Поезд рассекал клубы тумана. Забившись в угол, я думала о своей погубленной репутации. Кто примет меня такую? Папа женился на болтливой католичке. Бабушка своей неприязнью отравляла мне жизнь. Воспоминания о веселом дядюшке Пауле, однажды исполнявшем роль Санта-Клауса, стерлись из моей памяти. Возможно, и он такой же бесчувственный и пошлый, как дядя из Снеека. Говорили, что у тети Марии, жены дядюшки Пауля, слабая грудь. Вряд ли они обрадуются, увидев на пороге своего дома такую «крошку», как я?

Я почувствовала слабость, и какая-то монахиня в большом белом чепце дала мне нюхательной соли. Я сделала вид, что вдыхаю, но сама задержала дыхание. По словам провинциалов-протестантов, католические священники, переодетые в монахинь, часто похищали простодушных девочек.

Когда поезд подошел к перрону, я, преодолевая недомогание, с чемоданом в руке, погрузилась в туман. Исчезни я в нем навсегда, кто бы стал меня искать?

— Туман как молоко, — заявил извозчик. — Но вы, барышня, не беспокойтесь. Только скажите, куда вам надо, и я вас мигом домчу. Моя Мимоза бегает быстрее, чем пара лошадей, а берем мы вдвое дешевле. Дайте только на чай, все мои клиенты так делают, хотя это и нарушение закона.

В перчатке у меня был спрятан флорин и тридцать центов, и за корсетом булавкой приколот конверт с сотней гульденов. Убедившись, что деньги при мне, я сообщила извозчику адрес Ганса ван дер Мейлена.

Было так тихо, что у меня гудело в ушах. Мы ехали по улицам Гааги, словно на гондоле, рассекающей облако. Я не видела даже собственных рук, сложенных на коленях. Ехали из никуда в никуда. Туман то сгущался, то редел, как бывает при приближении к парку или водному пространству, и тогда становилось легче дышать.

— Приехали, — объявил извозчик. Мы остановились, и туман вокруг нас закачался.

Я на ощупь перешла дорогу и, поднявшись по ступеням, постучала. Ни звука в ответ. «Должен же кто-то быть дома», — решила я. О порядках, царящих в состоятельных домах, я и слыхом не слыхивала и не знала, что по четвергам их обитатели обедают в ресторане. Забрав деньги, которые я извлекла из перчатки, извозчик поворчал и был таков. Расстроенная, я села на ступеньки, положила голову на колени и обхватила их руками.

В таком положении меня застали дядюшка Ганс и тетя Мария. Они так поразились, увидев меня, что, ни о чем не спрашивая, уложили в постель. Когда я проснулась, сквозь белые портьеры пробивался солнечный свет. Под головой у меня были толстые подушки. Подняв сползшее на пол пуховое одеяло, я натянула его до подбородка.

На каминной доске напротив моей кровати танцевали изящные фарфоровые фигурки в коротких панталонах и кружевных юбках. Три стены были увешаны потемневшими от времени картинами в золоченых рамах, четвертая занята огромным шкафом, куда можно было сложить в три раза больше вещей, чем все мои пожитки. Мне хотелось одного — остаться здесь.

Я стала придумывать, как объяснить мое появление здесь. Маленький Лассам проводил меня в Лейдене до вокзала и пожелал удачи. Если бы в меня влюбился он, а не доктор Вет, все вышло бы иначе. Чем больше я об этом размышляла, тем более естественным это мне казалось. Я прогнала от себя призрак директора, и тотчас в моем воображении возникла изящная фигурка Лассама. Разумеется, когда он влез ко мне в комнату через окно, нас застали врасплох. Его сослали в Малайю, а меня, хотя я и была ни в чем не повинной, исключили из школы… Впервые за много недель я почувствовала себя безгрешной и чуточку возмущенной.

Во время завтрака, со слезами на глазах, я рассказала родственникам свою байку. С той поры дядюшка и тетя называли местных донжуанов «настоящими Лассамами».

— Надо подождать, дитя, а потом видно будет, — сказали они. — Мы еще обсудим эту проблему.

И они ее обсуждали, и еще как! Не слушая друг друга, словно исполняли фугу, без конца повторяя одну и ту же тему. Тетушка на один такт отставала от дядюшки, подхватывая поданную им мысль.

Оставив меня в покое, они переключились на политику и семейные дела.

Дядюшка говорил, что Бисмарк — умелый лоцман, но германский кайзер был прав, отказавшись от его услуг, поскольку отныне воцарятся мир и благоденствие…

А тетушка, вторя своему супругу, говорила о том, какая умелая кухарка была у ее дочери, но дочь, конечно, не напрасно уволила эту Берту…

Дядюшка полагал, что войны отжили свой век. Никто не может позволить себе такую роскошь. Армия, основанная на всеобщей воинской повинности, дескать, чересчур громоздка. Кроме того, умирать должны профессиональные военные, а штатские должны жить.

А по мнению тетушки, большие семьи нынче не в моде, ведь теперь дети не умирают в таком количестве, как в прежние времена.

Я была от души благодарна за их заботу обо мне и охотно соглашалась со всем, что они говорили. Миловидная принцесса Вильгемина действительно представляет собой символ одного из тех маленьких счастливых государств, уютно устроившихся за извилистыми линиями границ, которые впредь не будут изменяться, поскольку в мире возникло равновесие сил. Я также согласилась, что принцесса Вильгемина очень похожа на мою двоюродную сестру, внучку ван дер Мейленов, Изабеллу. Я считала, что немец по фамилии Штибер, которого дядюшка называл «королем ищеек», действительно поступил умно, послав во Францию двадцать тысяч шпионов с целью предотвращения реванша, и вслед за тетушкой твердила, что немецкая пища полезнее для здоровья, чем французская. Вместе с ними обоими, вливая взбитые сливки в свой кофе, жаловалась на растущую дороговизну жизни. А чтобы уменьшить расходы своих родственников, изо всех сил старалась не просить у них карманных денег. Что же касается моего содержания, бабушка присылала им достаточно.

Оба родственника нашли, что я полезна и покладиста, и ничего не говорили по поводу моего бегства из пансиона. Я выполняла поручения тетушки: ездила в Ван-Стокум покупать книжки «для развлечения» в мягком переплете и в Меллен-Страат за шерстью для вязания. Когда к ним приезжали внуки, я заботилась о них, как настоящая гувернантка: водила малышей по нарядным улицам в картинную галерею и показывала свои любимые полотна — «Мертвый лебедь» Вееникса и «Сусанну, выходящую из ванны» Рембрандта. Дети они были славные, а при виде обоих полотен мне всегда почему-то хотелось плакать от радости.

Когда дядюшка и тетя принимали у себя гостей, я обносила их угощениями и пыталась разговаривать с ними по-французски и по-немецки. По-английски я не говорила, хотя читала и понимала. Вот почему, никого не стесняясь, британский промышленник произнес, обращаясь к жене:

— Как ты думаешь, дорогая, кто из них самый большой бур?

— Ты имеешь в виду старого Пауля Крюгера? — ответила вопросом на вопрос англичанка.

— Нет, Ганса ван дер Мейлена, — отозвался промышленник и засмеялся собственной шутке.

Когда дядюшка Ганс вместе с тетушкой Мари вернулся в комнату, я, к его изумлению, крепко обняла его. И все же я понимала, что умру в этом доме со скуки.

Летом родственники взяли меня с собой в Жевенинген. Курорт был заполнен лихими офицерами и молодыми людьми, но я ни разу не встретилась ни с кем из них наедине. Тетушка избегала того участка пляжа, где мужчинам и женщинам разрешалось, на французский манер, вместе купаться и где те и другие сидели на песке и беседовали друг с другом. Не жаловала она и танцевальные вечера, устраивавшиеся в больших отелях. Ни к чему встречаться с незнакомыми людьми — так полагала она.

На взморье у нас была собственная вилла, и мы, как не раз горделиво отмечала тетушка, должны были держаться особняком от всех. По утрам совершали прогулку вдоль дюн по кирпичной террасе. Потом мы с тетушкой платили флорин, чтобы получить право очутиться на дамском пляже. После обеда втроем шли через поселок принимать лечебные ванны в курзал, где были два отдельных входа — для дам и для господ. Потом возвращались домой и играли в карты, причем всякий раз я проигрывала.

Родственники мои были люди порядочные. Они приняли меня, видя во мне будущую старую деву, на которую должна распространяться их благотворительность. На меня обращали внимание мужчины, в особенности один лейтенант с эмблемой колониального полка. Нам удалось обменяться взглядами, но преодолеть окружавшую меня стену мы с ним не сумели.

Вечерами, лежа у себя в комнате, я слышала доносившиеся из гостиниц звуки музыки и воображала, что танцую с моим лейтенантом.

Вернувшись в Гаагу, я захандрила и тетушка стала поить меня противной на вкус микстурой. Я писала стихи, рифмуя «страдание» с «мечтанием», и ходила в музей полюбоваться «Сусанной», которая была такой живой, и «лебедем», который был таким бездыханным. Время шло черепашьим шагом, затем наступила весна.

Мне исполнилось шестнадцать.

«Капитан колониальных войск», — прочитала я на странице объявлений в газете «Хет Ниевс ван ден Даг», когда клала ее дядюшке на стол.

«Капитан колониальных войск, приехавший в отпуск в Голландию, подыскивает себе жену». Сердце у меня встрепенулось, словно певчая птица. «Письма, фотографии и т. д. направлять: а/я 206, Гаага».

В тот же день я сфотографировалась в дешевом ателье на улице Ланге Хоут-Страат. На фотографии у меня был непроницаемый взгляд и выглядела я на все восемнадцать. Я отправила снимок на а/я 206, приложив записку: «Была бы рада познакомиться с Вами, капитан колониальных войск». И поставила подпись: «Мата Хари».

Объявление, как мне позднее признался. Руди, было помещено шутки ради. Просто один его знакомый журналист, чудак человек по имени Бельбиан Верстер, запивая шнапс пивом в «Американском кафе» в Амстердаме, пришел к выводу, что Руди должен обзавестись супругой. Руди заявил потом, что разорвал все письма, кроме моего. Решив продолжить розыгрыш и увидев, какая я большеглазая, он ответил мне и прислал фотографию, на ней были офицеры всего полка. «Которого из них вы предпочитаете, Мата Хари»? — приписал он.

«Третьего слева», — ответила я.

Я догадалась, кто он, по фамилии. Определить это было так же просто, как если бы он надел шотландскую юбочку и произнес свое имя — «Мак-Лоуд» — на шотландский манер, а не «Мак-Леотт», как сказал бы голландец. (Хотя их мать была урожденной баронессой Свеетс де Ландас, как сказала его сестра при нашем с нею знакомстве, Руди — вылитый дедушка, тот самый, что командовал бригадой шотландских стрелков, поступивших на голландскую службу еще в 1782 году.) Как бы то ни было, он понравился мне больше всех остальных офицеров, изображенных на фотографии. У него был такой трогательно-важный вид и густые светлые волосы.

Мы переписывались ежедневно. Он жил в Амстердаме, и его беспокоила старая рана. Я жалела его. Он сообщил, что родился в Хеукеломе в 1876 году (прибавив себе два года). Он написал, что годится мне в отцы, а я ответила, что мне по душе зрелые мужчины. Он сообщил, что поступил служить в армию, а не на флот, как ему хотелось. На это я ответила, что люблю армию. Выяснилось, что после окончания офицерского училища в Кампене его отправили в Индию на борту «Конрада», допотопного пассажирского судна, и назначили служить в гарнизон Паданга, Магеланг и Венособе. Я написала, что мне нравятся эти романтические названия, что я читала Уйду, и поинтересовалась, знаком ли он с творчеством этого писателя. После участия в кампании в Атье под командованием генерала ван дер Хейдена он был награжден и встретился со своим однофамильцем. По-моему, это восхитительно — встретиться еще с одним Мак-Леодом, предположила я…

«Возможно, это будет не comme il faut, — написала я в конце концов, — но если вы третий слева, капитан Джон Рудольф Мак-Леод, то в следующий четверг я приеду в Амстердам навестить своего отца. Искренне ваша, Маргарита Гертруда Зелле».

«24 апреля в десять утра, — отвечал Руди, — перед Королевским музеем я буду встречать мадемуазель Мата Хари».

Он надел свои медали, а я потратила несколько гульденов из сотни, припрятанной на шляпку с перьями. Аллегорическая фигура Голландии, окруженная статуями Мудрости, Справедливости, Красоты и Труда, возвышавшаяся над главной аркой музея, как бы благословляла нашу встречу. Руди оказался очень высоким, очень худым, держался очень прямо и выпячивал подбородок. Он был великолепен. Совсем не похож на доктора Вета. Я ощущала на себе его взгляд, и мне не было стыдно. Но при этом пульс мой не участился, а замедлился, и я была поражена своим самообладанием.

Капитан Мак-Леод предложил мне свою руку — мускулистую и крепкую. Нога в ногу мы пошагали по западному крылу музея и, пройдя двор, уставленный производящими жутковатое впечатление гипсовыми статуями, и кабинет гравюр, попали в ресторан.

Мельком взглянув на себя в зеркало, я увидела незнакомку с томным взглядом, гибкую, как кошка; овальное лицо, полные губы, волнистые волосы, собранные на затылке в шиньон. Карие глаза блестели точно начищенные туфли, в которых вспыхивали искорки, кожа была золотистая. И спутник у меня был видным, с гордой осанкой.

— Самое забавное, — произнес Руди, когда мы с ним уселись за столик, — это то, что ты еще совсем ребенок.

— Вовсе нет, — ответила я с легкомысленным видом. — Я уже в таком возрасте, что за мной можно ухаживать, красавец капитан, нравится вам это или нет.

— Мадемуазель Зелле, — сказал он, — давайте будем откровенны. Я убежденный холостяк. Но я очарован вами.

— Вам придется сделать вид, что вы за мной приударили, — ответила я. — Моя мачеха не позволяет мне жить в Амстердаме, но я сказала папе, что приличный офицер оказывает мне внимание.

— Третий слева? — засмеялся Руди и откинулся назад, поглаживая свои великолепные усы.

— Фотография вам льстит, — заметила я, чтобы поддразнить его. — Вы не находите?

— А ваша вводит в заблуждение, мадемуазель с младенческим личиком, — парировал он.

Официант принес кофе и вновь отошел. Мы остались одни у окна, залитого дождем.

— Выходит, за мной поцелуй, — дерзко сказала я и, прежде чем он успел что-то ответить, коснулась ресницами его щеки.

— И за мной тоже, — произнес Руди. Приподняв одним пальцем мой подбородок, он прижал свои губы к моим. Вспомнив доктора Вета, я чуть приоткрыла рот.

Пять минут спустя мы решили, что влюбились друг в друга с первого взгляда.

— Если этот мужчина желает просить твоей руки, пусть приедет на паре лошадей, — сказал папа. — Ты ведь моя детка.

— Господи, а что тут такого, если он придет пешком, Адам Зелле? — спросила Хельга. Ей не терпелось сбыть меня с рук. — По одежке встречают, по уму провожают.

— Ей и семнадцати нет. Это девочка. Моя маленькая девочка, — ответил папа.

— В семнадцать я уже была замужем, — возразила Хельга.

— Я требую уважения, — проговорил папа. — Уважения, которое следует выказать отцу моей девочки.

— А какое ты даешь за ней приданое, старый олух? — поинтересовалась Хельга.

— Если бы не я, то и ей откуда было бы взяться, — ответил папа, умевший вывести из себя Хельгу, говоря простонародным языком. — Капитана на мякине не проведешь. Ты только глянь на Герши. — Хельга посмотрела на меня, словно желая сказать, какая я длиннющая, черная и безобразная. Папа хохотнул. — Ты ж за настоящего мужика выходишь, верно, детка?

Оставив их обоих, я написала своему милому капитану, чтобы он приехал на паре лошадей.

Руди должен был сообщить о наших планах своей сестре. По-моему, он опасался, что та станет возражать и поднимет шум. Но вдова Волсинк заявила, что давно желает видеть его женатым.

— Кому же ты передашь свое имя, если у тебя нет законнорожденных детей? Я только надеюсь, что она настоящая дворянка, вот и все.

— Она голландка до мозга костей, — заверил ее Руди. — Хотя и брюнетка. Вели заложить экипаж с парой лошадей, Джинна, и я тебе привезу свою нареченную.

Луиза-Хуана Мак-Леод Волсинк жила в доме № 79 по Ледише Каде, в квартире над лавкой, которую открыла после смерти своего мужа. Она тоже походила на шотландку и также твердила о «клане». Мне она сразу пришлась по душе. Луиза настояла на том, чтобы я переехала к ним, вместо того чтобы оставаться с папой или возвращаться в Гаагу.

— Чем я не дуэнья? К тому же Руди не хочет терять тебя из виду.

Так оно и оказалось. Что бы я ни делала, повсюду меня преследовал взгляд его серо-голубых глаз. Мы подолгу оставались вдвоем, поскольку Джинне приходилось присматривать за магазином, а спать она ложилась рано.

После публикации о нашей помолвке надо было ждать две недели. Мне было приятно находиться в обществе Руди, который все время ласкал меня. Это доставляло мне удовольствие, не то что прикосновения доктора Вета, возбуждавшие меня и одновременно вызывавшие во мне отвращение. Иногда меня тревожила мысль о предстоящей брачной ночи, но я внушала себе, что другие женщины пережили ее и ничего с ними не случилось. Правда, тетушка из Снеека заявляла, что «это отвратительно, но с этим приходится мириться ради блага отчизны». Старательно прочитав все книги, какими увлекалась тетушка, я из них ничего не почерпнула, поскольку дальше невинных ласк в них дело не доходило.

Не позволял себе лишнего и Руди. До того самого вечера, когда он выпил лишнего и стал умолять меня прийти к нему.

Я твердо отказала, напомнив ему о сестре, о том, что она может подумать. Он вконец расстроился, заявил, что я его не люблю, если считаю, что его любовь не столь важна, как бумажка, над которой будет произнесено несколько слов. Я продолжала упорствовать, и он так рассердился и расстроился, что я испугалась.

— Неужели ты мне не веришь? — спросил он меня и так встряхнул, что из шиньона у меня высыпались булавки и волосы рассыпались.

— Конечно, верю, — произнесла я, стуча зубами. — Правда, верю. Но, Руда…

— Тогда пойдем! — На этот раз фраза прозвучала как команда. Кадровые офицеры умеют приказывать. Не повышая голоса, они внушают в вас убежденность, что вы должны поступить так, как этого требуют они. Как нечто само собой разумеющееся.

«Прости меня, Господи, и Джинна тоже», — произнесла я мысленно, когда Руди, обняв за талию, повел меня к себе.

В комнате его было чисто и опрятно. Постель уже приготовлена. Я не глядела на нее, а только стояла, втягивая ноздрями запах комнаты — запах помады и сапожной ваксы, который смешивался со струей свежего воздуха, врывавшегося в открытое окно.

— Дорогая, разденься и ложись в кровать. Моя любимая, милая. Моя маленькая женушка, — произнес он чуть сдавленным голосом и, поклонившись, вышел и закрыл дверь.

Я торопливо разделась и легла на прохладную простыню, дрожа от озноба. Потом, дернув за шнурок, висевший над кроватью, погасила свет, закрыла глаза и скрестила на груди руки. Руди вернулся. Я услышала, как он торопливыми шагами ходит по комнате. Потом он лег рядом.

Сквозь стекло над дверью пробивался свет, и когда я открыла глаза, то увидела его лицо. На нем было такое идиотское довольное выражение, что я едва не расхохоталась. «Сколько поднято шума из-за глупой и неуклюжей возни», — подумала я.

Руди был свиреп и неутомим, потом вскрикнул, сник и удовлетворенно затих, зажмурив глаза. Слышала ли Джинна восклицание Руди, меня даже не заботило. Я лежала утомленная, совершенно не ощущая собственного тела, которое чуть побаливало. Проведя одной рукой по его талии и бедрам, другой я гладила Руди плечи.

— Дорогая моя, родная, — шептал он. — Женушка.

— Да, правда ведь? — отчетливо услышала я собственный голос, перешедший в шепот. — Спи, mon capitaine adoré. Усни.

Открыв глаза, он подозрительно посмотрел на меня, потом улыбнулся.

— Я сделал тебя счастливой, голубка? — спросил он.

— Все хорошо, — ответила я, не имея ни малейшего представления о том, что он хочет этим сказать. — Успокойся.

Я уже не опасалась, что мой грех будет препятствием к нашему браку. Для меня это не имело значения. Когда он уснул, я осторожно вытащила волосы из-под его головы и, держа в руках одежду, на цыпочках вышла из комнаты.

На следующий день я не увидела недовольной мины на лице Джинны. Она была особенно обходительна со мной. «Милая, чистая, маленькая дикарка», — проронила она однажды. Но одних она нас по вечерам больше не оставляла и настаивала на том, чтобы я ложилась спать одновременно с ней. Впоследствии выяснилось, что я перепачкала простыни.

Бракосочетание состоялось в ратуше, в здании на Судазюдс-Воорбурвал, где некогда находился Адмиралтейский суд. В тех местах, где некогда висели картины, взятые в Королевский музей, оставались пятна. Я представила себе, что «Сусанна» висит с одного края, «Лебедь» — с другого, а «Мадонна с младенцем» — над головой секретаря мэрии.

Папа, упившись в стельку, принялся рассказывать мерзкие деревенские анекдоты и, рыдая, сморкался в платок. Раз он едва не выдал мой настоящий возраст, но Хельга цыкнула на него и сказала, что у него не все дома. Мне не терпелось сменить фамилию Зелле на Мак-Леод, стать замужней дамой и членом семьи Руди и Джинны. Моя преданность своим собственным родным была несколько поколеблена. Дядюшка Ганс и тетушка Мари прислали мне в подарок серебряный колокольчик, которым сзывают к обеду, но на свадьбу приехать не удосужились. Бабушка перестала присылать мне деньги, которые, по ее словам, мне «больше не понадобятся», а тетушка и дядюшка из Снеека отправили мне раскрашенную открытку. Джинна подарила мне ночную рубашку с кружевами, которую я положила сверху в свой дорожный чемодан.

В тот же вечер мы с Руди отправились в Бельгию и остановились в антверпенском «Гранд Отеле». Это была моя первая поездка за рубеж. В номер, зарезервированный для капитана и госпожи Мак-Леод, мы поднялись в лифте, отделанном красным деревом и позолоченными украшениями.

Поскольку я не впервой разделяла с Руди его ложе, я не нервничала, а была веселой. «Как это чудесно, — думала я, — когда тебя любят».