современными взглядами».

Наблюдая за нашей игрой, всякий раз, как я делала хорошую подачу, он восклицал: «Браво!»

Однажды директор пригласил нас шестерых на прогулку по городу, выступая при этом в качестве экскурсовода. Мы все ходили и ходили, останавливаясь возле каждой достопримечательности, выслушивая при этом краткую речь доктора Вета.

— У тебя глаза как блюдца, ты, стервочка, — прошептала Мария, когда мы вырвались из кольца, окружившего нашего гида.

Подойдя к статуе всемирно известного врача Германа Бурхааве, выполненной Страке, мы застыли в ожидании. Мария, которая была на экскурсии по городу год назад, сказала, что надо только подождать. Что Вет всякий раз рассказывал страшную и поразительную историю.

По словам доктора Вета, Бурхааве умер в 1738 году, оставив после себя состояние в два миллиона флоринов и увесистый том, на титульном листе которого было начертано: «В сей книге собраны все секреты медицинской науки». Едва он скончался, душеприказчики поспешили после похорон заглянуть в книгу. Оказалось, что все листы ее чистые. Лишь на последней странице стояло: «Держи голову в холоде, ноги в тепле, а кишечник опорожненным».

Соученицы мои зашушукали и покраснели. А я, довольная тем, что оценила по достоинству розыгрыш знаменитого врача (надо мною всегда подшучивали, утверждая, будто мне чуждо чувство юмора), громко расхохоталась. Я слишком долго ухаживала за умирающей матерью, каждый день вынося горшки, и оттого слово «кишечник» меня не шокировало. Подруги же были шокированы моей непосредственностью, а доктор Вет возмутился.

На следующий день он вызвал меня к себе. Я сидела у него в кабинете и слушала его «наставления», из которых ничего не могла понять. По его словам, история зачастую «с душком», но мы должны относиться к этому сдержанно. Г-м-м. Он тешит себя надеждой, что из его пансиона выходят лишь приличные юные дамы. И так далее. И все это время смотрел на меня поверх сложенных домиком рук и несколько раз украдкой провел языком по губам.

Я сделала книксен, когда директор отпустил меня, и заверила его, что всем сердцем стремлюсь достойно окончить учебное заведение. На самом же деле мне хотелось одного — остаться в пансионе до конца дней своих. Когда директор стал оказывать мне знаки внимания, мне не оставалось ничего иного, как примириться с этим.

Мои соученицы поддразнивали меня, но в душе завидовали. Я стала в пансионе знаменитостью. Сначала мне это льстило.

Но со временем ухаживания его стали настолько настойчивыми, что даже преподавательский состав стал обращать на это внимание. Доктор Вет каждый день заходил в мой класс и вызывал меня к себе для бесед. Пока он рассказывал мне историю Лейдена, я считала пятна на его сюртуке и загадывала, считая пуговицы, за кого выйду замуж: моряк, чудак, денежный мешок, судейский крючок. Подпершись кулаками, я сидела, опустив ресницы. Я боялась взгляда его глаз, в которых было жадное и испуганное выражение.

Когда я выходила из учебного корпуса, он был тут как тут. За исключением часов, проведенных в классе и кабинете директора, я все время сидела в дортуаре, куда он не смел войти, и обрадовалась, когда выпал снег и нас перестали выпускать из пансиона.

— Я околдовала его, — заявила я, когда стало невозможно утверждать, что внимание ко мне со стороны Вета — случайность. — Я ведьма fatale.

— Дай нам этого зелья, — потребовала Мария, остававшаяся какое-то время верной мне, хотя другие девочки начали косо поглядывать на меня. — Мы тоже хотим околдовывать мужчин.

— Веди себя пристойно, — цыкнула на меня мадемуазель Ханжа, и все были на ее стороне.

Мне не с кем было словом перемолвиться. Единственной моей надеждой была мадемуазель Лебрен, и мне удалось встретиться с ней с глазу на глаз. Вместо того чтобы помочь мне, она заявила, что добрый доктор Вет особенно внимателен к дурнушкам. Такой уж это человек. Ведь хорошенькие могут сами о себе позаботиться. Из-за своей жалостливости он кажется неравнодушным к той или иной девочке. Сбив спесь, которой у меня не было и в помине, она принялась бранить меня. Нужно следить за своим поведением, когда имеешь дело с мужчинами определенного возраста. И воздерживаться от провокаций. Менопауза у мужчин — очень опасный период. Я не имела ни малейшего представления, что это такое, и скрытая враждебность наставницы заставила меня понять: не у кого искать защиты, кроме как у моего преследователя.

Мне было не по себе. Вет постоянно был рядом — волевой, мужественный, снедаемый желанием, которое я невольно ощущала.

Однажды, встав из-за стола, он закрыл дверь и поцеловал меня. Когда он попытался просунуть язык между губ, я вспомнила слова Марии и открыла рот с целью задобрить его. Если ему нужно именно это, то пожалуйста, только пусть он оставит меня в покое.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнул он, отпрянув. — Фрейлейн Зелле! Уходите! Вы сводите меня с ума!

После того дня он ходил словно потерянный, с темными кругами под глазами. Каждое утро в своем почтовом ящике я находила ужасно бездарные стихи, которые он, по его словам, сочинял по ночам. Он перестал притворяться и начал открыто преследовать меня.

Весь наш мирок сотрясался от урагана его страсти. Я находилась в «глазу» этой бури, оставленная всеми, беспомощная, зато в относительной безопасности. Под каким-то нелепым предлогом директор принудил надзирательницу перевести меня из спального корпуса в темную тесную комнату в здании лазарета. Он заявил своей секретарше, что я «совсем слабенькая», и на этом основании лишил меня прогулок по пятницам. Я не вправе была покидать территорию пансиона. Некоторые преподаватели, из страха перед директором или желая угодить ему, ставили мне завышенные оценки. Иные занижали их. И те и другие были несправедливы ко мне.

Единственным человеком, который обращался со мной нормально, был хромой старик садовник, уроженец Леувардена. Обнаружив меня в оранжерее, доктор Вет уволил беднягу.

Долгое время директор не трогал меня, но потом взял моду останавливать меня в коридоре около моей комнаты. Когда он обнял меня и принялся тискать своими ручищами, я стояла с безучастным видом, но, когда он принялся целовать меня, я поневоле стала отвечать. Он оттолкнул меня, схватившись за свой большой живот, и застонал, словно от боли. Мне стало жаль доктора, я вздохнула и погладила его, но он этого даже не заметил.

Иногда я слышала, как Вет ходит ночью по вестибюлю лазарета. Дверь моей комнаты не запиралась, и я лежала, дрожа от страха, что он может войти, и в то же время едва ли не желала этого.

Выяснилось, что из города приезжал пастор с намерением увидаться с доктором Ветом, что депутация преподавательского состава беседовала со своим начальником. Что там произошло, не знаю, но целую неделю он меня избегал. Я молила Бога, чтобы на этом все и закончилось и чтобы меня не отправили домой. Но я чувствовала себя виноватой и чуточку жалела господина Вета.

Однажды среди ночи я очнулась от глубокого сна и увидела, что он стоит на коленях у моей кровати. Когда я открыла глаза, он приподнял мне голову, начал гладить лицо и говорить что-то бессвязное о том, как он меня любит. О том, что не может жить без меня. Что не в силах бороться с этим чувством. Что я его заворожила.

Я лежала ни жива ни мертва. Войди кто-нибудь в эту минуту — и мы оба пропали. Но когда его руки стали блуждать по моему телу, апатия сменилась гневом.

— Оставьте меня! Вы мне противны! — свирепо прошептала я и, сжав кулаки, принялась несильно бить его по лицу.

Он поднялся с бесстрастным, как у школьного учителя, выражением лица. Я облегченно вздохнула, но тут он принялся срывать с себя одежду.

— Доктор Вет! — Я вскочила на ноги в одной сорочке и закуталась в одеяло. — Уходите отсюда!

— Я тебе ничего не сделаю, деточка, — пробормотал он, лихорадочно пытаясь стащить с себя сюртук. — Обещаю тебе…

Увидев, что я собираюсь закричать, он зажал мне рот ладонью. Мы смотрели друг на друга словно помешанные. В глазах его появилось что-то разумное. Он осмотрел меня с головы с растрепанными волосами до ног, видневшихся из-под ночной сорочки из толстой фланели.

— Ох, — произнес он негромко. — Ох, ох, ох.

Медленно, словно кончики пальцев его обожжены, доктор Вет застегнулся на все пуговицы и провел пятерней по волосам.

— Я хотел только увидеть вас, — произнес он жалобно. Я кивнула головой. Подойдя к двери, он приоткрыл ее и остановился: — Я вел себя как порядочный человек, гм-м?

— О да, — ответила я в истерике, и непрошеный гость ушел прочь.

На следующее утро в своем почтовом ящике я обнаружила записку. Меня вызывали к директору. Когда я вошла, дрожащая от страха и расстроенная, Вет, словно цирковой слон, опустился на колени и стал униженно просить выйти за него замуж. Я сказала, что подумаю. Он заявил, что порядочная девушка вправе это делать. Потом поднялся и, не поднимая глаз, проводил меня до двери.

Придя к себе в комнату, я стала собирать вещи, еще не зная, куда поеду и что стану делать.

В полдень ко мне пришли герр Хердеген, мадемуазель Лебрен и учительница естествознания, приветливая женщина, у которой были взрослые дети. Они оглядели комнату, хотели что-то сказать, но промолчали.

— Вам нужны деньги? — негромко спросил герр Хердеген.

Я кивнула.

Мадемуазель Лебрен протянула мне конверт, на котором было написано: «100 гульденов».

— Мы отправим ваш кофр туда, куда скажете, — произнесла она. — Лучшей ученицы, чем вы, у меня не было.

— Позвольте вам сказать, — продолжала учительница естествознания, — что, по нашему мнению, вы вели себя достойно. Достойно.

— На самом деле я и не собиралась выходить за него замуж, — отозвалась я, внося панику в их расстроенные ряды.

 

VII

ГЕРШИ. 1894–1895 годы

Поезд рассекал клубы тумана. Забившись в угол, я думала о своей погубленной репутации. Кто примет меня такую? Папа женился на болтливой католичке. Бабушка своей неприязнью отравляла мне жизнь. Воспоминания о веселом дядюшке Пауле, однажды исполнявшем роль Санта-Клауса, стерлись из моей памяти. Возможно, и он такой же бесчувственный и пошлый, как дядя из Снеека. Говорили, что у тети Марии, жены дядюшки Пауля, слабая грудь. Вряд ли они обрадуются, увидев на пороге своего дома такую «крошку», как я?

Я почувствовала слабость, и какая-то монахиня в большом белом чепце дала мне нюхательной соли. Я сделала вид, что вдыхаю, но сама задержала дыхание. По словам провинциалов-протестантов, католические священники, переодетые в монахинь, часто похищали простодушных девочек.

Когда поезд подошел к перрону, я, преодолевая недомогание, с чемоданом в руке, погрузилась в туман. Исчезни я в нем навсегда, кто бы стал меня искать?

— Туман как молоко, — заявил извозчик. — Но вы, барышня, не беспокойтесь. Только скажите, куда вам надо, и я вас мигом домчу. Моя Мимоза бегает быстрее, чем пара лошадей, а берем мы вдвое дешевле. Дайте только на чай, все мои клиенты так делают, хотя это и нарушение закона.

В перчатке у меня был спрятан флорин и тридцать центов, и за корсетом булавкой приколот конверт с сотней гульденов. Убедившись, что деньги при мне, я сообщила извозчику адрес Ганса ван дер Мейлена.

Было так тихо, что у меня гудело в ушах. Мы ехали по улицам Гааги, словно на гондоле, рассекающей облако. Я не видела даже собственных рук, сложенных на коленях. Ехали из никуда в никуда. Туман то сгущался, то редел, как бывает при приближении к парку или водному пространству, и тогда становилось легче дышать.

— Приехали, — объявил извозчик. Мы остановились, и туман вокруг нас закачался.

Я на ощупь перешла дорогу и, поднявшись по ступеням, постучала. Ни звука в ответ. «Должен же кто-то быть дома», — решила я. О порядках, царящих в состоятельных домах, я и слыхом не слыхивала и не знала, что по четвергам их обитатели обедают в ресторане. Забрав деньги, которые я извлекла из перчатки, извозчик поворчал и был таков. Расстроенная, я села на ступеньки, положила голову на колени и обхватила их руками.

В таком положении меня застали дядюшка Ганс и тетя Мария. Они так поразились, увидев меня, что, ни о чем не спрашивая, уложили в постель. Когда я проснулась, сквозь белые портьеры пробивался солнечный свет. Под головой у меня были толстые подушки. Подняв сползшее на пол пуховое одеяло, я натянула его до подбородка.

На каминной доске напротив моей кровати танцевали изящные фарфоровые фигурки в коротких панталонах и кружевных юбках. Три стены были увешаны потемневшими от времени картинами в золоченых рамах, четвертая занята огромным шкафом, куда можно было сложить в три раза больше вещей, чем все мои пожитки. Мне хотелось одного — остаться здесь.

Я стала придумывать, как объяснить мое появление здесь. Маленький Лассам проводил меня в Лейдене до вокзала и пожелал удачи. Если бы в меня влюбился он, а не доктор Вет, все вышло бы иначе. Чем больше я об этом размышляла, тем более естественным это мне казалось. Я прогнала от себя призрак директора, и тотчас в моем воображении возникла изящная фигурка Лассама. Разумеется, когда он влез ко мне в комнату через окно, нас застали врасплох. Его сослали в Малайю, а меня, хотя я и была ни в чем не повинной, исключили из школы… Впервые за много недель я почувствовала себя безгрешной и чуточку возмущенной.

Во время завтрака, со слезами на глазах, я рассказала родственникам свою байку. С той поры дядюшка и тетя называли местных донжуанов «настоящими Лассамами».

— Надо подождать, дитя, а потом видно будет, — сказали они. — Мы еще обсудим эту проблему.

И они ее обсуждали, и еще как! Не слушая друг друга, словно исполняли фугу, без конца повторяя одну и ту же тему. Тетушка на один такт отставала от дядюшки, подхватывая поданную им мысль.

Оставив меня в покое, они переключились на политику и семейные дела.

Дядюшка говорил, что Бисмарк — умелый лоцман, но германский кайзер был прав, отказавшись от его услуг, поскольку отныне воцарятся мир и благоденствие…

А тетушка, вторя своему супругу, говорила о том, какая умелая кухарка была у ее дочери, но дочь, конечно, не напрасно уволила эту Берту…

Дядюшка полагал, что войны отжили свой век. Никто не может позволить себе такую роскошь. Армия, основанная на всеобщей воинской повинности, дескать, чересчур громоздка. Кроме того, умирать должны профессиональные военные, а штатские должны жить.

А по мнению тетушки, большие семьи нынче не в моде, ведь теперь дети не умирают в таком количестве, как в прежние времена.

Я была от души благодарна за их заботу обо мне и охотно соглашалась со всем, что они говорили. Миловидная принцесса Вильгемина действительно представляет собой символ одного из тех маленьких счастливых государств, уютно устроившихся за извилистыми линиями границ, которые впредь не будут изменяться, поскольку в мире возникло равновесие сил. Я также согласилась, что принцесса Вильгемина очень похожа на мою двоюродную сестру, внучку ван дер Мейленов, Изабеллу. Я считала, что немец по фамилии Штибер, которого дядюшка называл «королем ищеек», действительно поступил умно, послав во Францию двадцать тысяч шпионов с целью предотвращения реванша, и вслед за тетушкой твердила, что немецкая пища полезнее для здоровья, чем французская. Вместе с ними обоими, вливая взбитые сливки в свой кофе, жаловалась на растущую дороговизну жизни. А чтобы уменьшить расходы своих родственников, изо всех сил старалась не просить у них карманных денег. Что же касается моего содержания, бабушка присылала им достаточно.

Оба родственника нашли, что я полезна и покладиста, и ничего не говорили по поводу моего бегства из пансиона. Я выполняла поручения тетушки: ездила в Ван-Стокум покупать книжки «для развлечения» в мягком переплете и в Меллен-Страат за шерстью для вязания. Когда к ним приезжали внуки, я заботилась о них, как настоящая гувернантка: водила малышей по нарядным улицам в картинную галерею и показывала свои любимые полотна — «Мертвый лебедь» Вееникса и «Сусанну, выходящую из ванны» Рембрандта. Дети они были славные, а при виде обоих полотен мне всегда почему-то хотелось плакать от радости.

Когда дядюшка и тетя принимали у себя гостей, я обносила их угощениями и пыталась разговаривать с ними по-французски и по-немецки. По-английски я не говорила, хотя читала и понимала. Вот почему, никого не стесняясь, британский промышленник произнес, обращаясь к жене:

— Как ты думаешь, дорогая, кто из них самый большой бур?

— Ты имеешь в виду старого Пауля Крюгера? — ответила вопросом на вопрос англичанка.

— Нет, Ганса ван дер Мейлена, — отозвался промышленник и засмеялся собственной шутке.

Когда дядюшка Ганс вместе с тетушкой Мари вернулся в комнату, я, к его изумлению, крепко обняла его. И все же я понимала, что умру в этом доме со скуки.

Летом родственники взяли меня с собой в Жевенинген. Курорт был заполнен лихими офицерами и молодыми людьми, но я ни разу не встретилась ни с кем из них наедине. Тетушка избегала того участка пляжа, где мужчинам и женщинам разрешалось, на французский манер, вместе купаться и где те и другие сидели на песке и беседовали друг с другом. Не жаловала она и танцевальные вечера, устраивавшиеся в больших отелях. Ни к чему встречаться с незнакомыми людьми — так полагала она.

На взморье у нас была собственная вилла, и мы, как не раз горделиво отмечала тетушка, должны были держаться особняком от всех. По утрам совершали прогулку вдоль дюн по кирпичной террасе. Потом мы с тетушкой платили флорин, чтобы получить право очутиться на дамском пляже. После обеда втроем шли через поселок принимать лечебные ванны в курзал, где были два отдельных входа — для дам и для господ. Потом возвращались домой и играли в карты, причем всякий раз я проигрывала.

Родственники мои были люди порядочные. Они приняли меня, видя во мне будущую старую деву, на которую должна распространяться их благотворительность. На меня обращали внимание мужчины, в особенности один лейтенант с эмблемой колониального полка. Нам удалось обменяться взглядами, но преодолеть окружавшую меня стену мы с ним не сумели.

Вечерами, лежа у себя в комнате, я слышала доносившиеся из гостиниц звуки музыки и воображала, что танцую с моим лейтенантом.

Вернувшись в Гаагу, я захандрила и тетушка стала поить меня противной на вкус микстурой. Я писала стихи, рифмуя «страдание» с «мечтанием», и ходила в музей полюбоваться «Сусанной», которая была такой живой, и «лебедем», который был таким бездыханным. Время шло черепашьим шагом, затем наступила весна.

Мне исполнилось шестнадцать.

«Капитан колониальных войск», — прочитала я на странице объявлений в газете «Хет Ниевс ван ден Даг», когда клала ее дядюшке на стол.

«Капитан колониальных войск, приехавший в отпуск в Голландию, подыскивает себе жену». Сердце у меня встрепенулось, словно певчая птица. «Письма, фотографии и т. д. направлять: а/я 206, Гаага».

В тот же день я сфотографировалась в дешевом ателье на улице Ланге Хоут-Страат. На фотографии у меня был непроницаемый взгляд и выглядела я на все восемнадцать. Я отправила снимок на а/я 206, приложив записку: «Была бы рада познакомиться с Вами, капитан колониальных войск». И поставила подпись: «Мата Хари».

Объявление, как мне позднее признался. Руди, было помещено шутки ради. Просто один его знакомый журналист, чудак человек по имени Бельбиан Верстер, запивая шнапс пивом в «Американском кафе» в Амстердаме, пришел к выводу, что Руди должен обзавестись супругой. Руди заявил потом, что разорвал все письма, кроме моего. Решив продолжить розыгрыш и увидев, какая я большеглазая, он ответил мне и прислал фотографию, на ней были офицеры всего полка. «Которого из них вы предпочитаете, Мата Хари»? — приписал он.

«Третьего слева», — ответила я.

Я догадалась, кто он, по фамилии. Определить это было так же просто, как если бы он надел шотландскую юбочку и произнес свое имя — «Мак-Лоуд» — на шотландский манер, а не «Мак-Леотт», как сказал бы голландец. (Хотя их мать была урожденной баронессой Свеетс де Ландас, как сказала его сестра при нашем с нею знакомстве, Руди — вылитый дедушка, тот самый, что командовал бригадой шотландских стрелков, поступивших на голландскую службу еще в 1782 году.) Как бы то ни было, он понравился мне больше всех остальных офицеров, изображенных на фотографии. У него был такой трогательно-важный вид и густые светлые волосы.

Мы переписывались ежедневно. Он жил в Амстердаме, и его беспокоила старая рана. Я жалела его. Он сообщил, что родился в Хеукеломе в 1876 году (прибавив себе два года). Он написал, что годится мне в отцы, а я ответила, что мне по душе зрелые мужчины. Он сообщил, что поступил служить в армию, а не на флот, как ему хотелось. На это я ответила, что люблю армию. Выяснилось, что после окончания офицерского училища в Кампене его отправили в Индию на борту «Конрада», допотопного пассажирского судна, и назначили служить в гарнизон Паданга, Магеланг и Венособе. Я написала, что мне нравятся эти романтические названия, что я читала Уйду, и поинтересовалась, знаком ли он с творчеством этого писателя. После участия в кампании в Атье под командованием генерала ван дер Хейдена он был награжден и встретился со своим однофамильцем. По-моему, это восхитительно — встретиться еще с одним Мак-Леодом, предположила я…

«Возможно, это будет не comme il faut, — написала я в конце концов, — но если вы третий слева, капитан Джон Рудольф Мак-Леод, то в следующий четверг я приеду в Амстердам навестить своего отца. Искренне ваша, Маргарита Гертруда Зелле».

«24 апреля в десять утра, — отвечал Руди, — перед Королевским музеем я буду встречать мадемуазель Мата Хари».

Он надел свои медали, а я потратила несколько гульденов из сотни, припрятанной на шляпку с перьями. Аллегорическая фигура Голландии, окруженная статуями Мудрости, Справедливости, Красоты и Труда, возвышавшаяся над главной аркой музея, как бы благословляла нашу встречу. Руди оказался очень высоким, очень худым, держался очень прямо и выпячивал подбородок. Он был великолепен. Совсем не похож на доктора Вета. Я ощущала на себе его взгляд, и мне не было стыдно. Но при этом пульс мой не участился, а замедлился, и я была поражена своим самообладанием.

Капитан Мак-Леод предложил мне свою руку — мускулистую и крепкую. Нога в ногу мы пошагали по западному крылу музея и, пройдя двор, уставленный производящими жутковатое впечатление гипсовыми статуями, и кабинет гравюр, попали в ресторан.

Мельком взглянув на себя в зеркало, я увидела незнакомку с томным взглядом, гибкую, как кошка; овальное лицо, полные губы, волнистые волосы, собранные на затылке в шиньон. Карие глаза блестели точно начищенные туфли, в которых вспыхивали искорки, кожа была золотистая. И спутник у меня был видным, с гордой осанкой.

— Самое забавное, — произнес Руди, когда мы с ним уселись за столик, — это то, что ты еще совсем ребенок.

— Вовсе нет, — ответила я с легкомысленным видом. — Я уже в таком возрасте, что за мной можно ухаживать, красавец капитан, нравится вам это или нет.

— Мадемуазель Зелле, — сказал он, — давайте будем откровенны. Я убежденный холостяк. Но я очарован вами.

— Вам придется сделать вид, что вы за мной приударили, — ответила я. — Моя мачеха не позволяет мне жить в Амстердаме, но я сказала папе, что приличный офицер оказывает мне внимание.

— Третий слева? — засмеялся Руди и откинулся назад, поглаживая свои великолепные усы.

— Фотография вам льстит, — заметила я, чтобы поддразнить его. — Вы не находите?

— А ваша вводит в заблуждение, мадемуазель с младенческим личиком, — парировал он.

Официант принес кофе и вновь отошел. Мы остались одни у окна, залитого дождем.

— Выходит, за мной поцелуй, — дерзко сказала я и, прежде чем он успел что-то ответить, коснулась ресницами его щеки.

— И за мной тоже, — произнес Руди. Приподняв одним пальцем мой подбородок, он прижал свои губы к моим. Вспомнив доктора Вета, я чуть приоткрыла рот.

Пять минут спустя мы решили, что влюбились друг в друга с первого взгляда.

— Если этот мужчина желает просить твоей руки, пусть приедет на паре лошадей, — сказал папа. — Ты ведь моя детка.

— Господи, а что тут такого, если он придет пешком, Адам Зелле? — спросила Хельга. Ей не терпелось сбыть меня с рук. — По одежке встречают, по уму провожают.

— Ей и семнадцати нет. Это девочка. Моя маленькая девочка, — ответил папа.

— В семнадцать я уже была замужем, — возразила Хельга.

— Я требую уважения, — проговорил папа. — Уважения, которое следует выказать отцу моей девочки.

— А какое ты даешь за ней приданое, старый олух? — поинтересовалась Хельга.

— Если бы не я, то и ей откуда было бы взяться, — ответил папа, умевший вывести из себя Хельгу, говоря простонародным языком. — Капитана на мякине не проведешь. Ты только глянь на Герши. — Хельга посмотрела на меня, словно желая сказать, какая я длиннющая, черная и безобразная. Папа хохотнул. — Ты ж за настоящего мужика выходишь, верно, детка?

Оставив их обоих, я написала своему милому капитану, чтобы он приехал на паре лошадей.

Руди должен был сообщить о наших планах своей сестре. По-моему, он опасался, что та станет возражать и поднимет шум. Но вдова Волсинк заявила, что давно желает видеть его женатым.

— Кому же ты передашь свое имя, если у тебя нет законнорожденных детей? Я только надеюсь, что она настоящая дворянка, вот и все.

— Она голландка до мозга костей, — заверил ее Руди. — Хотя и брюнетка. Вели заложить экипаж с парой лошадей, Джинна, и я тебе привезу свою нареченную.

Луиза-Хуана Мак-Леод Волсинк жила в доме № 79 по Ледише Каде, в квартире над лавкой, которую открыла после смерти своего мужа. Она тоже походила на шотландку и также твердила о «клане». Мне она сразу пришлась по душе. Луиза настояла на том, чтобы я переехала к ним, вместо того чтобы оставаться с папой или возвращаться в Гаагу.

— Чем я не дуэнья? К тому же Руди не хочет терять тебя из виду.

Так оно и оказалось. Что бы я ни делала, повсюду меня преследовал взгляд его серо-голубых глаз. Мы подолгу оставались вдвоем, поскольку Джинне приходилось присматривать за магазином, а спать она ложилась рано.

После публикации о нашей помолвке надо было ждать две недели. Мне было приятно находиться в обществе Руди, который все время ласкал меня. Это доставляло мне удовольствие, не то что прикосновения доктора Вета, возбуждавшие меня и одновременно вызывавшие во мне отвращение. Иногда меня тревожила мысль о предстоящей брачной ночи, но я внушала себе, что другие женщины пережили ее и ничего с ними не случилось. Правда, тетушка из Снеека заявляла, что «это отвратительно, но с этим приходится мириться ради блага отчизны». Старательно прочитав все книги, какими увлекалась тетушка, я из них ничего не почерпнула, поскольку дальше невинных ласк в них дело не доходило.

Не позволял себе лишнего и Руди. До того самого вечера, когда он выпил лишнего и стал умолять меня прийти к нему.

Я твердо отказала, напомнив ему о сестре, о том, что она может подумать. Он вконец расстроился, заявил, что я его не люблю, если считаю, что его любовь не столь важна, как бумажка, над которой будет произнесено несколько слов. Я продолжала упорствовать, и он так рассердился и расстроился, что я испугалась.

— Неужели ты мне не веришь? — спросил он меня и так встряхнул, что из шиньона у меня высыпались булавки и волосы рассыпались.

— Конечно, верю, — произнесла я, стуча зубами. — Правда, верю. Но, Руда…

— Тогда пойдем! — На этот раз фраза прозвучала как команда. Кадровые офицеры умеют приказывать. Не повышая голоса, они внушают в вас убежденность, что вы должны поступить так, как этого требуют они. Как нечто само собой разумеющееся.

«Прости меня, Господи, и Джинна тоже», — произнесла я мысленно, когда Руди, обняв за талию, повел меня к себе.

В комнате его было чисто и опрятно. Постель уже приготовлена. Я не глядела на нее, а только стояла, втягивая ноздрями запах комнаты — запах помады и сапожной ваксы, который смешивался со струей свежего воздуха, врывавшегося в открытое окно.

— Дорогая, разденься и ложись в кровать. Моя любимая, милая. Моя маленькая женушка, — произнес он чуть сдавленным голосом и, поклонившись, вышел и закрыл дверь.

Я торопливо разделась и легла на прохладную простыню, дрожа от озноба. Потом, дернув за шнурок, висевший над кроватью, погасила свет, закрыла глаза и скрестила на груди руки. Руди вернулся. Я услышала, как он торопливыми шагами ходит по комнате. Потом он лег рядом.

Сквозь стекло над дверью пробивался свет, и когда я открыла глаза, то увидела его лицо. На нем было такое идиотское довольное выражение, что я едва не расхохоталась. «Сколько поднято шума из-за глупой и неуклюжей возни», — подумала я.

Руди был свиреп и неутомим, потом вскрикнул, сник и удовлетворенно затих, зажмурив глаза. Слышала ли Джинна восклицание Руди, меня даже не заботило. Я лежала утомленная, совершенно не ощущая собственного тела, которое чуть побаливало. Проведя одной рукой по его талии и бедрам, другой я гладила Руди плечи.

— Дорогая моя, родная, — шептал он. — Женушка.

— Да, правда ведь? — отчетливо услышала я собственный голос, перешедший в шепот. — Спи, mon capitaine adoré. Усни.

Открыв глаза, он подозрительно посмотрел на меня, потом улыбнулся.

— Я сделал тебя счастливой, голубка? — спросил он.

— Все хорошо, — ответила я, не имея ни малейшего представления о том, что он хочет этим сказать. — Успокойся.

Я уже не опасалась, что мой грех будет препятствием к нашему браку. Для меня это не имело значения. Когда он уснул, я осторожно вытащила волосы из-под его головы и, держа в руках одежду, на цыпочках вышла из комнаты.

На следующий день я не увидела недовольной мины на лице Джинны. Она была особенно обходительна со мной. «Милая, чистая, маленькая дикарка», — проронила она однажды. Но одних она нас по вечерам больше не оставляла и настаивала на том, чтобы я ложилась спать одновременно с ней. Впоследствии выяснилось, что я перепачкала простыни.

Бракосочетание состоялось в ратуше, в здании на Судазюдс-Воорбурвал, где некогда находился Адмиралтейский суд. В тех местах, где некогда висели картины, взятые в Королевский музей, оставались пятна. Я представила себе, что «Сусанна» висит с одного края, «Лебедь» — с другого, а «Мадонна с младенцем» — над головой секретаря мэрии.

Папа, упившись в стельку, принялся рассказывать мерзкие деревенские анекдоты и, рыдая, сморкался в платок. Раз он едва не выдал мой настоящий возраст, но Хельга цыкнула на него и сказала, что у него не все дома. Мне не терпелось сменить фамилию Зелле на Мак-Леод, стать замужней дамой и членом семьи Руди и Джинны. Моя преданность своим собственным родным была несколько поколеблена. Дядюшка Ганс и тетушка Мари прислали мне в подарок серебряный колокольчик, которым сзывают к обеду, но на свадьбу приехать не удосужились. Бабушка перестала присылать мне деньги, которые, по ее словам, мне «больше не понадобятся», а тетушка и дядюшка из Снеека отправили мне раскрашенную открытку. Джинна подарила мне ночную рубашку с кружевами, которую я положила сверху в свой дорожный чемодан.

В тот же вечер мы с Руди отправились в Бельгию и остановились в антверпенском «Гранд Отеле». Это была моя первая поездка за рубеж. В номер, зарезервированный для капитана и госпожи Мак-Леод, мы поднялись в лифте, отделанном красным деревом и позолоченными украшениями.

Поскольку я не впервой разделяла с Руди его ложе, я не нервничала, а была веселой. «Как это чудесно, — думала я, — когда тебя любят».

 

VIII

ГЕРШИ. 1895–1896 годы

Сингапур был тем самым Востоком, далеким новым миром, о котором я прежде мечтала, несмотря на здания в европейском стиле и людей, одетых по западной моде. Мне он понравился, как понравилась и смуглость кожи его обитателей.

В гавани ныряли в воду мальчуганы, доставая со дна монеты. Хотя тела их были темно-коричневыми, волосы оказались рыжеватого оттенка. Я поддразнивала Руди, поскольку при дневном свете его шевелюра отливала рыжиной.

— Волосы у мальчишек выгорают на солнце, — объяснил он. — К тому же я живу к югу от экватора.

У пакетбота, ходившего на Яву, были голубые трубы, на палубе подвешены гамаки, на поручнях сушились связки бледно-желтых бананов, залитых лучами бледно-желтого утреннего солнца. По словам Руди, стоили они один мексиканский цент за дюжину и были полезны беременным женщинам. Я пожурила его за подобную прямолинейность.

На гладкой, как пруд, поверхности моря раскинулись сотни островов, похожих на стаю уток, опустившихся на воду, правда, многие были миражом. Мне не терпелось оказаться к югу от экватора, где нам предстояло жить. Я была замужней дамой, которая обедала в Брюсселе, танцевала в Королевском зале в Амстердаме и сидела за капитанским столом океанского лайнера рядом с красивым и родным офицером. Мужчины были со мной галантны, и даже королева-мать улыбнулась мне на балу натянутой, хотя и благожелательной улыбкой.

— Ты знаешь, кто я? — спросила я у Руди. — Я лебедь. — При этом я изогнула шею. — Я тоже была гадким утенком, хотя всегда оставалась черным лебедем — редчайшим созданием.

— День будет жаркий, — проговорил Руди.

— Мне нравится жара. Я тропический лебедь. В Сингапуре, Спуре, — поправилась я, — жара мне была по душе.

— Разве это жара, — презрительно отозвался Руди, — юго-восточный муссон, несущий сухой ветер. Попадешь в джунгли, тогда узнаешь, что такое жара, моя милая.

— А львы в этих джунглях водятся? — Потом я стала вполголоса напевать песню, которую сочинила в Лейдене. — «Ведь рядом из Львиного Ока, не боюсь я Львиного Ока, ведь сама я Львиное Око!»

— Что? Сомневаюсь, любовь моя. Там водятся только тигры. Тигры сойдут? — шутливо-снисходительно спросил Руди.

— Сойдут, — закивала я радостно. — Тигры сойдут.

Он был душка, мой Руди. Терпеливый, милый, добрый и ужас какой внимательный. У него была лишь одна дурная привычка: он все время грыз ногти или теребил усы. Иногда он делал одновременно то и другое. Я пыталась отучить его от этого, но он говорил, что слишком стар, чтобы менять привычки.

Пароход скользил по глади моря, и Руди указывал на зелень равнин и болот восточного побережья Суматры. По его словам, климат там нездоровый. На противоположном конце острова — Паданг, центр кофейной торговли.

Руди утверждал, что настоящего кофе я еще не пробовала.

Когда мы достигли широты 0° и долготы 103°, к нам — мы стояли у поручней — подошел страховой агент. Это был натурализованный американец германского происхождения. Он стал уговаривать нас приобрести американский страховой полис.

— Это выгодное дело, — повторял он убежденно.

Я побежала на нос, чтобы первой очутиться «южнее экватора», и в эту минуту подул свежий ветерок. К чаю у нас были бананы. Я вновь и вновь повторяла, до чего же мне нравится в Южном полушарии.

В ту ночь мы с Руди занимались любовью «южнее экватора». Мне казалось, что сделать своего мужа счастливым нетрудно где бы то ни было. Надо только позволять ему удовлетворить свое желание, когда он этого захочет. Тогда он будет в восторге и страшно признателен.

Руди сказал, что я «удивительно покладиста», и это ему по нраву. Он много ласкал меня до и после акта, и я ощущала приятное возбуждение. Когда он оставлял меня в покое, возбуждение проходило.

Пролив Бангка кишел парусными лодками, похожими на пиратские суда. Я воображала, что меня захватили в плен и продали в рабство. Было жарко, и разговаривать не хотелось. Солнце, отражаясь в водах Яванского моря, сверкало так ярко, что мне стало нехорошо, и Руди отправил меня в каюту.

— Разденься совсем, прикройся лишь простыней, — посоветовал он.

Сначала я легла, не сняв нижней юбки, но потом, очутившись под простыней, сняла с себя все. Было так жарко, так невыносимо жарко.

К моей досаде с палубы спустился Руди. Вместо того чтобы оставить меня в покое, он сорвал с меня простыню. Потом привязал веревку к опахалу, оно покачивалось взад и вперед, направляя на меня поток воздуха. Я в смущении прикрыла одной рукой груди, другой — низ живота. Еще никто не видел меня обнаженной, и я надеялась, не увидит. Это грешно. Я и сама-то на себя редко смотрела.

— Вам следует научиться охлаждать себя, леди Мак-Леод, — произнес Руди как ни в чем не бывало, этим немало шокировав меня. — Даже королева-мать разделась бы донага ради того, чтобы ощутить прохладу от опахала. Жена губернатора и та разоблачается догола, а она толстая как свинья.

Разговаривая, он даже не смотрел на меня, словно подобное занятие было для него делом таким же обыкновенным, как чаепитие.

— Говорю это не по собственному опыту, Боже упаси. Просто здесь знают друг о друге все. Сама убедишься. Стоит тебе чихнуть в Батавии, как в Джокьякарте станет известно, что у тебя насморк. — Он уселся в бамбуковое кресло возле низенького столика, стоявшего под единственным в нашей каюте иллюминатором. — Смею заверить: второй помощник капитана сию минуту известил старшего помощника о том, что госпожа Мак-Леод принимает воздушные ванны нагишом.

— О Руди, — простонала я. — Прошу тебя… не надо.

Он бросил мне простыню, и я завернулась в нее.

— Ты привыкнешь, Герши. Все привыкают. Ты узнаешь, что собой представляют голландцы, эти чопорные, ограниченные, скаредные ханжи кальвинисты, только тогда, когда увидишь их в мусульманском раю. То же самое можно сказать и о голландках. Тебя же не шокирует, когда ты видишь детей, бегающих нагишом.

— Смуглая кожа похожа на шелковую одежду, — заметила я.

— Неужели? Не вздумай об этом говорить. У нас есть свой этикет. Послушай, Герши, следуй моим указаниям, пока не осмотришься. Здесь своеобразная обстановка. Мы живем, руководствуясь голландским правом, законами Магомета и моралью Корана. Мы здесь совсем другие.

— Ты тоже другой?

— Не вполне. Пью больше, так-то. Климат тяжелый, но я un type anglais. Вернее, я шотландец. Я считаю, что моя жена принадлежит мне, имей в виду. Отправляясь на обед, я надеваю мундир, а вечером играю в теннис, чтобы быть в форме. Я люблю опрятность и не позволю тебе стать неряхой.

— Разумеется, — отозвалась я.

— Кое-кто ненавидит меня за это, — продолжал он, глядя рассеянным взглядом в сторону.

— Разве может тебя кто-то ненавидеть? — возразила я.

— Все друг друга ненавидят, — погрустнев, произнес Руди. — В здешних местах страсти кипят.

— Неужели и меня будут ненавидеть? Я не хочу этого.

— Жены офицеров будут ненавидеть потому, что ты красивая, а мужья — потому что моя. Туземцы — потому что ты белая. Но это не имеет значения. Вопреки любви и ненависти мы держимся друг за друга и живем превосходно. Я имею в виду нашу компанию.

Я поняла, что он имел в виду под фразой «наша компания». Это понятие включало офицеров, штатских чиновников, туземную знать и иностранцев — британцев, японцев и немцев. Китайцы и арабы — даже те, кто обладал большим состоянием, — не принадлежали к «нашей компании». Их причисляли к «чужим» — рядовым малайцам, туземцам и прислуге.

Я поинтересовалась у Руди, буду ли я жить во дворце и будет ли у меня множество слуг. Он заверил, что да.

— Получая безобразно маленькое жалованье, мы живем как безобразно богатые люди, поэтому нужно быть начеку, — сказал он.

Я так увлеклась разговором, что не заметила, как с меня соскользнула простыня. Прежде чем я успела прикрыться, я посмотрела на себя как бы со стороны. Эталонов для сравнения у меня не было, не считая статуй, но мне показалось, что я очень привлекательна, несмотря на то что груди у меня смотрели вниз. Но когда я легла вечером спать, хотя стало жарче обычного, я надела ночную сорочку.

Готовясь к высадке на берег, я натянула на себя юбку из шотландки с расцветкой клана Мак-Леодов, которую дала мне Джинна, и такой же расцветки берет. Руди облачился в парадный мундир, прицепил саблю; страховой агент сказал, что более красивой супружеской пары он еще не встречал.

Из-под поверхности моря вдруг словно выросли горы. Их похожие на вулканы вершины четко выделялись на бледно-голубом небе, по которому плыли легкие облака. Маяк, установленный на небольшом островке, сиял ослепительной белизной, вдоль берега выстроились шеренги высоких пальм. Пакгаузы из гофрированного железа имели отталкивающий вид, но в здании таможни мы задержались всего на несколько минут, после чего сели в поезд с симпатичными вагончиками. Нашего американского знакомого немецкого происхождения задержали, и он опоздал на поезд.

— Бедняжка, — заметила я.

— Мы не любим иностранцев, — отозвался Руди. — Они болтают о подневольном труде, тирании голландцев и прочей ерунде. Малайцы — лентяи, каких свет не видывал. Люди они милые, но портить их нельзя.

Из окна вагона я разглядывала деревню. Хижины, плетенные из ветвей, наподобие корзин, стояли на высоких столбах. В пыли возились ребятишки, ходили женщины в ярких ситцевых саронгах, из платков, привязанных за их спинами, выглядывали малыши. На фоне неба выделялись силуэты склонившихся кокосовых пальм. Изумительное зрелище!

В Старой Батавии останавливаться мы не стали: по словам Руди, с наступлением темноты белым людям здесь опасно находиться. Яванская лихорадка успела погубить восемьдесят тысяч моряков и солдат и миллион других белых, прежде чем выяснилось, что с заходом солнца следует покидать низины и подниматься в горы. Мы ехали по старому городу на «садоэ» — двуколке, в которой ездоки сидят спиной друг к другу. Я обратила внимание, что улицы проложены вдоль выложенных кирпичом каналов, отдаленно напоминающих голландские. Они кишели купавшимися голыми ребятишками и крохотными ярко раскрашенными лодками, в которых сидели туземцы. На берегах стирали белье женщины.

В «новом городе», раскинувшемся на склонах холма, были широкие улицы. Руди сказал, что мы остановимся в отеле «Нидерланды». Я заметила, что в восторге от отелей.

— Возможно, от этого отеля ты в восторге не будешь, — возразил Руди, — но придется смириться. Снять номер в гостинице «Бейтензорг» мне не по карману, я еще не получил назначения. Так что не пугайся.

Я заверила его, что не испугаюсь. Но оказалось, что я ошиблась. Это было одноэтажное здание, выходившее окнами в сад. На крытой веранде, которая шла вдоль спален, сидели мужчины в расстегнутых пижамах, вытянув перед собой грязные ноги, и пыхтели трубками и сигарами. Женщины — белые женщины — были облачены в саронги, неряшливые юбки и запачканные белые жакеты, на ногах — шлепанцы. Белые дети, прикрытые одними лишь пеленками или трусиками, играли на цементном полу. Сборище было одно из самых безобразных, какие я когда-либо видела.

В полдень на обед собралось человек сто. Мужчины надели брюки и рубашки, но женщины и дети были в том же облачении. Видя, как они едят приправленное острыми пряностями блюдо, я не могла и куска проглотить, но на десерт поела манго. Оно было восхитительным.

После обеда я вернулась в свой номер, поддерживая обеими руками юбки, и сказала, что вряд ли останусь здесь.

Руди уже лежал в кровати под большим муслиновым пологом, совсем раздетый, лишь прикрыв ноги.

— Чепуха, — сказал он сквозь дрему. — Можно было бы и не хныкать.

Встав на грязную циновку, закрывавшую часть цементного пола, я посмотрела на потрескавшиеся стены. В комнате не было ни одного стула, лишь покосившийся стол, таз с ковшиком да шкаф для хранения одежды. Выходить через решетчатую дверь на галерею мне не хотелось, а в комнате не было ни одного окна. Я забралась под полог и сидела на постели, болтая ногами и обливаясь потом. Решив снять туфли, я наклонилась, чтобы развязать их, и вскрикнула.

Вскочив на ноги со скоростью молнии, Руди схватил в руки ботинок.

— Где? — спросил он испуганным голосом — Где?

Я показала. Посмотрев на большое бурое отвратительного вида существо, он расхохотался. Ворвавшись в комнату, двое слуг увидели забавное зрелище. Руди помирал со смеху, я ревела, вытирая кулаками глаза.

— Тараканы чувствуют здесь себя как дома, — объяснил Руди, когда мы остались одни. — Кишмя кишат — большие и маленькие. С людьми у них договоренность — жить самим и не мешать жить другим. А я подумал, что ты увидела ядовитую ящерицу. Это единственное животное, которого следует опасаться. Нападая, она произносит: «Беки, беки, беки!» Оно отнюдь не безвредно. Что же касается простых ящериц и тараканов…

Я так расстроилась, что меня не обрадовала даже поездка в коляске, запряженной огромными лошадьми, и зрелище нерях, которых я уже видела утром, на сей раз нарядившихся по последней амстердамской моде. В тот вечер Руди напился.

Когда он напивался, то обычно не делал и не говорил ничего особенного. На этот раз, да и потом, было иначе. Он как бы оказывался за толстым стеклом и смотрел на тебя как на что-то неодушевленное. Он так и оставался в своем стеклянном доме, и вступить с ним в контакт было невозможно, отчего я чувствовала: лучше бы мне умереть. Я не в силах объяснить это состояние, но хуже него мне ничего не приходилось испытывать. Ничего.

В первый раз запой продолжался три дня. Три дня он бродил, окруженный стеклянной стеной, а я ходила вокруг нее, охваченная страхом, изумлением и ужасом. По ночам я наблюдала, как отбрасывает причудливые, похожие на ящериц тени горящий фитиль, опущенный в наполненную кокосовым маслом коптилку, и боялась ступить на пол. Двенадцать часов, подряд меня окружала кромешная тьма, которую сменял ослепительно яркий день. Я думала, что умру.

Однажды утром Руди проснулся с головной болью.

— Эй, черный лебедь, — произнес он, словно знал, что все это время я находилась рядом с ним. — Восстань и засияй. И дай мне поскорее аспирин.

Мы гуляли по улицам города, ели манго, кисловато-сладкие плоды красных рамбутанов, и он сказал, что отвезет меня в Бейтензорг и наплевать на дороговизну. Ведь я голландская дама, и он не желает, чтобы я превратилась в одну из тех женщин, которые носят запачканные белые жакеты с расстегнутыми пуговицами. Я заявила, что никогда не стану такой, и просила его никогда больше не напиваться. Он сказал, чтобы я не обращала на это внимания, и мы сели в вагон первого класса с кожаными сиденьями. Вагон был в американском стиле, без купе, стены украшены мозаикой. Благодаря толстым жалюзи и двойной крыше в нем было прохладно. Я наслаждалась красками ландшафта: красная почва, ярко-зеленые пятна растительности, бледно-зеленые пальмы, коричневая кожа туземцев, яркие цвета ситцевой одежды. Я почувствовала, как стесняет меня корсет, и подумала: славно было бы лечь раздетой, ощущая красоту своего обнаженного тела.

Бейтензорг оказался чудесным городом, очень чинным и очень веселым. Во всяком случае, всем хотелось веселиться и все были милы со мною. Все, кто принадлежал к «нашей компании». Только свежим взглядом, заявляли мои новые знакомые, можно увидеть и оценить прелесть этих мест. От ботанического сада я пришла в восторг. Мои новообретенные друзья по очереди гуляли со мной по улицам, усаженным огромными тропическими деревьями, поддерживая меня под руку, когда я задирала голову вверх, разглядывая пронизанную солнцем зелень крон, смыкавшихся надо мною на высоте трех десятков метров. Засмотревшись на распустившиеся цветы лотоса, я едва не упала в пруд. Впервые в жизни я очутилась в мире действительности, красотою превосходившей всякое воображение. Мне некогда было давать ему волю, поскольку чудеса я видела наяву и упивалась ими.

Даже генерал-губернатор и его супруга, обычно относившаяся к незнакомым людям с прохладцей, сделали меня своей любимицей. Руди с удовольствием заметил, что я для него сущая находка.

Однажды нас повезли в Тиапоэс, на чайную плантацию, и я впервые увидела, как танцует девушка-туземка.

Набедренная повязка, казалось, делила тело танцовщицы пополам, и обе половинки его жили отдельно, хотя и составляли единое целое. Поводя плечами, голову она держала прямо и неподвижно. Руки были словно без костей, выгнутые назад ладони напоминали когти коршуна, которые вращались словно на шарнирах. Ноги, поддерживавшие торс, чуть раскачивали саронг. Из-под ткани, доходившей до щиколоток, выглядывали ступни — маленькие и сильные, которые, казалось, способны поднять танцовщицу над землей.

Ничего на свете мне не хотелось больше, чем научиться двигаться подобным же образом.

Но на сей раз мой восторг был встречен холодком и сдержанным неодобрением.

— Весьма примитивно, вы не находите? — заметил находившийся среди нас англичанин.

Я ценила свою популярность, получая от нее удовольствие, и разгуливала среди чайных кустов, забавляя знакомых, которые подтрунивали над моими восторгами.

Вскоре Руди получил чин майора и назначение в Амбараву. Если бы я не побывала в Бейтензорге, то нашла бы ее сносной. Пожалуй, Руди следовало бы отвезти меня туда сразу из Батавии.

Но когда я с тоской вспоминала дни, проведенные в Бейтензорге, то красота садов Амбаравы казалась мне блеклой, а белизна цветков лотоса не столь яркой. Люди, которых я встретила, казались мне персонажами романа о светском обществе, который я, прочитав, вернула в библиотеку. Единственное, что оставалось в моей памяти реальным, был танец девушки-туземки. Я пыталась подражать ей, держа торс прямо, но мне не удавалось удержать на голове даже вышитой подушечки. Когда я пробовала это сделать, Руди поддразнивал меня:

— Танцовщицы нынче идут по гульдену за два десятка.

— Душа моя покинула мое тело и вселилась в тело той девушки, — с серьезным видом заявила я.

— Брось болтать глупости, — ответил Руди, но потом прибавил шутливо: — Ты в нее не влезешь.

Он имел в виду мой живот, в котором находился Янтье. Так я называла мысленно своего будущего ребенка. Конечно, это будет мальчик, и мы назовем его Джоном-Норманом в честь его дедушки, но для меня он был Янтье. Если хотите знать, то я назвала его так в честь моего брата Яна, который сбежал из дома, чтобы стать моряком, и пропал без вести, и моей милой матушки Антье, и еще потому, что мне понравилось это уменьшительное имя — Янтье. Вскоре Янтье стало тесно, и он начал толкаться. У меня даже пупок выпирал наружу из возвышения, внутри которого, словно дельфин в ванне, плескался мой младенчик. Я часто усаживалась, скрестив ноги, на ковер посередине нашей спальни в Амбараве, я часто беседовала с ним.

— Здравствуй, Янтье, — произносила я низким голосом. — Ты проснулся?

— Bonjour, Maman, — отвечала я в нос вместо Янтье. Он всегда говорил по-французски.

— Как себя чувствуешь? — спрашивала я низким голосом.

— Très confortable. Et toi? — пищала я.

— Ты занимаешь столько места, — сетовала я. — Мне тесно.

— Je viens bientôt, Maman.

— Ты не причинишь мне боли, Янтье, правда?

На этот вопрос он ответа не давал. Родов я боялась до смерти. Охваченная страхом, лишенная друзей. Такая уж была обстановка в Амбараве, гарнизонном городе. Ведь Руди был начальником гарнизона. Это значило, что туземцев здесь было больше, чем белых, и «наша компания» состояла главным образом из офицеров, вроде лейтенанта Мульдера, и их жен. Они заискивали или делали вид, что заискивают передо мною, поскольку я была женой начальника, и я их за это ненавидела. Я называла их «мульдероподобными», поскольку все они были похожи друг на друга. Во время вечеринок «мульдероподобные» прятались по углам, хотя весь день проводили вместе, и рассказывали друг другу забавные истории. Офицерские жены беспрестанно обмахивались веерами и при мне говорили лишь о том, какое это мучение — рожать. По их словам, роды хуже пыток. Ни один мужчина не способен выдержать такие страдания.

Если бы не мысль о родовых муках, то беременность доставляла бы мне удовольствие. Было так приятно сидеть и чувствовать, ощупывая живот, как растет во мне Янтье. Не надо было ни о чем хлопотать и суетиться. Почти все время, пока Янтье радостно колотил во мне ручонками и ножонками, я была счастлива.

— Pauvre petite Maman, — пищал Янтье. — Ne t'inquiète pas. Je t'aime.

— Я тоже тебя люблю. Скоро мы с тобой пойдем гулять.

Я поднялась с пола и легла на кровать. Кати, стряпуха, не произнесла ни слова, Руапоны, вдовы фермера, которая жила в горах и приходила делать уборку, в тот день не было. Я слышала, как подравнивает кусты садовник, но он был беззубый и глухой. Я решила, что буду разговаривать с туземцами, если они обратятся ко мне, что бы Руди ни сказал. Он только что пришел в себя после похмелья, и я все еще сердилась на него.

— Оставь меня, — отвечал он, когда я попыталась его образумить. — Я же тебя не бью. А пью для разрядки, когда все осточертеет. Со мной лично все в порядке. Радуйся, что на улицу Оеенчаран не хожу.

— А что это за улица такая — Оеенчаран? — поинтересовалась я.

— Там находится офицерский клуб. — С этими словами он засмеялся.

Поначалу я чувствовала себя самостоятельной и была уверена, что буду рожать дома. Но туземцы улыбались мне и иногда при встрече покачивали мизинцем. По словам Руапоны, они надеются, что у меня будет мальчик. Полицейские на перекрестках останавливали движение и переводили меня через улицу, а лоточники, стоявшие под крытыми тростником навесами, угощали фруктами. Лишь «мульдероподобные» не обращали на меня внимания, но ведь они никогда не ходили по городу. Я перестала бывать у крепости, носившей имя Вильгельма I, где находились Руди и «мульдероподобные».

Когда мы с Янтье гуляли, он никогда не пинался.

В тот день я проходила мимо хоровода девочек и увидела, как старик, сев на корточки, сунул руку в бамбуковые заросли.

— Бамбук, бамбук, зачем ты так разросся? — пропел он.

— Ай-ай-яй, — сочувственно произнесла я, и он улыбнулся.

Засмотревшись, какой-то малыш не успел отвернуться и едва не облил меня горячей струей. Я задрала подол саронга, поверх которого на плечи был накинут полосатый жакет голландского производства, и со смехом увернулась.

Чуть подальше, посередине дороги, в позе Будды сидел мальчуган постарше. Правая рука его была поднята вверх, большой палец выпрямлен, остальные пальцы сжаты, мизинец торчал вверх. У него было маленькое личико, изо рта торчало два больших зуба. Когда на него упала моя тень, он привстал на пятках. Я сложила руки таким же образом, как у него были переплетены ноги, но мальчуган показал мне сначала руками, а потом и ногами, как это следует делать.

Услышав стук барабанов, я повернула за угол и увидела кукольный спектакль, разыгрывавшийся под смоковницей. Напротив сидел какой-то человек, уговаривавший зевак угадать, под которой из трех кокосовых скорлупок находится горошина. Я всякий раз отгадывала и в конце концов положила на край его доски монету. Нас тотчас окружили любопытные: кукольники оставили марионеток, продавец кокосов бросил свой лоток, как и предсказатель судьбы. Всякий раз, как я угадывала, где находится горошина, владелец доски платил мне вдвое больше, чем было на кону. Вскоре я сжимала целую горсть монет.

— Когда женщина в таком положении, у нее появляется второе зрение, — заявил кукловод.

— Нет, — возражала женщина с младенцем, подвешенным к бедру. — Она видит сквозь скорлупки. Понятно? — С этими словами она выпучила маленькие глазки.

— Вовсе нет, — заявила я. — Просто я очень внимательна.

Мой хороший малайский язык, которому обучил меня милый маленький Лассам в Лейдене, произвел впечатление на собравшихся.

— Ты везучая, — сказала девушка, стоявшая рядом со мной. — Поставь за меня, счастливая.

Я спросила у скорлупочника, могу ли я это сделать, и тот ответил утвердительно, хотя и был с виду недоволен. Я выиграла несколько раз, и мне стало жаль скорлупочника. Рядом присел на корточки барабанщик и принялся наблюдать за игрой. Когда я ставила деньги на кон, он отбивал дробь, после этого скорлупочник принимался передвигать скорлупки, сопровождая движения рук замысловатыми жестами. Когда я задумывалась над тем, где горошина, барабанщик вскидывал палочки, а когда я угадывала, принимался стучать, производя оглушительный грохот. Скорлупочник позвал помощника, чтобы тот следил за тем, как убывают сложенные в деревянную миску монеты. А женщины, за которых я ставила монеты, при каждом выигрыше шумно радовались.

Потом я немного проиграла и предложила прекратить делать ставки, но все принялись возражать. Тогда я поставила три флорина. И проиграла. Как это произошло, я так и не поняла. Я ведь ясно видела, куда он спрятал горошину.

После этого со мной остались всего две женщины, которые продолжали ставить на кон свои медяки вместе с моими флоринами. Я расстроилась и, решив отыграться, поставила двадцать флоринов. Надо быть только повнимательнее. Все стихли, даже барабанщик. Руки скорлупочника летали со скоростью света. Я, не мигая, смотрела на доску, пока не заболели глаза, потом показала на среднюю скорлупку. Горошины под ней не оказалось.

И в это время скорлупочник словно провалился под землю. Барабанщик перешел в другое место и начал исполнять музыку для танца, вновь запрыгали марионетки. Я осталась стоять с двумя верными подругами, как и они, с поднятой ладонью, на которой ничего не было.

— Что же муж скажет? — простонала я. — Тридцать флоринов.

— Ай-ай-яй. И наши тоже, — отозвались обе женщины.

Присев в тени на корточках, мы завели дружеский разговор. Оказалось, что у обеих есть дети, и я им призналась, до чего боюсь родов.

— Да, это больно, — сказала одна.

— Очень больно, — подтвердила вторая, закатывая глаза.

— А муж твой тебя любит?

— Конечно, — ответила я.

— А в каком он чине?

— Майор.

— Ну, тогда, красивая моя, у него хватит денег на Лилин.

Тогда я впервые узнала о Лилин. По их словам, она была повитухой и колдуньей. Если ей хорошо заплатить, она придет, усыпит тебя, и ты родишь ребеночка, не испытывая боли. Даже не заметишь, как это произойдет. Очнешься и удивишься: живота нет, а ребеночек грудь сосет. Богатые яванцы, живущие в самых разных частях острова, всегда посылают за Лилин. Да и некоторые белые женщины тоже. Те, у которых добрые мужья и которые волшебства не боятся.

Я с нетерпением ждала Руди, чтобы рассказать ему о Лилин.

— Доктор Хонторст говорит, что она лгунья и мошенница, — заявил Руди, жуя кончики усов. Он расстроился оттого, что я проиграла столько денег, и пожурил за знакомство с туземками, рассказавшими мне про Лилин. — Хонторст был бы рад, если бы ее выгнали из города.

Доктора Хонторста, гарнизонного врача, я не переносила.

— Руди, я так боюсь боли!

— Лилин вовсе не лгунья и мошенница, — неожиданно признался Руди. — А Хонторст — мешок, набитый соломой. Ты получишь Лилин. Обещаю.

Я крепко обняла его, потом принялась расчесывать волосы. Тут меня осенила мысль, и сквозь упавшие на глаза пряди я посмотрела на него.

— А откуда ты знаешь, что она не лгунья? У тебя был ребенок?

Он вышел из комнаты, потом вернулся со стаканом в руке. Опершись о косяк, произнес:

— А ты была бы против?

В его отсутствие я раскинула мозгами, поэтому ответ у меня был готов.

— Ты мужчина, и я не думаю, что ты жил монахом. Если ты любишь меня и обещаешь больше никогда, никогда… Мне хотелось бы увидеть твою малышку.

— Малышку, — фыркнул Руди. — Она уже выросла, и у нее есть своя малышка. Она тоже захотела заполучить Лилин и искала меня по всему острову.

— Твоя дочь…

— Господи, — произнес Руди. — Сначала ты говоришь, что это вполне естественно, а потом приходишь в ужас. Это была девочка, выходит, дочь. Она выросла и сама родила девочку…

Сидя на краю постели, я покачнулась. Руди опустился на колени и схватил меня за руки. Он думал, что я плачу, а я смеялась.

— Красавчик капитан, — произнесла я, придя в себя. — Так ты дедушка!

Пришлось заверить его, что теперь я люблю его в тысячу раз сильнее, чтобы загладить впечатление, которое произвел на него мой смех, и чтобы он не чувствовал себя стариком. Дочь его моложе меня. В конце концов все обошлось. Руди не напился и обещал мне Лилин.

Никто не хотел мне сообщить, где живет Лилин. Мне хотелось повидаться с ней. В конце концов я узнала ее адрес от Кати.

Кати была странной девушкой. По-моему, до встречи со мною она была равнодушна ко всему. Через какое-то время мне удалось развязать ей язык.

Отец ее, родом из Джембера, был сказочником. В детстве она жила счастливо. Потом у отца в горле образовалась опухоль, причинявшая ему ужасную боль, и он больше не мог рассказывать свои сказки. Другого ремесла он не знал и, чтобы накормить Кати, начал воровать. Жители Явы закрывают окна непрочными решетками и двери домов не запирают, поэтому квартирных воров наказывают очень жестоко. Когда вокруг дерева собралась большая толпа и свидетели стали давать показания против ее отца, Кати стояла поблизости. Его приговорили к двадцати годам тюрьмы, но потом выяснилось, что в поясе у него был спрятан кинжал. Тюремное заключение заменили казнью через повешение. Две крохотные лампочки, какие используют домушники, — это все, что досталось ей в наследство от отца.

Никто не хотел давать ей работу, и, чтобы прокормиться, Кати нанялась в дом к китайцам. Даже прожив потом двадцать лет в голландских семьях, при виде фигуры в белой парусиновой паре с косичкой, торчащей из-под котелка, Кати не могла унять дрожи. У нас она стала не столь боязливой и привязалась ко мне. После долгих уговоров она сначала согласилась сообщить, где живет Лилин, но потом испугалась и мне не удалось вытянуть из нее ни слова.

Улица Оеенчаран находилась всего в одном квартале от центральной площади. Туда-то я и отправилась. Мне становилось хуже. Янтье страшно напугал меня тем, что был неподвижен и давил на нижнюю часть плодного пузыря. Когда я добралась до нужного дома, мне свело судорогой ногу. Я постучалась в дверь, и этажом выше из покосившихся окон выглянуло три головы.

Стайка девушек впустила меня. Все они были молоденькие, некоторые — миловидные. Я удивилась тому, что, несмотря на жару, на них надеты просторные кимоно. Они отвели меня к Лилин, хихикая, словно глупенькие школьницы, и я по своей наивности решила, что попала в школу-интернат или нечто вроде этого.

В большой комнате темно, жалюзи опущены, несколько вытертых стульев. И больше ничего. Одни лишь стулья. Лилин поразила меня. Она походила на бронзовую обезьянку и была облачена в шелковое платье, похоже, выписанное из Парижа. В проколотых мочках ушей висели крупные бриллианты. Она сидела неподвижно, как сова, изредка поворачивая шею, стиснутую белым кружевным воротником. Сзади нее стояла огромная чернокожая женщина с длинными, как у гориллы, руками.

— Ты, мадам Мак-Леод, — проговорила Лилин, покачивая, как китайский богдыхан, головою, — разумеется, желаешь знать, когда наступит твое время, и хочешь, чтобы это произошло без затруднений. Ступай с моей дочкой. Теперь я состарилась, и моими «руками» стала Баба, но дело свое я знаю. Не тревожься, милая.

И я не стала тревожиться. Следом за толстой черной Бабой я пошла по коридору. Девушки разбежались кто куда. Мы поднялись в душную палату, где стоял умывальник и двуспальная кровать. На стене висел показавшийся мне странным рисунок с изображением обнаженной женщины, державшей в руках лебедя. Баба сняла с меня жакет, саронг и парчовые туфельки и велела, встав на скамейку и оставшись в панталонах и нижней сорочке, забраться на кровать. От соприкосновения с льняными простынями я ощутила прохладу. В комнате было тихо. Я с наслаждением потянулась, потом хихикнула, ощутив влагу на ногах, как это было со мной в детстве.

— Мама о тебе позаботится, — проговорила Баба. — Поспи чуток.

Я повиновалась, а когда очнулась, то почувствовала приятное прикосновение к своему животу похожих на птичьи когти пальцев Лилин.

— Очень хорошо, — сказала Лилин. — Младенец внизу. Думаю, это мальчик. Больше не спи с мужем. Не садись на пол. Не наклоняйся и не поднимай ничего. Не волнуйся. Пей холодное козье молоко утром и теплое кокосовое молоко вечером. — Потом пальцами впилась в меня, не причиняя боли, чтобы измерить Янтье.

— О-о-о-х! — вздохнула я. — Нет, вы не сделали мне больно. Но мне кажется, что ванна, в которой купается мой ребенок, дала небольшую течь.

— Господи Иисусе и великий Будда, — пронзительным голосом воскликнула Лилин. Она проверила правдивость моих слов так быстро и осторожно, что я не успела запротестовать. — Порвался! Ад и семнадцать чертей с перепонками! Баба! — Голос ее превратился в визг. — Вызови двуколку! Пошли кого-нибудь за майором Мак-Леодом! Девочки! Никого не впускать!

— Но, мадам Лилин! — проговорила самая хорошенькая, столкнувшись в дверях с Бабой. — Мой принц может…

— Заткнись! Живо! Девочки, уйдите. А ты останься и присматривай за нею. Баба, ради Христа, скорее. А ты лежи тихо! — Она сверкнула на меня глазами и мелкими шажками пошла прочь.

— Что случилось? — спросила самая хорошенькая, которой было приказано оставаться со мною.

— Не знаю!

— Ты будешь рожать?

— Не ранее чем через три недели, — уверенно ответила я. — Надо заранее подготовиться.

— Но разве ты не можешь ходить?

— Конечно, могу. — С этими словами я начала было слезать с кровати.

— Не двигайся, — произнесла девушка, схватив меня за одежду. — Мадам Лилин велела лежать тихо.

— Таких забавных школ я еще не видала! — призналась я.

— Школ! Тебе можно шутить, ведь ты голландка и замужем, — отвечала девочка.

— Как это шутить? — возмутилась я.

— Я тебя ненавижу! — воскликнула хорошенькая.

— Я тебя тоже, — отозвалась я. Я подумала, что попала в сумасшедший дом, и никто не знает, куда я запропастилась. Кати ни с кем, кроме меня, не разговаривает. Я вскочила в одном белье, сунула ноги в шлепанцы и, не обращая внимания на тяжело раскачивающийся живот, кинулась к выходу.

— Дай мне одежду!

— Ты одеваешься. Это хорошо, — спокойно проговорила Лилин, словно не видя, что мы с девочкой вырываем друг у друга мой жакет. — Успокойся.

— Я спокойна, — произнесла я, тяжело дыша и запахивая вокруг талии саронг. Я решила сказать Руди, чтобы он пригласил лучше доктора Хонторста.

— Сухие роды труднее, но ты молодая и сильная. Как только доберешься до своей постели, я к тебе приеду.

— Не беспокойтесь, — ответила я. — Вам незачем приезжать ко мне ни сейчас, ни через три недели, когда я рожу.

— Клянусь духами моих предков! — воскликнула Лилин, потрясая кулаками. — Она рехнулась!

Я тотчас вышла бы из комнаты, если бы не заметила огромную лужу у себя под ногами.

— Баба! — взревела Лилин.

Пока Баба обматывала вокруг меня полотенца, сунув руки под саронг, Лилин лаконичными предложениями объясняла мне, как надо рожать. Говорила она по-голландски. Слушая ее речи, я представляла портовый док и канал. Янтье должен выйти из моего дока, пройдя тесный шлюз и канал, и появиться на свет. Дамба внутри меня сломалась. Плыть он теперь не сможет, и ему придется выбираться посуху.

Мне не было страшно, чувствовала я себя превосходно. Когда понимаешь природу боли, ее можно вынести.

— Оставьте меня, — проговорила я.

Подняв руку, Баба растопырила пальцы.

— Двадцать пять схваток. Боли не чувствуешь? — спросила Лилин.

— Пока нет, спасибо, — ответила я. — Прощайте.

Затем, локтями прижав к бокам полотенца, я вышла из дома и села в двуколку, которая ждала меня. Спасаясь от палящих лучей, лошадь мотала головой.

 

IX

ГЕРШИ. 1898–1899 годы

Приехав домой, я сказала Кати и Руапоне, что у меня отошли воды. Руапона, родившая шестерых детей, воскликнула: «Ай-ай» — и поставила на огонь две кастрюли. Кати помогла мне притащить из прихожей к моей кровати напольные часы. Я заявила, что хочу согласовывать схватки с колебанием их маятника. Вдвоем они помогли мне забраться в постель, и, когда я, довольная тем, что начинаю испытывать боль, вскрикнула, они рассмеялись. Руапона сказала, что я сама еще ребенок.

Ворвавшись в дом, точно всадник верхом на коне, Руди воскликнул, что Лилин скоро придет.

— Не вздумай пускать ее сюда! — тоном приказа проговорила я.

Потом мне стало очень больно, и я передумала.

Бедный Руди бегал взад и вперед, не зная, которое из моих распоряжений нужно выполнять. Сначала он велел Руапоне позвать Хонторста, а Кати — не впускать Лилин. Потом вернул Руапону и послал Кати к воротам, чтобы Лилин поторопилась.

Получив несколько противоречивых приказаний, Руапона побежала за Хонторстом, а в это время Кати привела Лилин и Бабу в прихожую. Зычным голосом, каким он командовал на плацу, Руди гаркнул: «Оставьте мой дом!» Но тут я закричала благим матом, чувствуя, как трещат мои кости.

— Заплати, — спокойно произнесла Лилин.

Дважды пересчитав деньги, причем Руди страшно бранился, она вошла и приказала мне замолчать. После этого дала чего-то выпить и начала крутить у меня перед глазами браслет, что-то произнося речитативом. Я смотрела на нее неотрывно до тех пор, пока не успокоилась и уплыла в забытье. Это все, что я помню.

По словам Кати, метод Лилин не успокаивал роженицу. Он лишал ее памяти, и только. Я дико выла и даже укусила Бабу. Руди нервно ходил взад-вперед то по прихожей, то по гостиной, то по кухне и грыз ногти. Войти в комнату ему не разрешали, но однажды он поговорил со мною, остановившись у двери. Я его попросила: «Руди, принеси для моего пруда семь Желтых утят». Потом застонала, а немного погодя дико заорала.

Примерно через час вместе с Руапоной пришел Хонторст. При виде его Лилин и Баба тотчас вышли из спальни. Доктор попытался взять власть в свои руки, но, когда он прикоснулся ко мне, я упала с кровати, покатилась по полу и завопила. Перепугавшись, он вышел в коридор. Лилин и Баба пытались уйти, но Руди их не отпускал. Хонторст кричал, что Лилин — ведьма и шлюха, а Руди — преступник, и просил помочь ему, потому что я свихнулась. Баба громогласно заявила, что доктор ничего не смыслит в медицине, Лилин ругалась по-французски, а Руди вопил что есть мочи, приказывая всем что-то делать; сбежались соседи и тоже кричали, пытаясь выяснить, в чем дело.

Руапона и Кати, придя в мою комнату, положили меня на кровать, и Янтье появился на свет. Кати достала из кипятка садовые ножницы и обрезала пуповину. По словам Кати, при тоненьком крике новорожденного внезапно воцарилась тишина.

Неделю спустя Руди написал Джинне, чтобы та зарегистрировала в Гааге рождение 30 января 1895 года Нормана Мак-Леода. Благодаря «некоторым обстоятельствам» никто официально не подтвердил и не зарегистрировал его рождение в Амбараве. Кто бы стал заявлять под присягой, что мать ребенка не уезжала рожать в Голландию? Если Норману суждено стать премьер-министром или генералом армии ее величества, лучше, чтобы он родился в Голландии.

От Нормана Руди был без ума.

— У него нос Мак-Леодов, — утверждал он.

Со временем глаза у ребенка стали черными как смоль, хотя волосы у него были белокурые, а кожа светлая. Меня не волновало, где он родился и будет ли он премьер-министром. Я знала одно: Норман — это мой Янтье!

Мы с Янтье два года жили в Амбараве. Папа Руди целый день пропадал в крепости и вечером возвращался домой, чтобы защитить нас от бед. Руапона хозяйничала, давала нам возможность оставаться вместе, а Кати готовила еду. Полюбив Нормана, Кати подобрела и даже рассказывала ему разные истории. Самой любимой была история его рождения. Она отдала ему половину своего наследства — одну из лампочек, какие используют грабители. Крышка у нее была прикреплена на шарнире к половинке ореховой скорлупы, внутрь которой вы помещали капельку смолы, чтобы оттуда не выпал светлячок. После того как из куска бамбуковой палки с затычкой, в которой их хранила Кати, мы доставали светлячка и клали его в смолу, он начинал вырываться из плена и светил холодным зеленоватым светом. Я подносила лампочку к хорошенькому личику Янтье.

Время текло медленно и сладостно, словно мед из кувшина. Янтье научился ползать, потом ходить, не сгибая коленок с ямочками. Затем научился говорить, во рту у него один за другим стали появляться жемчужные зубки, освещая улыбку. Он рос свободным и веселым ребенком, и я не давала ему плакать.

Руди сказал, что я похожа на одну из тех Мадонн, которых изображали на своих картинах старые мастера, и он обнимал меня — нежно и словно виновато. Он очень постарел на вид, но это его не заботило. Однажды я заметила, что волосы у него поседели, потом обнаружила у него небольшое брюшко.

Ни с «мульдероподобными», ни с голландскими торговцами, ни с офицерами мы больше не общались и вели спокойную, размеренную жизнь. Руди заявил, что работа с туземными солдатами идет успешно, что Амбарава вполне его устраивает. Время от времени в крепость приезжал генерал, и, пока тот не уезжал, Руди нервничал. Потом один из начальников пришел к нам в дом и сквозь густые усы заявил, что Руди, пожалуй, слишком мягок с туземцами. В ту ночь Руди был сердит и грубо овладел мною, а два месяца спустя я поняла, что снова забеременела.

Я решила, что будет мило, если у Янтье появится сестричка. Я уже придумала ей имя — Бэнда, в честь первой дочери Руди, Хуана — в честь его внучки и Луиза — в честь его матери. Он стал спорить со мной, но я упорствовала и заявила, что, если он откажется дать ей такое имя, я всем расскажу, что оно обозначает. В конце концов смирившись, он рассмеялся и сказал, что я очень забавная.

Генерал Зейсенис не был похож на остальных генералов. И вообще ни на одного из мужчин, которых я знала. Даже тогда, когда он стоял спокойно, казалось, что все вокруг него качается из стороны в сторону — столько в нем было энергии. Сначала он меня шокировал.

Когда он остановился передо мной, грузный, с бычьей шеей, Руди в комнате не было.

— Что ты тут делаешь, прелестное создание? Господи, до чего же ты красива! — сказал он.

— Благодарю вас, — ответила я.

— Глупости! — возразил он. — Не надо одарять меня улыбкой Мадонны. Ты львица в клетке. Тебя выдают глаза. Ты полюбишь меня, когда я захочу этого?

— Нет, — испуганно ответила я. Мне захотелось убежать куда-нибудь в джунгли и бродить там, держа на руках Янтье.

— Девочка — и уже мать. Проклятье. Будет слишком поздно. И все равно. — Я так и не поняла, о чем он говорит, расхаживая короткими, энергичными шагами. Он поцеловал мне руку, и меня словно ударило током. — Все равно, — повторил он и быстро закивал головой.

— Мак-Леод, — произнес генерал, обращаясь к Руди, когда тот вернулся. — Хватит вам прозябать в этой дыре. Клянусь Господом, я переведу вас в Маланг и назначу командиром первого пехотного запасного батальона. Как думаете, справитесь?

— Как прикажете, — вытянулся по швам Руди.

— Восхитительный климат, множество европейцев, чудесный город, вашей жене будет весело. Ситуация там требует спокойной, твердой руки, умения быстро принимать решения. Я вас уведомлю. Доставите мне удовольствие видеть вас обоих.

После ухода Зейсениса Руди как-то переменился. Почувствовав это, я встревожилась. В те два месяца, которые нам оставалось прожить в Амбараве, из нашего дома исчезли счастье и покой. Я не понимала, чем озабочен Руди. Я только догадывалась, что он чего-то боится. Он всегда немножко трусил.

Выяснилось, что Маланг лежит в неглубокой впадине, окруженной пологими горами. Когда поезд спускался в долину, за горизонтом скрывалось красное, как адский огонь, солнце. Над городом повисли черные грозовые тучи. В горах эхом отзывались удары грома и местность освещали всполохи молний. Когда поезд, окутанный клубами пара, взвизгнув тормозами, остановился у вокзала, молния расколола небо пополам, солнце погасло, и город погрузился в черный мрак.

Мы вышли на платформу. Руди, облаченный в новый мундир, стоял прямой и подтянутый. Янтье, широко раскрыв черные глазки, неподвижно сидел на руках у Кати. Я заметила, что стою, вытянув вперед изогнутые руки, в позе яванской танцовщицы, словно пытаясь защитить нас от беды. Какой-то человек поднес к нашим лицам фонарь, и тут начался ливень, сущий водопад, обрушившийся на нас с небес.

«Палас-Отель» разрекламировал себя как «современную гостиницу, предлагающую туристам, одиночкам и семьям, и также всем путешественникам ни с чем не сравнимые по своему удобству номера». Сев в карету, плохо спасавшую нас от дождя, я оторвала от тела прилипшую к нему одежду и объяснила Янтье, что в гостиницах очень хорошо. Он ничего не ответил.

При свете двух факелов огромным красным глазом на нас посмотрел портье. Другой глаз был залеплен черным пластырем.

— Нет номеров, нет номеров, — замахал он руками, отбрасывая плясавшие на потолке огромные тени.

Он отправил нас в туземную гостиницу. Мы тронулись, с трудом преодолевая глубокие лужи. Светя призрачным светом «летучей мыши», владелец с поклоном впустил нас. При виде его Кати закричала, как раненое животное, и, сунув Янтье мне в руки, кинулась бежать. Руди попытался задержать ее, но тщетно. Инвалид-китаец, толстый, с сальной косичкой, только улыбался и все кланялся, кланялся.

Он отвел нас в мансардное помещение. Это была просторная комната с высоким остроконечным потолком, под которым перекрещивались балки, и узенькими окошками. Кланяясь и шипя слова приветствия, он мотнул фонарем в сторону наших кроватей. С балок слетели три летучие мыши, я упала на пол, согнувшись пополам над Янтье и подняв над головой руку. Китаец схватил метлу и стал гоняться за летучими мышами, словно исполняя танец ведьмы. Руди с трудом открыл окно, и внутрь помещения хлынули ручьи воды.

Летучие мыши исчезли в ночи, гром отгрохотал, молнии сверкали где-то вдалеке, и ливень прекратился. По всему городу зажглись огоньки, но в гостинице было по-прежнему темно.

Втроем мы улеглись на одну кровать и, обнявшись, уснули. Утром я увидела, что сквозь низенькое окошко в нашу комнату врывается свет. Мата Хари, Дневное Око, Око Льва, Солнце, благослови меня!

Я выбралась из постели и, нагнувшись к окну, расправила руки. С засохших ветвей дерева во дворе поднялись три канюка и полетели навстречу восходящему солнцу.

— Увези! — закричала я неожиданно. — Руди! Увези нас!

Предзнаменования были дурными, нам следовало бежать куда глаза глядят. По-доброму ли обошлась с нами судьба, столь недвусмысленно оповестив о том, что нас ждет?

После того как мы переехали в большой, просторный дом с гостиной в японском стиле, огромным садом с широкими прохладными лужайками и клумбами, на которых росли ароматные цветы пастельных оттенков, окаймленным роскошными тропическими кустарниками и деревьями, я забыла о грозе, летучих мышах и канюках.

Выяснилось, что Маланг — веселый, красивый город, не такой чопорный, как Бейтензорг. В качестве жены военного, занимающего важный пост, я принадлежала к «сливкам общества» этого веселого городка. Я впервые участвовала в светской жизни. И мне это нравилось — принимать гостей, получать приглашения в твердых белых конвертах, доставляемых облаченными в ливреи слугами, танцевать, обедать в двенадцать под подвешенным к потолку опахалом, которое приводил в движение мальчик-араб.

У нас был повар-суданец, садовник-туземец и несколько девушек из Маланга, которые присылали вместо себя родственниц, если не могли прийти сами. В первое же утро к нам вернулась Кати, молчаливая и невеселая. Руди хотел уволить ее. По его словам, она действовала ему на нервы. Но я ее не отпустила. Она всей душой любила Нормана, но в отличие от большинства туземных нянь не пыталась отобрать для себя частицу его. Я могла жить своей светской жизнью и все-таки не терять при этом сына. Но Руди не нравилось, что я трачу слишком много денег.

Я решила посоветоваться со своей лучшей подругой, Алидой ван Рееде, как нужно вести хозяйство, чтобы поменьше расходовать денег.

— Безнадежно, — ответила Алида. — Безнадежно. Все мы по уши в долгах, и мужья наши бесятся. Ничего не поделаешь.

Она была румяной, кровь с молоком, голландкой, женой одного из лейтенантов, находившихся под началом Руди. Каждый день мы встречались пополудни у нас в саду и болтали о том о сем.

— О, это так весело, — проговорила я, тотчас забыв о том, как бранил меня Руди за лишние траты. — Ты знаешь, мне никогда еще не было так весело за всю свою жизнь.

— Милая Маргерит, — сказала Алида, произнося мое имя на французский лад, — ты рождена для веселья.

«Наша компания» состояла преимущественно из молодежи. Мужчины были чрезвычайно внимательны ко мне и весьма учтивы с Руди. Алида сказала мне, что за глаза меня называют «загадочной Маргерит», поскольку я невероятно скромна, и все ломают голову над тем, действительно ли я так добродетельна, как это кажется со стороны.

— Ты прячешься под ресницами, — заметила Алида, — и никто не знает, что у тебя на уме.

Руди большей частью был занят и очень далек от меня, хотя и не напивался и не прятался за стеклянные стены. Однако я думаю, что пил он все же много. На столике в его «квартире», как называл он две комнаты, которые оставил за собою и где он спал, всегда стояла бутылка шнапса. И каждый раз уровень жидкости в ней был разным. Когда я задала Руди вопрос, зачем он пьет, он мне ответил, что служба в Маланге очень сложна и требует знаний мировой и местной политики. Вряд ли я смогу понять.

Изредка он приходил ко мне в будуар, который я отделала на свой вкус в белый и голубой тона: спали мы врозь. У меня было такое чувство, что он навещает меня, скорее, из желания доказать себе, что он еще способен на это, чем из желания близости. Лишь однажды он остался у меня на всю ночь и, прежде чем уснуть, уткнулся в подушку, отвернувшись от меня. Я слышала, как он бормотал про себя: «Я солдат, а не полицейский». А я повторяла лишь одно: «Да, милый», — положив руку ему на плечо, на что он никак не реагировал.

Я решила, что мне нужно знать все о политике. Тогда Руди сможет обсуждать ее со мной. Если ты начальник, то не можешь беседовать на политические темы с подчиненными. В течение продолжительного времени я читала все газеты, слушала разговоры молодых офицеров и была готова поразить мужа.

Однажды вечером, когда мы остались одни и не надо было идти в гости, я подождала, когда подадут кофе, и, набрав в легкие воздуху, проговорила:

— Милый, что ты скажешь по поводу этого испанско-американского конфликта? Мне кажется, это верх глупости. А ты как считаешь? Ну а что если Америка создаст флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты думаешь?

Сначала он посмотрел на меня с испуганным, чуть глуповатым видом, а потом принялся хохотать. Никогда еще не слышала я от него такого смеха. Я почувствовала себя уязвленной.

— А другие мужчины находят, что я умна, — заявила я.

— Да неужели? — спросил он, желая меня подзадорить, но смеяться перестал.

Он долго расспрашивал меня, главным образом об офицерах. Ван Рееде, Схуте и прочих. Не флиртую ли я с ними? Не пристают ли они ко мне? Уж не затем ли я стараюсь казаться такой начитанной, чтобы обратить на себя внимание кавалеров? Он был подозрителен и несправедлив, и я очень расстроилась.

— Подойди ко мне, — произнес он наконец.

Хмурая и утомленная, я приблизилась, и Руди обхватил меня за талию.

— Ты молода, — сказал он, — но ты моя жена. Ты меня любишь?

— Да, — ответила я.

Он посадил меня на колени и обнял.

— Тебя огорчает, что я становлюсь старым и толстым?

— Не очень, — проронила я, прижимаясь к нему. Бедный мой. — Все мы люди. Иногда это трогает мое сердце.

— Я по-прежнему твой красавец капитан?

— Да, милый Руди.

— Дитя, — произнес он, теребя мне шевелюру. — Дитя, которому всего двадцать один год. — Он вздохнул.

Я растерялась. Я совсем забыла, что Руди все еще считает, будто мне двадцать один год. Было слишком поздно сообщать ему о том, что мне девятнадцать. Ведь у меня уже есть один ребенок, а второй в проекте. В расстроенных чувствах я закинула голову назад и поцеловала его.

— Я в большей степени дитя, чем вы думаете, красавец капитан.

— Вот и ладно. А теперь спать. Папа Руди должен еще поработать.

— Выходит, ты не сердишься на меня за то, что мне так весело живется в Маланге?

— Конечно, нет. Бегом в постель.

Было за полночь, когда я проснулась и увидела, что он стоит у моей кровати.

— Ты говоришь, что любишь меня?

— Да, — ответила я, протягивая к нему руки. У него был строгий вид, и он казался трезвым.

— Докажи! — произнес он, грубо схватив меня за локти.

— Ну, разумеется! — с облегчением улыбнулась я. Но убедить его в том, в чем ему хотелось убедиться, я не сумела. Он только с виду казался трезвым. В действительности он был пьян в стельку. Он отчаянно пытался доказать свою любовь, но не смог сделать это. Я измучилась, он был в отчаянии, и, когда он уходил, мы не сказали друг другу ничего.

Жилось мне по-прежнему легко и весело. Так продолжалось до мая. Потом я очень растолстела и начала чувствовать недомогание. Пора было угомониться и ждать рождения ребенка.

Перемена в моем положении раздосадовала меня. Правда, у меня был Янтье, хорошевший с каждым днем. Кроме того, каждый день ко мне приходила Алида. Мы сплетничали и придумывали планы на осень. Ожидалось празднование в честь коронации нашей королевы. Ван, муж Алиды, вместе со Схутом сочиняли музыкальную драму и хотели, чтобы я исполнила роль королевы Сказочного королевства. Предложение это мне так понравилось, что я забыла сказать Алиде, что не умею петь.

Руди со мною почти не разговаривал и передвигался очень медленно. По утрам он так долго собирался, отыскивая свою фуражку, трость и бумаги, что мне хотелось реветь. Бывало, он раза три или четыре возвращался с дороги, забыв какую-нибудь вещь, и все домашние ждали, когда же он наконец уйдет, чтобы они могли прийти в себя. Однажды утром он собирался так долго, что я заплакала. Услышав радостный вопль сына, я кинулась к нему, но поскользнулась на натертом до блеска паркете и упала.

Когда я очнулась, хмурая акушерка-голландка заявила, что, если Господь позволит мне сохранить ребенка, произойдет чудо. Руди часами сидел у моей постели и обливался слезами.

Выкидыша не было, но весь оставшийся срок беременности я ходила с распухшими руками и безобразной, в пятнах, кожей. Меня совсем замучила лихорадка, а из-за инфекции глаз я почти ослепла. Некрасивая и несчастная, я сидела дома и не желала видеть даже Алиду. Руди надо было уехать в глубь острова, и я пожурила его за то, что он меня покидает, хотя в душе была рада его отъезду.

Бэнда-Хуана-Луиза оказалась худым, кожа да кости, ребенком с огромной головой, разорвавшей мои внутренности. Мучения продолжались двадцать два часа, после чего мне заявили, что детей у меня больше не будет, что я не должна кормить девочку сама и что я едва не умерла. Мне не хотелось не только кормить, но даже видеть ее. Я слышала, как она целыми днями плачет у себя в детской.

Я долго лежала настолько больная, что избегала встреч со всеми, кроме Кати и Янтье. Когда мне становилось получше, я разрешала Руди посидеть рядом при условии, что он будет молчать. Потом позволила ему говорить. Остановить его оказалось делом невозможным. Он стал утверждать, что во всем виноват он сам. Бог наказал нас за его грехи. Я подумала, что наказание несправедливо, ведь пострадала-то я, но промолчала. Он заявил, что должен покаяться.

Сначала я была шокирована, но мне хотелось узнать, о чем же мне расскажет Руди, однако ничего нового он не сообщил: говорил, что у него были замужние женщины и девушки-туземки, но имена их он не назвал, считая это непорядочным.

— Я недостоин твоей молодости и чистоты, — заявил он, — кроме того, я овладел тобою до брака.

— Это правда, — заметила я.

— Можешь ли ты простить меня, Герши? — сказал он, опускаясь на колени.

— Конечно, — ответила я. — Перестань суетиться.

— Суетиться? — Руди посмотрел на меня так, словно я дала ему пощечину.

— Я не хотела тебя обидеть, — поспешно поправилась я, — извини. Ты вел себя как животное и негодяй и все такое, но я прощаю. Честное слово.

— Ангел мой, — проговорил Руди. — Милый мой ангел.

Потом он поклялся, что для искупления своих прегрешений капли в рот не возьмет.

После этого он стал ужасно милым, добрым и ласковым. Он оказался чудесным отцом. Учил в саду Нормана маршировать и отдавать честь, велел сшить для него детскую форму и подарил оловянную сабельку. Бэнда-Луиза любила его больше, чем свою новую кормилицу, женщину с большими отвислыми грудями; благодаря ей девочка стала толстой и спокойной. Руди проезжал мимо дома на своем великолепном белом коне, чтобы дети могли увидеть отца. Верхом он казался худощавее и здоровее. Иногда он заводил со мной разговор о том, как хорошо бы уйти в отставку. Тогда мы поселимся в каком-нибудь очаровательном селении, поменьше Амбаравы. Норман в это время будет учиться в самой лучшей школе в Голландии.

Каждое утро я лежала на солнце и в конце концов загорела, как туземка; волосы отросли, тело вновь стало худощавым и гибким. Норман все время находился рядом со мной, но Бэнда-Луиза, едва я прикасалась к ней, поднимала крик. Стоило мне взглянуть на девочку, как она отводила глаза в сторону или пристально, немигающим взглядом смотрела на меня. Кати заявила:

— Это старая душа со старой обидой.

Я по нескольку дней не заходила к ней в детскую. Когда я смогла снова выходить в свет, Руди подарил мне два платья, выписанные из Голландии, — одно из желтого шелка, вышитое камелиями, другое из пурпурного бархата с глубоким вырезом и отделанное жемчугом. Я была в восторге от своих нарядов и от всей души поблагодарила Руди.

Ван Рееде и Схут успели закончить свою оперетту, и Алида привела их на репетицию, где я исполняла роль королевы. У меня был хрупкий, очень странного тембра низкий голос — следствие болезни. Со слезами на глазах я объяснила им, что не смогу воспроизвести самую простую мелодию.

Позднее я поняла, сколько артистизма в Ван Рееде. Думаю, не будь он военным, Ван стал бы известнейшим театральным деятелем. Поистине гениальный художник, он с огорчением называл себя «паяц из Маланга».

Роль королевы он переписал заново. Она уже не пела, а только танцевала и слова произносила parlando. Роль была изумительной, и Ван без конца репетировал ее со мною.

— Мне кажется, ты рождена для сцены, Маргерит, — заявил он.

Алида не возражала. «Он любит меня, — говорила она радостно. — Но он полагает, что открыл тебя».

Ван не разрешал мне прочищать горло и пытаться сгладить хриплость моего голоса.

— Ни в коем случае. Так было задумано. Ты наполовину туземка, наполовину королева, полуженщина, полудикарка, не то с Востока, не то с Кавказа. Ты носишь атласные платья и танцуешь босиком! Когда ты разговариваешь, то делаешь это лишь для того, чтобы приказать одному своему подданному лечь с тобой на ложе, а другого послать на плаху. Двигайся, двигайся, не мямли. Держи марку!

Думаю, что своей будущей карьерой я обязана Вану. К остальным участникам спектакля он относился как к любителям. Меня же гонял нещадно, заставляя вновь и вновь отрабатывать свою роль.

— У тебя безупречное чувство ритма, — поучал он. — Это все равно что взять верхнее «до». Лишь один из миллиона обладает подобным талантом. А если он у тебя есть, доверяй ему.

Когда я это усвоила, он стал работать с хореографией. То, что делала я, представляло собой контрапункт для всего остального спектакля. Каждую позу, которую Ван сам изобретал или которую заимствовал у меня, он заставлял фиксировать, держать до боли, до дрожи в коленях. Потом комбинировал их. Вы поняли? Я переходила от одной позиции к другой совершенно свободно, потому что могла сохранять ее сколько угодно времени. Когда Ван репетировал со всей труппой, главенствующую роль играла я, хотя партию принцессы исполняла Алида. У нее было колоратурное сопрано.

В тот период, когда мы репетировали, взглянуть на нас приехал генерал Зейсенис.

— Вы не ревнуете свою великолепную супругу? — спросил он у Руди.

— Моя супруга не давала мне ни малейшего повода для ревности, — отвечал Руди.

— Счастливец, — заметил Зейсенис и посмотрел на меня твердыми, живыми глазами. От его взгляда мне стало жарко.

Занятая собой и своим благоденствием, я невнимательно слушала, о чем говорит генерал с моим мужем. Я понимала, что слова его относятся ко мне тоже, и полагала, что Зейсенис хочет, чтобы я обратила на него внимание. Я очень сильно ощущала его присутствие и старалась не обращать внимание на Зейсениса. Поэтому недомолвки проходили мимо моих ушей. А суть их состояла в том, что в Маланге дела у Руди шли не совсем гладко. До Руди же все доходило слишком медленно. Более того, он был уверен, что Зейсенис им доволен.

— Рад, что он заметил, как я умею ладить с солдатами-туземцами, — сказал, обращаясь ко мне, Руди, — что я стараюсь придерживаться закона, когда возникает какая-нибудь проблема. Меня любят больше, чем моих предшественников! Как я понял, генерал согласен со мной: если в чем-то не уверен, то нельзя рубить сплеча. А что касается моих отношений с местными голландскими властями, он признает, что я, скорее, солдат, чем дипломат. Славный малый, верно?

— Очень, очень славный, — ответила я томно, довольная тем, что мы с Руди одного мнения.

В ту ночь я впервые взяла в свои руки инициативу и соблазнила Руди. Оказалось, мне известно многое, о чем я прежде не задумывалась, и я заставила Руди показать то, что мне раньше даже не приходило в голову.

Я давно спала глубоким сном, когда Руди растормошил меня.

— Где ты всему этому научилась? — спросил он. Лицо у него осунулось, глаза покраснели.

— От тебя, — произнесла я сквозь сон. — Где же еще?

На следующий день он купил мне жемчужные серьги в тон моему бархатному платью, а я ему подарила ониксовые запонки.

В день премьеры, с трудом дождавшись, когда поднимется занавес, я едва не умерла от волнения. Ван был бледен и не в себе. Он взял меня за руку, и обе наши руки увлажнились.

— Ступай и будь моей королевой, — произнес он.

В тот вечер подданными крохотной сцены, на которой я царствовала, стали все зрители. Они готовы были повиноваться любому моему капризу. Конечно, зрительный зал был наполнен друзьями, людьми, расположенными ко мне. Но где-то в середине первого акта, почувствовав контакт с аудиторией, я преобразилась.

— Ван был прав, — проговорила Алида, от души обнимая меня после спектакля. — В тебе действительно есть что-то, этого у тебя не отнимешь.

— Мое имя войдет в историю театра, потому что я открыл тебя, — восторженно заметил Ван.

Все с преувеличенной почтительностью поздравляли меня, но, чтобы не обидеть Алиду, королевой бала выбрали ее. Хотя меня приглашали на каждый танец, я почувствовала, что ко мне относятся со своего рода нарочитым пренебрежением. Дело было вовсе не в низости человеческой натуры, а в реакции зрителей. Огромный успех и оглушительные аплодисменты в мою честь уже прозвучали, и им казалось, что этого достаточно, не вечно же мне царствовать. Но меня это не трогало. И я по очереди танцевала с Ваном, Схутом и Руди. Мои ноги подкашивались от усталости.

Внезапно генерал Зейсенис сказал:

— Прогуляемся по саду.

Пройдя извилистой тропинкой среди кустов японских роз, он привел меня к пруду, на берегу которого стояли живописные скамейки. Завидев генерала, три офицера и парочка, сидевшая на скамье, поприветствовали его и вскоре удалились.

— Вы опасная женщина, Маргарита Мак-Леод, — начал Зейсенис. — Что вы на это скажете?

— Ничего, — ответила я.

— Вы могли бы взять себе в любовники Схута и прочих, — продолжал он задумчиво. — Молодежь будет охотно вскакивать и выскакивать в окна вашей спальни. Но мы можете выбрать и других — тех, кто старше, людей влиятельных и щедрых. Что вас больше прельщает? Плоть молодых юношей, раз уж ваш муж мало на что способен, или общество мужчин вроде меня?

— О чем вы говорите? — произнесла я, пытаясь встать в позу обиженной. — Вы такое мне сказали…

— Отвечайте, — в приказном тоне сказал он.

— Мой сын… — начала я.

— Что вам нужно? — Он нетерпеливо коснулся моей руки.

— Мне нужно… Мне нужно… — ответила я, сама не зная, что нужно. Я не нуждалась ни в хорошеньких мальчиках, ни в могущественных мужчинах. Мне хотелось постоянно ощущать вокруг себя жизнь, как я чувствовала во время спектакля, как ощущала это теперь, сидя рядом с Зейсенисом. Но я прежде всего принадлежала Янтье и хотела, чтобы о нас с ним заботились. Как делал это Руди.

— Я вам нравлюсь?

— Да, — призналась я.

— Потому что вы мне так нужны? Или потому, что вы не можете принадлежать мне? Вы добры или жестоки?

— Добра, — убежденно ответила я. Но со вздохом прибавила: — Но в мире, в котором мы живем, трудно быть доброй.

— Да, — подтвердил генерал. — Я даже не вправе просить вас быть ко мне доброй сию же минуту, но все равно пытаюсь удержать вашего мужа здесь ради вас, мадам. Если смогу. Проявить доброту можно лишь во время войны. Ведь тогда все становится преходящим, каждый пребывает под сенью смерти. Вы когда-нибудь видели, как умирает человек?

— Да, — сказала я, сложив руки на коленях.

— Тогда человек становится добрым. Предупреждаю вас, когда начнется война, я приеду и отыщу вас.

— Войн больше не будет, — заявила я.

— Обязательно будут. И будет доброта. Вопреки им. Но не сейчас. Знаешь, в старые времена я воспользовался бы своим droit de seigneur и увел бы тебя против твоей воли из-под носа у Мак-Леода.

— Была бы рада, если бы это оказались именно вы, — смущенно отозвалась я.

Зейсенис коротко хохотнул. Потом положил мне на плечо седую голову и сжал ладонями бедра. Тотчас же отпустив меня, он поднялся.

— Какой великолепной женщиной ты будешь во время войны!

Алида сообщила мне, что генерал Зейсенис всячески старался сохранить Руди его должность в Маланге. Но дела у Руди шли из рук вон плохо, и высшее начальство настояло на его переводе на Суматру.

Это было понижением, но, получив приказ о новом назначении, Руди обрадовался. Он снова стал разговорчивым и заявил, что там будет еще лучше, чем на Амбараве.

— Медан на Сумарте — это то, что надо старому солдату вроде меня, — сказал он. — Я не честолюбив, не люблю ввязываться в политику, да и никогда ее не любил. У меня будешь ты, дети, мой жеребец Кинг и охотничья собака Блэки. А этот чертов ром мне теперь не страшен. Счастливому человеку его бояться нечего.

В марте Руди уехал, а мы остались ждать, пока он подыщет для нас подходящий дом. Писал он каждый день. О том, что одинок, что все в Медане каждый вечер отправляются в «Серкл» пьянствовать и играть в азартные игры, но он остается в гостинице и думает о своей семье. Скоро он подберет дом, и мы к нему приедем. «Твой Руди снова стал самим собой, — писал он. — Руди, который обожает свою маленькую женушку. Маланг, по твоим словам, был злополучным местом, но здесь, в этом чудесном городке посередине джунглей мы будем вместе».

Я решила, что джунгли — это то, о чем я мечтала, и поделилась своей радостью с Алидой и Ваном.

— Там водятся львы, — проговорила я, дрожа от страха и восторга и представляя себе этих больших великолепных кошек, — леопарды и тигры!

— Это недалеко от Борнео, — заметил Ван. — Суматра — подходящее место лишь для змей да аллигаторов. Оставайтесь здесь, Маргерит.

Мои друзья повсюду возили меня, оберегали. Вскоре я перестала скучать по Руди и почувствовала себя молоденькой девушкой. Мы играли в теннис на пару со Схутом и всякий раз выигрывали. Он флиртовал со мною, но так легкомысленно, что я не возражала против его ухаживаний. Каждый вечер вместе ходили в гости.

Чета Ван Рееде поехала в Теемланг, неподалеку от Маланга, и пригласила с собой меня вместе с Кати, Бэндой-Луизой, ее кормилицей и Норманом. Я написала Руди и попросила денег, чтобы приобрести кое-что для Медана, но он прислал короткое сердитое письмо. Я все же поехала, не сообщив Руди, куда еду.

Когда я вернулась, меня ждало письмо, в котором было немного денег. Письмо пролежало несколько дней в Маланге. Город этот все-таки осуществил свою давнишнюю угрозу. Прочла письмо я слишком поздно. Руди велел приезжать немедленно.

Перед отъездом из Сурабаджа, чтобы сесть на судно, отплывающее в Батавию, откуда нам предстояло добираться до Суматры, я отправилась за покупками и истратила деньги до единого цента. Даже на телеграмму не осталось, и я послала Руди открытку.

Упаковывая все симпатичные вещи, которые я купила, я мысленно прощалась с веселой жизнью в Маланге, Янтье гладил меня по мокрым щекам.

— Не плачь, Maman, — повторял он милым голоском. — Не плачь.

— Ах, Янтье, — проговорила я, обнимая своего ребенка. — Живи счастливо! А моя жизнь кончена. Я еду умирать на Суматру, где даже львы и тигры не водятся.

 

X

ГЕРШИ. 1899 год

Мы сидели на палубе, наблюдая, как юго-западный муссон волнует поверхность Яванского моря. По проливу Бангка под парусами, надутыми ветром, носились лодки. Мы шли вдоль побережья, держа курс на Малаккский пролив, и могли разглядеть в глубине острова болота и джунгли.

— Я ведь никогда не был к северу от экватора, правда? — спросил Янтье.

— А ты знаешь, Янтье, что если станешь выливать воду из ванны, то в Северном полушарии струя будет закручиваться в одну сторону, а в Южном — в другую?

— А если посередине?

— Течет прямо. Буль-буль.

— Я верчусь на юг, — произнес Янтье и стал крутиться вокруг собственной оси. — Я волчок.

— Ты мой обожаемый-любимый-котенок-лапочка, родившийся к югу от экватора. Норман-Янтье-волчок, — ответила я.

Подошли двое мужчин и стали наблюдать за Янтье. Один из них был приземистый голландец в белой льняной паре, а другой — немец с бородкой и усами, подстриженными под кайзера Вильгельма.

— Такая жара, а ему нипочем, — произнес немец, поднимая свой шлем. — Вот пример для туземцев.

— Какой восхитительный мальчуган, — заметил голландец.

Немца звали герр фон Керих, одно плечо у него было выше другого, левый локоть он прижимал к боку, так что кисть болталась. Выяснилось, что его брат женат на моей «кузине» Катринке, падчерице Хельги, моей мачехи, и что они живут в Медане. Мы стали говорить о том, до чего тесен мир, и я сказала, что буду рада увидеться с ней. Герр фон Керих заявил, что он вообще против смешанных браков, но ведь, в конце концов, Катринка родственница султана Дели. Минхеер Схопейс работал в меданском филиале делийской фирмы «Маатсшаппи» и каждый год ездил в Амстердам для участия в табачных аукционах у Фраскатти.

Трапезовали мы вместе в салоне, где обедавшие толковали о том, что туземцы Суматры ленивее яванцев и даже не хотят зарабатывать. Меня предупредили, что наступает пора штормов, и поэтому, ложась спать, нужно покрепче привязываться.

Та ночь была штормовой, и мы с Янтье не спали. Мы с ним затеяли игру: наклонялись то в одну сторону, то в другую и делали вид, будто боимся непрерывного грохота, хотя именно так оно и было. Кати и Бэнда-Луиза лежали спокойно, покачиваясь с боку на бок. Пристегнутые широкими кожаными ремнями, они не просыпались, несмотря на то что трещала мебель в каюте.

Судно, плавно покачиваясь на волнах, стало приближаться к берегу, и на нас повеяло жаркой волной. Руди на причале не было. Я почувствовала угрызения совести оттого, что не отправила телеграмму и так долго мешкала с отъездом. Потом решила, что расстраиваться нечего. Разве я не заслужила того короткого периода свободной, счастливой жизни? Ведь отныне я стану Руди милой, послушной женой.

Когда мы ехали на автомобиле в Медан, я увидела цветы фута два в поперечнике, которые росли среди гигантских зеленых кустов и бабочек размером с птиц. Было так жарко, что Янтье и Бэнда-Луиза лежали в изнеможении. По телу у меня струился пот.

Медан приятно поразил меня. Это был современный, опрятный город, с широкими улицами, недавно выстроенными зданиями контор и великолепной старинной мечетью. Дом наш представлял собою одно из многих бунгало, окружавших город кольцом. Руди уже ждал нас.

Я тотчас поняла, что он пил, хотя не услышала от него ни слова упрека. Он только сказал, что не знал, когда мы приедем, и поэтому не встретил нас, хотя уже больше недели сидит безвыездно дома. На ужин подали холодное блюдо. Руди уложил Янтье в постель, а я отнесла свои вещи в комнату, которая, по словам Руди, была приготовлена для меня. Комната Янтье соседствовала с кабинетом Руди, а Кати с Бэндой-Луизой расположились в большой комнате против кухни.

Когда мы остались одни, Руди сказал, что надеется, я не стану возражать против нашего небольшого дома, это необходимо для того, чтобы сократить расходы. Во время разговора он вертел в руках рукоятку сабли и почти не смотрел на меня.

Я занервничала, чувствуя себя виноватой, искренне заявила, что постараюсь тратить как можно меньше.

— Как же иначе, — оборвал он меня. — Уж я об этом позабочусь. Оставшись один, я долго думал, моя милая, и многое понял. Особенно за последнюю неделю. Даже в моем возрасте можно кое-чему научиться. Стоит дать женщине или туземцу палец — они всю руку откусят.

— Руди, дорогой, — запротестовала я, — ты несправедлив…

— Ты говоришь о справедливости! — Несмотря на ровный, вежливый тон, в голосе Руди послышались гневные нотки. — Справедливость? Всепрощение до добра не доводит. Это все, что я могу сказать. Я перевернул эту страницу жизни. Три дня назад ко мне привели одного солдата, уличенного в воровстве. Знаешь, что я сделал? Велел высечь его в присутствии всего полка и на пять лет отправил в тюрьму. Это его научит уму-разуму. Вот так-то.

— Боже мой, Боже мой, — проговорила я, ломая руки. — Так наказать беднягу? Неужели ты?.. Как это ужасно.

— Ну, хватит. Можешь подыскать себе завтра повариху. Присмотри за Кати, пока я не нашел кого-нибудь получше. По-моему, дети плохо выглядят.

— Они здоровы, — возразила я. — Это из-за путешествия и жары…

— Мне не нужны оправдания, — отвечал Руди. Вложив саблю в ножны, он поднялся, прямой как штык, если бы не брюшко. — Спокойной ночи, дорогая женушка. — Прикоснувшись тонкими губами к моей щеке, он круто повернулся и вышел.

Это я была во всем виновата. Если бы я приехала вовремя, он, возможно, не вынес бы бедному солдату столь суровый приговор, хотя публичного наказания, пожалуй, и не отменил бы.

Утром ко мне пришла молодая женщина по имени Ноона и сказала, что хорошо стряпает. Жалованье она попросила мизерное, и я тотчас взяла ее. Потом сама отправилась на базар, как делала это в Леувардене, исполненная самых добрых намерений.

Жители Медана заявляли, что мы идеальная пара. Руди был таким примерным супругом, что никогда не ходил в «Серкл» и не участвовал в «мальчишниках». Иногда мы вдвоем ужинали в ресторане, но чаще всего вечерами никуда не ходили. Кроме того, когда это ему удавалось, Руди забегал домой и в дневное время. Целыми часами он возился с детьми, качал Бэнду-Луизу, посадив ее на колено, или учил ходить, а с Норманом затевал военные игры.

Про меня же говорили, что я привязана к мужу и не спускаю с него глаз, будто бы угадываю каждое его желание. Мужья укоряли своих жен за то, что они не стремятся походить на меня.

Домашнее хозяйство у нас было налажено превосходно, и, когда мы принимали гостей, никаких неурядиц, характерных для семейств, в которых прислуга была из ленивых туземцев, не наблюдалось. Ноона и Кати, которые почти не разговаривали друг с другом, распределили обязанности между собой. Кати всей душой была предана Бэнде-Луизе, и Руди заявил, что она сможет остаться в доме, если будет в точности выполнять все его распоряжения. Перед уходом на службу он составлял для Нооны меню своим энергичным почерком. Я старательно переводила эти записи обеим женщинам.

По словам Руди, Норману, который достаточно подрос, следовало как можно меньше общаться с женщинами. Ему разрешалось играть со сверстниками, жившими рядом, только чтобы предупреждал, куда уходит. Я тоже была «свободна» при условии, что докладывала Руди, чем занималась, куда ходила и что именно говорила.

Мне от него нечего было скрывать, если не считать случайных бесед с женами молодых офицеров, которых он не жаловал. Взяв в руки стакан, он перед сном допрашивал меня. Вел он себя вполне прилично и никогда не сердился, но я утратила интерес ко всему тому, что было мне запрещено.

В Медане всегда светило солнце, дул свежий ветерок и жители приветливо улыбались. Порою собирались тучи, налетала гроза, гремел гром и вспыхивали молнии. Иногда воздух становился свежим и пьянящим. Сначала я любила гулять по городу, потом стала оставаться дома, чтобы, придя домой, Руди мог застать меня.

Лишь Катринка, моя «кузина», жена герра директора гауптмана Ганса фон Кериха и племянница султана, понимала меня.

— Руди ужасный тип, — заявила она. — Не таращи на меня глаза. Ужасный. Хотела бы я посмотреть на того человека, который стал бы так со мной обращаться.

— Как? — спросила я растерянно.

— А вот так, заяц ты испуганный!

— Он ничего мне не делает.

— Заставь, чтобы сделал.

— Я пыталась.

Так оно и было. Когда я била его кулаками по лицу, он хватал меня за кисти и не отпускал их, пока я не успокаивалась. Он был равнодушен к моим вспышкам гнева, отчаянию, слезам, пренебрегал моим телом.

— Тогда измени ему.

— Катринка!

— Разве ты ему не изменяла?

— Ну что ты! — Затем, увидев на лице ее насмешливое выражение, я прибавила: — Я, пожалуй, и не против, но он станет возражать.

Она расхохоталась, потом надела очки и сразу стала некрасивой и умной.

— Хорошенькая молоденькая Герши, — сказала она, — воюй за свою жизнь!

— Я так устала.

— Пусть он отправит тебя в Голландию! Ганс собирается увезти меня в Берлин, можешь не сомневаться. Этот представитель окаянного Herrenvolk'a так много о себе воображает! Происходит от человекообразных обезьян, ставших варварами-тевтонами, а меня стыдится. Но он мне за это заплатит, вот увидишь. Я яванка и мстительна, я никому ничего не прощаю. — Катринка снова сняла очки, и красота ее сверкнула, как меч.

— А я всегда и все прощаю.

— Ну и дура.

В тот вечер мы с Руди отравились на официальный прием. Чтобы досадить ему, я стала флиртовать с чиновником из правительственного ведомства и вышла с ним на террасу.

Руди до самого рассвета не давал мне покоя. Он заявил, что не верит мне. А если он мне не верит, то гожусь ли я в матери его сыну Норману? Если не гожусь, он должен принять соответствующие меры, чтобы оградить сына от моего влияния.

— Ты пьян, Руди, — сказала я, холодея от страха.

— О нет. Я пью, — возразил он, и он действительно пил понемногу в продолжение всего дня и вечера. — Пью, но не напиваюсь допьяна. Тебе не в чем меня упрекнуть.

Глаза его были непроницаемы, рот превратился в щелку, а лицо расплывалось перед моим взором. Но внезапно я разглядела на нем сетку морщин — маску страдания.

— Бедный Руди, — вырвалось у меня непроизвольно.

— Пытаешься убедить меня, что любишь? — спросил он, высоко поднимая брови.

— Я… я хочу любить тебя, — произнесла я. — Я так устала.

— Тогда ложись спать, — сказал Руди.

Когда я направилась в комнату Янтье, чтобы поцеловать его, Руди остановил меня.

— Не сегодня, — проронил он, скользнув глазами по моему лицу.

Это было мне наказанием и предупреждением.

Я уступила. Ради Янтье.

Я не пыталась удержать Янтье возле себя. Да и не хотела. Пусть живет свободным, порхает, как птица, и прилетает ко мне, когда захочет.

«Посмотри на меня, Maman», — говорил он, или же: «Взгляни, Maman chérie». Иногда он неожиданно подходил ко мне и произносил: «Не грусти, Maman» — и крепко обнимал за шею.

Янтье был само совершенство.

Спустя много лет мне постоянно снился один и тот же кошмарный сон, будто я снова в Медане, но без Янтье. Даже потом, в тюрьме, когда я просыпалась, чувствовала облегчение, поняв, что все это мне приснилось.

Остальная часть моей жизни была довольно сносной. Если позади у вас оставалось самое страшное, что может с вами произойти, вы больше никогда не будете думать о смерти.

Вы цените жизнь и не желаете умирать.

После Медана мне ничто не казалось дурным. Из Медана мы уехали в Банджу-Биру. В этой дыре и закончилась довольно плачевным образом карьера Руди. Я была добра к нему и щадила его гордость. Потом он подал в отставку, и мы поселились в Синдангладжа. Это была попросту гостиница среди живописного ландшафта. Руди был вполне доволен жизнью и все время проводил со своей дочуркой, Бэндой-Луизой. Та была по-прежнему враждебно настроена ко мне, своей матери, и мы избегали друг друга. Иногда в Синдангладжа мне становилось до того тоскливо, что я убегала. Однажды по реке добралась до Семаранга, где вновь встретилась со Схопейсом и позволила этому бедному печальному человечку овладеть мною. Виноватой я себя не чувствовала, но Руди заподозрил неладное. Я солгала ему, и он не мог уличить меня. После Медана я научилась лгать ему. Неуверенность возбудила в нем ревность и даже интерес ко мне, правда, ненадолго. В конце концов я убедила его отвезти меня в Голландию, и дома мы действительно пришли к согласию. Он дал мне денег, чтобы после развода я смогла уехать в Париж.

После того я очень ценила жизнь. Даже тогда, когда она была неприглядной и трудной. Даже тогда, когда однажды субботним вечером зрители начали швырять в меня чем попало. Даже тогда, когда сердце мое было разбито: Бобби-мой-мальчик, отправился в Англию, чтобы развестись с женой и жениться на мне, но вместо этого написал, что никогда не вернется. Когда покинул меня Луи и когда я узнала правду о Франце… Я все равно любила жизнь! После Медана мне уже не хотелось умирать.

Думаю, я смогла бы покончить с собой в первые месяцы жизни в Медане, но у меня не хватило на это сил. Когда Янтье был рядом со мной, мне хотелось жить ради того лишь, чтобы находиться рядом с ним.

Однажды в июне, когда Янтье пришел ко мне в сад, мне показалось, что он бледен. Лоб у него был прохладный, но он сказал, что не хочет ужинать. Сказал, что слишком устал и не в силах раздеться. К счастью, Руди в тот вечер задержался, и я сама уложила мальчика в постель.

— Побудь со мной, Maman, — попросил он. — Спой мне. Ты же умеешь петь.

Я тихонько напевала ему. Это была вереница слов о любви. «Ты мое сердечко, сладкий мой, мой принц, мой сын…» Потом меня позвал Руди, и мне пришлось оставить Янтье. Он смежил веки, окаймленные такими же густыми, как у меня, ресницами, с трудом открыл глаза и посмотрел на меня взглядом, полным нежной любви.

— Спокойной ночи, Maman chérie, — прошептал он.

— Ты хорошо себя чувствуешь, голубчик мой? — шепнула я озабоченно.

— Не очень, — ответил он. — Но мне хочется спать. — С этими словами он повернулся ко мне спиной.

После полуночи я внезапно проснулась. Мне почудилось, будто я слышу какой-то слабый звук. Босиком кинулась по ратановым коврам в комнату Руди и оттуда в детскую Янтье. Отчетливо раздался негромкий монотонный звук, от которого по спине у меня побежали мурашки, а на затылке поднялись волосы.

Дрожащими пальцами я зажгла лампу и, подняв ее, посмотрела на лицо Янтье. Он лежал неподвижно, и я решила, что звук доносится откуда-то извне. Потом увидела струю рвоты, которая текла у него изо рта.

Я закричала, и Руди, мгновенно проснувшись по старой военной привычке, тотчас же вскочил. Одним прыжком он очутился в детской, где я держала бесчувственное тело Янтье, пытаясь своей ночной сорочкой остановить поток. Вырвав ребенка у меня из рук, Руди унес его к себе. Он велел приготовить крепкий чай и немедля послать Ноону за доктором Рулфсема.

Всю ночь, до самого рассвета, когда в окна ворвались лучи солнца, доктор, Руди и я сражались за жизнь Янтье. Мы переговаривались свирепым шепотом — не потому, что он мог нас услышать, а чтобы нас не услышала смерть.

Когда на улице усилился шум, жизнь перестала уходить из онемевшего тела Янтье. Коматозное состояние постепенно уступило сну.

— Он еще не избежал опасности, — сказал доктор. — Ему нужен полный покой.

Мы втроем смотрели на изможденное тельце мальчика, который еще накануне играл в саду, и повторяли: «Полный покой».

Целый день, не впуская меня в комнату, Руди сидел у постели, на которой лежал Янтье.

— Я его мать, — жалобно сказала я, когда Руди преградил мне дорогу. — Позволь мне ухаживать за сыном!

— Мне зараза не страшна, и я могу отдать свою жизнь за сына, — заявил Руди.

— Я не боюсь заболеть, — проговорила я. — Разреши мне позаботиться о нем.

— Ты боишься, — возразил Руди, — и твой страх может передаться Норману.

— Ты тоже боишься.

— Солдаты умеют скрывать свой страх. Уйди.

Когда Руди отправился в ванную, я проскользнула в комнату и опустилась на колени у постели ребенка.

— Maman? — тоненьким голоском прошептал Янтье.

— Maman здесь, Янтье.

— Сделай так, чтобы мне не было больно.

— Хорошо, любимый, — я дышала тяжело, до боли в паху.

Он попытался повернуться, чтобы прикоснуться ко мне, и захныкал.

— Тсс, — произнесла я, гладя его, но он захныкал громче.

Руди поднял меня с полу и не грубо, но решительно выпроводил из комнаты.

— Ему нужен покой. Ради него ты не должна оставаться здесь.

— Maman, — жалобно заплакал Янтье.

Подойдя к постели, Руди твердо произнес:

— Успокойся, Норман, малыш.

Янтье успокоился, и я с поклоном, на туземный манер, скрестив на груди руки в знак покорности, вышла из комнаты.

Ноона словно сквозь землю провалилась, а Кати вместе с Бэндой-Луизой перебралась в сад, откуда можно было попасть в их комнату, в которую я не входила. Опасаясь инфекции, все избегали нас. Когда кому-то приходилось проходить мимо нашего дома, человек переходил на противоположную сторону улицы. Одна лишь Катринка, надев на лицо маску, в перчатках, подходила к крыльцу и спрашивала через дверь, не может ли чем-то помочь. Я просила ее оставлять пищу для Кати и Бэнды-Луизы у задней калитки, а для нас с Руди перед домом.

Единственное, что я могла, это молиться, плакать и работать. От страха я снова стала той скромной девочкой, которая в Леувардене чистила до блеска все комнаты в доме своей умирающей матери.

Три дня спустя доктор попросил Руди перевезти Нормана поближе к диспансеру. По его словам, домик лейтенанта Бервелта, находившийся в двух шагах от дома самого доктора, был свободен. Симптомы заболевания отличались от обычно наблюдаемых при холере, и ему нужно было находиться с Норманом постоянно. Поскольку ребенок сразу не умер, он, возможно, выживет.

— Ты останешься здесь, — сказал мне Руди.

— Ну, пожалуйста, — умоляла я, — прошу тебя.

Хотя доктор Рулфсема был человек добрый, он покачал головой:

— Матери слишком эмоциональны. Никто не сможет позаботиться о мальчике лучше, чем делает это полковник Мак-Леод. Вы должны быть благодарны ему.

— О Господи! — воскликнула я.

Завернув Янтье в одеяла, Руди сказал, что они едут на прогулку. Голос его был спокоен и бесстрастен.

— Жарко, — прошептал Янтье. — Болит.

Когда они уехали, я не могла позвать кого-нибудь на помощь и на четвереньках выскоблила все полы. В тяжелое ведро с солоноватой водой капали слезы.

Дважды в день я шла через город к дому, где нес дежурство Руди. Он разрешал мне взглянуть, не произнося ни слова, на осунувшееся любимое лицо моего сына, который не открывал глаз и не знал, что я пришла. Худенькая грудь Янтье то поднималась, то опускалась, а ноздри то раздувались, то спадали. Доктор говорил, что забота и покой спасут его.

— Сделай так, чтобы он жил, — попросила я Руди, и он попытался обнадеживающе улыбнуться.

Однажды, глядя на меня ледяными, безумными глазами, он произнес вместо приветствия:

— Доктор полагает, что это яд, а не холера. Это ты отравила Нормана?

— Я?.. Я?

— Это зараза, — ответил Руди, и в глазах его угас огонек безумия. — Конечно, зараза.

Я спросила у доктора Рулфсема, но он стал отрицать, что подозревает отравление. Потом сообщил, что кризис, по его мнению, миновал, и Янтье вне опасности. Нужно только ждать. Скрестив руки на груди, я пошла домой.

Незадолго до рассвета я проснулась, охваченная такой невыносимой тревогой, что едва не надела платье на ночной халат. Держа в руках старую игрушку Янтье, с которой спала, с развевающимися волосами я вышла из дома и побежала по знакомым пустынным улицам.

На мой стук в дверь тотчас вышел Руди, прижав пальцы к губам. Его измученное лицо походило на лик святого.

— Он спит. Как ангел. Он будет жить. Слава Богу! Ступай.

— Слава Богу, — повторила я. — Слава Богу. Руди, умоляю, позволь мне подождать, пока он проснется.

— Что за вид у тебя? — нахмурился Руди, словно только что увидел меня. — Ты с ума сошла? Иди домой и оденься.

— Я только дождусь, пока он проснется.

— С ним все в порядке, — торжественно произнес Руди и словно стал выше ростом. — Ступай домой, Герши, и принеси военную форму Нормана. Он просил. Я обещал покатать его в автомобиле, как только он поправится. Ступай домой и возвращайся.

— Хорошо, — сказала я.

Одернув юбку, чтобы спрятать ночную сорочку, я пошла к экипажу с заспанным извозчиком, который только что подъехал к стоянке. Двигаясь и разговаривая, медленно, чтобы не сойти с ума от радости, я попросила кучера ехать осторожнее и подождать меня у дома.

Военная форма Янтье была помята, и я с любовью отгладила ее, потом надела платье, которое больше всего любил мальчик, потому что оно было «такое мягонькое». Через час я вернулась.

Руди не впустил меня в дом.

— Его снова стошнило! Он без сознания! Сейчас приедет доктор! Скорей уходи! Железные нервы. Нужно иметь железные нервы.

И закрыл перед моим носом дверь.

Я повернула ручку двери и оказалась в приемной. Забившись в темный угол, опустилась на стул и сидела не шелохнувшись.

В комнату ворвался доктор, потом вышел из нее и снова вернулся — на этот раз с женщиной. Она появилась шурша юбками. Я не произносила ни звука. Из открытой двери я услышала голос Янтье, и сердце у меня словно вздулось, сдавливая ребра, внутренности и горло. Тоненьким голоском он попросил отца дать ему лекарства, чтобы поправиться.

Весь день и всю ночь просидела я в той комнате. Иногда слышала то голосок сына, то голос Руди, иногда — доктора и время от времени — женщины. Тело и душа моя превратились в немую молитву — чтобы Янтье остался жив.

Когда доктор сообщил Руди громким и несчастным голосом, что он умер, я не могла ничего предпринять. Никто бы не поверил мне, если бы я стала отрицать, что он умер, поэтому я сидела неподвижно и молчала. Руди зарыдал, доктор что-то сказал ему, после чего вышел и вошел вновь. Ночью пришли два пехотинца, и Руди вместе с ними и доктором унесли Янтье. Я услышала, как по дороге простучала повозка. За час до рассвета я поднялась и медленно побрела через весь город по тому пути, каким возвращался мой сын в наш дом.

Его смерть несколько недель пребывала внутри меня, как некогда пребывал во мне, прежде чем родиться, плод. Она находилась во мне и росла, как некое обособленное существо, не вполне реальное и поэтому не вызывавшее чувства безысходности.

Мы с Руди жили в доме словно чужие — вежливые и благовоспитанные — и никогда не упоминали его имени.

Однажды во время уборки письменного стола Руди мне на глаза попался кожаный футляр, в котором находился локон связанных алой ленточкой белокурых волос, приколотый к полоске пергамента. На пергаменте было написано: «Волосы моего единственного мальчика Нормана Мак-Леода, срезанные 28 июня 1899 года, когда он лежал в гробу». Гроб опустили в землю в присутствии войск всего гарнизона, стоявших по стойке «смирно», но смерть Янтье оставалась в моей утробе. При виде локона я даже не заплакала, а лишь аккуратно положила футляр туда, где его нашла.

Кто-то, уже не помню ее имени, помогал мне по дому. Я спросила у Кати, где Ноона, но та лишь покачала головой.

Когда Руди получил назначение в Банджу-Биру, он сказал, что не сможет взять с собой Кати.

— Найди Ноону, если хочешь, — заявил он, — а Кати помешанная. Я не допущу, чтобы она оставалась с Бэндой-Луизой.

— Не можем же мы оставить ее на Суматре, — возразила я. — У нее здесь никого нет.

— Меня не интересует ее дальнейшая судьба, — ответил Руди.

— Как ты жесток, — сказала я, но он лишь пожал плечами.

В среду, за шесть дней до нашего отплытия, Кати принесла мне письмо. Оно было составлено писцом под диктовку Нооны.

«Приветствие! Командир и госпожа Мак-Леод должны немедленно прийти ко мне. Я, Ноона, должна сделать признание. Это касается смерти Вашего сына Нормана Мак-Леода. Приходите сегодня ради успокоения души Вашего сына и ради Вашего и моего покоя. Придите и приведите с собой доктора Рулфсема. Он узнает, зачем. На мне лежит проклятие, и я умираю.

Мир Вашему дому из моего дома».

— Вы должны были позволить мне произвести вскрытие вашего сына, Мак-Леод, — произнес Рулфсема.

— Нет, нет, — воскликнула я и закрыла рот руками.

— Вы когда-нибудь обижали эту Ноону? Ударили ее? Или кого-нибудь из ее родственников?

Руди и я изумленно посмотрели на доктора и отрицательно покачали головой.

— Дело в том, что у этой женщины холера. Я бы не советовал вам идти к ней. Я сам схожу.

— Я живу в этих местах свыше тридцати лет, — возразил Руди. — А ты останься, Герши.

— Нет, — ответила я.

Доктор дал нам марлевые повязки, пропитанные карболкой. Подходя к туземной деревне за пределами Медана, где жила Ноона, мы надели их.

Хижина казалась пустой, словно ее оставили в спешке. В первой комнате находилась протухшая еда. Возле дверей неподвижно сидела на корточках дряхлая старуха.

Первым вошел доктор, за ним и мы. Ноона лежала на полу на циновке. Кто бы мог подумать, что это была молодая красивая женщина. Лишь глаза ее оставались прежними — равнодушными, ничего не выражающими. Мы втроем выстроились в одну шеренгу, неразличимые в своих марлевых повязках.

Приподнявшись, Ноона заговорила — спеша, словно подгоняемая кем-то. Я единственная успевала понять, что она говорит.

— Переведи! — приказал Руди.

Подражая Нооне, я монотонно повторяла ее слова.

«Я Ноона, сестра сержанта, которого начальник приказал выпороть перед строем всего полка. Это было несправедливо. В отместку я отравила вашего сына. Ваш сын умер, но я не была рада его смерти. Теперь ступайте с миром. Я умираю».

Шагнув назад, Руди обеими руками закрыл лицо. При этом, ударившись о стенку, зазвенела его сабля. Подняв руки, доктор снова опустил их и вышел из комнаты. Я стояла неподвижно.

Боль была столь нестерпимой, что я, разгневанная, вцепилась в рукоятку сабли и выхватила ее из ножен. Подняв саблю, я нацелилась Нооне в сердце.

— Убей меня, — отчетливо произнесла умирающая. — Милосердная госпожа.

Сабля выскользнула у меня из рук и, сверкнув, с грохотом упала на пол. Тут я мысленно представила деревянный гробик, куда, словно в колыбель, положили тело моего сына.

От мучительных угрызений совести и сознания своей вины у меня начались конвульсии. Я качалась и стонала, как при родовых схватках.

Мать его развлекалась в Маланге. Поэтому Янтье умер.

Отец его сорвал свой гнев на первом, кто подвернулся ему под руку, — солдате-туземце. И Янтье умер.

Сестра этого солдата пришла к нам в дом. И Янтье умер.

Его собственные мать и отец убили его руками сестры того солдата, и Бог не предотвратил убийства, Янтье был мертв.

Откинув голову назад, я скрестила руки на груди и железной хваткой вцепилась в собственные плечи. Я опустилась на колени и прижалась лбом к полу. И тут услышала собственный голос: «Айиии…. айиии… айиии…»

 

XI

ЛУИ. 1903 год

Впервые я увидел Герши, когда она вошла в кафе «Генрих Четвертый» и огляделась вокруг. Высокая, хорошо сложенная, довольно миловидная брюнетка. Одета она была как-то чудно: практичный костюм, нелепая, с высоким воротом блузка; цветная, не по сезону, шляпка.

Для Мишеля, Хайме и меня, которые ждали прихода Таллы Валуской, появление любой незнакомой женщины было своего рода развлечением. По своему обыкновению вместе с нами сидел и Григорий. Только он не ждал Таллу и не нуждался в развлечениях.

— Подари мне ее на день рождения, Луи, — проговорил Мишель, уставившись выпученными глазами, выделявшимися на круглом невыразительном лице, на вошедшую.

— Бери, — ответил я.

— Евнух! — воскликнул Хайме, желая обидеть меня, потому что я подавлял свой половой инстинкт и не испытывал потребности в женском обществе. Они с Мишелем постоянно будоражили меня, словно задавшись такой целью, но для удовлетворения потребности ничего не предпринимали и лишь поочередно спали с Таллой…

— Давай метнем, — предложил он Мишелю.

— Она движется, как горянка, — задумчиво проговорил Мишель, доставая из кармана монету. Уроженец приграничного города Саре, что в Стране Басков, еще в детстве, до того как начал ходить в школу, он через Пиренеи перегонял контрабандой скот в Испанию. Он заявил, что единственные, кто достоин мужского внимания, это горянки, хотя Талла была уроженкой польских равнин.

— Идиот. Она в детстве ходила босиком и носила на голове корзины, — стал спорить Хайме.

Григорий не сказал ничего, но и он успел разглядеть новоприбывшую, часто моргая при этом глазами, как бы стряхивая с себя грезы. Я снова посмотрел на нее, неподвижно стоявшую в своем немыслимом одеянии и угрюмо озиравшуюся вокруг себя.

— Дерьма пирога, — заметил я, не желая признаться, что незнакомка произвела на меня впечатление. — Товар второго сорта. Посмотри на ее шляпу.

— А кто ложится в постель в шляпе? — спросил Хайме. — Скажешь тоже.

Если бы Талла была среди нас или даже если бы в ту неделю подошла очередь Хайме, а не Мишеля, то сомневаюсь, чтобы мы познакомились с Герши. Ткань судьбы плетется из таких вот замысловатых нитей.

— Так оно и есть, — произнес Мишель, разглядывая франк, который поймал на лету. — Можешь забирать ее, испанец.

— Почему бы и нет?

Подмигнув мне, Хайме поднялся и направился к Герши. Взяв ее под локоть, он со всей учтивостью, на какую был способен, спросил:

— Мадемуазель ищет э-э-э…

Впоследствии Герши рассказала, что гортанное «э-э-э» она приняла за слово «герр». Она тотчас ответила:

— Да, герра Хоффера. Он оставил записку?

Когда Хайме подвел ее к нашему столику, представляя нас с умным видом, мы все поднялись с мест.

— Добрый вечер, — улыбнулась Герши.

То не было таинственной улыбкой Мата Хари, а обыкновенной, милой, приветливой улыбкой. Смуглая кожа покрылась румянцем, словно у ребенка после ванны. Она скользнула по мне взглядом, взмахнув своими волшебными ресницами.

— Хоффер забыл сообщить мне ваше имя, — слукавил Хайме, когда молодая женщина села.

Вместо ответа она порылась в сумочке и извлекла оттуда визитную карточку, недавно изготовленную во второсортной типографии. С горделивым видом она протянула ее сначала мне.

ЛЕДИ ГРЕТА МАК-ЛЕОД.

Оригинальные восточные танцы.

Натурщица.

Отель «Крийон», площадь Согласия.

— Почему «леди»? — спросил я. Фраза эта растрогала меня, и поэтому вопрос прозвучал грубо.

— Так меня зовут, — произнесла она, закусив удила, и хотела было встать.

На этом наше знакомство и закончилось бы, если бы вместо Таллы появился герр Хоффер. Но пришла, стуча каблучками, именно она и всунула свой круглый зад в свободное кресло. Она была похожа на перекормленную дворняжку с лохматой шевелюрой, падавшей ей на глаза, так что с обеих сторон ее короткого толстого носа выглядывало лишь по полглаза.

— Я Талла, — проговорила она грудным голосом, откинув с глаз волосы, чтобы как следует разглядеть нашу гостью. — А ты кто?

Неужели она ответит: «Я леди Мак-Леод»? Неужели откажется от союза с Таллой? (Женщины, как и государства, не просто дружат, они образуют союзы, создают сообщества или же объявляют войны.) И тогда конец нашему знакомству.

Но она сказала: «Я Герши» — и протянула через стол руку.

Все вышло очень просто. Я сдался. Слово «Герши» обезоружило меня.

— Прелестно! — воскликнул я и передал визитку Мишелю. К моему удивлению, он почтительно склонился к ней.

— Я преподаватель фехтования, — проронил он, как бы сделав выпад шпагой. — Иногда позирую для художников. Знаю нескольких. Хотите, могу познакомить.

— О, как вы любезны, — отозвалась Герши.

Мы стали разрабатывать планы для нее. Надо сразу же отправить ее к Октаву Гийоне. Я приобрел пару его полотен, а Мишель был у него натурщиком, следовательно, Октав должен прислушаться к нашим рекомендациям.

Герр Хоффер так и не появился. Позднее я понял, что, вероятно, заметив ее в нашем обществе, он ушел, не став вмешиваться в разговор. Этот колбасник был себе на уме.

Впоследствии мне пришла в голову мысль, что герр Хоффер был послан судьбой на тот случай, если бы не оказалось меня. Понимаете? Мне всегда казалось, что моя роль в ее жизни была случайной. Не будь меня, появился бы кто-то другой. С ней случилось неизбежное. В Герши было столько жизни, что она сама создавала события, а не шла у них на поводу. Она обладала как бы центростремительной силой. Это вы вовлекались в ее работу, а не она в вашу.

Мы вшестером собрались в этом кафе случайно — шестеро заблудших душ, по воле судьбы очутившиеся в Париже, самом прекрасном городе мира. Герши объединила нас, сцементировав нашу дружбу.

— Мы все изгнанники, — заявила Герши.

Хайме Мартинес, точно дерево согнутый ураганом бедности, пронесшимся над Бургосским плато, поднял свою смуглую и гладкую, как лаковый ботинок, голову. Изгнанник! Это поднимало его, подручного портье во второсортной гостинице, где он учился французскому языку и бухгалтерскому делу, в собственных глазах. Возвращало ему родину и примиряло с Францией.

— Сеньорита, — произнес он, — у вас волосы испанки и сердце испанки.

Все жители родного города Мишеля занимались контрабандой. В особенности Эшегарре, семейство мэра. Время от времени они исчезали, чтобы избежать наказания за нарушение закона. В глазах Герши Мишель Эшегарре был изгнанником, пиратом, беглым Робин Гудом.

Талл Валуская, которую судьба забросила в Париж, была плохой портнихой и из гордости занимала деньги у всех, кроме мужчины, с которым спала в данный момент. «Я пишу стихи», — сказала она по секрету Герши. Мы жестоко издевались над ее рифмоплетством, в котором не было ни складу ни ладу, но Герши внимательно слушала свою новую подругу и не смеялась. Она не обладала чувством юмора. «У тебя славянская душа», — заявляла ей Талла.

Григорию, очень молодому и очень несчастному еврею, выходцу из России, Герши сказала:

— Чтобы создать тебя, понадобилась тысяча лет!

По-моему, он впервые улыбнулся, а не засмеялся не по возрасту невеселым смехом.

Чтобы произвести на нее впечатление, я перегнулся к ней через мокрый мраморный столик и заявил:

— Я самый изгнанный изгнанник. Изгнан из своего класса, родного города, семьи. — Герши заставила меня понять, что мое наследство стоит того, чтобы от него отречься. И действительно, я оставил свой дом, чтобы бежать от скуки, в знак протеста. — Мне дальше всех пришлось ехать, чтобы попасть сюда. — С этими словами я придвинул свой стул с проволочной спинкой к столу, при этом царапнув ножками по полу. — Аж с угла бульвара Сен-Жермен.

— Всем вам знакомо чувство одиночества, — сказала она с воодушевлением. — Вы мои друзья.

И мы поклялись в верности, как клянутся вассалы сюзерену, создав своего рода международный клуб, Le Club des Exiles.

Прежде пятеро из нас, собираясь по вечерам, делились выпивкой и крохами веселья. Теперь, когда нас стало шестеро, мы решили делиться и своими невзгодами.

Герши лишь намекнула на историю своей жизни и дала понять, какой груз воспоминаний гнетет ее. Родилась на острове Ява, тевтонского происхождения отец, темнокожая мать королевского рода, замужество в ранней юности, ребенок (или несколько?). Об этом она говорила вскользь, не вдаваясь в подробности. Брошена знатным супругом, у которого остался ребенок (или дети?). Небольшое вспомоществование, меблированная комната в Париже. Еще совсем молоденькой девушкой она решила стать танцовщицей. Зовут ее Маргарита Гертруда Зелле Мак-Леод. Но разве «леди Грета» не более подходящее имя для танцовщицы?

Все это похоже на романтическую белиберду. Особенно забавно это звучало, когда она рассказывала свою историю на превосходном, но ученическом французском. И все-таки в Герши было нечто таинственное. Даже если бы она не окутала себя покровом тайны, это сделали бы вместо нее мы сами. Нам действительно доставляло удовольствие попытаться сделать ее счастливой, лелеять, видеть, как исчезает из ее глаз печаль. Казалось, самой судьбой нам было предназначено помогать ей.

Четыре дня спустя мы отправили ее к художнику Гийоне, и если этот превосходный живописец станет известен, то лишь потому, что Герши была у него натурщицей. Вы поняли? Вот что значит стать легендарной.

Позвольте рассказать вам об этом дне, важном для Герши. Я восстановил эту сцену на основании торжественного отчета самой Герши и передал Гийоне, который много смеялся при этом.

Мастерская Гийоне произвела на Герши неизгладимое впечатление. До этого она никогда не бывала в мастерской настоящего живописца. Она оказалась именно такой, какой Герши ее представляла себе: просторной и мрачноватой, с темными углами, с потрескавшимися стенами, набитой всякими произведениями искусства. Возле грубо оштукатуренных стен и на стропилах под потолком были сложены полотна, но видна была лишь их обратная сторона. Натянутые на подрамники картины висели на разной высоте на стенах или стояли на полке среди банок с кистями и флаконов с бесцветной жидкостью. По своей необразованности Герши сочла, что все они написаны Гийоне, но на свое счастье вслух об этом не сказала.

Октав показался ей похожим на плотника или грузчика. Грузный, с густой рыжеватой с проседью бородой и рыжеватой шерстью, видневшейся из расстегнутого ворота рубахи, он был длиннорук. Обросшие волосами лапы походили на обезьяньи.

— «Mon cher, — читал он вслух записку Мишеля. — Это письмо вручит тебе великолепная молодая дама».

Не видя подходящего для себя места, если не считать пола или пыльной кушетки, покрытой куском засаленного красного бархата, Герши продолжала стоять с невозмутимым выражением неподвижного лица, соединив вместе затянутые в перчатки руки. Но сердце у нее билось, как птица в клетке. Ведь она находилась у порога новой, сказочной жизни. Кроме того, она задолжала за три недели плату за номер в Hôtel-Pension du Panthéon, а Мак-Леод не желал прислать ей ни гроша.

Размахивая своими огромными ручищами, Гийоне добрался до плетеного стула, стоявшего у кушетки. Ноги у живописца были непропорциональны по отношению к его могучему торсу, да к тому же одна нога короче другой. Похожий на хромую гориллу, он напугал молодую женщину. Смахнув на пол книги, рисунки и коллекцию эстампов, он предложил ей стул.

— Не обращайте внимания на пятна краски. Они старые, высохшие. Как и я сам. Так что костюм свой не перепачкаете. Черт меня побери, но впервые за много месяцев мне хочется писать. Снимите пальто. Нет? Холодно? Сам-то я зарос шерстью и не чувствую. — Открыв железную дверцу печурки, он бросил в жерло несколько поленьев. — Быстро нагреется, а подиум для модели рядом с печкой. Терпеть не могу писать гусиную кожу.

Фыркнув, он вернулся к окну. Герши опустилась на стул. Впоследствии Гийоне рассказывал, что голову она держала так, словно это протянутая ему для поцелуя голова Иоанна Крестителя на блюде.

— «Пока Герши не устроилась танцовщицей, она согласна работать натурщицей. Прислав ее, оказываю тебе услугу, mon vieux. Ton Michel». Она согласна, видите ли! И какого черта нынешние натурщицы не похожи на натурщиц? Актрисы! Танцовщицы! Даже писательницы и будущие художницы, упаси нас Господь. Что стало с профессией? Что ж, посмотрим на вас.

Встав, Герши сняла пальто, положила его на стул, отшпилила новую шляпку. Поправив обеими руками волосы, грациозно повернула голову налево, потом направо.

— Ты кого из себя корчишь? Лебедя, что ли? — Привстав на кончиках пальцев, Гийоне затопал ногами. — Хорошенькие головки нынче идут по су за пару, хочешь не хочешь. Но у меня есть настроение писать. Сквозь одежду я видеть не умею, но у тебя, по-моему, хорошая фигурка. Давай, поживей, будь умницей. Нет, сегодня я в ударе. — Он кивнул головой в сторону раздвинутой ширмы, стоявшей между подиумом и печкой.

Мы с Мишелем не сказали Герши, что Гийоне нужна обнаженная натура. Мы полагали, что она, при всей своей видимой скромности, знает, что делает. Разве она не полудикарка? И разве дикари на Яве не ходят в таком виде?

Позднее Герши призналась, что была буквально ошарашена. В тропиках она обнажала свое тело для того, чтобы в час полуденного отдыха свежий ветерок овевал ее кожу. Когда же она танцевала, то надевала сари, закрывавшее ее отсюда досюда. И она показала на ключицы и лодыжки. Раздеться в присутствии мужчины в ее представлении означало лишь одно.

Выпрямившись, Герши сказала:

— Должна заявить вам, месье, что я леди Грета Мак-Леод.

— Можешь рассказывать мне любые байки, пока я тебя рисую, — нетерпеливо оборвал ее Гийоне. — Что ты герцогиня Мальборо. Мне нравится цвет твоей кожи. Я сам не свой, когда вижу янтарь.

Подойдя к Герши, он взял ее за руку и сжал ее повыше и пониже локтя. Облизав губы, скрытые под лохматыми усами, с таким видом, будто готов укусить ее руку, и продолжая держать ее двумя пальцами, произнес:

— О, вполне удовлетворительно.

Герши вырвалась из его клещей и, покраснев, гордо заявила:

— Я лучше с голоду умру.

— Черт бы вас побрал вместе с Мишелем. Только время с вами потерял. Катись отсюда… О! Хотя, может, вы и в самом деле хорошо воспитаны, если так глупо себя ведете и краснеете. Очень вам к лицу. У благонравных девочек самое испорченное воображение. Послушайте, леди Мак-Леод… Лиза! Ли-за! — завопил он так, что Герши разинула рот. Торопливо прихромав к двери мастерской, он открыл ее и гаркнул:

— Оглохла ты, что ли?

Стуча деревянными сабо, в студию вошла полная женщина, одетая в скромное черное платье, такого же роста, что и Герши.

— Как же я доберусь до рынка, если ты так кричишь, Октав? — проговорила она обиженно. — Ах, здравствуйте, милая. Вам помочь расстегнуть крючки? Признаюсь, Октав в таких делах опытнее меня, но, возможно, вы стесняетесь?

— Моя жена, — произнес Октав, махнув рукой в ее сторону. — Лиза, объясни этому ребенку, что во время работы я никогда не развлекаюсь с женщинами.

— Со мной обстояло иначе, — спокойно возразила мадам Гийоне. — Но на это тебе понадобилось несколько недель. А до этого ты смотрел на меня как на пустое место.

— Да и то это было двадцать лет назад, — заметил Гийоне. — Так что решайтесь, Мак-Леод.

— Ты о чем? — спросила его жена.

— О том, чтобы позировать с голым задом.

— Вспоминаю свой первый сеанс, — проговорила мадам Гийоне. — Действительно, чувствуешь себя забавно, но лишь в первую минуту. Потом думаешь о том, чтобы быть естественной. Пусть он даст вам передышку, милая. Он ужасный эгоист. А кто вас прислал?

— Мишель Эшегарре ее прислал, — топнул ногой Гийоне.

— Как поживает дорогой Мишель? — любезно улыбнулась хозяйка. — Такой славный молодой человек. Когда он нас навестит?

— Не забудь луку, Лиза, — напомнил художник, пока жена его расстегивала крючки на корсете Герши. — А если груш купишь, а тебя стану боготворить. Приготовь обед к двенадцати, если можно. Ну, идите сюда, леди Как-бишь-вас. Каждая натурщица когда-то была девственницей.

Простучав деревянными подошвами, мадам Гийоне вышла, и из-за ширмы появилась голова и плечи Герши.

— Великолепно!

Несмотря на многие часы, проведенные ею во время репетиций на грубом полу номера в парижской гостинице, ступив на подиум, она вздрогнула. Хотя в студии было холодно, ее бросило в жар, и, хотя в двух шагах от нее в печке бушевало пламя, она дрожала. Но странное дело, вспоминала она впоследствии, она больше думала о своих кольцах и серьгах, чем о гусиной коже, покрывшей ее тело. Стоя к ней спиной, Гийоне разбирал свои кисти. Чтобы не думать о минуте, когда он повернется к ней, Герши сосредоточила свое внимание на том, какую танцевальную позу ей принять. Она подняла вверх и выгнула одну руку, распрямив ладонь; вторую прижала к бедру, изогнув таз, приподняв одну ногу.

— Опусти ногу, дура! — рявкнул Гийоне. — Ты что, цапля, что ли? Вот так! Так и стой.

От раскаленной печки одному боку ее было нестерпимо жарко, а другому холодно из-за ветра, пробивавшегося через щели в окнах. Ее начал бить озноб, мышцы ног свела судорога. Даже стоя на обеих ногах, Герши было трудно сохранять позу, и для того, чтобы оставаться неподвижной, силу и выносливость ей приходилось черпать в себе. Благодаря своей гордости и дисциплинированности, из обнаженной натуры она превратилась в благородную мраморную скульптуру.

— Ага, — произнес Гийоне, что означало одобрение. Подбородок Герши поднялся, губы сложились в полуулыбке. Наступила пауза. — Что ж, — продолжал художник. — Но с грудями обстоит неважно. Вялые и висят. Жаль. Если бы не некоторая рыхлость живота, сложена ты великолепно. Нравятся твои бедра. Как у кобылки. Но груди!.. Сделай передышку.

Гийоне был грубым человеком и, занятый одной лишь живописью, не понимал разрушительной силы слов. Герши скрестила руки, закрывая груди, словно раненых птиц.

— Хочешь поддерживать их? Нет, так не пойдет. Но у меня есть идея. Ты вдохновляешь меня, юная дама, черт меня побери, если это не так. А почему? Хотя какое это имеет значение? Тогда надень корсет, обнажив живот, и юбки из прозрачной ткани.

Не успев прийти в себя от шока, Герши стояла, пряча свои оскорбленные груди.

— Тебе повезло, — продолжал художник, постукивая по зубам кончиком кисти. — Мне надо сделать афишу с Мессалиной, и ты бы подошла в самый раз. В чем дело? Разве ты не знала, что груди у тебя висят?

— Мне… мне не нравится Мессалина, — ответила моя Герши.

«Я хохотал до упаду, — рассказывал потом Гийоне. — Вот душечка. Вот лапочка, спаси ее Господь».

— Ой, не надо, — произнес Гийоне, вытирая слезы. — Это потому, что та убивала своих любовников, или потому, что ее за это казнили? Я изображу тебя в образе молоденькой львицы, которая делала все это для собственного удовольствия. — Он подошел к комоду и скинул с него полотна. Ткани и костюмы были набиты в ящики так плотно, что, когда он их выдвинул, содержимое вылезло словно краска из тюбика. — Подойди, помоги выбрать.

Охваченная гневом, стыдом и любопытством, Герши не знала, уйти ей или остаться. И тут Гийоне извлек кусок лилового атласа. И снова перст судьбы! Она вспомнила свою тетушку, вспомнила, что было в ее жизни, в конце концов, кое-что похуже откровенности Гийоне. Неуверенно встав рядом с художником, она заметила два бронзовых нагрудника, соединенных цепочками. Достав их из комода, прижала к груди. И тотчас почувствовала себя словно в панцире. Она словно бы стала невинной девушкой.

— То, что доктор прописал, — заметил Гийоне. Ловким движением он накинул цепочки ей на шею и соединил вместе. Герши опустила руки и подняла голову. — Чудесно. И плечи оттеняет. Лучше, чем твои дыни. Чудесно.

— Вы отдадите их мне?

— Отдам. А теперь распусти волосы, и начнем работать.

Герши без разрешения взяла кусок ткани и обвязала ее вокруг талии.

Протянув руку, Гийоне извлек из волос натурщицы заколки. Она подставила ладонь, и художник положил на нее заколку. Отвернувшись, Герши извлекла остальные и откинула волосы назад. Затем подошла к стулу и аккуратно положила рядом с пальто горсть шпилек.

«Ты знаешь, — признался мне Гийоне, — я едва удержался, чтобы не овладеть ею. Чем это объяснить?»

Возвращаясь в тот день к себе в гостиницу, Герши несла с собой сверток, в котором находились бронзовые нагрудники и набитый бумажник. Мадам Лезер, тетка владельца гостиницы, старуха с худым, сморщенным лицом, остановила ее у конторки.

— Покупки, я вижу, делали, — заметила старая карга, сморщив лицо. — Хочу поговорить с вами.

— Я тоже, — отозвалась Герши, положив на стол пакет, и достала бумажник.

Веер морщин на лице старухи закрылся, лишь меж бровей осталась глубокая складка.

— Могу ли я сейчас принять ванну? — проговорила Герши и положила на стойку сто франков, покрыв не только задолженность, но и заплатив за две недели вперед.

Я так и представляю себе старуху, прижимающую локтем пачку денег, словно опасаясь, что их унесет сквозняком. Разумеется, она не смеялась, хотя глаза ее ожили. Приятно, когда тебе платят. Особенно когда возвращают долги. С одной стороны, если эта красивая молодая женщина, приехавшая невесть откуда, завела себе любовника, впредь она не будет мешкать с уплатой по счетам. Но с другой стороны, богатый любовник устроит ее где-то в другом месте. Старуха не радовалась, потому что не знала, радоваться ей или же нет. Такова жизнь.

Что же касается ванны, то в три часа дня охотников на нее немного, пусть себе принимает, тем более что заплатила семьдесят пять сантимов. Мадам кивнула в знак согласия и дважды дернула за шнур, вызывая горничную. Потом, наклонившись к Герши, доверительно проговорила:

— Мы, вдовы…

— Не будем говорить об этом, — вздохнула молодая женщина. — Жизнь — грустная вещь…

— Очень грустная, — согласилась мадам Лезер, засовывая в ящик конторки пачку денег. — Но вы молоды, мадам.

— Тем более грустно, — весело воскликнула Герши и направилась к лестнице, держа под мышкой сверток.

Посередине, там, где вытертая дорожка шла в сторону дешевых номеров, молодая женщина решила, что никогда не сможет повторить то, что произошло. Ее умение оставаться неподвижной оказалось недостаточным для Гийоне. Она так устала, что остановилась на лестнице, чтобы собраться с силами. Тяжело стуча башмаками по деревянным ступеням, вниз спускался герр Хоффер.

Не стоит сердить его. Он живет в номере под нею. Лишь благодаря его долготерпению ей удавалось репетировать свои хореографические номера. Заставив себя улыбнуться, она сунула под мышку пакет и свободной рукой помахала немцу.

— Вы на меня не сердитесь? — Хоффер изобразил на лице добродушие. Поставив на пол черный портфель, который он неизменно носил с собой, он стиснул его ногами, снял берет и протянул Герши руку. Молодая женщина пожала ему пальцы. Разговор шел на немецком, языком этим Герши владела свободно. — Я весьма сожалею. Меня не было в городе, и я не смог с вами связаться. А кто ваши новые знакомые?

— Откуда вам известно, что у меня новые знакомые?

— Прошу прощения. Вас по вечерам не бывает, поэтому я не мог принести свои извинения. Благодарю за улыбку.

Хоффер говорил, что он художник, и одевался наподобие представителя свободной профессии. Однако, вспомнив его крепко сбитую фигуру, энергичное лицо и неулыбчивые глаза, Герши решила, что он больше смахивает на agent de police. Познакомившись с Гийоне и Хоффером, она разочаровалась в художниках.

— Во всяком случае, я больше не топочу у вас над головой, — заметила она.

— Вы мне не мешали. Я человек невозмутимый. Думаю только об искусстве. До встречи. — Он поклонился, снова протянул руку и ушел. У Герши радостно екнуло сердце. Подумать только, теперь у нее есть собственные друзья, ее милые изгнанники. Она взбежала по двум оставшимся пролетам.

Забравшись в ванну, внимательно осмотрела себя со всех сторон.

В нижней части спины обнаружила маленькую коричневую родинку. «Гийоне изобразил и ее», — с восторгом подумала Герши.

Выбравшись из ванны, она завернулась в простыню и стала обтирать свои отвергнутые груди.

— Бедненькие мои, крошечки мои, — причитала она. — Никто вас больше не увидит, кроме меня. Я люблю вас. Вы всегда будете носить эти очаровательные вещицы.

Ходят разговоры о том, что она танцевала нагишом, однако никто, даже любовники, насколько мне известно, не видели ее груди и не касались их закованных в броню сосков.

 

XII

ЛУИ. 1904 год

Именно я был создателем «Мата Хари».

Она называла меня «Папа Луи». Именно меня Герши обхватила за шею дрожащими руками, сойдя со сцены после дебюта, который я называю ее рождением.

Это я дал ей имя «Мата Хари». Уж и не помню, где впервые услышал его. Мы долго спорили с ней, пока она не согласилась. Самой ей до абсурда нравилось имя «Леди Грета Мак-Леод»… Моя милая, смешная Герши… Теперь она стала легендой.

Приняв участие в сотворении легенды, буду ли я летописцем истины?

Сейчас я вам расскажу суть дела. Легенда создается, когда человек претендует на преувеличенное к нему внимание. Утверждаю, что я «создал» Мата Хари. Надо ли мне претендовать на роль ее любовника? Во всяком случае, однажды она принадлежала мне; это гораздо больше, чем могут сказать о себе многие ее мнимые возлюбленные.

Теперь, когда Герши стала легендой, считается вполне приличным признаваться, что она пренебрегла тобой.

Нам (я имею в виду театральное руководство) пришлось потерять немало времени с той поры, как я, Луи Лябог, дилетант, понял, что Герши человек серьезный, и взял ее театральную судьбу в свои руки. Под словом «серьезный» я вовсе не имею в виду понятие, противоположное слову «фривольный». Во многих отношениях Герши была фривольной. Я имею в виду понятие, противоположное понятию «несерьезный». Два года спустя Эмиль Гиме, основатель, директор и хозяин «Музея Гиме», увидел Герши и решил рискнуть своей репутацией, представив ее публике.

Рисковать — это не значит ставить все на карту. Это мы с ней поставили на карту все, готовясь к постановке. Если бы она провалилась, Гиме простили бы, но не простили бы Мата Хари. Из населения города, составлявшего около двух миллионов семисот тысяч человек, на спектакле присутствовала всего сотня парижан, но они были «сливками общества» — авангардом du haute monde, — теми, кто был пресыщен Айседорой Дункан, Лой Фуллер и Отеро. Гиме пригласил представителей дипкорпуса — германского и японского послов. Это был удачный выбор. Немец был человеком проницательным и смелым, японец — бестолковым. Критиков от газет, специализирующихся на сенсациях, которые потакают вкусам толпы, а не воспитывают ее вкус, не было. Зато были корреспонденты «Газетт де Франс», «Фигаро», «Жиль Блаз» и «Эко де Пари». Что же касается востоковедов, то присутствовали только те, кто не утруждал себя частыми поездками на таинственный Восток.

Гиме окружил мою девочку тем, чем я не способен был обеспечить, — торжественностью. Даже искусственные розы, обвивавшие колонны ротонды, казались торжественными. В библиотеке «Музея», превращенного в языческий храм, сидела по-турецки его лучшая бронзовая скульптура — статуя Нагараджи Шивы, индийского бога танца, разрушения и плодородия. По существу, Гиме не пожалел ни одного из своих редкостных восточных сокровищ. Сбоку, в затененной нише, восседал Субраманья, индийский бог войны, хотя милая глупенькая Герши протестовала против необходимости танцевать в его присутствии. По ее словам, его умиротворяет лишь зрелище обнаженной женской плоти. Если закрыться тканью, он становится мстительным.

Я расположился в стороне, между сценой и зрителями. Во вспотевшей ладони я сжимал жадовый амулет, который дала мне Герши. В нервном возбуждении я одинаково истово призывал на помощь Иегову, Шиву и Богородицу.

В зале было душно. «Гиме перестарался, накурив фимиаму», — подумал я. «Весь свет» представлял собою многоголовую гидру, которая сотнею ртов вела свои пустопорожние разговоры. Гидра эта была не способна ни любить, ни ненавидеть, ни иметь единое мнение. Мою Герши они не станут ни одобрять, ни отвергать. Гидра даст ей одну из оценок: «Oui» или «Non». Поднимет большой палец вверх или опустит вниз.

Леди Грету Мак-Леод завсегдатаи музыкальных театров никогда не принимали однозначно. Публика победнее вела себя хамовато, но не по-хамски. Ее составляли люди, имевшие собственное мнение. Ярые поклонники Герши дрались с теми, кто ее недолюбливал, и она нередко уходила со сцены под сладостную музыку ожесточенных потасовок.

Моя дикарка принадлежала к миру, который, по словам Бедекера, «крайне неподходящ для дам». Верхнюю часть иерархической лестницы занимали такие мюзик-холлы Парижа, как «Фоли-Бержер», «Мулен-Руж» и «Олимпия». Мы еще не поднялись так высоко, хотя, если бы нам повезло в тот вечер, смогли бы сами выбирать один из них.

Искусство Герши мы оттачивали в «Café-Concerts», или «каф-кон», как мы их называли. Мы? Да, мы. Вы знаете, как вибрируют колокольни во время благовеста? Ритм создает не плавные переходы, а удары, реверберацию. Герши двигалась словно бы слыша звон своего рода невидимых колоколов. Ей было свойственно невероятное чувство ритма. Каким замечательным музыкантом-джазистом она могла бы стать! Прибавьте к этому подготовку, которую она получила в каком-то восточном храме, выступая в роли священной танцовщицы, баядеры. Итак, она обладала чувством ритма, поз, которые были элегантны и выразительны. Она не умела одного — создавать из них повествования. Она охотно рассказывала о себе. Что это было — воспоминания или вымысел? И я заставил ее рассказывать о себе своим телом.

Она умела придать этим рассказам такую выразительность. Заставляла вас самого делать выбор — верить или не верить.

Интерес, который она вызывала своим искусством, был весьма личного свойства. Это в значительной степени походило на интерес, возбуждаемый исполнителями баллад, которые заставляли плакать завсегдатаев кабаре. Если вы верили ее обещанию языческого рая, то влюблялись в нее. А насколько она была «хорошей», не имело значения.

Наибольший успех выпадал на ее долю в провинции, в таких городах, как Лион и Бордо, где жителей одолевает скука.

Мы оттачивали, отшлифовывали ее искусство, думая о блестящем будущем. Отрабатывался новый танец, посвященный богу Субраманье, требовавшему в жертву обнаженное женское тело.

Костюм ее был задуман таким образом, чтобы имитировать наготу, разумеется, не достигая ее в действительности. Не думаю, чтобы подобное сошло нам с рук. Но самый последний костюм был из почти прозрачной, хотя и двойной ткани.

Я снова посмотрел на зрителей. Меня охватило нервное волнение и неуверенность. Это они выскажут свое окончательное суждение. Oui или Non. Палец вверх или вниз. Могут даже… рассмеяться! Неожиданно у меня возникло желание схватить украшенный драгоценными камнями ятаган, лежавший сзади меня на полке, и наброситься на эту светскую чернь, кося ее, как пшеницу. Этих судей, обрекающих вас на успех или неудачу. Этих козлищ, надевших на себя шкуры львов.

Открылся занавес. У ног Шивы лежали четыре облаченные в черное молодые индусские танцовщицы, державшие в руках звезду. Откуда-то из-за зарослей папоротника доносились звуки экзотической музыки, «сочиненной любителем восточной экзотики Луи Ля-богом, который использовал мотивы, заимствованные им в арабских кварталах».

Мадам Дансени все еще шептала на ухо мадам Маллуа, в то время как корреспондент «Фигаро», откинувшись на спинку стула, сидел с закрытыми глазами. Мне захотелось швырнуть в зал несколько патронов динамита.

Наконец зрители удостоили своим вниманием первый танец, хотя получился он неважно. Герши нервничала, чувствовала некую скованность, а это все равно что смешать масло с водой. Даже томные движения гибкого ее тела казались какими-то неуверенными. Когда одна из танцовщиц споткнулась, мне захотелось схватить мою девочку за руку и убежать. Убежать в кафе, «каф-кон», где мы с ней получали такое удовольствие от выступлений.

Когда руки многоголовой гидры зааплодировали, я даже удивился. Мата Хари поступила умно, никак на это не отреагировав. Она осталась стоять на сцене у статуи Шивы, которому, судя по программе, был посвящен ритуальный танец. Аплодисменты продолжались.

Проходя мимо собравшихся, я наматывал на ус их замечания, весь превратившись в слух. «Свету» понравился ее костюм — яркая, украшенная шитьем юбка, косынка на бедрах, металлические, усыпанные камнями нагрудники, к которым была прикреплена доходившая до бедер накидка из плиссированной, прозрачной, как газ, ткани. «Провоцирующее одеяние», — заявил кто-то. Очень точное определение. Женщины обсуждали браслеты на кистях и плечах и пытались выяснить друг у друга, «настоящим» ли было ожерелье. Оно было настоящим и в то же время ненастоящим; искусно изготовленные сверкающие камни создавали впечатление подлинных: из опасения, что его могут похитить, настоящее ожерелье заменили этим.

— Восхитительно! — скрипучим, как у попугая, голосом, от которого задрожали подвески на люстрах, вынесла в конце концов свой приговор принцесса Радолин. И тотчас вслед за ней в разных концах помещения стали повторять это слово, лишь мадам Маллуа высказала собственное мнение: «Очаровательно!» В ее устах то было высочайшей похвалой.

Грызя ногти, хотя прежде никогда этого не делал, я ломал голову. Неужели мы неудачно составили программу? Нет. Ну, конечно, нет. И артиста, и зрителей мы должны подвести к кульминации. Ну а если мы утратили их интерес? Что, если они разойдутся по домам, бормоча «восхитительно»?

Я едва успел послать Мата Хари воздушный поцелуй, придав лицу счастливое выражение. У нее было суровое, бесстрастное, сосредоточенное выражение, какое бывает лишь у ребенка или художника.

Теперь сцена представляла собой сад. На лазурном небе висела луна, на полу были разбросаны охапки свежесорванных цветов. Появилась Герши — девственная индийская принцесса, ожидающая возлюбленного, который так и не придет.

Кто из нас не создавал в своем воображении такую девственницу?

Это была та самая Герши, которая ела взбитые сливки, облизывая губы. Моя девочка, дочь Лилит, дитя с древней, мудрой, поистине женской душой, обожавшая сосать леденцы, кататься на карусели и лазать по деревьям.

Она передвигалась точно ребенок, каким и была в детстве, проведенном неведомо где. Мне, своему исповеднику, создателю, она не однажды рассказывала о детстве, и всякий раз иначе. Где была правда, я так и не выяснил. Возможно, правда или, скажем, факты были слишком неприглядны, и она не могла посмотреть им в лицо. Зачастую Герши была до глупого откровенна. Возможно, евразийцам нужно придумать себе прошлое, чтобы суметь жить в настоящем. Я лично не могу себе представить, что это такое — иметь в своих жилах смешанную кровь. Кем бы она ни была, никто не смог бы научить ее двигаться таким образом. Даже жрицы храма, в котором, по ее утверждению, ее воспитывали. Убежден, что Герши — Мата Хари — в отличие от других девочек и мальчиков, которые в детстве раскачивались по-утиному, всегда ходила таким образом. Ее «прежняя душа», скорее всего, выразилась в походке.

Ее лицо было благостным и невинным. Кожа наводила на мысль о золотисто-смуглых восточных базарах и напоминала оттенком лепестки лютика. Голова походила на цветок, покачивающийся на стебле тела девочки, будущей женщины.

Нашим избалованным зрителям стало не по себе. Женщины, редко приходившие в экстаз, вспоминали давно утраченную ими невинность. Мужчины испытывали влечение, возможно, к собственным дочерям.

Мне захотелось сказать им всем, что она гораздо старше, чем кажется, чтобы рассеять их смущение, что она женщина и мать, изображающая подростка.

Грустные воспоминания, которые охватили зрителей, были настолько сильны, что я, оставаясь на ногах, словно потерял сознание. Очнулся я в ту минуту, когда Мата Хари поднесла к лицу цветок страсти, как бы обещая стать однажды женщиной.

Сначала неуверенно, потом дружно зазвучали аплодисменты. Когда наступила тишина, аплодисменты вспыхнули вновь то в одном, то в другом конце зала. Я понадеялся, что они не будут стихать до самого конца. Но окончательный приговор еще не был вынесен.

Во время антракта я остался с Герши. Мы с ней молчали, нас обоих била дрожь. Она полулежала в кресле в импровизированной артистической уборной слева от ротонды. Комната представляла собой хранилище глиняных статуэток, изображавших парсов, несущих предметы для религиозного обряда. Там же стояла уменьшенная копия «башни молчания», находящейся в Бомбее. На нее возлагали умерших, которых пожирали стервятники. Время от времени я бормотал что-то вроде «великолепно» или «захватывающе», избегая слова «ravissant». Она лишь молча смотрела на меня огромными темными глазами, в которых стояли слезы.

Энергично постучавшись, вошел помощник Гиме — Робер Мулен. Я недолюбливал этого проныру, у которого все справлялись о здоровье его хозяина. У него был лакейский склад ума, даже фигура, угоднически наклоненная вперед.

— Леди Мак-Леод, — восторженно произнес он, нагнувшись, чтобы поцеловать ей руку. Потом повернулся ко мне, как бы показывая, что сообщение относится к нам обоим. — Месье Гиме позднее придет сюда сам, но сейчас желает остаться на людях, чтобы никто не заподозрил его в сговоре.

— О каком сговоре может идти речь? — обиделся я, — Что может быть за сговор между антрепренером и артистом?

Он посмотрел на меня с пренебрежением под видом снисходительности. Мы презирали друг друга.

— Хорошо, назовем это сотрудничеством. Вы ведь допускаете право на сотрудничество? Дело касается изменений в последнем танце.

— Вносить какие-то изменения слишком поздно, — грубо оборвал я его.

— Я согласилась, — хриплым голосом, словно откуда-то издалека, сказала Герши. — Согласилась исполнить танец, посвященный Субраманье. Ведь бог войны является также удерживающим от войны, поэтому его можно назвать и богом мира.

Как хорошо это прозвучало у нее.

— Ради Бога! — воскликнул Робер. — Мы здесь одни.

У Робера нет присущего Гиме уважения к иллюзиям, даже когда они граничат со сговором. Иначе он был бы Гиме, а не его прислужником.

— Ведь Мата Хари действительно исполнительница священных танцев, — напомнил я Роберу, нахмурившись.

— Пожалуйста, — поклонился он. — У нас одна просьба, чтобы вы появились с накидкой на плечах, chère Madame. А вместо объявленного танца в программе, которую мы заранее составили с Гиме, вы начнете движения очень величественно, как и подобает королеве. Понятно?

Герши слушала его с невозмутимым видом. Глаза ее были закрыты, а невероятно длинные ресницы опущены. Но тело было, напряжено, словно натянутый лук. Готовая подобающим образом ответить на слова Робера, она с усилием сдерживала себя. Что же, если нам не понравится его предложение, можно быть уверенным, что милая Герши скажет свое слово. Она верила мне, а их не боялась!

— Знаменитый ученый, месье… — Наклонившись, Робер шепотом произнес известное имя, посмотрев при этом на закрытую дубовую дверь толщиной, самое малое, в два дюйма. — Он поднимется с места и прервет вас, попросит исполнить для зрителей самый воинственный и священный из танцев в честь Субраманьи.

— Я и так намеревалась сделать это, — сказала Герши.

Я поднял руку, поняв намерения Гиме. Ход был великолепный. В программе лишь упоминалось об «особом священном танце», и Гиме собирался включить его. Так будет гораздо эффективнее…

— Он будет просить, даже умолять, чтобы вы не оставили на себе ничего. Абсолютно ничего, даже вуаль не должна скрывать ваше тело от глаз ревнивого бога, — умоляюще посмотрел на Герши Робер, сцепив пальцы рук, как, вероятно, сделал бы знаменитый академик. — И вы… не оставите на себе ничего.

Герши облегченно вздохнула.

— Даже последнюю юбку, — хихикнула она, как девочка.

— В конце концов, да, — озабоченно проговорил Робер. — Будьте настолько любезны. Даже последнюю юбку. Это необходимо.

— Пошел вон, — произнесла она. Она сказала «va tén»! Так говорят, обращаясь к собачонке.

Робер взвился на дыбы и даже покраснел, но я сделал ему знак, чтобы он промолчал. Мы с Герши привыкли вращаться в театральных кругах, где фамильярность привычна.

Снова поклонившись, Робер вышел.

— Ты тоже, — сказала Герши, — уходи.

Перечить ей я не посмел. Хотя мог бы. Как подобает суровому и строгому отцу, наставляющему свою дочь на путь истинный. Но времени было мало. Это был самый важный вечер в ее жизни, в нашей жизни. Если ей вздумалось покапризничать, некогда было ни наказывать, ни уговаривать, ни бранить ее. Видите ли, она не была такой темпераментной, какой ее изображают. Будь это так, управиться с нею оказалось бы проще.

На этот раз я тоже был одним из зрителей. Я сел на свободное место во втором ряду. Кто же ушел? Ушел, заметив, что видел «довольно любопытное» исполнение восточных танцев? Или прибавил еще и слово «экзотическое»? В предчувствии провала на лбу у меня выступил липкий пот и заболели колени.

Она стояла в своей накидке в преддверии языческого храма — прекрасная, далекая и надменная. Настоящая леди Мак-Леод. Такую позу она умела принять, но не умела сохранить. Кроме того, среди зрительниц находились настоящие принцессы, одна герцогиня, несколько графинь, а также кавалеры, сопровождавшие столь знатных дам. О, это был очень опасный путь! Самомнение. А что потом?

Несмотря на совещание и достигнутые компромиссы, тщательно выверенные решения, мы в конечном счете, по выражению игроков, шли ва-банк. Прав был Гиме, принимая это решение, или ошибался, кто знает. Спектакль был наполовину частным, зрители состояли из приглашенных, но это был музей, а не салон. Кроме того, в зале находились и четыре критика.

Когда она вскинула руки, распахнув накидку, все увидели чудесное сочетание красок ее одежд, касавшихся самого пола, и многоголовая гидра, у которой была сотня глаз и одна душа, одобрительно зааплодировала. Но когда Герши с невероятным достоинством стала двигаться и глазам зрителей предстал языческий бог, сокрытый в листве, они, наблюдая за ее движениями, почти все сразу же заскучали.

Со своего места поднялся месье Бурден. Чувство почтительности к нему вызывали не только его борода и репутация, но и весь внешний вид, которым он искусно владел.

— Мата Хари, — пропел он, и зрительный зал насторожился. Предстояло нечто необычное.

Жрица-принцесса отвернулась от алтаря и, к моему восторгу, восприняла помеху идеальнейшим образом. Герши не рассердилась, не удивилась и не обрадовалась. С невозмутимым видом, в полном согласии с собой она спокойно ждала. Ждала — и только.

— Мата Хари, — повторил почтенный мэтр среди почти осязаемой тишины. — Не исполните ли вы для нас подлинный танец, посвященный индийскому богу войны? Танец, во время которого вы жертвуете собой во имя любви, мира, а не во имя победы? Исполняя который, вы отдаете себя целиком, ничего не пряча?

Я и не знал, месье Гиме, что ваш знаменитый востоковед такой ручной! Потом, как и все присутствующие, затаив дыхание, стал ждать ответа.

Изогнув длинную шею, Мата Хари откинула голову назад. Похожие на крылья усталых птиц ресницы ее опустились. Она уронила руки, и плащ скрыл ее целиком. Затем вновь появились руки — великолепные, мягкие, сильные, округлые. Она сложила их на груди, закрыв ладонями плечи ласкающим и в то же время покорным жестом. Потом стала медленно наклоняться вперед, так что волосы едва не достигали коленей.

Наш востоковед сел и с жеманным видом улыбнулся, повернувшись сначала направо, а затем налево. Мата Хари шагнула в сторону кулис. Я почувствовал, как у меня колотится сердце. Топнув босой ногой, она что-то сказала музыкантам не то на хинди, не то на яванском или каком-то другом языке. Слово прозвучало как приказ. Потом взмахом руки сняла с себя накидку, отшвырнула в сторону и опустилась на пол грудой темных складок.

После этого Герши начала танцевать. И как танцевать!

Танцевать означало любить и предаваться любовным играм. Любовь — это утомительная борьба, требующая большой выносливости, но со стороны она должна казаться нетрудной. Любовь преодолевает борьбу и боль и несет с собой мир. Приложив старания и усилия, ты познаешь, как надо любить себя, а любя себя, учишься любить своего избранника и свой мир. Не существует ни прошлого, ни будущего, есть только борьба и время борьбы, триумф и момент триумфа, мир и момент мира.

Она была змеей и танцевала, обвившись вокруг невидимой змеи. И на нее смотрел бронзовый кумир, которого под силу было победить, умиротворить лишь женщине-змее.

Облаченных в черные покрывала индусских девушек она не замечала. Они стояли или лежали возле кумира, держа в руках дротики. Герши выхватывала их один за другим, и, когда танцовщицы вскрикивали от боли, она угрозами принуждала их к молчанию. Вырвав дротик, она победоносным жестом воздевала его ввысь, затем швыряла во мрак. Всякий раз, как исчезал дротик, с тела Герши падала одна из ее воздушных юбок и ложилась у ног идола. Когда она метнула последний дротик и развязала последнюю косынку, наблюдать за происходящим стало невыносимо. Всем захотелось спрятать свои глаза. Но вместо этого все уставились на Мата Хари.

Обнаженное тело ее было прикрыто лишь золотой чеканкой и драгоценными камнями — золотыми нагрудниками и золотыми браслетами, с бриллиантами (полудрагоценными камнями, так ярко сверкавшими в обманчивом свете!), и искусно изготовленным ожерельем. Усыпанный камнями лотос, поддерживаемый тонкой и потому невидимой цепочкой, прикрывал то место, на котором, по моему настоянию, она сбрила волосы. Свет и тени попеременно падали на ее смуглое тело, тело змеи и женщины. Бронзовый бог войны был умиротворен.

То же произошло и со зрителями. На какое-то мгновение в зале стало нечем дышать, в нем словно образовался вакуум. Потом, разряжая атмосферу, разразилась буря. Словно удар грома грянули аплодисменты — эта восхитительная музыка.

Когда Герши сбежала со сцены, я находился за кулисами. Схватив покрывало, она обмотала его вокруг себя, будто девочка после ванны. Она кинулась ко мне, пряча голову у меня на груди. Я обнял ее и закрыл плечи накидкой.

Раздвинулся занавес, и на сцену, широко улыбаясь, вышли танцовщицы-индуски и присели в книксене. (До чего же они были глупы!) Аплодисменты стали вежливыми, но не смолкали.

— Не заставляй меня выходить туда, папа Луи, — умоляюще проговорила Герши. — Я больше не могу. Увези меня отсюда.

— Надо выйти, детка. Представь себе, что это «каф-кон», что сегодня субботний вечер и в зале полно шпаны…

— Я их ненавижу! Ненавижу месье Бурдена! Ненавижу мэтра Гиме!

— И меня. Знаю. Так и надо. Продолжай нас ненавидеть. Только выйди. Ну же! — сказал я строго, будто был уверен, что она повинуется.

И она вышла. Очень высокая, очень гордая, очень грустная. Накидка, скрепленная у шеи, ниспадала до самого пола, закрывая ее до кончиков пальцев. Она не поклонилась, не улыбнулась, а лишь подошла свойственной лишь ей походкой к центру сцены и стояла неподвижно.

Я лихорадочно размышлял. Стоит ли позволить им зайти к ней в артистическую уборную и поговорить с ней? Как держаться, она знает. У нее верный инстинкт, свойственный лишь знаменитостям. Успех придает ей блеск. Видит Бог, она умеет быть благородной, когда ее ценят.

Занавес сомкнулся, но она продолжала стоять. Торопливо подойдя к ней, я взял ее за руку.

— Все кончено, — прошептал я ей на ухо. — Пойдем со мной.

Наградой мне была трепетная улыбка и быстрый взгляд глаз, блестящих, но без слез.

Никто не догадался, что нас ждало, даже девушки-индуски, благоговейно ожидавшие возможности поговорить с нею. А аплодисменты продолжали греметь, точно град по железной крыше. Не догадывались ни музыканты, которые потягивались, обменивались репликами, убирая свои инструменты, ни служители, готовые вновь раздвинуть занавес. Сжимая ее руку, я поспешно ввел Герши в вестибюль, а оттуда в комнату, превращенную в артистическую уборную. Мы не стали никого ждать, а проникли в помещение, на стенах которого висели восточные свитки, затем в другое, где в стеклянных витринах были выставлены снабженные бирками древние экспонаты.

«Музей» я изучил как свои пять пальцев. Словно гид агентства Кука, я произнес: «Пойдем. Вот сюда» — и провел ее по комнатам, залам, коридорам и лестницам к задней двери. Там уже ждал нас фиакр.

Неужели я действовал наугад? Именно таким образом? Почему заранее разработал план бегства и заблаговременно заказал фиакр?

Просто я предвидел, что должно произойти. Я буду стоять рядом с Герши, пока она выслушивает комплименты и поздравления. Гиме включит меня в число гостей, которые будут ужинать после спектакля, если он пройдет с успехом. И все в этом духе. И тем не менее я велел кучеру подогнать свой экипаж, запряженный парой лошадей, и ждать нас у заднего крыльца.

Через весь город мы поехали ко мне домой, вернее, на квартиру. Ночь была холодная, как это случается в марте. Герши дрожала в своем плаще, накинутом на обнаженное тело, и, чтобы согреться, жалась ко мне.

— Зачем ты увез меня, не дав выпить и бокала шампанского? Так хочется пить, — сетовала она.

— Ты ведь знаешь, что произошло? — спросил я голосом, прозвучавшим сурово: я понимал, что, создав ее, я ее отчасти потерял.

— Конечно. Я произвела фурор.

Это пошлое выражение из лексикона «каф-конов» обрадовало и опечалило меня. Герши произвела не фурор, а сенсацию. А это другое дело.

— И я… никогда… никогда не повторю всего этого. Ты слышишь? Ни за что!

— Хотелось бы, — отозвался я искренне. — Хотелось бы, чтобы тебе не надо было делать этого. И сейчас мне жаль, что ты это сделала.

 

XIII

ЛУИ. 1905 год

Всякий, кто хоть что-то представлял собой во время сезона 1904/05 года, тот ходил посмотреть на восхитительную инженю, мадемуазель Габриэллу Робин и округленького месье Югено, игравших в спектакле «Par le Fer et par le Feu» в театре Сары Бернар задолго до открытия в декабре «малого сезона». Фернан Самюэль, христианин, ставший иудеем, чтобы преуспеть в карьере режиссера, проявил свой талант при постановке оперетт, которые я обожал. Коклен играл Скаррона. Каждому следовало посмотреть пьесу Габриэля д'Аннунцио «Джоконда». (Правда, я лично полагаю, что критик, утверждавший, будто д'Аннунцио — это Виктор Гюго и Ницше, вместе взятые, был подкуплен итальянцем.) Самым популярным оперным композитором был Вагнер, но когда выступали Тито Руффо, Тетразини и этот молодой хулиган Карузо, выводившие арии своими лирическими тенорами, то вас тянуло послушать и старых любимцев. Во время «большого сезона», наступавшего после Пасхи, вы непременно отправлялись послушать мадам Эмму Кальве, исполнявшую партию Кармен, и месье Мориса Рено в роли моцартовского Дон-Жуана.

И смотрели, как танцует Мата Хари.

Во дворце принца дель Драго, в посольстве Чили, в парижских особняках, принадлежавших Анри Руссэ, княжне Мюрат, графине Эдмон Блан, Эмме Кальве. Наилучшим образом был приспособлен к искусству Герши салон. Если вы наблюдали, как она танцует в небольшой гостиной, вы тотчас покорялись ею. Видя перед собой женское тело, вы начинали поклоняться безвестным кумирам. Вы опьянялись, завораживались этим зрелищем. Ни о каком «стадном чувстве» не могло быть и речи. Каждый зритель чувствовал по-своему.

Ее биографию можно было прочитать в «Эко де Пари» и других журналах, приводивших собственные версии. Согласно самой популярной из них, Герши родилась на берегу Ганга, воспитывалась в храме, чтобы стать танцовщицей, совсем девочкой была похищена шотландским дворянином. Утверждали, будто она была королевой одного из голландских владений в Ост-Индии, будто ее принимали у себя принцы и богатые владетельные князья, ценившие ее древнее танцевальное искусство, и так далее. С серьезным видом о ней спорили серьезные ученые.

И журналистам, и академикам Герши умела превосходно преподнести себя. Она роняла какую-нибудь фразу наподобие: «На пурпурном алтаре Канда Суони, где я танцевала двенадцатилетней девочкой…», после чего наступала таинственная пауза, а собеседники ее делали остальное. Не знаю, много ли она позаимствовала у этих людей, которые сами заполняли паузы в рассказах, завороженные ее непродолжительным вниманием к их особам. Не знаю, сколько успела узнать и без них.

Самым жгучим вопросом сезона был следующий: «Кого же изберет своим любовником Мата Хари?»

Претендентов, причем пылких, на эту роль было множество. Ведь она была последней модой. Они видели ее полуобнаженное тело («Мрачная, дикая, захватывающая и совершенная», — писал о ней один критик). Танцуя, она отдавалась каждому мужчине, который видел ее («Отдавалась пылко, теряя голову»). Но никто не вправе был утверждать, что мог позволить себе больше, чем поцеловать ее руку. Я всегда был рядом. Я — смуглая лысина, худые бледные щеки и костлявая фигура — получил прозвище «ее тень».

Какое же удовольствие получала Герши от своей роли Мата Хари!

Иначе это назвать нельзя. Она относилась к своему прославленному, недавно сотворенному двойнику как к существу, живущему обособленной жизнью. Не хочу сказать, что она играла некую роль на людях, а в частной жизни была другой. Дело обстояло иначе. Но одна из двух ее ипостасей обращалась к другой в третьем лице.

«Мата Хари желает…» В отличие от моей Герши, Мата Хари была очень расточительна. «Мата Хари намерена…» Она была несговорчивой, не то что моя голубка Герши. Или же: «Герши устала». Так она говорила, когда Мата Хари должна была сделать что-то такое, чего не хотелось делать ей самой.

Я угождал «им обеим». После ее блистательного успеха в салоне графини Грейфуль мы повсюду стали желанными гостями. За одно вечернее выступление в частном доме мы получали больше, чем за трехмесячное турне. Я уже вел разговоры о выгодном контракте с театром «Олимпия» на осенний сезон.

Герши — Мата Хари переехала в роскошный номер «Крийон-отеля», который служил ей почтовым адресом в ту пору, когда она жила в меблированных комнатах. Герши казалось вполне естественным подписываться «Леди Грета Мак-Леод», живя в нищете. Но для Мата Хари то было временным пристанищем. Ей хотелось иметь свою квартиру с прислугой.

— Да, черт побери, будь благоразумна, — сказал я.

— Зачем? — спросила Герши. И улыбнулась незнакомой улыбкой — таинственной, едва заметной, прятавшейся в уголках губ. Улыбкой, напоминавшей улыбку Моны Лизы.

Но инстинкт не обманул Герши. Не напрасно поселилась она в той исторической квартире, которую я ей подыскал. Новое жилище создавало великолепное обрамление для нее. На третьем этаже небольшого особняка с видом на Сену находились две большие комнаты, протянувшиеся вдоль фасада. За ними располагались две комнаты, выходившие во двор. Одну из них, строго убранную, мы превратили в студию для репетиций. Вторая представляла собою огромную спальню, в которую можно было попасть по металлической узорчатой лестнице, выходившей во двор.

— Очень удобно, — заметила Герши.

И вы знаете, у меня защемило сердце. За все время нашего знакомства Герши лишь трижды удостоила кого-то своим вниманием. Однажды это счастье выпало мне. Меня всегда умиляла ее почти детская игривость и чистота, изредка уступавшие столь же детской щедрости. Герши дарила любовь бескорыстно. Неужели Мата Хари станет продажной?

Остальные комнаты квартиры она велела отделать в стиле, который я бы назвал аляповато-восточным. Он должен был бы принести ужасные результаты, но Герши не изменил вкус. Правда, спальня смахивала на опочивальню королевской фаворитки. В центре ее на возвышении стояла огромная кровать под балдахином и с розовыми шелковыми занавесками.

— Что ты собираешься на ней делать? — спросил я ревниво.

— Валяться, — ответила она, потягиваясь своими великолепными конечностями.

— Наверное, будет репетировать роль священной жрицы. Изображать невинность с голым задом, — сказал я в тот вечер Мишелю Эшегарре. Оставив Герши, я пошел к своим изгнанникам, по которым очень соскучился. Лишь один Григорий находился поблизости и мог видеть Герши. Разумеется, во время турне мы не поддерживали с ним связи, но, как только возвращались в Париж, всякий раз собирались вместе. Так продолжалось до ее дебюта в «Музее Гиме».

— Теперь это ни к чему, — сказал практичный баск.

— Хотелось бы, чтобы ее поступки были предсказуемы, — посетовал я.

— Неужели? — спросил Мишель.

— И чтоб она была правдивой.

— Ну, это невозможно.

— А вы знали, что, впервые попав в Париж, Герши поселилась в публичном доме?

Выпучив глаза, Мишель поднял прямые брови.

— Правда, она там только жила, а не занималась «ремеслом». По ее словам, жить там было любопытно и недорого.

— Зачем же она переехала? — поинтересовался Мишель. — Ведь истинно невинных трудно шокировать.

— По ее словам, хозяйка заведения перевела ее в комнату, похожую на купе в железнодорожном вагоне, и ей стало дурно.

— Очень похоже на нашу Герши.

— Почему ты не уговорил Таллу и Хайме прийти и встретиться с Герши?

— Пусть она сама нас пригласит, — с невозмутимым лицом ответил Мишель. — Или она больше не изгнанница?

Я не смог ни ответить ему, ни объяснить, что Герши так же горда, чудачка, как и они сами.

В квартире Герши всегда было множество цветов, которые присылали ей поклонники. Помятая бронзовая чаша, использовавшаяся для этой цели, постоянно была наполнена визитными карточками и любовными посланиями. То и дело приходили посетители, приносившие щедрые дары, если видели, что к ним относятся благосклонно.

Парадную дверь квартиры Герши охраняла мадам Шенне, представительница клана консьержек, личность с заячьим носом. Из всех поклонников ее жилицы старуха выделяла месье Валлона-отца, богатого лионского торговца, человека влиятельного, и использовала его для своих целей. Между тем Тереза, горничная Мата Хари и жена ее повара, существо романтическое, предпочитала Валлона-сына. Валлоны — отец и сын — вели не только осаду сердца дамы, но и войну друг с другом. Мне самому по душе кое-что попроще, поэтому я предпочитал Жака дю Мана, который играл в эту игру и прежде, причем умело и проявляя щедрость.

Герши никому не оказывала предпочтения. Но я всегда был у нее под рукой.

— Ты моя тень, а Григорий мой верный пес, — заявила она. — Вдвоем ограждаете меня от бед.

— Но не от долгов, — заметил я, когда Мата Хари начала приобретать драгоценности.

— Будет что закладывать, — объяснила она весело.

На этот раз в ней говорила Герши. Та самая Герши, у которой, как у всякой мещанки, на счету был каждый франк.

Когда она пригоршнями извлекала из вазы визитные карточки и протягивала их мне, она тоже оставалась Герши.

— Неужели они готовы жениться на Мата Хари?

— Голубушка! — воскликнул я, потом неохотно закончил: — Нет, голубка, не готовы.

— Но ведь на оперных певицах женятся. И на актрисах тоже, — возразила она.

— Ты же была замужем, — уклончиво ответил я. — По-моему, тебе это было не по душе.

Она лишь посмотрела на меня глазами, в которых отразилась бездонная тоска, и положила записки снова в вазу, которую я взял у нее из рук и стал изучать имена.

— Де ля Сюр… Дю Ман… Ренан… Валлоны… Любопытная коллекция, дорогая моя.

— Однажды бедная Мата Хари влюбится, — проговорила она печально. Потом, закатив глаза, улыбнулась, как девчонка, и прибавила: — Тогда берегись!

Весна была поздней и чудной, дождь мягок, как шерстка котенка, и каштаны на бульварах походили на свечи в алтаре. Когда небо прояснялось, по нему плыли барашки облаков, улицы наполнялись людьми, гулявшими весь день, словно находясь не в Париже, а в Испании, где вечный праздник.

Представления наши устраивались все реже, но мы готовились к осени, чтобы выступать в «Олимпии». Новые костюмы. Два новых танца. Новое музыкальное сопровождение. На это у нас было лето. Своим «девочкам», как я иногда называл Герши и Мата Хари, я предложил совершить путешествие. Например, в Италию.

Герши нервничала, но уезжать из Парижа не хотела. Вероятно, чувствовала, что Мата Хари может существовать только в Париже.

— Что нам делать в Италии? — спросила она. — По сторонам глазеть?

В тот вечер я сидел на резном, с высокой спинкой, стуле, наблюдая за ней, и злился. Подложив под голову соединенные замком руки, Григорий лежал на персидском ковре в своей блузе с расстегнутым воротом, похожий на большого лохматого и несчастного зверя. С надутым лицом, выпятив полную нижнюю губу, Герши ходила взад и вперед по комнате. Перед этим мы пообедали все вместе — львица, ее тень и верный пес.

— Все разъезжаются, — пожаловалась Герши, остановившись у двустворчатого, до самого пола, окна, выходившего на балкон с видом на Сену. Затылком она касалась бархатных портьер.

— Все, кроме каких-то двух миллионов бедняков, которым это не по карману, — буркнул Григорий себе под нос. По убеждениям он был социалист, но революционер никудышный. Сама мысль о насилии вызывала в нем отвращение, делая жизнь безысходной.

Когда ему исполнилось семнадцать, мы опасались, что он покончит с собой. Юноше свойственна была присущая русским впечатлительность и склонность к опрометчивым поступкам. Однажды, два года назад, мы было решили, что это уже произошло. Мы уже оплакивали его. Жалели от души и тогда поняли, что такое — оплакивать потерю друга.

Подойдя к юноше, Герши запустила пальцы в его густые, мягкие волосы. Он встряхнулся. Отношения между ними в известной мере напоминали отношения между хозяйкой и крупным домашним животным, которое баловали, но так и не приручили. Хотя Григорий и грелся под лучами Герши, держался он независимо. Пропитание добывал, моя посуду в бистро, и не желал искать более престижное занятие.

— Мои руки — это мои слуги, — заявил он. — Они трудятся, а я свободен.

Отказываясь от финансовой помощи Герши, он принимал от нее только нежность.

Оставив Григория, Герши подошла к камину и оперлась локтем о каминную доску.

— Мата Хари нужна chateau в провинции, — проговорила она, косясь на меня, чтобы узнать, какова будет моя реакция. Как и следовало ожидать, я ответил:

— Послушай-ка…

— Совсем крохотная chateau, — сказала она.

— Такой малюсенький, лилипутский домик, — подхватил Григорий. И оба рассмеялись, глядя на меня.

— Бедный Луи, — проговорил Григорий.

— Не вытягивай так лицо, господин Жмот, не то не знаю, что с тобой сделаю, — сказала Герши.

Из прихожей донесся стук молотка по двери. Герши устремилась было к выходу, но потом уселась на излюбленное свое место, подперла ладонью подбородок и уставилась вдаль. По лестнице, которая вела к кухне и комнате прислуги, находившимся наверху, простучала каблуками Тереза. Служанкой она была идеальной, но топала, как слониха. Прежде чем ответить на стук, она осторожно приоткрыла дверь.

Через минуту вернулась и, взмахнув накрахмаленным передником, объявила:

— Вам кланяется месье Валлон. Завтра он уезжает по делам и просит мадам принять его вечером. Молодой месье Валлон, — обрадованно прибавила она.

— Поставь куда-нибудь, — произнесла Герши, показав одной рукой на огромный букет из цветочного магазина, а другой потянулась за маленькой коробочкой от ювелира.

Гибкими пальцами танцовщицы она схватила подарок и, высунув кончик языка, совсем как девочка-жадина, потянула за пунцовую ленточку.

Воркуя от удовольствия, извлекла часики, подвешенные на цепочке к булавке с изумрудом. И тотчас стала прикалывать ее к тонкому шелковому платью, хмурясь при мысли, что придется проделать в ткани отверстия. Потом чуть поправила камень и стала любоваться эффектом.

— Какие хорошенькие, верно? Надо переодеться. Ах, какая прелесть!

— Месье ждет, хочет узнать, доставил ли он вам удовольствие, — напомнила Тереза.

— Вели ему подождать, — сказала Герши. — И помоги мне переодеться. А вы играйте в шахматы! Ну, пожалуйста, — умоляюще посмотрела она на нас. На приказы мы с Григорием не очень-то реагировали.

Произошла забавная сцена, которую я не забуду.

Герши облачилась в изящное платье с высоким воротом от Вионне. В нем она выглядела весьма соблазнительно. Разумеется, она была в корсете, но не затянута туго, чтобы не искажать естественные линии тела. Перед вами была львица, лишь чуть замаскированная под светскую даму. И вы невольно представляли ее себе в постели.

Ее пожилой импресарио в строгом костюме и мальчишка с улицы с кудрявой, как у персонажей Боттичелли, головой склонились в углу над вырезанными из слоновой кости шахматными фигурами.

Поклонник, пылко жаждущий встречи, стоял на почтительном расстоянии от предмета обожания.

До чего же мы обескураживали его своим присутствием!

Месье Валлон был или храбрым, или толстокожим человеком, или же тем и другим. Как бы то ни было, до нашего угла доносились обрывки фраз, исполненных страсти и разочарования. «Вы сводите меня g ума, вы волшебница…» «Таких, как вы, я никогда еще не встречал…» Избитые фразы, подновленные искренностью. Он был приятной внешности. Один из тех провинциалов, которым идет некоторая полнота. Шикарнее своего родителя. Действительно обаятельный малый.

Обычно нам с Григорием удавалось увлечься игрой. Мы были заядлыми шахматистами одного уровня. Он — порывистый, зачастую осеняемый блестящими идеями; я — тяжеловатый на подъем, тугодум, но умевший надежно обеспечивать тылы. Однажды Герши перевернула нашу шахматную доску: мы никак не желали прерывать игру, хотя очередной воздыхатель давно покинул гостиную. Мы поставили фигуры на их места, а Герши, надувшись, ушла спать. Но в тот тревожный вечер мы никак не могли сосредоточиться, видя, что потеряли обеих своих владычиц. Когда Герши увела молодого человека на балкон, мы перестали делать вид, что играем.

— Дразнит бедолагу, — сказал я. — А ведь раньше она никогда этого не позволяла себе.

— Ты уж или ссы, или штаны застегивай! — сердито воскликнул Григорий и плюнул в сторону балкона.

Я был поражен. Несмотря на пошлость и убогость своего окружения, юноша редко бывал вульгарен. Нам обоим не по душе было поведение Мата Хари. Она сделала нас невольными свидетелями поступка, на который не способна даже честная шлюха. Может, мы хотели, чтобы она сочетала «священные» танцы с суетной жизнью и стала модной куртизанкой? Ведь это было бы естественно. Нельзя же до бесконечности носить драгоценные украшения на золотой цепочке с таким видом, словно это пояс девственницы.

Когда оба вышли, Герши держала Валлона за руку. Дрожа, тот нагнулся к ней. Она деликатным жестом остановила его. Нам пришлось встать и поклониться. Подходя с гостем к двери, она произнесла задушевным голосом:

— В четверг. Когда вы вернетесь.

— Итак, на этот раз ставим на молодого рысака. Валлона-сына, — заметил я, когда она вернулась в гостиную. Фраза прозвучала резко.

— Я лично предпочитаю Валлона-отца, — загадочно проговорила Герши. Потом так сильно ударила по подушке на оттоманке, что она упала. — Отправим длиннолицего Луи домой, Григорчик, а ты оставайся.

Григорий сердито взглянул на нее. В девятнадцать лет лицо его утратило природную невинность, но своим обликом он все еще напоминал этакого херувимчика.

— Нет! Если хочешь, пойдем ко мне!

Григорий жил в нише на чердаке и спал на матрасе без постельного белья. Угол был отгорожен от соседних владений ситцевой занавеской.

— Ты родился впервые, — выразительно произнесла Герши. — И ты болван.

Так и вижу их перед собой, этих детей. Женщина — наполовину сирена, наполовину ваша младшая сестренка. Юноша с трагическим наследием своей расы и русской душой. Вот они стоят, сжимая кулаки, и смотрят друг на друга глазами, в которых отражается смерть, трагедия, несвойственная их возрасту мудрость и лунный свет.

— Даже если ты родишься в тысячный раз, тебе все равно не стать мужчиной, — парировал Григорий, вещая мрачным, как у пророка, голосом.

— Я даже вообразить себе не могу, — сказала Герши, позабыв свой гнев, — что такое быть мужчиной. У меня нет этого вот здесь. — Она показала на грудь. Лицо ее потемнело, глаза стали огромными.

Я отвернулся, чтобы не видеть в них невыразимую печаль.

— Неужели в продолжение всех своих жизненных циклов я буду женщиной и матерью? Неужели всегда? Нет, я этого не вынесу.

Я со своим католическим мировоззрением, хотя и основательно подмоченным, принялся опровергать эти чуждые мне концепции, эту чепуху о перевоплощениях. Но что я мог предложить ей взамен? Надежду на райскую жизнь? Моя Герши — в белоснежных одеждах, с крыльями, — поющая в ангельском хоре… без голоса, со сбитым набекрень венчиком. Или горящая в адском огне за грехи, в которых она была неповинна? Я представил себе разложившуюся плоть, ставшую пищей цветам и рыбам ради продолжения эволюции. Какое бессмертие может ожидать это прелестное создание? Разве только остановить время. «И все же есть в ней что-то бессмертное», — подумал я, глядя на нее. Сколько в ней жизненной силы!

— Что же, — ответил Григорий, — тогда старей, будешь дряхлой-дряхлой старухой.

Вытянув вперед руки с загнутыми назад пальцами, как делала во время танца, Герши прошептала:

— Прошу тебя. Ну, пожалуйста.

— Давай умрем вместе. Герши! Умрем сейчас же! Что нам еще остается? — Юноша говорил это серьезно. Он источал отчаяние. Это был ангел смерти.

— Давайте лучше напьемся! — поспешно предложил я и направился в кладовую, куда, по распоряжению хозяйки, Тереза поставила ведерко с шампанским. Пили мы редко. Я — трезвенник. Герши предпочитала молоко. Григорий, из гордости не желавший пить за чужой счет, тоже вел умеренный образ жизни.

Когда я вернулся, оба сидели, сцепившись пальцами. Вино оказалось недостаточно охлажденным, и, когда я откупорил бутылку, раздался громкий, как пистолетный выстрел, хлопок. Вздрогнув, оба подняли глаза и, увидев, как заливает мне руку шампанским, повинуясь инстинкту, свойственному беднякам, подставили бокалы, чтобы не пролилось слишком много.

Мы все трое находились в подпитии, когда Герши проговорила:

— Давайте вернемся к нашим, отыщем всех. Я хочу видеть своих друзей!

Мы вышли в ночь и в тряском экипаже принялись объезжать один за другим прежние свои притоны. Кучер весьма сочувственно отнесся к нашей затее. Сперва оба обследовали левобережные кафе, расположенные сразу за Латинским кварталом. Потом принялись прочесывать мюзик-холлы. В этот час усталые актеры варьете удаляют со своих лиц грим и расходятся по домам. Каким бы трезвым или оборванным ни был актер, его нетрудно узнать. По тому, как заломлена шляпа, как торчит из-под воротника шарф. По искренности его неискренности. А актрис, хотя и утомленных, — по манере держаться очень прямо. Мы обрадовались, снова увидев их.

Отыскав остальных изгнанников — Мишеля, Хайме и Таллу, мы стали подниматься по крутым, мощенным булыжником улицам Монмартра, на которые падала бледная тень собора Сакре-Кер. Затем спустились по широкому и темному Севастопольскому бульвару и очутились в закоулках кварталов, расположенных за рынком.

К тому времени мы представляли собой целую процессию экипажей, каждый из которых, по моему распоряжению, был нагружен бутылками с вином. Наконец повернули на набережную и остановились перед особняком Герши. В такой час, когда не спят лишь больные да влюбленные, мы вереницей прошли в ворота мимо бастиона, охраняемого дотошной консьержкой, пересекли двор и, открыв массивную дверь, по великолепной парадной лестнице поднялись в апартаменты Герши.

Главной заботой наших гостей было доказать, что они нисколько не поражены увиденным. Женщины распушили свои жалкие перышки и стали, по их мнению, ужас какими элегантными. Мужчины пятернями приглаживали волосы и взъерошивали бакенбарды и усы или же, чтобы самоутвердиться, снимали с себя пиджаки и швыряли их на диваны или оттоманки, оставшись в сорочках. Один из акробатов прошелся колесом по всей гостиной, высыпав при этом на узорчатый ковер содержимое своих карманов.

— Девять метров и несколько сантиметров, — объявил он.

Мы с Мишелем, Хайме и Таллой принялись шарить в кладовке, чтобы накормить эту ораву. В прихожей Григорий соорудил бар. Вскоре веселье било ключом.

Музыканты извлекли из футляров свои инструменты. Танцовщицы танцевали. Комедианты кричали все громче и неприличнее. Любители посудачить притягивали к себе уши собеседников. Некий художник в берете набекрень снял башмаки и принялся что-то рисовать углем на панелях из розового дерева, которыми были обшиты простенки между огромными, до самого пола, окнами. Какая-то парочка, обнявшись, направилась в спальню, чтобы взгромоздиться на королевскую кровать, но я благоразумно преградил ей путь.

Услышав шум, успевшие одеться Тереза и Жан, повар Герши, спустились по внутренней лестнице, Остановившись в дверях, оба смотрели на происходящее. Тереза с опаскою выглядывала из-за спины мужа. Затем Жан отступил назад и протянул жене руку. В ту ночь мы их больше не видели.

С улыбкой на сияющем лице хозяйка порхала по комнате. Точно бабочка, с цветка на цветок, она подлетала то к одному гостю, то к другому, каждого обнимая или гладя по голове.

— Я вас всех люблю. Я люблю вас. Вы мои друзья. И вы меня любите, — мурлыкала она вновь и вновь, собирая, точно пчела, дань взаимной симпатии.

Вскоре она начала кружиться по комнате и раздавать подарки — сначала мелочи, потом кое-что побольше, и гости весьма охотно принимали их. Усевшись на ковер, Талла разглядывала свою добычу — платья, нижние юбки, меховые боа, туфли, хотя все это было ей велико. Уткнувшись в груду вещей, она плакала и упрямо повторяла, что никто не любит ее.

— Я тебя люблю, Талла, — твердила Герши, пытаясь утешить ее новыми подарками. — Я тебя люблю. Ты моя сестра.

Дважды приходила мадам Шенне, сообщая, что жильцы жалуются на шум, но Герши сунула ей в ладонь сотню франков и пообещала навести порядок.

— Тогда хорошо, мадам, — кивнула Шенне, шмыгая носом. — Вы чудесная дама, но будьте осторожны. Здесь приличный дом. Соседи могут вызвать полицию.

— Разве мадам не может принимать у себя гостей? — произнес я высокомерно и по пьянке сунул старухе еще сотню франков.

А Герши стала обходить всех, произнося «тсс», в то время как я пытался философскими разглагольствованиями утихомирить буянов.

Вдруг Григорий закрыл глаза и упал на пол перед двумя девушками, певшими дуэтом в «Пти-Казино» и выходившими на панель в свободное от основной работы время. Хайме и Мишель подняли его за голову и за ноги. Я проводил их в спальню. Раскачав, они швырнули его на роскошную кровать Герши. Та вошла следом за нами и сложила руки Григория на груди. Затем, наклонившись, поцеловала его в вялые, как у ребенка, губы и задернула розовые занавески. Прижав палец к губам, она на цыпочках вывела нас из спальни, хотя разбудить его могли лишь трубы Страшного суда.

В прихожей, все еще шагая на цыпочках, Хайме остановился у скульптуры нубийца в тюрбане и со светильником наподобие факела в руках.

— Какое чудовище! — возмутился Хайме, махнув своим красным платком в сторону толстых черных ног. Действительно, скульптура была ужасно безвкусной. В этом случае чувство меры изменило Герши.

Но поскольку Хайме говорил с кошмарным акцентом, Герши его не поняла и заявила, что скульптура принадлежит ему.

— Не надо мне такого подарка! — содрогнулся Хайме и закрыл глаза.

— Да, да, это подарок, — сказала Герши, но тут ее внимание отвлек мим, который, изображая канатоходца, шел, ступая по одной линии вдоль трещины в полу.

— Разве все это не великолепно? — проговорила Герши, положив на плечо ему руку, и клоун изобразил, с помощью пантомимы, как он едва не упал, с трудом удержавшись на проволоке.

Несколько минут спустя она с трудом приволокла нубийца вместе с его светильником к ногам Хайме, который восседал на стуле с высокой спинкой, упершейся в панель между окнами.

— Это тебе, — сказала она. — Я не забыла, дорогой друг. Все для тебя.

— Me са'о en Dios, — свирепо выругался Хайме. — Стебал я эту черную образину.

— Ты чего это себе позволяешь? — спросила Талла.

— У тебя грязное воображение, — ответил Хайме, и Талла снова расплакалась.

— Но я хочу, чтобы ты взял ее. Ты же сам сказал, что скульптура тебе нравится, — запротестовала Герши. — Я хочу, чтобы все были счастливы.

— Тогда спасибо, — с поклоном поднялся Хайме. Взяв произведение искусства из рук Герши, он отвернулся и раздвинул тяжелые портьеры… Был час, когда мрак постепенно сменяется самым темным оттенком синего цвета, — предрассветный час, когда умирающие испускают дух, когда ночь терпит поражение. Открыв окно, Хайме оттолкнул от себя скульптуру. Не задев балкона, она упала вниз. С улицы послышался вопль, потом крики и мужской голос, зовущий полицию.

— Полиция! — закричал что есть мочи и я.

В комнате мгновенно воцарилась тишина. Наши гости были из тех, кто не вызывает, а избегает полицейских.

— Уходите! — скомандовал я, размахивая руками. — Живо! Вот сюда.

Повинуясь моим распоряжениям, гуляки не стали мешкать, а торопливо забрали свои подарки и вслед за мной прошли через спальню и спустились по наружной лестнице. Я сказал шепотом, чтобы они не шумели, и велел двум девушкам проводить Таллу, шатавшуюся под тяжестью подарков, которые надавала ей Герши, но оставить их отказывалась. Во дворе появились жандармы. Из открытой двери консьержки на них падал желтый свет. Гуляки, успевшие спуститься, спрятались в тени и прижались к стене, а те, кто находился на ажурных ступенях, застыли как статуи.

Мадам Шенне, которая хныкающим голосом заявила, что крепко спала и не слышала никакого шума, провела flics через двор по парадной лестнице. Вся наша шатия-братия тотчас исчезла из поля зрения.

— Входите же, господа, — услышал я призывный голос Герши, доносившийся из прихожей. Это был голос беспомощной женщины, обрадованной появлением стражей закона и порядка. Величественным жестом она пригласила жандармов в гостиную, где царил невообразимый хаос.

— Мадам Мата Хари, — произнес я по-отечески, в то время как она с деланным ужасом осматривала комнату. — Что натворили!..

Я лихорадочно думал, как найти выход из положения, но на выручку мне пришла Герши, хотя она и была пьяна.

— Ах, эта молодежь, — проговорила она грустно-снисходительно. — Студенты! Они восхищаются моим искусством и часто врываются ко мне в дом. Я сожалею, господа. — Она говорила так убедительно, очаровательно сжимая пальцы рук и всем своим видом выражая огорчение, что я и сам поверил ей.

— Так, так. — Самый старший из полицейских поджал губы. Потом достал блокнот. — Не назовете ли несколько фамилий?

— Пожалуйста, — ответила Герши. — Позвольте представить вам моего импресарио, месье Лябога. — Затем, прижав ладонь ко лбу, чуть покачнулась и беспрепятственно вышла из салона.

Все сложилось как нельзя лучше. Ведь я был представителем той буржуазии, к которой они относились с почтением. Сделав вид, будто личности «студентов» мне неизвестны, я начал дискуссию о том, куда идет нынешняя молодежь. (Дурные цели. Распущенность. Безумные идеи.) Мы с господами фараонами даже подружились. Что же касается искусства мадам, которое так разожгло этих недоучек, я стал подчеркивать сакральный характер ее танцев, ее приверженность древним формам, а потом пощекотал им нервы, сделал краткий экскурс в область обнаженной натуры.

Вновь наполнив бокалы, мы согласились, что настоящие мужчины понимают такие вещи. А в университетах — одни дикари.

Потом Григорий, которого и во сне преследовали кошмары, издал дикий вопль. Не знаю, какой черт ему приснился, но весь дом тотчас превратился в ад. Мне ничего не оставалось, как проводить стражей закона в спальню.

Они лежали, их темные кудри переплелись — нимфа в нижней юбке и сатир в чертовой коже. Рука Герши лежала на его груди, как бы защищая его, ресницы ее были опущены, как опахала. Он уже сник, и оба дышали ровно в унисон.

Кто поверит, будто Григорий покончил с собой вовсе не от любви к Мата Хари?

 

XIV

ЛУИ. 1905 год

Париж в августе. Каждый квартал — это собственная загородная резиденция. Буколические ранние вечера, тучи насекомых. По утрам, выметая на пустынную улицу пыль, проникшую в окна, зевают домохозяйки. В полдень можно, не держась за руль, проехать по всей площади Согласия на велосипеде. Влюбленные допоздна сидят в парках и общественных садах. Заслышав удары барабана или звон колокольчика, они уходят на набережную.

В сентябре, после завершения выставки автомобилей в «Гранд Палэ», начинались наши гастроли в театре «Олимпия». Мата Хари должна была стать сенсацией. Но это еще не давало гарантий на успех и новых ангажементов.

Ее разоблачение должно было осуществляться по-королевски, чтобы не произвести шокирующего эффекта; а танцы исполняться в подчеркнуто сакральной манере, чтобы оттенить их сексуальность. Я работал день и ночь, подгоняя портных, внося изменения в декорации и костюмы. Подбирая музыкальное сопровождение, я уволил двух композиторов, зато третий заломил непомерно высокий гонорар. Впервые в жизни я не считался ни с какими тратами. Ведь мюзик-холлы любили ее, спорили из-за нее, «сливки общества» открыли ее (как будут открывать теперь кого-то еще). Перспектива остаться без работы нам больше не угрожала. Нельзя, чтобы Герши обманула надежды буржуа на осуществление их мечты.

Герши делала все, о чем я ее просил, но ей недоставало той особой трепетности и целеустремленности, которые были свойственны моей любимице. Сначала меня это даже обрадовало. Пусть отдохнет и развлечется. Зато потом, когда придется выкладываться, ей будет легче добиться своего.

А мне бы следовало встревожиться. Моя девочка утрачивала свой характер. Эту опасность я не предвидел и поэтому не прилагал никаких усилий к тому, чтобы предотвратить беду.

Оба Валлона оставались в городе и по пятам преследовали ее. Возникла довольно пикантная ситуация, а такого наблюдателя, как я, она не могла не развлечь. Оба были ничем не примечательные, крепко сбитые, до комического похожие друг на друга, буржуа. Среднего роста, в меру румяные. Среднего размера носы, возвышающиеся над одинаковой формы усами. Одинакового размера туфли. Даже манеры у них были одинаковые. К примеру, оба начинали разговор одними и теми же словами: «Ну. Ах. Однако…», и оба, заканчивая фразу, взмахивали фалдами фрака. После вечеринки у нее на квартире, окончившейся приходом полиции, Герши стала выказывать явное предпочтение им обоим. Мы часто спорили с нею касательно ее выбора.

— А почему не дю Ман? Он в два раза красивее твоих провинциалов, вместе взятых.

— Это модные панталоны. А ты сноб, — отрезала Герши.

Я сказала, что возражаю против такого обвинения. Я стал изгнанником по своей воле. Но если вы хотите знать правду о Мата Хари, то я должен рассказать и о себе. Моими предками были Валлоны (а не дю Маны), но мы, парижане, презирали своих лионских родственников.

— Эмилиана д'Алансон или Коко Марньер обменяла бы шесть Валлонов на одного дю Мана…

— Пускай они забирают и его себе, — сказала надменно Герши. — Я не кокотка, мой друг. Я не меняю своих мужчин, как драгоценности, и не нахожусь на содержании! Мата Хари — артистка. Я выбираю себе того, кто мне нравится. Кроме того, у меня больше никого нет.

— Ну что ж, мадам Артистка, у вас довольно странные вкусы: сегодня у вас папаша, завтра — сын.

Герши сидела за туалетным столиком, аккуратно подкрашивая веки. Со свойственным ей инстинктом она применяла чуть меньше грима, чем знаменитые кокотки, но и днем заботилась о своей внешности. Ведь без грима у нее было совсем детское лицо. Завершив макияж, она встала, взмахнув юбками.

— Странно, не правда ли? — Она улыбнулась, посмотрев на себя в зеркало. — Роже похож на пожилого мужчину, а Габриэль смахивает на мальчика. Мне нравятся оба.

— Будь осторожной, Мата Хари. — Слова мои прозвучали так сурово, что она обернулась.

Конечно, все ситуации, в которых замешаны члены одной семьи, потенциально взрывоопасны, но о чем я мог предупредить Герши? Она умела обращаться с мужчинами не хуже дипломатов высшей пробы. Умела утешать, льстить, отказывать в своих милостях с удивительным тактом и обладала особым талантом — не ущемлять их гордость. По существу, я не чувствовал приближения грядущей катастрофы, но мне было как-то не по себе. Так я ей это и сказал.

Суеверная, она нахмурила брови и взяла в руку гладкий камень, который называла счастливым амулетом и всегда носила с собой.

— Не надо, — произнесла она умоляюще, сжимая пальцами камень. — Мне так хорошо живется.

В том-то и дело. Именно этим и объяснялась перемена в ней. Наряженная по последней моде, она покидала свои роскошные апартаменты и вместе с Роже Валлоном отправлялась кататься на роликовых коньках на каток, расположенный на улице Сен-Дидье, на пикник, велосипедную прогулку или на ярмарку. Габриэль Валлон чаще всего увозил ее по вечерам. Думаете, в ресторан Максима? Вовсе нет. По ее настоянию они отправлялись в пивные и таверны, где она заказывала много блюд, съедала большое количество картофеля и завязывала дружеские отношения с владельцами этих заведений. Или в дансинг-холлы, где они с Габриэлем нередко выигрывали призы за лучшее исполнение танца — какую-нибудь безобразную куклу или огромную коробку дешевых карамелек. Ее вполне можно было принять за продавщицу из шляпного магазина.

Ведя эту странную двойную игру, Герши делала вид, что старается ради их удовольствия, а они — что все делается ради нее. Хуже того, иногда они устраивали такие вылазки втроем, en famille. Со стороны трудно было определить, какого рода этот треугольник: сын, невестка и влюбленный папа, или же папа с молодой женой и влюбленный пасынок.

Каким образом я мог протестовать? Я мог бы посмеяться над Герши, но я давно исключил юмор как способ общаться с ней. Она была начисто лишена чувства юмора и ненавидела остроумие.

Хотя в салонах, где ее воспринимали так же серьезно, как она сама, остроумие было не в моде, она могла бы стать его жертвой, если бы не ее редкое умение держать язык за зубами. Вместо того чтобы ответить так, как она отвечала на ядовитые выпады в ее адрес, Герши хранила полное молчание. И она никогда не появлялась на людях в обществе де ля Сера, потому что у того был чересчур острый язык. Нет, если бы я посмеялся над ней или стал бы ее поддразнивать, она бы никогда меня не простила.

Кроме того, я находился в неловком положении. Оба Валлона вложили средства в осенние выступления Мата Хари. Предполагалось, что ни тот ни другой не станут требовать проценты и что я, в награду за оказанную ими финансовую поддержку, употреблю все мое влияние на свою подопечную. Нет нужды говорить, что ни один из них не знал о намерениях другого.

Поэтому я пустил дело на самотек. Так продолжалось до той злосчастной репетиции. Мы еще не разучили новые танцы, но мне захотелось прорепетировать с нею танец смерти в новом костюме и с музыкальным сопровождением в новой редакции. Я также хотел проверить, как подготовлена сцена; управляющий согласился предоставить нам зал. Мне хотелось взглянуть на Герши в новой обстановке, дав ей возможность выступить одной, как бы начерно.

Но из любопытства в зал пришли несколько человек из персонала «Олимпии». Я мог бы настоять, чтобы они ушли, но не решился настраивать против себя театрального казначея, главного декоратора или, скажем, главного администратора. Поэтому одни ошивались в зале, другие, сложив на груди руки, стояли, прислонившись к стене, и пристально наблюдали за происходящим.

Развязный смех и наглый треск мотора «Де Дион», принадлежавшего Габриэлю Валлону (у отца был спортивный автомобиль, у сына — экипаж), объявили о прибытии миледи — с небольшим опозданием. Запыхавшаяся, с виноватым видом она вошла в зал.

Лишь в эту минуту я заметил, что лицо ее чуть пополнело, как у ребенка, и на щеках появились ямочки. Я совсем не учел, что ее веселое времяпрепровождение сказалось на ее внешности.

Без танцовщиц, без декораций, на голой сцене, освещенной лишь жутковатыми огнями рампы, выступать было трудно. Никто не ожидает многого от рабочей репетиции, да и певцы при таких обстоятельствах едва слышно выводят свои арии, однако ей было необходимо показать нечто необычное, какую-нибудь изюминку.

Герши попыталась это сделать, принимая позы в своих живописных одеждах, попыталась воссоздать свойственную ей некогда остроту впечатления за счет натренированных мышц. Зрелище было просто ужасное. С сытым, обласканным солнечными лучами лицом, она была красива, как картинка, и бросала в трепет не более успешно, чем кусок мяса, находящийся в движении. Обнажившись окончательно, она стала столь же «эротична», как хорошенький младенец, играющий на медвежьей шкуре.

Случайные зрители в конце зала разошлись один за другими, сохранив прежнее мнение об артистке. По опыту они знали, что всегда следует придерживаться собственного мнения. Я, возможно, и сдержался бы, если бы не два обстоятельства. Первым из них была полнейшая безмятежность этой чертовки.

— Ну как, папа Луи? — наклонив голову, она улыбнулась в ожидании похвалы. Словно я — один из Валлонов.

— Ни к черту не годится, — ответил я.

Я произнес это в присутствии музыкантов, которые, сделав вид, что ничего не слышали, стали торопливо собираться.

Признаюсь, мне доставило удовольствие видеть, как эти огромные темные глаза расширились от ужаса. Я осознал, чего мне не хватает в ней: печали, чувства прошлого, которое невозможно забыть и которое прежде сквозило даже в самой сердечной ее улыбке, в показной веселости. Уже давно она стала такой же довольной своим существованием, как корова, пасущаяся на лугу. Повернувшись на каблуках, я направился к музыкантам, чтобы расплатиться с ними.

Пробираясь между штабелями декораций к артистической уборной, я решил отчитать Герши — не сурово, но достаточно серьезно. Строгая диета. Упорная работа без свидетелей, со мной в роли аккомпаниатора. Меньше свиданий. Снова тяжкий труд — основа совершенствования искусства!

Прикрыв ладонью глаза, подросток с заячьими зубами, сметавший метлой пыль, какая накапливается в бездействующем театре, глядел на просцениум. Во мраке зрительного зала, среди плюшевых кресел, обтянутых муслином, где даже настенные бра были закрыты чехлами, кто-то заворочался.

— Эй, — бесцеремонно крикнул подросток.

— Ну что? — На первом ряду, у самой оркестровой ямы, возникла чья-то жалкая фигура.

— Эй, папаша. А кто эта jeune fille hollandaise?

— Сезон открывает Мата Хари. Ничего пышечка, а?

— Вот уж точно.

Когда я добрался до гримуборной, меня всего трясло. Если бы этот мерзавец назвал ее «полукровкой» или «шлюхой» или дал ей иной оскорбительный эпитет, я был бы спокоен. Мы уже слышали такие нелестные определения. Завсегдатаи галерки недаром платят свои деньги. Но jeune fille hollandaise…

Я подождал, когда уйдет костюмерша. Старая Мадлена так обрадовалась, когда вновь вернулась к своей хозяйке, что то и дело расточала ей комплименты. Выставив плечо в мою сторону, Герши поцеловала ее в обе щеки, и каждая из женщин пожелала другой успеха и славы в наступающем сезоне.

— Будут стоять в проходах и аплодировать тебе. Вот увидишь, милочка. — С этими словами Мадлена вышла, продолжая хлопать своими мозолистыми ладонями со скрюченными пальцами.

— Теперь, когда ты избавилась от своих подхалимов, — сварливо начал я, — давай поговорим начистоту.

Охваченный холодным гневом, я сверлил Герши взглядом. За два с половиной года нашего знакомства я никогда еще не обращался с нею подобным образом. Назидательный тон и вспыхнувший во мне гнев поразили не только меня самого, но и ее.

Герши, застегивавшая в эту минуту перчатки, нервно произнесла:

— Не понимаю, о чем ты.

Она все отлично понимала. Как и я. Герши сознавала, что она стала отрываться от тех истоков, которые питали ее искусство танца, — искусство, отражавшее трагизм жизни.

Каковы были эти истоки, не имеет значения. Она лгала так же легко, как дышала. Одна ложь нанизывалась на другую. Так некоторые женщины красят свои волосы в разные цвета до тех пор, пока не забывают подлинный их оттенок. Я давно оставил все попытки установить «факты». Обладая аналитическим складом ума, я тем не менее понимал, что это несущественно. Какое имеет значение, где она научилась поклоняться кумирам — на берегах Ганга или на побережье Явы. В глазах ее я прежде видел отблеск страшных воспоминаний, которые на всю жизнь врезались в ее сознание. Их следует пробудить в ней снова.

— Сходи отмени свидание с очередным Валлоном и возвращайся назад, — приказал я.

Прежде чем выполнить мое распоряжение, Герши как-то стихла.

Я взглянул на себя в беспощадное зеркало, перед которым она гримировалась. На худом лице застыло выражение жестокости, которая в действительности мне чужда. В такие минуты я мог произвести устрашающее впечатление. Надо воспользоваться моментом и взять Герши в оборот. Иначе между нами вновь восстановятся добрые отношения, и тогда будет поздно.

Вернулась она наполовину хмурой, наполовину покорной, готовой умилостивить меня.

— Приведи мне хоть одну причину, — проговорил я, стараясь быть как можно жестче, — которая помешала бы мне сегодня же оставить свои обязанности твоего импресарио.

Не ожидая такого оборота, Герши воскликнула:

— Луи! Неужели ты это серьезно? Я знаю, у меня не очень-то получается, однако…

— Не очень-то получается! Черт побери! «Пирид вами выступаить мадимуазель Герши Зелле, вэпускница танцивальнава класса мадам Гумпельфингер для маладых барышень. Она исполнить екзотический васточный таниц!»

Чего она стоила без напряженной душевной работы и печали? Ведь надо было добиться того, чтобы зрители утратили душевное равновесие, чтобы не вздумали хихикать. Их можно было даже рассердить, но соблазнить. Если во время выступления она предстанет этакой пышечкой, какой я ее видел во время злополучной репетиции, эта шпана поднимет Мата Хари на смех, и тогда карьере ее конец. Часто я сам находился на грани срыва, боялся, что у нее не хватит пороху, но силы ее оказались неисчерпаемыми. Всякий раз Герши удавалось воспринимать себя со всей серьезностью и увлечь за собой и зрительный зал.

Во время исторического дебюта Герши в «Музее Гиме» мне стоило нечеловеческого труда добиться успеха у светской черни. Если бы ее осмеяли, на нас можно было бы поставить крест. Но во время последующих выступлений Герши в частных салонах я мог уже не переживать. В обстановке, кажущейся интимной, священная печаль и возвышенная чувственность воспринимались без оговорок.

Настоящее испытание нам еще предстояло. Еще бы — выложить из кармана от восьми до двенадцати кровных франков! Да эти люди шкуру с тебя сдерут, если не оправдаешь их ожиданий!

Издерганный своими тревогами, я взорвался.

— Ты мошенница! — завопил я, лупя себя кулаками по голому черепу. — Мошенница! Мошенница!

Что со мной произошло, я и сам не понимаю. Ведь если она халтурила, первой ее жертвой был я сам.

— Ты не должен, — произнесла она негромко трагическим голосом. — Не должен забывать ни на минуту, что я…

В словах ее мне померещилась дешевая мелодрама.

— Не забывать чего? Ах, храмы! Ах, похищена! Наври еще с три короба! Merde! Jeune fille hollandaise! Чего тут забывать-то?

— Да будет тебе известно, что я…

Я решил, что она скажет: «Я мать» — и напомнит о своем отпрыске от Мак-Леода, которому то и дело посылала игрушки. «Повалили ее где-нибудь под забором и все дела», — подумал я в бешенстве и, откинув назад голову, расхохотался ей в лицо.

— …Я убийца!

Смех застрял у меня в глотке. Я в ужасе уставился на Герши. Лицо ее внезапно осунулось, глаза вылезли из орбит, того и гляди упадут мне в ладони, как огромные шары из черного мрамора. «Мата Хари…» Любопытное дело, я назвал ее именно так, а не «Герши».

Голос ее звучал монотонно и негромко. На фоне побеленной стены покачивалась ее тень, которая отражалась в зеркале, стоявшем на туалетном столике.

— Женщина, которую я убила, убила ребенка. Совсем младенца. И я… была… избрана… орудием мести. Мы… люди добрые до тех пор… пока нас не призовут к отмщению. Ребенок… умер, я убила… убийцу и сама стала… убийцей. Так было нужно. И я сделала это.

Завороженный, я закачался вместе с ее тенью. Виски ломило.

— Правды не существует… Существует лишь смерть.

Она выпрямилась. Достала из ножен саблю. Крепко сжимая рукоять, взмахнула. Возникла пауза, длившаяся долю секунды, невидимое острие встретило сопротивление. Напряглись мускулы, вторая ладонь легла на рукоять, и стальной клинок вонзился в распростертое на полу тело.

Все это я явственно представил себе.

Не идет ли речь о том ребенке-призраке, о котором она иногда упоминала? Не его ли она мнила живым и не ему ли, не в силах смириться с его смертью, посылала в Голландию игрушки? Кто же был убит, он или же другой ребенок? Не ее ли это был ребенок?

— Это был твой ребенок? — прошептал я.

— Убить можно лишь тогда, — говорила она медленно, раздельно, — когда это не касается тебя лично. Если иначе… то ты сойдешь с ума. Я ненавижу смерть. Ненавижу… — воскликнула она истерическим голосом и рухнула на пол, — смерть…

Сначала я решил, что она упала в обморок. Потом она начала кататься по полу, зажмурив глаза, из которых лились слезы.

— Ай-и… ай-и… ай-и… — голосила она.

 

XV

ЛУИ. 1905 год

Согласно одной из легенд она отомстила за смерть сына, заколов женщину, которая его убила. Говорят также, что многие мужчины погибли из-за Мата Хари, что ради нее они дрались на дуэли…

Где трагедия и где комедия? Что причина, а что следствие? Где правда, а где вымысел?

Попробуем добраться до истины.

Мы всегда боялись, что Григорий покончит с собой. Еще до того, как познакомились с Герши. И все-таки после встречи с ней опасения наши значительно усилились. Впервые мы отправились в морг искать труп Григория на следующий день после того, как Герши нагишом позировала для Гийоне. Она опоздала в кафе, в котором мы всегда проводили время и на этот раз должны были в нем встретиться.

Да, это уже происходило «всегда». Некоторые дружеские связи, подобно любовным, имеют свои особенности, когда чувствуешь, что ты не просто встретил, а обрел друзей. Хотя с Герши мы были знакомы всего четыре дня, но уже считали ее своим старинным другом, с которым связывало нас далекое прошлое. Вот так.

Мишелю показалось, будто он видел, как в плаще с капюшоном она поворачивала с улицы Кафас. Я провел пальцем по запотевшему стеклу и сквозь мелкий дождь посмотрел на бульвар.

— Не она, — заключил я. — Герши дождя не боится.

— Она боится слез, — заметил Григорий. — Она никогда не плачет. Ты заметил? Давайте заставим ее расплакаться.

Талла заревела.

— Для чего тебе нужны наши слезы? — всхлипывая, спросила она.

— Прости же нас ты, Талла. За то, что ты рыдала. И бодрствовать устала, —

продекламировал Хайме, доставая из кармана грязный платок.

— Ненавижу вас всех, — заявила Талла, на что мы хором ответили:

— Пока не за что.

Герши все-таки появилась. На волосах ее сверкали капельки дождя, локоны прилипли к щекам. В то время только продавщицы, а не светские дамы ходили без головных уборов. Но в первый же вечер после того, как мы сказали, что у нее безобразная шляпа, Герши ее выбросила. И с тех пор никогда не надевала головного убора в дождь.

Мишель сдвинул свой берет набекрень. Это означало, что у него хорошее настроение. Герши готова была наброситься на него за то, что он не предупредил ее, какая натура нужна художнику. Но когда у Мишеля берет сдвинут таким образом, ему это как с гуся вода. Лицо его, обычно бесстрастное, сияло, как блин на сковородке, глаза округлились.

— Eh b'en, — произнес он, растягивая слоги. — Как дела?

— Я буду изображена на театральной афише музыкального театра, — с важным видом заявила Герши. — В костюме.

— Ах ты, моя миленькая, — проговорила Талла, положив одну руку на колени Мишеля, а вторую — Хайме. — Я так и знала. Не зря нынче утром поставила тебе свечку в церкви Сен Этьен дю Мон.

— За Герши, — пророкотал, словно из пулемета, Хайме. — А не ей. Ставят свечку только святым. Когда же ты научишься говорить правильно? За пять лет так и не усвоила грамматику, — продолжал он, не выпуская изо рта сигарету. Мы могли понять его французский только потому, что хорошо знали Хайме. — Кроме того, к чему Господу или Пречистой Деве стараться, чтобы какая-то буддистка позировала подонку художнику? Только потому, что их просила об этом польская putain? Что за глупости! — Выросший в нищете в Бургосе, под сенью великолепнейшего и богатейшего собора, Хайме возмущался церковной роскошью.

Талла убрала руку с его колена, и я поспешно воскликнул:

— Не надо плакать! Конечно, вера абсурдна. Потому она и называется верой.

— Замолчи и дай сказать Герши, — оборвал меня Григорий. — Ты мне надоел.

— Григорий, миленький, дружочек мой, — проговорила Герши. — Я все расскажу тебе и больше никому.

— Должно быть, он славный малый, этот Гийоне, и пишет он отвратительно, — заявил Григорий, насупив густые брови.

— Несмышленыш, — возразил я. — Все обстоит наоборот. Пишет от отлично, по он слишком поздно родился. Поэтому и ведет себя отвратительно, желая снять проклятие со своего старомодного и превосходного академического таланта. Он подбивал к тебе клинья?

— У вас отвратительный склад ума, — ответила Герши. — Подозрительный, мерзкий.

— Ole! — произнес Хайме. — Вы посмотрите, как сверкают у этого ребенка глазки.

— Твой гнев, — вмешался Мишель, редко обращавшийся к женщинам на «ты», хотя с остальными из нас, разумеется, был фамильярен. — Твой гнев великолепен. Я научу тебя фехтовать.

— Неужели? Научи, пожалуйста, — захлопала в ладоши Герши.

— Ты же не учишь женщин фехтовать. Сам говорил, — надула губы Талла.

— А мы переоденем нашу Герши в мужской костюм, — учтивым тоном возразил Мишель. Все, даже Григорий, рассмеялись.

Герши с юмором рассказала, как прошел у нее день.

— Потом в шеренгу выстроились трое внуков Гийоне, как две капли воды похожих друг на друга. И вытаращили глаза. — Герши показала, как они это сделали. — Потом один из них произнес: «Дедушка, можно эта дама останется с нами?» Гийоне сказал, что я приду на другой день. «Нет, — заявил разбойник. — Мне эта дама нужна сию же минуту».

— Действительно, разбойник, — произнес Хайме, вытирая глаза.

— К этому времени юбка мадам Гийоне, которую она выкрасила шпинатным соком в ярко-зеленый цвет, стала сползать у меня с ног. Так я и стояла, развратная Мессалина, облитая шпинатным соком и окруженная целым выводком детей. Можете себе представить?

— Что подумали бы твои индийские жрецы? — сказала Талла, упершись кулаками в толстые бедра.

— Подумали бы, что жизнь на Западе абсурдна, — ответила Герши, тотчас ставшая серьезной. — Что из моего искусства делают посмешище. Но вы увидите. Мои наставники и я — мы восторжествуем. Я буду танцевать, и весь Париж будет покорен таинственным Востоком.

В душе я посмеялся над ней.

Расщедрившись, в тот вечер я пригласил всех поужинать в ресторан, и после этого, чуть подвыпившие, мы отправились гулять по городу. Григорий и Мишель, сплетя руки, несли Герши, а мы с Хайме взяли под руки Таллу. Всех, кто попадался нам навстречу, Хайме приглашал посмотреть, как танцует леди Мак-Леод, но его французского, да еще в подпитии, никто не мог понять. Вечер кончился в мастерской Мишеля, на дверях которой висела табличка:

«М. ЭШЕГАРРЕ,

учитель фехтования М-м Кипа,

классический балет»

Неслышно, как кошка, Мишель шел впереди. Он зажег допотопные газовые рожки, и свет их отражался в высоких, до пола, зеркалах, отчего большое, как амбар, помещение, казалось еще просторнее. Неуверенно ступая по скользкому натертому полу, мы остановились в центре комнаты.

— Ole, — крикнул Хайме, но голос его замер, как эхо призрака.

— Все кончается отчаянием, — произнесла Талла. — Сейчас я умру. — Она легла на пол и сложила на груди свои короткие руки. — Кто-нибудь, принесите мне лилии.

Перешагнув через нее, я подошел к роялю. Удивившись тому, что он настроен, я принялся импровизировать. Хайме и Григорий сняли защитные маски и нагрудники и спросили у Мишеля, где он хранит шпаги. Поднявшись с пола, Талла стала канючить: «Дай и мне! Ну дай!»

Мишель и Герши стояли посередине, глядя друг другу в глаза. Это было состязание. Кто уступит первым? Мишель глазом не моргнул, ни одна жилка его плечистой, с узкими бедрами, фигуры, не дрогнула. Герши опустила глаза, признавая себя побежденной:

— Это оттого, что ты не думаешь. Ты умеешь отключать мышление. Баск!! Иди паси своих овец!

Он наклонился и прокусил Герши мочку уха. Хайме и Григорий, лица которых были скрыты масками, приблизились к ним, а я в это время вносил своей музыкой диссонанс. Мы боялись потерять Герши. Если она не выберет себе никого из нас, мы останемся вместе, если остановится на ком-то одном, все будет кончено. Герши мне как-то сказала, что если бы мы соединились в одном человеке, у которого была бы фигура Мишеля, лицо Григория, но чуть постарше, и такие потребности, как у Хайме и у меня, то она бы любила нас, вернее, этого человека вечно.

— Давайте споем, — озабоченно сказала Талла, а Герши добавила: — Сыграй что-нибудь, Луи.

— Если хочешь танцевать…

— Нет, петь, — запротестовала Герши. — Не стану же я танцевать для вас. Ведь вы моя семья.

Я играл, в это время все сидели на полу, прислонясь к стене. Положив голову на плечо Мишеля, Талла плакала. Немного погодя Герши привлекла голову Хайме к себе на колени и начала гладить его жесткие каштановые волосы, а он в это время выстукивал ладонью по паркету какой-то замысловатый ритм. Григорий сидел один, обхватив руками колени.

Хайме прошептал Герши, что Григорий наверняка покончит с собой, и спросил, пойдет ли она с ним в морг, когда это случится.

— От тоски никто не умирает, — отчетливо проговорила Герши. — Люди только говорят об этом, а не делают.

Григорий, словно ужаленный, вскочил на ноги и в сердцах что-то сказал по-русски, а потом несколько раз произнес: «Нет, нет, нет…» Герши протянула к нему руки, а он закрыл ладонями лицо и выбежал из студии. Мы услышали, как заскрежетал огромный ключ, оставленный Мишелем в замочной скважине, а когда подошли к двери, то убедились, что она заперта. Мишель сердито заявил, что нам теперь не выбраться.

Всю ночь мы спорили. Хайме стал убеждать нас, что русские все делают под впечатлением минуты и могут как решиться на роковой шаг, так и воздержаться от него. В отличие от испанцев смерть у них не в почете. Я заявил, что у евреев не принято кончать жизнь самоубийством. И без того хватает людей, готовых их убить. Это нация уцелевших. По словам Мишеля, социалистов и пацифистов нетрудно вывести из душевного равновесия, потому что скоро начнется война и они об этом знают. Большинство предаст свои принципы и под бой барабанов пойдет убивать собственных товарищей. Талла и Герши сидели, сцепившись руками, и не участвовали в беседе. Глаза у Таллы были сухими.

Повалившись на пол, все уснули. В десять утра пришла мадам Кипа со своим ключом, и мы выползли наружу, уступив место маленьким девочкам, которые стали снимать уличную обувь.

Приземистое здание морга находилось на восточном конце острова Иль де ля Ситэ. Я убедил Герши выйти вместе со мной у собора Парижской Богоматери. На спутнице моей были синий костюм, широкая, с перьями, шляпа и кружевное жабо, которое она беспрестанно теребила. По ее словам, Гийоне бранился за то, что она такая непоседливая.

— Вчера ты была такая спокойная, просто прелесть. Я даже рекомендовал тебя Гюставу Ассиру, сказал, что у меня есть идеальная модель, — заявил он. — А сегодня ты хуже пуделя.

Когда Герши объяснила, в чем дело, художник быстро отпустил ее.

— Я был слишком беден, чтобы нанимать натурщиц, — признался Гийоне, — поэтому каждый день ходил в морг. В ту пору мне нравилось писать безобразные предметы. Я заявлял, что они для меня существуют реально. Но потом мне надоело смотреть на пожилых женщин, только что выловленных со дна Сены. Grotesques! Начальство прикрыло лавочку, теперь приходится объяснять, зачем тебе это нужно.

В морг мы с Герши пошли одни. Мы могли назваться родственниками покойного.

Я затащил Герши в собор, куда вошли следом за молодыми и их близкими через центральный вход, который обычно заперт. Церковный сторож скатывал ковровую дорожку следом за невестой и ее отцом. Мы не успели встать на нее и шли сзади. От огромных дверей к залитому светом алтарю перспектива сужалась и человеческие беды казались не столь значительными. Повторяя движения, которым был обучен в детстве, я опустил пальцы в кропильницу и перекрестился. Герши, с виноватым выражением на лице, последовала моему примеру.

Подведя ее к северному приделу, я обратил ее лицо к круглому окну.

— А теперь опустись на колени и помолись за Григория, — сказал я.

Когда мы вышли из собора, она показалась более спокойной. Подняв глаза, увидела единственный шпиль. Тонкий и изящный, он напоминал стройную фигурку мальчугана.

У служителей морга был тот неуютно-безразличный вид, какой напускают на себя все чиновники, снимая его с себя вместе с формой. Молодой человек с рыжеватыми волосами и желтыми зубами задал нам несколько вопросов и витиеватым почерком заполнил анкету. Когда уходили или входили его коллеги, он переставал писать, здороваясь с каждым за руку и осведомляясь о его самочувствии.

— Все в порядке, — произнес он наконец, разглядывая свою подпись с таким видом, словно это произведение искусства. Я протянул руку за документом, но он одернул меня. Взяв одну печать, потом вторую, он прижал их к вытертой штемпельной подушке, а затем приложил к тонкой бумаге. Затем извлек синий лист с марками и, оглядев их, снова убрал в ящик. Достав другой лист, именно тот, который был нужен ему, с величайшей тщательностью отделил его от остальных. Герши аж застонала.

Казалось, чиновник только этого и ждал.

— Терпение, мадам, — произнес он. — Мертвецы могут и подождать. — Затем быстро завершил операцию, взял у меня деньги и вручил пропуск.

— Подожди, я взгляну.

— Нет, — возразила Герши. — Если он там, я должна увидеть его.

Мы увидели скрюченного старика с аккуратно подстриженной эспаньолкой, лежавшего на мраморном столе под струей воды. Вздувшуюся женщину, мужчину, худого как скелет, с огромной головой и раной в черепе, словно пробор, разделявшей волосы. Мы шли дальше, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать запах формалина. Шли, продолжая поиск похожего на фавна юноши с короткими черными волосами и ступнями с крутым подъемом. Герши передвигалась, почти не сгибая в коленях ног, но показала, что нервничает, лишь тогда, когда я, при виде жуткого зрелища, взял ее под руку. Словно обжегшись, она отдернула от себя живую плоть.

— Нашли кого-нибудь? — спросил сторож, когда мы протянули ему пропуск. — Нет? В следующий раз повезет.

Мы долго сидели на скамейке возле реки. Высыпавшие на набережную парижане праздновали первый день весенней погоды и, задрав носы, вдыхали влажный воздух. Мимо проплыл битком набитый bateau-omnibus. Даже нищие, казалось, готовы были запеть.

— Если я когда-нибудь совершу самоубийство, — произнес я, когда пришел в себя, — это произойдет оттого, что зацвели каштаны. Не быть счастливым весной в Париже считается преступлением.

— Все равно жить надо, — заметила Герши, — в конце концов человек и так умирает.

Мы ходили в морг четыре дня подряд. Несколько трупов стали нашими старыми знакомыми. Герши была очень спокойна и говорила, что с работой в качестве натурщицы у Гийоне вполне справляется. По вечерам изгнанники встречались как обычно. Стул Григория был придвинут к столу. Анри, официант, поинтересовался, что с ним, но мы ответили, что не знаем. Мишель справился о нем на последнем месте работы и у домохозяина, но тот равнодушно проговорил:

— Юноша? Ничего о нем не известно.

Все мы начали злиться на Григория.

— Окаянный бесенок, — возмутился я. — Сначала запер нас, а потом загулял. Развлекается, а мы тут все с ног сбились.

— Больше не пойдем, — твердо заявил я Герши, направляясь в морг. — Мы ведем себя глупо, воспринимая этого сопляка всерьез.

Григорий стоял спиной к реке, похожий на силуэт дерева, залитый солнцем. Чтобы привлечь внимание, он поднял руку и направился в нашу сторону. Я начал бранить его, но вдруг увидел, что он весь в синяках и кровоподтеках.

— Меня не пустили туда, — едва слышно проговорил юноша, приблизившись к нам на достаточное расстояние, — хотя я убеждал служителей, что я труп. Рад, что застал вас. Пожалуйста… — Он попытался улыбнуться распухшими губами. Замелькали руки Герши. — Ангел мой, — прошептал Григорий. — Верь мне…

— Я тебе верю, — также шепотом проговорила Герши.

Шли мы медленно, поскольку Григорий хромал. Наконец поймав извозчика, мы помогли юноше подняться на высокую подножку. Я подставил руку Герши, которая села рядом, и сообщил извозчику адрес своей квартиры на бульваре Ричарда Уоллеса. Я вез их на свою квартиру, куда никогда раньше не приглашал к себе товарищей по изгнанию. Жилище было составным элементом моей личной жизни, и я не желал допускать туда никого. Но к этим двоим я относился как к своим детям, и для них я был «папа Луи».

— В Нейи я не поеду, — заявил кучер. — Это по ту сторону Булонского леса. Слишком далеко.

Забравшись на облучок, я произнес:

— Трогай. Мальчишка болен.

Отпустив тормоз, кучер скомандовал лошади:

— Поехали, Мари-Жанна. Пятнадцать франков.

— Грабитель, — ответил я. Рысцой просеменив мимо ратуши, лошадь свернула на улицу Риволи.

— Сколько шуму, — сказала мне на ухо Герши.

Родившись и выросши в Париже, я редко обращал внимание на шум, но теперь прислушался. Цокот копыт по булыжной мостовой и брусчатке; велосипедные звонки; треск моторов и гудки клаксонов; выкрики уличных торговцев, похожие на клики птиц; звон пожарных карет; свистки полицейских. Слышались голоса извозчиков, то и дело затевавших перебранку и отпускавших крепкие словечки с таким видом, словно исполняют арии из опер. Кучера гордились своим l'abondance du vocabulaire injurieux.

Григорий держался за железный поручень, а Герши разглядывала покупателей, толпившихся у лавок, потом завсегдатаев кафе, сидевших за столиками по обеим сторонам Елисейских полей. Когда мы проезжали мимо Большого и Малого дворцов, она принялась крутить головой, разглядывая здания.

— Розовое с серым, серо-голубое, серо-зеленое, пурпурное с серым, — бубнила она. — Очень красиво, правда?

Услышав, как я отпираю дверь, навстречу мне поспешила Мари. Лицо у нее было багровое, она на ходу завязывала тесемки своего фартука.

— Горячую ванну не хочешь принять? — спросил я у Григория.

— Больше всего на свете, плутократ, — проквакал Григорий, держась за горло. — Но когда начнется революция, я повешу тебя на трубе.

— А после него — меня, — проговорила Герши. Приняв изящную позу, она поглаживала подлокотники стула, разглядывала висевшие на стенах гобелены и старинный ковер фабрики в Шайо, хрустальную люстру и окно, из которого виден был газон и кусты у стены. За стеной возвышались деревья Булонского леса.

В ожидании обеда (подгонять Мари было бессмысленно) я поинтересовался у Григория, где его так разукрасили.

— Разве ты не был боевиком-роялистом? — спросил он.

— Был, — ответил я. — В молодости.

— Ты бил людей?

— Нет. Рука не поднималась.

— Почему? Почему ты стал роялистом?

— «Король и родина», — пожал я плечами. — Запечатанные конверты, оставленные у консьержки. «Прочти и уничтожь» и прочие атрибуты. Заговоры. За то, что едва не затеял потасовку, я даже просидел ночь в камере и попал в официальный бюллетень.

— Чтобы доказать, что настоящий мужчина, — заметил Григорий. Я вздрогнул, словно от удара. — Спой мне их песню.

— Дружище…

— Спой мне ее!

— Спой ему! — приказала Герши, гладя легкими, как пушинка, пальцами руку Григория.

Чувствуя себя идиотом, я запел:

Да здравствуют камелоты, сторонники короля! Долгой жизни им, крепких рук! Презреть закон — что может быть слаще. Долгой жизни им, крепких рук! Да здравствует король, к черту республиканцев, Да здравствует король, на виселицу грязную свинью! Когда свинью вздернут на соседний фонарь, Весь Париж будет танцевать…

— А остальное забыл. Поют по-разному. Какая-то чушь собачья.

— Благодарю, — насмешливо проговорил Григорий. Один глаз у него распух и гноился. — Хотел убедиться, что не зря старался. Выходит, не зря. Я сломал одному роялисту-камелоту нос, и мы с ним оба попали в одну и ту же больницу. Мне это занятие понравилось. Я поставил его на место.

— А кто это — грязная свинья? — спросила Герши, сжимая Григорию пальцы.

— Французская Республика, — ответили мы одновременно.

— Надо достать жавелевой воды для Григория, — заметила Герши. — На нем живого места нет.

— Я еврей и революционер, — заявил Григорий. — Я предпочитаю, чтобы меня били. А вел себя как казак и фараон. Вы покормите эту скотину, то есть меня?

На обед были поданы фаршированные томаты с гарниром, дичь под коньяком на вертеле, жаркое с картофелем, луком и зеленым горошком. Мари с наслаждением наблюдала, как мы расправляемся с приготовленными ею блюдами.

— Молодой человек попал в аварию? — произнесла она, скосив глаза на Григория.

— Это переодетый принц, — ответила Герши с набитым ртом. — Только никому не говорите об этом.

— Ни за что, — заверила Мари и сделала реверанс.

— Наполни мой стакан, — сказал Григорий и, поворачивая бокал, стал наблюдать, как отражается свет в хрустале. — Надо насладиться этим бургундским, пока не успели совершить на меня покушение.

— Аххх, — в экстазе воскликнула Мари.

— Ты тоже инкогнито, — проронил Григорий, протягивая свой бокал Герши. — Ты невинная маленькая девочка.

Не в ту ли ночь Герши танцевала у меня в гостиной в нижней юбке и сорочке, обрезанной так, чтобы обнажился живот, повязав на бедра один шарф и намотав на голову другой, наподобие тюрбана? Вполне возможно. У меня до сих пор сохранились записки, которые я нацарапал на своем секретере эпохи Людовика XV. Я написал: «Марре…» и «мадам Блан». Марре был антрепренером, а мадам Блан — костюмершей. Мне надо было знать свой штат. Эта девица, черт бы ее побрал, не умела танцевать, но, видит Бог, в ней было нечто такое, за что зрители были готовы платить свои деньги. Это произошло в тот вечер или после него.

Григорий лег спать с примочкой на глазу, которую приложила ему Мари. Я помог раздеть его, а Герши обработала антисептиком раны на руке. При виде израненного юношеского тела я пришел в ужас. Нет, ни за какие коврижки я не вступлю в ряды тех, для которых любовь к ближнему — пустой звук.

Пока он спал, мы с Герши сидели у камина. В моей элегантной, но холостяцкой квартире была лишь одна кровать. Под утро, расположившись на диване, я получил от этой полуженщины — полудевушки свои крохи радости, устроившись у нее между ляжками. Я не могу проникнуть в женщину. В ее преддверии меня покидают и воля, и мужская сила. Когда я был мальчиком, одна гулящая женщина заставила меня разглядывать все ее прелести («Ты отсюда вылез, сюда и полезай», — пошутила она), тем самым положив конец развитию во мне мужского начала. Впоследствии женщинам удавалось доставлять мне наслаждение тем или иным способом, но Герши не предпринимала в отношении меня ничего; она позволяла делать мне все, что мне заблагорассудится, и ничего не требовала взамен. Вот что я имел в виду, когда заявлял, что был ее любовником. Я попросту хвастался. Думаю, она пожалела меня, и больше я никогда не разрешал ей этого делать.

Я обрадовался, когда между нами установились отношения, какие возникают между отцом и дочерью, а не полулюбовниками. Взяв на себя заботу об устройстве ее карьеры как танцовщицы, я убедился, что взвалил на себя тяжелую ношу. Герши стала моей жизнью, если не inamorata.

Григорий, защищавший свою бедность и гордыню, никогда не оставался ни у меня, ни у нее больше, чем на одну ночь. Он вел кочевой образ жизни, ночуя на матрасе где-нибудь в коридоре или на раскладушке в мансарде без окон и зарабатывая на жизнь трудом, но всегда оказывался рядом, когда был нужен Герши, встречал ее из поездок, играл с ней, когда у нее появлялось такое желание. Он был ее верным псом, и она из суеверия не прогоняла его. Вот почему оба были яростно преданы друг другу.

Несколько лет Григорий помогал Мишелю в его студии, получая за это сущие пустяки. Вот почему он оказался свидетелем скандала, который произошел после того, как Валлон fils ворвался в класс в то время, когда Валлон-старший брал урок фехтования.

А ведь Валлоны действительно готовы были драться между собой на дуэли из-за Мата Хари. Более того, они назначили дуэль на рассвете того дня, когда в Гранд-Палэ должна была открыться автомобильная выставка. Поскольку Габриэль Валлон первым из жителей Лиона обзавелся автомобилем и все еще называл свой мотор «тюф-тюф», можно было судить о том, насколько серьезно он отнесся к предстоящей пробе сил. Как истинные джентльмены, вернее, превосходные их копии, они не сообщили о стычке своей даме сердца. За них это сделал Григорий.

Самое забавное, вызов был брошен в фехтовальном классе Мишеля Эшегарре. До чего же все так тесно переплетено — и смешное, и трагическое. Возможно, у судьбы развито чувство юмора. Моя дорогая Герши пообещала прекратить les affaires Vallons. После сцены, возникшей вслед за той злополучной репетицией, она поняла, что такого рода развлечения, такое веселое времяпрепровождение недостойно Мата Хари l'artiste. Она решила расстаться с обоими, чтобы никого не обидеть. Ей взбрело в голову сообщить Роже, что она любит Габриэля, а Габриэлю, что любит Роже, чтобы тем или иным образом отказаться от одного и от другого. Тогда никакого ущерба семейным узам нанесено не будет, решила она. Однако, поняв, что папаша обставил его, Роже отреагировал неожиданно.

Габриэль еще ничего не знал, когда сын набросился на него с упреками, но ответил в том же духе. Мишель благоразумно убрал подальше шпаги, но папа, Габриэль Валлон, стал мало-помалу брать верх. Ему помогли возраст, родительский авторитет и солидность. В этом-то и заключалась его ошибка. Уверенный в себе, снисходительный, он первым взял себя в руки.

«Итак. Э-э-э. Однако…» — начал он и попытался взмахнуть фалдами, забыв, что одет для урока фехтования. Тогда он принялся поглаживать свое брюшко — такой же формы, как и у сына, но побольше.

Роже был вне себя. Он сознавал: если родитель утвердит свой авторитет в эту минуту, на нем самом можно поставить крест.

— Моя мать изменила тебе за девять месяцев до моего рождения, — завопил он. — Ты мне не отец!

Оба были вне себя. Надувшись, как индюк, Габриэль протянул руки к горлу сына. Когда тот был маленький, он никогда не бил его. Расправа у него была одна: он приподнимал мальчугана над полом и тряс его, как щенка. Он называл это «вытряхнуть дурь». Мне об этом было известно со слов Герши.

В двадцать три года в ответ на подобное обращение Роже вырвался из рук родителя и дал ему пощечину.

Я полагаю, что виной всему было его окружение. А также Париж и их страстное желание владеть такой роскошной женщиной, как Мата Хари, чтобы потягаться с господами наподобие дю Мана. Приехавший на моторе Габриэль подергал себя за бесформенный нос и попросил Мишеля стать его секундантом.

— Оружие — пистолеты. Дуэль состоится на рассвете, — заявил он, изображая из себя этакого светского человека, и удалился в сторону артистической уборной. Но выход получился неудачным: он попал в чулан, где Мишель хранил всякую всячину. Григорий расхохотался.

— Черт бы вас побрал, — произнес Мишель. — Вы, идиоты, еще дырок друг в друге понаделаете.

Роже, побледневший как полотно, но решивший отныне и впредь не уступать родителю, отозвался: «Tant pis» — и попросил Мишеля найти секунданта и ему.

— Искать кого-нибудь из моих друзей нет времени, — объяснил он с несколько подавленным видом. Пожав плечами, Мишель согласился.

Когда Григорий сообщил нам о предстоящей дуэли, мы с Герши решили выяснить, где должна осуществиться эта немыслимая затея.

— Надо найти какой-то выход, — проговорила Герши. — Иначе они убьют друг друга. Ничего смешного тут нет!

Я был того же мнения. Когда буржуа начинают играть в дворян, они становятся упрямыми и обидчивыми. Перестав ухмыляться, я направился к Мишелю, чтобы выведать у него необходимые сведения.

Вы когда-нибудь пытались переговорить баска? И не вздумайте. Они умеют «молчать» громче, чем представители любой другой нации. Если у вас есть какой-то секрет, доверьте его баску, так надежнее.

Один мой знакомый журналист в ответ на мою просьбу сообщить о дуэлях, о которых он писал в последнее время, принялся рыться в своих досье. Оказалось, что произошла всего одна дуэль. Состоялась она в лесу Шантильи, километрах в сорока к северу от. Парижа. Мы с Герши наняли автомобиль с шофером и отправились туда за два часа до рассвета. Пока наш водитель возился под деревом с проколотой покрышкой, дуэлянты проехали мимо нас. Мы дважды попытались остановить их, размахивая флагами, но Габриэль умчался, обдав нас выхлопными газами, а Роже — клубами пыли. Ни тот ни другой нас не заметили.

Когда мы нашли поляну, я произнес: «Слишком поздно» — и взял Герши за руку. Но она, подхватив юбки, бросилась словно газель к просеке, где два глупца стояли лицом к лицу, засучив рукава и подняв пистолеты. Доктор, Мишель и еще один круглолицый подонок с Юго-Запада, подобранный на роль второго секунданта, находились слишком далеко, чтобы перехватить ее. В тот самый момент, когда прогремел гулкий, как из пушки, выстрел, разорвавший свежий предрассветный воздух, она оказалась на линии огня. И рухнула наземь.

Никогда я не любил так, ни прежде, ни потом, мою девочку, с невинной душой, чистой, как белоснежный батистовый платок в ее кармашке. Мою Герши, которая была такой опрятной и по-домашнему простой. Я почему-то вспомнил, как она сама стирала панталоны и чулки, взяв тазик в каком-нибудь пансионе городка, в который мы приезжали на гастроли, как после представления стряпала нам на спиртовке немудреную еду. Вспомнил ее восторг при посещении магазинов, в которых продавались предметы, способные порадовать маленьких девочек, как она отправляла посылки мадемуазель Бэнде-Луизе Мак-Леод, как приколола над своей постелью записку, на которой детской рукой было нацарапано: «Бэнда». Вспомнил ее алчность, ее счастливые летние дни в обществе Валлонов, которые испортили в ней Мата Хари, великолепную танцовщицу… Моя jeune fille hollandaise была мне очень дорога в это мгновение.

Мы кинулись к ней. Два баска-секунданта, врач, оба дуэлянта и я принялись галдеть над ее распростертым телом. Глаза у нее были закрыты, темные ресницы оттеняли округлые щеки. Доктор с деловым видом растолкал нас и спустя минуту заявил, что она жива и здорова. Даже не потеряла сознание. «Я перепугалась, а потом решила отдохнуть», — призналась она мне.

Когда она приподнялась, то спросила: «Где я?»

Откинув голову назад, Мишель издал дикий, продолжительный вопль, который оборвался на высокой ноте и исчез в небе. Испуганно хлопая крыльями, взвились две птицы и улетели поскорее прочь. Этим леденящим кровь воплем, irrintzina, баски приводили в смятение даже таких отважных воинов, как мавры и римляне, которым так и не удалось вторгнуться в Страну Басков. От этого дикого крика я пришел в себя. В это мгновение я услышал слова Роже: «Папа?» «Сынок», — ответил Габриэль. И оба торопливо зашагали прочь, крутя одинаково округлыми задами. Ни разу не оглянувшись, они подняли с травы свои сюртуки, отряхнули и стали надевать, помогая друг другу. Больше мы их не видели.

Мишель подобрал с земли пистолеты, и вся компания втиснулась в нанятый мною автомобиль, причем Мишель посадил Герши на колени. Возвращались мы в полном молчании.

История эта, правда, в искаженном виде, попала в воскресные газеты. К счастью, все имена, кроме Мата Хари, были перепутаны. Тот факт, что из-за нее дрались на дуэли, придал особую пикантность ее гастролям в «Олимпии», где она танцевала исключительно хорошо. Но вершин совершенства она достигла после смерти Григория.

Ужиная вместе с нами в Сочельник 1905 года, Григорий попросил:

— Когда у меня заноет душа, принесите мне виноград из оранжереи.

Появившись на горизонте Мата Хари маленьким грозовым облачком, Григорий стал ей помехой.

Странное дело, но он теперь походил на Герши. Так же двигался (правда, сохраняя при этом всю свою мужественность), с тем же неуловимым вызывающим изяществом — казалось, кости его жили сами по себе, наслаждаясь прикосновением к ним плоти. Был так же смугл и темноволос, интонация его напоминала рисунок ее речи. Многие принимали его за брата Герши, а его грубая одежда и угрюмость лишь подчеркивали какую-то элегантность, воспитанную в нем тысячелетней еврейской культурой. В те дни во многих семьях, независимо от их социального положения, были свои «черные овцы», которые облачались так, словно готовясь к грядущим революционным событиям, поэтому на одежду никто не обращал внимания. В театральных кругах, у нее дома к Григорию относились с известной долей терпимости, и вскоре он стал всеобщим любимцем. Он как бы представлял собой оборотную сторону медали, ее тень.

Моя девочка блистала. В ней не осталось и следа jeune fille hollandaise. La petite saison начался рано, и, хотя Герши не производила такого фурора, как весной, она по-прежнему была неотъемлемой частью того мира наслаждений, которым предавался весь Париж.

Мата Хари выучила несколько стихотворений, которые я перевел для нее, и украшала свою речь восточными оборотами. Все у нее шло хорошо. Она стала своего рода коньком для мадам Крейцер, которая вела рубрику в «Книге», и для художника Гиньяра. Ее находили «своеобразной». Интеллектуалы обнаруживали в ней глубину мышления, и люди светские довольно кивали головами.

Не думаю, что в это время у нее были какие-то любовные связи. Вздохи, шепот, бесконечные разговоры могли до бесконечности отодвигать минуту блаженства. Мы так редко бывали одни, что не всегда успевали заметить, с нами ли Григорий. Отыскав его среди гостей, Герши прикасалась к его мягким волосам, брала за руку, но, по существу, почти не обращала на него внимания.

Однажды он занялся чтением, причем читал запоем, находя в этом занятии такое же удовольствие, какое находит в своем зелье наркоман. Подолгу пропадая у книжных развалов на набережной Сены, он часто опаздывал на работу. Все, что Григорий получал, он тратил на толстенные тома с загнутыми уголками страниц, которые читал, укрепив их над раковиной, когда мыл посуду. По его словам, в книгах он искал философский смысл жизни. Его уволили за халатность. Потом он задолжал домохозяину, и тот прогнал его.

Я приютил юношу у себя и стал давать ему деньги на карманные расходы. Протестовать Григорий не стал, словно бы не замечая, где он живет и откуда у него берутся средства на покупку книг. Когда я виделся с ним, он обычно был в диком восторге от очередного открытия, сделанного им в процессе сумбурного чтения сочинений Платона, Ницше, Лас-Це, Канта, Фомы Аквинского, Упанишадов и еще Бог знает каких авторов и каких книг. Когда я изъявлял желание послушать его, он повторял наизусть целые абзацы из очередного «гениального» произведения, которыми он забивал себе голову. Но каждый всплеск восторга неизменно сменялся самым черным унынием.

Но мы, по крайней мере, знали, что он жив и здоров, что Мари нежно заботится о нем, что он накормлен и напоен. Совесть наша была спокойна, такой расклад меня устраивал, поскольку почти все вечера я пропадал в студии в королевских апартаментах Герши, где спал на раскладушке. Мы были заняты по горло.

В последний раз, когда я виделся с Григорием, он был очень спокоен и мил, и я решил, что он наконец-то вышел победителем из борьбы противоречивых идей — борьбы, иссушившей его настолько, что он превратился в тень.

— Отец мой погиб во время восстания, а мать — потому что родилась еврейкой, — сказал он. — Я сирота, и я одинок, но все-таки мир этот прекрасен и бессмыслен.

Потом весело рассмеялся и поцеловал меня в обе щеки. Я опешил.

— Это тебе, а это для Герши. — Он крепко обхватил себя обеими руками. — Как хорошо ходить босиком! Я отправляюсь в Индию, Луи. Там я научусь сидеть на гвоздях, сложив ноги по-турецки, и очищать свой ум от всяких мыслей. Потому что все, ты слышишь, все правильно. А может, наоборот, неправильно. Мне нужно это выяснить.

— А как ты туда доберешься?

— Пешком. Когда мне было одиннадцать, я пришел сюда пешком из Москвы.

Сунув ему в карман денег, я сказал:

— Это тебе на дорогу домой.

Бродяжничать ему было не впервой.

Мы могли бы так и не узнать, что он мертв, если бы сторож морга, полицейский и репортер из «La Vie Illustrée» не сопоставили известные им факты. Я опознал его труп. На нежной шее я увидел ожог от веревки. Я распорядился кремировать тело и предать пепел земле, прежде чем сообщить о случившемся Герши.

Никогда мне еще не доводилось видеть ее такой неподвижной, словно гипсовая статуя или каменный Будда.

— Ты тут ни при чем, — убеждал ее я. — Ты к этому не имеешь никакого отношения.

— Я знаю, — проронила она, разлепив словно изваянные резцом губы.

Потом она ушла из дома. Увидел я ее лишь вечером следующего дня. Она пришла в театр с таким видом, словно ничего не произошло. Старый швейцар спросил ее о чем-то незначащем, и Герши, наклонившись к нему, громко сказала:

— Как чувствует себя мой голубчик?

Актеры и рабочие сцены успели прочитать в «La Vie Illustrée» о том, что какой-то мужчина (корреспондент прозрачно намекнул, что это был принц, живший инкогнито) покончил с собой из-за несчастной любви к Мата Хари, и оттого относились к ней с некоторым трепетом. Держалась она так, будто ничего не случилось, и никто у нее ничего не спросил, но в тот вечер она выступала…

У испанцев есть особое слово — duende. Оно обозначает борьбу с самим собой, в процессе которой артист творит чудеса. В такие минуты изобразительное искусство может приблизиться к творчеству. Зрители были поражены: каждый из них в тот вечер по-своему умирал вместе с обнаженной Мата Хари, умиравшей перед статуей Шивы.

 

XVI

ЛУИ. 1907–1909, 1926 годы

После окончания первой мировой войны я открыл на Монпарнасе небольшую книжную лавку. Особенностью ее является радиола, на которой я проигрываю пластинки с записями du jazz hot. Большинство моих клиентов вдвое моложе меня, и меня по-прежнему зовут «папа Луи». Воспользовавшись своими многочисленными связями, некоторым молодым людям я помог начать карьеру, но этим юнцам невдомек, что именно я положил начало карьере Мата Хари. До прошлого года мне не хотелось не только рассказывать, но даже думать о ней. Я живу настоящим.

«Хочу весело жить, с Элинорой грешить», — процитировал на днях один юный эмигрант.

— А мне дайте Мата Хари, — заявил его спутник.

Я невольно улыбнулся. Я забыл о последних тяжелых годах, мне вспомнились прежние, счастливые дни. Вспомнил Монте-Карло, Маракеш, Каир, Вену…

Мои афиши, на которых я приводил цитаты критиков, были весьма эффектны. «Триумф за триумфом…» Париж. «Бесподобно!» Вена. «Потрясающий успех…» Монте-Карло. «Воплощенная Клеопатра…» Каир. Афиши, которые расклеивались от берегов Сены до берегов Нила.

Я прежде нее понял, что она катится по наклонной плоскости. Хотя мы всячески старались разнообразить ее технику, в действительности Мата Хари играла одну и ту же роль. И публика требовала сверх программы исполнить танец с раздеванием, хотя он давно уже всем поднадоел.

Вопреки моему совету она однажды попробовала участвовать на вторых ролях в музыкальной постановке, но директор театра, пригласивший ее, ужаснулся, поняв, что танцевать она не умеет. Вернее, у нее нет никакого опыта участия в балетных спектаклях, и поэтому она не в состоянии вписаться в хореографический рисунок. У нее было лишь одно амплуа.

Единственный раз ей выпал успех, когда она выступила в роли Небесной королевы в опере Массне «Le roi de Lahore». Это было в 1906 году в Монте-Карло. Произошло это вследствие удачного стечения обстоятельств. Благодаря яркой молодой певице из Америки, мисс Джеральдине Фаррар, исполнявшей ведущую партию сопрано, Мата Хари получила возможность приспособить ее роль к своему таланту.

Что за волшебную неделю мы провели в этом Королевстве наслаждений! Казалось, каждый был там богат, как американские миллионеры и титулованные англичане, украшавшие собою игорные столы. Даже французские пижоны были не такие прижимистые. Среди гостей находились два великих князя и несколько подлинных, а не мнимых особ королевской крови, путешествовавших более или менее инкогнито. Артистам и режиссерам не только платили большие гонорары, они, помимо того, получали крупные вознаграждения от директоров театров. Драгоценности раздавались направо и налево, а мелкие камешки считались стекляшками.

Помню, однажды вечером испанская танцовщица Отеро и тогдашняя королева «полусвета» Лиана де Пужи согласились надеть на себя содержимое своих ларцов, чтобы решить спор, которая из двух дам обладает лучшей коллекцией. Появление Отеро в казино было встречено бурей восторга. Она сверкала с головы до пят, в волосах диадема, на застежках туфелек сказочной красоты драгоценные камни. Вслед за ней вошла Лиана де Пужи — стройная, хрупкая и грациозная. На ней была черная вуалетка и такого же цвета шляпка, перчатки и сумочка. Она не надела на себя никаких драгоценностей, даже перстня. Следом за ней шла ее горничная, разукрашенная, как Эйфелева башня en fête. Оценив шутку, все зааплодировали. Кроме Герши, которая ненавидела, когда кого-то разыгрывают, и Отеро, которая с яростным криком набросилась на соперницу. Служителям пришлось умерить ее пыл и вывести из казино.

Куда было моей девочке до всемирно известных куртизанок. И то сказать: лицо у нее было все еще детское, невинное. Лишь после грима перед выходом на подмостки оно менялось.

Познакомившись с Герши, любезный, стареющий композитор Массне и Джеральдина были ею очарованы. Они увидели не благодушную голубоглазую мадонну, которой предстояло играть роль Небесной королевы, а восточную девственницу — чистую и скромную, несмотря на ее фигуру созревшей женщины. И все же, когда она появилась на репетиции с обнаженным животом, а руки и ноги ее оказались прикрытыми лишь прозрачной тканью, вся оперная труппа была шокирована. Это произошло до того, как Ballets Russes Дягилева во время первого своего сезона в парижском «Шатле» пренебрег всеми условностями. Низенький Массне расправлял свой жилет, нервно теребил галстук, а потом, мурлыкая и кашляя, стал гладить себя по волосам. Но после того, как Мата Хари исполнила свой танец, мисс Фаррар захлопала в ладоши и заявила, что «она, ну совсем как наша Сен-Дени», хотя я и не знал, кто это такая, и что ее нужно непременно взять в труппу. Ганзбург, импресарио, решил дать Герши возможность по-своему интерпретировать балет, но настоял, чтобы под обычный свой «костюм» она надела целомудренное трико кофейного цвета.

Оперная карьера Герши достигла своего апогея, когда ее заметил этот великий белокурый бестия Шаляпин, которому вскоре предстояло петь в паре с мисс Фаррар. «Ты моя, Мата Хари», — взревел он своим basso profundo, но Герши не по душе была такая звероподобная непосредственность в выражении нежных чувств. Нетерпеливый влюбленный быстро переключил свое внимание на другой предмет, задолго до того, как приезд жены-итальянки с многочисленным потомством положил конец его любовным исканиям.

Всякий раз, когда Герши уступала зову плоти, ей нужно было, чтобы акт этот происходил под знаком любви. Думаю, что настоящих любовников у нее было немного. Под влиянием легкого чтива, с помощью которого она пыталась развить свой ум, теоретически она отдавала предпочтение литературному герою, этакому нордическому Лотарио (который, как впоследствии становилось известно читателям, оказывался младшим сыном британского герцога). Но на практике ей нравились мужчины в летах, и она не в силах была устоять перед холеными бородками.

Юноши наподобие Педро Морено не имели у нее никакого успеха. Познакомившись с Герши в Монте-Карло, Педро, вздыхая, следовал за ней повсюду. Он устраивался в театральной ложе, до тех пор пока в одной из стран Центральной Америки не происходила очередная революция, и тогда исчезал. Этот настырный латиноамериканец с напомаженными волосами еще не успел стать символом «опасного мужчины» благодаря лентам с участием кинозвезды Валентино, носил облегающие фигуру костюмы, и единственный след, который он оставил в жизни Герши, это пятна от бриолина на спинках стульев в ее парижской квартире и роскошные меха, которые он ей дарил. Вспоминая о нем, она вскидывала руки в жесте досады и отчаяния. Его преданность и щедрость были вознаграждены лишь благосклонностью одной из индусских девушек-танцовщиц.

Другим поклонником, добивавшимся ее расположения, был Андраш, венгерский граф, увидевший Герши во время ее выступления в Маракеше. Номера его находились напротив номеров, занимаемых Герши. Я не раз видел этого живописного юношу — элегантного, затянутого в корсет и довольно привлекательной внешности. Каждый день Герши получала десятки роз, и в каждую коробку с цветами была вложена белая карточка, увенчанная короной, на которой было выведено: «Du bist wie eine Blume».

Герши нравился этот безыскусный марокканский город, окруженный горами, с узкими улицами, широкими бульварами, женщинами в паранджах, — город, залитый лениво катящимся по небосклону солнцем, где время, казалось, не имеет предела.

— Я никогда еще не испытывала чувства лени, — восторженно заявила Герши. — Никогда прежде не ощущала, что не имеет никакого значения, добьюсь я чего-то или нет. Это восхитительное чувство, когда понимаешь, что грезить ничем не хуже, чем жить.

Письмо от графа, которое ей принесли вместе с розами, доставило Герши удовольствие, потому что оно тоже принадлежало миру грез. Он признавался в любви и сообщал, что покидает Маракеш, так и не встретившись с нею. «Весь день и всю ночь я пребываю у себя в комнате или на балконе, — писал он на своем витиеватом немецком языке. — Пребываю с единственной надеждой — увидеть вашу тень на портьере. Вы двигаетесь словно львица. Я люблю вас. Я вас так люблю, что, хотя и избалован вниманием женщин, не смею с вами заговорить. Вы живете в моих мечтах, и когда пробьет час, я найду вас. И тогда, о королева моего сердца, наступит конец света. А пока я посылаю вам цветы, которые расскажут вам о моей любви. Андраш».

— Он даже не был на моих выступлениях. Он влюблен в мою тень, — ужасно польщенная, проговорила Герши.

В тот вечер у нее появились рези в животе. Стены отеля были каменные, и я не слышал ее. Подползши на четвереньках к двери в прихожую, она едва успела открыть ее, прежде чем рухнуть на пол. Ее обнаружил ночной сторож. Она мотала головой словно большой пес, и сторож в испуге бросился вниз по лестнице, чтобы позвать управляющего. Тот пришел в ковровых туфлях алого цвета — таких огромных, каких я в жизни не видывал. Борода его была спрятана в белый полотняный мешочек. Мы уложили Герши в постель и вызвали доктора-туземца.

При виде его Герши вскрикнула. Он был саженного роста, с черной повязкой на одном глазу и походил на пирата. Он успокоил ее, говоря на плохом французском, обращался к ней на «ты» и словно с ребенком. Осмотрев ее, врач установил, что это приступ аппендицита, и предложил Герши немедленно сделать операцию.

— Я… не… хочу, — проговорила она, судорожно глотая воздух и от боли поджимая колени к подбородку. По лбу ее катился пот. — Не хочу… чтобы остался… шрам.

Врач заявил, что иначе она умрет, но Герши твердила одно:

— Je ne veux pas… je ne veux pas… je ne veux pas.

— Любовь моя, дорогая, — произнес я. — Ты должна. Иначе можешь умереть.

— Нет, нет, нет!

— Но нужна операция!

— Je ne veux pas… je… ne… veux… pas!

Я отменил операцию, не желая уродовать ее гибкое тело против ее воли, хотя смертельно боялся, что тем самым обрекаю Герши на смерть. Несколько дней Герши пролежала в постели со льдом на животе, принимая болеутоляющие средства. Лицо у нее пошло пятнами, стало безобразным, дыхание затрудненным. Дни и ночи я сидел у ее кровати на стуле. Выяснилось, что в этом заброшенном на край света городе есть еще один доктор, бельгиец, но управляющий гостиницей стал уверять, что тот употребляет гашиш и ненадежен. И все же я послал за ним.

Когда он откинул простыни, чтобы осмотреть Герши, я увидел, что у него трясутся руки, и велел ему уйти.

— Она непременно умрет, — хмуро заявил доктор, сунув в карман свой гонорар. — Такова воля Аллаха. В этих краях он властелин. И он очень недобрый к неверным.

Каждый вечер, когда с минарета раздавался клич муллы, созывающего правоверных, я поворачивался к Мекке и просил Аллаха пощадить Герши, или ночью возле ее постели, на которой она металась в бреду, опускался на тощие колени и молился Пресвятой Деве. Если бы я только знал, какая жертва нужна Шиве, то принес бы и эту жертву.

Пока Герши находилась между жизнью и смертью, труппа жила в Маракеше, бездельничая и тратя уйму денег. Выступления в Касабланке пришлось отменить, но я сообщил своим подопечным, что мы, возможно, поедем в Рабат. Одна из индусских танцовщиц осела в арабском борделе, а лучший наш барабанщик стал туземцем и заявил, что никуда отсюда не уедет. Все это для меня не имело никакого значения, пока жизнь Герши была в опасности, но, как только она пошла на поправку, я забеспокоился. Финансовое положение наше было сложным, до начала представлений следовало подыскать нового барабанщика и танцовщицу.

— Ты сможешь путешествовать? — озабоченно спросил я у Герши в конце третьей недели. — Если не доберемся до Рабата, то вылетим в трубу.

— Конечно, — сказала она, но, когда попыталась пройти по комнате, выяснилось, что Герши еще слишком слаба. Я организовал что-то вроде каравана и велел приготовить для нее носилки. Так ей было бы проще передвигаться. Едва мы очутились за пределами города, на равнине, Герши ожила и заявила, что здорова. Через день она не только пришла в себя, но даже похорошела. На щеках ее вновь заиграл румянец, от продолжительного поста бедра и ноги похудели и вырисовывались великолепные очертания ее фигуры. Настроение у Герши поднялось, и на носилках чаще всего путешествовал я сам.

Один из погонщиков разрешил ей управлять упряжкой, объяснив, что она вовсе не женщина, что в ней душа юноши. Даже отвратительная арабская пища, которая большинству из нас была не по вкусу, вполне ее устраивала. Когда мы добрались до Рабата, Герши настолько похорошела, что и шейх, и адмирал нашли ее неотразимой.

Вот когда с нами едва не приключилась настоящая беда. Герши бесстыдно разжигала страсть в марокканском шейхе с шелковистой черной бородой, и, когда он объявил, что намерен взять ее в свой гарем, если потребуется, то насильно, девочка моя рассмеялась, словно услышав лестный комплимент. На следующий день полиция уведомила ее, что разрешение на выезд из страны аннулировано.

К счастью, брат французского посла, важный чин французского флота, был не менее бородат и очарован Мата Хари. Находясь под его покровительством, мы тайно отплыли на борту французского военного корабля, предоставив остальным членам труппы и музыкантам возможность добираться домой более прозаическим способом.

— Сейчас не время для политических скандалов или силового противостояния, — объяснил нам адмирал.

Во время плавания адмирал с Герши почти не выходил из его каюты. Лишь за день до прибытия я увидел их на палубе. Оба заявили, что собираются пожениться, но для этого им нужно получить развод. Оба были нежны, как голубки, и держались за руки.

— Во мне шестьдесят два дюйма динамита, — так охарактеризовал себя адмирал. Он был милым человечком, который едва доставал Герши до уха. Она, похоже, обожала его, а он подарил ей два перстня с бриллиантами.

Романы, завязывающиеся на борту судна, редко продолжаются на берегу. Так произошло и на сей раз. На причале адмирала встретила его супруга. В ней было не меньше шестидесяти шести дюймов динамита.

Что касается меня, то после нашей высадки в Марселе я поклялся, что никогда нога моя не ступит на южное побережье Средиземного моря.

Розы от Андраша нашли Герши в Вене. Там она остановилась в «Отель Захер» и каждый вечер устраивала приемы.

Несмотря на необходимость соблюдения этикета, Вена оказалась самой веселой из европейских столиц. Еще никто не предчувствовал надвигавшейся катастрофы. Элегантный старомодный мир казался столь же вечным, как и нестареющий император Франц-Иосиф, его тревожили лишь призраки Майерлинга, Куатаро и Ахиллейона. Поскольку наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд был человеком мрачным, упрямым, который не внушал, не искал ничьей любви, помимо любви своей морганатической супруги и их детей, он не пользовался популярностью в стране (после его убийства в Сараеве в 1914 году курс акций на венской бирже тотчас поднялся, словно с его смертью миновала некая опасность).

В этой атмосфере бездумного веселья ажиотаж вокруг Мата Хари был одним из развлечений. За ней ухаживали, нимало не заботясь об успехе.

Каждый вечер в ее номерах бывали персидский караман-хан, старый граф Дудзеле, бельгийский аристократ и два итальянца. Одним из них был Даниэле Варе, очаровательный юноша и проказник, каких свет не видывал. Герши по-детски простодушно оказывала ему предпочтение, и я обвинил ее в том, что она уступила его домоганиям. Но Герши лишь рассмеялась в ответ. И действительно, Даниэле предпочитал связь с простой продавщицей, а Герши была для него лишь предметом обожания.

Нас постоянно посещали гвардейские офицеры — мы имели склонность к полковникам, — а также господа из венского высшего общества, имен которых я не стану называть, не зная их нынешних обстоятельств. Возможно, они желают забыть увлечения тех великолепных дней, если по воле судьбы все еще живы.

Где бы мы ни оказывались, повсюду нас находили розы от Андраша, но собственной персоной граф явился к нам только в 1909 году. Это произошло лишь в Монте-Карло.

Все изменилось в этом княжестве, как и в его Храме Азарта. Атмосфера сгустилась. Воцарилась присущая нынешним временам безумная жажда денег, которая затем заразила и остальной Западный мир.

Богатство стало предметом вожделений, а не средством, превратилось в мерило ценностей. Стало объектом откровенного обожания. От аристократов попросту отмахивались, если они были бедны. Состоятельные американцы утратили свое былое смирение, столь милое нашему сердцу, несмотря на неуклюжесть их поведения, и теперь открыто похвалялись богатством. Женщины стали вульгарны и алчны и перестали делать вид, что не продаются.

Завсегдатаев казино заботил лишь выигрыш, а не процесс игры. Азартная игра перестала быть занятием для одного пола. Мужчины и женщины с одинаковым успехом соперничали друг с другом. Дамы утратили свое обаяние, их голоса, прежде журчавшие, как воды ручья, ныне заглушали голоса мужчин. Латинянки и русские кричали так же громко, как и британские леди, и в голосах их проскальзывали хищнические нотки. Азарт настолько захватил всех, что ухаживания сводились к минимуму, чтобы дать обоим партнерам возможность поскорее усесться за карточный стол.

В известной мере все еще ханжи, режиссеры Монте-Карло уже не заставляли Мата Хари надевать трико, однако настаивали на том, чтобы она подкладывала полоску ткани под бриллиант, закрывавший ее mons Veneris. Если же представление с ее участием продолжалось хотя бы минуту после момента открытия казино, все вскакивали и толпою неслись к выходу из театра.

Лишь крупье были все те же — бесстрастные манекены с неподвижными, словно восковыми, лицами.

Герши, в которой было что-то от хамелеона, заразилась общими настроениями и стала алчной. Теперь она стремилась иметь не красивые вещи, а чистоган. Она выклянчивала деньги у мужчин известного рода и затем, стремясь заполучить больше денег, неизменно проигрывала. Когда она отказывалась вернуть своим покровителям их деньги или уплатить натурой, возникали безобразные сцены. На мечты деньги уже не расходовали.

Я не обвиняю Герши ни в чем. Сам я, будучи человеком умеренным, со скромным состоянием, в силу своего воспитания избегал излишеств и был бережлив. Однако желание разбогатеть не обошло и меня. Я продал все ценные бумаги и вложил средства в акции одной нефтяной компании по совету одного американца, хотя он и уверял, что совсем не американец. Человек этот, уроженец Техаса, обещал мне золотые горы. На мое счастье, это не было аферой, и много лет спустя я действительно получил изрядный куш.

И в тот самый момент, когда мы с ней были увлечены поиском способа быстро заработать, на горизонте показался Андраш. Титул его был настоящим, как настоящим было его состояние и, полагаю, необычная страсть к Мата Хари. Он оплачивал гостиничные счета не только ее, но и мои и каждый вечер снабжал Герши грудой жетонов для игры в рулетку. Проигрыши ее он оплачивал, а выигрыши разрешал оставлять себе. Помимо охапок роз, ежедневно дарил ей драгоценности — всех видов и размеров.

В конце концов мне понадобилось уехать в Париж, чтобы договориться о новых контрактах. На прощание Андраш подарил мне бриллиантовые запонки и изумрудную булавку для галстука. Уезжать Герши не захотела, и Андраш предложил заплатить музыкантам, если мне удастся договориться об отсрочке спектаклей.

И вот однажды она появилась в Париже, но без Андраша. На ее банковском счету лежала круглая сумма, и она застраховала свою значительно увеличившуюся коллекцию драгоценностей. Герши отказалась экономить и вместо того, чтобы поселиться в гостинице, сняла особняк, где мы жили до очередной поездки в Вену. Однако она ни с кем не встречалась и ни словом не обмолвилась о графе.

В один прекрасный день на пороге нашего дома появился чиновник с судебной повесткой. К Мата Хари предъявлялся иск, согласно которому ей следовало уплатить долг на значительную сумму, которая была предоставлена ей графом M… а также вернуть драгоценности согласно приложенному перечню. Я страшно перепугался, но Герши сказала, чтобы я не дергался: в ее распоряжении десяток писем от Андраша, которые были столь же неблагоразумны, сколь экстравагантны его наряды.

Ознакомившись с письмами, juge d'instruction признал, что за услуги, очевидно, оказанные ею истцу, сумма долга и стоимость драгоценностей не являются чрезмерными. Иск графа А. М… к Маргарите Мак-Леод, она же Мата Хари, был отклонен без судебного разбирательства.

Позднее она сама рассказала мне, как было дело. Тогда-то я и услышал от нее единственное насмешливое замечание, касающееся любви.

— Розы, — проговорила она. — Розы повсюду — на полу, на постели, на каминной доске. С длинными стеблями. Все алые. Все с шипами. Он пришел вот с этим. — Она показала перстень с бриллиантом такой величины, что он казался поддельным. — И я сказала себе: «Atkozott! — это такое венгерское ругательство. — Герши, детка, кверху лапками вались или же заткнись».

Когда Герши переходила на язык простолюдинов, было странно наблюдать, как с ее нежных и прекрасных губ слетают вульгарные слова. Вздохнув, она закатила глаза точно субретка.

— Ну, и пошло-поехало. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. И тут, в самый интересный момент, в задницу мне воткнулся шип. Смешно, верно?

Примерно в это время Герши начала тревожиться о том, что стареет. Сколько ей было лет, я точно не знаю. Около тридцати, пожалуй. Выглядела она чуть старше, чем тогда, когда я увидел ее впервые. Кожа у нее была тугая и гладкая, словно смазанная нормандским кремом. На лице ее я ни разу, за исключением Маракеша, не заметил ни единой морщинки. Когда исполняла танец девственницы, она почти не применяла грима. Зато густо накрашивалась, когда исполняла роль соблазнительницы в танце с жертвоприношением Шиве. Кроме того, она подводила глаза и пудрилась, когда появлялась в обществе, чтобы не выглядеть румяной крестьянкой.

Теперь же у нее возникла привычка нервными движениями массировать подбородок и шею и ритмически похлопывать себя по щекам снизу вверх каждый раз, когда мы оставались одни. Подобное зрелище раздражало меня, и я умолял ее не делать этого в моем присутствии.

Когда мы снова очутились в Вене, настроение у Герши сразу же поднялось. В первый же день мы встретили старых друзей и отправились на скачки. Некий принц попросил ее назвать лучшую, по ее мнению, лошадь в первом заезде, и Мата Хари, сияющая и жизнерадостная, показала пальцем на тощего одра, явного аутсайдера. Принц галантно сделал ставку за себя и за Герши, заранее уверенный в проигрыше. Каково же было всеобщее удивление, когда кобыла опередила остальных участников на целых три корпуса. Назвав Мата Хари своей прелестной советчицей, которая обладает даром предвидения, принц порекомендовал всем оценить ее проницательность.

— Ко мне снова вернулась удача, папа Луи, — сказала она накануне своего гала-представления. — Я знаю, это так. А как я боялась, что она отвернулась от меня. Давай устроим завтра вечеринку и пригласим на нее всех. Я чувствую себя такой счастливой и везучей.

В тот день она получила записку от некоего барона Франца Брейштаха ван Вееля, который пытался увидеться с нею тотчас после своего приезда. По своему обыкновению я вскрыл конверт. Господин этот произвел на меня весьма неблагоприятное впечатление. Во-первых, он держался неестественно прямо, что в моем представлении ассоциируется с прусской военщиной в ее худшем виде. Смазливый черт, но все равно черт.

На мою беду, письмо было написано по-голландски. Прочитать его я не сумел, но что-то подсказало мне не передавать записку Герши. Потом я заметил в тексте имя ее дочери — Бэнда-Луиза. То, что ребенок ее живет в Голландии, всегда беспокоило Герши. Иногда она даже отрицала, что Бэнда-Луиза Мак-Леод существует. Или же заявляла, что дочь не ее, что ее удочерил муж, Мак-Леод. И тем не менее она вдруг начала ходить по магазинам и посылать девочке невероятно дорогие подарки. От Бэнды-Луизы давно не было никаких известий, и мне не хотелось, чтобы Герши вспомнила о ее существовании.

Мог ли я защитить Герши от ван Вееля? Ему суждено было стать ее Немезидой. Но самый важный период их связи относится к тому времени, когда мы с ней давно расстались. Если бы я схватил его за безупречно выглаженные бриджи и сбросил с лестницы, разве жизнь Герши изменилась бы?

Не знаю. Я даже не знаю, что случилось в тот вечер, когда, по ее словам, ей хотелось остаться одной, и когда я узнал от портье, что ван Веель поднялся к ней в номер. Знаю одно: что-то тогда произошло. После этого она стала бояться. Прежде я не замечал, чтобы она чего-то боялась. Но чего именно? Несомненно, она не встречалась с ним несколько лет. Ни разу не упоминала об этом эпизоде. Уж не испугалась ли она самой себя?

Теперь, когда война кончилась, некоторые говорят, что она вовсе не была шпионкой.

Была ли она ею на самом деле? Тогда я думал, что да. Но теперь — не уверен.

 

XVII

ФРАНЦ. 1909 год

Никто не знает, что я убил ее. Я, барон Франц Брейштах ван Веель, к вашим услугам. Неизвестный герой, дипломат без фрака, не оцененный по заслугам мастер шпионажа. К сожалению, я ни во что не верю и склонен иронизировать. Если я счел нужным бичевать себя плетьми насмешки, то потому, что получаю удовольствие от наказания.

Маргарита Гетруда Зелле Мак-Леод, регистрационный номер Х-21, была расстреляна в ту минуту, когда она грациозным жестом поправляла перчатки цвета лаванды. Во время судебного процесса, на котором решался вопрос о ее жизни или смерти, она ни разу не назвала моего имени. «Защищала» меня. Ее невольная жестокость не знала пределов. Она отмщена. Я вынужден прибегнуть к недостойному приему и заявить, что она любила меня. Поверят ли мне?

Мата Хари. Femme fatale. Особо важный тайный агент. Убившая тысячи. Герши. Эта проклятая дура ни с того ни с сего после своей смерти стала знаменитой. Давайте, по крайней мере, вынесем ее мнимый портрет на двор и снимем с него отделанные кружевами панталоны.

Я не раз шлепал ее по заду ради собственного развлечения. Чтобы унизить ее, гонял в чем мать родила, с болтающимися сиськами. А однажды даже позвал свидетелей, и те со злорадством смотрели на ее унижение. После того, когда мы остались с ней одни, я плакал, прижавшись к той же груди. Никто не знал, что моя подлая победа над ней оказалась западней, в которую я сам и попал. Я использовал Мата Хари в собственных целях. Но в ту минуту, которую испанцы называют «моментом истины», когда Герши очутилась лицом к лицу со смертью, она, моя жертва, сделала меня своей жертвой.

Весной 1909 года я проводил отпуск в Вене. Меня, второго секретаря посольства ее величества королевы Вильгемины в Берлине, спросили, «удобно» ли это будет мне. Обстановка, в которой оказались германская и австрийская империи, была сложной. Если бы не вмешательство кайзера Вильгельма, который обуздал русского медведя, началась бы война. Я называю ее «нашей войной», хотя я подданный Голландии, родины моего отца. По линии матери, немецкой дворянки, я пруссак, и друзей мне подбирали из таких же семейств.

Разумеется, и в Вене у меня были товарищи, мои единомышленники. Главным образом это были гвардейские офицеры. Самым близким из них был Карл фон Леттов, адъютант генерала Франца фон Гетцендорфа. Его свирепая решимость сокрушить сербов отражала настроение, царившее в генштабе австро-венгерской армии. Мое правительство было весьма заинтересовано в создании взрывоопасной обстановки.

Моя жирненькая маленькая родина, которой я служил, желала лишь одного — мира. Ударь нынешнего голландца по физиономии, он тотчас подставит другую свою розовую щечку. Даже мои друзья детства, потомки тех, кто отважно сражался с морем и испанцами, оказались, скорее, повесами, чем храбрецами. Мы выродились в изнеженную нацию, увязшую в своей рыхлой почве. Даже у меня в душе шла борьба железа с луковичками тюльпанов.

Я привязался к Карлу, когда он был таким же нищим, как и я. Я ненавижу бедность, хотя и признаю, что от нее ум становится острее, а болт тверже. (Я умираю, и мне доставляет удовольствие думать, что шокирую вас.) А очаровательные женщины дороги, как ни кинь.

Получив наследство, Карл растолстел и обленился. «Карамба, mon vieux!» — воскликнул он, крепко обнимая меня на перроне вокзала. Карл знает примерно шесть самых нужных слов на шестнадцати языках и жизнерадостно применяет их к месту и не к месту.

— Выглядишь ты великолепно. Я каждый раз забываю, до чего же ты отвратительно красив.

— Как идет охота, толстячок? — отозвался я и, отстранив его от себя на мгновение, дружелюбно оглядел его покрытое шрамами, с перебитым носом лицо.

— Ньет. Nada. Скукотища. Мир на земле и корсеты, похожие на пояса девственниц, на синьоринах.

Мы отправили мой багаж в гостиницу «Бристоль» — на мое имя был открыт счет, поскольку приехал я неофициально, — а потом прошвырнулись по вычурным улицам австрийской столицы. Это была моя идея. Карл никогда не ходит пешком. А я люблю ориентироваться в пространстве, времени и обстановке. Кроме того, я разработал ряд собственных теорий успешного шпионажа. Надо бросаться в глаза! Половина агентов, которых арестовывают, попадают в тенета собственной предосторожности.

Я не имею в виду дипломатическую разведку. Все дипломаты — заведомые шпионы и любители вмешиваться в дела чужих стран. Я был гражданином двух государств и мог поднимать флаг своей второй родины лишь в мыслях. О чем бы подумала моя мать, узнав, что я состою на тайной службе у ее родины, могу лишь догадываться. Полагаю, она бы меня возненавидела, поскольку я платный агент. Однако, Gnädigste, я люблю фатерлянд, который и является моей истинной родиной. За него я и умираю сейчас. Наверняка ты это одобряешь. Однако мне, как шпиону, доверяли лишь наполовину, поскольку я лишь наполовину немец. Второй же половине следовало платить за преданность, кроме того, обе мои половины нуждались в средствах.

На Кёртнерштрассе Карл остановился перед афишей:

ВОЗВРАЩЕНИЕ МАТА ХАРИ

— Ну и что?

— Видел ее?

— Даже не слышал, кто это такая.

— Ах вы, берлинские провинциалы! — поднял левую бровь Карл. — Я тебя свожу.

Я посмотрел на текст.

FETES JAVANAISES UND HINDOUES [61]

Церемониальные королевские песнопения.

Приветствие Королю (индусский оркестр под управлением профессора Инайет-хана).

Легенда о Принцессе Волшебного Цветка, рассказанная языком танца и жестов госпожой Мата Хари.

Тамбла (соло).

Дитруба (соло).

Песнопение Жрецов Храма Камы, исполняемое профессором Инайет-ханом.

— Lieber Gott. Да это скучнее любого официального обеда, — раздраженно произнес я. — С любви ты переключился на Kultur?

Карл звонко и заразительно рассмеялся. Словно школьники, мы стояли и фыркали от смеха, а прохожие обходили нас со всех сторон. Я не понял, что смешного в моих словах, да меня это и не заботило. В конце концов Карл вытер глаза и взял меня под руку. Мы пошли дальше по Грабену, все еще посмеиваясь. Я почувствовал себя чересчур легкомысленным. В Берлине так не смеются. Я никогда не бываю совершенно счастлив, даже если счастлив. На плече у меня сидит «мартышка». Это беспристрастный наблюдатель, судящий со стороны мир и меня, Франца ван Вееля. Она — это я и не я. Не будь ее, я, возможно, стал бы самым добросовестным и довольным собой учеником. Или же самым отъявленным циником. В ее присутствии я всегда помню о противоречиях собственной натуры. Мата Хари приручила меня, и за это я любил ее. Она также насмехалась надо мною, и за это я ее наказал.

— Франц, старый проказник, — сказал Карл, — ей-Богу, именно ты тут и нужен.

— Хочешь пригласить меня пообедать?

— А какая пища — ангельская! Еще никому ниже генерала или посла не удавалось провести вечер в обществе Мата Хари. Никому из тех, у кого в кармане меньше миллиона. Что ты на это скажешь?

— На что именно, лопух лопоухий? Какое мне дело до этой танцовщицы Как-Бишь-Ее-Там?

— Держу пари на десять тысяч крон, что тебе ее не завалить!

— У меня на пари нет и пфеннига. Кроме того, я не сплю с женщинами за деньги. — Мартышка на моем плече скорчила гримаску. В действительности я спал с женщиной ради того, чтобы провести месяц в Швеции, охотясь на медведей. Что из того, что я не получал за это деньги. В то время свой поступок я назвал актом милосердия. Женщина, хотя и богатая, нуждалась в милосердии.

— Фу-ты ну-ты! Но овчинка стоит выделки. А если ее выделаешь, дай мне знать. И предъяви доказательства твоей победы. Только и всего. Я оплачиваю твои удовольствия. Чем не сделка!

— По рукам! — отозвался я. — Должен признаться, ты весьма расточителен.

— Mon père был Esel, — жизнерадостно ответил Карл.

Такое отношение к родителям мне не по душе. Ненависть вызывает ответную реакцию. А легкомысленность меня раздражает. Если к своим предкам ты относишься неуважительно, пожнешь то, что посеял.

— Заткнись, не будь сам ослом, — одернул я приятеля.

— Так оно и есть, — как ни в чем не бывало ответил Карл. — Pater не давал мне денег, чтобы выработать во мне отвращение к их трате. А я, наоборот, теперь получаю от этого удовольствие.

Отец его был подлым скупердяем. Мой — жалким банкротом. И все же собственного родителя я ненавидел больше, чем Карл — своего.

— Если эта Мата Хари мне не понравится, считай, что сделка не состоялась. — Мысленно я погрозил пальцем своей «мартышке». Жадность была не самым главным моим пороком.

— Atkozott! Само собой.

Посмотрев друг на друга, мы, словно по команде, подняли брови, закрутили усы и снова расхохотались.

Хотя в Вене я не был три года, у меня возникло такое ощущение, словно я ее и не покидал. В любую минуту я мог увидеть старого Франца-Иосифа, проезжающего в своей коляске с золочеными спицами и с бородатым богемцем на козлах. Пока на троне пребывал худощавый, стройный император, что могло измениться в веселой столице? Чтобы началась война, понадобился бы мрачный эрцгерцог Франц-Фердинанд.

Пока Карл легкомысленно болтал, я, словно во сне, шел рядом с ним под аккомпанемент вальсов Штрауса и Легара. Даже произношение мое стало не таким резким.

Я поинтересовался у Карла, что стало с Софи, девушкой-цветочницей с глазами, похожими на подсолнухи, освещенные солнцем.

Ах, Софи, хорошенькая, добрая и жизнерадостная. Где еще отыщешь таких славных девочек, как венские Mäderlin? Они были не такие остроумные, как парижские мидинетки, но такие же легкомысленные. Если у вас была любовная связь с одной из них, она приглашала вас к себе домой на обед и родственники вашей девушки рассчитывали, что вы будете покупать им билеты в театр. И только. Ни упреков, ни алчности. Если рождался ребенок, австрийское государство выплачивало определенную сумму на его воспитание и назначало опекуна, защищавшего его интересы. Где бы вы сыскали другую такую страну?

У Карла и Софи появился сын. Опекуном был назначен однополчанин Карла. Затем Софи родила от однополчанина дочь, опекуном которой стал Карл. «Софи чуточку пополнела, — сообщил Карл, — но если я постараюсь, то у нее появится двойня. Что за счастливая семья de la main gauche у нас бы получилась!»

По правде говоря, эти венские девицы, не пудрившие свои носики, не очень-то меня прельщали. Чересчур уж они покладисты.

Тогда что ты скажешь об одной из тех Gräfinen, которые кружатся в вальсе так же плавно, как несет свои воды голубой Дунай, и которые в своих белых бальных платьях, с косами, уложенными вокруг головы, похожи на бабочек? Они чинны, когда на них смотрит мама, но проказливы и отчаянны, если тебе удастся встретиться с ними tét a tete.

Мы пообедали в жокейском клубе. В этом уютном помещении, залитом весенним солнцем, чьи лучи проникали сквозь кружевные гардины, я убедился, что в Alt Wien абсолютно ничего не изменилось. За одним столом группа важных господ обсуждала проблемы передачи недвижимого имущества, продолжая играть в карты. После того как император осудил азартные игры во дворце, в котором располагался клуб, на смену экартэ пришло баккара, но ставки выросли многократно. Такой-то или такой-то проиграл миллион крон. У нас за столом шла беседа о скачках, охоте и женщинах.

После второй бутылки Gumpoldskirchner моего романтического настроения, навеянного вальсами Штрауса, как не бывало. Белое вино наводит на меня уныние. Мне стало трудно мириться с дремучим эгоизмом венцев, их любопытством, граничащим чуть ли не со снисходительностью ко всем иностранцам. Налился кровью шрам, шедший от уголка рта к подбородку.

Этот украшающий внешность мужчины шрам часто принимали за след от сабельного удара, нанесенного мне во время дуэли неуклюжим противником. На самом же деле я получил его, когда пытался показать матери свою ловкость. Я скакал на своем шустром деревянном коньке, который сбросил меня, и я ударился об угол. Мне тогда было пять лет. Мама одарила меня одной из своих редких улыбок, ради которой я охотно сломал бы себе и шею. Увидев обнажившиеся зубы и десны, она вскрикнула. В ожидании доктора она держала меня на руках, и по ее шелковому платью лилась кровь. После того как доктор ушел, я вытащил нитки и, хныча и икая от боли, снова забрался к ней на колени. На сей раз меня до возвращения доктора заперли одного. До сих пор помню мучительные минуты ожидания и испытываю боль, словно мне опять наложили на рану швы.

Чтобы остановить тик, я прижал шрам пальцем. И тут снова услышал о Мата Хари. Не подозревавший прежде о ее существовании, я уже начал ею тяготиться.

Похоже, она танцевала нагишом и была наполовину индуской, наполовину голландкой. А речь ее была невероятно вульгарной.

В довершение моего растущего отвращения к этой исполнительнице танца живота, которую, в угоду Карлу, я должен был совратить, один румынский офицер принялся превозносить ее длинные, черные, как вороново крыло, косы. По его словам, самым большим его желанием в детстве было спрятать в них свое безусое лицо.

— Я запутался в датах, — строго заметил я. — Выходит, это довольно пожилая дама.

— Она принадлежит вечности, — закатил глаза румын. — Она восходит к временам Сфинкса.

— Сфинкс с берегов Ганга? — удивился я. — Полукровка с волосами цвета индиго?

Глупец почему-то обиделся. Кто-то сказал, что румын — это не национальность, а склад ума.

— Очевидно, простые Stuben-Mädchen голландцам больше по нраву, ван Веель?

— Сударь! — я покачнулся, вставая на ноги.

Но тут вмешался Карл. Он знал, что начальством мне запрещено затевать ссоры с представителями балканских стран.

— Барон ван Веель подарит вам локон этих волос, — пьяным голосом заявил он. — Сувенир о своем рандеву с Мата Хари. Не правда ли, Франц?

— Сделайте одолжение, любезный барон, — насмешливо отозвался румын. — Желаю вам удачи там, где потерпели фиаско не только потерявшие голову школьники, но и лучшие кавалеры Вены.

Это был вызов всем нам. Карл ставил на коня из чужой конюшни, пренебрегая местными жеребцами. Кроме того, была затронута моя честь.

Признаюсь, в вопросах чести я чрезвычайно щепетилен и опасался, что кто-то может простить меня, если я не стану поднимать брошенной перчатки потому лишь, что голландец. Хочу я этого или нет, предстояло совратить приезжую танцовщицу. Чем дольше я размышлял, тем больше меня занимала эта идея. Безумием было бы полагаться лишь на личное обаяние: ведь венские гастроли Мата Хари продлятся всего три дня. Можно занять денег и попытаться задобрить ее своей щедростью, но если из этого ничего не получится?..

В конце концов я стал полагаться не на разумный план, а на вдохновение и написал своему шефу германской секретной службы. Ведь, судя по словам окружающих, дамочка хороша собой, любит деньги и путешествует с голландским паспортом. Я решил выяснить (не без трепета, поскольку Гельмут Краузе не любит дурацких вопросов), не будет ли какая-то польза от моей землячки.

Господин, которого я назвал «дядей Гельмутом», ответил незамедлительно. Я поразился собственной удаче и тому, сколь разветвлена наша агентурная сеть. Выяснилось, что на Мата Хари заведено досье. Мелкий парижский агент по фамилии Хоффер в свое время обратил на нее внимание и сообщил о ней нужные сведения. Помимо всего прочего я узнал, что она неравнодушна к мундирам, а уменьшительное имя ее — Герши. И у нее есть ахиллесова пята — дочь, живущая в Голландии. По словам «дяди Гельмута», мне следовало принять все меры предосторожности, но непременно разузнать, каковы ее слабости и пристрастия.

После того как я получил это письмо, у меня словно выросли крылья. Когда мы встретились вечером в баре «Бристоля» с Карлом, официантка Вильгельмина заметила, что барон ван Веель, должно быть, влюбился.

— Нет, но скоро влюбится, — заверил ее Карл. — Завтра вечером. Я уже договорился.

За эту мысль ухватилась Гретль, единственная кокотка в Вене. Поскольку зарабатывать на жизнь древнейшей профессией стало чрезвычайно сложно из-за бесплатной конкуренции, она стала гидом, философом и другом.

— Ты хочешь сосватать этого голландского дипломата? Уж не за свою ли кузину или сестру? — поинтересовалась она у Карла.

— Нет, не за мою, а за твою сестру, — ответил тот.

— Если ищешь незанятое сердечко, красавчик, — подмигнула мне Гретль, — почему бы тебе вместо моей сестры не заняться мной?

Мы с Карлом были приглашены на бал, который давал в тот вечер эрцгерцог Фридрих, и оба надели парадные мундиры. Когда мы уходили из бара, направляясь на дело государственной важности, девушки так и вились вокруг нас. Карл был очень доволен, поскольку дама его сердца находилась среди Gräfinen, и он тотчас направился к ней, чтобы пригласить свою избранницу на танец.

Что касается меня, я не стал терять времени на пустые развлечения, а занялся служебными обязанностями. Мне удалось побеседовать с усталым поседевшим Эренталем, благодаря которому Вена перестала быть служанкой Берлина. Мое донесение в Берлин о встрече с этим деятелем будет весьма полезным, хотя у этого типа нелегко что-то выведать. Затем постарался понравиться могущественным вдовам.

А они — мне.

Взяв стул, я пододвинулся к дивану, на котором восседали три дряхлые Prinzessinen в сбитых набекрень тиарах и с длинными сигарами в зубах. Одна из них была не кто иная, как Паулина Меттерних, задававшая тон парижскому обществу в эпоху Второй Империи. Чаровницы.

Известно ли вам, что я еще никогда не терпел поражения, атакуя сердца старых и безобразных женщин? Их смиренность действует на меня возбуждающе. Думаю, что жиголо, которые пашут заброшенные нивы за плату, более достойны зависти, чем презрения. Красота не однажды выводила меня из себя, делая импотентом. И хотя я жестоко мстил красавице за минутную слабость, я не мог ее простить. Я утешался мыслью, что она умрет и превратится в безобразный труп. «Человек, яко трава, дни его, яко цвет сельный тако оцветет».

Красавица в расцвете лет может себе позволить отвергнуть любовь и страсть, которую сама же и возбудила. К чему мне волочиться за модной красоткой, не успевшей увянуть?

В ту ночь меня преследовали любовные кошмары, и когда я проснулся, то убедился, что простыни прилипли ко мне.

Доброе это или же дурное предзнаменование?

Мадам Мата Хари приехала за день до начала спектаклей, но друзей не принимала. Дверь ее номера охранял противный лысый француз по фамилии Лябог. Фрау Захер, к которой я обратился в отчаянии, не сумела ничего пообещать. Покачав головой с великолепной прической, она заявила, что ничем не может помочь, даже передать записку.

— La grippe, заявляет ее импрессарио, — объяснила фрау Захер.

«La grippe» может означать что угодно. В ту пору это было модным недугом. Во Франции его называли «немецкой инфлюэнцей», в Голландии — «испанкой». Если у вас была сильная простуда, расстройство желудка или иное заболевание, не вызывающее сочувствия, можно было сослаться на болезнь под непривычным названием «грипп». «Возможно, у мадам месячные», — подумал я. Я знал, что у танцовщиц этот период проходит весьма болезненно.

— Ну и не суйся к ней, дорогой, — посоветовал Карл. Он был одним из немногих, кто знал, что у меня слабая грудь. — Еще заразишься. Черт с ним, с моим пари. Давай лучше посмотрим, как она танцует.

На следующий день мы пошли на премьеру. Сидели в ложе. Она обратила на меня внимание — это точно. Дважды бросила на меня взгляд огромных глаз из-под длинных ресниц, взмахнув при этом волосами, доходившими до пояса. Я удовлетворенно провел ладонями по бокам, но «мартышка», сидевшая у меня на плече, предупредила, чтобы я не радовался заранее. Когда Мата Хари приседала с голой задницей перед статуей Шивы из папье-маше, наши глаза встретились. Вызов был брошен.

День спустя я послал ей записку, а вечером вместе с Карлом отправился к ней в гостиницу. У дверей нас встретил Лябог. Есть ли у нас приглашение? Нет, но…

— Ах, да. Барон ван Веель. Мы получили ваше письмо. Могу ли я просить вас об одолжении? Не тревожьте мадам воспоминаниями… — Наклонившись к моему уху, Лябог доверительно произнес на дурном немецком: — Ihre Kleine в Голландии. Со дня на день мы отправляемся на Средний Восток. Это было бы весьма некстати.

Я решил оставить дипломатию и пойти в наступление.

— Леди Мак-Леод получила мое послание?

— Нет, видите ли. — На французский манер увиливая от ответа, месье Лябог принялся пожимать плечами. — Вы должны понять…

Глядя сверху вниз, я надменно проговорил:

— Сударь, у вас вошло в привычку вскрывать письма, адресованные лично леди Мак-Леод?

Карл растерянно смотрел то на француза, то на меня.

— Ну, конечно, нет, — смутился Лябог, — но она так близко принимает к сердцу все, что относится к ее дочери. Иногда мы получаем самые дикие письма и…

— Да как вы смеете!.. — рявкнул я и отпихнул его в сторону.

Облаченная в длинное платье, Мата Хари в живописной позе, с томным и усталым видом возлежала на кушетке. Карл направился прямо к ней, но я больно пнул его по щиколотке и отстранил от себя.

Среди ее гостей мы занимали отнюдь не первое место, и я не собирался дожидаться своей очереди, чтобы приложиться к ее руке и произнести несколько комплиментов. Я сидел в углу, где мы с Карлом пили превосходное шампанское, принесенное горничной, и наблюдал за танцовщицей, которая, потупив глаза, изредка посматривала на меня.

О, она была великолепна. Таинственность. Блеск. Трагизм. Сексуальность. Но у нас с «мартышкой» было четыре глаза. А если прибавить мой монокль, то и все пять. Я увидел, что у нее совсем детское лицо. Округлые щеки, подбородок, кончик носа простолюдинки. Обыкновенная голландская жеманница, черт бы ее побрал.

Если так, если я прав, то эту «Герши» Зелле интересует процесс игры, а не ее результат. Сожмет колени, чтобы за ней вечно волочились, после каждой утраты невинности будет вновь строить из себя девственницу и клясться, что лишь… любовь дает право проникнуть внутрь ее грота любви. На подобные глупости у меня нет времени, да и скучно это.

Я заметил, что она почти все время молчит.

Карл был поражен (и напрасно), когда она, заметив мое равнодушие к ее чарам, поднялась, чтобы бросить мне вызов. Оказывается, эта сучка умеет двигаться. То-то же.

Поздоровавшись сначала с Карлом, она повернулась ко мне.

— Вылитый Аполлон Бельведерский, — произнесла она, взмахнув ресницами. За такие слова я готов был свернуть ей шею.

— Вы останетесь ужинать, красавчик?

Мне редко приводилось слышать такие идиотские комплименты по поводу моей внешности. Глаза ее были влажны и сверкали, как у ребенка при виде леденца.

— Нет, благодарю вас, мадам, — ответил я грубо, и у Карла отвисла нижняя челюсть. Потом я заговорил по-голландски, как школьник, пропуская слоги, чтобы никто из посторонних не смог меня понять.

— Мы встретимся с вами наедине, Герши Зелле. Завтра вечером в это же время. Предупредите об этом Frau Eigentümerin и отправьте вашего плешивого Дон-Кихота спать. Ради Бэнды-Луизы.

Она вздрогнула, с виду безмятежная и владеющая собой, заметно подобрела, взгляд ее глаз затуманился.

— Не уходите. Останьтесь, земляк. Остальных я прогоню. Мы с вами побеседуем. Прошу вас. Очень. Вы друг Руди? Что-нибудь случилось?

— Отца ее я не знаю. Увидимся завтра. Спокойной ночи, мадам. — Щелкнув каблуками, я поцеловал ее вялую руку и круто повернулся.

Последнее, что я увидел, оглянувшись, это расстроенное лицо ребенка-женщины, сжимавшей руку бедного Карла, и его некрасивую удивленную физиономию. Он ничего не мог ей объяснить, потому что не знал ничего.

Фрау Захер сообщила, что Мата Хари ждет меня. Я был благодарен этой бывшей красавице, хозяйке знаменитой венской гостиницы, за ее деликатность. Она не стала у меня ничего выведывать, а повела прямо наверх. Свешивающиеся до плеч серьги сверкали, покачиваясь. У меня свело внутренности, под коленкой появилась сыпь, — очевидно, натерло тесными бриджами во время продолжительной поездки верхом в обществе Карла. Но, скорее всего, это было оттого, что я нервничал. Никакого определенного плана у меня не было. «Дядя Гельмут» забыл сообщить мне о возрасте отпрыска Мак-Леодов и точном ее местонахождении. Оставив меня у массивной двери, фрау Захер ушла, ни разу не оглянувшись.

Не успел я коснуться дверного молотка, как дверь отворилась, и Мата Хари затащила меня в номер.

— Что случилось? Что с ней? Что вам стало известно? Как вы можете так обращаться со мной? Весь день вас не было в гостинице, барон ван Веель. Говорите же. — На ней был строгий дорожный костюм, шляпка и плащ брошены на стул у входа в прихожую. Итак, она решила идти к цели прямиком, а не изображать из себя этакую знаменитую соблазнительницу.

Из прихожей мы попали в гостиную, которая имела угнетающий вид. На комоде и столиках лежали чуть поблекшие цветы. Не было ни намека на предстоящее рандеву: я не заметил ни изысканных яств, ни серебряного ведерка с бутылкой шампанского.

— Какой прием для Аполлона Бельведерского, — посетовал я, стаскивая перчатки.

— Ну вас к черту. Вчера вы испортили мне настроение, и сегодня вечером мы перебираемся в спальный вагон. Если я не могу устраивать приемы, я ночую в спальном вагоне. Черт бы вас побрал, ван Веель. Если узнаю, что вы водите меня за нос, то выцарапаю вам красивенькие голубенькие глазки, дружочек вы мой.

Чтобы добиться своего, она перешла на фамильярный тон вульгарной провинциальной актрисы. Мы забываем, что за кулисами актеры живут, как обитатели трущоб, привыкшие к неряшливым нижним юбкам, грязным панталонам и семейным дрязгам. Каждая звезда была некогда на вторых ролях.

— Ну, так что? В чем дело, голландец? — с вызовом, маскирующим неуверенность и испуг, проговорила она, упершись кулачками в бока.

Я полез в карман белоснежного мундира с золотым шитьем и извлек конверт. Громко щелкнув каблуками, с поклоном протянул его Мата Хари.

— Пламя ада, — произнесла она, надрывая конверт, затем извлекла содержимое. Я целый день потратил на то, чтобы найти подходящее поздравление — на роскошной кружевной бумаге, с незабудками и крохотными розочками. На ней было написано: «Бэнде-Луизе от Поклонника». Чтобы развлечь себя трюками ремесла, в котором целый арсенал всяких штучек, я нарисовал на открытке невидимыми чернилами чертеж всем известного, но теоретически секретного прицела для современной немецкой пушки.

Она была удивлена, раздосадована, но восхищена изяществом изделия.

Посмотрев на меня, она сменила гнев на милость и изобразила полное довольство.

— Вы милы, — произнесла она, потом добавила: — Возможно. Но вам не следовало расстраивать меня. Я плохо спала. Право же. Вы были несправедливы ко мне. Матери так… ранимы. — В глазах ее я увидел такую печаль, что чуть не растрогался и не пожалел о способе, к которому прибегнул. Затем на щеке появилась ямочка. В уголках ее мнимо чувственных губ спряталась улыбка. Ее вид простушки взбесил меня. — Все вы, мальчики, одинаковы, будьте вы неладны. На все готовы. Хорошо-хорошо, умненький красавчик. Если будешь вести себя как надо, получишь поцелуй на память. На большее можешь не рассчитывать.

Выгнув шею, она встала на цыпочки и коснулась моих щек кончиками пальцев.

Я выгляжу моложе своих лет, совсем мальчишка, но ничего мальчишеского в моем характере нет. Во мне тотчас взыграл бес. Он был твердым и высокомерным и знал, что ему делать.

Оттолкнув от себя ее руки, я торопливым шагом направился к наружной двери. Я услышал вздох Мата Хари, представил себе, как она пожимает плечами. Вместо того чтобы нажать на ручку, я дважды повернул в замке ключ, накинул цепочку и, круто повернувшись, плотно закрыв за собой дверь в прихожую, пошел в гостиную. Дама нерешительно открыла рот, не успев ничего сообразить. В глазах ее сквозила растерянность.

Я устремился к ней. Вытянув вперед руки, она шагнула назад. Она была готова отразить атаку, но я вовсе не собирался, как она полагала, овладевать ею стоя. Нагнувшись, я схватил ее руками за ноги, уперся ей в живот плечом, так что ей перехватило дыхание, и с некоторым усилием поднял ее. Держа Мата Хари словно куль с мукой, я отнес ее в ярко освещенную спальню, пинком захлопнул дверь и швырнул свою ношу на кровать. Прежде чем дама успела в гневе вскочить на ноги, я бросил мундир на стул, скинул сапоги и саблю.

Что греха таить, насилие — поистине занятие для знати и воинов. Жаль, что оно давно вышло из моды и ныне распространено лишь среди уголовников и простых солдат. Женщина, которая отдается сама, ничем не лучше самки, у которой началась течка. Романтической женщине нужен истинный мужчина, лишь тогда она станет служить ему и отдаваться.

Это был случай истинного изнасилования, совершаемого согласно ритуалу, по правилам, какие выработаны для дуэлянтов. Мата Хари не царапалась, не кусалась и не вопила. Да и я отпустил ее полуживой, но почти не оставил синяков.

О, она проверила, знакомы ли мне правила игры. В ответ на угрозу пустить в ход ногти я пообещал отплатить ей той же монетой. Если бы она исцарапала или искусала меня, я бы сломал ей палец, и она это понимала. Когда я начал стаскивать с нее жакет и юбку, она принялась бить меня по рукам и сквозь сжатые зубы процедила: «Я стану кричать…»

— Ну и дурой же ты будешь выглядеть, — прошептал я в ответ.

Так бы оно и получилось, вздумай она звать на помощь. Публично обнажающаяся, вводящая мужчин в соблазн женщина, которая пригласила к себе приличного молодого дипломата, зовет на помощь, словно деревенская девочка, которую хотят лишить невинности? Остальное происходило молча.

Она была сильна. Под тугой, сладостной, смуглой кожей словно перекатывались стальные пружины. И о чудо! Она была без корсета. Ничто не мешало мне насладиться полной победой.

Мата Хари оказала мне достойное сопротивление, что так редко случается с женщиной. Благодарю вас, мадам, за безоблачную, великолепную ночь. Мне больше не следовало бы встречаться с вами. А вам — со мной.

Когда она сопротивлялась, в ее движениях был тот же ритм, как и в выпадах и ретирадах фехтовальщика, и едва я успел разомкнуть ее стройные, сильные ноги и раздвинуть мускулистые ляжки, как тотчас пришел к бурному, совершенно эгоистическому финалу. Несколько раз содрогнувшись и разом обмякнув, я лежал инертной грудой, и меня нетрудно было столкнуть с себя. Но она, тоже обмякшая подо мною, не сделала этого.

Я поднял голову и, моргая глазами, посмотрел на нее. Я увидел, что из ее открытых глаз струятся слезы, заливающие уши и спутанные волосы.

Как же завершить такого рода приключение? Надеть штаны, сказать «прошу прощения» и пойти домой? В момент блаженства мы думаем о страдании. Позднее я понял, почему она вела себя именно так, а не иначе, но в тот вечер этого не знал и был благодарен ей за ее удивительную тактичность. Когда я шевельнулся, скрежеща зубами, поскольку все, что произойдет дальше, испортит мне все удовольствие, она отвернулась и закрыла лицо руками. Вы думаете, это так просто — знать, что нужно делать?

Я встал на ноги, дрожа от усталости, поднял с пола одеяло, которое всегда сползает, даже если вы спите как убитый, и кинул ей. Потом неторопливо оделся, пригладил волосы, закрутил усы, прицепил саблю и минуту стоял, глядя на женщину, неподвижно лежавшую на постели.

Чтобы поставить точки над «i», нужно было предпринять какой-то шаг. Я был так благодарен Мата Хари за то, что она не помешала мне, что, право, готов был клясться ей в любви, готов был даже просить у нее прощения, пытаясь пробиться к ней через ее профессионально толстую кожу. «Не нужно ненавидеть меня, Мата Хари», — едва не сказал я, прибегнув к избитым штампам, и тогда утратил бы ощущение радости и победы.

Она с трудом шевельнулась и простонала. Повернув ко мне голову и натянув стеганое одеяло до самого подбородка, она медленно подняла ресницы и посмотрела на меня.

— Франц ван Веель, — с каким-то изумлением протянула она хриплым голосом, какой бывает у матери или ребенка.

При звуках собственного имени я вспомнил о множестве вещей. Слова эти напоминали, предупреждали. Я вновь стал высокомерен. И вспомнил о дерзком обещании.

Выхватив саблю из ножен, я двинулся к Мата Хари. В расширенных глазах ее я увидел страх. Ей было чего опасаться. На моем месте вполне мог оказаться помешанный, готовый убить ее. Она впилась зубами в нижнюю губку, но не сдвинулась с места. Наклонившись, я взял в руку прядь ее густых волос и приподнял ей голову. Ей стало страшно, но она, точно львица, не подала и виду, что боится. Я провел клинком по волосам, она охнула от боли, и я отступил, держа в руках трофей. Поклонившись, неверной походкой я зашагал прочь.

На следующий день, на рассвете, поезд ушел, увозя с собой Мата Хари и ее труппу за границу, В 1913 году барон ван Веель будет направлен Гельмутом Краузе встречать другой поезд, в котором Мата Хари приедет в Берлин. Если бы мы с ней больше не встретились, то, возможно, оба остались бы живы. Мое легкое было бы цело, и ее сердце продолжало бы биться. Я дожил бы до преклонного возраста, приобретя репутацию международного повесы, а она стала бы толстеть, увядая в каком-нибудь подвальном помещении, превращенном в рай для стареющих танцовщиц. Как бы хотелось, чтобы мы больше не встретились с нею!

Или я лгу себе?

 

XVIII

ЛУИ. 1912 год

Наконец-то получив развод от Рудольфа Мак-Леода, Герши вернулась из Голландии. Развод был его инициативой. Он намеревался вступить в новый брак. Это произошло до того, как Герши познакомилась с Бобби-моим-мальчиком.

Когда мы поднимались на лифте в ее номер в отеле «Крийон», Герши заплакала, слезы струились с ресниц по ее напудренным щекам, оставляя две дорожки.

А я-то полагал, что ни у нее от меня, ни у меня от нее не осталось никаких секретов. Ведь мы были знакомы уже восемь лет. Но я был поражен. С того дня, когда в гримерной театра «Олимпия» она призналась мне в убийстве, я лишь три или четыре раза видел ее плачущей. До сих пор слышу жуткий, как голос плакальщицы, звук. Тогда она плакала целый час.

— Что произошло, скажи на милость? — Я протянул ей платок, и она взяла его.

— До чего же красивый лифт, — проговорила она, сморкаясь.

Номерной, несший багаж Герши, и лифтер изумленно уставились на нее, потом посмотрели кругом, разглядывая стенки клети, в которой мы медленно поднимались.

— Словно в антверпенском «Гранд-Отеле», — объявила, как бы оправдываясь, Герши.

Когда мы остались одни, я посадил ее к себе на колени. Под тяжестью ее тела у меня затрещали кости. Она уткнулась мне лицом в грудь, и за ворот моей сорочки потекли слезы.

— Ну что ты, полно тебе, — говорил я, качая ее большое тело. Я устал. Она вернулась в Париж меньше часа назад, а я чувствовал себя таким же усталым, как и после ее отъезда. Усталость эта накапливалась во мне в течение тех восьми лет, в продолжение которых я выполнял обязанности ее импресарио, друга, папы Луи.

За те три месяца, в течение которых она отсутствовала, я успел вернуться к прежнему, давно забытому образу жизни. Я наслаждался покоем, доставал и разглядывал коллекцию табакерок XVIII века, отправлялся на поиски новых экспонатов. Ряд своих лучших книг я отдал в переплет искусному мастеру своего дела и вновь предался чтению. Хорошая музыка очистила мне душу и восстановила мой талант критика. Посещая один концертный зал за другим, я убедился, что все толкуют о французской музыке, но никто не исполняет произведений французских композиторов, если не считать фривольной музыки Мейербера и Оффенбаха. Часто исполняли Вагнера, которому я тщетно пытался противиться. Я написал очерк для литературного журнала об отталкивающих и притягательных аспектах музыки Вагнера и был страшно горд, когда получил за него ничтожный гонорар.

Итальянцы воевали с турками; в Триполи, куда отправилась Герши, высадились войска. Я вновь задавал себе все те же вопросы. Неужели люди не могут решить споры иным способом, не прибегая к войне? Неужели под ружье встанут гигантские армии европейских государств? Неужели человечество так и не станет хозяином своей судьбы, а обречено навечно повторять циклы расцвета и гибели?

Я воображал себя чрезвычайно проницательным мыслителем и получал наслаждение, участвуя в оживленных дискуссиях на избитые темы. Я создал теорию некоего наднационального правительства, действующего в рамках законности, согласно которой национал-патриотизм, это понятие, несущее уничтожение цивилизации, превратится всего лишь в безобидное, как в спорте, соперничество. Анархисты, синдикалисты, монархисты, иезуиты и марксисты объясняли мне, насколько я наивен и глуп. А в это время в газетах то и дело мелькали названия, звучавшие, как боевой клич: Родос, острова Додеканес, Бенгази, Тобрук.

Однажды я сидел в конторе управляющего, оформляя соглашение относительно концерта Мата Хари после ее возвращения. Еще в 1909 или 1910 году я бы с презрением отверг такого рода условия. Какой ужас — сидеть в качестве просителя там, где я некогда был хозяином. И лгать после краткого периода поисков истины.

— Я бы предпочел сыграть Меркуцио, чем Ромео, — заявил тощий молодой человек своему соседу. Играть он никого не собирался, однако его сосед поднес к его тщеславию треснувшее зеркало.

— Я лично, — изрек он в свою очередь, — нахожу, что в комедии гораздо больше глубины, чем в трагедии.

В конторе управляющего я играл недостойную роль, заведомо лгал, утверждая, что Мата Хари пользуется все той же симпатией со стороны публики. Манипулируя нужными доводами, я добился уступок относительно высоты и ширины букв на ее афишах и небольшой дополнительной суммы на расходы.

Чтобы рассеять чувство мелкого тщеславия, возвращаясь домой, я купил несколько граммофонных пластинок. С помощью новых машин был увековечен голос Карузо. Слушая его, я совсем забыл о том, что мне предстоит аранжировать музыкальное сопровождение для выступления Мата Хари таким образом, чтобы провинциальные музыканты допустили как можно меньше ошибок. Для исполнения какофонической чепухи мы более не содержали собственных музыкантов.

— Луи, ты единственный член семьи, который остался, — прошептала мне на ухо Герши.

— Когда ты уезжала на гастроли, я видел Мишеля, — возразил я, продолжая баюкать ее. — Он передал тебе привет, а жена его приготовила для меня piperade и poulet basquaise. Твоя тезка, Маргарита, очень хорошенькая девочка.

— Она похожа на меня?

— Надеюсь, что нет! Во всяком случае, сомнений в том, кто ее мать, почти не возникает.

Герши засмеялась сквозь слезы.

— И Таллу видел? Как она поживает?

— Судя по величине ее живота, у нее будет двойня. Я обыграл ее «русського» в шахматы, и она разревелась.

У Герши тотчас высохли слезы. Способность Таллы реветь по любому поводу давно стала «семейной» шуткой.

— Ты передал ей привет от меня?

— Как же иначе?

— Поклянись, что будешь любить и лелеять меня до самой моей смерти, Луи! — Она вскочила на ноги, и я размял занемевшие икры.

— Ну, разумеется.

— Нет, нет. — Она топнула ногой. — Дай слово чести! Побожись! На кресте! И я больше не буду плакать.

«Она боится слез», — сказал когда-то Григорий.

— А из-за чего ты ревела? — увильнул я от прямого ответа. Почему я не стал клясться?

— Все правильно, Луи, — ответила она тихо, как-то сразу успокоившись и погрустнев. — Все правильно. К чему клятвы? Я обещала Руди, что буду «любить, почитать и повиноваться ему, пока смерть не разлучит нас». И я не лгала. Бедная Герши. Бедный Руди. Я действительно любила его — год или два, почитала его года два или три и повиновалась года четыре или пять. Не так уж плохо. Но Руди не захотел даже взглянуть на меня.

— Это было ужасно, ангел мой?

— Ведь вспоминается многое, — печально улыбнулась она. — Особенно хорошее. Руди совсем состарился и все-таки снова женится. А мой папа окончательно выжил из ума. Поднял хай, ворвался в суд, где шло дело о разводе, и стал защищать свою «детку Герши». Судья спросил его, разве меня не зовут Мата Хари, но он стал божиться, что нет. На что судья возразил, что мы с ней похожи как две капли воды, только на мне нарядов больше. Папа сказал, что судья говорит гадости о его любимой дочери. Его вывели из зала заседаний, он напился в кабачке через дорогу и стал хвастать, что у него есть дочь, знаменитая Мата Хари, а между тем Бэнду-Луизу присудили Руди. Ты знаешь, мы с Руди обладали совместным правом опекунства, и я собиралась привезти ее в Париж, когда она подрастет. Они сказали, мол, я окажу на нее дурное влияние и все такое. Я ее мать, Луи, de facto или нет, а я не смогла даже отыскать ее. Руди ее куда-то спрятал, а Джинна не захотела мне помочь. Она сказала, будто из-за меня… кто-то… умер. — Проговорив эти слова, Герши застыла.

— Женщина, которую ты убила или якобы убила? — спросил я ее. Когда она созналась и восстановила картину «ритуального убийства» в тот день, у Герши словно отлегло от сердца. Больше она об этом не упоминала.

— Что? Ах, ты об этом.

— Дело в суде не рассматривалось?

— Мы, яванцы, никогда не обращаемся в голландский суд, — машинально проговорила Герши, откинув голову назад. Но на душе у нее было тяжело. — Я больше никому не нужна, Луи. Даже здесь, в Париже. У меня нет дочери. Нет никого. Даже тебя.

— У тебя есть я. И у нас есть контракт. На следующей неделе выступаем в Лионе.

Это известие ее развлекло, и она через силу улыбнулась:

— Любопытно, придут ли Валлоны? Вот было бы забавно.

Мы с ней стали обсуждать программу спектакля и расходы по содержанию пары танцовщиц-индусок. Герши не хотелось выступать в одиночку.

— Чересчур смахивает на «каф-кон», — объяснила она. — Зрители ждут постановку.

— Да ну их к бесу, — возразил я. — Два лишних рта — и никакого барыша.

— Тебя обирают, Луи. Милый, ты стал чересчур уступчив. Может, на этот раз ты возьмешь с собой девочек и откажешься от комиссионных? В следующий раз мне заплатят больше, и ты получишь свое…

Я уже целый год не получал никаких комиссионных и с досадой сказал:

— Когда ты повзрослеешь, Герши? Кроме того, на Балканах началась заваруха, Австрия и Россия грызутся между собой. Того и гляди, разразится всеобщая война.

— Война? Какая еще война?

Все актеры таковы, напомнил я себе. Реальная жизнь — это театр. А весь остальной мир для них не существует. Я объяснил ей, что на Средиземноморье грохочут пушки. Настоящие пушки. Увлекшись, я стал объяснять ей причины конфликта, рассказал об оккупации Марокко французами, по примеру англичан, объявивших Египет своим протекторатом, после чего произошло вторжение итальянцев в Ливию…

— Хватит пудрить мне мозги, — одернула меня Герши. — Война — это дикость. Это все, что я могу сказать. Помнишь сирийца Али Аджи в Стамбуле? Такой красавец, с бородой. А венецианца Даниэле Варе в Вене? Великолепный мужчина, с усиками. Знаешь ли ты, что мужчины, которым нравятся одни и те же женщины, нравятся и друг другу? Странно, но это так. — И она провела по подбородку тыльной стороной руки.

— Poules — защитницы мира, — рассмеялся я. — Любишь меня, люби и моего любовника, то бишь своего ближнего. Вслед за Лессингом ты заявляешь, что патриотизм — это героическая слабость, без которой вполне можно обойтись. Люби женщин враждебной страны вместо того, чтобы эту страну ненавидеть.

— Я говорю о взаимопонимании человеческих сердец, а ты несешь какую-то чепуху, — произнесла Мата Хари, перейдя на самые нижние ноты регистра.

— Что же я сказал плохого? — без всякого сочувствия отвечал я. — Ты сама мне подала идею, как спасти мир.

— Мужчины! — отозвалась Герши, вытирая ладонями слезы. — Скоты, чурбаны! Я плюю на вас.

И она действительно плюнула.

Пошатываясь, я побрел к двери, решив, что оставлю ее. Она кинулась за мной следом и стала ластиться ко мне. Мы с ней выпили, я дал ей список вещей, которые нужно захватить с собой в Лион, и пообещал заменить юбку для одного из костюмов. Мы поцеловались на прощание, и я отправился домой. Но я устал, устал страшно, сами понимаете.

С самого начала наших выступлений в Лионе мы были обречены. Вместо того чтобы восстановить ее в роли леди Греты Мак-Леод, героини водевиля, я вынужден был прибегнуть к набившим оскомину номерам. В отличие от Парижа, где публика непостоянна, в провинции зрители верны своим старым пристрастиям, но злоупотреблять этим не следует.

В тот вечер в Лионе собрались почитатели Жанетты Тисье, прежде выступавшей в «Opéra Comique», и местного скрипача, по его утверждению, соперничавшего с Жаком Тибо. Завсегдатаи галерки пришли ради Мата Хари. С каждым годом наши афиши и репутация становились все скандальнее. Я больше не мог рассчитывать на поддержку снобов, любителей восточной экзотики и откровенно делал упор на эротику с восточным душком, прикрытую вуалью социологии.

Мадам Тисье простудилась. Закутавшись в шали, она стояла за кулисами и чихала. Теплый воздух от калориферов еще не согрел зал, а тепло человеческих тел не успело достичь сцены. Когда, сняв с себя шерстяные платки, Жанетта вышла на сцену с программой «Любимые арии из популярных опер», пудра на полных плечах певицы придавала ее коже синеватый оттенок молока. Она кое-как допела, лишь однажды сорвавшись на верхнем «до». Публика аплодировала, но люди, сидевшие на боковых местах партера, возмутились. Хотя это были наемные писаки, но все-таки критики. Двое из них на виду у всех начали играть в карты, разложив их на большом барабане, чтобы выразить свое отношение к программе. Несколько журналистов, озябнув, сходили за пальто и беретами.

Скрипач играл вдохновенно, но сбивался. Его исполнению «Souvenir de Moscou» Венявского аплодировали, но ему вздумалось исполнить несколько современных композиций. За исключением небольшой клаки, состоявшей, очевидно, из родных и друзей, зал безмолвствовал.

На галерке было тихо. Там ждали появления Мата Хари.

Тисье исполнила серию моцартовских Lieder, прижимая к груди руки, чтобы согреться. Вслед за ней, дуя на пальцы, вышел скрипач, исполнивший несколько произведений Паганини.

Перед самым выходом на сцену Мата Хари в зал хлынула волна горячего воздуха, и музыканты сняли пальто. У Мата Хари, облачившейся для исполнения роли жрицы-девственницы, заблестело лицо, а волосы начали завиваться.

На галерке затопали. Где-то в середине номера, складывавшегося неудачно из-за вялого музыкального сопровождения, сверху раздался мужской голос: «Раздевайся!» Соседи грубо засмеялись, в партере зашикали. После того как Мата Хари закончила номер, зрители задних рядов засвистели, а передних — безмолвствовали.

Уйдя за кулисы, Герши подняла голову. Щеки у нее пылали.

— Сейчас же возвращаюсь в Париж, — дрожащим голосом произнесла она.

— Нельзя, голубушка, — прошептал я ей на ухо. — Нам еще не заплатили.

К Герши подошла мадам Тисье.

— Какие мерзавцы, не правда ли? Свиньи, дрянь — кислая капуста.

А ведь эти «свиньи» и «дрянь — кислая капуста» аплодировали ей.

— Я слушала, как вы поете, еще маленькой девочкой, — заметила Герши.

— Неужели, милая? А вот я ни разу не видела, как вы танцуете. До таких вещей я не охотница.

Я увел Герши прочь.

— Это все из-за тебя, — сказала она мне в гримерной.

— Послушай, ты выступаешь в труппе, — заявил я. — Пусть себе горланят. Тебе же это не в диковинку. Будь умницей.

Она понимала, что я прав. Но крах был неизбежен.

Несмотря на простуду, мадам Тисье попыталась исполнить «Песнь колокольчиков» и «Каста Дива». Она вывела руладу, словно пробежавшись по лестнице, в которой отсутствует несколько ступенек, и закончила, сорвавшись на целую ноту. Скрипач сыграл несколько «вещиц» собственного сочинения, но не нашел поддержки у земляков. Когда Герши вновь поднялась на сцену, родственники и друзья скрипача и престарелые почитатели мадам Тисье, шурша вечерними туалетами, забрали программы и вышли из зала. Не успела Мата Хари появиться в центре сцены, как на галерке завопили: «Раздевайся!»

Снова стало холодно, и тело Герши покрылось гусиной кожей. К концу номера она стала спешить, что было ее роковой ошибкой. Вместо волшебного зрелища жрицы, постепенно уступающей зову любви, все увидели обыкновенную женщину с озябшими ногами, раздевающуюся в холодной комнате в ожидании не языческого божества, а собственного мужа. Оркестр же, напротив, играл в замедленном темпе. Картина получилась унылая и смешная.

Вины ее в этом не было. Бедняжка Герши! Никогда еще она не держалась так великолепно. Ей приходилось преодолевать сопротивление еще более враждебной публики, и музыкальное сопровождение, случалось, было много хуже.

Пообещав двойную плату, я нанял автомобиль и повез ее ночью в Париж. Всю дорогу мы молчали. Лишь однажды я попытался утешить ее, заявив, что если бы зрители состояли целиком из снобов или шпаны, то она бы победила. Но сочетание тех и других оказалось убийственным. После того как я привел ее в номер, она, ни слова не говоря, подставила мне щеку для прощального поцелуя. На следующий день портье отеля «Крийон» протянул мне записку: «Милый Луи, уезжай. Я больше не хочу тебя видеть. Мата Хари».

«Ну, уж это слишком», — подумал я сердито и поехал домой, подгоняя извозчика. Хотелось остаться одному. Пообедав в одиночестве, я уселся в свое любимое кресло и, прихлебывая коньяк, впервые серьезно подумал о том, чтобы окончательно порвать с Герши.

Разумеется, сделать это мне было не под силу. Слишком многое нас с нею объединяло. Надо пересмотреть наши планы, только и всего. Надо отказаться от танца жрицы и исполнять лишь те номера, которые получались или получатся у нее лучше, чем у кого бы то ни было: изображать с помощью пантомимы любовь и страстное желание.

Но для этого понадобится время. При всей ее покладистости Герши горда, и услужливая память ее отринет все, кроме триумфов. Некоторое время она будет избегать меня, свидетеля ее позора. Я выжду, устрою себе дополнительный отпуск, а затем вернусь к ней. Верный папа Луи. Но я устал.

Я знал, что Герши не пошлет за мною, но убеждал себя, что она должна это сделать. Дни шли, но я все медлил пойти проведать ее. В конце концов я снял со своей лысой головы шляпу в вестибюле отеля «Крийон», готовый к примирению. Но ее в гостинице не было. Когда же я нашел ее снова, она жила в волшебном мире.

Я увидел ее в переднике. На Мата Хари был передник.

Меня встретили как желанного гостя. Для милого старого папы Луи нашлось местечко у камина ее волшебного мира.

Любой французский ребенок мог бы сказать ей, чем все это кончится. Ни один француз не позволил бы ей думать иначе. Треугольники — всегда треугольники, а когда они состоят из людей, то обладают особыми геометрическими свойствами.

В тот вечер, когда Герши оставила мне записку, в которой сообщала, что не желает меня видеть, она ушла с Мишелем. Раньше он всегда шел навстречу ее желаниям, но на этот раз был занят, поскольку жена снова должна была рожать. Куда бы они ни направлялись, Мишель исчезал, чтобы позвонить. Телефонный аппарат был установлен у него в квартире. «Для учеников, — объяснил Мишель. — Удобная штука. Иначе я был бы привязан к жене словно младенец пуповиной к матери».

И когда Мишель в очередной раз покинул ее, чтобы позвонить, на нее уставился совсем юный, вдрызг пьяный англичанин. Он глядел на нее так пристально, что Герши не выдержала:

— Eh bien, мальчуган, скажи что-нибудь.

— Таких грустных глаз, как у вас, я еще никогда не видел, — произнес он по-французски. — Я сочиняю стихотворение о вашем разбитом сердце, мадам.

— Так вы поэт, молодой человек? — обрадованно произнесла она.

— А как вы догадались?

Это был не Бобби-мой-мальчик, а его племянник, Джефри Босток, который влюбился в Мата Хари с первого взгляда. Дядюшку Роберта послали выручать юного Джефри из беды. Ведь Джефри, объяснил мне впоследствии Бобби, находился в таком опасном возрасте. Какие же глупцы эти англичане. Ведь Герши не причинила бы Джефри никакого вреда, а сделала бы много доброго. И не племянник, а его дядя находился в опасном возрасте.

Дядюшка Роберт Босток узнал о существовании Мата Хари. Подобно отцу Армана в «Камилле», он решил откупиться от нее.

— В чем же вы меня обвиняете? — высокомерно спросила Герши. — В том, что я соблазнила вашего племянника или хочу выйти за него замуж? Или в чем-то еще?

— Вы светская женщина, — начал было дядюшка Роберт, но потом запнулся. Вид у него был довольно глупый. — Послушайте, разве я не прав? Хочу сказать, вы одеваетесь как светская дама и все такое, но на нее не похожи. Этакая милашка.

Роберт Джефри Мортимер Лей Босток был одним из самых крупных мужчин, каких я встречал на своем веку. Он был не только необычно высок, но еще и громоздок. Он был не толст, а широк в кости. Ходил так, словно боялся удариться головой о косяк, и, как бы стесняясь своего роста, нагибал голову. Вперед или назад. В опасении, что мебель не выдержит его тяжести, он редко садился. На широком рыхлом лице Бобби сверкали маленькие карие глазки, волосы были густые и растрепанные. Все его развлекало или так казалось со стороны, и он постоянно произносил! «хо» или «хо-хо», хотя шуток не понимал.

Бостоки были владельцами обувных фабрик. Фабрики эти находились на севере Англии, и члены семейства жили поблизости друг от друга в собственных домах. Насколько я понял, родственники Роберта были людьми нормального роста. Они никогда не «высовывались», хотя двух представителей нескольких последних поколений Бостоков возвели в рыцарское достоинство, но семейство было раздосадовано единственным посторонним унаследованным штаммом, влившимся в их алую кровь. В каждом поколении появлялся поэт.

— В моем поколении таким поэтом был я, — сказал Бобби, моргая и похохатывая. — Поэтому меня отправили учиться на юридический факультет. Из обувщиков поэты, как правило, не получаются. Поэтому мы их используем по-другому. Не всем же быть обувщиками. Но у юного Джефри особая проблема. Он унаследовал не только поэтический штамм, но и штамм обувщика. Ясное дело, из него получится превосходный фабрикант, но ему надо преодолеть в себе поэтическое начало. Вот я и приехал за ним, чтобы сплавить его на годик.

«Сплавить на годик». Таким необычным способом Бостоки разрешали возникавшие у них проблемы. Так сказать, Wanderjahr за рубеж для поэтов. Чтобы выбить дурь из головы. Как правило, это помогало.

— Дедушка переусердствовал и застрял в Лондоне, где женился на певичке из хора. Вот так. Вот как бывает. — И Бобби поднял свою ножищу. — Но все, знаете ли, обошлось. Певичка эта нас полюбила, а мы ее. Была такая шустрая, как сверчок, дожила до девяноста лет. Так что вот так. А моя жена из местных, но иногда мне кажется, мы ей не очень-то по нраву.

— Может быть, вам повезет с танцовщицами, — лукаво заметила Герши. — Когда вы на ней женились?

— На моей жене? После своего возвращения из годичного путешествия. Но, знаете, я все время помнил про нее. Так и видел перед собой. Ни на минуту не забывал. Она меня тоже, — вздохнул Бобби. — Все свои стихотворения я ей посвящал.

— А что если Джефри меня не забудет?

— Забудет, это точно, — заверил ее дядя Роберт.

— Не забудет, если я этого не захочу, — с легкой угрозой проговорила Герши.

У него был такой встревоженный вид, что она откровенно заявила:

— Послушайте, Monsieur l'Oncle. Я прекрасно понимаю, что ваш племянник еще младенец. Я вдова Маргарита Мак-Леод. Он очаровательный мальчик и пишет очень славные стихи, но, если хотите, я оставлю его в покое. И вас тоже.

— Ну, зачем такие крайности? — с облегчением проговорил дядя Роберт. — Вы милая дама, мадам, простите, если я подумал о вас не так, как следовало. Почему бы мне не пригласить вас с этим юным мошенником отобедать? Показать ему, в конце концов, что я не такой уж сухарь.

После того как Герши стала обращаться с Джефри как с маленьким мальчиком, он быстро стушевался. Но с дядей Робертом этого не произошло. Он отправил юного племянника в Италию, но сам туда не поехал («Получил нагоняй. Без меня обойдется»). Он сам попался на удочку, проглотив и крючок, и леску, и баядеру, и леди Мак-Леод.

Был ли он влюблен? Этот верзила из Нортгемптоншира был тщеславен, глуп и похож на теленка, взбрыкивающего и мечтательного.

— Таких, как она, я еще не встречал, — заявил он, взмахнув трубкой и опираясь о каминную доску. Должно быть, у английских обувных фабрикантов водятся денежки, если Роберт купил для Мата Хари вторую по величине виллу в Нейи и обставил ее дорогой мебелью.

В те дни, когда прислуга уходила домой, стряпала Герши. Вот почему на ней был передник. Бобби-мой-мальчик, как звали дядю Роберта домашние, а вслед за ними и Герши, ел что попало, точно глотатель шпаг. К счастью, он оказался тонким ценителем вин и портвейна, поэтому я уцелел, когда меня пригласили к столу.

Вместе с ним Герши копалась в саду, надев широкополую шляпу, а после обеда в обществе Бобби ежедневно каталась верхом в Булонском лесу. Даже говорить она стала, как пастушка. Должен признаться, вид у нее был цветущий и выглядела она душещипательно счастливой.

— Прежде я не знала, что такое любовь, Луи, — проговорила она, глядя на меня удивленно расширенными глазами. Грусть, которая постоянно чувствовалась в ней, отступила далеко на задний план, превратившись в тень на дне колодца ее счастья. — А она в том, чтобы угождать возлюбленному. Это сказочное ощущение! Когда он говорил: «спасиб, даая», это гораздо восхитительнее крика «браво», вырывающегося из тысячи глоток зрителей, вскочивших на ноги. — Затем она процитировала отрывок из песни, которую иногда тенором пел Бобби, с таким видом, будто это шедевр поэзии, — «В моем-то возрасте забыть про кабаки!»

Все, что Герши говорила и делала, приводило Бобби в восторг. Даже когда она была не в духе или устраивала сцену (для его же блага), Бобби лишь произносил: «Хо» и «Какой темперамент!», покачивая при этом круглой головой.

— У девочки есть характер. По ее словам, яванки ужас как вспыльчивы, но зато и отходчивы, — объяснил он мне с важным видом, а потом добавил: — Надо же, мне досталась девочка, в жилах которой течет кровь туземных королей!

Спали они на втором этаже на огромной двуспальной кровати, которая служила им верой и правдой.

— Я очень люблю свою жену и Kinderlein, — сказал Бобби, смешивая хороший французский язык и плохой немецкий (это осталось в нем от школы и «года странствий»), — но я был таким олухом. Думал, что любовь — это пустяки, а сочинять стихи и жить по-людски — ерунда и чушь. Когда твоя жена чуточку умней тебя, то такому простому парню, как я, это не очень-то льстит. Маргарита — совсем другое дело! С ней чувствуешь себя на десять футов выше и совсем мальчишкой. Шикарное ощущение! Счастливее меня никого не сыщешь!

С этими словами он выпрямился, став похожим на огромную гору, потом нагнулся ко мне. Лицо его, круглое, как воздушный шар, от смущения было алым, будто цветущая роза — так бы он выразился.

По пути в Испанию из Италии вернулся Джефри.

— Хорош наставник! — сказал он мне, неуважительно, но без досады отзываясь о дяде. — Должен признаться, я не в обиде на бедного старого придурка за то, что он скакнул налево, хотя Герши я застолбил первым.

— Только и всего? — спросил я осторожно. — Неужели это только скачок налево?

Я вздумал сомневаться в том, что мне было давно известно. Но в англичанах нет рационального начала.

Джефри успел посерьезнеть и поумнеть.

— А как же иначе? Бедный старикан. Он не любит, когда ему говорят правду. Впрочем, я тоже. Лишь война спасет нас с дядюшкой Робертом от Нортгемптоншира. Что касается меня, то, если я не умру молодым, можете быть уверены, хо, что стану обувщиком, нравится мне это или нет. Впрочем, со временем занятие это мне понравится. Черт побери, до чего же гнусная штука — жизнь. Но когда вернусь домой, стану учиться на авиатора. Хотя я и люблю этот «державный остров», ненавижу ходить по земле.

Англичане всегда цитируют Шекспира, обращаясь к нему как к суду последней инстанции.

— Герши ему верит, — произнес я растерянно.

— Дядюшка Роберт и сам себе верит. Но когда он вернется домой, и с невыразительных лиц на него с укором посмотрят три пары голубых британских глаз, и дети спросят, почему он оставил их одних так надолго, с Бобби-моим-мальчиком и его Маргерит будет покончено.

— Спасибо, что предупредили, — сказал я Джефри, будто сам об этом не догадывался.

— Не за что, — отозвался Джефри. — Вы должны знать. Подумать только, старого дядюшку Роберта прислали присматривать за мной! — рассмеялся юноша. Потом чрезвычайно робко произнес: — Простите. Но я чувствую, как складываются стихи.

— Подождите, одну секунду, — в отчаянии воскликнул я. — Так ваш дядюшка не намерен взять ее с собой и поселить где-нибудь поблизости?

— Герши на квартире? Мата Хари в Нортумберленде вместе с дядюшкой Бобби? Господи упаси. Такого и во сне не может присниться.

Пытаясь предупредить Герши, подготовить ее к неизбежному, я совершил ошибку.

Она, должно быть, в глубине души разделяла мои опасения, но яростно набросилась на меня.

— Я не «твоя Герши», ты просто ревнуешь, — сказала она, понимая, что говорит глупости. — Что ты знаешь о любви? Чтоб твоя ничтожная католическая французская душа тысячу лет горела в аду! Ты жил тем, что сосал мою кровь. Луи, и тебе не по нутру, что я буду миссис Босток, что Мата Хари перестанет существовать. Тебе придется привыкнуть к этой мысли, вот и все. Будь мужчиной.

— Герши, — устало произнес я, разглядывая свои костлявые ноги и руки. Неужели я был призраком, омрачавшим ее пир, паразитом, пившим ее соки?

— Не называй меня так. Я Маргерит. Бобби вернется в Англию вместе с Джефри, когда год кончится. Он там все устроит, а я буду ждать его здесь.

— Пока его не будет, — начал я осторожно, — можешь съездить в Монте-Карло. Ко мне уже обращались с предложением, но я туда не поехал. Оркестр, индусские танцовщицы, привычная работа, chérie. Подумай. Подумай о возвращении на сцену.

Слово я выбрал неудачно.

— Возвращение? Но я никуда не уезжала. Так и думала. Ты утратил веру в меня, Луи. Давно. Бобби-мой-мальчик говорит, что времена настали дикие, и он прав. Никто больше не ценит ни прекрасное, ни загадочное. Предупреждаю, я больше никогда в жизни не стану танцевать.

— Чем же ты станешь заниматься?

— Когда ты своей плешивой головой поймешь, что я выхожу замуж за Роберта Бостока? Уходи. Пристал как банный лист!

Фраза разозлила меня в той же мере, как и ее — слово «возвращение».

— Ты дура! — воскликнул я. — Твое прошлое ни для кого не секрет.

— Я ему все рассказала, — взволнованно проговорила она. — И он меня понимает. Мы с ним родились заново. Оба…

— Merde! В той прошлой жизни ты была белой рабыней. А в нынешней, после твоего перевоплощения в пожилом возрасте, ты собираешься надеть белую фату и снова стать девственницей! Словно не бывало ни «каф-кон», ни Лиона, ни Григория, ни Шестидесяти двух дюймов динамита, Андраша и Франца ван Вееля. Все они стали призраками прошлого, с ними покончено, как и со старым Луи, приставшим к тебе как банный лист.

— Я тебя ненавижу, — сказала Герши. Лицо у нее побледнело, стало словно восковым, глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. — И ты тоже… ненавидишь меня…

Топая как слон, пришел Бобби-мой-мальчик. Он купил берет и напялил его на густые волосы, точно котелок. На лоб свешивался чуб, из-под мышки торчал сложенный черный зонтик. На Бобби был костюм из ворсистой ткани, талию обтягивал новый лавандового цвета жилет.

— Голубка моя, — произнес он, наклонившись к Герши. — Что тут стряслось?

— Этот человек, — проговорила она, отворачиваясь, словно ей невыносимо было видеть меня. — Он притворялся другом. Это лжец. Предатель. — Голос ее звучал низко, монотонно, как речь обвинителя. Она закрыла лицо руками, плечи ее содрогались.

— А я-то думал, он твой старый приятель, — проронил Бобби-мой-мальчик. — Вы что, малость поссорились?

— Герши, — сказал я. — Выслушай меня…

Герши, встревоженная, вскочила на ноги и прижалась к груди Бобби.

— Защити меня, — выдавила она, пряча свое лицо в ворсистой ткани. — Он хочет заставить меня снова выйти на подмостки. Это ростовщик, жид и скотина!

Бобби-мой-мальчик осторожным жестом спрятал Герши сзади себя и нагнулся ко мне. Действительно, таких огромных людей я еще не видел.

— Если Маргерит должна вам деньги, сэр, я их верну, и можете убираться ко всем чертям.

— Я и так ухожу, — ответил я, пытаясь сохранить собственное достоинство, и взял свою шляпу и трость.

— Ну уж нет, — возразил Бобби-мой-мальчик. — Я хочу знать, сэр…

— Ты меня не любишь, Бобби, — поспешно произнесла Герши. — Иначе ты не позволил бы ему ни секунды оставаться у нас в доме после того, как он оскорбил меня.

— Так он оскорбил тебя? — Он извлек из-за себя Герши и нежно посмотрел на нее. — Тогда совсем другое дело, любовь моя. Тогда этому хаму следует задать хорошую взбучку.

— Ты тупоголовый грубиян, у которого вместо рук два окорока, — возмутился я, — а Герши за всю свою жизнь не сказала и слова правды.

— Хватит, — произнес Бобби-мой-мальчик, сжимая огромные кулачищи.

— Бобби! Не надо! Ты убьешь его!

— А как же иначе, — заявил свирепый англичанин. — Все кости переломаю этому наглому лягушонку.

— Ну пожалуйста, — проговорила Герши, дергая его за рукав. — Дорогой! Я хочу, чтобы мы остались вдвоем в нашем маленьком домике. (В «маленьком домике» было пятнадцать комнат и две ванны.) Пусть он уходит. Va t'en! — проговорила она, а потом быстро заговорила на арго. Она желала мне поджариться на сковородке, сказала, что если увидит меня и через сто лет, то это будет слишком рано; чтобы я убирался ко всем чертям; чтоб духу моего тут не было, иначе ее суженый оставит от меня «рожки да ножки».

Пока ее суженый шевелил извилиной, не зная, что ему делать, я бочком двинулся к двери. В ту минуту, когда я взялся за дверную ручку, он стряхнул с себя Герши и кинулся ко мне. Она вскрикнула, я тявкнул словно пекинес, на которого набросился датский дог.

Бобби-мой-мальчик нежно взял меня за шиворот, приподнял над полом и, открыв дверь, разжал пальцы. После этого он отряхнул руки. Если бы я исчез из жизни Герши каким-то иным, более пристойным способом, то, возможно, однажды я бы вернулся к ней.

Но мир тесен, далеко не уйдешь. Когда я вновь обрел самоуважение, мне захотелось позабыть Бобби-моего-мальчика и Герши, которую он, думаю, любил всем сердцем, как и она его. Я был ими сыт по горло. И я решил заняться собственным здоровьем. В Виши я лечил печень, в Сен-Этьен де Бегорри — гайморовы полости, в Вернеле-Бэн — желудочные заболевания. Как бы далеко я ни забирался, Герши словно следовала за мной. От родных Мишеля в Саре я узнал, что Герши была взята на содержание par un duc anglais. В Прадесе один пожилой художник только и говорил о том, как некогда писал ее портрет.

Излечившись от телесных недугов и залечив душевные раны, я вернулся в Париж. Я давно полюбил прекрасную свою родину и готов был хоть всю жизнь исследовать долины Пиренеев или бродить по берегам Роны. Я больше ни разу не покинул Францию по своей воле и, попав в плен, тотчас сбежал. Сбежал не потому, что я смел или дерзок, а потому, что тосковал по дому.

Актеры, с которыми я иногда встречался до войны, спрашивали у меня, где Герши, что с ней, или же сами рассказывали о том, что слышали о ней. Потом кто-то сообщил мне, будто ей предложили на выгодных условиях выступить в Берлине — это случилось в 1913 году. Я обрадовался, что дела у Герши идут на лад, и попытался выкинуть ее из головы.

Начавшаяся война стерла память о ней, как стерла и все остальное. Но в окопах в руках одного «poilu» я увидел газетную вырезку с ее фотографией. Он разглядывал ее, вытаскивая сначала один башмак, потом другой из грязи, в которой увяз. Увидев меня, офицера, он сунул вырезку в карман грязного френча, после чего нехотя откозырял.

В плену я часто вспоминал о ней. Вспоминал об ужинах в ресторане Максима, Хорхера или иных заведениях, где кормили лучше всего. После побега из плена я получил трехнедельный отпуск, а затем, прежде чем вернуться на фронт, отправился поправлять здоровье в Виттель. В Париже меня отыскал низенький упрямый человечек. Это был месье Ляду, сотрудник Deuxième Bureau. Он поинтересовался, что известно капитану Лябогу, герою Франции, о женщине по имени Мата Хари.

 

XIX

ФРАНЦ. 1912–1913 годы

Я убил Мата Хари в целях самозащиты, из мести, от пресыщения. И еще оттого, что она избегала меня.

Точно большая ручная кошка она подходила ко мне, увертывалась от моей плетки, царапала меня, не выпуская когтей, заставляя меня забыть о своем желании мучить ее. Пружинистой походкой как ни в чем не бывало она разгуливала по клетке, которую я для нее приготовил, превращая мои пороки в насущные потребности. И все же она избегала меня.

Нам не следовало встречаться. Если бы мы не познакомились, то, возможно, оба остались бы живы. Как часто приходит мне в голову эта мысль! Пусть философы рассуждают о неотвратимости того, что предрешено судьбой.

Как бы то ни было, когда из Парижа пришло письмо от герра Хоффера, я вернулся в Берлин и явился в кабинет Гельмута Краузе на Вильгельмштрассе.

Письмо было простым, не шифрованным и не написанным симпатическими чернилами. Были только подчеркнуты некоторые слова. Двойная черта означала, что слово имеет противоположный смысл, одной линией подчеркивались ключевые слова.

— Прочтите, ван Веель, — произнес мой шеф. — Это донесение от почтового ящика Париж 18. Подумайте, как это можно использовать.

— Париж 18? Это Хоффер?

— А откуда вам это известно? — резким голосом спросил Адам фон Рихтер, новый молодой помощник Краузе.

— Когда ван Веель находился в Вене, пришла информация от Хоффера, которую я передал ему. Любопытное совпадение. Вы ничего не забываете, — одобрительно произнес Краузе, обращаясь ко мне. Он и сам ничего не забывал.

Письмо было датировано Днем всех святых 1912 года.

«Дорогой дядя Гельмут, — читал я письмо, написанное размашистым почерком Хоффера. — Вы будете бранить меня за то, что я увлекся такой светской женщиной, как Мата Хари. Я знаю, не такую партию вы желали бы для своего племянника, но как счастлив будет тот мужчина, которого она изберет. Съездите в Берлин — и вы сами в этом убедитесь. В феврале следующего года она будет выступать в театре „Винтергартен“. Она БОГАТА, очаровательна, и, как я надеюсь, со временем ее можно будет убедить вернуться в Париж. На ее приемы ходят все. Бедная дама потеряла близкого РОДСТВЕННИКА и она БЕЗУТЕШНА».

— Пишет какую-то чушь этот Хоффер, — проговорил Адам.

— Ничего подобного, — возразил Гельмут Краузе, пощелкивая по желтым зубам ногтями в пятнах никотина. — Он служил «почтовым ящиком» еще во времена Штибера, это чрезвычайно надежный агент. Он предупредил, что план организовать забастовки на железных дорогах во Франции обречен на провал, в то время как все были уверены, что операция пройдет успешно. А ведь наши наблюдатели были на каждом полустанке. Так что прислушивайтесь к его словам.

— Ну что ж, — произнес я. — Дама на мели, не имеет любовника и может оказаться полезной в Париже, попав в руки нужного человека, в случае войны…

— С началом войны, — поправил меня Адам назидательным тоном, который свойствен лишь прусским юнкерам.

— Она по-прежнему находится в центре внимания и очаровывает всех, — продолжал я, не слушая фон Рихтера. — Кто же этот «близкий родственник» — ее импресарио Лябог или же очередной любовник? — Ленивой походкой я подошел к единственному окну. Кабинет Краузе был тесным и непритязательным, а обстановка — всего два письменных стола, за которыми сидели шеф и его помощник, на первый взгляд занятые изучением нидерландских паспортов. Это было отличным прикрытием для штаб-квартиры разведывательной сети, действовавшей в Голландии.

Краузе улыбнулся, вернее, растянул свои тонкие губы, обнажив редко расставленные резцы, из-за чего он немного пришепетывал.

— Вам и карты в руки, ван Веель.

— Не хотелось бы, сударь. — Мне действительно не хотелось портить сладостное воспоминание. Ведь насилие — это разовое удовольствие. Мне не хотелось дважды получать деньги за любовные объятия с одной и той же женщиной. Хотя деньги Карла, полученные за прядь волос Мата Хари, я давно истратил.

— Доротеенштрассе? — словно раздумывая вслух, проговорил мой шеф, который никогда не придавал значения мнению своих платных агентов.

Я прикинул, стоит ли использовать Мата Хари в публичном доме на Доротеенштрассе, где наши самые хорошенькие проститутки соблазняли мелкую сошку. Например, русских. Нет, в каких бы стесненных обстоятельствах ни находилась Мата Хари, в такое заведение она ни за что не пойдет. Кроме того, она была слишком приметной.

— Нет, сударь, думаю, это не для нее, — осторожно ответил я. Все мы привыкли прислушиваться к словам этого толстенького, со свиными глазками человечка. Он обладал тонкой интуицией и проницательным умом.

— Хорошо. Устроим вам встречу с ней в феврале. Тогда и решите, как использовать ее наилучшим образом. — Он повернулся ко мне спиной, и я увидел три похожие на сосиски складки сала на загривке и покрытые перхотью плечи. — Захватите ван Вееля на выходные дни, фон Рихтер. Я хочу, чтобы вы стали близкими друзьями.

В этих словах приказа, отданного своим аристократическим помощникам, не было иронии. Краузе было совершенно наплевать на то, нравимся мы друг другу или нет. Как истый пруссак, высокомерный фон Рихтер презирал всякого, кто предавал свою родину. В его глазах я был предателем своего отца, голландца. Что касается меня, то я не жаловал хромых, хворых и кривых, а Адам был хилым, страдал язвой желудка и был слеп на один глаз. Непригодный к военной службе, он выполнял иные обязанности. Ему надлежало изобразить из себя моего друга, и он выполнял это распоряжение.

Уж не был ли я томим тоской по родине моей матери? У ее родителей было такое же поместье, как и у фон Рихтеров. Огромный, безобразный, квадратный дом, возможно, был тем самым, что изображен на фотографиях, которые показывала мне родительница. Вестибюль баронского гнезда украшали такие же оленьи рога, кабаньи клыки и головы. В лесах моей матери росли такие же высокие деревья, и они были такими же ухоженными. Такие же исполненные достоинства крестьяне такими же заученными движениями поправляли волосы и так же называли отпрысков помещиков хозяевами.

Граф фон Рихтер, отчим и дядя Адама, говорил лишь об урожае и дренаже. Мать Адама, вышедшая за графа после смерти мужа, казалась печальной и поглощенной собственными мыслями. Хотя из-за болезни она облысела и носила вечно сбитый на бок парик, она мне понравилась. У графа и графини был и общий ребенок, девочка. Но сводную сестру Адама я увидел лишь во время обеда. Когда Эльза вошла в столовую, бесхитростная, худенькая и идеальная, я тотчас подумал о женитьбе на ней.

Она больше походила на юношу, чем на девушку, — стройная, как тростинка, строгая, с узкими бедрами. Такой посадки, как у нее, я не видел больше ни у кого. Она была чиста, как долина, овеваемая от реки до моря постоянными ветрами, как горные реки, где из воды выпрыгивает форель, на лету хватая мух, и где чувствуется близость неба. Всю свою нежность она отдавала своим собакам, скакунам и огромному дымчатому коту по имени Грималькин, а преданность — родителям.

Я был без ума от нее. Влюбился по уши, точно какой-нибудь зеленый юнец, ни разу не оседлавший сладостного женского тела. Она стала моей мечтой, моим идеалом.

Родители ее относились ко мне, как к возможному жениху. Хотя я был беден, они, казалось, радовались моему выбору. Во всяком случае, мой герб оказался таким же древним, как и герб их рода. Кроме того, выяснилось, что мы дальние родственники по материнской линии. Эльзе было всего девятнадцать, мне на двадцать лет больше. Но разве для столь чистой и нежной девушки сыщешь более подходящую партию, чем шалопай, который успел перебеситься, но остался достойным своего имени?

К моему удивлению, Адам поощрял мои намерения и, хотя сам редко приезжал в поместье вместе со мной, благосклонно относился к моим поездкам к ним на субботу и воскресенье.

— Я не люблю возиться с землей, — заявил он, — и согласился отказаться от своих претензий в пользу Эльзы. При условии, что она найдет подходящую партию.

Я уже видел себя владельцем этого дома, обладателем плодородной ухоженной земли. И Эльзы. Я терпеливо ухаживал за ней, вызывая бледный румянец на прозрачной ее коже, мимолетную улыбку, иногда появлявшуюся на ее тонких губах. Робость ее околдовала меня.

Став впервые в жизни по-настоящему счастливым человеком, я подобрел душой. Не знаю, сколько времени прошло после того, как я впервые встретил ее, — пожалуй, несколько недель, — прежде чем, склонившись с седла, я коснулся невинных губ Эльзы своими губами.

Это произошло на следующий день после того, как выпал первый снег — в том году зима наступила поздно. На ярко-синем, как на полотнах Фрагонара, небе светило солнце, оживляя пейзаж XVIII века. На деревьях висели сосульки, сверкавшие, точно хрустальные канделябры; лесные тропы покрывал мягкий, как лепестки цветов, белый ковер. Чистота пробуждала радость, а не строгую торжественность, и я поцеловал девушку, которую скоро собирался назвать своей женой.

Пришпорив коня, она помчалась домой. Я поехал следом, пустив лошадь шагом, чтобы милая девушка успела прийти в себя. На губах моих сохранился вкус ее губ, похожий на ожог сухого льда. В моей суженой вот-вот должна была пробудиться женщина. Я был любим и ощущал удивительное чувство приподнятости и смиренности.

Отдав вожжи конюху, я вошел в дом, готовый преклонить перед нею колени. Я скажу Эльзе то, что ей уже было известно, — что я ее обожаю. И попрошу у нее позволения поговорить с отцом.

Вдруг из зала до меня донесся вопль. Это кричала Эльза.

На мое счастье, такое уже случалось. Прошлым летом ее поцеловал сын деревенского священника. Бедный парень. Его с позором прогнали, а потом выяснилось, что он вовсе и не думал лишать Эльзу невинности, что она напрасно обвиняла его и вся эта история — плод ее больной фантазии. Знакомый психиатр поведал графине, что дочь ее безнадежная истеричка. И эти господа готовы были отдать ее за меня! Впоследствии Эльза окончательно сошла с ума и была изолирована от общества.

Мать моя не покончила жизнь самоубийством. Она была сражена шальной пулей на охоте. Я знаю это совершенно определенно. Она была не похожа на Эльзу. Ничуть.

Наступила зима, какая бывает лишь на севере Германии, — с морозами, ярким солнцем. Короткие чудные дни прельщали меня своей красотой, но долгие вечера приводили в ужас.

И от этого чувства меня не спасали ни пьяный разгул, ни работа. Давно позади остался день зимнего противостояния, хмурые дни сменялись холодными, тоскливыми ночами, но ни солнечные лучи, ни луна не освещали улиц города. Погода как нельзя соответствовала моему унылому настроению. Я начал ненавидеть и свое окружение и себя самого.

Когда нам с Адамом фон Рихтером поручили встретить в поезде мадам Мата Хари, я был раздражен. Прихлебывая в станционном буфете пиво в обществе Адама, чтобы не думать ни о чем другом, я размышлял о железнодорожных вокзалах.

«До чего же омерзительны немецкие вокзалы, — думал я. — То ли дело — французские, где царит беспорядок, где слышен стук чашек, где грязный пол залит красным вином, а пассажиры, толкаясь, толпой устремляются к выходу на перрон».

А еще лучше — русские. Там стоит запах, как на невольничьем рынке. Прямо на полу днем и ночью спят крестьяне. Забавно наблюдать, как русские бросаются в залы ожидания третьего класса. Зрелище напоминает революцию в миниатюре. Те, кому не удалось пробиться, с покорным видом возвращаются на прежнее место. Однажды я видел, как в дело пошли ножи: шла драка из-за места у раскаленной печи, где можно было развалиться в ожидании очередного поезда, который повезет их по одноколейному пути протяженностью в тысячи верст, соединяющему одну часть их дикой, похожей на пустыню, страны с другой.

На берлинских вокзалах царит порядок. Порядок этот удручает, вызывает в человеке первобытные инстинкты. Здесь все чего-то боятся, едва замирает искаженный репродуктором голос диктора, как все начинают в панике спрашивать друг друга, что же объявили. Пассажиры, увешанные свертками, терпеливо выстаивают в очередях, и, перемещаясь шаг за шагом, двигают по полу свои чемоданы. Не опоздали ли они? Не отстали ли от поезда? Одни лишь офицеры сохраняют чувство собственного достоинства и как ни в чем не бывало встают в начало каждой очереди. Одни лишь они помнят, что в 1913 году наши Schnellzuge ходили строго по расписанию, и стоило взглянуть на вокзальные часы, как вам тотчас становилось известно, вовремя ли вы пришли на вокзал.

Я увидел ее первым. Закутанная в меха, Мата Хари шла энергичной походкой, сопровождаемая горничной. При виде ее я внезапно почувствовал желание: мой жеребец поднялся на дыбы, натягивая штаны. Я разозлился, и глаза у меня налились кровью.

— Это она, — сказал я Адаму и кивнул человеку, ждавшему нашего сигнала.

Согласно плану, придуманному Краузе, я должен был выступить в роли спасителя Мата Хари. Предстояло тотчас задержать ее, чуть припугнуть, и… тут приходит избавление в лице герра барона.

— Фрау Мак-Леод, — подошел к ней наш агент. — Bitte, ваши документы!

Она немного опешила, но потом откинула голову назад и проговорила с решительным видом:

— Елена, покажите этому человеку, что он просит. Мне нужно найти своего импресарио.

— Подождите здесь, — оборвал ее наш сотрудник.

— Смешно, — смело возразила Мата Хари. — У меня ноги окоченели. Отвратительный климат. Где же милый Зигфрид? — И она пошла прочь.

— Минуту! — с начальственным видом произнес агент.

Достав из огромного черного ридикюля кипу бумаг и два паспорта, Елена, неуклюжая бельгийка с вытянутым лицом, молча протянула их чиновнику.

— Документы не в порядке, — едва взглянув на них, пролаял Кунц, наш сотрудник. — Извольте пройти в полицию.

Но Мата Хари была не робкого десятка.

— Ни в какую полицию я не пойду. Я Мата Хари, танцовщица, и мой друг, принц Вильгельм, едва ли допустит, чтобы меня вели в полицию. Если я ей нужна, пусть сама приходит ко мне. Я остановилась в отеле «Адлон».

Должен признаться, Герши была великолепна. Вы знаете, она всегда была уверена в себе. Вы забывали, как вдохновенно умеет она лгать. Кунц должен был грубо схватить ее за руку, а мы с Адамом — вмешаться в этот момент. Но этот кретин лишь снял фуражку.

Тогда я решил изобразить из себя этакого старинного знакомого.

— Мадам Мата Хари! — воскликнул я с видом крайнего изумления и радости, но при этом постарался подчеркнуть ее униженное, беспомощное состояние. — А где же ваш импресарио? Ваша труппа? Музыканты? Багаж? Вы приехали инкогнито?

Растерянно взглянув на меня, она сняла муфту и произнесла по-французски:

— Как вы меня удивили, мой дорогой барон.

— Документы у мадам не в порядке, — заученно бубнил Кунц.

— Неужели? Тут какое-то недоразумение, — пришел мне на помощь Адам.

— Леди Мак-Леод, позвольте представить вам герра фон Рихтера. Будь настолько любезен, Адам, убери отсюда этого болвана. Он выводит из себя мадам Мата Хари.

Адам с важным видом приказал Кунцу оставить нас.

У Елены блеснули глаза, на лице Мата Хари промелькнуло выражение чувственной удовлетворенности. Вот теперь она больше походила на самое себя.

Все заговорили о том, какая это удача, что мы встретились. Мы с Адамом извинились перед Мата Хари, заявив, что нам надо на службу: в те дни у сотрудников посольств в Европе было много работы. Разве узнаешь, кто бросит спичку в пороховой погреб. И не позволит ли мадам пригласить ее на ужин.

Она позволила. Что же касается встречи с бельгийским режиссером, она ее перенесет.

Свою готовность встретиться со мной она спрятала под личиной очарования и томности. Но моя догадка впоследствии подтвердилась: гастроли в «Винтергартене» будут продолжаться всего две недели, впереди неопределенное будущее. Мода на нее прошла. Ее импресарио, Луи Лябог, ушел от нее в 1912 году. Она была одинока, и грядущее пугало ее.

Мы встретились с нею вновь в такую пору, когда оказались крайне нужны друг другу. Моя любовь к матери и к Германии уже достигла кульминации, с минуты на минуту должна была сбыться мечта укрепиться на северных равнинах, женившись на Эльзе, и сменить приставку «ван» на «фон». Но я был поражен в самое сердце и уязвлен как мужчина, узнав, что моя суженая — не таинственная девственница, а помешанная. Мои циничные воззрения были потрясены до основания. Чтобы обрести себя, я нуждался в не менее циничном выходе из положения.

Что же касается Герши, то ей позарез необходим был властелин и покровитель. Но в этом она нуждалась и прежде. И насилие, произведенное над нею, удовлетворило в ней (как и во мне) некую сокровенную потребность. Однако она не понимала и не выражала внешне истинных своих потребностей. Если бы она была не столь уступчива, то я, возможно, стал бы владычествовать над нею. Разве можно сломать то, что гнется?

 

XX

ФРАНЦ. 1913 год

После отъезда из Вены и возвращения в 1909 году в Берлин меня направили в Каракас. Правительства похожи на строгих отцов. Если вы малость поразвлекались, скажем, имели должность в столице большого государства, вам непременно нужно дать возможность замолить грехи. Каракас оказался дырой, и даже германской секретной службе, интересующейся всем на свете, не было никакого дела до грошовых революций, то и дело вспыхивавших в этой дремучей стране. Я так опустился, что схватил дурную болезнь, с которой пришлось немало повозиться.

Оттуда я попал в Константинополь — порочный, кишащий беднотой, неописуемо грязный город. Этот восточный бордель, рассадник крамолы я нашел восхитительным.

Франция и Россия по-прежнему использовали допотопные методы подкупа должностных лиц. Несмотря на голод в России и социальные бунты во Франции, правительства этих стран перекачивали потоки золота в сундуки великого визиря и чиновников сераля. Десятки подкупленных кокоток соблазняли разряженных как павлины офицеров полков султана. Вместо того чтобы очутиться далеко за пределами веселого Стамбула, эти проигравшиеся в пух и прах негодяи продавали все, что им было известно. Но какой прок от продажных евнухов или военных секретов, если власть переходит из рук в руки? Ни умные французы, ни романтические русские не понимали, что в период революции ни один человек, которого вы можете купить, не стоит этих денег.

Мы, тевтоны, вели более мудрую политику, которой обязаны кайзеру Вильгельму II. Возможно, оттого, что я был все еще холостяком, за Высокой Портой и ее интригами я наблюдал пристальным холодным взором. Многие турки старшего возраста, как и их жены, были истеричными. (Для того чтобы турчанки всегда оставались неудовлетворенными, у них удаляют клитор.) Друзей я выбирал из числа так называемых младотурок, часть которых успела проникнуть в правительство султана. Когда начнется война, Турция после некоторых колебаний, я был убежден, поддастся чувству ненависти и выступит со своей устаревшей армией на стороне кайзера, поскольку Великобритания была ее традиционным союзником, а Россия исконным врагом. В Турции ненависть сильнее любви. Она будет воевать вместе с врагами ее врагов.

Я также выдвинул блестящее предположение. Во время поездки в глубь страны я познакомился с никому неизвестным офицером с плотно сжатыми губами по имени Мустафа Кемаль и заметил, что нам, сотрудникам германской разведки, следует наблюдать за ним. Впоследствии он отличился в Галлиполи.

Когда обстоятельства и каприз королевы Вильгельмины вынудили меня вернуться в 1912 году в Берлин, «дядюшка Гельмут» был не на шутку раздосадован.

— Achmeingott, — огорчился он. — Вы отлично поработали на Среднем Востоке. На кой дьявол нам еще один голландец в Берлине?

В марте 1913 года мы сидели у него в кабинете и обсуждали, что нам делать с Мата Хари. Гастроли ее в «Винтергартене» закончились, и она находилась у меня на содержании. Я утверждал: чтобы она смогла оказаться полезной, необходимо вкладывать в нее много денег. Где, как не в «Адлоне», этом гнезде иностранцев и шпионов, она могла бы развернуться!?

Сколько же она стоила? Не секрет, что некоторые из наших высокопоставленных чиновников включали своих любовниц в списки агентов и содержали их за счет казны, но я не принадлежал к числу таких избранных. Не предупредив Герши, я внес ее в платежную ведомость как агента Х-21, но для этого понадобилось согласие самого Краузе.

Адам фон Рихтер не одобрял подобную затею. Прежде всего, он был чистоплюем. Во-вторых, он презирал меня. В-третьих, он был слабаком.

«Дядя Гельмут» еще не решил, как быть.

— Вы действительно полагаете, что в случае войны сможете получить направление во Францию и взять ее с собой?

— Когда начнется война, — поправил его Адам.

— Думаю, да. У меня есть на то основания. А если я зарекомендую себя как ее покровитель, то смогу наилучшим образом использовать ее. Признаюсь, на это понадобится время, сударь, но ведь мы, как правило, действуем с дальним прицелом.

А у немцев были большие планы. События в Марокко показали, что Англия, на первый взгляд, поддержит французов, однако я был одним из немногих, кому стало известно о состоявшемся недавно секретном совещании в Шварцвальде.

В нем участвовали виконт Холдейн и Уинстон Спенсер Черчилль, с одной стороны, и герр фон Киндерлен Вакстер, генерал фон Геринген, адмирал фон Тирпиц и Мориц фон Ауффенберг — с другой. У наших агентов сложилось впечатление, что им удалось убедить британских представителей, в чем на самом деле состоят интересы Англии. Оба государства обладают такой мощью, что гибель Германии означает и гибель Англии. Действуя же, совместно, они смогут решить судьбы мира. А продолжающиеся разговоры о войне между обеими этими державами имеют единственной целью пустить пыль в глаза третьим странам.

Разумеется, Германия должна получить нидерландские порты. Кстати, моя родина, Голландия, отнюдь не против вступления в Германскую федерацию. Маленькая и слабая Бельгия — не проблема. Если вспыхнет война на Балканах, заявил саженного роста, голубоглазый, с окладистой бородой адмирал фон Тирпиц, то он в течение двенадцати часов сумеет запереть выход из Балтийского моря. Соединенные Штаты? Quatsch! Германия писает на них с четвертого этажа. Что же касается Австро-Венгрии, то ей нужно лишь получить выход к Средиземному морю и выровнять свои границы на Балканах. Кайзеровской же Германии нужны порты, а не колонии. Кроме того, она всегда была, остается и будет производящей страной, идеальным партнером Англии.

Франция станет сопротивляться. Pauvre Франция. Многие ее государственные деятели понимают, что, если это произойдет, она обречена. Но что поделаешь с такой темпераментной, истерично патриотической, проникнутой чувством ненависти нацией? В конечном счете ее придется перестроить, расчленить, возможно, разрешить ей образовать небольшое королевство, управляемое представителями Орлеанской династии.

Если я окажусь во Франции, когда будет решаться ее будущее, то, имея в своем распоряжении достаточно средств и Мата Хари в качестве любовницы и хозяйки, я смогу наконец-то играть роль настоящего руководителя шпионской сети. В пользу своего плана я приводил самые убедительные доводы.

— Подумаю, — заявил Краузе и отпустил меня.

— Она бросит тебя в самый неподходящий момент, — заявил Адам.

— Ни в коем случае!

Мои оптимистические настроения вечером рассеялись. Охваченный страхом и желанием, в ту ночь я подверг покорность Герши вопреки ее протестам самым невероятным испытаниям. Затем, уже одевшись, чтобы уйти, я вдруг остановился и выдернул из брюк ремень. Закончив, я наклонился и поцеловал подвергнутое экзекуции тело.

— Бедный Франц! Бедный мальчик! — рыдала она.

Своей жалостью она выбила меня из колеи. Обливаясь слезами, слезами настоящими, я умолял ее о прощении:

— Не покидай меня, Герши. Не покидай.

— Не покину, — обещала она. — Ну правда же.

— Можешь сама причинить мне боль, — предложил я униженно. — Я тебе разрешаю.

Моя мать почти не наказывала меня, даже когда гневалась. Она была гордой и высокомерной. Лишь когда она вспоминала о своем девичестве, о доме, в глазах ее появлялись искорки тепла. Я всегда старался уговорить ее рассказать о своем доме. Когда однажды, испуганный и отчаявшийся, я подошел к ней и начал жаловаться на притеснения учителя немецкого языка, она отстранилась от меня со словами:

— У нас не принято рассказывать, что происходит в школе. Мы терпим заслуженное нами наказание. Ты понимаешь?

— Мы — это прусские мальчики? — с любопытством спросил я, приблизившись к ней. — Расскажи мне, мама, об отважных маленьких пруссаках.

Сменив гнев на милость, она мне рассказала, и я им завидовал. Завидовал больше, чем мальчику-спартанцу, который не подал вида, что ему больно, когда лиса грызла его внутренности.

В следующий раз учитель заставил меня выйти в одной ночной сорочке на балкон и считать по-немецки до миллиона за то, что я плохо решал задачки на сложение. Я успел досчитать до двух тысяч, после чего принялся колотить замерзшими кулачками по запертым стеклянным дверям, прося пустить меня в теплую комнату.

— Я не могу, — произнесла Герши. — Не могу ударить тебя. Прости. Будь добрым, Франц… будь нежным. Ведь ты же такой нежный.

И какое-то время я действительно нежно ласкал ее и позволил ей обнять меня.

— Не сдерживай себя, мой милый, — мурлыкала она, словно заметив своими бархатными глазами «мартышку», сидящую у меня на плече. — Отдохни.

— Фу! — спохватился я, придя в себя. — Ты обращаешься со мной словно черномазые, кровь которых, как ты говоришь, течет в твоих жилах.

Я говорил это с целью зажечь в ней огонь, чтобы она не превратилась в болото, засасывающее меня своей беспредельной терпимостью. В таком случае она хотя бы поддерживала свою легенду насчет «языческой» крови, «жрецов» и «принцев» и прочей чуши.

Иногда она рассказывала о том, как обстоят у нее дела, и я понял, что Герши тревожит будущее. Импресарио «Винтергартена» снял с моих плеч заботу, заявив, что сможет использовать ее летом.

— Пригодится в цирке, — объяснил он. — У меня слоны. Восточные танцы не привлекают такое количество зрителей, как прежде, но мне они нравятся. Мне надоело выступать летом с животными и акробатами. Вы можете сопровождать укротителя львов, моя милая. Мы будем звать вас леди Львица. Неплохо, верно? И немножко переделайте сценарий своих выступлений.

— Только для вас, Зигфрид, — проронила Мата Хари, целуя его в лысину. — Звучит действительно неплохо, по-моему. Верно, Франц? Львиное Око, желтый, как солнце, глаз, Мата Хари будет ронять одно за другим свои одеяния…

— Подумай, моя кошечка, подумай, — произнес Зигфрид, поворачиваясь к своей конторке. — Но имей в виду, расходы нужно поурезать. Гастроли начинаются седьмого августа.

— Ну его, этого Зигфрида, — сказала Герши, когда мы вышли. — Конечно, он знает, что я очень дорого стою. Но зато я придаю блеск его постановкам.

— Ты останешься со мной, моя баядера? — ворковал я.

— И позабуду про свою публику, — согласилась она совершенно серьезно. — Я так счастлива с тобой.

Счастлива? Не думаю. Это не то слово. Она была умиротворенной. Чувствовала, что о ней заботятся. Судьба на какое-то время отвернулась от нее. Но поскольку я заполнял ее жизнь, предоставлял ей пищу, кров, развлечения и довольно дорогостоящую раму для ее портрета, ничего иного она не желала. Хотя я и не был большой ее страстью, она могла делать вид, что это так. В ответ ей приходилось удовлетворять самые дикие мои желания и вытирать злые слезы батистовым платочком.

Проблему продолжающихся отношений с Мата Хари решил за меня сам кайзер. Случай беспрецедентный. Подобного в моей жизни больше не случалось.

Вечером меня вызвали на Вильгельмштрассе. Естественно, столь необычный вызов был надлежащим образом закамуфлирован. Записку прислал мне Адам. «Один твой голландский приятель попал в сложное положение. Не думаю, что стоит беспокоить вашего посла по такому пустячному делу, поэтому попрошу тебя прибыть ко мне в кабинет в половине одиннадцатого. Неофициально, старина. Будем вдвоем, ты и я. Рассчитываю, что ты будешь пунктуален». «Попрошу» означало «это приказ». Слово «неофициально», за которым следовало «старина», имело противоположный смысл. Слово «пунктуальный» именно это и означало.

Адам ждал меня в пустынном кабинете, где я обычно встречал его в обществе Краузе. Одобрительно посмотрев на мой вечерний костюм и белый галстук, он заставил меня дохнуть. Но в ресторане Кемпинского я выпил совсем немного.

— Везет тебе, поросенок, — ни с того ни с сего произнес Адам, а затем жестом пригласил меня спуститься следом за ним по лабиринту коридоров этажом ниже, в более респектабельную часть старого здания.

У анфилады комнат, принадлежавших самому могущественному человеку в Германии — личному советнику кайзера, нас ждал чиновник. Адам подтвердил мой кодовый номер, 14–29, и передал меня чиновнику. В приемной перед кабинетом советника уже сидел какой-то господин. Мы молча поклонились друг другу. Сотрудники имперской секретной службы не ведут праздных разговоров с людьми, которых встречают на службе. Мы сидели целый час, прежде чем советник пригласил нас, к моему удивлению, обоих. Как правило, такого рода встречи происходят наедине. Советник познакомил меня с господином, который оказался бывшим офицером второго драгунского полка, одним из военных советников турецкой армии. Польщенный, я полюбопытствовал, какова причина того, что я удостоен приема столь важным лицом.

— В половине двенадцатого, — внушительно произнес советник, — вас обоих отведут в одно помещение. Вы пройдете на середину комнаты, повернетесь направо, лицом к портьере, и встанете по стойке «смирно». Отвечайте на все вопросы, не делайте никаких замечаний, если вас об этом не попросят. Понятно?

Мы поклонились, где-то внизу прозвучал гонг.

— Готовьтесь, — сказал он и показал нам на выход.

Спустившись на следующий этаж и пройдя по большому коридору, мы очутились у массивной двери, охраняемой часовыми, возле которой стоял скороход в ливрее прислуги императора. Теперь я был уверен, что мне предстоит официальный прием у кронпринца. Оттого что я видел его два дня назад, мое волнение нисколько не уменьшилось.

Дверь открылась. Офицер первого лейб-гвардии полка отдал нам честь. Согласно инструкции мы вытянулись по стойке «смирно» и вышли на середину просторного, ярко освещенного помещения, которое было отделено портьерами от соседней комнаты, в которой горела только настольная лампа под зеленым абажуром, установленная на массивном бюро. Мы повернулись к бюро.

За ним восседал Вильгельм II, германский кайзер.

Никогда еще я не был столь неподвижен, как в продолжение тех пяти минут, в течение которых я наблюдал за этой одинокой фигурой, сидевшей в полумраке. Главный военачальник Европы внезапно заговорил. У него был резкий, довольно высокий голос. Мой спутник удалился. Мне было приказано подойти на три шага к кайзеру и остановиться рядом с его личным советником.

Кайзер выглядел хорошо, но старше, чем его изображали на портретах, и гораздо старше того императора, чей портрет с детских лет висел на стене материнской спальни. В волосах его проглядывала седина. Ни одна фотография не смогла передать взгляд его глаз — стальных, скорее, серых, чем голубых, холодных глаз, оценивающе смотревших на мир, — глаз человека, который был одним из немногих его властелинов.

Пронзительным и четким голосом он задал мне два вопроса о Турции. Потом с поразившей меня любезностью произнес: «Я знал вашу мать», после чего отпустил меня. Когда я выходил из кабинета, не сводя с него глаз, кайзер не удостоил меня ни единым взглядом, углубившись в чтение какого-то документа. До сих пор вижу, как сидит поздно вечером этот одинокий человек с седеющими волосами, вырабатывая политику, которую он не обсуждал ни с кем, кроме лица, приведшего меня к нему, или, пожалуй, старшего сына.

Я поклялся отдать за него жизнь. И я сделал это.

После того приема мой престиж поднялся настолько, что я был вправе принимать самостоятельные решения.

Мы с Мата Хари представляли собой прекрасную пару. Сезон был великолепен; Берлин словно предчувствовал, что никогда уже не станет прежним Берлином. Мой посол даже предупредил меня, чтобы я не допустил перерастания моей связи со столь ослепительной женщиной в нечто большее. Мне удалось убедить его, что на такие глупости я не способен и что, кроме всего, я неисправимый холостяк. Он отнесся к моим словам благосклонно, но напомнил, что такие женщины нередко бывают агентами крупных держав, и не велел ей ничего говорить.

Отель «Адлон» был действительно гнездовьем шпионов, но рослый белокурый дипломат, влюбленный в театральную диву, вряд ли мог у кого-то вызвать подозрение. Из осторожности я использовал Герши лишь изредка. Я просил ее задавать известным господам, завсегдатаям ресторанов, где встречались люди со всего света, определенные вопросы и передавать мне слово в слово их ответы. Она добросовестно выполняла эти поручения. И мужчины, глядя в ее огромные темные глаза, доверялись ей.

Берлин — не Турция. Тут никто не спрашивал в лоб, где находятся оборонные заводы или каково количество запасных полков. Даже политические вопросы конкретного содержания могли вызвать подозрение у столь искушенных клиентов. Однако важно было знать, как относились те или иные лица к конкретным проблемам. В таких делах ей не было равных.

Я сообщил Герши, что работаю на благо Нидерландов ради сохранения мира, и она мне поверила. Ей хотелось верить. Она боялась смерти, а значит, и войны.

Я сказал, что попросил начальство перевести меня в Париж и что возьму ее с собой!

— Ты и вправду меня любишь! — радостно воскликнула она. — Что я тебе говорила?

Решив захватить ее с собой в Париж и там обосноваться, я думал не о ней, а о собственных интересах: «Прикрываясь ее обаянием, пользуясь ею как любовницей и хозяйкой моего дома, я всегда буду рядом. Она будет наживкой, а я удильщиком. Она будет соблазнять, а я разрабатывать планы».

Можно было не опасаться, что, ведя столь праздный образ жизни, она утратит свою привлекательность. Мата, словно атлет, постоянно поддерживала свою форму. Когда я подшучивал над ней, видя, как она, лежа на бархатном ковре спальни, по многу раз отжимается, она напоминала мне, что упражнения танцовщицам столь же необходимы, как пища.

Пока она оставалась мне верна. Она по природе своей была женщиной преданной. Позднее мне не раз пришлось унижать ее, как это делают сутенеры. Я даже был настолько глуп, что пообещал Адаму передать ее на один день, вернее, ночь. Ему страшно хотелось обладать ею, и он понимал, что подобрать к ней ключи сможет лишь с моей помощью. Но он не представлял себе, насколько она чиста. В этом была моя ошибка.

В апреле мне пришлось поехать в Гаагу, чтобы обсудить мою работу в Париже. Я предложил Герши съездить в Ниймеген, где училась ее дочь. Там мы должны были встретиться. План был разработан заранее.

Госпожа Маргарита Мак-Леод сняла квартиру на Ваале, недалеко от пансионата, где жила ее девочка. Все шло как по писаному, но когда приехал я, то выяснилось, что дела из рук вон плохи.

Бедная Герши от души пыталась наладить дружбу с шестнадцатилетней девушкой, которую оставила младенцем. Бэнда-Луиза — неуклюжий, неприветливый, неряшливый подросток — была расстроена и крайне озадачена появлением матери, которая заплетала волосы в две толстые косы, чтобы подчеркнуть свою «туземную» внешность, и при появлении которой на улице все начинали шушукаться. Более того, кадеты местного военного училища все как один влюбились в нее. Ян Зелле, брат Герши, был выпускником этого училища, и под этим предлогом кадеты каждый день заходили к госпоже Мак-Леод на чашку кофе. После того как один из них, старшекурсник, был задержан в два часа ночи, когда попытался вернуться в здание училища, на доске приказов было вывешено следующее объявление:

ПОСЕЩЕНИЕ КВАРТИРЫ Г-ЖИ МАК-ЛЕОД

ЗАПРЕЩЕНО.

ВСЯКИЙ КАДЕТ, КОТОРЫЙ ТАМ ПОЯВИТСЯ,

БУДЕТ НЕМЕДЛЕННО ИСКЛЮЧЕН.

Сами понимаете, произошел скандал в городском масштабе.

Бэнда-Луиза желала лишь одного — чтобы мать умерла или уехала. А Герши хотелось, чтобы дочь ее любила. Она стала настолько добродетельной, что даже мне не разрешала оставаться надолго.

Такова была ситуация, из которой следовало найти какой-то выход. В мои планы входило сблизиться с Бэндой-Луизой. Используя весь свой такт и умение, мне удалось примирить ее с матерью. Герши нашла, что у меня ангельский характер, и даже вообразила себе, будто я намерен жениться на ней, сделав ее баронессой ван Веель.

Фрейлейн Луиза довольно легко попалась на мою удочку. Она призналась, что сохранила поздравительную открытку, которую много лет назад прислал ей из Вены один «поклонник». По ее словам, это был перст судьбы, что именно я прислал ей подарок, ставший тайным ее сокровищем. Я фотографировал девочку с этой открыткой в самых живописных позах с помощью вошедшего тогда в моду фотографического аппарата. Потом стал уговаривать вернуть подарок в обмен на более дорогие вещи. Вскоре она стала подражать Герши, строя из себя соблазнительницу, с целью отбить меня у матери.

Напряжение дало о себе знать. Герши продолжала играть роль целомудренной родительницы. Некрасивая дочь ее заглядывала мне в глаза, грызя при этом безобразные ногти, и писала записки. Кроме того, сырость вредна для моих легких.

Я продолжал эту комедию до тех пор, пока мне не удалось завлечь девочку в паутину своих интриг. Как бы доверившись ей, я попросил ее стать моим добрым другом.

— Есть некоторые сведения интимного свойства, — сообщил я ей по секрету, — которые я должен передавать некоей «Адели», которая на самом деле является фрейлиной нашей королевы. Раз в месяц к вам будет приходить очень милая женщина и забирать все мои письма, которые я буду отправлять вам вместе с мамиными. Все они будут подписаны «Х-21». Даже чистую страницу со знаком «Х-21» на полях следует тщательно сохранить и передать. Вы должны быть очень скрытны, милая. Ваша мама не обладает той серьезностью, какая есть у вас, и я не скажу ей, как это важно. Я могу довериться только вам. И вы не должны обсуждать это дело ни с кем.

— А папа можно рассказать? — спросила эта идиотка.

— Полковник Мак-Леод, — решительно одернул я ее, — первый приказал бы своей дочери не сообщать об этом никому. Даже собственному отцу.

— Никому, — едва слышно прошептала она.

Все происходило как в романе Дюма, и ей это страшно нравилось.

Мне не терпелось отделаться от них обеих и уехать в Париж. Я велел Герши оставаться в Голландии до тех пор, пока не вызову ее. Я был настолько самоуверен, что позволил себе устроить отпуск.

Видите ли, ненависть к Мата Хари была оборотной стороной страстного желания, которое постоянно возникало во мне. Чтобы разорвать эти путы, забыть ее податливое и сладострастное тело, я завел себе арабскую наложницу, еще совсем подростка. А с целью забыть совместную жизнь с Герши, отправился в Пиренеи в обществе альпинистов, исключительно мужчин.

Но все оказалось тщетно. Должен признаться, мне недоставало Герши. Она была мне нужна, я скучал по ней. Однако несколько недель я даже не отвечал на ее полные отчаяния письма, полагая, что, предоставив ей распоряжаться собою, сумею забыть ее. Если бы мы не расставались, все было бы гораздо проще.

Очутившись на палубе всемирного корабля, устремлявшегося в бездну войны, люди пытались удержаться на ногах. Вернувшись из поездки в горы, я с радостью узнал, что der Tag не за горами и никакая сила не сможет предотвратить войну. Я тотчас вызвал к себе Герши. Теперь она была мне нужна. Я хотел, чтобы она вместе со мной стала свидетелем начала конца.

Но я опоздал. Эта дура уже уехала в Берлин.

Занятый собственными планами, я забыл о том, что ей предстоят гастроли в цирке. Я не учел ни ее нервозности ни оскорбленной глупости. Надев костюм укротительницы львов и захватив с собой кофр, она отправилась к преддверию ада, а следом за нею — заплаканная, перепуганная Елена. Когда объявили войну, Герши видели на улицах Берлина в обществе Адама фон Рихтера и барона фон Ягова.

Мою игру раскрыл ей Адам, этот болван. Не видя никакого просвета в своем жалком мирке, он страстно возжелал Герши. Будучи уверен, что в число платных агентов секретной службы она включена с ее согласия, он, как один из ее хозяев, потребовал, чтобы Герши наградила его своим вниманием. Требование его Герши встретила ледяным молчанием, мгновенно мобилизовав все свои тайные силы — единственный источник ее душевного могущества.

Герши, глупая, насмерть перепугалась. Такие опасные игры были ей не по нраву. С войной шутки плохи.

Адам ни в чем ее не подозревал. Ему казалось, что она уступит во всем. Герши разрешала ему говорить, и он был уверен, что она во всем с ним согласна. Но когда явился, чтобы предъявить на нее свои права, она от него сбежала.

Она вернулась в Голландию, и я на некоторое время потерял ее из виду. Когда же отыскал ее вновь, то единственным приемлемым для меня способом увезти ее в Париж было отдать ее в шпионскую школу доктора Эльспет Шрагмюллер в Антверпене.

Чем не комедия ошибок! Герши — и вдруг школьница!

 

XXI

ФРАНЦ. 1914 год

Нигде, пожалуй, не ощущаешь так остро свое одиночество, как в тылу. Все твои чувства заострены и искажены. Живешь как бы в Зазеркалье, в отраженном, нереальном мире.

Мне хотелось послушать кайзера, вышедшего на балкон своей берлинской резиденции. Хотелось наблюдать величественное зрелище солдат в серо-зеленых мундирах. Подняв под дождем лицо к германскому небу, слышать их песни…

Вместо этого в Париже я слушал иные песни — «Allons Debout!» и «La Chanson du Départ», перемежавшиеся с волнующими звуками «Марсельезы», будь она неладна. С того самого дня, как на стене здания Морского министерства появилась полоска бумаги, в которой сообщалось о начале всеобщей мобилизации, всякий раз, когда облаченные в красные фраки музыканты-венгры (ирония войны!) исполняли в ресторане «Марсельезу», «Боже, храни Короля», а также русский национальный гимн «Боже, Царя храни», мне приходилось вставать.

Вопреки своему желанию я наслаждался летним солнцем, озарявшим улицы Парижа, ощущая удивительное спокойствие города, готовящегося к сражению. Я ожидал, что латиняне поддадутся истерии, дав волю чувству мести, что толпы французов примутся горланить «А Berlin!». Тогда все было бы проще. Но французы сохраняли спокойствие, не теряя присущего им чувства юмора, были сосредоточенны, но не печальны.

Зрелище батальонов регулярных войск, марширующих в красных штанах и синих мундирах — какой анахронизм! — и эскадронов в сверкающих кирасах и касках, украшенных конскими хвостами, развевающимися на ветру, не вызывало у парижан лжепатриотического подъема. Несмотря на ожесточенные схватки на фронте, по улицам французской столицы спокойно двигались колонны новобранцев. Исчезли такси, автомобили, запряженные лошадьми коляски и фургоны; даже пароходы и речные трамваи перестали бороздить воды Сены и каналов. Сопровождаемые своими домочадцами, несшими мешки и свертки с наспех собранными гостинцами, нехитрыми подарками от всего сердца, шли на сборные пункты парижские мужчины, целеустремленно стуча деревянными сабо и скрипя кожей башмаков.

По мере того как мужское население столицы уходило на север, Париж с его серыми мрачными зданиями и широкими бульварами, с которых исчез транспорт, все больше становился похож на русло реки, из которой ушла вода. Париж стал еще прекраснее, чем был.

Закрывались лавки, кафе, отели и театры. К ставням, которые появляются в августе, когда пол-Парижа уезжает в отпуск, с мобилизацией прибавились новые. Затем на сотнях зданий начали появляться белые полотнища с красным крестом, указывавшие на то, что в домах развернуты госпитали, хотя раненые еще не поступали, и в газетах сообщалось о первых, правда, эфемерных победах французов в Эльзасе.

Узнав о том, что на балконе военного министерства вывешено первое захваченное полковое знамя, я отправился на площадь св. Клотильды. Мимо балкона чинно проходила толпа — женщины, старики, благовоспитанные дети и вежливые собаки. При виде гордого пленника — бело-черно-алого стяга, обшитого золотом, — я встрепенулся. «Недалек тот день, — думал я, — когда армия в серых мундирах, дерзко печатая шаг, пройдет по улицам ошеломленного города, и над Триумфальной аркой взовьется императорский штандарт. На смену милосердию придет справедливость, вместо единства будут торжествовать порядок и дисциплина. А если нас возненавидят, это неважно. Мы будем управлять французами для их же блага».

Мне не с кем было перемолвиться словом. Мои коллеги по голландскому посольству разнюнились, переживали судьбу «маленькой Бельгии» — этой второсортной нации тупых валлонов и французских торговцев, которую мы обычно презирали. Мои друзья французы перестали быть философами, способными диалектически мыслить, и превратились в патриотов. Мне нужна была Герши.

В довершение всего, я утратил всякий контакт с Германией. Мой парижский связной был арестован во время первой же облавы. В дни массированного наступления германских войск на Париж я был откомандирован сопровождать французское правительство в Бордо и наблюдал за массовым бегством французов на юг страны. Прошло немало времени, прежде чем я снова связался с Краузе, поэтому судьба Герши оказалась в руках кривого Адама фон Рихтера, постоянно путавшегося у меня под ногами.

Ах, почему меня не было с нею! Накануне войны она приехала на гастроли вместе со своей придурковатой служанкой. Не было ни афиш, ни такси, ни мест в гостинице, ни импресарио, ни цветов и репортеров. На рекламных щитах ипподрома было лишь одно слово: «Krieg». Импресарио, Зигфрид, поспешил вступить в резервный полк, утратив всякий интерес к четвероногим артистам и танцовщице со львиной шкурой в багаже. Фрау Мак-Леод очутилась в полицейском участке. Ей предстояла срочная депортация на одном из поездов, специально для этого предназначенных. (В Берлине с лицами иностранного подданства не церемонились. Детальные планы военных действий включали и очистку страны от паразитов.

И тем не менее Мата Хари бесстрашно затеяла скандал. Она упоминала имя кронпринца, которого и в глаза-то не видела, стала заявлять, что в числе ее покровителей члены кабинета и генералы. Полицейский чиновник, пытавшийся было занести ее «показания» в протокол, махнул на нее рукой. Он связался с министерством иностранных дел, и на сцену вышел Краузе. «Дядя Гельмут» послал на выручку Герши очкастого Адама.

Герши не стала ломать голову над тем, что ей делать, поскольку удача улыбнулась ей. Адам снял ей квартиру и отправил Елену домой в Бельгию (выяснилось, что ее родной город захвачен немцами). Мата Хари должна была ждать моих «распоряжений». От нее требовалось одно — быть любезной с мужчинами, опьяненными и измученными войной, которую они выигрывали, сидя в своих кабинетах; к их числу относился и барон фон Ягов. Она была словно создана для войны.

Война — это естественное для «фатерлянда» состояние, а мир — лишь каникулы. Не армия существовала для Германии, а Германия существовала для армии. С началом войны Kultur и милитаризм слились в единое целое, а высшим существом стал кайзер.

Воздух звенел от криков «hoch». Повсюду — в лавках, учреждениях, частных домах — вывешивались карты. Ни у кого не было сомнения в победе. Меню имели вид «цеппелинов» и аэропланов. На открытках, портсигарах, пепельницах, предметах фривольного содержания изображался «Железный Крест». Кто-то подарил Герши пару полосатых черно-белых гамаш с крохотными «Железными Крестами», изображенными на розетках.

Нейтралитет не допускался даже со стороны представителей нейтральных государств. «Das geht nicht». Кто не за нас, тот против нас. Единственным ответом на лозунг «Gott strafe England» был «Er strafe uns». Не Германия начала войну, но она ее выиграет. «Gott mit uns, wir MUSSEN siegen».

Аккредитованные в Берлине сотрудники консульств или посольств государств, не участвовавших в конфликте, или же хранили молчание, или выражали откровенно прогерманские симпатии. Бог на стороне Германии, она должна победить. «Германию нельзя уничтожить, — сообщал в Вашингтон некий американский наблюдатель. — Это единственная в мире страна, которая управляется самым совершенным образом, и народ ее сплочен воедино». Если Англия не капитулирует немедленно, кайзер выпустит свои субмарины и прикажет «цеппелинам» и аэропланам наносить систематические удары по беззащитному Лондону, чтобы принудить ее просить мира.

По данным разведки, война должна была закончиться задолго до Рождества, даже учитывая некоторые потери, которые мы понесли, перестраивая на военный лад свою систему шпионажа. К примеру, английский Скотленд-Ярд оказался чрезвычайно осведомленным. Большинство наших британских агентов были арестованы в одну ночь. Получил повышение Краузе. Ему было поручено воссоздать систему, а на Адама фон Рихтера было возложено руководство шпионской сетью в Нидерландах и Швейцарии.

Герши выполняла все поручения и умела держать язык за зубами. Несмотря на то что шла война, она могла жить в роскоши и не подвергаться преследованиям. Все были уверены, что она находится под покровительством германской секретной службы и может «использоваться» лишь как хозяйка. Адам, давший обет воздержания до дня победы кайзеровской армии над Францией, не знал, что делать со своей подопечной, хотя и не признавался в этом.

Потом неумолимое, как колесница Джаггернаута, наступление неожиданно остановилось. Победу отложили до весны следующего года. Французское правительство вернулось в Париж, защищенный траншеями, которые протянулись от Немецкого моря до Альп.

Наши доблестные германские солдаты, готовясь к продолжению конфликта, надели на сверкающие остроконечные каски чехлы из прочной серой ткани. Лицо нашего бога войны, кайзера, прорезали морщины. На людях он появлялся лишь в полевой форме с черно-белой ленточкой ордена «Железного креста» в петлице. У жителей столицы укрепился дух решимости.

Адама мучила совесть. Он наслаждался престижем, который приносили ему вечера в резиденции Мата Хари, но он признавался самому себе, что никакого прока от него не было.

— Настало время агенту Х-21 заняться серьезным делом, — проговорил он напыщенно. — Nicht wahr, Х-21?

Г ерши никогда прежде не слышала этого кодового обозначения, между тем как Адам был уверен, что ей оно известно. Подобно диким зверям и детям, в ней был сильно развит инстинкт самосохранения, и опасность она чуяла издалека. Адаму следовало обратить внимание на то, как расширились ее темные глаза, как перехватило у нее дыхание. Следовало знать, что ее молчание вовсе не знак согласия. Когда Герши испытывала неуверенность, она ничего не говорила.

— Я решил, что больше всего вы будете полезны в Париже. Вы сможете встретиться там с ван Веелем, но, полагаю, предварительно вам следует получить соответствующую подготовку. Наши шпионские школы находятся на чрезвычайно высоком уровне! Чему вы там только не научитесь! Мы более не используем старые нелепые методы. К примеру, вместо посланий на папиросной бумаге, зашитых в подкладку, которые легко обнаружит любой солдат пограничной стражи, мы печатаем текст прямо на ткани подкладки. Это новейшее наше достижение. Мы получили растворитель, с помощью которого текст становится невидим. Любой портной в два счета заменит вам подкладку. И ничего не заподозрит. Гениально, не правда ли?

— Да, — ответила Герши.

— А пока продолжайте вести себя совершенно естественно. Однако днем и ночью будьте начеку. Понимаете, дорогая Х-21? — И с этими словами он поцеловал ее в губы.

Если ты дал обет воздержания, тебе не следует целовать Герши в губы.

— Вы… Завтра вечером вы останетесь со мною. Одна, — пролаял он.

По словам Герши, последнее, что она заметила, пробираясь в гостиницу «Адлон», неся в одной сумочке драгоценности, а в другой — самые необходимые вещи, это большое объявление на желтой бумаге, призывавшее всех истинных патриотов сдать золотые изделия в рейхсбанк.

Никакого определенного плана у нее не было. Она просто решила сбежать. В гостиной отеля она увидела людей самых разных национальностей, которые внимательно наблюдали друг за другом. Американский бар отеля «Адлон» теперь назывался «американской штаб-квартирой». В толпе иностранцев находилось несколько американских офицеров в мундирах, перетянутых портупеями, и высоких негнущихся сапогах, собиравшихся у щиколотки в гармошку.

Номерной предложил Герши газеты на выбор — немецкие, французские и английские. Внимательно изучив их заголовки, Герши взяла двухдневной давности номер «Таймса», который стоил в полтора раза дороже обычной цены «вследствие сложности доставки», и стала просматривать.

— Вы говорите по-английски? — обратился к ней, как она и рассчитывала, какой-то американский офицер.

— Да, — сказала она так тихо, что американцу пришлось нагнуться к ней, и до него донесся аромат ее духов. — Хотя лучше всего я понимаю язык любви.

За исключением отеля «Адлон» и официальных приемов говорить по-английски было чрезвычайно опасно, поэтому они поужинали у него в номере.

По мере того как шла война, стали неизбежно возникать трения между различными ведомствами. Велась постоянная грызня между военным министерством и министерствами иностранных и внутренних дел; контактов между ними почти не существовало. Военное руководство по собственной инициативе пригласило группу американских офицеров посетить завоеванную Бельгию. Цель поездки состояла в том, чтобы убедить Соединенные Штаты в германском военном превосходстве и опровергнуть заявления британской пропаганды, изображавшей нас дикими зверями.

Любой из сотрудников германской разведки мог бы наперед сказать, что затея обречена на провал. Увидев у себя в селениях этих горластых, облаченных в форму цвета «хаки» офицеров, свободно расхаживавших по улицам их селений, бельгийцы решили, что это пришло освобождение. Собирались толпы, кричавшие «Vive l'Angleterre!» К американскому полковнику, покровителю Герши, на улице подошел мальчуган и, отсалютовав ему деревянной саблей, поклялся в верности «королю Альберту и королю Георгу». Приказ военных властей отменили, и вся делегация вернулась в Берлин.

Герши уговорила полковника взять ее с собой в поездку. Как ей это удалось, одному Богу известно. В военной сумятице возможно все, и чем ближе к передовой, тем более невероятные вещи случаются. Как бы то ни было, голландка по имени Маргарита Зелле покинула Германию и в Бельгии куда-то исчезла. Она, видимо, проникла на территорию Голландии вместе с беженцами, толпы которых устремились в эту низинную нейтральную страну.

А уж там она почувствовала себя как дома. Чтобы отыскать ее, мне понадобился без малого год.

Я решил застать ее врасплох, и это мне удалось. Отобрав пакет у мальчика-посыльного, едва Герши открыла дверь, я ворвался к ней в квартиру.

Первым моим желанием было тотчас уйти. В помещении, в котором царил беспорядок, я увидел неряшливую женщину в запачканной фланелевой юбке. Она взглянула на меня тусклыми глазами, губы у нее отвисли. Я коснулся тростью упавшей с дивана подушки и сердито отшвырнул ее в сторону.

Никто из нас не произнес ни слова. Герши опустила веки, но смотрела из-под густых ресниц. И тотчас стала бессознательно прихорашиваться: одернула юбку, провела пятерней по нечесаным волосам, закатала рукава и спрятала обтрепавшийся ворот кофты с глубоким разрезом на груди. Пытаясь сохранить былую форму, она носила бюстгальтер с китовым усом. Сняв стоптанные шлепанцы, пинком спрятала их под диван.

Оставшись босиком, она привстала на цыпочках. Потом сделала круг по комнате, останавливаясь, чтобы поправить подушки, ширму перед плитой и поставить на место стул. Наконец зажгла благовонную свечу и, вдохнув ее экзотический аромат, повернулась ко мне лицом и вскинула ресницы.

— Ну что, Мата Хари? — произнес я насмешливо.

— Я тебя боюсь, — сказала она просто.

И мой жеребец встал на дыбы.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю, Мата Хари?

— Нет.

— Все, что мне взбредет в голову, черт побери!

Я шагнул к ней, но она с вызовом откинула назад голову. Не снимая перчаток, я спрятал руки за спину.

— Не трогай меня, — проговорила она.

— Я и не собираюсь. Охота мне покрывать жирную кобылу, щиплющую тощую траву. Лучше отправлю ее назад в конюшню, чтобы подготовить ее к удилам и шпорам!

— Будь ты проклят, ван Веель! Оставь меня в покое. Это ты загнал меня в эту дыру. Это по твоей милости я, Мата Хари, гнию в этом болоте.

— Больше ты не будешь здесь гнить. Ты вела себя как дура. Отныне ты будешь служить мне и моему делу, как и было мною задумано.

— Нет, не буду, — глубоко вздохнула Герши. Как и следовало ожидать, игры, в которые мы с Адамом играли, перепугали ее не на шутку. — У тебя есть сигарета?

Я протянул ей папиросу, и она жадно и благодарно затянулась.

— Нет, будешь.

Я знал, что выиграю. Она боялась, но и соблазн был велик. Какой интерес быть посторонним наблюдателем, когда кругом идет война? Кроме того, как я понял, она была в долгу, как в шелку, и успела заложить свои лучшие ювелирные изделия.

Адам фон Рихтер отдал распоряжение направить Х-21 в шпионскую школу. Распоряжение это никто не отменял. Проще всего было направить ее в Антверпен, а по окончании курса откомандировать в Париж.

Может быть, знакомство с доктором Эльспет Шрагмюллер, руководившей школой, окажется полезным для Герши. Эльспет была чудесной, всесторонне одаренной женщиной, Брунгильдой, немецкой Жанной д'Арк, горевшей бестрепетным чистым пламенем. В ее волевые голубые глаза я заглянул лишь однажды. Теперь я понимаю, что мне следовало бы полюбить ее, но я тогда не влюбился. Как и никто другой. Мы, мужчины, трусы. Женщин, достойных нас, мы боимся.

— Нет, Франц, — став сентиментальной и серьезной, сказала Герши. — У меня слишком большое сердце. Я любила французов, англичан и немцев. Любила тебя. Я не могу предать никого из тех, кого любила. Я должна быть верна собственному сердцу!

— Ты никого не предашь, если будешь служить нашему делу, — сказал я сурово. — Мы должны победить. Лишь Pax Germanica может спасти этот разваливающийся Запад, эту так называемую цивилизацию. Настало время. Кроме того, — заметил я холодно, глядя на ее упрямо надутые губы, — у тебя нет иного выбора.

— Я голландская подданная, — задумавшись, ответила Герши. — Я свободна.

— Ха! Ты глубоко заблуждаешься. Свободна? Если не будешь выполнять мои распоряжения, я вынужден буду предать тебя. У меня хватит духу. Это не любовные забавы, а война. Нравится это тебе или нет, но ты агент Х-21, и я могу доказать. — Правой рукой я стал загибать пальцы на левой. — Голландцы приговорят тебя к пожизненному заключению за предательство. Французы посадят на двадцать лет за шпионаж. Немцы убьют как агента, перекинувшегося на сторону противника. Могут привлечь к ответственности и твою дочь.

— Я расскажу правду. Расскажу, как было дело в действительности.

— А кто тебе поверит?

Сдалась Герши удивительно изящно. Точно покладистый ребенок, она даже не стала упрекать меня. Подняв руки, протянула их мне, затем опустила на колени.

— У нас ищут шпионов под каждой кроватью, — невесело усмехнулась она, — а я нашла его в собственной постели.

Я переправил ее через границу под видом Елены, ее служанки. Свою роль она сыграла удивительно талантливо, и лишь позднее я убедился, что, вопреки моему строжайшему приказу, она спрятала свои любимые костюмы под шерстяным бельем.

Нас встретили на вокзале Антверпена и доставили в дом № 10 на улице рю де ля Пепиньер, вернее, привезли к черному ходу дома на рю де л'Армони. Привезли нас в лимузине с зашторенными окнами. Великолепный старинный особняк, расположенный в самом фешенебельном квартале города, несмотря на все предосторожности, обрел зловещую репутацию. Всякого прохожего, проявлявшего излишнюю любознательность, допрашивала полевая жандармерия, но парижские и лондонские агенты подговаривали детишек затевать на улице хитроумные игры, тем временем наблюдая за каждым, кто входил в особняк. Я предупредил Герши, чтобы она не показывала своего лица в ту минуту, когда шла от лимузина к дверям особняка, мгновенно открывшимся перед нею. Выходя из машины, она поцеловала меня дрожащими губами.

Как и остальных слушателей, ее проводили по сумрачным коридорам мимо закрытых дверей к спальне и заперли. У нее не было имени, был лишь кодовый номер, Х-21. Солдат, которому было запрещено разговаривать с Герши, приносил ей еду на подносе. Технические инструкторы могли появляться в любое время, чтобы обучать слушательницу чтению карт и составлению схем. Ее заставляли запоминать полковые знаки всех частей противника, учили различать типы кораблей, модели пушек — осадных, зенитных и полевых. Следующим этапом программы должно было стать шифровальное дело.

Курс обучения обычно составлял десять-пятнадцать недель. Если слушательница получала высокие оценки на экзаменах, фрейлейн доктор занималась ею лично, прививая здравый смысл и пламенный патриотизм. Бездарь могли послать на погибель, поставив заведомо невыполнимую задачу: Эльспет с такими не церемонилась.

Именно она отменила занятия в классах, куда слушательницы приходили в масках. Ведь существует уйма способов узнать того или иного человека не только по лицу. Кроме того, она понимала, что никакая система не помешает тому или иному количеству контрагентов проникнуть в интересующее их учреждение.

Поначалу она подозревала Мата Хари, но категорический отказ Герши трудиться поколебал в Эльспет уверенность, что новая ученица работает на противника.

Единственное, чему Герши обучилась, так это использованию невидимых чернил. По ее словам, это действительно настоящая наука. К остальным же дисциплинам она относилась как к забаве.

Спала по пятнадцать часов в сутки и начала толстеть. Во время своего первого экзамена она взглянула на вопросник и, зевнув, сказала:

— Простите, но у меня голова раскалывается.

На десятый день она вышла из себя. Схватив поднос, который принес ей солдат, она швырнула его на пол. Забранные решетками, закрытые ставнями окна зазвенели. Она вцепилась в пояс унтер-офицера и закричала:

— Сухари! Все вы сухари! И дураки! Выпустите меня. Я теряю фигуру. Я схожу с ума. Сейчас же отведите меня к этой стерве!

Охранник, вызванный свистком солдата, схватил бунтарку за руки и повел в кабинет Эльспет. Последняя выходка Герши переполнила чашу ее терпения. Пронзительный взгляд фрейлейн Шрагмюллер укрощал и сильных мужчин, но на разгневанную Герши, очутившуюся перед ней, не оказал никакого воздействия.

— Отойдите, — приказала Эльспет охраннику.

Схватив легкий стул, Герши швырнула его в сторону начальницы. Невысокая, крепко сбитая фрейлейн Шрагмюллер с грозным видом поднялась навстречу разъяренной «слушательнице».

— Ведите себя прилично, Х-21, — одернула она Герши.

— Не хочу, — ответила, тяжело дыша, Герши, но с места не двигалась. — И не буду! И чушь эту не намерена запоминать! Ты думаешь, мужчинам нравятся женщины, умеющие складывать цифры и рисовать карты? Ты, ослиная твоя башка, целка проклятая! Сейчас же выпусти меня отсюда!

Перепуганные солдаты кинулись к Герши, готовые запереть ее в карцер, но Эльспет жестом остановила их.

— Подождите за дверью, — приказала она.

— Но, фрейлейн…

— Делайте, что вам велено!

После того как солдаты ушли, в кабинете воцарилась тишина. Мата Хари и Докторша, которым суждено будет стать самыми знаменитыми шпионками в мире, стояли, прицениваясь друг к другу.

— Вы знаете слишком много, чтобы мы вам позволили вернуться домой. А для того чтобы стать нашим агентом, вы знаете слишком мало. Чего же вы от нас ждете?

До разгоряченного рассудка Мата Хари дошел смысл слов, произнесенных холодным, проникновенным голосом.

— У меня есть друзья, — начала она защищаться.

— Кронпринц и т. д. и т. п. Несомненно. Думаю, ваши друзья будут огорчены, если никогда больше не увидят вас.

— Вы не посмеете. Я Мата Хари…

— А я Фрейлейн Доктор. За мою голову обещано крупное вознаграждение.

Герши была на пятнадцать сантиметров выше молодой женщины с красивым и строгим лицом, стоявшей перед нею. Дерзко вскинув голову, Мата Хари проговорила:

— Я… — Но ей не под силу было сломить железную волю Эльспет. Битва была проиграна.

Великолепным, драматическим жестом опустившись на колени, Герши скрестила руки на груди и склонила голову. Эльспет почувствовала себя обезоруженной. Ожидая мольбы о помиловании, она скривила губы. Она не могла понять, что сила женщин, которых презирала, в их видимой беспомощности.

Мата Хари заговорила глухим голосом. Должно быть, ее языческие боги подсказали ей, что надо говорить.

— Простите меня, фрейлейн, за мои несправедливые слова. Мы, яванки, вспыльчивы, но зато верны до гроба. Вы служите кайзеру, и я вас уважаю. Я уважаю вас, моя госпожа, но я не могу быть такой самоотверженной, как вы. Я грешница, фрейлейн, меня часто называли шлюхой. Но разве куртизанка может быть шлюхой, если она служит кайзеру? Я предлагаю отдать свое тело и сердце нашему общему делу. Выслушайте меня, Фрейлейн Доктор. Я не смогу вызубрить все эти модели, чертежи, цифры и миллиметры. Я запоминаю лишь то, что слышу собственными ушами. Мужчины рассказывают мне многое. Они смотрят мне в глаза, целуют мне руки, шепчут на ухо. Когда мужчина считает, что его любят, он перестает быть благоразумным. Пошлите меня! Пошлите меня служить делу кайзера!

Номер прошел. Прежде всего потому, что она искренне верила каждому своему слову.

Эльспет не могла подавить в себе презрение к Герши, хотя и поверила ей.

— Мы сможем использовать вас, — согласилась она. — Для таких, как вы, дело всегда найдется.

Мата Хари смиренно поблагодарила ее.

Герши отыскала меня в Париже. Разрумянившись от собственной значимости и жизни, полной приключений, она уже не боялась меня. Мне это было только на руку. В первую же ночь я грубо овладел ею, и мы назвали это любовью.

Номера в отеле «Атеней», которые я снял для Герши, стали «крышей» для моих агентов. В Париже, как и в Берлине, мужчинам нужно было место, где они могли бы провести вечер и разрядиться. Война шла по колено в грязи, смешанной с кровью. Людям нужно было забыть картины, которые они видели наяву или в собственном воображении. А в комнатах Мата Хари их ожидало шампанское; в номерах за окнами, завешенными плотными портьерами, было тепло и светло.

Были и девушки, чтобы «размагнититься». Близость смерти и чувство опасности обостряют желание. Пусть Герши выступает в роли хозяйки и королевы бала. Горничные, которых я подбирал, были довольно покладисты. Можно было питать страсть к хозяйке и удовлетворять ее с хористками. У меня еще не было намерения делить Мата Хари с кем-то другим. Она принадлежала мне всецело.

В ее номерах нам было весьма удобно встречаться. Под словом «мы» я имею в виду круг агентов, работавших на данном уровне. Мы передавали друг другу записки. Обменивались информацией, делая вид, что рассказываем друг другу непристойные анекдоты. Но больше чем по двое или трое мы не собирались.

Я восстановил связь с Бэндой-Луизой в Голландии, и первый секретарь голландского посольства, почтенный, но глуповатый господин, разрешил мадам Мак-Леод посылать бандероли и письма дипломатической почтой. Это оказалось идеальным способом отправки сведений за пределы Франции. Бэнда-Луиза добросовестно передавала по назначению написанные на папиросной бумаге невидимыми чернилами послания, вложенные в конверты с письмами от ее матери.

Всякий раз Герши протестовала против отправки такого рода донесений.

— Найди какой-то иной способ, Франц, — умоляла она меня. — Ведь это моя дочь!

Но ей не оставалось ничего другого, как плакать. При виде ее слез я зверел. После того как я заставил ее собственноручно переписать некоторые сообщения, она так разревелась, что я пообещал бросить ее. Это ее отрезвило. Я был орудием мщения, но в то же время возлюбленным и властелином, в котором она нуждалась.

Существовали и другие обстоятельства, напоминавшие ей о том, сколь шатко ее положение. Средства из Берлина всегда поступали с опозданием, а своих денег у нее не было. Вилла в Нейи, в свое время подаренная ей англичанином, которого она постоянно называла отвратительным прозвищем «Бобби-мой-мальчик», была реквизирована. Проценты от закладной суммы едва покрывали плату за гостиницу. Кредит у Герши был весьма непрочный, но когда она получала наличные, то платила по счетам весьма неохотно. Она обретала уверенность лишь когда покупала роскошные туалеты и разного рода побрякушки. Когда ее охватывал страх, Герши начинала покупать всякую всячину.

В числе представителей различных кругов общества, которые были когда-то ее гостями, насчитывалось множество поклонников, но ни одного богатого или влиятельного покровителя, кроме меня.

Все же она старалась избегать меня. Где-то в середине ее размягченного сентиментального сердца находилось твердое, как камень, ядро. В болоте ее лжи существовал крохотный островок истины! Мне так и не удалось обнаружить и искоренить это ядро, на котором зиждилась ее гордость.

Я мог ее унижать и унижал, но сделать это было нелегко. В ней сохранялась какая-то прочная основа, если можно так выразиться, и когда Герши не желала чего-то знать, то надевала весьма удобную для себя маску молчальницы. Чтобы подловить ее на чем-то, приходилось постоянно быть начеку.

А после того как у Анри де Ривьера вошло в привычку приходить к нам каждый вечер, у Герши появился своего рода светский телохранитель. Этот потасканный молодой гомосек успел прославиться как пилот недавно возникшей французской авиации. Уцелев в авиакатастрофе, он приехал в отпуск в Париж. По какой-то причине, известной лишь такому извращенному типу, как он, Анри буквально обожал Герши. Поскольку своим остроумием он ничуть не уступал бесспорной храбрости, всякий раз, когда я пытался искусно укусить Герши, де Ривьер еще искуснее защищал ее.

Когда мы оставались наедине, в моей власти было причинить ей боль, но делал я это осторожно. Герши чрезвычайно болезненно относилась к тому, что у нее обвислые груди, и я настаивал, чтобы перед объятиями она снимала бюстгальтер.

При всяком удобном случае я показывал ей свою «доброту», упоминал о ее недостатке, и каждый раз это задевало ее за живое.

Я сам не однажды подвергался унижениям и старался выместить их на Герши. Война захватывала все новые слои населения: на тех, кто не находился на фронте, смотрели косо. Мужчина призывного возраста в штатской одежде постоянно должен был объясняться, иначе происходили досадные инциденты. Встречая таких, как я, на улице, женщины, казалось, готовы были плюнуть нам в лицо, а детвора, видевшая героя в любом болване, надевшем мундир, осыпала нас насмешками.

Однажды я вошел в квартиру вместе со шведским коммерсантом и французом, освобожденным от воинской службы. Герши принимала ванну, горничной не было. Прижав палец к губам, я кивнул своим гостям на дверь в спальню и повелительно произнес:

— Явись ко мне, нимфа, обнаженная и мокрая, словно родившаяся из пены морской!

Привыкшая к моим капризам, Герши повиновалась. Увидев в дверях посторонних мужчин, она тотчас закрыла руками груди и покраснела с головы до пят. Я решил, что последует забавное зрелище и я увижу взбешенную голую женщину, но Герши лишь отвернулась, прижимая руки к груди.

— Бедные вы мои, — запричитала она, непонятно к кому обращаясь — к нам или к обиженным грудям.

В тот вечер я напился до потери сознания и стал умолять ее о прощении.

— Tais-toi. — Замолчи сейчас же, — проговорила она и принялась щипать мне плечи, ляжки, руки, шею, щеки.

— У тебя такое gemütlich тело, — мурлыкала она рассеянно и грустно. — Ты такой сладкий.

В конце 1915 года Германия вместе со своими союзниками добилась воплощения своей пангерманской мечты повсюду — от Антверпена до Багдада. Победа была за нами. Продолжать войну означало бы превратить ее в войну на изнурение. И тогда в Европе не будет ни победителей, ни мира, исход будет один — революция.

И тем не менее в 1916 году Франция, Великобритания, Италия и Россия провозгласили своей целью разгром центральных держав за счет подавляющего преимущества в людских ресурсах, за счет гигантского количества жертв, обреченных на заклание. Это было безумное решение.

Для того чтобы разом покончить с губительной, самоубийственной политикой противника, фон Фалькенхайн сосредоточил в лесах под Верденом всю свою артиллерию и утром 21 февраля обрушил на крепость артиллерийский огонь такой мощи, какой не знала история. По французским позициям был выпущен миллион снарядов, местность стала голой, как лунная поверхность. Затем в атаку пошла германская пехота.

Но продвинуться далеко ей не удалось.

Началось еще более крупное сражение на Сомме, и в этой «схватке титанов», как окрестил его Людендорф, погиб цвет обеих воюющих наций.

Целеустремленно идя к цели, я развил бешеную деятельность. Мы должны были победить, но теперь твердой уверенности в этом не существовало.

Я отдавал все свои силы делу служения Германии. Я напомнил Мата Хари, что она поклялась Эльспет Шрагмюллер стать куртизанкой, служащей делу кайзера.

— Я твоя куртизанка, chére, — возразила она, но я рассеял ее заблуждения.

Мне нелегко было заставить ее подчиняться моим требованиям, достойным сутенера, и я проводил по отношению к Герши политику кнута и пряника. Ими, соответственно, были опасность ее положения и моя преданность ей. Как ни странно, но после того, как я заставлял ее изменять мне, наши объятия становились еще более жаркими. (Но сама она не желала в знак протеста найти себе любовника на стороне. Это было бы для меня невыносимо.) Британца предателя, снабдившего меня информацией о новом секретном оружии — танках, я вознаградил тем, что отдал в его распоряжение Герши, которая должна была неделю ублажать его. После этого мы с ней провели ночь, полную блаженства. Швед, с которым она спала после этого, был ей неприятен, и она была апатичной. Рандеву с любовником-эльзасцем повергло ее в отчаяние, и в поисках «идеала» она кинулась ко мне в объятия.

Когда я попытался заставить Герши задать ряд вопросов одному молодому французскому офицеру, который, по моему мнению, не умел держать язык за зубами, оказалось, что от нее никакого проку.

— Я начинаю заикаться, — объяснила она. — Это все равно что сказать: «Послушай, дорогой. Дело в том, что я шпионка, так что давай-ка потолкуем о таких-то и таких-то предметах, и дело с концом». Иначе у меня не получается.

Каждое очередное «задание» сопровождалось впоследствии упреками и просьбами простить. В остальное время мы жили, как подобает любовникам, и она играла роль, вполне соответствовавшую ее очаровательной внешности.

Париж вновь предавался развлечениям. Герши даже заговорила о том, чтобы выступить перед войсками! Ее домашние вечера стали настолько популярными, что я подумывал, уж не выкупить ли виллу в Нейи. Однажды мы съездили туда с нею. Оказалось, что особняк в прекрасной сохранности, мебель французского и английского производства элегантна и интимна. В свое время Герши отвезла на виллу несколько коробок и заперла их в помещении, где хранились ранее приобретенные ею вещи, сложенные в кофры и картонки. Мне стоило немалого труда убедить ее не везти с собой ничего в и без того заставленные вещами номера в отеле «Атеней».

Из кладовой мы направились в гостиную. Взглянув на сложенный из камней очаг, она коснулась краешка каминной доски и грустно улыбнулась чему-то своему, затаенному.

— Ну так как? — спросил я. — Хочешь переехать сюда?

— Боже упаси, — ответила Герши. — Знаешь, что это такое — владеть домом в нынешнее время? Где ты найдешь прислугу, достаточное количество продовольствия и топлива? Я люблю «Атеней», там сущий рай.

Ее часто охватывало ощущение счастья. Она умела забывать обо всем и жила одним днем. Радовалась солнцу и облачкам, проплывавшим по небу и нависшим наподобие полога над площадью Согласия, тому, что я был добр к ней. Тому, что среди детей беженцев, живших в приюте, где она через день работала по доброй воле, много сорванцов, пришедшихся ей по душе. Тому, что ей улыбнулись приехавшие на побывку солдаты.

Думаю, она радовалась даже тогда, когда, по моему настоянию, ублажала нужного мне «клиента», если тот оказывался благодарным и симпатичным человеком. «Все они могут скоро погибнуть», — говаривала она.

После того как я приказал ей соблазнить некоего месье Камбона, ответственного сотрудника министерства иностранных дел, Герши послушно уехала с ним на три дня, не сообщив мне, куда именно. Вернулись они большими друзьями — друзьями, уверяю вас! — а я ревновал. Какое-то время я даже держал ее только для себя.

Одним из ее поклонников был генерал Мессими — претенциозный, бестолковый франт, в вольготные мирные времена бывший военным министром. Хотя его и вышвырнули вон, он сохранял свой генеральский чин. Когда Краузе написал мне лично, что ему позарез нужна информация относительно убыли во французских резервах, я сразу подумал о Мессими — болтливом маразматике, едва ли не окончательно выжившем из ума. Я был уверен, что если бы Герши стала его любовницей, а я представился ему кузеном-голландцем, питающим симпатии к французам, то сумел бы выудить из него нужные сведения.

Привыкнув к ее повиновению, я велел Герши заняться этим господином. Но она встала на дыбы:

— Этим стариком? Этой развалиной? Нет, Франц! Ни за что! Франц! Это непорядочно с твоей стороны! Я имею право выбирать!

— Ничего подобного! — грубо оборвал я ее, чувствуя, как ее сопротивление вызывает во мне похоть. — У тебя есть лишь те права, которые я предоставляю!

Почему же так случилось, что из-за L'affaire Messimy я ее потерял? Это был приличный старик, довольно глупый, но, как выяснилось позднее, на мою беду, патологически скрытный, когда речь шла о военных секретах, и очень милый в личном общении. В первую же ночь, когда по моему приказу Герши приняла его, она не стала держать на голодном пайке человека, который был ей неугоден. Тот был настолько без ума от нее, что писал ей чрезвычайно несдержанные послания, в которых напоминал ей о «золотых часах», в конце указывая: «десять миллионов поцелуев на твоем чудесном теле оставляет М.»

Я не сразу осознал, что потерял свою Герши. Несколько дней она лежала, сказавшись «больной», и я держался в стороне от нее, поскольку больные и калеки вызывают во мне отвращение. Поняв, что Герши симулирует, я сперва решил, что мне нетрудно будет вновь заручиться ее расположением. Нам обоим нужна была передышка, чтобы прийти в себя от водоворота жизни, в который мы окунулись.

Как только она стала мне по-настоящему нужна, я пошел навестить ее.

Она лежала неподвижно, уставясь невидящим взглядом в окно спальни.

Наклонившись над ней, я негромко произнес:

— Очнись. Где ты витала, моя птичка?

— Я потеряла свою душу и пытаюсь найти ее вновь, — отозвалась Герши.

 

XXII

ФРАНЦ. 1916 год

Недаром говорят: одна беда ведет другую.

После того как я утратил власть над Герши и, в известной степени, над собой, выяснилось, что на ее след напал комиссар Ляду.

— Что ты имеешь в виду, говоря о том, что стараешься вновь найти свою душу? — спросил я ее в тот день, когда попытался поднять симулянтку с постели. — Ты не пропала. Зачем тебе Восток или эти джунгли со львами и тиграми, по которым ты иногда вздыхаешь? Или какая-то душа. Ты моя женщина, и этого достаточно.

— Была, — возразила Герши, не глядя на меня. — Была твоя, Франц, но ты обесчестил меня. Ты… ты совершил надо мной насилие. И я больше не твоя.

Я принялся улещивать ее, уговаривать, но все мои старания наталкивались на ранее неведомое мне деликатное упорство. По ее словам, она все это время «размышляла». Ее увлеченность прошла. Она не только не любит меня, но никогда не полюбит ни одного мужчину. Правы восточные философы, которые учат, что любовь к мужчине или к женщине в конце концов приводит к рабству. (Можно подумать, будто она знакома с учениями восточных философов!) И я должен попытаться это понять.

Взбешенный, я прибегнул к грубой силе.

Приподняв Герши за длинные распущенные волосы, я пригрозил задушить ее.

— Отпусти, — твердо произнесла она, — а то я позову на помощь.

Что я мог с нею поделать? Бить ее в гостинице «Атеней» за то, что не дает мне? А вдруг она действительно вздумает кричать? Она сильна как бык, и чтобы добиться своего, нужна хоть какая-то помощь от нее самой.

— Я решила остаться твоим другом, — произнесла она, приглаживая волосы.

— Будь ты проклята со своей наглостью! — воскликнул я. — Только попробуй.

— Не надо угрожать мне, Франц, — сказала она совершенно спокойно. — Я не собираюсь причинить тебе никакого вреда.

— Ты не можешь не любить меня, — заявил я, пытаясь придать своему голосу уверенность. — Ты знаешь это.

— Нет, дорогой, — проговорила Герши с невыразимой грустью. — У меня такое глупое сердце, что я больше не смогу ему доверять. Я не стану любить ни тебя, ни кого другого. Никогда. — И она отвернулась от меня, даже не удосужившись прикрыть обнаженную до пояса спину.

Я не сразу осознал, что действительно потерял Герши. Сидевшая у меня на плече «мартышка» скептически смотрела на меня, а я в это время делал вид, что если все пойдет своим чередом, то спустя немного времени Герши сама приползет ко мне.

Вскоре всем стало известно, что я не хозяин в ее спальне. Нередко ее гостями были совершенно неизвестные мне люди. Невысокого чина французские офицеры с орденскими колодками, судя по выражению их глаз, только что вырвавшиеся из ада, стали завсегдатаями в занимаемых ею помещениях. Не знаю, где Герши знакомилась с ними. Тот, кто приходил к ней, приводил своих товарищей, и она, сидя в уголке, внимательно слушала их. Наша прежняя тщательно подбираемая компания, состоявшая из политических деятелей, дипломатов и живущих в Париже генералов, постепенно рассеялась. Никому из них не хотелось встречаться с таким количеством фронтовиков.

У меня возникло чувство, что за нею следят. Мы и раньше знали, что за нею наблюдают, но не придавали этому значения. Нередко, вернувшись к себе в номер, она замечала, что в ее вещах, особенно в письменном столе, шарили. Иногда она готова была в этом поклясться, по пятам за ней шли шпики.

— Naturellement, — заметила ей старая сводня Селестина. — В их глазах все красивые женщины шпионки, а ты еще и по-голландски говоришь, а язык этот на немецкий смахивает.

— Ты в безопасности, — заверил я ее, когда мы остались одни. — Никто, кроме Краузе, фон Рихтера и меня, не знает, что ты Х-21. И едва ли кто-либо из нас намерен выдать тебя.

После того как мой авторитет в ее глазах упал, она запретила мне называть ее Х-21, даже если я открывал водопроводный кран, чтобы никто не смог нас подслушать. Кроме того, она отказывалась выполнять все мои просьбы, если они имели хоть какое-то отношение к шпионской деятельности.

«Мартышка» издевалась надо мной, называя меня бездельником. От Герши надо избавиться. Мятежная Мата Хари может оказаться опасной. Став независимой, Герши может навлечь на всех нас неприятности. Но сделать это не так-то просто.

Предназначенные ей суммы я стал мало-помалу придерживать, рассчитывая поставить ее на колени, но Герши продала кое-какие вещи с виллы в Нейи и не стала просить денег. Положение мое усугубилось после того, как сотрудники нашего посольства сообщили мне, что личностью Герши интересуется сам комиссар Ляду. Я стал опасаться, что не смогу перехитрить его. Судьба связала одной цепочкой Ляду и Мата Хари, чтобы погубить меня.

Мне захотелось доказать, что я чего-то стою и сам. Без всякой помощи со стороны Мата Хари мне удалось осуществить блестящую разведывательную операцию и отправить начальству доклад о французских резервах, оказавшийся поразительно точным.

Поскольку Герши не захотела больше знать меня, я завязал множество связей с женщинами. Днем я спал с замужними, а ночью — с продажными.

К сожалению, Краузе не удалось убедить германское верховное командование, что его голландский агент гораздо ближе к истине, чем немецкая военная разведка. Все мои усилия оказались тщетными. Что же касается моих беспорядочных связей, то чем больше их у меня появлялось, тем меньшее значение приобретал для меня половой акт. Я с отвращением смотрел на женское тело, потому что это было не тело Герши, которое я жаждал ласкать и терзать.

Я хорошо платил Селестине, но та докладывала, что Герши ни с кем мне не изменяет. Правда, однажды она мне сообщила, что мадам вызывали в Deuxiéme Bureau.

— Зачем? — спросил я, и в моем возбужденном сознании возник образ большого здания на углу бульвара Сен-Жермен и Университетской улицы. Вот низенький человечек, сидящий за столом рядом с большой лестницей, заставляет ее заполнить анкету. Кто-то уходит, держа под мышкой доклад, кто-то еще просматривает объемистые досье, аккуратно поставленные на полки стальных шкафов, расположенных на четвертом этаже, причем замок каждого из шкафов заменяют каждый месяц. Вот они проверяют сделанные ею записи и сравнивают со всеми образцами ее почерка. В отличие от прочих административных зданий, в этом всегда тихо.

— Чтобы получить разрешение на поездку, — ответила Селестина.

— Куда?

— Почем я знаю? Говорит, что поедет на море, а потом куда-то еще. В Виттель, что ли.

Виттель был курортом, где отдыхали французские офицеры, а большая часть морского побережья считалась закрытой зоной.

В тот вечер среди гостей Герши находился и комиссар Ляду, хотя я заметил его не сразу. Увидев его, я тотчас понял, что это тертый калач. Обшарпанный, провинциального вида господин был удивительно самоуверен. Держа в руке бокал шампанского, который ни разу не поднес к губам, он ходил среди собравшихся, рассеянно прислушиваясь к тому, о чем те говорят. Я стал следить за ним глазами.

— Барон ван Веель? — произнес он, удивив меня тем, что знает мое имя.

— К вашим услугам, месье…? — поклонился я.

— Ляду. — Он протянул мне руку. — Мадам Мата Хари — ваша землячка?

— Официально да, хотя происхождение ее в известной мере для меня загадка, — ответил я. — Восхитительная женщина, не правда ли?

— Восхитительная, — сухо проговорил Ляду. — Некогда она утверждала, что родилась в Бельгии.

И зачем ей взбрела в голову эта мысль?

— Неужели? Очень странно.

— Весьма, — согласился Ляду. — Но разве в 1915 году она не жила некоторое время в Антверпене?

— В самом деле? — придав своему голосу совершенное равнодушие, отозвался я и, подняв брови, посмотрел на Герши. Та внимательно слушала какого-то военного, который, судя по размашистым движениям, описывал воздушный бой. — Возможно, она ездила туда на гастроли?

— Однако родилась она вовсе не там.

— Пожалуй. Но милая мадам обладает невероятным воображением. Своей родиной она называла не одну страну, я был тому свидетелем.

— Даже так? — произнес Ляду. — Не соизволите ли узнать у нее, сможет ли она принять меня завтра во второй половине дня. Мне нужно встретиться с ней с глазу на глаз. — С этими словами он протянул мне визитную карточку.

— Сударь, — произнес я, лихорадочно размышляя, и отдал ему визитку, даже не посмотрев, является ли он официальным лицом или нет. — Я знаком с мадам много лет, и она настолько любезна, что по-прежнему считает меня одним из своих многочисленных друзей. Однако она не поручала мне быть ее импресарио. Вам придется обратиться к ней лично.

Я не посмел предупредить Герши о состоявшемся с Ляду разговоре. Я преднамеренно ушел с приема раньше Ляду и провел остаток вечера в ресторане «Ритц», постаравшись, чтобы на меня обратили внимание. Следующий день я находился в посольстве Нидерландов, отсутствуя лишь с полудня до трех часов, якобы уйдя обедать.

Вдобавок ко всему, в тот день — это был второй вторник месяца — должно было состояться рандеву с моим агентом. Ровно в час дня я должен был находиться в метро, на станции «Площадь Согласия». Сев в состав, направлявшийся по линии Север — Юг, я любовался картинами art nouveau. Когда я вышел из вагона на станции «Вокзал Сен-Лазер», то заметил человека, следовавшего за мной. Он сопровождал меня, чтобы выяснить, не посадил ли я себе кого-нибудь на «хвост». Придя на вокзал, я стал изучать щит, на котором мелом было указано время прибытия поездов. Найдя нужный мне поезд, сделал вид, что опоздал на него. Предлог был не слишком удачный, поскольку движение поездов то и дело нарушалось. Затем пошел в буфет и заказал чашку кофе. Когда мне принесли его, я устроил скандал, заявив, что пить такое пойло нельзя (так оно и было на самом деле), и велел принести рюмку «пасти». Выпив залпом аперитив, я поднялся и снова направился в метро. Это происходило примерно раз в два месяца. Через несколько секунд после меня из-за стола поднимался незнакомый мне человек, обгонял меня на лестнице и как бы в спешке задевал меня. Таким образом Гельмут Краузе передавал мне личные послания. «Из рук в руки».

Сообщение, которое я получил в тот день, оказалось одним из звеньев целого ряда несчастий. «Вам следует объяснить, — писал „дядя Гельмут“ открытым текстом, — за какие заслуги известной вам дамы вы израсходовали столько средств. Лица, включая весьма высокопоставленную персону, проявляющие интерес к вашему благосостоянию, чрезвычайно озабочены. Рекомендую оправдаться, составив перечень ее добродетелей, которые убедят упомянутых выше лиц в серьезности ваших намерений».

Регулярный курьер встретился со мной, как обычно, у меня в кабинете и передал срочную шифровку: «Отчитайтесь подробно в суммах, выплаченных Х-21. Отвечайте шифрованной телеграммой».

Курьер был сильно озабочен. Вполголоса он сообщил, что в Берлине идет неразбериха.

— Хороша благодарность за то, что мы рискуем своей шкурой. А ведь никто и слезы не уронит, если нас схватят «лягушатники» или «томми». Требуют отчитаться за каждую несчастную марку, а не то под суд! Если хотите знать мое мнение, то с правительством творится что-то неладное. Неужели мы и в самом деле проиграем войну?

У меня не было иного выбора, и я повиновался. Я отправил длинное донесение, в котором приписывал Х-21 самые крупные успехи, достигнутые нашим отделом. Моя дорогая Герши, как писал я в шифровке, ответственна за гибель тысяч вражеских солдат, моряков и авиаторов, за потопление транспортов и даже, в известной степени, за провал последнего наступления союзников…

Единственное, на что я надеялся, так это на то, что немецкому генеральному инспектору никогда не придется встретиться с Х-21 лицом к лицу.

Один Краузе поймет, что, оказавшись в двусмысленном положении, я лгу. Краузе, настолько двуличный, что, встретившись с самим собой на одной из многочисленных дорожек, снимет котелок с таким видом, будто незнаком с прохожим. Он всегда умел читать мои мысли. В этих руках с грязными ногтями находилось мое честное имя и честное имя Герши. Мне хотелось броситься к Герши и предупредить ее об опасности.

Когда я пришел к ней в номер, Герши дома не оказалось. Селестина, эта старая стерва, сияла от радости, сообщая мне об этом. Однако я не подал виду, что расстроен, привыкнув платить ей не только наличными, но и почтительным отношением. Она делала вид, что «обожает» меня, и под всяким предлогом, например помогая мне раздеться, пыталась пощупать мое тело.

— Выкладывайте же, красавица, — начал я подлизываться к ней, подавляя свое раздражение. — Произошло что-то необычное? У вас новый любовник?

— Угадайте!

— Так у мадам появился таковой?

— И да, сударь, и нет.

— Неужели этот маленький смешной человечек, Ляду, который все время пялил на нее глаза? Не может быть.

— Почему бы и нет?

— Шутите!

— В некотором смысле, месье.

— Селестина, не надо тайн. Я же ваш друг, как и друг мадам.

— Но вы же голландец, месье, — проговорила Селестина с оттенком пренебрежения. Я готов был отодрать ее за уши.

— Да, но француз в душе. Кто может устоять перед Парижем? Ведь столько лет я был влюблен в него и не сбежал, когда над ним нависла смертельная угроза.

Какие только люди не бывают ярыми патриотами! Готовая за двадцать франков перерезать глотку любому и ненавидевшая полицейских, Селестина была на седьмом небе от того, что сотрудничает с французской тайной полицией.

Мало-помалу мне удалось понять, как было дело.

Ляду подловил Герши на том, что в Германии у нее много знакомых, занимающих высокое положение. Герши, смотревшая на Ляду как на мелкого буржуа, стала изображать из себя этакую светскую даму, знаменитую танцовщицу. И в ответ потребовала объяснить, по какой причине задерживается выдача ей разрешения совершить путешествие.

— Являясь артисткой международного масштаба, я повсюду имею влиятельных друзей, — заявила она. — Но в душе я француженка. Иначе к чему бы мне было оставаться во Франции и переносить военные тяготы?

Пожалуй, Ляду удивился тому, какой смысл вкладывает его собеседница в понятие «военные тяготы». В ту зиму Париж голодал и зяб, но в комнатах у Герши стояли специальные печи. Многие парижские дети забыли вкус шоколада, а у Герши на столе лежали коробки с конфетами, присланные из Швейцарии. Цветы стоили баснословно дорого, а у нее в номерах можно было насчитать с дюжину ваз с букетами. Да и сама Герши, гладкая, как породистая кобыла, полулежала в новом, с иголочки, платье от Пакена и только разглядывала непрошеного гостя.

Но Ляду знал и о щедрости Герши. Дети беженцев, с которыми она встречалась три раза в неделю, получали шоколад и пальтишки, сшитые из ее старых шуб. У нее в салоне находили прибежище бойцы, желавшие забыть о войне, и она охотно откликалась на любой призыв о помощи.

Удалось ей обмануть Ляду или нет, неизвестно, но, когда комиссар заподозрил ее в том, что она работает на противника, она с возмущением отвергла подобную версию и предложила свое сотрудничество pour la France.

Во всяком случае, по словам Селестины, подслушивавшей их у замочной скважины, Ляду обещал обдумать ее предложение. В этот момент старуха выросла в собственных глазах, превратившись из прислуги куртизанки в сообщницу разведчицы! Какая это чудесная женщина! Кто бы мог подумать? Селестина гордилась знакомством с нею. Разумеется, отныне она будет нема как рыба. Никто не узнает, чем собирается заняться ее госпожа, даже если ей станут загонять иголки под ногти! Ну а раз мне стало известно, я непременно должен помириться с Герши и позаботиться о том, чтобы у нее не было ни финансовых, ни других проблем.

Я сделал вид, что страшно расстроен.

— Сходите, купите две дюжины роз для мадам.

— Мадам не велела без нее уходить.

— Ничего, я побуду здесь. Сбегайте быстренько. А сдачу оставьте себе.

Едва Селестина вышла, я кинулся в комнату Герши и открыл китайскую шкатулку, запиравшуюся на очень сложный замок. Там, в ее по-детски наивном «тайнике», я обнаружил то, чего даже не надеялся найти. На листке бумаги было написано шесть имен с брюссельскими адресами. Я торопливо переписал их, запер шкатулку и с хмурым видом сидел в ожидании Герши. Разрумянившись от ходьбы, она вошла торопливым шагом.

— Как дела?

— Дождь идет.

— Я так и понял. — Всякий раз, когда она попадала под дождь, волосы у нее завивались локонами.

— Ах, Франц, я такая умница.

— Неужели?

— Ко мне приходил один человек…

— Комиссар Ляду. Сотрудник французской тайной полиции.

— А откуда тебе это известно?

— Надеюсь, ты предложила ему свои услуги.

— Конечно! Я же тебе сказала, какая я умница.

— Гммм. Ну, и что дальше?

— Осенью меня хотят послать в Брюссель, а оттуда в Берлин.

— А дальше?

— Н-не знаю. Разве плохо, если мне поверят?

— Мы должны предоставить тебе какие-то сведения, которые ты сообщишь французам, чтобы они действительно поверили тебе, — проговорил я в раздумьи.

— Это было бы чудесно. И тогда мне больше не придется посылать письма Бэнде-Луизе? — озабоченно и одновременно лукаво посмотрела она на меня.

— Только одно, — решительно проговорил я.

— Нет. Ни одного.

— Совсем невинного содержания, — успокоил я Герши. — Напиши его сейчас. Если тебя в чем-то заподозрят, оно будет свидетельством твоей невиновности.

Пока она писала, я раздумывал. Подозревают ее или нет, ясно одно: Францу ван Веелю давно пора уходить со сцены.

Селестина принесла алые розы и поставила их в вазу рядом с письменным столом, за которым, хмуря лоб, сидела Герши. Упершись языком в щеку, она царапала пером по бумаге. Подняв глаза, радостно хихикнула.

— Для мадам от господина барона, — произнесла Селестина почти любезным тоном.

Герши удивилась. Я никогда не дарил ей цветы.

— Спасибо. Я смеялась вовсе не над твоим подарком. Я думала совсем о другом. Как ты мил, Франц. Ты действительно друг.

Список имен и адресов я впишу в текст, используя самые обыкновенные симпатические чернила. Потом посмотрим. В любом случае донесение окажется полезным.

Письмо, адресованное Бэнде-Луизе, я спрятал в один карман френча, список с именами — в другой. Взяв руки Мата Хари в свои, я поцеловал их поочередно.

— До вечера, — произнесла она с сияющим лицом, какого я давно у ней не видел.

— Нет, — произнес я раздельно. — Возможно, мы с тобой никогда больше не встретимся, дорогая.

— Франц!

— Ты отступилась от меня, Мата Хари, — сказал я. — Но помни, что я твой друг и что я люблю тебя!

Вошедшая в комнату Селестина навострила уши. Если «богатого» барона не будет рядом, то кто же оплатит счета кредиторов? Патриотизм — дело хорошее, но, когда возникает сомнение, надо спасать то, что можно спасти.

— Уйдите, Селестина.

— Мадам…

Мы с Герши стояли друг против друга, разглядывая узорчатый ковер в ожидании, когда удалится Селестина.

— Франц! Ты не посмеешь оставить меня в такую минуту.

— У меня нет выбора.

— Но что же мне делать?

— Как-нибудь выкрутишься. Найдешь себе кого-нибудь поважнее, чем твой Франц. Я в этом не сомневаюсь.

— Я ничем не хочу заниматься. Я никогда этим не занималась. Помоги мне. Ты мне нужен.

— Дорогая моя. Любовь моя. Мы должны проститься. — Я обнял ее и поцеловал в полные, мягкие губы. Это был поцелуй примирения и расставания.

— Прощай, — произнесла она, держась очень прямо.

Мы сплелись руками, бормоча что-то нечленораздельное. Встав на колени, я прижался лицом к животу Герши, отчаянно за нее цепляясь. Она тоже опустилась на колени, и мы, ни слова не говоря, закачались из стороны в сторону. После того как мы с трудом поднялись с пола, помогая друг Другу, Герши посмотрела на меня расширенными глазами, в которых не было ни слезинки.

Взявшись за руки, мы двинулись к двери.

— Бедный Франц, — проговорила она. — Бедный милый Франц.

Неверной походкой я вышел в коридор. Лицо мое было мокрым от слез.

 

XXIII

ФРАНЦ. 1916 год

Активными действиями мне нужно было оправдать свое существование. В конце 1916 года, покинув Париж, я отправился по поручению своего правительства в продолжительное путешествие через нейтральную Скандинавию, побывав по обеим сторонам фронта.

Мое начальство желало знать, кто же вероятнее всего победит. Я послал в Нидерланды великолепный, взвешенный доклад. Я отдавал должное отваге солдат обеих сторон. И, по настоянию шведов, призывал воюющие государства прислушаться к мнению президента Соединенных Штатов. (Этот школьный учитель, как ему и положено, пускал слюни, умоляя заклятых врагов начать мирные переговоры, тем самым предав своих павших.) Я докладывал своему правительству то, что ему было угодно услышать: будто обессилевшие противники, возможно, готовы прекратить боевые действия. Но что же было у меня на душе?

Пустота.

Гамбург, этот гордый, богатый город, питался кислым хлебом и эрзац-кофе, куда была добавлена игрушечная ложечка молока. На мертвых верфях ни души. Лишь в доках, служивших общественными столовыми, теплится жизнь. Из зданий германско-американского общества судоходства ведрами выносят жидкий, похожий на помои суп. На верхней палубе огромного «Императора», борта которого облупились и заржавели, на ветру трепыхаются грязные одеяла. Теперь это судно называется «Кап Полония». За целый день, проведенный в Гамбурге, я встретил лишь три такси.

Берлин. В витрине дома на Унтер-ден-Линден — сводки военных действий; на тыльной стене здания военного ведомства вывешены списки убитых и раненых. Повсюду военные, калек не видно: из опасения, что вид их деморализует и без того деморализованное население города, им запрещено появляться на улицах. Воинские эшелоны отправляются на фронт в мертвой тишине. Женщины и русские военнопленные копают и чистят сточные канавы, прокладывают трамвайные пути…

В воскресенье я отправляюсь в зоопарк, решив освежить детские воспоминания. За столиками с унылым видом сидят несколько человек. Перед ними кружечки с эрзац-пивом или мороженое из ароматизированного льда. Ссорятся голодные обезьяны, исхудавшие львы не находят себе места. Если умирающие от голода берлинцы не успеют вовремя съесть отощавших зверей, те вырвутся из клеток и сожрут тощих берлинских детей.

Все, даже солдаты, ропщут. Появилась поговорка: «Dorrgemüse; Trocken Brot; Marmelade; Heldentod» («Сушеные овощи, черствый хлеб, мармелад и смерть героя»). На Фридрихсштрассе каждый третий в трауре или с нарукавной повязкой из крепа. На улицах падают лошади — одни ребра.

Чуть ли не над самой головой у меня проплывает «цеппелин». Он держит курс на деревянный городок, построенный в предместье, где учатся бомбить наземные цели неопытные экипажи. Хорошенькое дельце!

Когда я попадаю в Германию в следующий раз, меня раздевают донага. Бумаги и одежду подвергают испытанию на кислотность с целью обнаружить следы симпатических чернил. Подошвы сапог прокалывают иглами. И так далее. Принадлежащие мне вещи возвращать не спешат. Я заявляю Гельмуту Краузе, что если не получу своевременно свое имущество, то… Ну и что я сделаю? Чтобы задобрить меня, он заказывает бифштекс. Бифштекс наполовину из мяса, наполовину из соевой пасты. Гельмут выходит из себя: начальство не желает признать тот факт, что французам и британцам удалось «расколоть» некоторые наши шифры. Краузе это известно наверняка, но тупоголовое руководство упорствует: «Коды абсолютно надежны, ergo, расшифровать их невозможно». По словам «дяди Гельмута», такое отношение чревато непредсказуемыми последствиями.

По всему Берлину расклеены объявления с предложениями награды за поимку преступников. Текст одного из них таков: «3000 марок будет выплачено любому, кто сообщит о местонахождении автора брошюры „Великие уроки великой забастовки“». Три тысячи марок, подумать только! Юнкера недовольны кайзером, который заигрывает с демократами. Кронпринц находит больше поддержки, чем его отец.

Тиргартен уставлен чудовищными деревянными Denkmale. Я плачу свои несколько марок за право вбить гвоздь в Гинденбург-Denkmal и смотрю на праздную, напряженную, угрюмую толпу. В людях не осталось ни куража, ни самоуверенности.

Все те, кого я люблю, умерли или умирают. В Вене я не встретил ни одного человека моложе семидесяти, к которому не испытывал бы чувства, похожего на презрение. Говорят, будто австрийцы оказались плохими солдатами, будто русские воевали только с австрийскими частями. Я иного мнения: первыми гибнут самые отважные.

Один офицер сказал мне в Мюнхене, что от австрийцев никакого проку. «Это милые, но совершенно безответственные люди, — пояснил он. — Блиндажи соорудят такие, что дубинкой проломишь. Повсюду, где провели хотя бы одну ночь, высаживают цветочки. Подавай им музыку, вино и отборные яства. Оттого немцы и гибнут. Велика ли охота погибать за них».

Ненавижу баварцев, которым приелась война. Они называют ее «заварухой, затеянной пруссаками».

В Бухаресте на вокзале — толпы народа. Население города эвакуируется. В поездах — ни воды, ни света, ни продовольствия. На каждой станции, где останавливается состав, — палатки. В них русские. Сплошь дикари.

У поляков привычка — ложась спать, они оставляют на печке вещи. Немецкие хозяева пытаются перевоспитать их, чтобы прекратить пожары. В Польше запрещено все английское, кроме фильма «Собака Баскервилей», который демонстрируют во всех кинотеатрах. Слышен жуткий голос «Толстой Берты», «Деловой Берты» или Brummer, как называют эту изготовленную на крупповских заводах гигантскую пушку. Из уст в уста передаются слухи: «На рассвете наступаем!», «Враг прорвал линию обороны!», «Едет кайзер!»

Я обращаюсь к толковому, из хорошей семьи, голландскому журналисту. Это граф ван Марейк де Бофор. Славный малый. Похоже, ему известно, куда именно приедет император и когда. Я сопровождаю графа.

Точно в назначенный срок поезд крайзера прибывает на варшавский вокзал. Подается двадцать семь моторов. Автомобиль кайзера ярко-желтого цвета. По обочинам дороги на Жгеж выстроились бородатые ландштурмисты. Заранее были отправлены целые фургоны флагов. Они трепещут на холодном ветру, который дует с польских равнин.

Проезжаем мимо полей былых сражений, видим разбитые повозки, изувеченные орудия, телеги, сани… сотни, тысячи деревянных крестов. На некоторых из них уже не видно имен. В деревнях новые названия: Кайзер-Вильгельмплатц, Гинденбургплатц.

На плацу в море грязи и грязного снега выстроились три полка с полной походной выкладкой. На автомобиле установлен золоченый алтарь.

Гусиным шагом проходят двадцать знаменосцев и два полковых оркестра. Солдаты в мышиного цвета шинелях вскидывают ружья «на караул» и кричат «хох!» В приветственный клич они вкладывают всю душу.

Иногда кайзер подпевает псаломщикам, но большей частью молчит. У него седые волосы и усы, глаза запали. В уголках рта, у ноздрей глубокие морщины. Некогда лихо закрученные усы обвисли. По окончании богослужения он говорит волнующими душу отрывистыми фразами о великом Союзнике, который стоит на нашей стороне: «Всевышний… Тот, на кого возлагали свои чаяния мой отец и мой дед… Дух Его да пребудет вечно в германском солдате и германском народе. Мощь наших противников будет сломлена. Они будут повергнуты на колени. Бог справедлив, он разобьет их и поможет нам победить!»

Почему же я так растроган? Почему душа моя очищена от грехов? Смыто все, что сделали со мной женщины, все то, что я причинил женщинам. Я мужчина, человек долга и чести. В душе моей мир, какого я не ведал прежде. Я люблю этого человека всем сердцем, я буду служить ему.

И я готов умереть за него. В этом мой долг, мое блаженство.

Когда я вернулся в Париж, то увидел, что там ничего не изменилось. Я был взбешен. Вульгарный, богатый город! На виду у всех целуются и обнимаются парочки. На каждой скамейке, вдоль каждого бульвара, в каждом парке. В чайных толпятся сластены, в кафе — любители выпить. В шесть часов вечера положено гасить все огни, но лоточницы продают фрукты при свете свечей. Одно время были перебои с продовольствием, но они ушли в прошлое. За витринами ресторанов, занавешенными плотными портьерами, ярко горят огни, посетители, принадлежащие к нижним сословиям, тратят свои баснословные заработки военного времени. Оперный наполнен ранеными, которые получили бесплатные билеты. Им улыбаются, их приветствуют, а с теми, кто потерял зрение, любезно беседуют.

В первый же погожий январский день на набережной Тюильри, на участке в сорок шагов я насчитал полтора десятка рыбаков и столько же зевак, наблюдавших, как те рыбачат. Я возненавидел их.

Но не ужасы войны, увиденные мною, преисполнили меня решимостью умереть. Чтобы погибнуть с честью, мне самому придется испытать те же ужасы. Я не смогу жить в условиях того мира, который наступит, где царят женщины, праздность, бессилие и страсть к красивым вещицам. Или же в революционном мире, французском или американском. В любом ином, кроме мира, где правят Пруссия и Австрия, которые дополняют друг друга, делая свой союз идеальным.

Полный решимости умереть, я хотел, чтобы умерли и все остальные. При виде детей, играющих в Тюильрийском саду, я думал: «Умрите, пока не повзрослели хотя бы на день!» Влюбленным, целовавшимся взасос на улицах, я мысленно твердил: «Умрите, пока не поженились и не наплодили потомства!» («В отношениях между полами нет ничего пристойного, только похоть», — внушал я им.)

«Умрите!» — говорил я простым солдатам, которые, налакавшись, бродили с остекленевшими глазами по улицам Парижа. «Умрите!» — твердил я, обращаясь к продавцам газет, книготорговцам, цветочницам и нищим.

Но прежде всего надо, чтобы умерла одна особа, женщина. Лишь тогда я смогу уйти в могилу с миром.

Моя мать оставила меня, избегала меня — и умерла. Моя суженая избегала меня — и умерла. Мата Хари избегала меня, покинула — и должна умереть.

Пожалуй, я был чуточку сумасшедшим. Жил я какой-то странной добродетельной, полубезумной жизнью. Над всем, ради чего стоило жить, нависла угроза.

Мой отпуск должен был начаться в сентябре 1917 года. Из Голландии я поеду в Германию, сброшу с себя маску подданного нейтрального государства, отцовскую фамилию и стану честно сражаться за настоящую свою родину. Я не боялся, что война к этому времени кончится. Она будет продолжаться до тех пор, пока все гордые и благородные люди, такие же достойные люди, как и я, не погибнут все до одного… Пока я жив, она не кончится. Но тем временем я должен убить одну женщину.

В течение одной недели произошли два события, которые дали мне возможность и стимул, подтолкнувший меня к достижению своей цели.

Список, который я отправил вместе с последним письмом Герши своей дочери, был тщательно проверен германской секретной службой в Бельгии. Пятеро из шести человек, рекомендованных Мата Хари комиссаром Ляду как связные, были известными нам французскими агентами. Но ведь смысл игры в том, чтобы жить и давать жить другим. Шестым был человек, которого мы считали своим. Очевидно, это был двойной агент. Поэтому его пристрелили. Теперь французы наверняка заподозрят Мата Хари в том, что она выдала его.

В числе моих знакомых дипломатов был испанец, женатый на кузине одного герцога. Педро нередко посещал салон Мата Хари. Это был молодой человек с узкой талией, голубыми глазами, большой любитель пошлых развлечений. После авиационной катастрофы, происшедшей в начале века, на нем не оставалось живого места. Потом кости у него срослись, однако, несмотря на мудреное устройство, компенсировавшее ему потерю слуха, Педро почти ничего не слышал. Чтобы скрыть от всех свой недостаток, он постоянно болтал, причем довольно беспечно. У него была любовница, французская потаскушка, в прошлом единственная подруга Герши.

В январе мы с ней случайно встретились. Она спросила, что же случилось с ее милой Мата Хари. Куда она пропала? И нельзя ли получить кое-какие вещи с виллы в Нейи, которые ей когда-то пообещала Мата Хари. Жизнь в Париже такая дорогая, а Педро уехал в Испанию раздобыть деньжат, чтобы можно было жить более-менее сносно.

Я ответил, что пока ей не удастся ограбить Мата Хари. Но со дня на день она должна приехать.

— А разве вы не расстались с ней?

— Небольшая размолвка. Только и всего.

Педро вернулся из Мадрида, и я тотчас испытал на себе его испанские abrazo, хотя мне никогда не нравилось, когда меня обнимают за плечи или чмокают в щеку мужчины. Латиняне не понимают по-настоящему, что такое мужественность, хотя испанцев в ее отсутствии не упрекнешь. Если бы это не была латинская страна, то, возможно, я обрел бы в Испании родину. Испанцы не утратили добродетелей средних веков. Но только в Германии такие добродетели сочетаются с промышленной мощью, благодаря чему и возникла иерархическая цивилизация во всей ее красе, в которую Австрия внесла элемент изящества.

Мне не пришлось притворяться перед Педро, будто Мата Хари в Париже, поскольку он сам беспрестанно торопливо говорил об этом, перемежая речь вульгарными выражениями, и все рассказал о ней сам.

— Матерь Божья, живет она припеваючи, — тараторил он. — Устроилась в «Отель де ла Пас». Это самый лучший отель в Мадриде. Ее встречают повсюду, чаще всего в обществе капитана первого ранга фон Крона, помощника германского военно-морского атташе. Вот это был скандал, чтоб я сдох! Каждое воскресенье в barerras вместе с Домесса, пикадором. Представь себе, женщина в barerras! А Лаланда всякий раз вешает свой плащ перед ее креслом. Даже когда она пришла с англичанином, лордом Латрелом, который вздумал жалеть лошадей. Все эти «томми» пускают сопли насчет лошадей и ни хрена не смыслят в бое быков. Хотят, чтобы убивали не лошадь, а человека. Представляешь? И все равно El matador magnifico Лаланда воздал почести нашей темнокожей красавице. Что ты на это скажешь? Испанские дамы не принимают у себя Мата Хари; еще бы, ведь она танцует нагишом. Но какая жопка у нашей девочки! Пальчики оближешь, клянусь Пресвятой Девой! — Пока он трещал без умолку, я представил себе высокое синее небо Испании. Она сидит за столиком в ресторане «Льярди», если он еще открыт, ест рыбу под коньячным соусом, ягненка, извлеченного из овечьей утробы до его рождения. Купит себе резной гребень и кружевную мантилью — в такой дурнушка становится хорошенькой, хорошенькая — красавицей, а красавица — богиней.

Представил себе, как Герши флиртует, принимает гостей, но не мог допустить мысли, что она якшается с тореадором. В ней самой была капля крови простолюдинов. Она с таким трудом пробила себе дорогу в аристократические салоны с целью приобрести какой-то вес в светском обществе, что вряд ли станет рисковать своей репутацией, связавшись с каким-то тореро. Зато я видел ее в изящных гостиных за чашкой чая, а затем за рюмкой аперитива в баре, где собираются светские бездельники. Закрыв глаза вуалеткой, она ведет изысканные разговоры, а тем временем севернее Пиренеев бушует война. Представляя себе, как она в послеполуденный зной отдыхает нагишом, как лежит она ночью… Потом усилием воли заставлял себя забыть о том, что она в Мадриде.

В Мадрид точно бабочки на огонь слетаются агенты, контрагенты, шпионы и прочие, чтобы обделывать свои делишки. Пока она в Испании, ничего сделать нельзя. В этой стране шпионы в безопасности, это убежище, и оно неприкосновенно.

Надо проследить за ней и ждать, когда она появится в Париже, как ждет у мышиной норы свою жертву кошка. Она настолько глупа, что вернется в Париж. Но когда?

Любопытно, передала ли она капитану Ляду информацию о наших субмаринах, действующих у побережья Марокко, которой я ее снабдил? Когда я ее передал, спасти подводные лодки было невозможно: британская военно-морская разведка успела обнаружить их. Но связь между различными родами войск ненадежна в любой стране, а в странах Антанты — в особенности. Все ревнуют и завидуют друг другу. Вполне возможно, что Герши приобрела репутацию агента, предоставившего Франции ценную информацию.

И я нанес визит Ляду.

Любопытную мы с ним вели игру. Ни тот ни другой не знал, что именно известно партнеру и каково его истинное положение. Однако, как мне представляется, я извлек больше выгоды из нашей встречи, чем француз.

— Сударь, — начал я, изображая смущение. — Общеизвестно, что некая дама длительное время была, скажем прямо, моей любовницей. С недавних пор у меня появились основания подозревать ее… — не решаюсь произнести это слово, питая глубочайшее почтение к вашим методам и зная, что вы пальцем не тронете невинного человека, — в государственной измене.

— Измене по отношению к кому? — спросил капитан Ляду, царапая на клочке бумаги. Скрип пера, применяемого во всех французских канцеляриях, раздражал меня, и я едва сдерживался, чтобы не попросить его перестать действовать мне на нервы. — Мадам Мата Хари голландка.

— По отношению к Франции, сударь, а следовательно, и Голландии. Мы страна нейтральная, а быть нейтралом означает не вставать ни на чью сторону.

Я извлек китайскую шкатулку, которую похитил из комнаты Мата Хари перед тем, как она уехала в Виттель.

— Эту игрушку я обнаружил у мадам дома, после ее отъезда и, помня, как по-детски она развлекалась с этой шкатулкой, решил из любопытства заглянуть в нее. Внутри, в тайнике, я обнаружил вот это. — Я протянул капитану оригинал списка. — Брюссельские адреса. Ничего не могу сказать об остальных, сударь, но, к сожалению, одно из этих лиц, как мне стало известно, германский агент. Почему у нее есть такой список? Почему она спрятала его? — Придав своему лицу недоуменное выражение, я опустился на стул.

— И вы решили принести это мне? — спросил Ляду, взглянув на составленный им самим список.

— Сударь, я дипломат, представляющий нейтральное государство, и это меня не касается. Однако мне не хотелось бы думать, что женщина, с которой я столько времени жил в городе, который я люблю, предала его. И не желаю, чтобы мое имя было запятнано.

— Ваши чувства, в известной мере, делают вам честь, — заявил наглый француз, почесывая ухо свободной рукой. Потом с покровительственным видом продолжал: — Хочу сообщить вам строго конфиденциально, что мадам предложила нам свои услуги и этот список мы передали ей сами.

— Ах, вот оно что, — облегченно вздохнул я. — Она напрасно так поступила, однако это меняет дело. — Потом я недоуменно спросил: — Но право же, капитан Ляду, по моим сведениям, этот человек… — указал я на фамилию убитого агента. — Этот человек работает на противника, то есть, хочу сказать, на бошей.

— Мы знаем, — мрачно проговорил Ляду. — Нельзя ли вас попросить забыть подобного рода информацию?

— Разумеется. Должен признаться, я рад, что пришел к вам. — Поклонившись, я привстал со стула.

— Очень любезно с вашей стороны, сударь. Если сможете, не поделитесь ли своими впечатлениями от совершенного вами путешествия? Вы имеете перед нами преимущество. Можете побывать по обеим сторонам фронта. — Каким любезным был он в эту минуту.

Пока я излагал свои, довольно невинного свойства, наблюдения, неожиданно, чтобы застать меня врасплох, Ляду спросил:

— Вы когда-нибудь слышали о Х-21?

— Х-21? — хладнокровно повторил я. — Что это значит? Я не…

— А о Докторше?

— Конечно. Об этой слышал. Это германская шпионка. Кто о ней не слышал? Кому не любопытно узнать о столь знаменитой личности. Даже если половина того, что о ней рассказывают, правда, она самый опасный враг Франции!

Вокруг имени Эльспет создавались легенды, хотя никто, кроме тех, кто никогда ничего не расскажет, не знает, кем она была на самом деле. Конечно же, ее предали, правда, о том, что ее предали, говорили раз двадцать. Где она скрывалась, не знал никто.

— У нас есть основания полагать, что Докторша и Х-21 — это одно и то же лицо. Но это лишь усугубляет тайну. Так сказать, вместо одного икса получаются два. Если вам вдруг доведется напасть на ее след, буду вам чрезвычайно признателен…

Машинально кивнув головой, я сказал:

— Любопытное совпадение.

— Какое именно?

Усмехнувшись, я махнул рукой:

— Дело в том, что Х-21 — это метка на белье Мата Хари.

— Действительно, любопытное совпадение. Как смешно. — Но по глазам капитана Ляду нельзя было сказать, что ему смешно. — Острый же у вас глаз, если вы сумели разглядеть метку на дамском белье. И где же? На интимных деталях туалета? — Мы с Ляду были светскими людьми.

— Разумеется, нет. — Я высоко поднял брови. — Ведь такого рода швейные изделия доверяют лишь горничной. Но наволочки и простыни, украшенные чрезвычайно изящной вышивкой, сдавались в прачечную. Знаете ли вы, что однажды за пару простыней она уплатила пятьсот франков?

— Господи помилуй, — искренне удивился Ляду. — Неужели кто-то действительно спит на таких простынях? — Но он тотчас вернулся к интересующей его теме: — И все-таки, каким образом вам удалось разглядеть метку?

— Видите ли, — проговорил я, словно объясняя бестолковому немудреную шутку. — Однажды я видел, как она составляла список и в конце его поставила обозначение Х-21. Я поинтересовался, что это значит, и она объяснила, что постельное белье у нее настолько дорогое, что она собственноручно пересчитывает простыни, а Х-21 — это ее метка. X — значит Хари, 21. Конечно, больше я об этом не задумывался, но при вашем замечании по поводу агента с таким шифром мне на ум пришел этот эпизод. Я вовсе не намеревался шутить. Я полагал, что речь идет о серьезных вещах.

— Шутка делу не помеха, — заметил Ляду. — И всегда уместна. Позвольте поблагодарить вас, барон, за ваш визит.

— Могу ли я надеяться, что мое посещение останется между нами?

— Ну, разумеется.

— Вы представить себе не можете, какой камень свалился у меня с души. Я не мог даже мысли допустить, чтобы дама, с которой мы так мило проводили время, работала на бошей. Но в военное время ни в чем нельзя быть уверенным. К тому же, я обнаружил этот список. — Ляду, естественно, оставил его у себя. — Умоляю, не заставляйте мадам выполнять задания, которые могут оказаться опасными для нее. Мы с ней более не «друзья», но я очень к ней расположен.

— Ни в коем случае, — вежливо проговорил Ляду, выпроваживая меня из кабинета.

Я вернулся к себе, идя по набережной Сены. Опустились сумерки. Один за другим вспыхивали газовые фонари, живописно освещая дома и улицы. Днем было заметно, как устал Париж. Холод, голод, тяжкий труд сказывались на тех его жителях, у которых не было достаточно денег. Наблюдалась нехватка мыла и предметов роскоши. Все чаще встречались люди в трауре, даже маленькие дети были в черном. На улицах попадались главным образом военные автомобили — угловатые, безобразные. Голые ветви деревьев не были подстрижены, студеная зима, казалось, охладила пыл парижан. Но в сумерках, при свете газовых рожков город был прекрасен. Так увядшая женщина кажется красавицей при свете свечей, если те горят не у самого лица, а поодаль. Кроме того, серые краски города и лиловые оттенки закатного неба создают великолепную живописную палитру, и картину эту дополняет перламутровый туман, поднимающийся над рекой.

Я мечтал о том, чтобы снаряды дальнобойных орудий стерли Париж с лица земли, чтобы после моей смерти любоваться вечерней столицей не смог бы никто.

В моем воспаленном уме стали возникать самые дикие планы. Если кто-то полагает, что мы — сотрудники секретной службы — чересчур закомплексованы, то это не так. Простые сюжеты иногда приносят успех, но наиболее успешными оказывались акции, сюжет которых был закручен наподобие лабиринта Минотавра.

Ляду располагал доказательством того, что Мата Хари находится на службе германской разведки: после того как ей стало известно имя двойного агента, тот погиб. По словам Краузе, французы расшифровали код, который я использовал для передачи в Берлин донесения о деятельности Х-21. Скорее всего, им удалось раскрыть шифр в силу самой протяженности донесения, в котором перечислялись мнимые успехи Мата Хари. Теперь же, благодаря моей подсказке, Ляду заподозрил, что агентом Х-21 была Мата Хари, а не Докторша.

Поэтому он и счел целесообразным арестовать ее.

По этой же причине нужно было бы расстрелять Герши. В те дни французы были озлоблены и мстительны. Ко всему, они не смогли нам простить смерть Эдит Кавелл. Кровь ее была на наших руках, и французы не поколебались бы обагрить свои руки кровью шпионки, работавшей на немцев. Ни слабый пол, ни красота, хотя и поблекшая, не спасли бы Герши, если бы ее признали виновной.

Одно время я жалел, что снабдил Мата Хари столь ценной информацией с целью убедить Ляду в искренности ее желания служить на благо Франции. Германские субмарины, находившиеся у побережья Марокко, были потоплены. Но потом я пришел к выводу, что это мне на руку.

Если она шпионка такого масштаба, какой я изобразил Х-21 в своем донесении, то для германской секретной службы она стоила гораздо больше, чем две подводные лодки, даже если она и была принята на французскую службу в качестве агента. Во всяком случае, они решили бы, что мы станем рассуждать именно таким образом.

Никто, кроме меня, не сумел бы определить, на что она действительно способна, а на что — нет. Сомневаюсь, чтобы кто-либо из моего германского руководства счел разумным выдать Мата Хари союзникам. Но мне было виднее.

Вздумай Герши «признаться», она сделала бы это так величественно, что никто бы не принял ее признание за чистую монету. Я изучил свою танцовщицу.

Даже если бы она выдала меня, я сумел бы скрыться, но дело было не в этом. Едва бы ее схватили, я бы исчез через черный ход, прежде чем жандармы пришли за мной с парадного. Я уже поставил крест на своей деятельности голландского дипломата и немецкого агента. Я не желал попасть в западню именно в эту минуту и сообщил Краузе, что «лег на дно». Не желал умереть в безвестности, запятнав свое имя. Нейтрал, служивший Германии за деньги? Нет, это не для меня. Как только дело Мата Хари будет завершено, я стану солдатом кайзера.

А тем временем я осуществил последнюю свою операцию в качестве агента германской секретной службы. После того как Мата Хари будет осуждена как Х-21, другие сотрудники германской секретной службы, действительно проделавшие ту работу, которую я ей приписал, облегченно вздохнут. Эльспет Шрагмюллер будет в большей безопасности, а разведывательная сеть Центральных держав станет прочнее.

Когда Мата Хари поставят к стенке, я смогу сказать себе: «Молодец».

В тот вечер я выпил за собственное здоровье лучшее шампанское, привезенное из Реймса. Осушив бокал, я разбил его вдребезги.

 

XXIV

ЛУИ. 1916 год

Приехавшая в Виттель Герши была ничуть не похожа на сестру, мать или тетушку кого-то из выздоравливающих, хотя на ней была плотная вуаль и скромная одежда. Разве можно было скрыть призывную походку, пышность тела, огромные трепетные ресницы. Едва появившись, она стала сенсацией.

Каким образом Герши меня отыскала, я ее не спросил. Она направилась прямо ко мне в гостиницу, один из огромных корпусов, в которых в 1890-х годах обитали больные, приезжавшие на воды. Ей сказали, что капитан Лябог куда-то вышел. Пусть смуглая дама подождет.

— К вам дама, — произнес военный писарь, указав мне на нее, едва я появился. И тотчас все бездельники навострили уши и повернули в нашу сторону головы. — Она не назвала своего имени, капитан…

Герши сидела в просторном кресле, сложив на коленях затянутые в перчатки руки и поджав ноги, не обращая никакого внимания на окружающих. Над ее головой висел плакат, на котором был изображен человек, прижавший палец к губам: ХРАНИ ТАЙНУ, КРУГОМ ШПИОНЫ! На другом плакате был изображен кайзер в виде Антихриста — вместо усов трезубцы, на голове — шлем о семи рогах. Кое-кто из нас, не очень-то полагаясь на Господа Бога, считал, что пропаганда такого рода в одинаковой мере способствовала как развитию пораженческих настроений, так и укреплению воли к победе.

Я направился к ней с распростертыми объятиями и бьющимся сердцем. К черту этого Ляду и его инсинуации. Возможно, когда-то в самом начале войны, когда она всем казалась романтичной, Мата Хари и играла роль этакой роковой женщины-агента. Фрицы были в нее влюблены, но не в меньшей мере ее любили и французы.

Она испытующе взглянула на меня, потом изящно поднялась с кресла и крепко обняла за шею. Каким же я был ослом: обидевшись на мою голубку из-за этого толстого грубияна, столько лет не видел ее!

— Папа Луи, cher папа Луи, — шептала она мне на ухо.

— Ма fille, ma fille, ma fille!

— Скажи мне…

— Скажи мне…

Смеясь и чуть не плача, мы попытались перебросить мостик через трещину, разделявшую нас, размером в четыре года. И напрасно. Едва мы обнялись, как она исчезла.

Вместо былой бесшабашности я увидел в ней какую-то усталость. Тело ее чуточку постарело, хотя лицо ничуть не изменилось, оставаясь таким же безмятежным и юным. Но если бы она выглядела на столько лет, сколько ей было в действительности, она была бы интереснее.

— Ты так похудел, Луи! Хотя всегда был такой. Даже хуже. Облысел, — улыбнулась она. — Стал сильнее. Настоящий мужчина… — Тут она осеклась, не желая мне напоминать, что, будучи ее импресарио, я жил не полнокровной жизнью и не очень-то проявил себя как настоящий мужчина. — Вернее, настоящий солдат, — поправилась она, — который совершил столько подвигов.

— Медали не делают человека героем, — возразил я. — Я все тот же Луи. А ты все та же Герши, которая всегда уговорит зеленщика продать ей два десятка луковиц. — В то время лук был самой большой редкостью.

Ничего она мне не расскажет, пока я сам не сообщу ей всего о себе. Я старался скрыть от нее то, что невыносимо было рассказывать, надевая на себя разные маски. Смешную — изображая как забавные события роковые или жуткие эпизоды; благородную — делая вид, будто героизм это не что иное, как несчастье, которое то и дело выпадает на долю каждого бойца; гневную — относясь к «ним», как к предателям, спекулянтам и подлецам. Это «они» не разработали толковые планы боевых действий, это «они» не поставили нам кожу для обуви, которая не промокала бы от крови и грязи. Да и войну бы я повел гораздо успешнее!

Потом перестал переливать из пустого в порожнее и стал рассказывать Герши правду. Словами, которые исходили из глубины души. Глядя ей в глаза, я поведал ей о том, что это такое — находиться там, чуть севернее и восточнее тихого городка, в котором мы с ней находимся. И каково это в действительности. Я никогда раньше не думал, что расскажу кому-либо об этом, и когда меня прорвало, у меня закружилась голова.

— Мой товарищ… — наконец-то произнес я, ведь от гибели нас очень часто спасала дружба, рожденная в окопах.

— Он жив? — осторожно спросила Герши, проявляя такт и понимание.

— Он этажом выше.

— Хорошо!

Я рассказал ей о Бернаре, сыне турского банкира, говорившем на простом и элегантном французском языке, по сравнению с которым язык парижских «образованцев» казался trop pointu, и, появляясь в столице, никогда не переходившем по мосту Сен-Мишель с Правого берега на Левый. Это был образец добропорядочного буржуа, тот тип человека, который я сам некогда отверг, не пожелав им стать. И вдобавок он был провинциалом. Узость его манер и морали не уступала узости галстуков, да и сам он весь был зашнурован, точно казенные штиблеты.

До его появления мы жили в землянке с лейтенантом Валиноном, поэтом. Во время передышек мы с ним вели философские споры, а по ночам, под беспрестанный аккомпанемент орудий, читали карманные издания классиков. Не заботясь о собственной плоти, которая в боевых условиях подвергается недостойным личности испытаниям, мы обросли бородами, завшивели и провоняли. С виду мы ничем не отличались от своих солдат — главным образом рабочих из Марселя. Мы отрицали героику и считали себя шибко интеллигентными людьми.

Бернар же вечером и утром чистил зубы, ежедневно брился, щедро освежаясь после этого одеколоном. Тщательно заправлял постель, на которой мы спали по очереди, не оставляя на грубом одеяле ни одной морщины. Когда он здоровался, казалось, что это обращается к своим служащим управляющий банком. Сначала мы с Валиноном недолюбливали его в еще большей мере, чем солдаты. Те, по крайней мере, как истые французы, восхищались его изысканным туренским произношением.

Всякий раз, когда нужно было возглавить дозор, Бернар тотчас вызывался добровольцем. Когда «они», приняв гнусное решение захватить несколько квадратных метров никому не нужной земли на нашем секторе, посылали нас в атаку, Бернар поднимался первым, оказавшись как на ладони, прежде чем броситься на врага.

Я обзывал его «parvenú combattant», но потом выяснилось, что он попал к нам не из офицерского училища, а из-под Вердена.

Солдаты, вначале неохотно выполнявшие приказы офицеров, души в нем не чаяли. За Бернаром они готовы были пойти в огонь и в воду. И шли. И возвращались. Будучи его непосредственным начальником, я считал своим долгом запрещать ему лезть на рожон.

— Начиная с сегодняшнего дня, перестань творить чудеса геройства, — приказал я Бернару.

Удивленно посмотрев на меня, он сказал: «Il faut faire ce qu'il faut faire». Эта напыщенная фраза: «Надо выполнять свой долг» — в его устах прозвучала совершенно естественно.

Валинона перевели в другую часть, и Бернар стал моим товарищем, другом, любимым братом. Я действительно полюбил его. Бернар пришел бы в ужас, если бы нас заподозрили в гомосексуализме, однако один из элементов его был налицо: чистая, как у древних греков, любовь. Любя мужчину, я сам становился мужчиной. Из своего знакомства с Герши я давно усвоил: можно любить женщину настолько сильно, чтобы забыть о том, что находится у нее между ног. Сблизившись с Бернаром, я понял, что дружба, рожденная в огне, может смягчить самое черствое сердце.

Опасность обостряет и очищает чувства. Мы с Бернаром поссорились лишь однажды — в глубоком немецком тылу, попав в плен. Взяли в плен нас в мае, и почти тотчас же группа офицеров, находившихся в заключении, раскололась на два десятка политических партий. С французскими военнопленными всегда обстояло именно так. Вот почему, в отличие от британцев, нам не удавалось организовать побег. Так уж заведено у французов, что одновременно с глобальными они ведут еще и гражданские войны. Я считал себя интеллигентом левого толка. Бернар был провинциалом консерватором. Нашему союзу удалось преодолеть временные идеологические разногласия, и при первой же возможности мы вместе сбежали.

История каждого побега — это целая сага. Сколько таких историй мы слышали с начала войны! Я бы не стал рассказывать никому, даже самому себе. Но Герши я рассказал все, ничего не прибавляя и не приукрашивая, хотя она была готова поверить и лжи.

Единственной светлой стороной этой дикой эпопеи было то, что ни один из нас не колебался, когда речь шла о товарище. Всякий раз я принимал именно то решение, которое устраивало бы нас обоих, хотя, будь я один, сделать это было бы проще.

По иронии судьбы ранил его свой же снайпер-эльзасец. Когда мы подползли к французским позициям, тот окликнул нас по-немецки. Знание этого языка дважды выручало нас, и Бернар отозвался. Одной пулей ему раздробило скулу и оторвало правое ухо. Вторая угодила в желудок.

— Ему здорово досталось, — предупредил я Герши. — Тебя это не испугает?

— Папа Луи! — с укором воскликнула она.

Мы провели вместе шесть дней. Два фронтовых товарища и трепетная женщина гуляли по городу, бродили по лесным тропинкам. Пили минеральную воду «Виттель» словно шампанское, а дешевое мозельское — точно первосортное бордоское. Мы задерживались после завтрака, обеда и ужина, чтобы поболтать, а потом продолжали беседу у нее в номере. Двое сидели на кровати, третий — на стуле.

Даже погода благоприятствовала нам. В Вогезы словно вернулось лето, ночью светила луна.

Бернара все время мучили раны, и он принимал лекарства, от которых у него возникали галлюцинации, но даже бред его был какой-то осмысленный. Чтобы развлечь его, Герши рассказала смешную историю.

— Однажды я танцевала в чем мать родила, и один господин, сидевший в третьем ряду, чихнул. Да так, что обрызгал меня. Верно ведь, Луи?

— Надо же! — проговорил Бернар.

— Когда меня вызвали на бис, я, достав водяной пистолет из-под плаща, попала ему прямо в глаз. Верно, Луи?

— Из водяного пистолета тебе не попасть и в амбарные ворота, — осадил я Герши.

— Мы с ним простудились, — продолжала Герши. — Господин в третьем ряду и я.

Мы покатились со смеху.

Несмотря на намеки, я не знакомил ее больше ни с кем. Бернар, которого пришлось тащить за руку, чтобы представить его Герши, и который вначале смущался своей внешности (ухо оторвано, щека похожа на кусок говядины), в ее присутствии стал чувствовать себя сказочным принцем. Доброта творит чудеса. Накануне отъезда Бернара в базовый госпиталь из-за того, что рана в живот снова дала себя знать, Герши отослала меня куда-то и провела вечер с моим товарищем.

На следующее утро смуглая кожа ее словно поблекла, глаза затуманились. Я ходил словно в воду опущенный. Поскольку я считался выздоравливающим, поехать следом за Бернаром я не мог. В этом смысле на оккупированной противником территории я был более свободным в своих действиях. Посадив Бернара в поезд, мы пошли в станционный буфет выпить кофе. Посмотрев на меня с обиженным видом, Герши призналась, что ей нужны деньги. Срок платы за пансион давно прошел.

— А я-то думал, ван Веель освободил тебя от мелочных забот, — с осуждающим видом проговорил я.

— Франц любил меня и оттого залез в долги, — высокомерно заявила Герши. — Когда мне это стало известно, я вернула ему все, что смогла. Потом… мы расстались. Вот и все, Луи. Но я действительно любила Франца.

— У тебя дурной вкус, — сказал я. — Это подонок.

— Возможно, — ответила Герши. — Но ведь любят и подонков.

— Если они достаточно смазливы, да? Ну, ладно. Оставим это. Ну, а что с виллой Бобби? Разве ты ее не продала?

— Нет еще. К тому же он не выкупил закладную. Наверно, жена не разрешила, когда он вернулся в лоно семьи. А, Луи?

— Этот англичанин любил тебя, — сжалился я над нею. — Однако, приехав домой, он даже не вспомнил о тебе. Неужели тебя никто сейчас не любит?

— Разумеется, но… — Я понял, что она придумывает себе любовника. — Это такой человек. Такой… Известный. И красавец. Но он занимает очень высокий пост. Он уехал выполнять секретное задание. Такое секретное, что мне ничего о нем не сказал. Он… — Герши понизила голос и добавила: — Он русский и принадлежит к императорской фамилии.

— Естественно. — Я мог только улыбнуться.

— И вот я здесь. Чтобы тебя встретить.

Сердиться на нее подолгу было невозможно. Кроме того, я находился в мрачном настроении, потому что беспокоился о Бернаре, к которому она была столь добра.

— Увы, голубушка. Теперь я бедный папа Луи. Однако счета твои как-нибудь оплачу.

— Я вела себя не слишком разумно, правда ведь? — облегченно вздохнула она.

— И не очень осмотрительно, — произнес я снисходительно.

— Что ты этим хочешь сказать? — встрепенулась она, пытаясь не подать виду, что встревожена.

— Ведь твой голландец, ван Веель, наполовину немец, верно?

— Ну и что из этого?

Я решил, что подозрения Ляду касаются ван Вееля. А барон этот ненадежный тип.

— Как, по-твоему, на чьей он стороне? Надо признаться, что очень многие голландцы откровенно симпатизируют немцам.

— Мы с ним никогда не говорили о политике, — занервничала Герши.

— Ты и сама голландка.

— Дело в том, — начала она со знакомым мне невинным видом, какой она на себя напускала, готовясь дать волю своей фантазии. — По правде говоря… — Широко открыв глаза, она нагнулась ко мне.

— Слушаю вас, Мата Хари!

— Не будь таким несносным, — проговорила она, глядя на потолок. — Хочу сообщить нечто такое, чего не говорила даже тебе! А теперь скажу. Думаю, я вовсе не голландка.

— Неужели? — Но ироническая интонация моего голоса не смутила ее.

— Моя мама действительно вышла замуж за Адама Зелле, и я голландская подданная, но он мне не родной! Это же совершенно очевидно. В детстве я не была уверена в этом, потому что мама всегда все скрывала. Но однажды она проговорилась и заявила мне, что мой настоящий отец… — Тут она, сложив ладони рупором, прошептала мне на ухо: — Принц Уэльский.

Откинувшись на спинку стула, она принялась гипнотизировать меня взглядом, чтобы я поверил ее словам. Не могу вам объяснить, до чего же было интересно слушать вариации на ту же тему спустя столько лет. Леди Грета Мак-Леод — побочная дочь этого вездесущего шалопая королевской крови! Герши — незаконнорожденная внучка королевы Виктории! Очаровательно!

— И все же ты должна быть осмотрительна, моя милая.

— Что ты все твердишь об осмотрительности, Луи? Почему я должна быть осмотрительна? Я Мата Хари. Люблю того, кто мне нравится. В любовных вопросах я поистине нейтрал!

— Ну так вот. Один господин по фамилии Ляду…

— Ах вот оно что! Надеюсь, он ничего тебе не говорил?

— Нет. Он только задавал вопросы.

— Ну, конечно, Луи. Я не могу ничего скрыть от тебя. Никому не говори, но капитан Ляду обратился ко мне с просьбой сотрудничать с французской секретной службой. Понимаешь? Я могу ездить куда угодно, поскольку всех знаю. Он находит, что я сумею быть им полезной. Несомненно, он наводил обо мне справки. Я сказала, что подумаю. Они не разрешают мне стать сестрой милосердия.

— Сестрой милосердия? Кто не разрешает?

— Они. Одно время я выполняла работу по линии Красного Креста. Потом детей-беженцев, с которыми я занималась, увезли из Парижа. Но ведь надо же что-то делать, верно? Однако одна ужасная женщина заявила, дескать, всем известно, что вокруг шпионы и что есть такие шпионки, которые прикидываются сторонницами Франции и добровольно работают в Красном Кресте, а сами в это время, бинтуя раны, подсыпают туда толченое стекло. Ты можешь себе представить? Я была единственной иностранкой, и эти старые завистливые клячи сразу посмотрели на меня. Хотела бы я увидеть, как это подсыпают стекло во время перевязки. Я и без стекла-то намучилась с перевязками. И я оставила эту работу.

— Действительно, во время войны не только ужасов, но и примеров идиотизма было достаточно. Милая моя девочка. Но ты не связывайся ни с Ляду, ни с такими делами. Это опасно.

— Может быть, это мой долг. Надо же выполнять свой долг.

— Перестань молоть чепуху, — сказал я твердо. — Не будь дурой набитой.

Герши нетерпеливо мотнула головой. Потом, поежившись, спросила совсем иным тоном:

— Бернара снова отправят на фронт?

— Нет, надеюсь!

— А тебя?

— Думаю, да.

— Не ходи туда, Луи, не ходи!

— Если пошлют, то пойду, — произнес я, рассуждая тоже как набитый дурак. При мысли, что придется вернуться на передовую, мне стало тошно. Чтобы скрыть это от Герши, я закурил.

— Лучше б не знать мне, — проговорила она. — Лучше б не знать. — Герши словно беседовала сама с собой, но в голосе ее прозвучала такая боль, что я был потрясен. Мне редко приходилось слышать, чтобы она говорила так искренно.

— Не знать чего, детка? Что с тобой?

— Не знать, каково там, Луи. Я не хочу знать, а не получается. Вы все рассказываете мне об этом. Зачем? Другим вы не рассказываете — ни женам, ни дочерям, ни друзьям. Там вы совсем другие — застегнутые на все пуговицы, спокойные. Пусть, мол, думают, что там все в порядке. Идет героическая борьба, как во время крестовых походов, или что-то вроде того. Рассказываете правду только мне. Даже ты, Луи. Ты знаешь, что я права. Даже Бернар. Как там на самом деле. Я молчу, и вы начинаете говорить. Про страх, кошмары, грохот. Чавкающая грязь. Леденящий ужас. Мне все это мерещится по ночам. Мерещатся самолетики с маленькими крылышками. Они изрыгают пламя, и люди сгорают прямо в небе. Все заняты лишь тем, чтобы уничтожить друг друга, и об этом ты рассказываешь не кому другому, а мне. Я знаю все о каждом из вас и о каждом из ваших друзей. Вы заставляете меня слушать вас. Это невыносимо. Давным-давно умер один… маленький мальчик, и я тогда решила, что все остальное не имеет никакого значения. Но я ошиблась. Мужчины словно жаждут смерти! Но только не такой, избави Бог! У меня нет сил, я не хочу знать обо всем этом. Хуже того, я знаю, каково и по ту сторону фронта. Там страдают не меньше вас. Думаешь, я продолжала бы стоять в грязи, если бы меня туда толкнули, и стала бы стрелять, если бы мне дали ружье? Ни за что! Я бы этого не стала делать. Зачем же вы это делаете? Почему не прекратите? Почему не прекратите?

— Герши!

Я обхватил ее обеими руками и долго не выпускал из объятий. Она молчала и не проливала слез, но все ее тело сотрясалось словно в конвульсиях. Действительно, я тоже рассказывал ей о войне. И действительно, никому, кроме нее, не рассказывал.

В тот день, когда уехал Бернар, пошел дождь. Он лил не переставая. Вскоре тихие улочки селения превратились в реки грязи. С деревьев стекала вода, лес почернел, сквозь дымку проглядывали очертания облаков, над которыми нависли зловещие тучи. Закаты окрашивались в кровавые тона или ослепительно желтый цвет разорвавшегося снаряда. Луна, прорываясь сквозь пелену облаков, напоминала вспышку ракеты, и ты невольно искал укрытия, вспомнив пережитый страх. Но Мата Хари чаровала, выслушивала наши откровения, любила нас.

Нас было уже не трое, а целая семья. Мои друзья и знакомые с деликатностью, свойственной тем, кто побывал на войне, всякий раз, когда появлялся Бернар, оставляли нас втроем из-за его изувеченного лица. Теперь нас окружали те, кому вскоре предстояло возвращаться. Чуть севернее и чуть восточнее; возвращаться туда…

Герши никому не отдавала предпочтения. Будь то богач или бедняк, калека или целый и невредимый, генерал или лейтенант. Если бы в Виттеле оказались рядовые, то не знаю, что бы сталось с нашей непрочной кастовой системой. Греясь под лучами улыбки прекрасной женщины, все мы чувствовали себя равноправными.

Время от времени кто-нибудь отводил ее в сторону и принимался рассказывать свою историю. Это было видно по ее лицу.

И все равно она почти все время чувствовала себя счастливой. Во-первых, она была поистине королевой нашего пчелиного роя, чего не случалось с нею прежде. В Париже, в Вене или Монте-Карло у нее всегда находились соперницы — более красивые, образованные и известные, чем она. Здесь же, в Виттеле, ее первенства не оспаривал никто.

Думаю, спала она со многими из нашей компании. Когда кто-то получал приказ отправиться на фронт, он сообщал ей об этом. Если это был один из ее многочисленных друзей, почти всякий раз Герши уходила с ним. Денег она не брала. Я это знаю точно, поскольку тратил свои последние сбережения на оплату ее счетов. Щедрость Герши казалась мне болезненной и вымученной, а не простым проявлением доброты. Но кто я такой, чтобы порицать ее? Лучшие дни своей жизни она отдала Бернару.

Впоследствии говорили, будто она была «виттельской подстилкой». Знайте меру, господа!

Она была идеальной женщиной для войны.

Потом появился капитан Ляду. Он искал Герши.

Ее вторая встреча с ним состоялась при мне.

— Месье Лябог мой импресарио и герой Франции, — сказала она. — Я полагаюсь на его суждение и не имею никаких тайн от него.

— Она решила с нами сотрудничать, — бесстрастно произнес Ляду, — и я предложил ей поехать в Брюссель.

— И поеду, — отозвалась Герши. — Я сказала, что поеду, капитан Ляду. Однако сначала вы должны разрешить мне съездить в Испанию.

— Почему именно в Испанию? — поинтересовался я.

— Там находится… мой возлюбленный. Я ему нужна. Я должна быть рядом с ним.

— А кто он?

— Этого я тебе не могу сказать. Он влиятельный русский, приехавший в Испанию по личному делу. Он союзник, уверяю тебя. Ты должен мне верить.

— А разве он не может подождать?

— Не может. Он приехал в последний раз, потому что он… — Для пущего эффекта Герши сделала паузу. — Он скоро ослепнет. Спасти ему зрение невозможно. Я должна с ним встретиться!

Ляду рассеянно ковырял в носу. Дела на Восточном фронте шли на лад, и влиятельный русский мог бы пригодиться.

— Месье, — сказала она настойчиво, — я уверена, что смогла бы быть и там полезной. У меня много друзей. Но мне надо ехать. Немедля. Вы должны разрешить мне. Прошу вас!

Получив пропуск, на следующий день Герши отправилась в Шербур. Ляду остался и побеседовал со мной.

— Похоже на то, что ее предложение работать на нас вполне искренне, — с озадаченным видом проговорил он.

— Возможно, так оно и есть. Она очень импульсивна. Не скажу, чтобы мне это было по душе. Да это и опасно, а я ее очень люблю.

— Такое время, — пожал плечами мой собеседник, — но у меня нет оснований не пускать ее в Испанию. Я не могу заставить ее поехать в Брюссель.

— В прошлый раз вы, насколько я понял, — произнес я осторожно, — намекнули, будто она работает на кого-то еще.

— Если мы представим вам бесспорные доказательства того, что она является германским агентом, сможете ли вы помочь нам, капитан Лябог?

— Но послушайте. Насколько бесспорны могут быть бесспорные доказательства? Хочу предупредить вас, что мадам Мата Хари прирожденная выдумщица. Все, о чем она говорит, весьма далеко от истины.

— Возможно. Однако, если мы установим…

— Сударь, она лгунья, но в ней нет коварства. Ни за что не поверю, чтобы мадам могла вести двойную жизнь. Я хорошо ее знаю.

— Вы долгое время не виделись с ней, — напомнил мне Ляду. — Я не стану обращаться к вам, если не буду совершенно уверен. Но ведь вы патриот, месье.

— Возможно. — Я не хотел сказать этим, что я, возможно, патриот. Просто я имел в виду, что я для Герши еще и папа Луи. В военное время бываешь преданным не только родине.

Но Ляду пришел ко мне со своими доказательствами в тот самый день, когда я узнал, что Бернар, кое-как подлечившись, отправился на фронт и там погиб. Сам я в это время окопался в Париже, вдали от передовой.

И по просьбе Ляду написал письмо. Получив его, Герши приехала из Испании в Париж.

Il faut faire ce qu'il faut faire.

 

XXV

ЛУИ. 1922, 1917 годы

Мне так хотелось убедиться, что Мата Хари виновна в тех преступлениях, в которых ее обвиняли, что после войны отправился в Лондон и нанес визит мистеру Бэзилю Томпсону. Со временем меня все больше одолевали сомнения в справедливости этих обвинений. Годы моего знакомства с нею уже не казались мне серией разрозненных эпизодов, что влияло на мое мнение о ней. Я по-другому смотрел и на нее, и на прошлое и чем больше размышлял, тем труднее становилось представить Герши шпионкой. Я решил, что английский полицейский комиссар вынесет беспристрастное суждение. Во Франции никто не мог быть объективным, в особенности Ляду, который относился к Мата Хари предвзято.

К зданию Скотленд-Ярда я шел со стороны Кэнон Роу. Освещенные лучами редко появляющегося здесь солнца дома казались закопченными и безобразными, а знаменитые здания производили не внушительное, как следовало бы ожидать в хмурый день, а забавное впечатление. Для викторианской готики характерны башни, похожие на перечницы, сложенные из слоев красных кирпичей и глыб серого гранита. Почерневшие кровли крыш были очень крутые, высокие, с тремя рядами окон и массивными полосатыми трубами. Сооружения на Понт Стрит Датч производили гнетущее впечатление, того и гляди, заблудишься и окажешься на Мосту вздохов.

Один чиновник в синем мундире отсылал меня к другому, и, пройдя несколько миль под напыщенными готическими сводами по залам, выложенным кафелем, я наконец добрался до кабинета Бэзиля Томпсона. Это был невзрачный, бледнолицый человек с редкими волосами, густыми бровями и усами, но в глубоко посаженных глазах сверкали искорки смеха. Много позднее, уже возведенный в рыцарское достоинство, этот важный полицейский чиновник был задержан в Гайд-Парке за действия, несовместимые с общественной моралью. Я, пожалуй, отнесся бы тогда к нему с большей симпатией, если бы знал, что он способен на действия, несовместимые с общественной моралью, которые, по распространенному среди британцев мнению, постоянно позволяют себе французы на улицах и в парках Парижа. Но тогда, в накрахмаленном стоячем воротничке, он казался чопорным и чинным.

— Мата Хари, месье Лябог? Гммм. Да… Мы задержали ее в Фальмуте в 1915 году…

— В шестнадцатом, — поправил его я.

Томпсон не обратил никакого внимания на мою поправку. А позднее уведомил меня, что суд над ней состоялся в июле, а казнь в октябре 1916 года. С датами все обстояло правильно, только он перепутал год.

— Любопытная личность, доложу я вам. Наполовину яванка, наполовину голландка. У нас возникли подозрения в отношении нее. Перед этим она выступала в Испании и направлялась в Германию…

На самом деле она не выступала и ехала в Испанию, а не из Испании. Должен признаться, что моя вера в его доскональность, если не добросовестность была подорвана.

— Не понимаю, почему ее называли ослепительной. Я ожидал, что она пустит в ход свои чары, но ошибся. Она вела себя очень сдержанно, учтиво, не жестикулировала. Очевидно, ее знаменитые чары поблекли со временем. Дама, определенно, была среднего возраста.

Как неблагородно это было с его стороны и как мудро вела себя Герши!

— Грациозная походка, красиво поставленная голова — это правда. К тому же она была самой откровенностью. Отвечала не задумываясь и удивлялась, когда я упоминал имя какого-нибудь человека, в обществе которого ее когда-либо видели: «Его в чем-то подозревают? Очень странно. Разумеется, он ни в чем не виноват». Мы с ней говорили по-французски. Английского дама не знала.

Очко в пользу Герши. Ее английский был не хуже французского мистера Томпсона, но в диалоге преимущество всегда на стороне того, для кого данный язык родной. Герши благоразумно выбрала нейтральный язык, французский.

— Вы были ее импресарио, месье Лябог? У вас были какие-то подозрения? Нет? Странно. Видите ли, в конце концов она попросила, чтобы я побеседовал с нею с глазу на глаз. В кабинете остался лишь один офицер, о котором я сказал, что у меня от него нет секретов. «Прекрасно, — заявила она, — тогда я хочу сделать признание. Я действительно агент. Однако работаю не на противника, как вы, по-видимому, полагаете, а на вашу союзницу, Францию». Потом последовал рассказ о целой серии приключений. Где в нем правда, а где вымысел, не могу сказать. Однако мы были твердо убеждены, что она работает на немцев и едет в Германию с информацией, которую хранит в памяти (осмотр ее багажа не дал ничего). Но ясно было и то, что она не намеревалась высаживаться в Великобритании и британских законов не нарушала, а доказательствами, подтверждавшими наши подозрения, мы не располагали. Поэтому я ей сказал: «Мадам, мы намерены отправить вас назад в Испанию. Послушайтесь совета человека, который годится вам в отцы…»

Весьма любезно со стороны англичанина, считавшего Герши дамой пожилого возраста.

— «…оставьте то, чем вы занимаетесь». Она ответила: «Сударь, благодарю вас от души. Я не забуду ваш совет. Я больше не стану заниматься тем, что делала прежде. Можете поверить мне на слово». Однако, как я потом узнал, месяц спустя она вновь вернулась к прежней своей деятельности. Горбатого могила исправит. А жаль.

Покинув его кабинет, я вышел из ворот, украшенных королевским гербом, выкованным из железа и покрашенным алой и голубой краской. Подойдя к набережной Темзы, я увидел Вестминстерский мост, Большой Бен, Аббатство, здания парламента и ряды уходящих вдаль безобразных, заносчивых труб — то, что называют Лондоном. Как и большинство французов, я был поражен британским складом ума. Я не мог понять, в чем же источник британского могущества. Англичане упрямо придерживаются своих мнений, независимо от того, истинны они или ложны. Знакомы ли им сомнения? Возможно, упрямство сильнее ума, интеллектуальных поисков или любви к истине.

Я вспомнил Бобби-моего-мальчика. Пожалуй, Герши была права, и этот детина, исполнив свой долг, спустя много лет вернулся бы к ней. Быть может, она была права и не напрасно лелеяла глупую свою мечту.

Я млел от нежности к ней. Я понимал, что так и не узнаю, была ли она виновна или нет. Да это и не имело значения. Последняя иллюзия, что все имеет значение, испарилась вместе с другими иллюзиями. Наконец-то я мог без угрызений совести вспоминать о ней. Прошедшего не вернуть. Она приехала-таки ко мне в Париж, и я был рад этому.

— Луи, Луи, папа Луи! Какой ты глупый, зачем ты надрываешь себе сердце? Разве ты не знаешь, что любовь не способна надорвать душу? Почему ты не позвал меня раньше?

Она откликнулась на мое письмо. Повинуясь чувству. Как иначе я мог вызвать ее? Денег у меня не было, стать ее покровителем я не мог. И все же, после того как я написал, что у меня сердечный приступ, что она мне нужна, Герши приехала. Из Испании прямо ко мне на квартиру, которую я снимал столько лет. Но вошла не через парадный вход. Квартиру я сдавал — оставил себе лишь комнату прислуги — потому что мне нужны были деньги и потому что иначе ее реквизировали бы. Изображая смертельно больного человека, я лежал на тощем матрасе, начиная с первого дня ее возможного прибытия в Париж.

В ожидании Герши я мало ел, мало спал и чуть не умер от стужи. В феврале 1917 года в Париже стоял жуткий холод. Я выглядел совсем больным и измученным, когда Герши вошла ко мне в комнату. Но я надеялся, что первым делом она отправится в Лионский кредитный банк, где ждала ее крупная сумма, уличавшая Мата Хари в шпионской деятельности. И Герши арестуют раньше, чем я снова увижусь с нею.

Силясь вызвать в душе ненависть, я спросил у нее:

— Весело было в Испании?

— О да. Очень. — Разговаривая, она ходила по тесной комнате. Наполнив кувшин ржавой водой из крана, Герши поставила в него принесенные цветы. Рядом с моей шинелью повесила меховой жакет, грязный подоконник вытерла газетой, в которой огромными буквами был набран заголовок: «ВАШИНГТОН ДОГАДЫВАЕТСЯ О ПРИЧИНЕ ОЧЕРЕДНЫХ ГЕРМАНСКИХ МАНЕВРОВ» — и после этого на чистую поверхность положила модную велюровую шляпу с ярким плюмажем. Расстегнув меховые сапожки, она сняла их и поставила рядом с моей койкой, достала из муфты сафьяновые туфли ручной работы, надела их на ноги. Затем, отвернув кружевные рукава, вымыла грязную посуду, накопившуюся в раковине, и поставила сушиться рядом с радиатором отопления, который время от времени шипел, согревая мою комнатенку. Грязное белье сложила в рубашку, а ее рукава аккуратно завязала крепким узлом. Мой френч повесила на два крючка, чтобы расправить складки, а брюки — на спинку единственного стула.

— Так-то будет лучше! — произнесла она. — А теперь ложись на живот.

Обменявшись первыми фразами, мы с ней больше не разговаривали, и я охотно лег, уткнувшись лицом в подушку.

Пододвинув табуретку к кровати, она села и начала массировать мне затылок и спину. Удивительное это было ощущение — чувствовать ее сильные, умелые пальцы.

— Я пришлю за тобой карету «скорой помощи» или приеду на такси, — болтала она, вонзаясь в мои одеревеневшие мышцы ловкими пальцами. — Хочешь, я устрою тебя в отеле «Сен-Сюльпис»? Мои испанские друзья дали мне письмо управляющему. Это довольно скромная гостиница, но я… я не хочу никого видеть. Никого, кроме тебя, Луи. Все будет как в прежние времена, правда? Когда мы жили на Левом берегу. Когда я была неизвестной и все мы были изгнанниками. Помнишь «семью»? И мою визитную карточку? Леди Грета Мак-Леод! С гостиницами в Париже трудно, но, думаю, сумею добыть номера в «Сен-Сюльпис». Дадим на лапу — и ключик наш.

— У меня нет денег, — пробормотал я, противясь ее благотворительности.

— А кто у тебя их просит? — парировала Герши, разминая мне шейные мышцы. — Не волнуйся, дорогой. У меня хватит на двоих. Теперь мой черед позаботиться о тебе.

— Откуда у тебя деньги?

Пусть лжет, я-то знаю, откуда. В Лионском кредитном банке на ее счету лежат пятнадцать тысяч фраков. Переведены немцами на имя Х-21.

— Есть немного. И потом хочу кое-что заложить. Какая женщина теперь носит такие браслеты, как тот, что подарил мне Андраш, если она не любовница одного из «королей черного рынка»? Кроме того, хочу перезаложить виллу. Без возражений, Луи. Я хочу освободиться от прошлого!

— Кто этого не хочет? — с горечью отозвался я.

Свой браслет она продала еще до приезда в Виттель. А вилла давно была заложена-перезаложена.

— Ведь я… уже не молодая, — произнесла Герши. Это было так не похоже на нее, что я вздрогнул. — Но у меня есть великолепный план. Милый, когда эта… ужасная война кончится, знаешь, что я сделаю? Открою салон сакральных восточных танцев! Блестящая идея, верно? Мое искусство переживет меня. Я не хочу больше танцевать, я передам свой талант ученице. Какой-нибудь великолепной девушке, которую мы отыщем. Мы, слышишь? Ты будешь постановщиком для моей maitresse de danse, и мы будем пользоваться колоссальным успехом.

— Восток в прошлом, — буркнул я, не найдя что ответить.

— Конечно, — хохотнула Герши. — Со временем все выходит из моды. Сначала достигает вершины, как было со мной, затем устаревает. Потом интерес к этому явлению возрождается вновь. Наша юная Мата Хари сделает это, причем в нужный момент. Жаль, что Бэнда-Луиза такой увалень, иначе она продолжила бы семейную традицию. Но не расстраивайся. Мы найдем новую Мата Хари. Как думаешь, война в этом году закончится?

— Она никогда не закончится.

— Луи! Ты болен и подавлен. В Испании все уверены, что вот-вот наступит мирное время.

— И они знают, кто именно победит?

— Да нет. Но уверены. Иначе и быть не должно.

— Чушь! Боши пустят в ход свои морские чудовища, и Америке придется вмешаться. Возникнет новая волна кошмара. Повсеместный голод, суда, потопленные во всех частях океана, и вдобавок реки американской крови и горы трупов. И вновь война на изнурение. Пока Западу не придет конец. Белая раса погибнет. Христос снова умрет, на этот раз навсегда.

Пальцы, массировавшие мне шею, одеревенели.

— Бернар убит? — интуитивно поняла Герши.

— Да.

— Ох. — Наступила пауза, потом пальцы ее заработали вновь. — Я буду ухаживать за тобой, Луи, и ты поправишься.

Своими пальцами она рвала мне сердце на части. Все мы обречены на смерть, и если она предала пятьдесят тысяч моих земляков, пусть даже Бернара, какое это имеет значение? Я не хотел, чтобы она умерла. Я трусил.

— Ты поедешь в Брюссель с поручением Ляду? — спросил я, желая окончательно убедиться в ее предательстве. Господи, пусть она признается.

— Мата Хари меняет костюмы, а не обличье, — с раздражающим высокомерием ответила Герши. — Я убедилась, что Ляду ошибается. В Бельгии от меня не будет никакого проку. Мне хотелось бы послужить Франции, только что толку. Я не могла этого выдержать, Луи. И поэтому сбежала.

— От кого?

— От вас. От вас от всех. От войны.

— Ведь мы тебе рассказывали все, верно?

— В том-то и дело, что все! И совершенно напрасно. Зачем вы это делали? Вы слишком многое мне поверяли. Я не стоила вашего доверия!

Мата Хари была Х-21. Ляду мне это доказал. Возможно, те пятьдесят тысяч французов погибли оттого, что мы рассказывали ей обо всем. Не только о пережитом ужасе, но делились и секретами, завороженные внимательными влажными глазами, шептали ей в настороженные уши, спрятанные под густыми темными кудрями. Я рассказал ей обо всем. Как и Бернар. И Бернар погиб.

Каким образом могла она продать наши секреты? Что я знал о ней или о женщинах вообще? Возможно, она убедила себя, что Германия должна победить ради нашего же блага? Герши всегда была готова поверить в то, что было ей выгодно. Я являлся свидетелем того, как алчность она называла любовью. Прежде чем Ляду представил мне доказательства, я полагал, что Герши слишком ограниченна и не может заниматься тем, на что намекал Ляду. Но было ли это ограниченностью или же отсутствием наводящей скуку образованности? Какой же я глупый. Она необразованна, но лукава и проницательна.

Как я мог недооценить ее? Она не умела танцевать, но убедила зрителей, что умеет.

— Ах, папа Луи! — Вырвавшись у нее из рук, я повернулся и посмотрел на нее воспаленными глазами. — Как ты думаешь, если я очнусь от всего этого, если буду преданна, Бобби-мой-мальчик вернется?

Опешив, я не смог ей сразу ответить.

— Ведь он по-настоящему любил меня и может вернуться ко мне после того, как война окончится и дети его вырастут. Я пойму, почему он не оставил их раньше. А пока я жду его, мы откроем свою школу. Как мы с ним заживем, правда? У нас будет дом с садиком.

— Неужели ты действительно веришь, что такое может произойти?

Вдруг жалобно скривившись, Герши проговорила:

— Папа Луи, я была такой дрянью.

Сейчас она признается, и все станет на место.

— Что же ты сделала, Мата Хари? Рассказывай!

— Не проси меня об этом! — повесила она голову.

— Рассказывай!

Ожидая, что она признается, я понял, что мне не станет легче. Если я услышу из ее собственных уст, что она виновна, мне не обрести покоя. Ради блага своей родины я солгал Герши, я предал ее, и, если она умрет, я стану ее убийцей.

Надо выполнять свой долг. Но разве грех не перестает быть грехом?

Это не ложь, если служить правому делу, убеждал я себя. Ты лжешь, когда говоришь неправду.

Если ты убиваешь, ты убийца, даже если ты прав стократ.

Нельзя предать во имя верности чему-то, не став предателем.

Преданность — тонкое чувство. Более всего я был предан родине и своему другу, который пал за отечество. Но, принеся Герши в жертву этому чувству, я сам стал предателем. Она была моей девочкой, моей любимой, моей дочерью, а я целых тринадцать лет был для нее папой Луи. Не будет мне прощения до конца моих дней. Ведь я предал собственное сердце.

— Рассказывай!

— Я любила многих, папа Луи: и Руди, и маленького Схопейса, и Григория, и тебя, и Шестьдесят два дюйма динамита. Дело было совсем не в браслете Андраша, честное слово! Он покорил меня розами! Разве возможно не полюбить человека, который подарил тебе столько роз? Всей душой я любила Бобби-моего-мальчика. А потом… полюбила Франца. Правда. Он был такой красивый. Это был демон, он владел мною, ужасно ко мне относился, унижал меня, заставлял делать отвратительные вещи, но я его любила. То, на что я пошла ради него, не сделало меня дрянью. А потом я приехала к вам в Виттель с опустошенным сердцем и стала любить всех. Всех до единого. Мне хотелось дать каждому из вас частицу моей души. Ты понимаешь? Я пыталась утешить каждого, которого я любила, ведь ему придется вновь вернуться в ад. Но, Луи, ничего хорошего в этом не было. Я перестала любить всех, потому что все — это слишком много. Какой прок от такой любви? Мне захотелось поехать в Германию, Австрию, Россию, Венгрию, Турцию, Болгарию и Англию, чтобы расточать свою доброту. Всем, кому приходится сражаться в этой страшной войне. В каждой войне есть две стороны, лучше меня этого не знает никто. Я не могла больше вынести такую муку. Потом появился Ляду — я испугалась. И убежала. Сбежала в Испанию. Где нет войны. Чтобы почувствовать себя в безопасности и уюте; чтобы любить лишь самое себя и забыть обо всем. Я была в безопасности и любила себя, жила веселой жизнью ради красивых вещей. Меня обуяла алчность — и я стала дрянью. Ах, Луи, я спала с мужчинами, чтобы не оставаться ночью одной и не видеть снов. Затем стала брать деньги. Спала с мужчинами, чтобы заработать денег. Как последняя шлюха.

Неожиданно для себя я протянул руку и погладил ее по голове. Неужели она призналась в одном грехе, чтобы не признаваться в другом? Понимала ли она до приезда в Виттель, что она не просто играет роль шпионки в нескончаемой войне, а посылает людей на погибель? Уж не потому ли она спала со всеми, кому была нужна, в том числе и с Бернаром?

— Теперь все позади, Луи. Я больше никогда не стану дрянью.

— Слишком поздно.

— О нет, не поздно. Ты позаботишься обо мне, а я буду заботиться о тебе.

— Возвращайся в Испанию, — простонал я. — Возвращайся немедленно.

— Чтобы снова стать дрянью? Нет, голубчик, нет. Получив твое письмо, я знала, что поеду к тебе, хотя и перепугалась до смерти, Луи. Но я поняла, что все-таки приеду, потому что ты мой папа Луи и твоя Герши любит тебя. Видишь, я не такая уж дрянь. Добро сильнее зла. Истинная любовь сильнее любого другого чувства. Ты понимаешь? Война кончится. Мы с тобой создадим школу. Бобби вернется и женится на мне!

— Уезжай сейчас же, — оборвал я ее. — Сию же минуту! Не теряй времени. Не пересекай границу в Андэ. Это опасно. Отправляйся в Саре, найди родных Мишеля, они переправят тебя в Испанию. Баски знают, что преданность начинается с собственного дома. Ты меня слышишь? Беги. Не жди ни одной секунды… — Я почти кричал, то горя огнем, то дрожа от холода.

— Ты совсем болен! Я тебя утомила. Голубчик, ну, конечно, без тебя я никуда не уеду. Я должна о тебе позаботиться…

— Уходи… уходи…

— Тссс, ах, как мне хорошо опять. Лежи спокойно, Луи, дорогой Луи. Я скоро вернусь. Только достану денег и отыщу для нас с тобой номера. Через несколько часов вернусь.

С улыбкой, прижав руку к губам, она стояла надо мной словно ангел-хранитель; потом послала воздушный поцелуй.

— Герши!

— Тссс.

Она сняла с вешалки меховой жакет, взяла с подоконника шляпку, украшенную перьями, и лайковые перчатки с бахромой с моей кровати. Твердо, как и подобает танцовщице, встав сначала на одну, потом на вторую ногу, сильная, уверенная, Герши сняла сафьяновые туфли и надела меховые сапожки. Не вынимая рук из муфты, наклонилась, нежно поцеловала меня в губы и вышла через черный ход. Навстречу своей гибели.

 

XXVI

1917 год

Танцовщица Мата Хари была арестована как шпионка в феврале 1917 года. К тому времени Франция потеряла в войне убитыми, ранеными, пропавшими без вести или взятыми в плен свыше пяти миллионов человек. Мата Хари было предъявлено обвинение в том, что она предала сорок, нет, пятьдесят, а то и сто тысяч из этого числа.

В марте в Париже стояли лютые холода, и угля не было. Тюрьма в предместье Сен-Дени не отапливалась, но надзиратели разрешили узнице не снимать с себя шубу. Они старались также разнообразить ее рацион, чтобы Мата Хари не растолстела.

Весь апрель шел дождь. Иногда вместе с дождем с неба падал град осколков. Мокрые улицы украшали белые и розовые цветы, но парижане, прячась под черными зонтиками от ливня, не обращали на них внимания: они носились из одной очереди в другую. В мае возле подбитого биплана на Эспланад дез Энвалид возникла небольшая ярмарка. Забравшись на позолоченных поросят, лебедей и пони, катались на карусели маленькие парижане. В петлицах у них красовались алые розы. Облаченные в темную одежду, пожилые горожане гуляли под каштанами, подставляя лица лучам неяркого солнца.

— Смерть шпионке, — заявляли они в один голос. — Смерть Мата Хари, этой распутнице, немецкой подстилке!

В июне Франция облегченно вздохнула. Прибыли первые части американских войск: новенькое обмундирование, безусые молодые лица.

— Хорошо, что она арестована, — заметил Альбер Бушардон, капитан 19-го эскадрона запасного полка, обращаясь к голландскому дипломату Францу Брейштаху ван Веелю. — Представляю, что бы стало с этими невинными младенцами, останься она на свободе.

— Возможно, ее бы разоблачили, — отозвался голландец. — Когда состоится суд? — Он нетерпеливо ждал, когда все кончится, поскольку его собственная судьба была тесно связана с судьбой арестантки.

24 июля было тяжелым днем. Над задыхающимся от жары городом нависли свинцовые облака. Сена, рассеченная надвое площадью Дофины, катила свои воды так медленно, словно карабкалась вверх.

Ровно в одиннадцать утра распахнулись тяжелые резные двери Дворца правосудия. Наверху, в Суде присяжных, члены Третьего военного трибунала уже заняли свои места за столом. Предварительные процедуры были завершены быстро, по-военному.

Семь членов трибунала с высоты своего положения смотрели вниз, туда, где стояли стулья для защитника и подсудимой, а также два табурета для охранников. Шестеро из членов трибунала были кадровыми военными. Седьмой, приглашенный со стороны, являлся протоколистом трибунала.

Это был капитан Бушардон. По вечерам он обсуждал дело со своим старым приятелем Францем. Подобные действия, по существу, являли собой должностное преступление. Но протоколист доверял Францу, дворянину, славному малому, другу и франкофилу (так он полагал), человеку, двусмысленность положения которого в связи с его знакомством с подсудимой он отлично понимал. Франц и теперь не мог поверить, что его бывшая возлюбленная была способна на двурушничество, приведшее ее на скамью подсудимых. Когда ее арестовали, Франц отреагировал так, словно услышал пошлую шутку.

— Герши? Чепуха!

— Ты еще не знаешь женщин, — ответил Бушардон. Сам капитан мечтал, чтобы Мата Хари была признана виновной и осуждена. При свидетелях, в числе которых находился и Франц, она назвала его однажды гадиной и тупицей. Пригладив прямой пробор, протоколист добавил: — Я лично никогда ей не доверял.

— Как она выглядела, когда вошла в зал? — поинтересовался Франц вечером 24 июля.

— Праздничной, — с возмущением ответил Бушардон.

Стиснутая с двух сторон жандармами, в десять минут двенадцатого Мата Хари вошла в помещение суда. На ней было скромное синее платье с пуговицами до самого подола, с довольно глубоким вырезом на груди. На густых волосах — шляпка, похожая на треуголку, но надетая кокетливо, совсем не по-военному. Она улыбалась, сначала обоим жандармам, словно это были ее кавалеры, затем одарила нежной улыбкой пожилого адвоката, мэтра Клюнэ. Прежде чем сесть в кресло, поставленное перед дубовым столом под возвышением, на котором находилась судейская кафедра, она дала возможность членам трибунала хорошенько рассмотреть ее.

Военные без стеснения разглядывали подсудимую. Реакция зависела от темперамента каждого из наблюдателей. Мата Хари была совсем не похожа на женщину, изображавшуюся на вульгарных афишах, — сильно загримированную и почти обнаженную. Стройная шея, головка с огромной копной волос, длинные, сильные ноги, хорошо развитые формы. Почти детское лицо, чуть припухлые скулы, небольшой полный подбородок. Губы большие, пухлые, несколько бесформенные. Нос неправильной формы, но глаза необыкновенные — огромные, темные, с прямыми нижними и тяжелыми верхними веками, чуть подведенные краской. На густых черных ресницах ни следа туши.

Самый молодой из членов трибунала, адъютант 12-го артиллерийского полка, Килбиньон, белокурый бретонец, произнес с восхищением:

— Alors!

— Ничего особенного, — громко заметил его сосед, младший лейтенант 7-го кирасирского полка де Форсье д'Амаваль, выпускник Сен-Сирской академии. Он ушел из армии задолго до начала войны, давно «перерос» свой чин и ничего не предпринимал для того, чтобы уменьшить свое сходство с Мефистофелем.

Когда Мата Хари направила свой взор на мужчин в мундирах, все спрятали глаза. Очевидно, испугались встречи со взглядом этой сирены. Ведь иначе они мог ли забыть о главной своей задаче, заключавшейся, разумеется, в том, чтобы поставить ее к стенке.

Полубессознательно Мата Хари скользнула по лицам своих судей. Возможно, она испытала известное облегчение, увидев чувственное лицо лейтенанта Шатерена, в котором было что-то заячье, единственного члена суда, не настроенного к ней предвзято. Дольше всего глаза Мата Хари задержались на молодом блондине, покрасневшем под ее взглядом, и на де Форсье д'Амавале, аристократе с некогда красивым, а теперь вконец потасканным лицом.

— Амаваль похож на тебя, — заметил в тот вечер Францу ван Веелю капитан Бушардон. — Только распутный, проспиртованный и жестокий. Вылитый Дориан Грей, — добавил он, имея в виду героя романа этого педераста Оскара Уайльда.

Последним Мата Хари увидела бритое, с орлиным носом, лицо председателя трибунала, подполковника Сомпру. Именно ему предстояло руководить ходом процесса. Французское судопроизводство печально знаменито тем, что не следует определенным правилам, оно бессистемно, поэтому все участники то и дело перебивают друг друга. Когда же речь идет о военном трибунале, тон задает по старшинству его председательствующий. Как бы отчаявшись при виде его, Мата Хари подняла глаза и посмотрела на золоченые лепные карнизы.

Андре Морнэ, обвинитель, первым делом обратился к трибуналу с просьбой, чтобы слушание дела состоялось при закрытых дверях. Ни с кем не посовещавшись, подполковник удовлетворил просьбу Морнэ.

— Поклянитесь перед Богом и людьми самым добросовестным образом изучить обвинения, которые будут предъявлены подсудимой, — скороговоркой произнес Сомпру, приводя к присяге членов трибунала.

Безусый молодой писарь, бойскаут в просторном, не по росту, мундире пехотинца, представил собравшимся подсудимую, Маргариту Гертруду Зелле Мак-Леод, возраст сорок один год, известную миру как Мата Хари.

Подсудимая умоляюще взглянула на своего защитника, но семидесятилетний маразматик лишь покачал головой. Она неоднократно возмущалась тем, что в официальных документах к ее возрасту прибавлено два года. Иногда говорила: пять или шесть. «А все оттого, что я очень хотела выйти замуж за Руди!»

Члены трибунала уважительно относились к Эдуарду Клюнэ за то, что на сюртуке под мантией у него медаль участника кампании 1870 года. Он не хотел испытывать терпение военных чиновников возражениями фривольного характера. Адвокат убеждал подзащитную, что французы предпочитают женщин старше сорока лет. Потом показал на коробку конфет и пачку печенья, положенные им на полку для документов. Мата Хари нахмурилась, потом пожала плечами и с улыбкой протянула руку к коробке. Взяла конфету и бросила ее в рот.

Подсудимая, по словам писаря, умеет читать и писать. Образец ее крупного, четкого почерка был предъявлен суду.

Словно желая поскорее покончить с делом, подполковник Сомпру разжал узкие губы и начал без околичностей:

— Мата Хари, в день объявления войны вы завтракали в ресторане «Адлон» в обществе начальника германской полиции, а затем вместе с ним поехали в открытом автомобиле по улицам Берлина, наполненным толпами кричащих людей.

— Поклянитесь говорить только правду, ничего кроме правды, и да поможет вам Бог, — торопливо пробубнил писарь.

— Клянусь, — проговорила Мата Хари, после чего спокойно ответила подполковнику: — Мы с бароном фон Яговом были очень хорошими друзьями.

— Неужели?

— Я познакомилась с ним задолго до начала войны во время моего второго выступления в Берлине. Кто-то из зрителей пожаловался на то, что мой костюм чересчур… нескромен. Он пришел, чтобы убедиться в этом лично.

— Это человек-то, занимающий такое положение?

— Ну и что? Он получил удовольствие от представления.

— Одним из отделов ведомства фон Ягова вам было выплачено тридцать тысяч марок, — с внушительным видом произнес Сомпру. — Насколько нам известно, этот отдел занимался главным образом агентурой из нейтральных стран.

— Он был моим любовником, — сказала Мата Хари.

— Во-первых, мадам, — нахмурил свои редкие брови подполковник, — если бы он оплачивал ваши амурные услуги, едва ли он стал бы использовать финансы министерства внутренних дел.

— В том-то и дело, — с апломбом прервала его Мата Хари. — Немецкие чиновники очень часто залезают в казенный карман, подполковник. Относя затраты на подарки на государственный счет, они экономят свои деньги. Они полагают, что государство им недоплачивает.

Члены трибунала оживились. Французам всегда приятно знать, что немецкие чиновники столь же корыстолюбивы, как и их собственные.

Но Сомпру бесстрастно продолжал:

— Мы вполне готовы поверить, что герр фон Ягов был вашим любовником и что он злоупотреблял своим служебным положением. Однако я нахожу, что сумма за услуги известного рода несоизмеримо велика.

— Услуги известного рода! — воскликнула Мата Хари. — Неужели вы думаете, что я такая? Сударь! Я артистка! Если дарю какому-то господину свою благодарность, то это мое личное дело, и я рассчитываю на его признательность.

— В размере тридцати тысяч марок? — выразительно поднял брови Сомпру, посмотрев в ее широкие открытые честные глаза, а затем отвел взгляд.

— Да, — ответила Мата Хари. — Именно.

Затем выступил обвинитель. Месье Морнэ минуло сорок семь лет. Это был раздражительный, с неустойчивым характером господин. Ярый патриот, он решил стать спасителем отечества от шпионов и предателей. Он ненавидел Мата Хари как женщину. И в то же время ее личность чрезвычайно интересовала его. Целых пять месяцев он готовился к суду над нею, не думая ни о чем другом.

— Вы признаетесь в получении тридцати тысяч марок?

— Да. — Она прикрыла глаза ресницами, понимая, что возникший между ними контакт делал обвинителя особенно опасным для нее.

— Эту сумму вы получили как агент германской секретной службы!

— О нет.

— Вы под присягой, Мата Хари. Вы отрицаете, что были известны немцам как Х-21?

— Нет. — Она задумчиво теребила запонку на рукаве платья. Морнэ удивленно спросил:

— Так вы отрицаете или нет?

— Нет, не отрицаю. Я была известна как Х-21.

— Следовательно, вы признаете, что были агентом германской секретной службы под номером…

— Конечно, нет. Номер был присвоен мне для удобства. Я должна была иметь такой номер, чтобы меня можно было внести в платежную ведомость, разве не ясно? Потом он и мне самой пригодился. Я иногда подписывала таким образом письма дочери и друзьям. Посылала свои письма я по официальным каналам из Германии. Они были весьма предупредительны, мои немецкие друзья.

— Позвольте разобраться, — раздельно проговорил Морнэ. — X — это значит, что вы работаете в Голландии. Двадцать один — число небольшое, оно означает, что вы находились на германской службе еще до войны. А теперь хотите убедить меня, будто этот номер вам дали для того, чтобы облегчить вам частную переписку?

— Вовсе нет! До войны почта работала поразительно надежно. Я вам уже говорила: это было сделано для того, чтобы платить мне, поскольку я была любовницей герра фон Ягова. Потом, когда начались перебои с доставкой корреспонденции, я иногда использовала его для писем. Вот и все.

Клюнэ улыбнулся Герши, как улыбается любящий отец своей умной дочери. Не знакомый с военной юриспруденцией и международным правом, он, влюбленный в Мата-Хари-танцовщицу, тем не менее решил выступить в роли адвоката Мата Хари-шпионки.

— Мы вернемся к этому позднее, — произнес Сомпру.

Морнэ кивнул головой и сел.

— Зачем в 1914 году вы поехали в Берлин? — спросил подполковник.

— На гастроли.

— Это накануне войны-то?

— У меня был контракт. Откуда мне было знать, что начнется война?

— Все в Европе ожидали ее.

— Неужели? — рассеянно улыбнулась она.

— Но гастроли не состоялись, — поднялся Морнэ.

— Нет. Было не до искусства. Театр закрыли. Но у меня были друзья.

— Помимо герра фон Ягова?

— Ну, что вы, — проговорила Мата Хари, чуть сморщив лоб. — Это был милый, маленький человечек, очень преданный мне. Но что тут особенного. Иногда мы с ним встречались, оказывая друг другу знаки внимания. Но потом я нашла кое-что гораздо интереснее.

— Ах вот так?

— Это все, что я могу сказать.

— Возможно, в ваших же интересах довериться нам, Мата Хари, — произнес, почти не разжимая губ, Морнэ.

— Господа, господа! — Она воздела руки. — Вы расследуете мою частную жизнь или же пытаетесь предъявить мне абсурдное обвинение в шпионаже? Если первое, то я отказываюсь отвечать на любые вопросы. Уважаемый господин обвинитель ведет себя совсем неблагородно!

— Когда речь зашла о фон Ягове, вы отвечали довольно охотно, — съязвил Морнэ.

— Вы и так все знаете о нем. Почему бы мне было и не ответить. Но одно дело — признаться, что я любила какого-то мужчину, и совсем другое дело — доложить об этом.

Когда Бушардон рассказал об этом Францу ван Веелю, тот облегченно вздохнул. Если она будет продолжать в том же духе, он в безопасности. Люди же, которым известно о том, что он был ее любовником, будут заботиться о собственных шкурах. Как ни парадоксально, но барон был возмущен поведением Мата Хари. Этот драматический спектакль, устроенный в разгар войны, был делом его рук. Неужели он останется в тени и будет обязан своей безопасностью благородству этой шлюхи?

В этот момент, вспоминал Бушардон, сам он, Амаваль и бретонец потупили глаза. Каждый из них подумал, что мог бы стать ее любовником. А возможно, и был.

— Рекомендую отвечать обвинителю с должным почтением, Мата Хари, — одернул ее Сомпру.

— Monsieur le President, — проговорила она, покорно склонив голову, — мэтр Морнэ, я почтительно заявляю, что отказываюсь назвать имя господина, не имеющего ни малейшего отношения к данному делу, кроме того, что он был вхож в мою спальню.

Подняв ладонь, вперед подался Шатерен, сын адвоката, воспитанный на принципах чести и справедливости. Он вовсе не был жалким, слабовольным человеком, каким казался на первый взгляд, хотя в его характере присутствовала известная нерешительность.

— Неужели вы не понимаете, что речь идет о вашей жизни?

Мата Хари кивнула головой, не допуская и мысли, что ей могут вынести смертный приговор.

— Итак, когда вы сбежали в Голландию… — продолжал Морнэ, сердито смотря на подсудимую.

— Сбежала? Должна сообщить вам, сударь, что я голландка. И моя единственная дочь живет в Голландии.

— У вас и там были… друзья?

— Естественно. Я настоящая космополитка. У меня повсюду друзья, даже на родине!

Бушардон с трудом удержался от смеха.

— И в их числе офицеры немецкой разведки.

— Возможно. Я не выведываю у мужчины его тайны. Не задаю вопрос, кого он больше любит — жену ли меня, и не спрашиваю, не прячет ли он под плащом кинжал. Национальность его меня тоже не интересует, сударь. Мне не важно, кто он — голландец, испанец, немец, француз или даже ирландец. Для женщины мужчины разных национальностей похожи друг на друга.

— Благодарю вас за столь ценную информацию, — саркастически заметил Морнэ. — Нас не интересует ваш альков как таковой. К чему похваляться своими подвигами. Но не было ли в числе ваших друзей вражеского агента по фамилии фон Штейер или герр Кремер?

— Друзей, а не любовников? Что ж, эти фамилии мне знакомы. Вполне возможно. — Мата Хари сделала вид, что припоминает. — Вокруг меня всегда крутились немцы. Но неужели речь идет о картофельном магнате Кремере? Неужели он торговал не только картошкой, но и секретами?

— Боши используют в своих целях не только женщин легкого поведения, но и коммерсантов.

Тут вмешался Сомпру. Пожирая подсудимую ледяным пронзительным взглядом, он пролаял:

— Вы посещали немецкую шпионскую школу в Антверпене, Мата Хари?

После того как Бушардон повторил приятелю заданный ей вопрос, голландец замолчал, раскуривая трубку. По коже пробежала ледяная дрожь, и мошонка съежилась.

— И что же она ответила? — полюбопытствовал барон. Этот опасный, неожиданный вопрос, должно быть, застал Мата Хари врасплох, как и его самого.

— Школу я перестала посещать в 1894 году, — с легкой улыбкой ответила подсудимая. — Меня с позором выгнали из нее, когда мне исполнилось шестнадцать лет.

Предупредительно нагнувшись к ней, Шатерен поинтересовался:

— И почему же вас выгнали с позором?

— Потому, что в меня влюбился директор школы, — объяснила Мата Хари.

— Отвечайте на мой вопрос, мадам, — скомандовал Сомпру, искоса бросив на Шатерена испепеляющий взгляд.

— Отвечаю, сударь, отрицательно. Я не училась в школе для шпионов.

— Вам незачем было готовиться, не так ли? — нетерпеливо произнес Морнэ, начавший терять самообладание.

— Именно, — кивнула головой Мата Хари.

— Возможно, вам нужны были деньги?

— О нет. Деньги у меня имелись. Я не так богата, как до войны, но такие деньги мне были не нужны. Насколько мне известно, больше трехсот франков в месяц шпионам не удается заработать.

— Почему вы покинули Голландию? Зачем в 1915 году приехали в Париж? Нам известно, что за квартиру по адресу улица Ниеве Уйтлег дом 16 в Гааге было уплачено вперед. Однако, не сдав своей квартиры в поднаем, вы уехали, хотя вполне могли остаться у себя на родине. Почему вы променяли безбедное существование на жизнь, полную опасностей? Почему?

Пожав плечами, Мата Хари взглянула на потолок. Казалось, она утратила интерес к происходящему.

— Голландия — скучная страна, — заметила она. — Какой мне был интерес, ведя безбедное существование, чистить медные кастрюли и гнить заживо? Я не трусиха, да и домоседкой себя не считаю.

— Но почему вы поехали именно во Францию? Почему не в Германию, где жили ваши щедрые друзья?

— У меня здесь остался особняк, чудная вилла, — произнесла Мата Хари, стискивая руки. — И любимая верховая лошадь, Вишна…

— Вот как! — раздраженно воскликнул Морнэ. — И вы поселились в отеле «Атеней» в Париже военного времени ради того, чтобы вновь завладеть своей виллой и лошадью!

— Война уничтожает многое, в том числе, насколько я заметила, обыкновенную учтивость, — холодно проговорила Мата Хари. — Увы, оказалось, что вилла без моего ведома сдана в аренду, а лошадь реквизирована мясником! Но я спасла плоть благородного животного, господа. Я прокралась ночью в конюшню и убила его ударом стилета в сердце, после чего тайно увезла его и похоронила на зеленом поле возле ручья. Это обошлось мне в огромную сумму. В Вишне было гораздо больше достоинств и благородства, чем во многих людях, и конь мой был вправе окончить свои дни как подобает.

Старик Клюнэ протянул ей платок. Мата Хари взяла его, но даже не стала притворяться, что плачет.

— Браво, — иронически воскликнул один из членов трибунала, капитан Тибо. Потом мелодраматически прибавил: — И это в то самое время, когда наши дети голодают.

— Мяса в Париже достаточно, — возразила Мата Хари. — Кроме того, конина детям вредна. Она слишком жилиста и сладковата на вкус. Если хотите подкрепиться, нажимайте на крольчатину…

— Мадам! — сердито махнул рукой Морнэ, не желая слушать спор о преимуществах крольчатины перед кониной. — Эту виллу подарил вам немецкий вельможа, не так ли?

— Да нет же, — рассмеялась Мата Хари. — Ее подарил мне один из ваших союзников, месье. Однако своей коллекцией дрезденского фарфора я действительно обязана щедрости одного германского аристократа, очень богатого господина. Я хотела сохранить и ее. Место такой коллекции в одном из ваших музеев. Мне уже сделали выгодное предложение…

— Вы думаете о своих чашках, — произнес капитан жандармерии Тибо. Уроженец Оверни, этот мужлан служил наглядной иллюстрацией того, насколько ошибочно мнение, будто офицер в силу одного лишь чина становится благородным человеком. — Думали о каких-то черепках, когда на Францию налетели германские аэропланы, когда «фоккеры» бомбили наши соборы. Вас же интересовал только фарфор! — Сам бы он поступил точно таким же образом. Недаром у экономных французов есть поговорка: «Спасай, что можно спасти». Оттого капитан и неистовствовал.

— Вилла Реми была моим жилищем, — с теплым чувством проговорила Мата Хари. — А вещи означают для женщины многое. Мне не хотелось продавать свои сокровища, но я нуждалась в деньгах.

— Это произошло за много месяцев до того, как вы начали продавать свои пресловутые сокровища, — прервал ее Морнэ.

— А раньше деньги мне и не были нужны, — объяснила ему Мата Хари.

— Они вам понадобились, когда вас начали осаждать кредиторы?

— У меня была служанка…

— Это имеет отношение к делу? — спросил Сомпру.

— Если имеет отношение к делу моих финансов.

— Продолжайте.

— Селестина оказалась предательницей. А я была так добра к ней! Она попросила выдать ей жалованье за три месяца вперед — за целых три месяца! — а когда я ей отказала, она повсюду раззвонила, что у меня нет покровителя, и посоветовала всем прижать меня. Поставщики и кредиторы пришли одновременно. Но ведь никто не в состоянии уплатить по счетам сразу.

— Итак, не уладив свои финансовые дела, продав лишь несколько пустяковых предметов, вы отправились в прифронтовой район, туда, где лечатся раненые французские офицеры. И во время вашего пребывания там противник получал информацию о том, где и когда забрасываются через линию фронта французские разведчики. Отсюда я заключаю, — грохотал Морнэ, — что источником, этой информации являлись вы.

— Чтобы делать такое заключение, нужно иметь доказательства, — осадила обвинителя Мата Хари. — Такой информацией я не располагала.

— Почему вы оказались в Виттеле?

— Один мой друг…

— Безымянный друг?

— Да, безымянный! Мой друг был тяжело ранен. Видели бы вы его. Одно ухо оторвано, а лицо — это был какой-то кошмар. И еще, бедняга, он получил пулю в желудок. Конечно, я поехала к нему. И конечно же, осталась с ним. Я не могла покинуть раненого.

— Возможно, он будет счастлив выступить в качестве свидетеля защиты?

— Он убит, — проговорила она со слезами на глазах.

— Вы закололи его своим стилетом?

В ответ на неуместную шутку Морнэ Сомпру ударил по столу. Затем посмотрел на часы. Приближалось время перерыва.

— Вас видели в обществе многих офицеров, в том числе пилотов, сбрасывавших наших парашютистов, — сурово произнес подполковник.

— А также в обществе артиллерийских, кавалерийских и пехотных офицеров. По ошибке среди них затесался даже моряк, mon colonel, — съязвила Мата Хари. — Я обожаю офицеров. По-моему, каждый мужчина должен защищать свое отечество. Мой муж служил офицером в Ост-Индии, и я этим гордилась, В офицере есть нечто особенное!

— Итак, вы предпочитаете офицеров, — холодно произнес Сомпру. — Причем каждую ночь нового, чтобы выведать побольше секретов…

— Секретов? — переспросила Мата. — Да, все они рассказывали о войне, если вы это имеете в виду. Но такие же разговоры ведут в ресторане Максима, на острове Сен-Луи, да где угодно. Если бы мне нужна была информация такого рода, я могла бы никуда не уезжать или же пойти на Северный вокзал и слушать там рассказы солдат.

Вконец разошедшийся Морнэ не давал ей покоя:

— Вы уводили их к себе, поили и, обладая достаточным опытом, развязывали языки этим несмышленышам!

— Да, — сказала Мата Хари. — Они говорили со мною, месье. Рассказывали вещи, о которых я не хотела знать. Каково находиться в грязи траншей, среди ужаса, вдали отсюда. И многие из них действительно были совсем юными, месье, и снова возвращались на фронт, чтобы отдать свои молодые жизни…

— Жизни, которые вы помогали бошам погубить! — гремел Морнэ. — Сообщали немцам сведения, которые эти парни шептали вам на ухо, положив голову на предательскую подушку!

Не обращая внимания на зачарованно слушавших ее жандармов, пытавшихся удержать ее, Мата Хари поднялась со своего места. Откинув назад голову, она воскликнула:

— Я их любила! Любила их всех! Я отдавала им все, что имела, прежде чем они уходили от меня — туда. Предать их? Никогда! Я не шпионка и никогда ею не была!

 

XXVII

1917 год

Согласно французскому судопроизводству, к свидетельским показаниям относятся и сведения, попавшие к вам из вторых, третьих и двадцатых рук. Если показания правдоподобны, их принимают и учитывают. Французы готовы поверить почти всему, что говорится о красивой женщине.

Вряд ли Мата Хари понимала, что красота способна ее погубить. Не осознала она, по-видимому, и того, что речь идет о ее жизни. После великолепного своего выступления во время первого заседания она почувствовала усталость. Однажды она даже мило уснула в суде. Но, увидев ее открытый рот, Клюнэ, который обладал тонким эстетическим вкусом, хотя адвокат был никудышный, подтолкнул и разбудил спящую. Взяв у него из рук листок бумаги, Мата Хари сложила его веером и начала лениво обмахиваться.

Во всяком случае, первые свидетели, вызванные обвинителем, оправдали равнодушное отношение Мата Хари к происходящему.

Их высокопарно назвали «агентами контрразведки». Безнадежные болваны принадлежали к числу тех, кто служил ходячими рекламными тумбами или выслеживает подозреваемых. Болван А. рассказал, что он видел даму — да, именно эту — в павильоне Арменонвиля в Булонском лесу и заметил, как она входила в ресторан Максима вместе с британским офицером с бронзовым драконом на петлице. Такие знаки различия, объяснил Морнэ, как выяснилось позднее, носили офицеры танкового корпуса; в 1916 году его существование считалось самой большой военной тайной.

Болван Б. подтвердил показания болвана А.

Фамилия обормота, который выступил следом, не была названа «в национальных интересах». Он был охарактеризован как «служащий определенного отеля в определенном порту». «В определенное время» он видел, как эта женщина — да, именно она! — вышла ночью одна и направилась к докам. В вышеупомянутый порт прибывали транспорты с первыми танками на борту.

— Вы отрицаете это, Мата Хари? — поднял указательный палец Морнэ.

— Если я и направилась в «определенный отель в определенном порту в определенное время», — растягивая слоги, произнесла дама, — то для того лишь, чтобы поправить свои нервы на морском побережье. Всякий раз, как я приезжаю на море, я отправляюсь в порт. Я обожаю запах моря. — Она вздохнула. Воздух в зале заседаний был спертым и влажным. — Обожаю его шум. И всегда гуляю по вечерам. Я непривычна к жизни в провинции. И страшно не люблю вставать рано утром. — С этими слотами она равнодушно зевнула, прикрыв рукой рот.

— Просим прощения за беспокойство, сударыня, — с деланной учтивостью произнес Морнэ.

— Благодарю вас, — ответила Мата Хари, опустив тяжелые ресницы.

— Сообщите суду вашу фамилию и характер вашего заведения, — сказал Морнэ, обращаясь к грузной женщине, занявшей место для свидетелей.

В выпученных глазах сверкнуло удовлетворение оттого, что их владелица хотя бы на сей раз находилась на стороне закона.

— Я руковожу очень приличным заведением, — объяснила бандерша, сообщив, что ее публичный дом находится в Нейи, куда она перебралась с началом войны. — Очень чистое, постоянно под наблюдением врачей. Можете спросить flics. У меня почтенное заведение, посещаемое весьма уважаемыми клиентами.

— Вы знакомы с подсудимой на профессиональной основе?

— Да, ваша честь, — ответила женщина, поигрывая меховым боа. — Я всегда стремлюсь подыскать что-нибудь новенькое, так сказать. Поэтому, когда у меня она появилась для работы по вызову, я подумала: это то, что надо. Непохожая на других. Сказала, что она индийская танцовщица, что у нее временные затруднения, что к такой работе непривычна. «Классные штучки» всегда найдут себе оправдание. Ну, я и взяла ее к себе. Но она была особенной! Подавай ей политиков или военных в чинах. Ни возраст, ни внешность для нее не имели значения. Главное, что ее интересовало, — это военная информация или какие-нибудь там сведения о международной политике. Ишь ты, чего ей надобно, думаю. Будто на чай к себе гостей приглашает. Все это показалось странным, только мне-то что, я свой куш получала.

Посмотрев на сводницу, Клюнэ вскинул руки вверх.

— Ну не удивительное ли дело — признаться, что ее интересует информация? — спросил адвокат. — Какая же вы патриотка, если не доложили о своих подозрениях относительно ее порочных намерений?

— Порочных? — Слово было найдено неудачно. — Чего ж тут порочного, если девушка спит с мужчинами. Так уж природой заведено. Просто с этой дамочкой было больше хлопот. Только и всего. Может, она и была порочной. Как-никак, индуска. Как бы то ни было, мужчины без ума были от нее. Триста франков за вызов платили. Ну, я ей и разрешала выбирать себе, кто ей нравится.

— Что она и делала, — с удовлетворением отметил Морнэ. — Выбирала известных политических деятелей и крупных военных. Так вы говорите, она получала триста франков за свои… услуги? Триста, а не тридцать тысяч?

— Вы что, смеетесь? Тридцать тысяч мне никто бы не дал и за царицу Савскую, когда она еще целой была. Иначе я давно бы на пенсию себе сколотила!

Когда Клюнэ начал было протестовать, Мата Хари положила на его руку свою ладонь. Было ясно, что мерзкая сводница мать родную продала бы за pour-boire.

Доктор Бризар, назвавшийся полицейским врачом, был такой же отвратительный на вид, как и его ремесло. Если какая-то шлюха схватила дурную болезнь, объяснял он, он лишал ее лицензии. Такая уж у него работа. Подсудимая работала в публичном доме в квартале Этуаль а точнее, в доме тринадцать по улице Труайон. Это было за несколько месяцев до начала войны. Она отказалась подвергнуться осмотру, и он не выдал ей разрешения на «работу».

— Вы совершенно уверены в идентичности ее личности? — спросил де Форсье д'Амаваль. Человек дотошный и рассудительный, он нашел много противоречивого в показаниях свидетелей обвинения. С одной стороны, роковая соблазнительница, с другой — обыкновенная потаскушка…

— Индийской танцовщицы? Конечно. Воплощенная дьяволица, все об этом говорили. Она нарушила закон, но не позволила мне даже приблизиться к ней. Я ее хорошо запомнил. Называла себя Мими, Муму или что-то вроде того. И волосы у нее были рыжие. Выкрасила, ясное дело. Крашеные не разрешают себя осматривать, потому что внизу-то у них волосы другого цвета, и я всегда их поддразниваю из-за этого. Такие девицы очень капризны, сами понимаете…

Морнэ поспешил отозвать своего лекаря.

Мата Хари наклонила голову, словно не в силах удержать тяжелый узел волос, и подперла щеку ладонью.

— Я попросил комиссара Ляду, начальника разведки и контрразведки Второго отдела с четвертого августа 1914 года, уделить нам свое драгоценное время в связи со значимостью деятельности, которой занималась подсудимая, — сказал обвинитель.

Избегая изумленного взгляда Мата Хари, вышел низенький, невзрачный господин.

— Почему он принял мое предложение работать на благо Франции? Почему он разрешил мне уехать в Испанию? Почему, если он подозревал меня? — шептала на ухо адвокату Мата Хари. Но тот лишь растерянно качал головой.

Показания Ляду прозвучали убедительно благодаря их прозаичности. Он государственный служащий. Ни при каких обстоятельствах не преступал полномочий, которыми наделил его закон, даже в те дни, когда над родиной нависла смертельная угроза. Пока капитан не получил убедительных доказательств, он не решался арестовать подсудимую на основе одних лишь слухов и подозрений. Сокрытие источников информации, с военной точки зрения, пожалуй, важнее, чем арест вражеского агента. Однако у него есть веские причины полагать, что Мата Хари, Х-21, которая передавала противнику важные сведения, получала за них вознаграждение. Сведения эти она передавала посредством личных контактов или в почтовых сообщениях, якобы личного характера, отправлявшихся дипломатическим каналом.

Переменив позу, капитан Ляду взял лист бумаги, поправил на носу очки и, прокашлявшись, заявил, что женщина, находящаяся на скамье подсудимых, как он предполагает, несет ответственность за следующее:

За передачу противнику информации, приведшей к потоплению четырнадцати транспортов в Средиземном море.

За сообщение противнику об отплытии торговых и пассажирских судов, направлявшихся в Алжир.

За передачу противнику информации о бронированной машине — танке. Это новое британское оружие создавалось в условиях полнейшей секретности. Тем не менее наступление союзных войск было в кратчайший срок остановлено неприятелем, применившим противотанковые орудия, созданные на заводах Круппа.

Таковы были главные преступления Мата Хари против Франции.

Сообщение произвело на подсудимую не меньшее впечатление, чем на семерых членов трибунала. Отчаявшийся Клюнэ с трудом скрывал свое состояние. Он впервые выслушал все обвинения, выдвинутые против его подзащитной. Он не мог поверить, чтобы она была способна на столь тяжкие преступления.

— Агент под псевдонимом Х-21, — сняв пенсне, продолжал Ляду, — как стало известно, располагал этими сведениями и передал их в Берлин. Х-21 ответственна за трагические последствия, к которым это привело. Как только стало известно, что Мата Хари и Х-21 — это одно и то же лицо, она была немедленно арестована. До этого момента она лишь находилась под подозрением.

— С какого времени? — спросил Морнэ.

— С мая 1915 года, когда мы получили донесение от одного офицера, находившегося на борту пассажирского судна, о том, что известная индийская танцовщица, пропагандировавшая обнаженную натуру как вид искусства, отреклась от своего индийского происхождения и стала жительницей Берлина. По словам нашего информатора, она превосходно говорила по-немецки с восточным акцентом.

— Но является ли она уроженкой Индии? — поинтересовался Массар.

— Наши иммиграционные чиновники допрашивали ее, и мадам Мак-Леод, урожденная Зелле, заявила, что она родилась в Бельгии. В ее старом паспорте было отмечено, что она родилась в Голландии. Мы не отнеслись к ней достаточно серьезно, но на ее досье поставили штамп: «НАХОДИТСЯ ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ».

— И вы действительно наблюдали за ней?

— Мы, так сказать, не упускали ее из виду.

Мата Хари нахмурилась.

По словам Ляду, вскоре поступило донесение о том, что в день объявления войны ее видели в Берлине в обществе герра фон Ягова. Стало также известно, что она находилась в интимных отношениях с кронпринцем.

Мата Хари весело кивнула.

Ляду отметил, что в 1915 и 1916 годах подсудимая содержала салон в парижском отеле «Атеней» и систематически принимала у себя лиц, располагавших информацией, полезной для врагов Франции. Выдавая себя за содержанку одного голландского дипломата, она лгала. Упомянутый дипломат, хотя и знатного рода, не располагал такими средствами, которые позволили бы ей жить на широкую ногу. Кроме того, его преданность принципам нейтралитета была окрашена личной симпатией к Франции и ее союзникам. Это было проверено французской агентурой, к удовлетворению капитана Ляду. С любезного разрешения трибунала капитан воздержится от упоминания имени дипломата, исходя из служебных интересов последнего. Однако знакомство подсудимой с этим лицом и другими лицами, в том числе голландским премьер-министром, давало ей возможность сообщать, поставлять информацию с помощью дипломатической почты под видом частных писем, в том числе и к своей дочери.

Вместе с донесениями от Х-21 они, несомненно, передавались ее немецкому руководству.

Как уже указывалось, подсудимая находилась в определенном порту в определенное время, когда туда прибыли первые танки. Перед этим ее видели в обществе офицера британского танкового корпуса. Этот офицер был в числе тех немногих лиц, которые могли сообщить ей сведения о танках. Цех, в котором собирались бронированные машины, находился в условиях полной секретности. Рабочие не покидали территории цеха, корреспонденция просматривалась. Никто, кроме офицера такого чина, не вправе был выйти из сборочного цеха. И все-таки есть основания полагать, что противник располагал интересующей его информацией.

В 1916 году ее видели в Виттеле в обществе офицеров из эскадрилий, занимавшихся выброской союзных агентов за линией фронта. Переданные ею точные сведения привели впоследствии к их аресту.

В конце 1916 года с ней встретился капитан Ляду. Подсудимая тотчас согласилась выполнять задания французской разведки. Ляду принял, или сделал вид, что принял, ее предложение. Он поручил ей выполнить задание в Брюсселе. Под тем предлогом, что намерена встретиться со слепым любовником, она едет не в Бельгию, а в Мадрид.

— Я вовсе не собиралась ехать в Испанию, — вполголоса проговорила Мата Хари.

— Что вы сказали? — разом и с удивлением в голосе спросили Морнэ, Клюнэ и Сомпру.

— Вы не собирались ехать в Испанию, мадам? — переспросил Сомпру, подчеркивая свою решающую роль на процессе.

— Я не собиралась ехать в Испанию, — повторила Мата Хари, удовлетворенная тем, что ей удалось произвести сенсацию. По лицу Клюнэ было видно, что заявление это сделано экспромтом.

— Тогда куда же вы намеревались ехать?

— В Брюссель, mon colonel, в соответствии с пожеланиями вашего капитана Ляду, — с серьезным видом проговорила она. — Видите ли, я долго думала и решила, что, если он удостоил меня такой чести, я должна послужить Франции и подчиняться приказам. Хотя мой русский друг в Испании с каждым днем терял зрение, он первым бы настоял на том, чтобы я выполнила свой долг. Поэтому я села на пароход, рассчитывая попасть из Фальмута в Амстердам, а оттуда в Брюссель. Вы понимаете?

— А как вы узнали, что пароход должен прибыть в Фальмут? — полюбопытствовал Ляду.

— Всем пассажирам это было известно, — произнесла Мата Хари. — Вы любите наводить тень на плетень, хотя всем все ясно. Каждому извозчику известно, когда отплывает тот или иной корабль. По-моему, самое лучшее — это вести честную игру. Когда простые вещи окружают таинственностью, к ним начинают проявлять повышенный интерес. Во всяком случае, мы знали, что в Ла-Манше проводится траление мин и что нас доставят в Англию, а оттуда каждого направят на свой рейс. И я решила поступить по-своему. Но англичане повезли меня в Лондон.

— Мы знали, что вас увезли в Лондон, — сказал Морнэ.

— Разумеется. Это был произвол с их стороны, разве не так? Они увезли все мои чемоданы. Везде были развешаны запрещающие знаки, повсюду люди, несущие свой багаж, словно ишаки. И все равно меня со всеми моими чемоданами увезли в Лондон.

— У вас было восемнадцать мест, насколько мне известно, — сказал Морнэ, подняв полоску бровей и неодобрительно пожав плечами.

— Неужели их было больше восьми или девяти? Но я должна возить с собой костюмы, месье. Я же артистка. Они перерыли все. На это ушло несколько часов. Осматривали даже самые интимные предметы туалета. Что-то искали. Даже нижние юбки проверяли — нет ли на них записей невидимыми чернилами?

— А вы пользовались невидимыми чернилами? — спросил, выпячивая из-под золотистых усов нижнюю губу, судебный шут Тибо.

— Это так интересно, — призналась Мата Хари. — Ничего не видно, а потом раз — и все появилось. Только ради любопытства, сударь.

— Продолжайте, — приказал Сомпру.

— Пришлось целых два дня провести у них там в Скотленд-Ярде. Потом я встретилась с чрезвычайно обаятельным человеком, мистером Бэзилем Томпсоном. Вы с ним знакомы, полковник? Он такой добрый и милый, настоящий джентльмен. Я сообщила ему по секрету, что намерена сотрудничать с разведкой их союзницы, Франции. И знаете, что он мне ответил? Он совершенно серьезно посоветовал мне выбросить это из головы! Он буквально сказал следующее: «Послушайтесь совета человека, который годится вам в отцы, оставьте то, чем вы занимаетесь». Притом очень серьезно. Я обещала подумать. Меня посадили на судно, я решила, что оно направляется в Амстердам. Ведь я хотела попасть именно в Амстердам. Но англичане отправили меня в Виго. Это грязный испанский порт, где приличной даме делать нечего. Я, естественно, поехала в Мадрид. Что мне еще оставалось?

— Где вы поселились в «Отель де ля Пас», а в соседнем номере — капитан первого ранга фон Крон, германский военно-морской атташе, — заявил Морнэ.

— Совершенно верно, — согласилась Мата Хари. — Это так удобно. Он такой милый человек, вы сами бы согласились со мной в другое время. Такой душка. Он просто обожает все французское.

При этих ее словах Шатерен закусил губу и закрыл нижнюю часть лица ладонью.

— Вне всякого сомнения, — отозвался Морнэ. — В 1870 году многие прусские грабители обожали все французское. Часто ли вы с ним встречались?

— Очень часто. Как вы уже догадались, он был моим любовником.

— И вы обошлись ему в пятнадцать тысяч песет?

— Гораздо дороже, — сказала Мата Хари. — Если вас это интересует. Эту сумму я израсходовала на поездку по личным делам в Париж. После этого намеревалась вернуться к нему в Испанию. Он такой чудный.

— И этот чудный господин платил вам как агенту под кодовым названием Х-21?

— Это неправда! — воскликнула Мата Хари. — Деньги пришли на мое собственное имя!

— На ваше собственное имя! — торжествовал Морнэ. — На ваше собственное имя, то есть Х-21.

— Вы обвиняете Х-21 в совершении самых невероятных деяний, — понизив голос на регистр, отвечала Мата Хари. — О таком агенте я ничего не знаю. Я уже говорила вам, что давно была известна как Х-21 и что я иногда использовала это таинственное обозначение, отправляя свою корреспонденцию, пользуясь услугами немцев. Возможно, существует еще какой-то Х-21. Может, вы выдумали эту Х-21, чтобы шантажировать меня. Во всяком случае, деньги в Париже получала Мата Хари, а не Х-21.

— Вы не отрицаете, что получили эту сумму?

— Конечно, нет. Иначе откуда бы у меня появились деньги? — добавила Мата Хари, повернувшись к смутившемуся Клюнэ.

— Вызываю в качестве свидетеля генерала Картье, — четким и убийственно холодным тоном произнес обвинитель.

Как и Клюнэ, генерал был ветераном войны 1870 года, настоящая развалина. Он с достоинством носил свой мундир и источал респектабельность. Он заявил, что перехваченные постом на Эйфелевой башне радиограммы противника проходят через его руки. Текст донесения из Испании в Берлин гласил, что Мата Хари, агенту Х-21, следует выплатить 15 000 песет.

— На ваше собственное имя, — поднял указательный палец Морнэ. — На имя агента Х-21.

— Наша чаровница впервые казалась озадаченной, — с удовлетворением сообщил Францу ван Веелю Бушардон. — Глаза у нее широко раскрылись и едва не вылезли из орбит.

— Неужели этот старый идиот Клюнэ не догадался спросить у генерала, каким образом ему удалось прочитать шифрованную радиограмму? Ведь, я полагаю, текст был зашифрован? — с небрежным видом поинтересовался ван Веель, пряча дрожащие руки в карманы.

— Нет, не догадался, — отозвался Бушардон. — Я совсем об этом не думал. Ты только никому не говори, mon vieux. Если бы мы «раскололи» шифр, который до сих пор используют немцы (а по-моему, так оно и произошло), мы скорее отпустили бы на все четыре стороны десяток немецких шпионов, чем признались в этом. Разве я не прав? Так что давай забудем, каким образом попал им в руки текст донесения. И ты, и я, — добавил он, заметно нервничая, и попросил Франца налить ему двойную порцию коньяку.

В ту минуту, когда Морнэ произнес эту драматическую фразу, Мата Хари, не в силах унять дрожь в руках, положила ладони на колени.

— Я не знала… это не так… вы же не говорили… Капитан фон Крон не мог…

— Это еще ничего не доказывает, — громко произнес адвокат Клюнэ. — Абсолютно ничего, — добавил он, но голос его дрожал.

— Он был моим любовником, — проговорила Мата Хари. Из широко раскрытых глаз ее падали слезы.

— Любовником, — повторил Клюнэ, протягивая ей флакон с нюхательной солью, но подсудимая отмахнулась от него.

— Господа, господа, будьте благородными людьми! Мы без ума были друг от друга. Если я люблю человека, мне безразлично, кто он. Должно быть, он был беден и поэтому тратил на меня казенные деньги, не уведомив меня об этом. Если бы я знала, я бы отказалась от них. Хотя какое это имеет значение? Любовь — такое редкое чувство, а правительства так богаты! Мы так чудесно проводили с ним время…

Из-за стола встал лейтенант де Форсье д'Амаваль. Голос его звучал решительно и властно. Этому аристократу были присущи тонкий интеллект и уверенность в себе. Если бы он не был убежден в виновности подсудимой, он никогда не поддержал бы остальных.

— Подполковник Сомпру, мэтр Морнэ, мэтр Клюнэ и вы, Мата Хари, позвольте мне вступиться в защиту достойного противника.

Поджав губы, Сомпру кивнул головой, а Клюнэ съежился.

— Я познакомился с капитаном первого ранга фон Кроном задолго до войны, — словно в раздумье продолжал Амаваль. — Он не милитарист, не подонок и не мошенник. Он настоящий джентльмен. Таких благородных людей среди немцев немного, но даже самые ярые патриоты должны признаться, что в германском императорском флоте подобного рода офицеры существуют. Они откровенно высказывались против развязывания неограниченной подводной войны, возмутившей весь цивилизованный мир и заставивший Соединенные Штаты выступить на нашей стороне. Всякий раз, когда это было в их силах, они спасали нашим союзникам жизнь и отказывались топить невооруженные суда без предупреждения. У меня нет сомнения в том, что фон Ягов и ему подобные способны залезть в казенный карман, чтобы заплатить женщине за ее услуги. Но капитан первого ранга фон Крон не таков!

— Благодарю вас, — произнесла Мата Хари, стиснув пальцы. — Благодарю вас, сударь, за то, что выступили в защиту моего друга.

Сомпру ударил деревянным молотком и сообщил:

— Объявляется перерыв до десяти часов утра завтрашнего дня.

Когда Мата Хари, вытирая слезы платком, горделивой походкой выходила из зала в сопровождении двух жандармов, присутствующие проводили ее взглядами.

Клюнэ обошел все закоулки и помещения, пытаясь узнать у членов трибунала, каково их мнение. Будут ли заслушаны свидетели защиты, прежде чем судьи придут к определенному выводу?

Уважая адвоката как ветерана, ему отвечали любезно. Бушардон признал, что еще неизвестно, как обернется дело. Но Шатерен заявил: «Жаль, mon vieux, но ее песенка спета».

— О нет! Прошу вас, не торопитесь, — умоляюще произнес Клюнэ.

— А я и жду, — отвечал Шатерен.

На склонах массива Моронвиллье, открытых плато Юртебуа, возле Калифорнии, Крана и на остальных участках пологого хребта, вдоль которых проходила Шмен де Дам (Дамская дорога), шли упорные бои. Добрая французская земля ежечасно покрывалась все более толстым слоем раскрошенных меловых пород, ржавого железа и гниющих человеческих останков.

Отрядом, действовавшим в горячем секторе самого жаркого участка фронта, командовал Луи Лябог. Этот «дед Плешкин», как его любовно называли солдаты, хотя ему не было и пятидесяти, в течение всего кошмарного лета старался по возможности штудировать прессу.

Но там только и сообщалось, что о спорах, доходивших до ссор, между Клемансо и Пуанкаре, о нападках Доде на министра внутренних дел Мальви и прочей чепухе, способной вызвать в любом солдате одно лишь отвращение.

— Зачем вы читаете всю эту чепуху, майор? — спросил своего шефа вестовой, увидев, как тот со стоном отшвырнул в сторону кипу газет, накопившихся за неделю. Дело было в конце июля. — Что вы там ищете?

— Приговор мадам Мата Хари, — ответил майор Лябог.

— Влепят, наверно, в нее дюжину пуль, — отозвался солдат. — Tant pis для хорошенькой женщины. Я бы ею распорядился иначе.

— Выходит, вы бы оставили ее в живых? — спросил Луи и вытер лысину в ожидании ответа.

— Не знаю, — задумавшись, ответил вестовой. — Шпион он и есть шпион. И все же я не стал бы никого убивать. Мы, фронтовики, не такие кровожадные, как те, кто окопался в тылу. Странное дело, если копнуть поглубже. А вы, месье? Вы расстреляли бы женщину?

— Я? — вздрогнул Луи. — Ни за что!

На утреннее заседание трибунала Мата Хари пришла в черном. Непокрытые волосы были строго собраны в тугой узел на затылке. Пальцами, затянутыми в черные перчатки, она время от времени поправляла нитку жемчуга на шее. Герши была серьезна и сосредоточена.

Первый свидетель защиты оказался благородным человеком. Месье Камбон, начальник канцелярии министерства иностранных дел, был единственным из постоянных ее гостей, который согласился выступить в поддержку подсудимой. Грузный, с учтивыми манерами дипломата-профессионала, он рисковал своей карьерой, появившись на процессе, и члены трибунала невольно прониклись к нему уважением.

— Почему вы здесь оказались? — довольно сурово спросил Сомпру.

— По просьбе попавшей в беду дамы, с которой нас связывает дружба, — ответствовал Камбон.

— Почему вы пригласили этого свидетеля? — произнес Сомпру.

— Месье Камбон знаком с моей подзащитной, — отозвался Клюнэ, подняв обе руки.

— Я спрашиваю подсудимую, даму, попавшую в беду, — осадил его Сомпру.

— Я хотела задать месье Камбону всего один вопрос, — ответила Мата Хари. — Я сожалею, что была вынуждена обратиться к нему с просьбой прийти на суд. Он оказался смелым человеком, не правда ли? Мы с ним были очень близки, и он не стыдился этого. Однажды мы провели вместе три дня. — При этом она улыбнулась Камбону. Это была не кокетливая и не лукавая, а открытая и ласковая улыбка. Так улыбаются другу, когда страсть миновала. — Мой дорогой друг, обсуждали ли мы с вами военные или политические проблемы до, после или во время нашей близости?

— Никогда, мадам Мата Хари, — поклонившись, произнес свидетель.

— Ну вот, видите, — заметил Клюнэ. — Любая шпионка не преминула бы воспользоваться столь удобным случаем.

— И даже в эти три дня, во время вашей близости, как выразилась мадам, вы не упоминали о войне? — вскинул вверх брови полковник.

— Как ни странно, — невозмутимо отвечал дипломат, — но я редко касаюсь темы войны, в отличие от лиц менее информированных, чем я. Мы с мадам сплетничали или говорили об искусстве, в частности искусстве Индии, большим знатоком которого она является.

Мата Хари восторженно улыбнулась, услышав столь лестную для себя оценку.

— Смею утверждать, — тотчас вмешался Морнэ, — подсудимая отдавала себе отчет в том, что ей вряд ли удастся вызвать на откровенность такого человека, как свидетель. Для этого она достаточно умна. Лишь молодые офицеры, очарованные ее женскими прелестями, могли выдать ей свои сокровенные тайны. Возможно, в их числе были простые моряки. Они знают, когда отплывают их суда — суда, которые выходят из порта под покровом темноты. Но противник получает нужную информацию и в просторах моря отыскивает затемненные суда. Каким же образом? Потому, что она передавала сведения. Возможно, такие люди, как месье Камбон, и не делятся с ней своими секретами, но одно знакомство с таким лицом повышает ее ценность. Если она дружна с такими людьми, как месье Камбон, следовательно, ей можно доверять. Прочим, мелкой сошке, льстит знакомство с этой дамой. И люди такого сорта развязывают языки!..

Клюнэ выразил протест против подобной интерпретации появления месье Камбона в зале заседаний, и Сомпру оборвал обвинителя. После этого спросил дипломата, может ли он что-то добавить.

С легким вздохом Камбон предпринял последнюю попытку помочь Мата Хари:

— Ничто не может поколебать моего мнения, что подсудимая невиновна. — Учтиво поклонившись Мата Хари, дипломат покинул место для свидетеля. Прикоснувшись ладонью к губам, в знак благодарности она послала ему воздушный поцелуй.

В качестве второго свидетеля защиты Клюнэ попросил вызвать генерала Мессими, бывшего военного министра. Поскольку генерал находился в районе боевых действий, пригласить его оказалось невозможно. Клюнэ настоял на том, чтобы суд был ознакомлен с письменными показаниями генерала.

Поправив очки, Сомпру стал читать вслух: «Подсудимая, известная мне под именем Мата Хари, никогда не задавала мне вопросов о ходе боевых действий, а также не обращалась в моем присутствии ни к какому другому лицу с вопросами, которые могли бы вызвать подозрение».

Мата Хари удовлетворенно кивнула.

Не глядя на подзащитную, Клюнэ обратился к председательствующему с просьбой зачитать также письмо, которое он ему протянул.

— О нет! — воскликнула Мата Хари, увидев листок. — Прошу вас, не делайте этого! Мэтр Клюнэ, я запрещаю вам использовать это письмо. Господин председатель, это сугубо личное письмо!

— С какой целью вы намерены ознакомить трибунал с содержанием письма, мэтр Клюнэ? — Сомпру пробежал по строкам и, должно быть, успел заметить глупые фразы, расточавшиеся до неприличия влюбленным министром. Сложив письмо, он вертел его в руках, не давая возможности членам трибунала взглянуть на послание. Мессими, старый и глупый осел, до войны был его начальником.

— Я хочу довести до вашего сведения то обстоятельство, что данное лицо очень хорошо знало мою подзащитную, — пробормотал Клюнэ, повернувшись спиной к Мата Хари.

— Свидетельство предъявляется в ваших интересах, — сказал ей Сомпру.

— Все равно, — отважно возражала Мата Хари. — Автор письма женат. Я не хочу, чтобы кому-то был нанесен вред. Умоляю вас, не читайте!

Председательствующий заколебался. Потом лицо его подобрело. Настойчивость и искренность дамы тронули его. Ему и самому не хотелось позорить человека, и без того смещенного с должности за некомпетентность.

Побагровев, Тибо проговорил:

— Думаю, мы вправе ознакомиться с содержанием письма.

— Что ж, если вы настаиваете, — холодно отозвался Сомпру. — «Милый мой ангел, я целую твой изумительный пупочек и твои восхитительные ножки…» Полагаю, этой фразы достаточно, чтобы получить представление о тоне, в каком выдержано настоящее… гммм… послание. — Сложив письмо, Сомпру добавил: — К вашему сведению, письмо подписано: «М» тире «и».

— По-видимому, это сокращение стоит вместо имени генерала Мессими? — сказал Тибо, явно раздосадованный тем, что его лишили возможности поразвлечься за счет юношеской страсти господина М — и.

— Вы не вправе предполагать ничего подобного, — храбро запротестовала Мата Хари. — Существует множество имен, которые начинаются на «М» и оканчиваются на «и». Мамури, Мафферти, Мальви, Ммм… уйма.

— Так вы утверждаете, что письмо не было подписано генералом Мессими? — упорствовал молодой блондин.

— Я… отказываюсь назвать имя отправителя. Вы бесчеловечны. Вы непорядочны.

— Можно заключить, — произнес Сомпру с оттенком доброжелательства и уважения, — что некое лицо, сделавшее нам такого рода признание, было с вами в интимных отношениях. Так вы заявляете, что никогда не обсуждали военных проблем или вопросов политики с автором письма, или генералом Мессими, чьи письменные показания были зачитаны в суде?

— Нет сударь, — произнесла Мата Хари. — Благодарю вас. Никогда.

— Вопросов больше нет, — заявил Сомпру.

Затем Клюнэ предложил вызвать в качестве свидетелей целый ряд типажей: горничных, шоферов, торговцев. Немного нервничая, они единодушно утверждали, что мадам Мата Хари душевная, щедрая, милая и порядочная женщина. Нет, при них мадам никогда не задавала подозрительных вопросов.

Затем старый адвокат вызвал смахивавшего на Гавроша подростка, у которого, похоже, отобрали окурок, обычно торчавший изо рта. По его утверждению, он был знаком со всеми обитательницами «веселого дома» на улице Труайон в Париже. Когда им было что-то нужно, девицы постоянно прибегали к его услугам. Насколько ему известно, подсудимая в числе «работающих» в упомянутом доме не числилась. Иногда, когда клиентов было мало, мадам пускала к себе постояльцев, и дама, находящаяся на скамье подсудимых, могла там жить, но, если б она занималась «ремеслом», он бы это знал. Уж это точно.

— Вряд ли доктор Бризар, исполняя свои профессиональные обязанности, стал бы подвергать осмотру ни в чем не повинную женщину, — заметил Морнэ.

— Господа! — вскочила на ноги Мата Хари. — Сначала вы обвинили меня в том, что я шпионка. Я отвергаю ваше обвинение! Теперь вы обвиняете меня в том, что я обыкновенная шлюха. Я никогда не была шлюхой. Я отвергаю все ваши обвинения!

Утомленный духотой, трибунал, казалось, топчется на месте. Произнесенное громким голосом заявление Мата Хари прозвучало не вполне убедительно. Слушатели еще не склонились на ее сторону. Чего-то тут недоставало. Она взмахнула руками, словно в знак протеста, но, закинув их назад, вынула из волос заколки. Мотнула головой, и густая роскошная копна густых черных волос упала до самого пояса.

— Каковы ваши намерения, мадам? — произнес Сомпру, прячась, словно старая черепаха, в панцирь.

— Прошу вас, по крайней мере, поверить мне, господа, — проговорила взволнованно Мата Хари, — что я вовсе не та рыжая особа, о которой рассказывал доктор Бризар. Я никогда не красила волосы.

Наклонившись вперед, Шатерен увидел поднятое к нему лицо в обрамлении густых волос и, встряхнув головой, спросил:

— Что вы тут делаете? И как вы сюда попали?

— Не знаю, — с трогательной искренностью ответила Мата Хари. — Сама не знаю.

 

XXVIII

1917 год

Во время перерыва Мата Хари вновь привела в порядок волосы, оттенявшие фарфоровую желтизну ее лица. В продолжение страстной речи защитника она сидела неподвижно, почти не поднимая глаз. Лишь изредка лицо ее хмурилось или едва освещалось улыбкой.

— Прежде всего, — взывал Клюнэ, — исследуем ее детство.

«Происхождение подсудимой скрыто под покровом тайны. Дама и сама не знает, кто она. Ее мать принадлежала к королевскому, хотя и туземному, роду. Свое детство она помнит смутно: восточные храмы, где ее воспитывали в строгости, сакральные танцы; тропические джунгли, где жизнь и смерть переплелись, как в сказке; больная и беспомощная мать, которую она обожала.

И вот маленькую чужестранку издалека привозят в Голландию. Ее любимая мать умирает. Девочка остается на попечении отчима — грубого тирана Адама Зелле. Теперь она Маргарита Гертруда Зелле, которую друзья зовут Герши. Но на самом деле она никто. Сирота. Отчим женится на богатой вдове и забывает о падчерице. Ее отправляют в школу учиться ремеслу. Не умея сдерживать свои животные инстинкты, учителя, заметившие ее юную красоту, воспользовались неопытностью девочки. Она убегает из пансиона, но нигде не может найти пристанище.

На горизонте появляется некий капитан Мак-Леод. Он красив, знатен, распутен, в два раза старше ее. Перепуганной юной Герши он кажется спасителем, героем, возлюбленным. Она выходит за него замуж.

Рудольф Мак-Леод вновь увозит ее в Ост-Индию, где она больше не чувствует себя как дома. Выясняется, что муж — зверь и пьяница. Он увозит ее в джунгли, заставляет рожать без медицинской помощи, часто оставляет ее на несколько дней одну с сыном, в котором она души не чает. Она устанавливает дружеские отношения с яванцами, с правителями которых она в родственных отношениях. Вновь разучивает танцы, которые почти забыла. Они не кажутся ей вульгарными или эротическими. Это священные, прекрасные танцы, пробуждающие высокие инстинкты.

Наконец Мак-Леода переводят в цивилизованный город Маланг, там она рожает дочь и отдает всю себя двум своим очаровательным детишкам. Позднее она становится королевой полкового бала. Ее красота привлекает всеобщее внимание. Муж безосновательно ревнует ее. Он вновь увозит юную жену в джунгли, там ее избивает, принуждает мириться с оргиями в обществе туземных женщин. Заявляет, что ненавидит ее.

Молодая жена, ребенок-мать, не знает, к кому обратиться за помощью. Муж издевается на нею, как и над солдатами-туземцами. Один из них, обиженный Мак-Леодом, мстит начальнику, убивая его любимого сына, маленького Нормана. Юная мать без ума от горя. Она отправляется в чумную деревню и находит убийцу своего ребенка. Осуждает ли суд ту, которую нельзя осудить? Виновна ли она в том, что подняла меч на убийцу ни в чем не повинного сына? Яванцы простили ее. Суд вынес бы такое же решение. Перед нами не порочная женщина и не более шпионка, чем убийца. Перед нами невинная жертва своей собственной жизни».

Во время перерыва на обед Клюнэ почти не притронулся и к тостам, и к чаю, настоенному на травах. Глаза его слезились, ноги дрожали, но, когда он вернулся в зал заседаний, голос его был сильным и звонким, как у влюбленного.

«Та Маргарита Мак-Леод, которая возвращается в Европу, по-прежнему молода, по-прежнему беспомощна и совершенно беззащитна. Муж выбрасывает ее на улицу, безосновательно обвиняя жену в нарушении супружеской верности. Даже голландский суд сомневается в справедливости предъявленных обвинений, настаивает на том, чтобы разрешить ей встречаться с малолетней дочерью, и на выплате Мак-Леодом его супруге вспомоществования. Не имея денег, чтобы отсудить дочь, она в печали расстается с девочкой. Пряча от посторонних глаз свои страдания, подзащитная пытается найти средства для существования. Это великолепное создание, стремящееся к красоте, оказывается одна во всем мире».

— Должно быть, этот потерявший голову от любви старый олух убежден в ее виновности, — заметил в тот вечер Бушардон. — Он стремится добиться от суда не справедливости, а пощады. По-моему, он боится потребовать предъявления доказательств ее вины из опасения, что это будет сделано. Поэтому он взывает к милосердию и пониманию. Милосердие! Старый олух! Это от военных-то, которые то и дело терпят поражения в этой кошмарной войне? Когда вся окаянная страна вопит что есть мочи, требуя наказать козлов отпущения? Ха-ха!

Призыв Клюнэ, обращенный к трибуналу, распадался на две совершенно разные части. Если в первой он взывал к милосердию, то во второй ссылался на разлагающее влияние большого города.

«Наконец-то ее оценивают по заслугам. Она становится Мата Хари, Утренним Оком. Ее искусство чисто и сакрально. Ее приветствуют Европа и Восток. Она исполняет свои танцы в присутствии герцогов и герцогинь, принцев и принцесс, королей и королев…

Вот когда она осознает свою красоту. И становится соблазнительницей, продолжая великие традиции Клеопатры, Далилы. Она коллекционирует мужчин, как девушки собирают цветы. Драгоценности, виллы, лошади, экипажи — все эти дары сыплются на нее. Можно ли устоять перед таким соблазном? Аппетит приходит во время еды. Крепкие вина и жаркие объятия становятся ей необходимы как воздух. Меняя поклонников, предаваясь излишествам в любви, она пытается забыть свое трагическое детство, трагическое отрочество, трагическое замужество в юном возрасте. Рано осиротевший ребенок, оскорбленная в лучших чувствах молодая женщина ищет любви и душевного уюта, и поискам этим нет конца.

Победы ее удивительны. У ног ее мужчины разных наций. Принцы, министры, генералы. Никто не в силах противиться ее чарам.

Вправе ли вы осудить их… или ее? Знал ли мир другую такую женщину?»

Повторив эту фразу приятелю, Бушардон ядовито ответил:

— Конечно, не знал. Вот как создаются репутации. И Клюнэ верит тому, что говорит. Если бы я не знал Герши, я и сам бы ему поверил. Такой несусветной чепухи ты сроду не слышал!

— Ее признают виновной? — поинтересовался Франц.

— Думаю, да. Полагаю, она действительно была шпионкой, — ответил Бушардон.

Остальная часть речи защитника была выдержана в том же духе. Он обрисовал Мата Хари как женщину, слепо повиновавшуюся прихотям собственного сердца. «Что могла она знать, кроме собственного сердца, с ее полутуземным происхождением, ее печальным детством, ужасным замужеством, вслед за которым она стала женщиной, опасной, как легендарная сирена? Можно ли осуждать такую женщину? Ее можно лишь понять и простить».

Сомпру посмотрел на защитника, который стоял, вцепившись обеими руками в перила, чтобы удержать свое изможденное тело в вертикальном положении. У председательствующего было изумленное выражение лица, однако он не стал прерывать адвоката замечанием о неуместности приводимых тем доводов. Тибо был зачарован рассказом. Кильбиньон слушал, разинув рот, теребя белокурые волосы. Амаваль одобрительно разглядывал женщину, удостоившуюся такого панегирика, а Шатерен в досаде кусал свои полные губы. Бушардон пытался напустить на себя скучающий и скептический вид, а седьмой член трибунала, Марбер, командир пехотного батальона, все так же сидел с бесстрастным лицом, по-прежнему храня молчание.

Лишь обвинитель поглядывал на Мата Хари, прикидывая, что в рассказе адвоката могло оказаться правдой, а что вымыслом. Затем Морнэ наклонил голову и оскалился.

— Наконец, я обращаюсь к вам как мужчина и патриот, — собрав последние силы для решающей атаки, проговорил Клюнэ. — Я не только сам в свое время служил отчизне, но и отдал ей одного из своих сыновей, который погиб в битве на Эне. Один мой племянник убит под Верденом, другой — на Востоке, где он действовал в составе экспедиционного корпуса. И все-таки я воздержусь от осуждения этой женщины, этой соблазнительницы, этого ослепительного существа. Осуждения достойны лишь встретившиеся ей в жизни мужчины. Те, кто лепили ее характер и едва не погубили ее, — отчим, учителя, муж. Неудивительно, что она искала любви повсюду, где это было возможно, и что в числе ее возлюбленных оказывались люди опасные. Неудивительно, что она принимала все их подношения. Судите ее, но не строже, чем судили бы пчелу-матку, правящую своим ульем, или львицу, царицу джунглей.

Господа, товарищи по оружию, соотечественники, ваше решение основывается на шатких доказательствах, выдвинутых против этой удивительной женщины, этого дитя природы, язычницы, нередко одержимой бесами. Она творила зло. Но она не зла. Простите ее. Простите. И выпустите ее на свободу!

Клюнэ рухнул в кресло, и из глаз его брызнули слезы. В разгоряченном зале воцарилась полнейшая тишина.

Мата Хари встала во весь рост, не глядя на защитника. В своем вдовьем одеянии, с едва заметным гримом, который подчеркивал бледность лица, утратившего природную смуглость, она походила не столько на вавилонскую блудницу, сколько на обездоленную стареющую красавицу, прожившую тяжелую, но добродетельную жизнь. Лицо ее не изменило невозмутимого выражения.

— Могу ли я сделать краткое заявление? — спросила она с достоинством.

— Можете, мадам, — прокашлявшись, ответил Сомпру.

— Обращаясь к членам трибунала, — проговорила Мата Хари, — я снова подчеркиваю, что моя личная жизнь не имеет никакого отношения к обвинениям, которые вы мне предъявляете. Я не взываю к милосердию, я прошу беспристрастности. Я не француженка. Я подданная нейтрального государства. Я сохранила за собой право поддерживать наилучшие отношения со своими друзьями и не предавать ни одного из них. Я продолжаю оставаться космополиткой, хотя теперь это более не вызывает ни у кого сочувствия. Если я питаю глубокую симпатию к Франции, то это мое личное дело. Это все, что я хочу сказать. Поступайте, как вам будет угодно, но я знаю, что вы поступите по справедливости.

Взяв Мата Хари за руку, Клюнэ поднес ее к своим пересохшим губам.

Последнее заседание трибунала оказалось непродолжительным. И роковым для Мата Хари.

Подсудимая шествовала так, словно вышла прогуляться в парк в сопровождении двух кавалеров. На ней было муслиновое платье, прохладное и удобное, лицо в меру подрумянено. Из-под соломенной шляпки ниспадали завитки волос, в руке — сложенный зонтик. Казалось, Мата Хари рассчитывала выйти из здания суда на свободу и, раскрыв зонтик, спрятать лицо от палящих солнечных лучей.

У обвинителя, мэтра Морнэ, под глазами появились темные круги, лишь подчеркивавшие красивость его худощавого лица. С усталым видом он испросил у трибунала позволения задать подсудимой два вопроса.

— Только не тяните время, — приказал Сомпру.

— Ни в коем случае, сударь. Предоставляю это защите.

Сомпру нахмурился, услышав это язвительное замечание. Он по-прежнему симпатизировал влюбленному старому воину, который сидел рядом со своей по-летнему нарядной подзащитной, то сжимая, то разжимая увядшие пальцы.

— Мата Хари, — торопливо, словно желая угодить председательствующему, проговорил Морнэ, — вы заявляете, что не являетесь, не были и не желаете быть шпионкой, не так ли?

Герши наклонила шляпку.

— Однако вы признались, что предложили шпионить в пользу Франции?

— Да, сударь, предложила. Ради любви мы готовы пойти на многое.

— Но вы не занимались подобного рода деятельностью?

— Меня терзали сомнения, я вам уже говорила. Но после того, как даже мистер Бэзиль Томсон, занимающий такой же пост, как и капитан Ляду во Франции, настоятельно посоветовал не делать этого…

— А чем же можно назвать вашу деятельность, когда вы сообщили капитану Ляду сведения о двух немецких субмаринах, доставлявших в марокканские порты контрабандное оружие?

— Ах! — Мата Хари тотчас насторожилась. — Помню, я слышала об этом от кого-то… и подумала, что такая информация может оказаться полезной.

— Она действительно оказалась полезной. В результате этой полезной информации погибло несколько офицеров и десятки матросов германского военно-морского флота. Погибли наши враги. Мы благодарим вас.

— Это ужасно, — охнула Мата Хари. — Какая ужасная смерть.

— Полагаю, вы получили эту информацию от кого-то из ваших друзей?

— Я не знаю, как мне это стало известно, — покраснела Мата Хари. — Не помню. На дипломатическом обеде или во время танцев в Версальском дворце. Там все говорят. Но если бы я и вспомнила, кто сообщил мне об этом, я бы вам не сказала. Возможно, он ни в чем не виноват, но его обвинят в преступлении только потому, что ему… стало случайно известно что-то. Невиновных людей так легко осудить!

— Благодарю вас. Это все. Мы не будем давить на вас. Субмарины на дне моря и больше не представляют для нас интереса. Но у меня есть еще один вопрос. Когда вы согласились работать на капитана Ляду, он дал вам список. Вы помните?

— Нет. Не помню. У меня такая дырявая память. Ни имена, ни даты, ни документы я не запоминаю. Помню только лица.

— Список, про который вы забыли, — продолжал Морнэ, — представлял собой очень важный документ. Так сказал вам и капитан Ляду. В нем было шесть имен и шесть адресов. Это были имена шести агентов в Брюсселе, с которыми вам следовало встретиться. Ведь это-то вы помните?

— Но я… я не поехала в Брюссель, — возразила Мата Хари. — Я ни с кем не встречалась.

— Пятеро из этих лиц ничего собой не представляли. Но шестой был очень важен для нас.

— Зачем же вы сообщили мне его имя, если подозревали меня? — закинув назад голову, спросила Мата Хари.

— Так вы помните этот список?

— Нет! Возможно, я его потеряла, а может, его никогда и не было у меня. — Понурив голову, подсудимая теребила в руках зонтик.

— А возможно, отослали его своим хозяевам, — отозвался Морнэ. От него пахнуло таким холодом, что Мата Хари отшатнулась. — Этот шестой человек был арестован в Брюсселе. И расстрелян. Немцами. И в смерти его повинны вы.

— Нет, нет. Мне ничего об этом неизвестно. Какая жалость! Может, кто-то нашел этот список? — Отчаяние ее было неподдельным.

— Может, вы отправили его дипломатической почтой противнику?

— Я не посылала! Я не способна на такое. Я только написала записку своей дочери…

— …В конце которой была приписка. Мата Хари. Донесение от Х-21, написанное симпатическими чернилами. Раз, два и готово, разве не так? И это письмо у нас в руках.

— Как вы посмели! — Глаза у Мата Хари стали огромными. — Вы не имели права нарушать дипломатическую неприкосновенность переписки. Это бесчестно. Кроме того, я этого не писала! Не писала…

Но она поняла непоправимость случившегося. Сжав кулачки, затянутые в белые ажурные перчатки, подсудимая схватилась за голову. Потом, словно ощутив нестерпимую боль, подалась всем корпусом вперед. Зонтик со стуком упал на пол. «Айии…» Но незнакомое восклицание тотчас же стихло.

— Следовательно, вы признаетесь, что убили по крайней мере одного француза!

Огромным усилием воли Мата Хари овладела собой. Подняв зонтик, она стиснула его в руке. Спустя мгновение даже улыбнулась.

— Простите. Я не понимаю. Мне ясно одно: погиб человек, оттого что кто-то что-то написал на моем письме. Это невыносимо. Я не знаю, что было сделано от моего имени. Я не стану ломать голову. И никогда никого не выдам, даже ради спасения своей жизни. Я отдаю себя в ваши руки. За всю свою жизнь я никогда, никогда не причинила никому вреда… преднамеренно.

Резко повернувшись к членам трибунала, Морнэ убийственным тоном произнес:

— Это не беспомощная женщина. Это алчное, жестокое существо. Это убийца! Артистка! Привлекательна ли она? Да, клянусь Господом! Ее чары — это то самое оружие, которое она направила против нас! Она предавала своих любовников за деньги. Тридцать тысяч и тридцать сребреников — вот какова ее цена. Предавала любую сторону, какую было выгодно продать.

Почувствовав опасность, она бежит в Испанию. Но там встречается не с русским или кем-то иным, а с офицером германской разведки, «достойным противником». Но и его она пытается предать ради собственного спасения, утверждая, будто тот оплачивал ее услуги путем обмана своего монарха и правительства. Нет, он заплатил ей для того, чтобы она вернулась во Францию и, используя свои чары, столь живописно обрисованные мэтром Клюнэ, стала работать на благо Германии.

Я живо представляю себе, как она действовала. Вот она угощает шампанским своих гостей в номере гостиницы «Атеней». В камине горит яркий огонь. В уютной спальне задернут полог.

Вот она высасывает из любовника его тайны, как высасывает кровь из своей жертвы вампир. А потом сообщает полученные сведения врагам на нашу погибель.

Месье Клюнэ заявляет, что у нее было несчастное детство. Несомненно! Однако она уже не ребенок, но из-за того, что пятьдесят тысяч солдат пали на полях сражений, рыдают вдовы и плачут сироты. Пали по ее вине.

Наши противники расстреляли женщину. Женщину, единственное преступление которой было милосердие и забота о раненых и больных. Я не требую расстрелять подсудимую из-за того, что враги убили ту женщину. Мата Хари недостойна того, чтобы ее имя произносилось вместе с именем Эдит Кавелл. Нет! Я требую устранить Мата Хари, как мы устранили бы любую другую страшную угрозу нашей национальной безопасности на благо всего цивилизованного мира.

Неужели мэтр Клюнэ будет взывать о снисхождении в то время, как все побережье Средиземного моря усыпано обломками кораблей — то была плата за ее модные платья и реки вина. Она просит считать ее нейтральной! В морской пучине покоятся тела порядочных женщин и невинных детей — пассажиров пароходов, плывших под флагами нейтральных государств в нейтральных водах, потому что она передавала информацию нашим противникам. Она предательница! За ее преступление ей мало одной смерти. У нее только одно сердце, которое пронзят наши пули, — каменное, бесчувственное сердце.

За исключением молодого блондина, эта душещипательная речь обвинителя не очень-то взволновала членов трибунала. Выполняя свой служебный долг, они отправили на тот свет больше народу, чем любой самый опасный шпион. Но их не взволновало и то обстоятельство, что перед ними женщина, некогда познавшая сиротскую долю. Сомпру нетерпеливым жестом показал, что процесс закончен.

Клюнэ поднялся. Обычно во время совещания членов трибунала обвиняемый и защитник выходят из зала.

— Можете сидеть, Мата Хари, — с холодной учтивостью произнес Сомпру.

Когда члены трибунала выходили в вестибюль, Мата Хари улыбнулась охранявшим ее жандармам и, притянув к себе Клюнэ, что-то шепнула ему на ухо.

— Мы подадим кассационную жалобу, — проговорил адвокат, и от волнения голос у него сорвался, — подадим тотчас же… Предвзятость… давление общественного мнения…

Через десять минут председательствующий и члены трибунала один за другим вошли в зал заседаний. Пытаясь привлечь к себе внимание, Мата Хари смотрела на каждого из них своими огромными, полными печали глазами. Ни одно каменное лицо не повернулось в ее сторону. Взоры всех шестерых судей были прикованы к подполковнику Сомпру.

Обращаясь поочередно ко всем членам трибунала, председательствующий задавал каждому один и тот же вопрос:

— Вправе ли вы заявить, не кривя душой, по совести, что эта женщина виновна в передаче сведений и документов противнику и, как следствие, гибели наших солдат?

Коснувшись раздвоенного подбородка, белокурый Кильбиньон извиняющимся тоном произнес: «Да».

Амаваль покрутил между большим и указательным пальцем мефистофелевские брови: «Да».

В глазах Шатерена блеснуло любопытство, но он, хотя и неуверенно, проронил: «Да».

Полагая, что его голос — это vox populi, Тибо облизнул грубо высеченные губы и изрек: «Да!»

Бушардон пожал плечами, едва не коснувшись ими ушей, поскольку ему хотелось сказать: «Возможно», и все-таки проговорил: «Да».

Шестой член трибунала впервые за время процесса открыл рот и с готовностью ответил: «Да».

Ловя ртом воздух, Клюнэ закрыл лицо рукавом мантии. Мата Хари с ангельской улыбкой обняла его за плечи. Казалось, она предполагала, каким будет приговор. Но, кроме того, казалось, что она уверена: время все поставит на свои места и обстоятельства изменятся. Ей было совершенно ясно: троим из членов трибунала хотелось бы ее оправдать.

— Виновна, — заявил Сомпру. После чего распорядился, чтобы секретарь зачитал приговор. Он был немногословен. В вердикте указывалось, что осужденная путем передачи информации противнику в Голландии, Франции и Испании стала виновницей гибели тысяч французских патриотов.

Ставя свою подпись под приговором, Тибо, царапая пером, заметил:

— Я бы расстрелял ее десяток раз.

— Именем французского народа, — произнес секретарь трибунала. — Прошу встать!

Держа в руках нарядный зонтик, Мата Хари поднялась с кресла.

— Единственная мера наказания за преступления, совершенные обвиняемой, это смертная казнь, — монотонным голосом заявил Сомпру.

Закрыв лицо рукавом, Клюнэ зарыдал. Члены трибунала отвернулись, избегая взгляда осужденной, которая покачивалась из стороны в сторону, не выпуская из рук зонтика.

Морнэ принялся убирать в портфель бумаги и непроизвольно посмотрел ей в лицо.

Откинув назад голову, она прищурила отороченные мохнатыми ресницами глаза и оглядела судей.

— Господа, я подам апелляцию на вынесенный вами приговор, — спокойно проговорила она.

 

XXIX

1917 год

В четыре часа утра октябрьским днем 1917 года в камеру Мата Хари, шурша одеждами, на цыпочках вошли две монахини — сестра Анна-Мария и сестра Бернадетта. Осужденная спала.

Сестра Анна-Мария была старая, сморщенная и кроткая. Сестра Бернадетта средних лет, безобразная и чересчур праведная, какой бывает вчерашняя мирянка.

— Во сне она кажется совсем юной, бедная овечка, — проронила сестра Анна-Мария, складывая на груди руки, выглядывавшие из широких рукавов.

— У нее и во сне вид обиженной. Действительно, бедная овечка, — сказала, пряча в белый воротник подбородок, сестра Бернадетта.

— У нее утомленный вид, — сказала сестра Анна-Мария.

— Я ожесточила свое сердце, сестра Анна-Мария. Всю ночь я молилась за юношей, сражающихся за Францию, и за спасение душ некрещеных бельгийских младенцев.

— Молись и за спасение нашей сестры-язычницы, сестра Бернадетта. Не подобает христианке ожесточаться сердцем.

— Проснись и умри, Мата Хари, — произнесла сестра Бернадетта, указывая перстом на спящую.

— Проснись и поживи, дитя, еще немного, — проговорила сестра Анна-Мария, легонько тряся Мата Хари за плечо.

— Ох, ох, — сказала Мата Хари и мгновенно проснулась.

— Ты примирилась с Господом? — поглядев ей в глаза, обрадовалась сестра Анна-Мария.

— Нет, chérie, только с собой. — Она посмотрела на висевшие на спинке стула черное платье и накидку и покачала головой. — Поздно мне надевать власяницу и посыпать голову пеплом, святые сестры. Хотя я не успела завершить ее, я легла спать.

— Что завершить?

— Историю моей жизни. Это придется сделать другим. Я дошла до того момента, когда умер Янтье. И я не смогла перенести этого. Даже теперь. И я уснула.

— Господь ниспосылает сон Своим чадам, — сказала сестра Анна-Мария.

— И грешникам, — прибавила сестра Бернадетта.

— Помолчи, — приказала ей старая монахиня.

— Не знаю, что мне приснилось. Никогда не запоминаю сны, — сказала Мата Хари. — Засыпая, я плакала. Айиии… Так причитают туземные женщины на Яве. Но теперь я умру без слез. Вот увидите.

— Какая жалость, — ломая руки, отозвалась сестра Анна-Мария. — Ах, какая жалость.

— Мне тоже жаль, chérie. Очень жаль. — Наклонившись, Мата Хари поцеловала пергаментную щеку монахини, наполовину спрятанную под накрахмаленным чепцом.

— Исповедайтеся Господеви… — начала сестра Бернадетта.

Мата Хари нетерпеливо повела плечом и взмахнула ресницами. В глубине ее бездонных глаз сверкнули искры.

— Я не сожалею о том добром, что я сделала, — сказала она.

— Одному Господу ведомо, что доброе, — отозвалась сестра Анна-Мария.

— Он так и не смог объяснить мне, что это такое, — задумчиво проговорила Мата Хари.

— Это кощунство! — воскликнула сестра Бернадетта.

— Нет, — возразила старая монахиня. — Молчи.

Сцепив пальцы рук, Герши неподвижно стояла посередине камеры. Казалось, она в трансе. Обе монахини, привыкшие часами выстаивать на молитве, смотрели на нее. Говорят, когда человек тонет, перед его мысленным взором проходит вся его жизнь. Возможно, и она перед смертью видела то же.

И действительно, Мата Хари увидела все, что случилось с ней после смерти Янтье. Казалось, она смотрит на свою жизнь с высоты птичьего полета. Она достигла отпущенного ей срока, и время приобрело новое измерение. Сознание ее походило на реку, нескончаемо текущую среди берегов ее жизни, ее времени. Теперь она, Герши Зелле Мак-Леод, Мата Хари, достигла той точки, где река впадает в море смерти, и местность, мимо которой она текла, осталась неизменной и законченной.

Изменить в ней что-то стало немыслимо. Все получилось так, потому что так было нужно. В потоке сменяющихся эпизодов стонет от восторженного удивления Бобби-мой-мальчик; саркастически улыбается Григорий, зная, что любви не спасти его жизнь. Рыдает Франц, подняв кулак, чтобы ударить ее; протягивает руки Луи… Все они здесь, даже ее младшие братья. Все, кроме Янтье, который ждет ее в неведомом мире. Если бы мир этот перестал существовать, вместе с ним перестала бы существовать и она сама.

Остальные — Руди и ее отец, плачущая Талла — продолжают жить, и она не в силах ничего изменить. Да и не хочет. Ведь если бы она что-то изменила, то, возможно, не приехала бы из Испании в Париж, когда ей написал Луи.

И в этот момент она словно остановилась, озаренная. Оставив мир веселья, в котором она чувствовала себя в безопасности, она вошла в комнату Луи, который позвал ее. Он вовсе не был болен. Он предал ее. Ей очень хотелось сказать ему, что так было нужно. Одним лишь этим поступком она доказала свою честность. Она жила честно и была доброй, а не дрянью.

— Так что все в порядке, — вполголоса проговорила она.

— Что именно? — ласково спросила старуха.

— Все, — убежденно ответила Мата Хари. — Разве вы не видите?

— Такова Божья воля, — сказала сестра Анна-Мария.

— Надеюсь, — отозвалась Мата Хари и улыбнулась.

— Тебе страшно? — спросила старая монахиня.

— Герши страшно, а Мата Хари — нет. Поэтому принесите, пожалуйста, мое серое шелковое платье с кружевами и лиловые перчатки.

— Дурные помыслы, — проговорила сестра Бернадетта.

— Можно я надену корсет? — умоляюще сложив руки, взглянула Герши на старую монахиню.

— Можно, — ответила та и перекрестила ее.

Поодаль от группы людей, собравшихся в шесть часов утра на значительном расстоянии от расстрельной команды, стояли Луи Лябог и Франц ван Веель. Мата Хари их не видела, и ни тот ни другой не обращали друг на друга внимания.

В продолжение всей процедуры казни лицо Франца ван Вееля оставалось таким же бесстрастным. Он представлял нидерландское посольство и держался сугубо официально. Маргарита Гертруда Зелле Мак-Леод, Мата Хари, была подданной Голландии. На лице дипломата отражались чувства их собственной монархини: сожаление, неодобрение, нейтральность. От этого в его необычно красивом лице появилось что-то неприятное.

Начиная с февраля, когда арестовали Мата Хари, он жил на чемоданах. Пока она была жива, он чувствовал себя в опасности. Мысленно он радовался этому ясному сентябрьскому утру, утру ее казни. Но когда она, никем не сопровождаемая, двинулась лишь ей присущей походкой, трогательная, полная жизни, в паху его пробудились некогда пережитые с ней ощущения. Кровь отхлынула от его головы, и он стоял бледный как мел. Когда пули попали в цель и тело Мата Хари содрогнулось и затрепетало в конвульсиях, то же произошло и с телом ван Вееля.

Луи Лябог пришел на казнь в пехотном мундире. Хотя он был одет с иголочки, форма отглажена, а сапоги и пуговицы начищены до блеска, было понятно, что это фронтовик. Когда он снял фуражку, подставив лучам восходящего солнца лысую голову, всякий мог увидеть, что голова и лицо его одного цвета, цвета глины.

В ту минуту, когда Мата Хари остановилась, чтобы обратиться к лейтенанту, командовавшему расстрелом, Луи приподнял брови.

Вплоть до этого момента он испытывал чувство отвращения. Спроси его кто-нибудь, он бы продолжал настаивать, что вправе был предать Мата Хари и что она достойна смерти. Его патриотизм вчерашнего космополита был непоколебим. Но теперь он хотел бы лучше познакомиться с фактами. Ведь он даже не уверен, где именно Герши родилась. Львиное Око может находиться где угодно. Только бы Мата Хари действительно оказалась шпионкой, нанесшей ущерб его родине. Иначе как ему жить дальше? Кем бы она ни была и что бы она ни сделала, Герши стала его дочерью, его любовью.

Учтивым, но звонким голосом она извинилась перед лейтенантом. Ей очень жаль, что юному офицеру выпал тяжкий жребий отдать команду расстрелять даму.

Прижав указательный палец к уголку глаза, Луи начал тереть его. Потом губы его скривились в гримасе, и второй рукой он закрыл лицо.

Когда Мата Хари умерла, о ней вспоминали многие. Событие это оказалось в центре всеобщего внимания. Те мысли, которые запечатлелись в сознании современников, воспринимались ими как истина, поскольку возникли в ожидании ее насильственной смерти.

Протоколы суда так и не были опубликованы. Те, кто знал больше других, держали язык за зубами. Поэтому с памятью о ней играли словно с куклой: одни одевали ее в роскошные наряды светской львицы, другие — в грязные лохмотья обыкновенной шлюхи. Ни одну из многочисленных историй, написанных о ней, о ее внезапно оборвавшейся жизни, нельзя считать сущей правдой. Во-первых, Мата Хари всегда умела так убедительно лгать, а во-вторых, все, кто были знакомы с нею, знали лишь часть истины. Поэтому все зависело от того, кто именно рассказывал о ней. Два лица, которым было известно о ней больше, чем остальным, попытались рассказать себе о ней и не сумели…

Известны лишь три бесспорных факта из биографии Мата Хари. Она родилась, танцевала и умерла.

— Она умерла, как исполненная гордыни грешная женщина, — сказала сестра Бернадетта.

А старая монахиня возразила:

— Она умерла, как храбрая девочка.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ссылки

[1] Речной трамвай (фр.).

[2] Мировая скорбь (нем.).

[3] Горячий джаз (испорч. фр.).

[4] Папа (гол.).

[5] «Благослови, Господи, пития и яства, дарованные Тобою Аминь» (гол.).

[6] Бедняки (гол.).

[7] Большой рынок (гол.).

[8] Потрясающе, не так ли? (фр.).

[9] Вполголоса (ит.).

[10] Приличным (фр.).

[11] Роковая (фр.).

[12] Прилично (фр.).

[13] Мой обожаемый капитан (фр.).

[14] Английского типа (фр.).

[15] Здравствуй, мамочка (фр.).

[16] Мне очень уютно. А ты? (фр.).

[17] Я скоро появлюсь на свет, мамочка (фр.).

[18] Бедная мамочка. Не беспокойся. Я тебя люблю (фр.).

[19] Речитативом (ит.).

[20] Право господина (право первой ночи) (фр.).

[21] Народа господ (нем.).

[22] Клуб изгнанников (фр.).

[23] Мой дорогой (фр.).

[24] Гостиница «Пантеон» (фр.).

[25] Дружище. Твой Мишель (фр.).

[26] Полицейский (фр.).

[27] Светское общество (фр.).

[28] «Да» или «Нет» (фр.).

[29] Автор путеводителей. (Примеч. пер.).

[30] Восхитительно (фр.).

[31] «Огнем и мечом» (фр.).

[32] Вилла (фр.).

[33] Полицейские (фр.).

[34] В семейном кругу (фр.).

[35] Молодая голландка (фр.).

[36] Дерьмо! Голландская девка! (фр.).

[37] Шлюха (фр.).

[38] Смешные! (фр.).

[39] Речной трамвайчик (фр.).

[40] Знание (букв.: изобилие) бранных выражений (фр.).

[41] Возлюбленная (ит.).

[42] Сын (фр.).

[43] Связь с Валлонами (фр.).

[44] Артистки (фр.).

[45] Тем хуже (фр.).

[46] Малый сезон (фр.).

[47] «Жизнь в иллюстрациях» (фр.).

[48] Горячий джаз (испорч. фр.).

[49] «Король Лахора» (фр.).

[50] Во время праздника (фр.).

[51] Русский балет (фр.).

[52] Могучий бас (ит.).

[53] Ты похожа на цветок (нем.).

[54] Не хочу (фр.).

[55] Холм Венеры (лат.).

[56] Судебный следователь (фр.).

[57] Роковая женщина (фр.).

[58] Старина (фр.).

[59] Ничего (исп.).

[60] Любезная госпожа (нем.).

[61] Яванские и индусские празднества (испорч. фр.).

[62] Господи (нем.).

[63] Мой отец был осел (фр., нем.).

[64] Отец (лат.).

[65] Венгерское ругательство.

[66] Девушки (нем.).

[67] Побочная (фр.).

[68] Графинь (нем.).

[69] Наедине (фр.).

[70] Старая Вена (нем.).

[71] Сорт вина (нем.).

[72] Горничные (нем.).

[73] Принцессы (нем.).

[74] Ее малышка (нем.).

[75] Владелица (нем.).

[76] Омлет и цыпленок по-баскски (фр.).

[77] Потаскушки (фр.).

[78] Комическая опера (фр.).

[79] Воспоминания о Москве (фр.).

[80] Песни (нем.).

[81] Ну же (фр.).

[82] Год странствий (нем.).

[83] Господин дядюшка (фр.).

[84] Ребенка (нем.).

[85] Дорогая (фр.).

[86] Некий английский герцог (фр.).

[87] Пуалю, «волосатый» (фр.) — прозвище французского солдата.

[88] Второй отдел (контрразведка) (фр.).

[89] Скорые поезда (нем.).

[90] Ах, Боже мой (нем.).

[91] Чепуха (нем.).

[92] Бедная (фр.).

[93] День [начала боевых действий] (нем.).

[94] «Вставайте!», «Прощание» (фр.).

[95] На Берлин! (фр.).

[96] Война (нем.).

[97] «Ура!» (нем.).

[98] Так не пойдет! (нем.).

[99] «Боже, покарай Англию» (нем.).

[100] «Он покарает нас» (нем.).

[101] «С нами Бог, мы должны победить» (нем.).

[102] Не правда ли (нем.).

[103] «Да здравствует Англия!» (фр.).

[104] Германский мир (лат.).

[105] Дело Мессими (фр.).

[106] Естественно (фр.).

[107] Контрразведка (фр.).

[108] Новое искусство (фр.).

[109] На благо Франции (фр.).

[110] Следовательно (лат.).

[111] Памятники (нем.).

[112] Ворчун (нем.).

[113] Объятия (исп.).

[114] Загон для быков (исп.).

[115] Несравненный матадор (исп.).

[116] Моя девочка (фр.).

[117] Слишком выспренный (фр.).

[118] Воюющий выскочка (фр.).

[119] Прима-балерина (фр.).

[120] Однако (фр.).

[121] Господин председатель (фр.).

[122] Господин полковник (фр.).

[123] Полицейских (фр.).

[124] Чаевые (фр.).

[125] Тем хуже (фр.).

[126] Глас народа (лат.).

[127] Милая (фр.).

Содержание