Вступление

Он не пел по утрам в клозете. Он просыпался долго, медленно возвращаясь из одного мира в другой, стараясь не разорвать связь между ними. Ни один из миров не казался ему лучше другого. В одном рождались вопросы, в другом жили ответы. Ему нравились оба.

Он был молод, интересен и свободен. Он не был бездельником, но все его занятия каким-то непостижимым образом оказывались частью его свободы. Он поздно познакомился со своей сексуальностью и, вопреки расхожему мнению, она так никогда и не заняла ведущего места в его жизни. Секс присутствовал наряду со многими другими прекрасными вещами, но, также как и они, никогда не мог затмить главного наслаждения его жизни – наслаждения глубокого, неспешного общения с людьми.

Траектория его жизни не определялась чем-либо внешним.

***

Он не любил ярких женщин. Она не любила заметных, неординарных мужчин. Сейчас, по прошествии стольких лет, она с изумлением обнаруживала, каким сложным узором сцеплялись события, которые в конце концов привели к их встрече. Они долгие годы жили на одной улице, но никогда не встречались. Они учились в одной школе, но не запомнили друг друга. Их матери ходили в одни и те же магазины за хлебом и молоком, но не были знакомы. Через много лет, когда знакомство уже состоялось, она вспомнила, что видела его на сцене, играющим в спектаклях собственной постановки. Когда же они, наконец, встретились, она думала, что ей уже нечего терять, а он уже знал, что обрел то, что потерять невозможно.

***

Она всегда ощущала себя двуликой. Хрупкая, стеснительная, молчаливая, с неброской внешностью, столь характерной для Питера, она всегда скорее выбрала бы тишину и книги, чем шум и толпу. Такой она была для себя.

Яркая запоминающаяся внешность, легкость в общении, несомненная обаятельность и некоторая избыточность во всем – такой знали и видели ее другие.

Сколько она себя помнила – эта двуликость забирала у нее много сил, иногда их не хватало и тогда то одна, то другая врывались в жизнь друг друга, путая ее саму, пугая окружающих, толкая на неожиданные поступки и рождая странные чувства, создавая иллюзии и разрушая хрупкие ростки подлинности.

Это было давно, когда она думала, что время праздновать еще не наступило.

***

Он ездил на это место много лет подряд. Сначала на электричке с отчимом, потом один, когда все на той же электричке, когда стопом, теперь на шикарной машине. Но по существу в его поездках ничего не менялось уже многие годы с того самого раза, как он понял, что магия этого места не в потрясающей рыбалке, не в реликтовой красоте озера, скал и сосен, и даже не в столь ценимой им неприкосновенной тишине. Это было единственное известное ему место, где два мира, в которых он жил, соединялись. Здесь находилась точка их соприкосновения, и не было у него другого способа сохранить себя в обоих этих мирах, кроме как время от времени приезжать сюда.

Это было место, где встречались и исчезали друг в друге вопросы и ответы.

***

Она всегда любила аэропорты и вокзалы. Такая вот банальность. Может быть, потому что житейскую самостоятельность она получила очень поздно, и возможность уехать, оторваться от привычной жизни была вымечтана и иногда казалась вообще невозможной. Теперь, если позволяла ситуация, она приезжала на вокзал или в аэропорт заранее, чтобы побродить по залу ожидания, поглазеть на лотки и киоски, купить, что-нибудь совершенно необязательное, ритуально выпить кофе, а главное, посмотреть на людей.

Путешествие, даже небольшое – это всегда пауза. Человек уже оторвался от одного места и не прибыл в другое, рвется привычный ритм, становится не важным то, без чего только что казалось не обойтись и, может быть, этим объясняется легкость знакомств и философичность настроений так свойственных путешествующим.

«Внимание! Граждане пассажиры, начинается регистрация на рейс номер…»

 

Часть первая

Она никогда не брала попутчиков. Что ее толкнуло? Остановилась прежде, чем успела не только подумать, но и удивиться. Им было по дороге. Женщина говорила с легким акцентом. Прибалтийским? Одета просто, но не ординарно. Куртка, но не такая как у всех. Джинсы, грубоватые ботинки, длинные прямые волосы, но все как-то чуть-чуть иначе, чем обычно. Некоторая суетность? Скорее изящная женская несобранность.

И еще, она о чем-то все время говорила.

– Понимаете в этом городе такое странное пространство. Меня все время как бы водит, я уже очень опаздываю, они привыкли, но нельзя же ломать течение, вы точно знаете место, куда мне надо? Наверное, я, наконец, попала в правильный поток. Не обращайте на меня внимание, я после работы всегда еще некоторое время не могу опуститься.

– Мы приехали, вам сюда.

– А что разве вы не пойдете со мной?

И она пошла.

***

Квартира была ожидаемо странной. В ней то ли собирались делать ремонт, то ли не успели его закончить, а может, это и был ее постоянный вид. Длинный коридор, множество дверей. Попутчица растворилась где-то в глубине этого лабиринта. А она неспешно двинулась по коридору, в первой же комнате с голыми стенами и мебелью, похожей на наши представления о деревне, высокая женщина, одетая в стиле киношных хиппи: домотканая юбка, блузка с ручной вышивкой, прямые распущенные волосы, схваченные плетеной лентой, многочисленные пестрые фенички, сидела за ткацким станком. Она молча остановилась, женщина продолжала ткать. Молчание затягивалось. Раздался странный, топочущий звук, и в комнату впрыгнуло какое-то животное. О боже, да это же заяц!

– Не пугайтесь – это заяц, – наконец заговорила хозяйка. Заяц присел у станка.

– Хотите чаю, – раздался мягкий, вкрадчивый голос за спиной. В дверях стоял мужчина неясного возраста, лысоватый, с приятными мелкими чертами лица и обаятельной улыбкой.

– В этом доме надо действовать самостоятельно, а то с голоду можно умереть. Это вас Сказочница привела? Вы оказались в нужном месте в нужное время, это всегда хорошо. Пойдемте.

***

Она молча пошла за ним. Движения его были такими же мягкими и чуть вкрадчивыми, как и его голос. «Каратэ, у-шу?» – мелькнуло в голове.

– Каратэ, – не оборачиваясь, подтвердил он.

Они прошли мимо комнаты, в которой беседовали несколько человек: длинные волосы, небрежная одежда, на столе разномастные кружки, полные окурков пепельницы, дым коромыслом.

– Постижение и преображение без практики невозможно. Я устал это повторять. Никто не говорит, чтобы ты сидел, скрестив ноги, на коврике. Практикуй, молись, делай что хочешь, и пусть это будет твоя практика, какая разница: торгуй, читай, люби жену, да делай ты что угодно, но пусть это будет практика. Тебе, что нужно, чтобы все видели: Ах, не мешайте, он медитирует!

Она чуть задержалась, чтобы дослушать. Говоривший, стоял спиной к дверям, и она увидела только довольно высокую, очень изящную фигуру с прямыми развернутыми плечами исполнителя испанских танцев, в традиционно небрежном растянутом свитере домашней вязки и заплетенными в косу длинными волосами. Тембр голоса был красив, но тон, которым была произнесена эта отповедь, показался ей излишне назидательным.

«Просто Овод, какой-то» – пронеслось сравнение, но в этот момент уже знакомый мягкий голос окликнул ее:

– Да оставьте вы их, он говорит это всегда, еще успеете наслушаться.

Ее попутчица, которую назвали Сказочница, сидела на кухне с огромной кружкой кофе.

– Гри, ты золото.

Сказочница говорила быстро, обо всем сразу. Нить разговора отсутствовала, но прерывать ее или уйти не хотелось. Это было как музыка, как журчание воды, как теплый летний дождь.

Постепенно, проголодавшиеся от умных разговоров обитатели квартиры, начали перемещаться на кухню. Они что-то жевали, пили все тот же обязательный крепкий чай и кофе.

«Да они ждут кого-то», – подумала она. Напряжение поднималось волной и сникало при каждом звонке в дверь. После очередного звонка волна эта опять поднялась, но не сникла. Все как-то подтянулись, понадевали на лица у кого, что было под рукой, и нарочитость их естественности обнажилась.

Почему такая напряженка?

В комнату вошел довольно высокий крупный мужчина повадкой похожий на просвещенного купца средней руки, какими привыкли мы видеть их на сцене и в кино. Этакий вальяжный Рогожин. Манеры свободные уверенные, взгляд внимательный, с хитроватым прищуром. Вошедший обладал несомненным обаянием и той редкой способностью, когда кажется, что его взгляд и слова, предназначенные всем, предназначены именно тебе.

– Вроде звали, так почему напряженка?

Все как-то враз заговорили, также враз неловко смолкли.

– Ты опоздала, тебе уже дней десять как надо было здесь быть, – обратился он внезапно к ней. И тут же про нее забыл.

– Ну, что начнем?

Он закурил, взял предложенный чай.

– Пока вы боитесь людей, дорогие мои, ничто не имеет значения. Мы сделаны из людей – родственников, знакомых, случайных попутчиков, литературных героев, исторических персонажей. Ответ на мой риторический вопрос проще пареной репы. Кстати, кто-нибудь из вас ел пареную репу? Я – нет. А говорят она проще всего. Некоторые из вас знают, кто я, некоторые слышали, что я Мастер. Вас так напугал мой средний брат Ошо? «Мастер – это смерть». Умел братец сказать. Я – просто зеркало. Помните, как в детстве мама к зеркалу подносила и говорила: «Смотри – это ты». Вот и я говорю: смотрите – это вы.

То, что началось, кончилось только к утру. Мозги не ворочались, языки не слушались, глаза слипались. И тут он снова вспомнил про нее:

– Ты, говорят, на машине? Отвезешь? И, не оборачиваясь, пошел к выходу.

***

– Ну, привет, привет. – Заговорил он уже в машине, пока она, не спеша закуривала, – Тяжело досталось?

– Легче, чем ожидала. Пришлось всего два раза объехать квартал, пока Сказочница меня остановила. Слушай, но от нее-то, зачем скрывать? Может нам-то уже пора встретиться?

– Рано.

– Рано, так рано. Ты Мастер, тебе виднее.

– Ладно, ладно, молодец. Никто там тебя так и не увидел.

– Мне показалось, что Гри в какой-то момент что-то учуял, но обошлось.

– Да, Гри посерьезней остальных. Завтра постарайся опоздать. Поехали. Отдыхать тоже иногда надо.

– Я соскучилась, ты-то как.

– Не волнуйся, все нормально.

– Как там правая рука поживает?

– Мы же договорились: левая – не ведает, что творит правая и наоборот.

– Вообще-то это принято считать бестолковостью.

– У них толковый хозяин или ты не согласна? – это он сказал вслух.

***

Когда она пришла на завтра, по кругу, несомненно, шла уже не первая чаша.

Дымно, шумно, пьяно. Все сидели в кругу на полу. Она тихо вошла и примостилась у стены, на нее никто не обратил внимания. На скатерти в центре круга – разномастные бутылки, полные и начатые, денежные купюры, какие-то украшения, посередине – огромное блюдо с недоеденным пловом, который неумело подражая востоку, коренные горожане, воспитанные в европейской культуре пытались есть руками, пачкаясь и рассыпая ароматный янтарный рис.

Народ млел от экзотики и ерзал от неумения сидеть на полу.

Шейх, как положено, сидел в центре. Странная одежда, какие-то амулеты на шее, капли пота на лбу. Он точными, подчеркнуто аккуратными движениями подбирал рассыпанный рис, ни на мгновение не выпуская из вида чашу, которую все, кто сидел в кругу передавали друг другу, отпивая кто сколько мог и хотел и повторяя с разной степенью искренности одну и ту же фразу: «Здоровья и счастья всем друзьям».

Чаша тем временем обошла круг и вернулась к шейху. Все примолкли – в ней осталась добрая треть. Он посмотрел на чашу, на людей в кругу и глубоким, ясным голосом, от которого вибрация прошла по всей комнате и проникла в каждого, произнес: «За Школу. Здоровья и счастья всем друзьям». Она не увидела, как он выпил. Пространство сменилось.

Столп огня, выросший ниоткуда и уходящий в никуда, горел ровно и неколебимо, к нему слетались и в нем исчезали какие-то дымы, клочья копоти и обрывки тумана. Вокруг столпа плавно вращался огненный круг, пламя его было другим, неровным, то желтым, то красным, оно то вспыхивало, то почти гасло. Вдруг столп белого огня расширился и вобрал в себя весь круг, несколько мгновений в нем что-то происходило, пламя колебалось, возникли отдельные языки, потом все выровнялось, и не было уже ничего кроме гудящего ровного пламени.

– …Вы думаете так просто сидеть на вас глядеть? «Сидеть и думать про себя…» Это очень похоже на вокзал – все ждут поезда. А поезд-то уже ушел.

Она вынуждена была признаться, что так очаровалась процессами второго уровня, что напрочь потеряла первый, и не слышала, с чего начался разговор.

– Может, кто вопрос хотел задать?

– А что ты от нас ожидаешь?

– Ничего, совершенно ничего.

Когда человек не может освободиться от думания о себе, он видит мир в тени себя самого и называет это мраком Мира. Сумасшедший должен быть веселым, иначе он просто больной.

Однажды Мастер Юллу насобирал подаяния особенно удачно и вечером демонстративно пошел в кабак, устроил там большой дебош. Пьянка, гулянка, танцовщицы, деньги танцовщицам в положенные места распихивает. Возмутились правоверные. Быстро разнеслась весть по городу, собралась большая толпа у ресторана. Он выходит, песни поет. Избили его, измолотили страшно, бросили в арык и, довольные, разошлись. Думали, умер.

Утром приходят на базар, а он там танцует.

Он очень красиво танцевал.

Шейх взял чашу, не выбирая, налил из ближайшей бутылки, и с теми же неизменными словами пустил ее по кругу.

Она не заметно вышла на кухню, но замерла в дверях: там разговаривали.

– Почему я должна все это терпеть в моем доме? Хватит, что я зарабатываю на то, чтобы вся эта орава могла есть, пить и рассказывать мне как «много я теряю, погрузившись в социум», – женщина кого-то цитировала и передразнивала. – И эта пьянка у вас называется духовной практикой. Какой он шейх? Что я его первый раз вижу? Это просто какой-то театр для дураков!

– Может, ты все-таки успокоишься и посмотришь, – она узнала характерный голос Гри, который, беседуя, проявлял чудеса, чтобы одновременно ни на секунду не покинуть Круг. – Пока ты верила, вопросов не возникало, когда закрывается сердце, глаза видят только маску.

– Я устала.

За спиной раздался шорох, потом что-то упало, потом раздалось невнятное бормотание. Она обернулась. Сказочница, как видно, только вошла, успела что-то уронить и теперь пыталась это найти, подняла глаза и сразу же заговорила в своей обычной манере:

– Согласись, самый приятный способ себя жалеть – это ранней осенью, в дождь сесть в машину и ехать, куда глаза глядят, но чтобы обязательно лесная дорога, и мокрый асфальт, и желтые листья на нем, и плохо видно, и непонятно то ли от слез, то ли от дождя, а потом свернуть к заливу, открыть дверцу и так сидеть под шорох дождя, шелест деревьев и плеск волн…

– Соглашусь. «Чудеса как трава под колеса машины…»

– Тогда до встречи. Я жду тебя у нас.

– Мне ехать? Сказочница зовет меня к себе.

– Поезжай. Знакомься, слушай, смотри. Я скоро и сам туда собираюсь. Найди возможность задержаться до моего приезда.

Огненный круг продолжал вращаться, в причудливо вьющихся языках пламени виделись лесистые горы, морское побережье, лесное озеро, большой город. Круг манил, огонь пугал и притягивал.

Она шагнула. «В огне не горит только огонь».

***

«Счастливо умереть», – сказал Мастер на прощание, когда она по его совету за одни сутки оставила всю свою предыдущую жизнь, и отправилась в края совершенно неведомые без сожаления и страха, в сильном волнении и без надежд. Рада бы надеяться, да непонятно было на что.

Старик в чалме, халате и верхом на осле на фоне глинобитной стены, за которой виднелись невысокие купола – это все, что она помнила долгое время о своих первых минутах в Средней Азии. Нет, не все, еще она отчетливо помнила зной и блеклое, как будто много раз стираное небо. Как она выбралась на трассу, как голосовала, как договаривалась с водителем КаМАЗа, она вспомнила уже значительно позже. Из странного и не свойственного ей полузабытья вывела огромная надпись, выложенная белыми камешками на откосе дороги: «Верным путем идете, товарищи!». Это было так нелепо, так неожиданно и так смешно, что она мгновенно пришла в себя и всю оставшуюся дорогу, пост ГАИ и деревню, дом и двор, куда она, наконец, добралась, запомнила сразу в мельчайших подробностях и навсегда.

Хозяина дома не было. И вообще никого в доме не было. Правда, если бы ей не описали так подробно всю дорогу от поста ГАИ до нужного ей дома, она вообще не поняла, что это жилой дом. Вдоль деревенской улицы тянулись высокие заборы с калитками, некоторые с высокими воротами, украшенными затейливой резьбой, а здесь только мостки из шатких досок через арык, узкий проход между высокими незнакомой породы деревьями и пустой двор. Железная печка посреди двора, сундук, гора одеял и настил под навесом дома, похожим на полузаброшенный сарай. И одна совершенно удивительная деталь: рядом с печкой в изящном изогнутом сосуде стоял большой букет уже увядающих полевых цветов, составленный умело и продуманно. (Она тогда еще не умела «видеть» или эту способность лучше назвать «чувствованием»? И долго удивлялась этой детали, пока Тень Великого Мастера не объяснил ей, что незадолго до ее приезда здесь была женщина по имени Сказочница и это ее знак.)

Она огляделась. Память навсегда сохранила тишину и любопытные личики чумазых, загорелых бритоголовых ребятишек, не решавшихся подходить близко к не совсем обычному дому. Она опустилась на раскаленный камень на самом солнцепеке и стала ждать. Тишина становилась все более плотной.

«Я дома, дома».

С тех пор прошло столько всего: лет, жизней, людей событий и переживаний, но память о моменте, когда затертые, до неприличия их повторять, слова о том, что человек должен прийти «домой», «к себе» наконец, заполнились чувством и смыслом, перестали быть перепевом чужих, пережитых и выстраданных слов, и стали ее собственными. Память о том, как хотелось попросить прощения у всех, кто их пережил и обрел по праву задолго до нее, была жива до сих пор и очень часто работала будильником и напоминателем, когда от слабости и страха ей опять хотелось иронизировать и усмехаться.

Теперь она прекрасно видела, что именно тогда, пока она сидела на этом раскаленном камне в полном блаженстве, вся ее прежняя жизнь свернулась, как сворачивают декорации после последнего спектакля, когда пьеса уже снята с репертуара. Именно тогда она окончательно и навсегда спустилась с крыши, стоя на краю, которой пыталась разглядеть свою жизнь и, увидеть есть ли у нее еще эта жизнь. Тогда началась для нее дорога, на которой она истово и в меру сил сражалась и боролась, (конечно, «за», не «против»), думая, что живет и радуется, пока однажды в совершенно «неподходящей ситуации», тщательнейшим образом исполняя ответственную социальную роль, не услышала в пространстве громовой развеселый хохот и не мелькнула в голове ясная, простая и спасительная мысль. «Нет, я не Жанна Д Арк, и это не стены Парижа!» И рассмеялась, впервые в жизни, по честному. Сама над собой.

Сколько прошло времени? А что такое время? Ни мыслей, ни эмоций. Сколько сил было потрачено для достижения этого состояния. Оно почти никогда ей не давалось. Здесь, казалось, все происходит само собой, просто не может быть по-другому. Все остановилось. «Присутствие» – вплыла в сознание мысль. «Присутствие – при сути».

– Платок есть? Надень. – Голос бы странный с сильным акцентом, но ведь только что здесь никого не было.

Первое, что она увидела и узнала, был посох, который несколько недель назад Мастер вырезал в лесу у озера, в месте, которое здесь казалось невозможным. Хозяин дома стоял перед ней: довольно высокий, грузный, в странной одежде из фланелевых красных в желтый цветочек штанов и длинной рубахи из белой бязи. На шее немыслимое количество бус, каких-то висюлек, ожерелий. Ей было никак не увидеть его лицо. Солнце что ли мешало? Казалось глаза его отражают солнечный свет, и блики не дают рассмотреть.

Его сопровождал неожиданной внешности человек непонятного возраста, сутулый, прихрамывающий в теплом халате и тюбетейке. Что там Булгаков писал о взгляде Воланда? Тень.

***

Она ехала туда, где все начиналось. Когда-то Карлос Кастанеда очень веселил ее своим постоянным беспокойством о том, сможет ли он вернуться в Лос-Анжелес? Как будто нужна большая духовная продвинутость, чтобы понять, что никогда никуда вернуться нельзя.

Очаровательный, ухоженный, спокойный и зажиточный край. «Рай», – говорил Великий Мастер. «Ложись и помирай», – добавлял, хихикая, Мастер, постоянно подначивая мечущихся между желанием комфорта и экзотики местных жителей. Но в семье не без урода, и здесь были друзья, те, кто рискнул отказаться от гарантированного будущего ради не гарантированного, но полного переживаний и смысла настоящего.

«Сколько можно учить! Третья неделя на исходе и до сих пор не могу добиться, чтобы еда для меня была в любой момент!» Мастер кричал громко, если бы не почтение, то следовало бы сказать: орал во все горло. Его прекрасный, поставленный актерский голос разносился далеко над озером и был тем более потрясающ, что вот уже третью неделю на берегу этого озера, в палаточном городке, где проходил практикум, никто не разговаривал. И даже сам Мастер, единственный, кому позволено было говорить, делал это, обычно, тихим спокойным голосом.

Она метнулась к зарослям малины, где в тени должен был находиться отложенный специально для него обед. Боже мой, только пустые, перевернутые миски, вместо прекрасных оладьев, протертой с сахаром земляники и вкуснейшего холодного борща. Она попыталась всеми возможными способами привлечь его внимание к этому ужасу, но момент был явно не подходящий.

Пространство гудело, шаталось, ей показалось, что над озером поднялся ветер, и оставив тщетные попытки, она бросилась к палатке-складу.

…Мука, сметана, яйца. С какой-то невозможной скоростью, под не прекращающийся крик, она замесила тесто, обрадовалась, что решетка, которая служила плитой на костре, еще совсем горячая, поставила сковородку, подхватила бутылку с растительным маслом. И вдруг, как при замедленной съемке, увидела, как та выскальзывает из ее рук, взмокших от волнения и палящих лучей июльского солнца над головой, и медленно-медленно падает прямо в костер. Она увидела себя также медленно ступающей босой ногой на раскаленную решетку и подхватывающей эту бутылку у самого огня. Стоп кадр.

– Сними ногу с решетки, поставь бутылку, сядь – она вопросительно посмотрела на замешанное тесто, на сковородку, на Мастера.

– Не волнуйся, я тоже умею печь оладьи.

Он пек оладьи, она сидела на пне, тупо глядя на свою ногу, на которой не осталось ничего кроме сажи. Тишина, какой не может быть в лесу, оглушала. Листья на деревьях не шевелились, трава не колыхалась, не плескалось о берег озеро, ни звука не издавали лесные обитатели. Двигался только он. Пек оладьи.

– Когда-нибудь ты сама станешь как эта тишина и все, что произошло сегодня, увидится ясным и понятным. Пока ты занята собой и твой мир вертится вокруг тебя, никакого другого мира для тебя просто не существует, так что ступай-ка ты спать. Я знаю, что обед был. Твое послушничество кончилось. Она поднялась и двинулась к своей палатке.

– И чтоб спала не менее суток», – раздалось в след.

«Это не возможно», – была ее последняя мысль, перед тем как провалиться в сон.

***

«Кухня место силы, кухня место силы! Спокойно. Кастрюли не должны греметь, спина должна быть прямая. Состояние должно быть правильным. Я занимаюсь своим делом, и меня не интересует, о чем они там за моей спиной разговаривают. Еще как не интересует. Господи, какое жаркое лето! Распределенное внимание, распределенное внимание! Ничего, сейчас домою посуду и уйду в ванную стирать, там можно закрыться, и есть вполне законный повод побыть одной».

– Чайку сделаешь?

– Сейчас – это вслух.

«Чайник с водой на плиту, стол накрыть заново, заварочный чайник согреть. Спокойно. Пять флюидов, восемь эманаций. Если я даже сяду на него, он не закипит быстрее, чем закипит.

Место силы изменить нельзя!?»

– Что ты с ними возишься? Это же женщины. Столько сил, столько работы, а толку?

Тень Великого Мастера приехал неожиданно, как собственно приезжали в этот дом все.

– Ты не боишься, что за все хорошее они тебя когда-нибудь просто отравят?

– Ну, не скажи. За эти несколько лет она только один раз пыталась меня отравить, но ты же знаешь мой организм.

Мастер веселился.

Она спиной чувствовала многозначительный взгляд. Проклятый чайник все не закипал.

– Ты – воин, уважаемая Тень, тебя так учили, но, поверь, женщины стоят тех трудов, которые приходится на них тратить, если даже только одна прорвется. Мы без них мертвы. Мы, мужчины, логос, знание, а знание мертво, если не соединено со стихией бытия, с плотью жизни, а это они, женщины.

– Плоть-то я вижу, а жизнь, и тем более бытия не очень.

– Терпение, мой друг, терпение. То, что растет правильно, растет медленно. Они делают все, что могут. Они приблизились к самому главному: им стали интересны женщины, а не мужчины, они могут уже по несколько часов общаться между собой и находить другие темы для разговоров кроме мужчин. Они почти поверили, что быть женщиной – это просто быть женщиной, а не нести наказание. Скажу больше, они уже минут пятнадцать в день могут прожить не соревнуясь.

– Ты великий Мастер!

Вода была повсюду. Мелкие ручейки сливались, не смешиваясь, сохраняя свой цвет, потоки нарастали, они текли во все стороны одновременно, размывая берега, образуя гибельные водовороты, они текли с разной скоростью в разных направлениях, поглощая пространство и время, размывая разум, логику, страх. Это был первозданный хаос, не тронутый смыслом и порядком, безудержный и бесстрастный.

Женское начало мира в своем естественном, свободном проявлении.

Я не боюсь, не боюсь. Я часть этого потока, он часть меня, он не может меня уничтожить, надо сдаться, раствориться, и… будь что будет.

Вода не может поглотить воду. Поток в потоке не исчезает. Женщина – поток, женщина не может поглотить женщину. Сливаясь, потоки усиливаются, объединяясь, женщины становятся сильней. Наша сила, наша свобода – друг в друге.

Вода в чайнике, наконец, вскипела.

***

Ее никто не встречал, да и не знал никто, когда она приедет. В нужный момент ей не составит большого труда найти в этом городе Сказочницу или кого-нибудь еще из учеников. А пока стоило оглядеться, прислушаться к этому вроде бы знакомому городу.

Праведные ученики во всех традиция обязательно совершают паломничество к местам, связанным с жизнью их учителя. Ну, что ж поступим правильно. Тем более что реальность так мило улыбнулась, позволив представителям Традиции, где шутовство возведено в ранг добродетели, воспользоваться ее милостью. В доме, где когда-то жил их Мастер, где в юном возрасте произошло его первое просветление и откуда брало начало все то, чему она верила и чем жила, находился прелестный ресторанчик, с неплохим меню и доступными ценами.

Как не воспользоваться возможностью столь удачно соединить верх с низом. Минипея, так минипея.

– Кофе, салат, дежурный супчик. Да, именно в таком порядке, пожалуйста.

Несколько удивленный официант отправился выполнять заказ.

Мальчишка уже долго сидел на окне и смотрел в окно. Эта привычка появилась у него очень давно, сколько он себя помнил, он любил сидеть на этом подоконнике. Сначала он так ждал мать, чтобы увидеть, как она возвращается с работы, а потом это долгое молчаливое сидение стало необходимой частью его жизни. Окно первого этажа – почти на уровне лиц прохожих. Хмурые, озабоченные усталые лица двигались мимо него вот уже несколько часов, и что-то неясное нарастало в нем: тоска, жалость? Он сам удивился, когда понял. Не то и не другое. Это был протест, возмущение. Он вдруг понял, нет, увидел, ясно, полно с оттенками и красками этих людей совсем другими: открытыми, сильными, радостными. В них жили ростки талантов, несовершенные подвиги, любовь.

Мысль, неожиданная, четкая, рожденная не им, но в нем, казалось, прозвучала вслух: «Нет недостойных людей, есть недостойная людей жизнь».

Голова закружилась, картинка исчезла. Начался новый отсчет времени, будущий Мастер, еще сам того не ведая, вступил на Путь. Со стороны казалось – мир остался прежним.

– Ваш кофе.

Мальчишка на окне исчез, паломничество продолжалось.

– Твое здоровье!

– Без сантиментов, пожалуйста.

– Твое здоровье, без сантиментов.

***

Поэта она нашла на скамейке около своего любимого Собора. Как бы ни менялся, мир вечные ценности будут существовать всегда, а то, как заметишь перемены.

Они долго молча и с восторгом наблюдали восхитительную жанровую сценку. День был воскресный, в Соборе пары венчались одна за другой. Невесты разных возрастов в обязательных белых платьях выпархивали из сурового Собора счастливыми женами и здесь, подобно библейскому змею искусителю, поджидал их проворный и сладкоречивый фотограф. Он соблазнял их сладкими речами, усаживал в самых вычурных позах на свежескошенный газон, фотографировал и только, вырвавшись из-под его чар они вскакивали с травы и одна за другой хватались в ужасе за голову, обнаруживая, как испорчено зеленью их самое главное в жизни платье в самом начале длинного, праздничного дня. Но ни одна из них не извлекла урока из огорчения другой, и все новые подвенечные наряды гибли на газоне, и все новые юные женщины сменяли радость испорченным настроением и слезами.

И тут она решилась.

– Ты помнишь, Мастер, последнее время много говорил о том, что человек – не природное существо. Мы еще никак не могли понять, о чем он, в действительности говорит. Тема еще так и зависла. По принципу – не отзывается, значит рано. Она в поезде так ко мне прилипла, что ни спать, ни есть. А тут еще одна вещь всплыла, помнишь суфийское: человек создан, чтобы учиться. Так вот главное, что создан. «Создан» и «не природное существо». Я, кажется, знаю, в чем суть.

Поэт обладал редким и очень важным для нее даром, он так воспринимал и отражал ее переживания, что она начинала четко видеть и понимать их содержание. И в общении с ним могла оформить в слова, ясные образы и понятия то, что жило в ней, волновало, но не находило выхода и выражения. Она знала это, очень ценила и не раз уже пользовалась. Именно поэтому их общение, столь глубокое, было лишено всяких житейских и бытовых подробностей, они очень мало знали о внешней жизни друг друга, иными словами, практически не были знакомы.

– Планета Земля – это учебное заведение. Понимаешь, однажды они сидели с друзьями и пили это вино, когда еще не было виноградной лозы, и увидели, что вина много, и может быть что-нибудь и получится, если научить кого-то еще его пить. И они создали Землю с детскими садами, начальными и средними школами, колледжами, академией. Вот тебе и разгадка незримого колледжа. Эти книги, которым тысячи лет. Эти слова, которые разные люди повторяют с незапамятных времен. Все самые тайные знания, все есть. Ничего не скрыто, просто надо увидеть.

Может быть, это такое начальное условие отбора – учиться могут все, а вступительный экзамен, просто надо увидеть или услышать. Поэтому так много разных Путей, вариантов, традиций, религий. – Максимум шансов. Только увидь, дальше все начнет происходить. Ты узнаешь все к чему ты готов, ты встретишь всех, кто тебе для этого нужен. Постепенно ты можешь учить тех, кто тоже увидел и так до бесконечности. Они же никуда не спешат. Человек действительно не природное существо, потому, что создан, чтобы учиться.

Идея, что тяжкий физический труд создал человека – от лукавого. Вся история и современная ситуация очевидно доказывают обратное. Такой труд притупляет душу, ум чувства, он-то как раз и приводит человека максимально близко к природе, к единственной цели – выживанию. Слушай, может быть, это обезьяны произошли от человека с помощью тяжелого физического труда?

Она замолчала также внезапно, как и заговорила. Энергия, породившая прозрение, перехлестнула ее, говорить больше не было сил, да и сказано, собственно говоря, было все.

Поэт откинулся на спинку скамейки, а она просто легла на нее. Благо городок был с европейскими замашками: во-первых, чистый, а во-вторых, достаточно демократичных взглядов.

Когда они вернулись в этот мир, вечерело. Они попрощались так же легко, как и встретились.

***

Небольшое изящно оформленное объявление на дверях одного из храмов в центре старого города остановило ее резче, чем красный свет на перекрестке. Концерт состоялся позавчера. Сердце неконтролируемо бултыхнулось, в ушах зашумело. Давненько она так не нарывалась. Не услышать, что был концерт, не оказаться в правильном месте в правильное время. Смятение нахлынуло волной. «Самонадеянная дура! Тебе только о незримом колледже рассуждать». Оглянулась вокруг в надежде, что, что-нибудь не так, но улочка была пуста, вечерело. Она решительно потянула дверь.

Собор был небольшой, казался невероятно высоким, позолота барочных украшений туманилась в пламени свечей. Людей внутри было неожиданно много. Неподалеку от алтаря кто-то возился со съемочной аппаратурой.

«Что происходит? Спокойно, села, начнем все сначала».

Аккуратно, как учили, встроилась в пространство. Потоки энергии переливались, становились то сильнее, то слабее, сливались в один, разлетались по всему храму, стелились по мозаичному полу и вздымались в высь. Да концерт, несомненно, был, тогда что же происходит? Она рванулась к дверям.

– Эй, что за рацуха?

– Что не так, я что-то не слышу?

– Я же сказал: спокойно.

Она медленно вышла на улицу, отошла в сторону, закурила и стала ждать. Надо было стоять и ждать. В собор входили люди, среди них она уже без удивления увидела кое-кого из учеников. Некоторые останавливались на улице покурить.

– Я просто чудом узнала.

– Он раньше никогда не пел один.

– Сказочница говорит, что это будет единственный раз.

Когда сверкающая белая машина со Сказочницей за рулем остановилась у входа, ей оставалось только смеяться над своим недавним испугом и смятением – вот и приезжай в город детства, тут же в него и впадешь.

Мастер вышел из машины и быстро прошагал внутрь, отвечая на приветствия легкими кивками и полуулыбками. Вся сосредоточенная на нем, она только краем внимания отметила, что помогал выходить из машины и спокойно проследовал за Мастером кто-то совершенно незнакомый. Сказочница осталась у входа.

Оглянулась вокруг, пытаясь почувствовать ситуацию целиком. Ну, что ж пора объявляться.

***

– Никак не пойму, то ли у нас в ситуации слишком много женского и поэтому он решил подарить нам эту мужскую ситуацию, а может, с мужчинами как всегда плохо? А привет, – поздоровалась Сказочница, нисколько не удивившись. – Ты вовремя. Сейчас, будет что-то такое, чего еще никогда не было. Он будет петь один. Наверное, надо уже идти. Ребята, познакомьтесь – это моя новая подруга. Мы в каком городе познакомились? Я так много езжу, что часто путаюсь.

Они вошли в храм, она села на указанное Сказочницей место рядом с ней, через несколько минут все началось.

В раззолоченном Храме маленького провинциально-столичного городка, распятый две тысячи лет назад на холме такой далекой, такой невозможной в этом благополучном месте страны, внимал с высоты пению седого мужчины в одеждах не то монашеских, не то воинских. Песня эта была молитвой, не мольбой о помощи, не плачем, не стоном. Был в той молитве шорох листьев в Гефсиманском саду, рев толпы на Иерусалимской площади, грохот битвы, боль утраты и Вера Отцу. Одинокий мужской голос метался по Храму и души тех, чьи лики, закованные в золотые и серебряные оклады, мерцали в свете лампад и игре теней, отзывались ему. И кроме них некому было видеть, как умирают на кресте и возносятся к свету в этом новом мире, который так гордится своей свободой и человеколюбием.

Может быть, именно такими словами отметят этот день в книге, где отмечают события, а не факты.

Он пел, он молился, он кричал от боли и плакал от счастья. Мир растворился в его пении.

«А куда делся потолок?» Вместо хоть и ветхой, но крыши над головой было небо, полное звезд. Мир растворился. Она прижалась к Великому Мастеру, забыв все правила и почтение. Женщина к мужчине? Ребенок к отцу? Просто сгусток ужаса к единственному, последнему спасению. Он был последней реальностью, оставшейся в этом мире. Они парили в звездном пространстве. Она пыталась проснуться, но это и была единственная явь. Он был живой теплый, большой, но гудел так же как эта устрашающая пустота вокруг. Там, где должны были быть глаза, сияли два невыносимо ярких луча света, ее несло по этим лучам, она приготовилась умереть, оказаться безумной или проснуться.

– Что это?

– Абсолют.

Она поняла, что проснется безумной.

– Она меня любит, видишь, как обнимает. – Великий хохотал, все вокруг смеялись.

Она не могла пошевелиться. Взгляд Мастера из другого угла комнаты оживил ее. Он хохотал вместе со всеми. Все продолжалось.

Люди аплодировали стоя. Он продолжал сидеть, не имея ни сил, ни желания соблюдать правила. Потом медленно встал, молча земно поклонился алтарю и вышел.

Она привычно рванулась следом, но наткнулась на чей-то холодно-безразличный взгляд, опомнилась и нырнула в толпу.

***

Квартира Сказочницы, где все собрались после концерта, была похожа на нее. Изящная, легкая, многоуровневая, уют был принесен в жертву простору и художественным деталям. Но камин… Камин искупал все. Легендарный отряд учениц Сказочницы проворно и без лишних слов накрывал на стол. Народ слонялся из угла в угол, напряженно поглядывая в сторону лестницы – на втором этаже отдыхал Мастер.

Ее ни с кем не познакомили, и это было очень удобно. Даже появившийся в какой-то момент Поэт посчитал не нужным хоть как-то обозначить знакомство. Ей было чем заняться. Узнавать тех, о ком не раз слышала, но кого никогда не доводилось видеть, сравнивать сложившиеся представления и действительность, что может быть интереснее. И картин Мастера из тех, что она никогда не видела в подлиннике, в доме Сказочницы было немало.

Пауза затягивалась, все постепенно собрались у камина. Она вышла на балкон покурить, там уже кто-то был. В свете зажигалки мелькнуло незнакомое лицо и все тот же равнодушно холодный взгляд. Он небрежно выбросил сигарету и вышел, как растворился. Только теперь она соединила этот взгляд и сопровождавшего Мастера перед концертом человека. Он вызывал напряжение. Ей никак не удавалось его рассмотреть. Пока она размышляла, в пространстве за спиной что-то изменилось.

– Кормить-то будут?

Еда, тосты – все это она оставила им. Это не ее ситуация.

– Три дня назад я впервые услышал ваше пение. Я сейчас не буду говорить о талантливом исполнении и необычной привлекательности самой музыки. Вам сказали уже столько…, я бы хотел поговорить о смыслах, если позволите.

Ужин закончился. Она уселась на полу у балконной двери. Мастер неспешно помешивал дрова в камине.

– Попробуй.

– Вы столько успели сделать в самых разных областях, вы известны, вы ученый, вы создали невозможное: вы оживили и воплотили в людях то, что относительно недавно было всего лишь идеей доступной и понятной немногим. И вдруг эта странная ни на что не похожая музыка. Почему?

– Несколько лет назад я увидел сон. Я увидел себя, идущим к людям и услышал, как я говорю им в ответ на все их вопросы, что я могу вам сказать, разве что спеть. Может, это был ответ на мой внутренний вопрос. Я так это и воспринял. В нашей музыке больше знания, чем во всех моих книгах, беседах и словах. Я всегда говорил, что не возможно рассказать, как оно есть на самом деле, потому что никакого на самом деле не существует, но можно засвидетельствовать то, что знаешь, чувствуешь. Музыка – самая свободная форма, она не замутняет сознание словами, как книги, и не навязывает образы, как живопись, она свидетельствует переживание всего, что мы поем. А мы можем спеть все. Именно поэтому с самого начала было понятно, что петь можно только вдвоем, полнота свидетельствования мира возможна только через соединение мужского и женского.

Жаль, нет моей партнерши. Женщина, актриса, это она может рассказать лучше меня. Но, она – птица певчая, чтобы петь, ей надо летать. Поэтому она редко надолго задерживается на одном месте.

Слушайте нашу музыку, и вам откроется мир! – чем не первомайский призыв, расхохотался Мастер.

– Но ведь сегодня вы пели один. Вы нарушили принцип?

– А что есть такая вещь как принцип?

В пространстве металось недоумение, нервный смешок и нарастало напряжение. Только звездное небо оставалось невозмутимо спокойным, а Мастер невозмутимо веселым.

– Вы принесли весть? Мы просто не слышим? – Прозвучал робкий полувопрос из дальнего угла комнаты.

Ангел уже готовый шагнуть в пляшущее, смертельно-животворящее море огня, в последнее мгновение все-таки пожалел нас и обернулся. И каждый, кто видел это, навсегда запомнил взгляд, проникший именно в его душу.

В это же время на острове, посреди одного из самых благосклонных к человечеству морей, на открытой веранде небольшой виллы, на холме земли столь древней, что историки уже давно молчаливо прекратили выяснять, когда же началась здесь жизнь человеческая, одетый в изумрудный, в тон моря балахон, перед мольбертом стоял художник. Одежда предавала ему вид несколько романтический, седые кудри легко трепал сухой горячий ветер с гор, пахнущий всем, чем только может пахнуть ветер в месте, где растут мандарины, бананы, гранаты, цветут бугенвилии и пасутся козы.

Картина на мольберте была только что закончена.

 

Часть вторая

Какая красивая женщина! Чуть тронутая солнцем кожа, прекрасная линия плеч, открытое, с удивительным изгибом губ и неожиданно серьезным и глубоким взглядом зеленых глаз, лицо. Нет, дело не в этом. Цельная, сильная, как безупречно взятый аккорд, как чистый открытый звук.

Какая женщина!

Она увидела и узнала Птицу Певчую в толпе встречающих сразу, как будто та стояла одна на пустынном берегу.

– Здравствуй, зачем приехала?

– Ну, дела! – не в силах соблюдать хоть какие-то приличия она опустилась на ближайший стул и разразилась почти истерическим хохотом.

– Девочки, все в мире, конечно, повторяется, но не до такой же степени.

Мороз был адский. Она шла по пустынной улице совершенно незнакомого городка, пытаясь разглядеть в темноте таблички на домах, время от времени ей навстречу попадались тихие закутанные люди с бидонами, расспрашивать их о чем-либо не хотелось. Недостроенный дом темной громадой возвышался в конце улицы: «Похоже, что сюда». Она с опаской пробралась по строительным сходням и, освещая путь зажигалкой, поплелась на седьмой этаж. Запах плова. Кому еще так везло с путеводной нитью!

Дверь открылась. В дверях стояла молодая женщина: «Зачем приехала?»

Она уверенно шагнула через порог.

– Успела? – раздалось из глубины квартиры.

– Если пустишь, значит успела.

– Проходи, проходи, – он появился на пороге кухни, как всегда неожиданно большой, домашний. – Девочки, потом будете отношения выяснять, давай сначала кормить человека с дороги.

– На картину посмотреть. Тебя разве не предупредили? Говорят, здесь написана единственная в своем роде картина.

***

Они ехали вдоль берега моря, не спеша, иногда перебрасываясь вежливыми фразами о красоте этих мест, природе, погоде.

Да и куда было спешить. Так многое произошло, так многое могло произойти.

Мир чудесного не терпит суеты.

С трудом вскарабкавшись на крутую гору, машина остановилась у ворот небольшой виллы.

– Двери открыты, еда на столе, все, что понадобится, найдешь, не маленькая. Я буду часа через три.

Она резко развернула машину, и та мгновенно исчезла за изгибом горы.

«Так, значит».

***

Они смотрели в упор, не мигая, не отводя взгляда ни на мгновение. Они не о чем не спрашивали и ничего не ждали. Чистый взгляд – ни зова, ни обещания. Тайна холодна, у тайны нет определений. Ею нельзя овладеть, к ней можно приобщиться… и замолчать.

Пространство вибрировало, переливалось разноцветьем, плотный мир растворился и исчез. Ровный золотистый свет расширился и вобрал ее в себя. Она растерянно оглядывалась, почти ослепленная, что-то мягко развернуло ее от света, и она увидела.

Хаос и порядок, начало и конец, ад и рай, – все эти слабые попытки людей описать, передать все, что она увидела, мелькнули перед ней и исчезли, где-то внутри метались воспоминания о возможности ужаснуться, восхититься, поставить преграду между собой и этим видением…, но не чем было.

Все привычное растворилось и сгорело в золотистом свете. Чистый взгляд – ни радости, ни горя, ни любви.

Порыв ветра с моря взметнул шторы на окнах, раздался звон разбитого о мрамор веранды стакана, телефонный звонок и обрывки разговора.

Видение исчезло, мир уплотнился и… стал таким как прежде?

С огромной картины на белой стене на нее смотрели семь женщин, семь полуобнаженных женских фигур, таких разных, таких узнаваемо-незнакомых. Фон картины сверкал всеми оттенками золота и казался написанным не красками, а светом.

– Ты хочешь сказать, что мы такие же?

– Когда я хочу сказать, я говорю, а это, если ты, конечно, обратила внимание, картина.

– Как же теперь с этим жить?

– Попробуй для начала помнить.

***

Птица Певчая, вся порыв и дрожание натянутой струны, возникла в дверях:

– Мастер звонил, и сказал, что ты можешь остаться до его приезда. Он говорит, что ты не помешаешь.

– Наконец-то. Завтра я увижу их всех.

– Смотри, как бы они тебя не «увидели».

Они съезжались весь следующий день. Большими или меньшими компаниями, прилетая разными рейсами, из разных городов. Все как обычно. Более или менее искренние объятия, более или менее теплые приветствия.

– Здравствуй дорогая! Как хорошо выглядишь.

– Выбрались все-таки, какие молодцы!

– Нет, Мастер приедет потом. Не знаю. Да найдем что делать. Море теплое, солнце светит. Сад одичал.

Она сидела в тени на веранде виллы рядом с домом Мастера. Иногда, среди вновь приехавших мелькали уже знакомые лица: небрежно – удивленное – «Ты здесь?» – Сказочницы. Веселый, узнающий взгляд Поэта. В одной из компаний она с удивлением узнала того, кто всегда был рядом с Мастером. Он был оживлен, дружелюбен и как всегда неколебимо спокоен. Она неконтролируемо долго задержала на нем взгляд, он обернулся, что-то мелькнуло в пространстве, и тут же исчезло. Показалось?

К концу дня на вилле, где ее поселили, собралось еще восемь женщин. Птица Певчая коротко представила ее всем, сообщила, что она здесь на вольных правах, может во всем участвовать или не участвовать ни в чем, и на нее тут же перестали обращать внимание.

– Тоже мне: своя – среди чужих, чужая – среди своих.

– Держись. Никто не говорил, что будет просто.

– А что? Кто-то жалуется?

***

Очень раннее утро началось с голоса Птицы Певчей. Она сновала по дому Мастера, то, появляясь на веранде, то, исчезая в саду. Это не была какая-то определенная песня, казалось, ее голосом поет, дом, сад, все к чему она прикасается, занимаясь обычными утренними делами старательной хозяйки дома.

– Утро доброе! Я вчера была не очень внимательна, извини, я всегда волнуюсь перед большим съездом, а тут еще ты. У нас раньше никогда не было незнакомых в такой ситуации. У тебя все нормально?

Птица Певчая, актриса – всегда актриса, играла роль до конца. Мы не знакомы. Ну, не знакомы, так незнакомы. Сама же всегда говорила, что жизнь – гораздо более подходящий театр, чем обычная маленькая сцена.

Ее голос, ее присутствие создавали в пространстве необъяснимое напряжение недосказанности и странной тревожности, чувства обострялись, самые простые слова приобретали некий неясный, но очень важный смысл, который не в коем случае не хотелось упустить. Каждое ее появление приносило с собой не то звон далекой битвы, не то не смолкающий гомон праздника.

Удивительно мягкая, теплая, обволакивающая волна заполнила холл, где она в одиночестве пила кофе, бездумно наблюдая за непрекращающейся игрой красок на море за окном.

Ну, вот и четвертая. Как я до сих пор ее не «увидела»?!

«Расслабилась ты, дорогая, в южной неге».

Оборачиваться не хотелось, хотелось купаться в этих волнах, наслаждаясь столь редкой по своей полноте и силе энергией материнского тепла и заботы.

– Завтракать будешь? Я не люблю есть одна.

Рано или поздно, но обернуться бы все равно пришлось. Вот это да! Надеюсь на лице ничего кроме вежливого дружелюбия. Где были мои глаза?! Как много раз судьба сводила меня с этой женщиной.

– Мне стыдно.

– Стыдно? Это хорошо.

Ворота Храма закрылись за ее спиной навсегда. Учитель еще был рядом, но казался уже недостижимо далеким и неприступным. Как и она, он был в одежде странника, направляясь по неведомому для нее пути.

– Ступай. Каждая из твоих подруг уже покинула свой Храм, ступай. Удачи. И до встречи.

Он внезапно и резко стегнул ее коня, тот рванулся, обиженный, с места в карьер, не давая пролиться предательски навернувшимся на глаза слезам и сорваться с губ жалостливым словам прощания.

– Действительно. А, почему бы и не позавтракать?

***

– Мужчинами легко управлять, а вот любить их очень не просто.

Роскошная фраза под занавес. Мастер произнес ее уже в дверях, выходя из холла, где о чем-то долго беседовал с женщинами, живущими на этой вилле. Он присел за стол на веранде, где несколько человек молчаливо пили кофе, и продолжал:

– Пока мужчина привязан к внешним признакам своей мужественности, к своим достоинствам самца, каждая мало-мальски разумная женщина легко справится с ним. Немного сочувствия, чуточку лести, несколько комплиментов – и он готов. А вот любить… Любить без всяких условий. Ничего не ждать, ничего не требовать, принимать таким, каков есть… Даже мать не всегда на это способна.

Кофе остывал. Шумело невидимое в темноте море, сверкал огнями безмятежный курортный городок. Люди на веранде совсем притихли, поглощенные волной невыразимой печали, тревогой и недоумением.

– Так значит на земле совсем мало любви?

Вопрос повис в тишине, очевидность ответа потрясала.

Он сказал: «Властвовать над мужчинами просто, любить их трудно».

Она сказала: «Я тебя больше люблю, чем хочу».

Когда они встретились, власть уже кончилась, а любовь еще не началась. И они застыли в ожидании.

Она сказала: «Я ищу не любви, а умения».

Он молча кивнул и продолжал сидеть, глядя в темноту ночи, в вечном ожидании мужчины – в ожидании женщины, умеющей любить.

Она всматривалась в эту же ночь с вновь обретенной беззащитностью и любовью, которую еще не умела отдать.

Между ними темнела пропасть, и где-то затерялись чертежи моста.

Они продолжали идти, каждый по своему берегу.

Со стороны могло показаться, что они идут вместе.

– И даже вы не встречали ни одной, которая бы это смогла?

– Нет. Видел нескольких, которые были близки, но чтобы до конца… Нет, не довелось.

– Что скисла? Пробуй. Путь не заказан.

***

Поэт буквально налетел на нее, споткнувшись о камень у самого берега, рядом с которым она сидела уже давно, наблюдая, как гаснут краски дня, как меняется море. Уже совсем стемнело и ей казалось, что она сидит не на берегу моря, а на берегу Ничего. Все краски слились в одну черно-синюю глубь, ветер умолк, даже прибой затих. Она с детства любила море за это чувство края, предела. Как будто после долгого пути, наконец, оказываешься перед началом неизвестности и замираешь, и веришь – сейчас-то все и начнется. Поэт присел рядом на камень, и они еще некоторое время всматривались в эту неизвестность, соединяясь в молчании, как соединяются люди в любви или общем переживании.

К берегу приближалась шумная компания и, сочтя это за знак, они, не спеша, двинулись в сторону дома Мастера.

Центральная улочка городка была ярко освещена и совершенно пуста. Маленькие ресторанчики самой причудливой архитектуры были закрыты, оставленные на ночь вдоль обочин чистенькие блестящие машины, казались игрушками, которые отдыхают до новых игр. Дорожные знаки мигали, светофор менял цвета, светились витрины – декорация нескончаемого спектакля под названием: «Жизнь провинциального городка в мертвый сезон», была готова. Свернув на небольшую улочку, чтобы сократить путь, они застыли совершенно завороженные необычным и непонятным зрелищем: в ярко освященной «Стекляшке» сидели люди, их было не то пятьдесят, не то шестьдесят. Преимущественно пожилые, мужчин больше, чем женщин, одеты приблизительно одинаково в курортно-вечернем стиле. Они сидели совершенно неподвижно, и разделенные неизвестно кем и для чего на три почти равные группы, смотрели в разные стороны.

Музей восковых фигур? Шок длился несколько мгновений. Вдруг люди в «Стекляшке» как по команде зашевелились, заговорили. Они подошли ближе. Да, не надо терять землю под ногами, отправляясь в другие миры.

В зале висели три огромных экрана. Люди смотрели футбол.

– Ты когда-нибудь обращала внимание на то, какие глаза у благополучных пожилых людей здесь, да и повсюду, где бродят они толпами праздных туристов? – заговорил Поэт, когда они вдоволь насмеявшись, двинулись дальше. – Это безмятежные глаза детей, как-будто нет у них за спиной долгой и далеко не безоблачной жизни. Такое чувство, что реальность, так и не дождавшись, чтобы задумались они о смысле, о том, зачем пришли в этот мир, в благодарность за труды, хлопоты и продолжение рода вернула им детство. Они не выполнили заповедь. Они были как дети, и остались детьми.

***

Да будет благословенна безопасная эта земля! Она неспешно брела по совершенно темной крутой дороге между банановой плантацией и мандариновым садом к вилле, за которой прочно закрепилось название «женская».

На горе, несомненно, колдовали. Низкие ровные вибрации сменялись резкими ведьминскими выкриками.

Она вошла во двор. Огромный глиняный кувшин, декоративно лежавший посреди двора, обрел, наконец, смысл своего существования. Десяток пар женских рук выстукивал на нем причудливый ритм, все это сопровождалось непрерывным вибрирующим пением, и сливалось в дикую первобытную гармонию.

– А ты сомневалась.

– Но ведь они почти ничего о себе не знают!

– Не страшно. Главное, что у них все это есть.

– Это женское место. Здесь женщине одной безопасно. Жди.

Великий Мастер привел ее к каким-то развалинам на краю старого кладбища и исчез. Сначала ей все было интересно. Женщины в одиночку и целыми группами приходили, молились, пили чай, уходили, их сменяли другие. Постепенно на нее стали обращать внимание. Некоторые что-то говорили, но она не понимала их языка. День разгорался, жара усиливалась. Она двигалась вместе с тенью, прячась от палящего солнца. Потом она стала ждать. А потом и ожидание растаяло в этой жаре.

– Это тебя дивана привел? Да он уже давно забыл про тебя, сама видела, как на попутке в деревню уехал. Пошли с нами.

Она продолжала молча сидеть. Женщина странно посмотрела, оставила бутылку с водой и тоже ушла.

«Ах, вот как рождается музыка здешних мест» – проплыло в сознании.

Солнце начало склоняться к западу, жар уменьшился и камни, отдавая тепло, звенели. Звуки эти были очень похожи на мелодии здешних песен.

– Что сидишь, что ты здесь сидишь? Не видишь, вечер уже. Я тебя всюду ищу, домой пора, последний автобус уедет.

Великий налетел как смерч в пустыне – внезапно и ниоткуда. И был так же грозен и шумен. Он тащил ее за руку, ругаясь на всю округу, путая слова русского и родного языка. Ноги, онемевшие от долгого сидения, не слушались, голова кружилась.

Они ввалились в автобус, пыльный и старый, как все здесь. Мест не было, и они пристроились на полу в конце прохода.

– Ты устал? – спросила она, когда автобус тронулся. Горло пересохло, и голос не слушался. Вопрос прозвучал неожиданно громко, на весь салон. Все рассмеялись. Все. Кроме Великого.

***

Они сидели на прибрежных камнях уже довольно долго. Вчетвером. Впервые. Напряжение росло. Как редко нравимся мы себе на фотографиях, как редко узнаем себя в зеркале.

– С некоторых пор мужчины вызывают у меня огромное сочувствие. Их судьба очень не проста. Мы, женщины, в своем легкомысленном эгоизме привыкли попрекать мужчин их преимуществами, их, якобы, свободой и тем, что они присвоили себе слишком много прав. Эта чепуха так давно повторяется на разные лады, что многие в нее совершенно поверили, и относятся к ней вполне серьезно. Но ведь возможен совсем другой взгляд. Смотрите, как все происходит. Испокон века, когда в семье ждут ребенка, особенно первого, ждут мальчика, и не вообще мальчика, ребенка, подарок судьбы. Ждут очень конкретно, наследника, продолжателя рода, носителя лучших черт семьи, Заранее зная, каким он должен быть, чтобы все были довольны, чтобы оправдать ожидания рода, предков. И вот он, долгожданный, появляется.

Думаете, ему рады просто потому, что еще один человек родился? Нет, ему радуются, потому, что есть на кого возложить надежды и ожидания. Даже мать не всматривается в него с радостным удивлением и не спрашивает тихо: «Кто ты?» И с первых дней до смертного часа мужчина, чтобы он ни делал, в действительности, занят лишь одним, он стремится оправдать ожидания. Сопротивляясь или покорствуя обстоятельствам, он, так или иначе, стремится соответствовать.

Мужчины не плачут, и он стыдится слез.

Мужчина должен быть сильным, и он прячет тонкость чувств и нежность души.

Мужчина должен, мужчина обязан, у нас в роду мужчины никогда…

Его все время сравнивают, он все время соревнуется…

И ищет любви. И, кажется ему, иногда находит. Но там тоже сравнивают, и там тоже приходится соревноваться. И он идет дальше и продолжает искать. Искать не приза и награды, а женщину, которая примет и полюбит его ни за что. Просто потому, что он – это он. И он сможет, наконец, снять все доспехи, отказаться от всех соревнований и безбоязненно раскрыть душу.

Но самое печальное, что доспехи прирастают, а дух соревнования так въедается в плоть, что если и посылает судьба чудо такой любви, то чаще всего нечем ее принять и нечем в нее поверить.

– По-твоему получается, что женщины вообще никому не нужны, от них никто ничего не ждет, на них не возлагаются надежды. Им, что кухня, церковь, дети?

– Вообще-то не мало – жизнь, любовь, будущее. Так не приходило в голову посмотреть? Собственно, не все ли это, чем оправдывается жизнь человеческая? Женщина – поток, мужчина – берега – это уже давно не откровение, а банальность. Во что превращается поток без берегов? Что за абсурд – берега, из которых давно убежал поток? Так и происходит: мужчины боятся женщин, женщины себя. Кто здесь говорит о любви?

– А, если женщина творец, художник, если у нее талант, если она ощущает свое предназначение в другом?

– Кто против? Но только не за счет мужчины. А сама, и без нытья на тему: я, все-таки, женщина. Играешь в мужские игры, учитывай их правила. Правда, женщины теперь даже в поднятии тяжестей соревнуются, но ведь никто еще не потребовал общих соревнований. Даже феминистки не рискуют объявить раздельные спортивные соревнования для мужчин и женщин дискриминацией. Слишком очевиден результат.

– Ты не любишь женщин!

– Я не люблю торги.

– А где ты видела мужчину, способного принять и оценить такую любовь?

– А при чем здесь это?

– Интересно, что знала та, что первая сказала: «Я тебя так люблю, что мне от тебя ничего не нужно»?!

– Зачем ты тогда послала меня на костер?

– Ты была слишком красива, а я слишком стара.

– Почему ты осталась тогда с ним, ведь ты знала, как я его люблю?

– И ты рассказала обо мне правителю?

– Я не могла иначе.

– Но они изгнали меня.

– Остановитесь. Кто мы? О чем мы?

Волны накатывались на скалы и разбивались, обдавая берег блестками брызг и клочьями пены. Ни перекатиться через камни, ни слиться в единый поток, ни понестись в неизведанное по новому руслу. То ли прибрежные камни слишком высоки, то ли волны малы, то ли ветер недостаточно силен.

– Ничего не получилось. Мы же узнали друг друга .

– В том-то и дело, что узнали.

Она осталась сидеть на берегу одна. Наверное, так чувствует себя невеста, которой за несколько часов до свадьбы, жених сообщил, что понял, что пока не готов к столь серьезному шагу и просит понять его, простить и не обижаться.

– Ты этого слишком хотела.

Она прокручивала и прокручивала перед внутренним взором то, что только что произошло.

«Как они смотрели друг на друга! Напряженно, настороженно, всеми силами хорошо обученных личностей, маскируя знание о том, что смотрятся в зеркало и видят себя.

Все четыре, несомненно, знали о чувствах остальных, но старательно строили защиту, уходя от встречи, по-прежнему неизбежной. Одно утешение, одна надежда, что это просто этап пути каждой из нас. И встреча преждевременна?

Нас же никогда не готовили специально к такой встрече. Просто каждая откуда-то всегда знала, что она должна состояться. И потому реальность и Традиция как бы равнодушно ожидают наших собственных усилий.

Почему же это до сих пор не происходит? Много лет, а может быть и жизней назад, мы начали свой путь. И, видит Бог, многое преодолели, и многое в себе изменили, движимые своим желанием и по вере своей. И казалось, проблема исчерпана, нет ни войны, ни борьбы, ни страха. Мы продолжали движение, решая другие проблемы, и постепенно оказались вместе на этой скале. И, оказавшись там, стали усиленно делать вид, что находимся на ней каждая по своему поводу.

Так в чем же дело?

Когда бы знать…»

***

Чудо было настоящим, то есть обыкновенным и незаметным для большинства. Холодный проливной дождь, шедший уже два дня, прекратился точно в назначенное для съемок время. Огромная, фиолетовая туча, беременная дождем и мокрым снегом, расступилась, и над Священным градом на совершенно чистом небе засияло солнце. Многократно воспетые, но от того не менее прекрасные, засверкали купола, кресты и полумесяцы на Священной горе.

На Променаде, в виду всего Старого города, сидела женщина в роскошном бархатном платье, подол которого был безжалостно раскинут по мокрому мрамору мостовой, и мужчина, в смокинге, без галстука с растрепанными холодным ветром седыми кудрями. Они пели.

Пели, молились, молили?

Звуки, рожденные их голосами, казалось, принадлежали не им. В этой странной, завораживающей древними гармониями музыке, слышался голос самого Священного города. Они ни о чем не просили. Они вопрошали, и, казалось, слышали ответ. И благодарили.

Ожидающие любых чудесных неожиданностей прохожие останавливались и замолкали, не желая помешать и, может быть, в глубине души ощущая, что такая встреча не может пройти бесследно для их судьбы.

Смолк последний звук. Туча сомкнулась, дождь хлынул с прежней силой.

А по дороге, ведущей к месту, где только что свершилось это чудо, не обращая внимания на проливной дождь, и ледяной ветер, шел молодой мужчина. Его промокшая насквозь одежда свидетельствовала о благополучии и успешности, а потерянный, устремленный в нездешнее взгляд – о том, что открылось ему Нечто, и рухнул его привычный мир, и прозрел он, что «все суета сует, и всяческая суета».

«Чудеса,

Как трава под колеса машин…»

***

– «Не найдя себя, одни ищут истину, другие – толпу». Без яростного интереса к самому себе как человеку, ни поиск истины, ни поиск хорошего «Мы» не имеет никакого духовного смысла. Мне кажутся нелепыми, банальными и примитивными отношения между людьми, в которых реализуется зависть, а деловое соперничество подменяется жаждой разоблачения другого. Гуманизм требует выбирать сторону сложного и поэтому достаточно лживого, но лишённого агрессии социума, против простого и поэтому очень агрессивного».

Мастер замолчал. Пауза была полна, как продолжение разговора. Давненько мы здесь сидим. Придорожная закусочная в нескольких десятках километров от Священного города, ночь с пятницы на субботу. В дальнем углу четверо солдат по очереди, тихо переговариваясь, потягивают кальян. Хозяин, высушенный солнцем и ветром, похожий на оживленную мультипликацией корягу, неспешно готовил заказанную солдатами еду. Ни спутниковый телефон, по которому он беседовал, не прерывая привычную работу, ни грозный транспорт солдат, ни автомобили последних моделей у обочины дороги, не могли разрушить ощущение вневременья. Здесь все было уместно.

– Говорят, две тысячи лет назад здесь уже звучал подобный вопрос, и все же: что есть истина?

– Истина не в простоте. Истина в самом сложном, что есть в этом мироздании. Истина в человеке. И найти себя самого во всей своей силе, величии и красоте – это единственный способ практически в бытии реализовать любовь к людям, мудрость, красоту, гармонию. Только сильный, нашедший себя человек не будет заниматься банальностями текущей жизни. Он их видит, но они его не волнуют. Он понимает, что это неизбежное обстоятельство. Его волнует как раз всё то, что банальностью не является.

Бездонная пустота неба и земли заполнилась тенями, невнятным говором, шепотом и слезами, тихим смехом и громкими возгласами. Они шли куда-то, не разбирая дороги, они сидели у костров, они слушали и говорили сами. Они сменяли друг друга и оставались прежними. Время и пространство текли сквозь них, оставляя в их умах крупицы Знания, а в сердцах проблески Любви. Временами то тут, то там вспыхивал свет, и взвивались языки пламени – Свет Знания и Пламя Любви.

– Наша Традиция утверждает, что знание существует только в форме людей. Заметьте, очень категорично: только в форме людей. Значит, качество общения с людьми полностью определяет возможности в постижении смысла. Нет никаких других способов. Книжки, тексты – это всё поводы, толчки. Но они не дадут вам постижения, а уж тем более преображения – трансформации, если качественно не изменятся ваши отношения с людьми. Я в этом убеждён абсолютно.

– Ты говоришь это уже несколько тысяч лет, как только терпения и сил хватает.

– Работа такая.

И он продолжил.

– Один йог тридцать лет медитировал в пещере. Наконец решил, что уже просветлел, достиг, преобразился и спустился в город. Кто-то случайно задел его плечом, и он воспылал гневом. Тут же, правда, это отследил. Всё-таки тридцать лет. И заплакал от обиды: что же я делал в пещере все эти годы?»

И действительно, что же он делал тридцать лет в пещере?

Он искал истину и не нашёл. Он пытался спрятаться от банальностей жизни, но небанальности находятся там же, где и банальности. Ни в каком-то другом месте. Что дороже, что важнее, что ценнее – это уже вам самим надо разбираться.

***

Он не знал, сколько часов шел по этому промерзшему и заваленному снегом лесу. Когда идут умирать, не смотрят на часы. А он шел умирать. Что гнало его? Не возможность сохранить достоинство, а значит себя. Страстная и романтическая его природа подсказывала только одно – лучше умереть, чем потерять себя. И он шел в никуда по безбрежному, девственному лесу, не разбирая дороги. Все было обставлено красиво: никому ни слова, угощение друзьям, по какому-то вполне оправданному выдуманному поводу и тихий, незаметный уход. Вполне приличная режиссура.

Выбившись из сил, он споткнулся, и рухнул в ближайший сугроб. Казалось бы, желанная, нежная морозная смерть близка. Стало почти тепло, небо над головой было бездонным, полным мерцающих звезд, блаженство охватило его. Мучивший его последнее время вопрос о загадке шекспировского «Гамлета» вдруг разрешился, и он понял то, что еще никто не понимал про эту пьесу. Теперь он знал, как ее надо ставить.

– И это все на что ты способен? Назло кондуктору «благородно» умереть в этом поганом лесу? Стоило, конечно, ради этого рождаться. Да уж, жить-то потяжелей будет, чем помереть здесь под корягой.

Выныривать из подступившего блаженства не хотелось, но голос был настойчив и раздражал. От него было не спрятаться, и он вдруг разозлился. Разозлился на себя.

Жить, сохраняя свою уникальность и свое достоинство, – это задача, решение которой стоит любых усилий. А он с детства отличался любовью к неординарным задачам и нестандартным решениям.

Когда через два часа он тихо вернулся туда, где еще не успели заметить его исчезновения, и в умывальне, глянув на себя в зеркало, он не узнал себя. Обмороженное лицо могло принадлежать и двадцатилетнему юноше и старцу, но это было не главное. Глаза человека, смотревшего на него из зазеркалья, были ему совершенно не знакомы.

Через много лет, уже взрослым человеком, пройдя немалую дорогу по однажды выбранному пути, он услышит, как Великий Мастер скажет, как бы невзначай: «Жить надо!» – и узнает голос.

– Как жаль, что тебя не было. По четвергам Мастер рассказывает устный роман.

– Сегодняшняя история – это что-то совершенно необыкновенное!

– Кроме всего он просто прекрасный рассказчик.

Они были так взволнованны, так полны только что услышанным, что даже пытались что-то пересказывать.

– Да, действительно, жаль, но мне кажется, я все слышала.

***

– Он вас давно сдал. Вы совершенно зря отпираетесь. Мы знаем совершенно точно, что вы нарушили наш уговор и рассказываете ему все.

Сквозь задернутые шторы служебного номера интуристовской гостиницы в самом центре благополучного ухоженного и такого безопасного города доносился размеренный гул уличной толпы, шум машин и музыка.

Музыка в самом популярном в городе кафе, которое, вот ирония судьбы, считалось центром и оплотом свободомыслия, начиналась в восемь. Надо же, четвертый час беседуем!

Дым коромыслом, полные пепельницы, бесконечные чашки кофе.

«Их хорошо учили. Меня учили для другого. Кто мог подумать, что духовные практики так пригодятся во время перекрестного допроса.

И зачем я вчера столько валялась на солнце? Дорвалась, дура! Теперь они уверенны, что это нервная дрожь»

– Мне все равно, хотя я знаю, что вы меня обманываете. Вы же читали те же книжки, что и я. Отношения с Мастером не имеют ничего общего с тем, что вы мне пытаетесь навязать. Чем вам мешает желание людей разобраться в своей жизни и найти ее смысл? При чем тут вы?

– Да нет в его действиях никакой корысти!

– А что такое нормальный мужчина? Меня еще мама учила, что совать свой нос в чужую спальню не прилично. Ты ведь ее должен хорошо помнить. – Пикантность ситуации заключалась еще и в том, что один из «собеседников» был ей прекрасно известен. Они двадцать лет жили в одном дворе. Он старательно делал вид, что они не знакомы, она всячески игнорировала его старания.

– Вы хотите меня убедить, что весь этот бред он вам сам рассказал?

– Нет, разоблачение перед родителями и ребенком меня не пугают. Они прекрасно знают, как мы действительно живем.

– Господи! Как же у нас в стране все хорошо, если у вас есть столько времени на все эти глупости!

– Будь внимательна! Ситуация движется к завершению. А правило последних шагов никто не отменял!

– Я стараюсь.

– Будьте осторожны! Скандальная известность человека, которому вы так доверяете без всяких на то оснований, растет. Почему вы не хотите признать, что так может жить только человек распущенный и безответственный? Он задуривает вам всем головы и пользуется вашей наивностью и доверчивостью для достижения своих корыстных и нечистоплотных целей. Да он попросту пользуется вашими деньгами и жилплощадью.

– Не надо было лишать его возможности работать.

– Но, самое главное, его идеи вредны для государства. Мы сделаем все, чтобы помочь вам это увидеть, и надеемся, что и вы ответите нам доверием и помощью.

Наверное, именно так смотрят служащие этого гостиничного филиала серьезнейшей в стране организации на проституток, выходящих из номеров после работы.

«Ну и видок! Точно уж после работы».

– Все. Я еду.

– Давай.

– Они пытались меня уговорить, что ты меня им сдал.

– Да, именно так все и было.

«Да будет Воля Твоя!

Да будет Воля…

Да будет…»

– Я дорасту до момента, когда смогу увидеть, зачем?

– Надеюсь.

***

Море все также переливалось всеми оттенками изумруда. Солнце все также нещадно палило над этой странной, выжженно-зеленой землей. Она давно уже поняла, что тогда он фактически спас ее, так жестоко и неожиданно подставив. Кто будет всерьез иметь дело с болтливой, недалекой и безответственной дамочкой?

Размеренно текла праздно-курортная жизнь, за которой не видны были радости заботы и хлопоты местных жителей. И то, что на одной из уютных, в розах и бугенвилиях, вил уже который год происходили события смысл, значение и последствия которых будут еще очень долго прорастать и раскрываться, источая головокружительный аромат истины, подобно тому, как раскрываются розы, источая свой ни с чем не сравнимый аромат.

– Давно вы тут не были.

– Три года.

Монах сидел на лавке напротив входа ко Гробу Господню в удивительно пустом в это время Храме, и она сразу узнала его. Он приветливо улыбнулся, но поверить, что и он действительно узнал ее, после стольких лет и среди стольких лиц, было просто невозможно. Это она помнила его все эти три года, его, который по причинам ей неизвестным выделил тогда из толпы, остановил в потоке зевак и паломников и благословил, коротко прикоснувшись легкой и необыкновенно горячей рукой ко лбу.

Показалось.

Но когда через довольно долгое время она вернулась в главный зал, он по-прежнему сидел на лавке и улыбался, и уже невозможно было не поверить и не подойти.

Осмелев, она расспрашивала его о том, как протекает его жизнь, о ее правилах и порядках.

– По воле настоятеля моего монастыря, что в Афинах, служу я здесь уже двадцать три года и молю Господа, чтобы позволено было мне оставаться здесь до смертного моего часа.

Эти люди съехались из разных городов и стран и вели себя так, как обычно ведут себя люди, совершившие что-то непривычное для себя, большее, чем их обыденная жизнь. Они волновались и нервничали. Одни были подчеркнуто собранны и молчаливы, демонстрируя понимание значимости момента, другие подчеркнуто говорливы и нервно-веселы, демонстрируя несуществующую уверенность в себе.

– А как все будет?

– Говорят, будет экзамен.

– Ну, еще скажи, что он и оценки ставить будет!

– Да нет, говорят, просто будет отсылать.

– Ну, вам-то чего бояться.

Молодые и в возрасте, победнее и побогаче – все они были равны перед лицом неизвестности, которая поманила их и привела сюда.

Юноша в нерешительности топтался у входа, думая, что путь ему заказан, но надеясь на что-то… Он был молод, странен на вид и мало с кем знаком, и они не обращали на него внимания, да его, собственно, это совершенно и не волновало. Мастер шел быстро, собранный и, казалось, совершенно отрешенный, он уже почти прошел мимо…

– Пойдем, что стоишь?

– Но я… у меня…

– Заходи быстрее, пора начинать.

И он вошел.

Рыбак в просоленной одежде выгружал улов, надвигающийся шторм торопил и без того споро работающих артельщиков. Серебристые рыбины бились на берегу, предвещая большой заработок и благополучие. Пот заливал глаза рыбака, он отвел, подавшие на лоб волосы, утер рукавом пот. Мастер, возникший ниоткуда, незамеченный за рабочими хлопотами, казалось, уже прошел мимо, но глаза их встретились, ветер рванул с новой силой, напоминая о том, что нужно торопиться.

– Да брось ты эту рыбу! Пойдем, я сделаю тебя ловцом душ человеческих.

– Но я… у меня…

Но руки уже отпустили сеть, и первый шаг уже был сделан.

«Как там, – мелькнула мысль, – „пока на берегу Ганга в ожидании Учителя сидит мальчик, мир может быть спокоен?“ Мысль эта показалась ей поначалу совершенно неуместной. А почему, собственно? Когда душа жаждет быть и просит о помощи, то при чем здесь география?

Ей показалось, что сидят они так, то замолкая, то продолжая беседу невозможно долго и, казалось ей, что она знала этого человека всегда, и встречалась с ним в другие времена и в других местах. Она чувствовала, как безграничный покой заполняет ее, освобождая от суеты и раскрывая душу, и что здесь в этом месте перед лицом всего, что тут происходило и всех, кто сюда приходил нет ничего более важного, чем этот покой.

Шумная толпа туристов развеяла наваждение. Они гомонили, как делают это в любом месте мира, не волнуясь о настоящем, и не чувствуя прошлого. Они смотрели на мир через глазок кинокамеры или фотоаппарата, откладывая настоящий момент на будущее, как заядлые скупцы, откладывают запасы, чтобы уже никогда не узнать вкус и аромат настоящего.

– Зачем вы разрешаете им фотографировать и снимать здесь?

– Каждый должен получить то, ради чего он пришел. Тот, кто приходит ради молитвы – молитву. Тот, кто приходит за фотографией – фотографию. Они пришли за фотографией. Пусть они ее получат.

***

– Я обнаружил в своей жизни странное явление: я не могу описать ее с помощью событий. – Мастер отодвинул тарелку, закурил и, смакуя, пригубил легкое домашнее вино местного производства.

Туристический сезон давно закончился, ресторанчик был пуст и только веселый несколько эксцентричный хозяин, чье имя было известно всему побережью, сновал между кухней и залом, умудряясь одновременно не мешать посетителям и не пропустить момент, когда он будет необходим. Опытный ресторатор, он сразу увидел в госте, сидевшем во главе стола ценителя и не ударил в грязь лицом. Такой рыбы, таких салатов никому из присутствовавших пробовать еще не доводилось. У хозяина, несомненно, были свои семейные кулинарные секреты.

– Да никаких особенных событий в моей жизни и не было. Так я воспринимаю. А потом думаю, ну как же не было. Вот я был в Астрахани во время холеры. Ну и что? Я все равно вспоминаю людей. Я вспоминаю совершенно балдежную атмосферу города: все регулярно моют руки хлоринолом и даже дети знают это слово «вибрион», пьют вино, так врачи советовали. Оно продавалось везде, легкое такое. В театрах полно народа и вообще очень весело. Все дешевое. Я там дипломную практику проходил в это время. Новые люди, человеческие истории, бесстрашные анекдоты типа:

– Сестра! Сестра! Пошлите телеграмму жене.

– Записываю больной.

– Умираю Астрахани сифилиса.

– Больной, что вы диктуете. У вас же холера, а не сифилис.

– Я хочу остаться в памяти жены мужчиной, а не дристуном.

Я помню семью: муж, жена, двое мальчишек, одному лет восемь, а другому лет двенадцать. Они рвались домой в Москву, а карантин. Так нет: разработали маршруты и через пустыню уходили из Астрахани. Потом прислали нам, тем, кто их знал, телеграмму, что добрались благополучно.

Ветер, долгожданно прохладный, парусами раздул занавеси на открытой веранде. С ним вместе прилетели обрывки музыкальных фраз, запах свежей рыбы и жареного мяса, оттененный и подчеркнутый запахом горячего асфальта в смеси с ароматом вездесущих здесь роз. Рабочая ситуация была закончена и почти все уже разъехались, а те, не многие, кто по разным причинам задержался, сидели сейчас за этим столом, как сидят во все времена друзья, перед расставанием, перед новой дорогой, в предвкушении новых дел, наслаждаясь этой редкой возможностью совместности.

– Опять же Чернобыль – Мастер продолжал, и его рассказ сплетался с картинками и воспоминаниями присутствовавших и казалось он произносит во всеуслышание, то, что хотел бы рассказать и чем готов был поделиться каждый. – Катастрофа века, можно сказать. Что вспоминать: полную беззаботность и загорание на солнышке первого и второго мая как раз, когда часть облака проходила над Киевом, как потом выяснилось? Веселые замеры радиоактивности на подошвах на стадионе, где тренировались спортсмены, с которыми я тогда работал и опять же всякие веселые анекдоты. Город чистый, потому что моют, полный влюбленных, вина, ведь снова врачи посоветовали. Все нервные срочно уехали в места, как потом выяснилось, не менее радиоактивные.

По событиям и вспомнить нечего. Правда, развалился Советский Союз, рухнула власть Компартии, и я стал выездным.

Нет в моей памяти событийного ряда моей жизни. Все воспоминания это, прежде всего люди, люди.

Правда, было одно странное событие. Я вообще-то человек энергичный, деятельный, активный, азартный, а однажды вдруг обнаружил, что ничего не хочется, что все «хочу» поменялись на «надо»: надо спать, надо что-то делать. Будто угасла вся мотивация. Жизнь представилась в виде скучного занятия, бессмысленного во многом: надо сделать то, надо сделать это… Заранее известно, что будет, если так сделать. Такое странное занятие – жизнь, тем более что в конце ничего не маячит, кроме смерти. Такой приступ острого экзистенциализма, такая полная инфернальность. Это было очень неприятно.

И тогда я понял: даже если вера это иллюзия, то все равно она имеет смысл, потому что она мотивирует, она позволяет уйти за пределы чистого знания, которое не мотивирует. Она создает такие ценности, постижение и достижение которых, поддерживает интерес жить, желание действовать.

Это был момент, который и породил во мне переживание, что знание, имеющее отношение к человеку, к его жизни, к человеческим отношениям – это смерть. Оно лишает человека мотивации, оно лишает человека какой-либо устремленности, потому что обесценивает жизнь, самого себя, мир, человеческие отношения. Ты все видишь, весь предлагаемый набор, все меню, весь список. «Весь список, пожалуйста!» Вот тебе и весь список, и его критический анализ, когда ты уже перепробовал много чего и когда ты в состоянии рефлексировать все, что с тобой происходит, все, о чем ты думаешь, все, что ты чувствуешь.

Тюбетейка, подарок Великого Мастера, полетела в огонь и долго нетленно лежала в самом центре огромного костра, подобного тому, что разжигали язычники в ночь на Ивана Купалу. Тишина стала плотной, ощутимой, вздох замер на губах тех, кто стоял вокруг. И вдруг загорелась вся сразу, отдельным от костра ровным белым пламенем.

Когда она оказалась в состоянии оглянуться, Мастер уже уходил незнакомой тяжелой походкой, непривычно опираясь на посох. Он поднялся на гору, так ни разу и не обернувшись.

– Что стоите? Разбирайте все – и в огонь.

Голос Юного Мага был тверд, интонации уверены, и они, не задумываясь, начали разбирать постройки и украшения, ритуальные знаки и созданные с таким трудом композиции из сухих деревьев, плетеной травы и цветов и бросать все это в огонь. Никто не произнес ни звука. Любое неверное слово, любой неточный жест мог превратить действо в вакханалию разрушения. Они чувствовали это и предавали огню плоды своих трудов и переживаний двигаясь, как по лезвию бритвы…

Никто из присутствовавших, так и не смог увидеть смысла и причины ошеломившего всех действия.

– Все эти годы я хотела спросить: почему ты это тогда сделал?

– Некому было передать.

– И тогда я сам себе сказал: «Ты артист! Иди и играй! Может быть, кто-то придет на тебя посмотреть». И это как-то помогло, и потихонечку я начал вылезать и научился придумывать и разрешать себе мотивирующие иллюзии вопреки имеющейся информации, что этого не может быть, а я разрешал, что может быть, и что-то такое стремился делать.

Ресторанчик уже не казался пустым. Переживания, образы, воспоминания заполнили его, и ощущение это было настолько реально, что в очередной раз вышедший из кухни, хозяин оглядывался по сторонам так, как будто не понимал, где посетители, которые, как он был уверен, наконец, заполнили ресторан. Не найдя никого нового в зале, он замер у стойки и так и остался стоять, прислушиваясь к разговору, как будто понимал чужую речь. Да, не напрасно слава о нем шла по всему побережью, не случайно шли к нему люди, сами не понимая, почему идут именно сюда и выбирают именно это место.

– Потом я вспомнил нашего квартиранта, доцента Вильнюсского университета, преподавателя истории и философии. А мне было лет четырнадцать, и у меня проснулся интерес к философии. Однажды он сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь:

«Зачем человек живет? – это вопрос некорректный. Он живет, потому что живет. Это факт. А вот как человек живет, строго говоря, это личное дело каждого. В гуманистическом идеале, каждый человек волен жить так, как ему хочется. Но в связи с тем, что люди живут не по отдельности, то „как я хочу“ ограничивается тем, как это надо всем. И вот эта динамика определяет все происходящее».

Он замечательный был человек. У него было четырнадцать белых рубашек, то есть каждый день он надевал свежую рубашку. Семь в стирке, семь чистых в шкафу. Первый человек был такой в моей жизни, в те времена и вдруг четырнадцать белых рубашек.

Он говорил, что задаваться вопросом: «Зачем мы живем?» Это все равно, что задаваться вопросом: «Зачем существует мироздание?» Оно существует. И мы живем. Поэтому, если ты хочешь быть продуктивным, то оставайся в рамках факта и ищи ту степень свободы, которую тебе могут дать, или ты можешь взять, или организовать. Творчество ограничено рамками, как картина. Есть рамка или границы холста, вот внутри этих границ все что угодно, но за границами, в воздухе картина не пишется.

Это был мой первый наставник по философии. Он был, между прочим, доктор философских наук, такой убежденный холостяк при этом, что тоже меня потрясло. Мне было лет четырнадцать – пятнадцать, гормоны просто бушуют, а тут взрослый человек, а тут такой интересный человек, с такой интересной биографией, и холостяк по убеждениям. Не просто так, а по убеждениям! Это тоже для меня было уроком, что убеждения могут быть оригинальными и при этом не вызывать какой-то антисоциальной реакции: ну, холостяк, ну, по убеждениям, ну ходит на работу всегда в чистой рубашке.

Мастер смолк, как будто отправился на свидание со своей юностью. Или со своей жизнью?

– Что загрустили? Может споем лучше? – обвела всех улыбчивым взглядом зеленых глаз Птица Певчая. И почти без паузы, следуя молчаливому согласию присутствующих, издала первый тихий и нежный звук. Ее магическое искусство рождать музыку здесь, сейчас, на глазах у всех, превращая в мелодию все, что чувствует она сама и все, что чувствуют люди вокруг, и этот ресторан, и море и небо восхищало и удивляло каждый раз, как в первый. Мелодия росла, развивалась, тихой ровной вибрацией присоединились все присутствовавшие. Мастер, певец и партнер, вступил сильно и уверенно. Они пели себя, свою жизнь и свою радость. И голос неожиданно гармонично и свободно присоединившегося к ним хозяина ресторана еще раз подтвердил, совершенно не нуждающуюся в подтверждении истину: не надо спрашивать, зачем мы живем, «жить надо!».

***

Он летел. Черно-синий шелк традиционного балахона, отделанного серебром, сливался с черно-синим небом. Где-то внизу желтым туманом плыли огни городка. Он стоял в арке веранды, раскинув руки, обратившись лицом к небу, и игра света растворила все, кроме этой летящей над землей фигуры. Тихая вибрация женских голосов и неземной красоты голос Птицы Певчей, которая, стоя у дверей ашрама, пела, пожалуй, лучшую свою песню, сопровождали этот полет.

Внизу, в городке был какой-то праздник. Люди, съехавшиеся сюда, как они думали, на зов реальности, праздновали обыденность жизни, получив, наконец, то, зачем приехали.

Он летел.

Нет, не прав был Фауст – даже самое прекрасное мгновение мертво, если его остановить. Беспредельность и бесконечность пространства его полета, неизвестность и отсутствие цели уносили этот момент в Вечность и присоединяли к реальности еще одну каплю Света.

Он летел.

А в это время…

В самом начале третьего тысячелетия, в первый год двадцать первого века, в городе, в котором нет полутонов, а есть только роскошь и распад, в небольшом кичливом особняке на берегу грязно-мутной реки с громким историческим именем, на третьем этаже, куда гости поднимаются по пологой в позолоте и роскошных букетах лестнице, в зале, где барочная роскошь в старорусском вкусе, восстановленная новорусскими деньгами, оттеняет плафон с изображением достижений героев первых пятилеток, за карточным столом, уже который час играл в покер импозантный, чуть грузноватый господин с красиво вьющимися седыми волосами и элегантной бородкой.

Он был завсегдатайиигрок.

– Кот, я тебе не машина для глажения! – с наигранной суровостью уже в который раз повторял Мастер в ответ на призывные взгляды всеобщего любимца и баловня, который в позе преданной одалиски устроился рядом с ним и недоуменно поглядывал на хозяина, когда тот отвлекался и переставал выглаживать и без того пушистую и лоснящуюся шерсть.

– Эх, не дал Бог таланта, а то бы непременно написала что-нибудь вроде «Суждения кота Мастера о людях и мире».

Она привычно хозяйничала на кухне, стараясь ни на секунду не выключиться и не потерять ситуацию целиком. Кот, котлеты, кофе, хозяин, белье в стиральной машине, утюг, пылесос.

– Уважаемая, как вы стали ведущим специалистом Традиции в области технологий?

«А вот так и стала: кот, котлеты, кофе, хозяин, белье в стиральной машине, утюг, пылесос. Месту силы изменить нельзя!»

– Главный секрет успеха – практика в формах жизни.

– И все же, что бы вы ни говорили, я не могу этого понять. Казино – это какая-то целая отдельная жизнь у вас. Вы можете ответить на вопрос: Почему Мастер играет на деньги?

Человек, задававший этот вопрос, знал цену деньгам, умел их зарабатывать и, что особенно удивительно, был расчетливо не жаден. Но нечто не постижимое было для него в этой постоянно присутствовавшей теме: Мастер и казино. Он не впервые в той или иной форме задавал этот вопрос, и не удовлетворялся ни одним из ответов.

– Вот вам еще варианты – это место одиночества. Это место социальной работы, это место для внутренней работы, это место для реальной практики, это ситуация для обучения некоторых из учеников, это место игры. Выберите тот ответ, который вам больше всего подходит, или найдите свой.

Предприниматель был молод, пытлив, умен, успешен и неординарен, но он… не понимал. Несчастный европеец наткнувшийся, наконец, на стену, где кончается возможность пронимать.

– Что ты от него хочешь? У него нет в картине мира представления о том, что может быть Знание для обычного человека в принципе не постижимое. Он, может быть, даже способен воспринять чудо, допустить невероятные магические способности, но непостижимое знание? Для него Мастер – это профессор, ну, академик, ну, дважды академик, но ведь если очень захотеть каждый может стать академиком, а ты пытаешься убедить его в существовании непостижимого.

– Ну, извини, опять романтизм обуял.

***

– Ставки сделаны, благодарю, ставок больше нет. Нависающие на миг над столом руки крупье совсем неожиданно напоминают крылья курицы, пытающейся прикрыть цыплят – горы разноцветных фишек на зеленом сукне.

– Можно у тебя еще одну сигаретку стрельнуть?

– А что ты уже брал?

– А ты, оказывается, не слишком внимательна.

– Он небрежно бросил несколько фишек на красное… и выиграл.

– Неужели?

Она сделала ставку и промазала. Все. На сегодня все. По часам получалось, что с того времени как она стала к игорному столу, прошло четыре часа. Гора выигранных фишек была очень внушительна. Она оглянулась вокруг, медленно возвращаясь в согласованную реальность. Продуманный полумрак казино, монотонные голоса крупье, сигаретный дым, шуршание рулетки, треск падающего шарика, голоса игроков, молчаливые фигуры охранников, голос Фредди Меркури назойливо утверждающего, что «We are the champions», – все это поддерживало ощущение вневременья, созданного для того, чтобы, войдя сюда, человек растворялся и забывал. Она собрала фишки и пошла к кассе.

– Мы так за вас болели.

Кассирши разговаривали почти по-человечески, наверное, скоро утро и конец смены, даже они устали.

– Ну, что наигралась?

– Все-таки иногда удается попасть в ритм исчезающих и возникающих закономерностей.

– Да казино может быть отличной практикой. Здесь все по-настоящему. Да и плата не так уж велика. Всего лишь деньги.

Тот, кто всегда был рядом с Мастером, был на удивление многословен. Впрочем, она впервые с ним разговаривала, впервые слышала его голос и впервые могла его рассмотреть. Он был весь какой-то европеец, изящен, сдержан с легкой улыбкой и холодными внимательными «питерскими» глазами. Она так и не поняла, означает ли этот краткий, почти светский разговор, что что-то изменилось или вообще ничего не означает, или… Левая рука по-прежнему не ведала, что творит правая. Пока она раздумывала, он растворился в толпе, как не был, и только через несколько минут она увидела его привычной тенью стоящим за спиной Мастера, который в одиночестве сидел за покерным столом.

– Все. Я больше не могу.

– Получилось?

– Сегодня да.

– Езжай, я еще останусь .

Когда она вышла на улицу, действительно светало. Воздух был жемчужно-прозрачным, а небо серебристо-розовым. Звон первых трамваев показался ей неожиданно нежным и мелодичным, как звон бубенчиков на колпаке у шута.

– Я всегда хотела спросить: почему Шут?

– Потому что все игра, кроме Духа Святого.

Хаос и неизвестность раскрывали свои гостеприимные объятья, манили и звали, и сладостный этот зов был соблазнителен, и обманчив, как тепло, которое посылает смерть замерзающему в снегу. Люди стояли над этой бездной, опираясь на тонкие лучи Света, и он простирался перед каждым из них для кого только на шаг вперед, для кого на несколько шагов и каждый был сам по себе. Они стояли, как стоят на ветру, не боясь его, не заслоняясь и не запахиваясь.

Часы на площади пробили четыре и еще три четверти. Четыре часа сорок пять минут. Утро.

В Петербурге в это время сводят мосты.

***

– И все-таки Премудрая была права, когда говорила, что за тебя, как в монастырь.

Жемчужное небо страны, где все когда-то начиналось, окутало ашрам мягким влажным покрывалом. В этом мягком переливающемся свете каждый ствол, каждая ветка на старой яблоне, каждый лист на ритуальном дубе казались прорисованными терпеливыми художниками старой школы.

Впервые за двадцать лет Мастер молча, спокойно соглашаясь, кивнул в ответ на эти слова. Только сейчас, здесь, пройдя по спирали не малый путь, она увидела о чем, действительно, говорила Премудрая. Уж, конечно, не о мужчине и женщине, и не о жизни человеческой.

Они стояли на склоне холма, на самой высокой точке этой благословенной зеленой земли, где все продолжалось.

Спираль раскручивалась плавно и упруго. Мир заполнился светом всех оттенков огня. В нем было все.

На зеленой поляне на самом краю этой ни на что не похожей усадьбы, отражаясь в десятках зеркал магического преобразователя энергии, восемнадцать посвященных, гвардия Мастера, длили и длили ритуальный танец. Как и все здесь, он был узнаваем и ни на что не похож, как узнаваем и не на что не похож этот удивительный мир, который свет вылепил из тьмы.

Спираль расслаивалась на тонкие нити, одни яркие и ясные, другие слабые и хрупкие, они струились, соединяя в единое существо совершенно разных, не знающих друг о друге, живущих подчас в совершенно непохожих мирах, людей.

– С некоторых пор я ясно вижу, что все женщины в твоей жизни, которые от судьбы – это одно и тоже существо, и все мужчины, которые от судьбы в моей – одно и тоже существо, и есть люди, и некоторых из них я знаю, с которыми я – одно и тоже существо. А еще я, вижу, что и ты сам, и те, которых ты называешь своими братьями и еще некоторые, которые были до тебя – это одно и тоже, существующее непрерывно во времени и разбросанное в пространстве существо.

Спираль продолжала жить своей жизнью: скручивалась в точку, раскрывалась подобно цветку, сжималась, собирая энергию для следующего импульса, – все это длилось и пребывало во времени и пространстве, не останавливаясь ни на секунду.

– Я тебя поздравляю. Это и есть мистерия. Ты ее увидела. Теперь живи так.

– Ты мне поможешь?

– Помогу.

Санкт-Петербург.

2001 – 2003