Кристиан Ланг - человек без запаха

Весте Чель

Книга известного финского писателя, поэта и журналиста Челя Вестё, который пишет по-шведски, автора знаменитого экранизированном романа «Воздушные змеи над Гельсингфорсом», ставшего классикой финской литературы. «Кристиан Ланг — человек без запаха» — последний на сегодняшний день роман Вестё. Главный герой — популярный телеведущий и писатель — понимает, что ем нравственные принципы устарели, и ему трудно приспособиться к новой жизни. А тут еще страстная любовь к экзальтированной женщине, которая заканчивается для Ланга трагически: он оказывается в тюрьме по обвинению в убийстве. На русском языке публикуется впервые.

 

1

Однажды ноябрьской ночью, почти три года назад, у нас в прихожей зазвонил телефон. Моя жена Габриэлла, которая обычно спит более чутко, чем я, проснулась и стала изо всех сил трясти меня. Как мой друг и коллега Ланг, я люблю внезапные происшествия и случайные совпадения городской жизни. Но детство Габи прошло в сонной деревушке в шхерах, и, хотя вообще-то она сильный и волевой человек, всякие неожиданности до сих пор выводят ее из себя. А эта осень и так была полна для нас тревог и перемен. Сын Габи, Маттиас‚ которого она родила в девятнадцать лет, уехал в Обу‚ учиться в Академии. А вскоре после этого у отца Габи случился микроинфаркт. Поэтому неудивительно, что, когда Габи разбудила меня той ноябрьской ночью, она была в ужасе. «Кто-то умер! — выпалила она. — Проснись, Конни! Кто-то умер — это папа или Магги, я точно знаю. В такую-то ночь!» Я с трудом открыл глаза и почувствовал себя персонажем старого фильма нуар: ветер рвал с крыши кровельное железо, в окно спальни колотил дождь, дверь в прихожую и гостиную была полуоткрыта, звонил телефон, и я слышал приближающийся звук мотора — по Топелиусгатан в сторону площади проехал ночной автобус, и по стене гостиной пробежала полоска света, которая исчезла, когда автобус нырнул в тоннель на Рунебергсгатан. «Раз уж проснулась, могла бы и подойти», — недовольно пробормотал я, но Габи словно оцепенела. Она сидела в постели, выпрямившись, с выражением ужаса на лице. Из-под одеяла, которое она накинула на себя, торчали босые ноги. Телефон продолжал трезвонить. Кое-как я добрался до прихожей и раздраженно ответил. Звонил Ланг, однако голос его на другом конце провода был не ленивый и ироничный, как всегда, а напряженный. Ланг сказал, что влип, прямо так и сказал: «Я влип. Я по уши в дерьме». Я не принял его слова всерьез — он и раньше иногда звонил далеко за полночь, не очень трезвый и с самыми что ни на есть дурацкими просьбами. Я спросил, знает ли он, который час, и добавил, что он до смерти напугал Габи, так как она решила, что умер ее отец. А потом язвительно прошипел, что если у него нет презервативов, то он ошибся номером: в Гельсингфорсе полно баров и круглосуточных заправок, а на Шильнаден есть киоск «Селект». Это я так намекнул на тот образ жизни, который вел Ланг после очередного развода и которому я нередко завидовал. Но Ланг не обратил никакого внимания на мой сарказм. «Это не то, что ты думаешь, — произнес он все так же испуганно и возбужденно, — мне нужна помощь, я попал в беду, я совсем запутался, мне нужен разумный совет. Кстати, у тебя случайно нет лопаты? Только мне нужна крепкая, не пластмассовая, которая тут же сломается».

Мы с Лангом знакомы не один год, и я никогда ни в чем ему не отказывал. К тому же Ланг — человек сильный и харизматический, ему сложно сказать «нет», его трудно переубедить. Габи считает, что я слишком уж покладист и всегда позволяю Ланту и прочим друзьям детства себя эксплуатировать. Как бы то ни было, факт остается фактом: четверть часа спустя, одевшись и сходив на чердак, я стоял на площади Тэлё с большой железной лопатой в руке. Уже в ту минуту я почувствовал некоторое беспокойство. Хлестал дождь, площадь была пуста, но в «Тин-Тин Танго» и в «Баре мамы Розы» все еще сидели люди, и я видел, как посетители за столиками у окна с любопытством разглядывали меня и мою лопату. Еще Ланг сказал, что приедет на машине, и это показалось мне странным. Он был ночной птицей, однако редко садился за руль после полуночи и к тому же был не дурак выпить. Но довольно о том, как я ждал его; когда Ланг на большой скорости въехал на площадь, открыл правую переднюю дверь и я сел в машину, он сказал, что хочет как можно скорее уехать из города. Он был страшно бледен, зубы стиснуты, а руки сжимали руль «селики» так крепко, что костяшки пальцев побелели. Его внезапное появление на площади вызвало большой интерес скучающих посетителей баров. И вот тогда-то мне стало по-настоящему не по себе. Внутренний голос шепнул мне: «Берегись, тебя подстерегает опасность!»

Стараясь говорить как можно непринужденнее, я заявил, что не дам увезти себя к черту на рога, куда-нибудь в Эсбу или Сиббу, пока Ланг не объяснит мне, в чем дело. Мой желудок спросонья урчал, и я сказал, что готов угостить его пивом и гамбургером в каком-нибуль ночном кафе, а он мне тем временем расскажет все по порядку. Ланг согласился, и мы поехали по мокрой и скользкой от дождя Маннергеймвэген — я несколько раз просил его сбавить скорость — в Брюначерр, в кафе на заправочной станции. И тут оказалось, что Ланг настолько выбит из колеи, что ни о каком порядке не может быть и речи: он начал издалека и рассхваливал, путаясь в датах и мыслях. Казалось, будто предаваясь отрывочным воспоминаниям, он пытается объяснить мне, как медленно, но верно он шел к пониманию того, куда может завести его безумная влюбленность в Сариту. И куда она его в конце концов завела, подумалось мне. Потому что, несмотря на его несвязное повествование, я все же кое-что понял. Ланг часто поминал Сариту, Марко и Миро, и, когда, волнуясь, наконец добрался до сути, я уже знал: случилось что-то ужасное, и даже предположил что именно. На шее Ланга я увидел свежие кровоподтеки, которые он пытался скрыть, подняв воротник пальто. Полагаю, среднестатистический западный человек моего возраста достаточно насмотрелся полицейских сериалов и триллеров, чтобы научиться распознавать всякого рода криминал, — во всяком случае, так я объясняю, почему в ту ночь был столь догадлив.

Я не стал дожидаться, чем завершится рассказ Ланга. Я просто задал ему вопрос в лоб: почему он сел за руль посреди ночи и решил уехать из Гельсингфорса? Ланг тут же во всем сознался. Тогда я заявил ему, что умываю руки — здесь и сейчас — в кафе на заправке «Тебойл», в 2.50 ночи 15 ноября 2000 года. Что бы он там ни натворил из любви или ненависти, пусть отвечает за это сам. Мы дружили более тридцати лет, и дружба наша прошла через многие испытания, но это вовсе не значит, что я добровольно стану соучастником преступления — в чем бы ни заключалась вина Ланга. «Слушай, нельзя требовать такого от друзей», — сказал я и посоветовал ему немедленно поехать в полицию Бёле и сознаться. Ланг покачал головой и заплакал. Мы посидели еще немного, продолжая разговаривать полушепотом, ночь за окном была дождливой и черной, и я в конце концов сдался: разрешил ему все-таки воспользоваться моей лопатой.

Во время процесса и пока газеты писали об этом деле, я боялся, что всплывет эта моя лопата. Вечерние газеты пестрели броскими заголовками, а передача «Полиция-ТВ» просила откликнуться очевидцев, которые могли бы пролить свет на события той ночи. Нетрудно представить себе, как пострадала бы столь безукоризненная репутация финских писателей, если б выяснилось, что в деле замешан не один, а двое отечественных писателей-романистов.

Но Ланг оказался настоящим другом, он не выдал меня и упорно настаивал на том, что лопата его собственная. По непонятной причине не объявились и посетители «Мамы Розы» или «Тин-Тин Танго», которые могли рассказать, что на площади Тэлё в машину Ланга садился какой-то мужчина. Зато нашлись свидетели, видевшие Ланга в кафе на заправке — он якобы разговаривал с мужчиной, личность которого до сих пор не была установлена за недостатком примет: мужчину этого просили отклиниуться (в описании говорилось, что я лысый — полный бред; у меня, конечно, довольно высокий лоб, но, согласитесь, это не одно и то же). Ланг категорически отрицал эту встречу: да, он действительно сидел за одним столиком с мужчиной лет сорока, признался он на допросе, но человек этот ему совершенно незнаком, и они ни о чем не беседовали, разве что перекинулись парой слов о мерзкой осенней погоде и бессоннице.

Сколько себя помню, я всегда завидовал Кристиану Лангу. В тринадцать у него уже была девушка, в шестнадцать появились волосы на груди, он был капитаном двух школьных команд, хоккейной и футбольной, окончил школу с пятью отличными оценками и средним баллом выше девяти. В двадцать пять он получил штук шесть разных премий за свой первый роман, а спустя десять лет, написав еще несколько романов и сборник эссе, стал телеведущим, чья харизма собирала зрителей у телеэкранов и располагала гостей студии к острым и в то же время задушевным разговорам.

Теперь Ланг стал еще более знаменит, только такой знаменитости вряд ли можно позавидовать. Сам-то я отделался легким испугом и не оказался замешан в это дело главным образом благодаря своей неизвестности. У меня была внешность Джона Доу, к тому же в своей про фессии я всегда слыл неудачником, и потому мне удалось остаться на свободе с совершенно незапятнанной репутацией. Обо всем догадалась только Габи: на протяжении нескольких недель, пока шел процесс, она смотрела на меня так, как только может смотреть жена на мужа, лопатой которого темной ноябрьской ночью вырыли яму для трупа.

 

2

После того как Ланг решил доверить мне написание и публикацию своей истории, в переписке и долгих беседах со мной он не раз подчеркивал, что даже вообразить не мог, что его роман с Саритой окажется столь продолжительным. Ланг полагал, что обстоятельства их первой встречи сулили обратное. Они познакомились июльским вечером. То лето было холодным и пасмурным. В жизни Ланга наступило время серьезных перемен и переоценки ценностей. Весной он развелся со своей второй женой, сын от первого брака, старшеклассник, судя по всему, употреблял наркотики, в придачу ко всему у Ланга случился бурный роман с режиссером студии девушкой на пятнадцать лет моложе его, и, кроме того, он утерял способность писать. Все лето Ланг просидел в городе. Передача временно не выходила, но Ланг хотел подготовиться к следующему сезону — весной зрительский рейтинг упал, и директор канала объяснил продюсеру Ланга, что в программу необходимо внести свежую струю. А еще Ланг думал начать работу над новым романом.

— Пойми меня правильно, — сказал Ланг, — я остался в городе, чтобы работать, а не бегать за юбками.

Но и в это серое промозглое лето вьдалось несколько вечеров, когда до самых сумерек было тепло, безветренно и влажно. Гельсингфорс окутывал запах духов и готовящейся пищи, небо еще долго сохраняло молочную белизну после наступления темноты, а дыхание прохожих источало аромат тайны и ожидания. Один из таких вечеров Ланг запомнил с почти графической точностью. Весь день он терпеливо сидел за компьютером в своем кабинете на Виллагатан, но так и не нашел ни сюжета, ни нужной интонации для нового романа. Он выпил слишком много растворимого капучино, и его застарелая язва снова дала о себе знать, к тому же, признался он, ему стало скверно от собственного одиночества. Поэтому с наступлением сумерек он отправился в «Корону» и выпил две бутылки густого темного пива. Через несколько столиков Ланг заметил мужчину в шляпе с пером в окружении слушателей. Он сидел в инвалидном кресле, его правая нога была загипсована по самое бедро. Ланг узнал его: это был старый рок-певец, который несколько дней назад упал с балкона и сломал ногу, тем самым обратив на себя внимание вечерних газет. Некоторое время Ланг наблюдал, как рок-звезда распинается перед своими поклонниками — он говорил о Лос-Анджелесе и о своих многочисленных гитарах, которые называл особым финским словечком skebat. Однако скоро Лангу надоело подслушивать, и он отправился в «Девятку», где заказал тушеную курицу с лапшой. Поев и выпив бутылку красного вина, он пошел на Шильнаден и заглянул в «Керму» послушать старый блюз в исполнении женского трио. Пока они пели, Ланг выпил два стакана водки с ананасовым соком, после чего разговорился за барной стойкой с одной из певичек. Похвалив их версию «Stand by Me», он предложил включить в репертуар другую песню Бена Кинга — «I Who Have Nothing». Но к своему удивлению, Ланг узнал, что девушка («Та, что действительно отлично пела», — возмущенно рассказывал он) никогда не слышала не только про «I Who Have Nothing», но и про Бена Кинга. Внезапно Ланг почувствовал себя старым занудой, погребенным под толстым слоем банальнейших воспоминаний. Ему захотелось осадить певичку — спросить, не видела ли она его по телевизору, но он не смог найти нужных слов: а вдруг она ответит, что у нее нет телевизора и что смысл ее жизни заключается в исполнении старых сентиментальньпс песен, о которых она имеет самое смутное представление. Ланг промолчал, а певичка вскоре нашла себе другого собеседника. Потом, признался Ланг, он выпил слишком много водки с ананасовым соком. Уже светало, когда он побрел домой — за три квартала, в недавно купленную, но довольно запущенную трехкомнатную квартиру на Скарпшюттегатан. Красота раннего утра настраивала на спокойный и серьезный лад, за облаками на востоке виднелась бледная настилка солнца. Над футбольной площадкой возле церкви Святого Иоанна выплыла тонкая дымка и, окутав шпили церкви, Ферландерский дом и Музей прикладного искусства, растаяла. Ланга поразило великолепие города: он долго стоял на пустой футбольной площадке и просто смотрел, чувствуя, как трезвеет от влажного утреннего воздуха. Добравшись наконец до дома, он лег спать и проспал до половины первого, потом встал, выпил пол-литра воды и съел три хлебца с тунцом. Затем, развернув газету, стал изучать программу телевидения и сокрушенно отметил, что его интеллектуальное ток-шоу заменили обычными летними программами: спорт, любительское хоровое пение и порнуха.

Похмелье не отпускало его весь день и половину вечера. Ланг сидел перед телевизором, переключая программы до тех пор, пока ему не полегчало, а в десять часов отправился на Стура-Робертсгатан поужинать. Он зашел в небольшую пиццерию, где можно было расположиться у окна на высоких барных стульях. Кроме него, в кафе никого не было, но, пока Ланг ждал свою пиццу, дверь открылась и вошла брюнетка лет двадцати пяти. Она подошла к стойке и сделана заказ. Туфли на платформе и широком каблуке подчеркивали ее высокую стройную фигуру. Лицо было скорее интересное, нежели красивое; оно казалось маленьким для такой высокой девушки и, несмотря на тонкость черт, непропорциональным: темные глаза, курносый носик и широкий рот с пухлой нижней губой напоминали небрежно составленный фоторобот. На девушке были черные брюки, узкие в бедрах и расклешенные книзу. Лиловый свитер тоже был в обтяжку, и Ланг не удержался и поглядел на ее грудь, довольно большую для худого тела: силикон или специальный бюстгальтер, а может, и то и другое, подумал Ланг.

Потом Ланг признался, что благодаря кое-каким познаниям в социальной географии города и личным предубеждениям он не долго ломал голову, кто эта девушка: к тому времени, когда им принесли заказ, он твердо решил, что она русская или эстонская проститутка. В эту минуту, как по сигналу, за окном пошел дождь. Ланг нетерпеливо придвинул к себе пиццу, разрезал ее на четыре куска и, прихватив один салфеткой, начал есть. Девушка была не в духе.

— Почему на столе нет соли? — сердито спросила она, глядя перед собой, и добавила: — Даже в самых паршивых забегаловках на столах всегда стоят солонки.

Лангу послышался акцент в ее финском; значит, он был прав, предположив кто она и откуда. Девушка снова потребовала соль, однако на этот раз голос ее прозвучал громко и пронзительно. Ланг не выдержал.

— Да хватит возмущаться, — сказал он, — пицца и так соленая. Неужели вас настолько избаловали в вашем Петербурге, что вы уж и вести себя прилично не можете?

— В каком еще Петербурге? — удивилась девушка. — Сам-то ты откуда, из Хапаранды?

Теперь Ланг прекрасно слышал: никакого акцента в ее речи нет, это у него в ушах шумело от собственной предвзятости. Он решил не обращать на девушку внимания. Недовольный повар принес ей соль, и, пока она солила пиццу, взгляд ее скользнул по пустому кафе и на какую-то долю секунды задержался на Ланге. Потом они сидели, жевали и смотрели в окно: дождь усилился, превратившись в ледяной ливень, и каменная плитка на мостовой заблестела. Лето выдалось тоскливое, зябкое, и, глядя на этих одиноких людей в маленьком кафе, было ясно, что город с самой весны так и не прогрелся. Но вдруг что-то случилось. То ли произошло какое-то невероятное совпадение, то ли у них в крови восстановился уровень сахара, но оба неожиданно расслабились. Как по сигналу, они подняли глаза и посмотрели друг на друга. Лангу показалось, что взгляд девушки стал теплее, и он непроизвольно улыбнулся. А потом они хором сказали:

— У вас на губах томатная паста.

И так же хором смущенно рассмеялись.

— Извините, у меня сегодня неудачный день, — сказала девушка.

— У меня тоже, — ответил Ланг.

— Вы не из Хапаранды, — сказала девушка.

— Нет, — ответил Ланг, — а вы не из Петербурга.

— Нет, — улыбнулась девушка, — и даже ни разу там не была.

— Я тоже, — сказал Ланг, — мой дед и оба брата моей бабушки погибли во время войны. У нас в семье ненавидят Россию. Вернее, я ненависти не испытываю, просто стараюсь соблюдать нейтралитет.

Ланг понял, что слова его прозвучали глупо и чересчур доверительно, и почувствовал, как краска заливает лицо и уши.

— Так откуда вы? — спросил он, чтобы отвлечь ее внимание.

— Ниоткуда, — сказала девушка, — по крайней мере, у меня такое чувство. А вы?

— Отсюда, — ответил Ланг, показав на город за окном.

— Да знаю я, кто вы, — сказала девушка, — вы Ланг, я видела вас по телевизору.

— Ну да, конечно, — вздохнул Ланг и устало потер глаза.

— Не волнуйтесь, — успокоила его девушка, — я вовсе не отношусь к числу ваших поклонниц. Мне кажется, вы слишком часто перебиваете своих гостей. А еще вы сильно потеете, последние пятнадцать минут эфира у вас просто омерзительно блестит лицо.

— Понятно, — сухо произнес Ланг и поглядел на оставшийся кусок пиццы.

— Слушайте, Ланг, угостите меня бокалом вина, — неожиданно предложила девушка.

— Зачем? — спросил Ланг и саркастично добавил: — Боюсь, что скоро у меня начнет блестеть лицо.

— Да не обижайтесь, я же вижу, что вам одиноко. Только понастоящему одинокие люди хамят незнакомцам в ресторанах. И к тому же…

— Что «к тому же»? — спросил Ланг, когда она замолчала, словно не знала, продолжать или нет.

Девушка насмешливо взглянула на него.

— Хорошо бы посмотреть, как вы умеете слушать в жизни, — ответила она.

Когда они вышли на улицу, дождь прекратился, ветер разорвал покров облаков, и несколько блестящих самолетов пересекли темнеющее небо.

— Только хочу вас предупредить, — сказала она, когда они двинулись дальше в поисках подходящего бара, — я не сплю с известными людьми, только с неизвестными.

— Выходит, вы спите неизвестно с кем, — пошутил Ланг.

Девушка сердито взглянула на него и произнесла:

— Я начинаю думать, что на экране вы все же умнее.

— Один ноль в вашу пользу, — сказал Ланг.

Она не обманула его, по крайней мере, первое время все действительно было так, как она сказала: в ту ночь она спала на диване в гостиной Ланга и не разрешила даже поцеловать себя — когда он попытался, она мягко, но решительно отстранила его. Спрашивать, умеет он слушать или нет, Ланг, разумеется, не стал, но в тот вечер она кое-что о себе рассказала: когда она была маленькой, ее семья постоянно переезжала с места на место, из-за этого она часто меняла школы, и везде ей было не по себе. Потом ей исполнилось шестнадцать, они приехали в Гельсингфорс, и спустя два года она окончила школу в пригороде, поступала в театральное училище, однако на последнем туре провалилась, потом училась в университете — психологии и литературе, но через несколько лет бросила занятия. Она рассказала, что впервые услышала имя Ланга на семинаре по современной отечественной литературе: ее однокурсник написал работу о влиянии теории Жана Анри Квелека относительно моделирующего субъекта парадокса двойного бытия на романы Ланга. Именно тогда она поняла: кем-кем, а литературоведом она точно быть не хочет.

Она уже давно сняла лиловый свитер. Под ним был только маленький белый топ, и, когда Ланг встал, чтобы принести с кухни еще одну бутылку вина, он обошел диван сзади: она сидела, чуть согнувшись, и на ее обнаженной спине проступали позвонки, отчетливо различимые в утреннем свете, уже сочившемся в окно. Ланг отошел в сторону, но все еще видел перед собой ее спину. Он сказал, что ему стыдно, что всю свою сознательную жизнь он занимался такими абстрактными и далекими от жизни вещами, как литература и ток-шоу. Она пытливо взглянула на него и серьезно сказала:

— Вы разглядываете меня, как скульптуру. В вас столько эстетства, что вам трудно оставаться человеком.

Ланг так растерялся, что не смог произнести ни слова.

— Мы знакомы уже несколько часов, я сижу на вашем диване и пью ваше вино, но вы даже не спросили, как меня зовут, — сказала она. — Меня зовут Сарита.

— А меня — Кристиан, — довольно глупо ответил Ланг. — Ну да, вы же и так знаете. Друзья называют меня Криде.

— Друзья? — переспросила Сарита. — У вас есть друзья?

Ланг промолчал, не зная, что ответить. Он чувствовал себя неуверенно. Сарита начала рассказывать о своем сыне Миро, которому скоро исполнится шесть лет. На лето Сарита отправила его к бабушке в Вирдоис. Еще она рассказала, что раньше работала редактором в отделе по сбору информации для ток-шоу, но не на том канале, где работал Ланг, а на другом, а теперь она ассистент фотографа, который снимает для модных журналов, и добавила, что вообще-то уже устала и не прочь поспать часок-другой. Ланг хотел спросить ее, почему она променяла интеллектуальную работу редактора на легкомысленный мир моды, хотел спросить, где она живет, кто отец Миро, но вместо этого спросил:

— Сколько вам лет?

— У меня несколько возрастов, — ответила Сарита. — Какой вас устроит?

Ланг пожелал ей спокойной ночи и пошел к себе, потом какое-то время ворочался с боку на бок, потея и проклиная свою затею сварить крепкий кофе, когда они вернулись из бара. В конце концов он встал и вышел в гостиную. Сарита спала, раскрывшись. Ланг сел на стул, на котором сидел ночью, и стал смотреть на ее полуоткрытый рот, на разноцветные браслеты на правом запястье, на темные волосы, разметавшиеся по подушке, и впалый пупок, который поднимался и опускался при дыхании. Уже тогда, сказал мне потом Ланг, он отлично знал, что будет дальше.

 

3

Когда Ланг проснулся, Сарита уже ушла. Она не оставила ни своей визитки, ни записки. На улице было ясно, зато поднялся сильный ветер. Ланг выглянул в окно кухни и увидел, как высоко в синем небе несутся четко очерченные, ватные облака. Он спустился в кондитерскую на площади Фемкантен и купил круассан и сандвич. Продавщица, молоденькая девушка, посмотрела на него и застенчиво, заговорщицки улыбнулась, словно известность Ланга была их общей маленькой тайной. Ланг попросил ее сложить все покупки в пакет, вернулся домой, сварил кофе и позавтракал. Потом побрился, принял душ и какое-то время постоял перед зеркалом, строя гримасы своему голому отражению. Вообще, Ланг был в неплохой форме, соблюдал диету, избегал жирной пищи, но все же было заметно, что он постарел, после двух бессонных ночей его лицо отекло и расплылось, глаза казались усталыми и опухшими, кожа на теле кое-где обвисла, несмотря на крепкую мускулатуру.

Стоя перед зеркалом, Ланг сообразил, что не спросил у Сариты номер ее телефона, что не знает ни ее фамилии, ни где она живет; он позволил ей исчезнуть бесследно. Натянув черные велосипедные шорты, ветровку и кроссовки, он спустился во внутренний двор. Вытащил из-под навеса велосипед, вышел на улицу и покатил к Фемкантен, потом по узкой Шёмансгатан в сторону района Вестрахамнен. Дальше — через Грэсвикен, мимо Лепакко, приговоренного к смерти, к Друмсё. Объехав остров с севера и не обращая внимания на холодный ветер, от которого ноги покрылись мурашками, Ланг пересек мосты, ведущие на Сведьехольмен и Лёвё. На Лёвё он повернул назад в город. Стараясь ехать вдоль берега, миновал Мункснэс, перебрался через Экудден, оставил позади Эдесвикен, Грэсвикен и Сандвикен. Резкий восточный ветер дул в лицо, Ланг стиснул зубы, послал какого-то водителя, показав ему средний палец, и пробормотал: «Ну и лето, какое же поганое, гнусное лето!» Добравшись до Виллагатан, он пристегнул велосипед к водосточной трубе, вошел в душный, пыльный кабинет и включил компьютер. Но эндорфинной лихорадки, которую он всегда испытывал после велосипедной прогулки, не было. Ланг сидел, мрачно уставившись в монитор, и даже не заметил, как включилась экранная заставка. В голове у него звучал голос Сариты: «Друзья? Увас есть друзья?» и «Уменя несколько возрастов, какой вас устроит?» Зато, признался мне потом Ланг, он уже забыл, что она назвала его эстетом, разглядывающим ее, как скульптуру. Тупо пялясь в монитор, где в далеком черном пространстве вращались геометрические фигуры, он видел перед собой ее спину в рассеянном утреннем свете, разноцветные браслеты на расслабленной, тяжело свисающей руке и впалый пупок, который поднимался и опускался при дыхании.

Следующие несколько недель Ланг ежедневно совершал долгие велосипедные прогулки. А в остальное время мечтал, сидя перед монитором с геометрическими фигурами в черном пространстве. Его сын проводил лето в Лондоне, бывшая жена номер два и любовница-режиссер разорвали с ним всякие отношения, а семидесятипятилетняя мать уехала на Лаго ди Гарда с хагалундским обществом пенсионеров. У Ланга не было никаких дел, но и не было никого, с кем бы он мог общаться. Пустой город дремал в ожидании возвращения своих жителей на зимовку, Ланг не узнавал его, время в нем словно остановилось. Однажды в четверг выдалась необыкновенно теплая, солнечная погода, и Ланг съездил в Инго и обратно — в тот день он преодолел сто двадцать километров и вернулся домой только за полночь; когда он пересекал Друмсё, ночная темень была мягкой, как бархат, но в теплом воздухе, пахшем водорослями, шиповником и бензином, Ланг различил привкус прохлады и одиночества, привкус приближающейся осени. После этой прогулки у Ланга началось воспаление икроножных мышц. Он купил два огромных тюбика мобилата и два раза в день мазал им ноги. Резкий запах мази придавал ему мужественности: стоя в темной кухне и старательно растирая ноющие икры, он чувствовал себя воином или известным спортсменом, пережившим тяжелую травму.

По вечерам Ланг разыскивал Сариту. Он обзвонил всех знакомых фотографов, а когда выяснилось, что никто из них о Сарите не слышал, стал искать ее в том районе, где они познакомились. В первый вечер он обошел бары на Нюландсгатан и в каждом заведении заказывал стакан ананасового сока. Когда же его мочевой пузырь не выдержал, перешел на миндальный ликер. На следующий день Ланг решил проверить Булеварден и в течение шести часов двигался от бара «Тонис дели», расположенного на северном конце улицы, к «Булевардии» на южном, сворачивая по дороге на Аннегатан, Фредриксгатан и даже на Эриксгатан. На третий день он обследовал Стура-Робертсгатан, еще через день — Шильнаден и обе Эспланады, затем — а была уже пятница, и везде толпился народ, так что Лангу пришлось несколько раз постоять в очереди на входе, — Александерсгатан, Ситипассажен и Гласпалатсет. Так оно и шло — день за днем, неделя за неделей, и Ланг уже видеть не мог не только ананасовый сок, но и миндaльный ликер. К середине августа он прочесал весь Фрэмре-Тэлё и Крунухаген, перебрался за мост Лонгабрун и заглянул в пивные бары района Бергхэль. После этого Ланг вернулся в центр. Ему вспоминалась горделивая стать Сариты, и он подумал, что, несмотря на неправильные черты лица, в прошлом она была фотомоделью, а Ланг знал, что модели, как правило, предпочитают модные кафе в центре города с большими окнами, чтобы с улицы был виден каждый посетитель. Он расспрашивал друзей и знакомых в барах, не видели ли они девушку, похожую на Сариту, а однажды заглянул в «Хаус оф Бурбон» на углу Нюландсгатан и Альбертсгатан. Он был там постоянным посетителем и пару раз участвовал в благотворительных футбольных матчах вместе с барменом Векку, в прошлом шлягерным певцом. Пока Векку вытирал стаканы, Ланг стоял, облокотившись на темную деревянную столешницу барной стойки, и пытался описать лицо Сариты, мелкие черты и необычную непропорциональность глаз, носа и губ. Был тихий вечер в начале недели, солнце уже садилось, народу в баре почти не было, и Векку спросил:

— Ты что, серьезно хочешь найти эту девушку?

Ланг запнулся и удивленно ответил:

— Ну да, хочу.

— А что в ней такого особенного? — спросил Векку.

— Не знаю, — сказам Ланг, — я видел ее всего один раз. Ее слова всегда застают тебя врасплох.

Векку тщательно вытер стакан, поставил его на стол, взялся за следующий, потом покачал бритой головой и сказал:

— Я погляжу, Ланг, большего обещать не могу.

Уже тогда, признался мне потом Ланг, он начал подозревать, что его интерес к Сарите постепенно превращается в одержимость и тоску. Он уже многие годы не ходил по ночному городу. С тех пор как книги и, разумеется, ток-шоу принесли ему известность, он стал избегать общения. Он вздрагивал, когда ему кричали: «Здорово, Ланг!», и боялся всех этих совершенно незнакомых ему людей, которые желали обсудить с ним последнюю передачу. Нередко случалось, что какие-то юнцы кричали ему: «Жид пархатый!», путая Ланга с Рубеном Штиллером, ведущим программы «Штиллер», а однажды один известный хоккеист, напившись, разбил ему нос и назвал его гребаным коммунистом и пацифистом. После оказалось, что спортсмен перепутал его с Тимо Хараккой, ведущим программы «Черный ящик», в прошлом леваком и радикалом, что, однако, не сильно утешило Ланга.

В конце концов Лангу удалось преодолеть свою замкнутость. Каждый вечер, повинуясь какой-то внутренней потребности, он снова и снова отправлялся в город. В течение многих недель он невозмутимо терпел похлопывания по плечу и колкости ночных гуляк, в ответ же только вежливо улыбался и кивал, после чего протискивался к барной стойке и расспрашивал бармена и официантов о Сарите. Всякий раз, когда они делали задумчивое лицо и пытались что-то припомнить, он с надеждой смотрел на них; от этих ожиданий и вожделения в груди и животе что-то шевелилось, будто он только что очнулся от забытья, и было даже немного больно, как если бы во сне затекла рука и в ней медленно восстанавливалось кровообращение.

Однако его расспросы всегда заканчивались одинаково: все извинялись и качали головой. Ланг уже почти перестал надеяться, когда в один прекрасный день на светло-зеленом мониторе его мобильного появилось сообщение: «Has this been our summer of discontent?» Позже Ланг утверждал, что не обратил на него никакого внимания. Номера его телефонов не разглашались — издатели, сотрудники канала и продюсер ограждали его от читателей и телезрителей. Тем не менее это не всегда помогало, и Лангу приходилось выслушивать как домогательства, так и открытые угрозы. Когда на следующее утро он нашел новое сообщение: «Что делал Рафаэль, когда писал свою Форнарину?», он заинтересовался, в голове забрезжила какая-то смутная догадка, и он набрал номер. Приятный мужской голос ответил: «Абонент временно недоступен. Оставьте свое сообщение после сигнала». Последовавший за этим сигнал был долгим, когда же он наконец прекратился, Ланг сказал: «Я даже не знаю, ты ли это. Но мне кажется, он с ней спал». Помолчав секунду, он добавил: «Я искал тебя».

 

4

Спустя несколько дней, дрожа от холода, Ланг стоял перед шестиэтажным домом на Хельсингегатан. Сарита не хотела говорить ему код подъезда, и ждать пришлось довольно долго. Он переминался с ноги на ногу, вечерний воздух был прозрачен и прохладен, мимо сновали редкие прохожие. Молодой человек с коротко стриженными волосами и пронзительным взглядом замедлил шаг, однако прошел мимо, пристально глядя на него и, вероятно, прикидывая, не купит ли Ланг у него дозу. Но Ланг демонстративно отвернулся и поднял воротник кожаной куртки.

Наконец Сарита спустилась и открыла дверь. На ней были толстый белый свитер и широкая юбка ниже колен из материала, похожего на креп. Когда Сарита входила в лифт, юбка шуршала.

— Ну и где ты меня искал? — спросила она.

Ланг рассказал.

— Я никогда не бываю в этих барах, — ответила Сарита, — а в пиццерию зашла случайно — я весь день просидела в библиотеке на Рикардсгатан.

— Что ты там делала? — спросил Ланг.

— Читала.

— Что? — не отставал Ланг.

— Не помню, — ответила Сарита, и Лангу показалось, что она врет. — Челати или Чехова, а может, вообще ничего не читала, может, просто сидела и думала, я часто так делаю, сижу в церкви или в библиотеке и думаю. Отличное место для размышлений, тебе не кажется?

Ланг промолчал, он пытался сообразить, когда последний раз ходил в библиотеку или в церковь, однако не вспомнил, так давно это было. Лифт зловеще заскрипел, и, когда они проезжали четвертый этаж, из какой-то квартиры послышалась ругань.

— Вали отсюда! Уматывай к своей шлюхе! — кричал женский голос, а мужской бормотал в ответ:

— Ну что ты все время устраиваешь истерики! Неужели обязательно надо рыдать, когда мы ругаемся!

Они смущенно переглянулись, и Сарита сказала:

— Она ждет ребенка, а муж ей изменяет. Они постоянно ссорятся. Но у меня их не слышно.

Сарита жила в просторной двухкомнатной квартире, окна которой выходили во двор. В ней не было ни коридора, ни прихожей, поэтому, войдя, ты сразу попадал в гостиную. Стена между гостиной и кухней была снесена, так что получилось одно большое пространство. В ближнем углу этого зала был альков с детской кроватью, в изножье которой стоял небольшой комод. На полу валялись пластмассовые динозавры и машинка «Никко» с дистанционным управлением. Ближе к кухне, перед большим окном, стоял маленький диван, на полу у противоположной стены — телевизор последней модели, а рядом с ним — новый, нераспакованный видеомагнитофон. Телевизор был повернут так, чтобы было видно и с дивана, и с детской кровати. На кухне небольшой обеденный стол и три шатких венских стула. Белые стены украшали лишь застекленная репродукция Магрита и классическая фотография Картье-Брессона, увеличенная до огромных размеров: парижский бульвар в дождливую погоду.

— Париж — прекрасный город, — неуверенно начал Ланг.

— Никогда там не была, — ответила Сарита.

— Твой сын все еще в деревне?

— Миро приезжает послезавтра.

Она распахнула дверь в спальню, которая располагалась за кухней, и в гостиную проскользнули два кота: серый пушистый и черный, гладкошерстный, с желтыми глазами.

— Собаки мне больше по сердцу, — сказал Ланг, — кошек я боюсь.

— Вот и хорошо, — ответила Сарита, — Нуа и Димитрий боятся мужчин.

— А как они ладят с твоим сы… с Миро? — поправился Ланг.

— Они не мои, — сказала Сарита, — я обещала подруге присматривать за ними. Она на все лето уехала в Мадрид. Зимой она помогает мне с Миро, поэтому я согласилась взять ее котов.

Сарита открыла шкафчик и стала доставать тарелки и бокалы.

— А кто из них Димитрий и кто Нуа? — спросил Ланг.

— Димитрий — черный, они оба кастрированы.

Пока Сарита накрывала на стол, Ланг заглянул в ее спальню. Комната была маленькая, почти все пространство занимала широкая кровать. Рядом с ней зеркальный столик, заставленный множеством пузырьков и баночек. На полу между окном и кроватью стоял переносной проигрыватель, тут же валялись коробки от дисков. Стены были голые, и комната казалась такой же холодной и необжитой, как и вся квартира.

— Ты давно тут живешь? — крикнул Ланг, так как Сарита включила воду.

— С начала июня, до этого мы с Миро жили в Корбёле. Эту квартиру нам нашел Марко, она принадлежит его другу.

— Кто такой Марко? — спросил Ланг.

— Отец Миро, — донеслось с кухни.

Ланг нагнулся и поднял коробку от какого-то диска. Имя исполнителя ему ничего не говорило, и он положил ее на столик. Увидел фотографию, вставленную между зеркалом и рамой, и наклонился, чтобы ее рассмотреть. На снимке была молоденькая Сарита, она широко улыбалась, и волосы у нее были другого цвета — почти рыжие. На руках она держала светловолосого мальчика с обиженным личиком. На вид ребенку было год-полтора. Справа от Сариты стоял молодой человек. Он обнимал Сариту за плечи. Лицо серьезное и непроницаемое, волосы собраны в хвост, взгляд тяжелый; Ланг заметил, что юноша красив, гораздо красивее его. Это Марко, подумал Ланг. Молодой человек на фотографии показался ему знакомым, будто он где-то его видел в те дни, когда искал Сариту по ресторанам, барам и клубам.

Сарита приготовила пирог с моллюсками и салат с ростбифом и вялеными помидорами, а Ланг принес красное вино, густое, насыщенное ароматами ванили и лакрицы. Ланг чувствовал, как в нем постепенно унимается внутренняя дрожь. Потом он рассказывал мне, что в тот вечер наконец-то очнулся от долгого одиночества и его тело стало теплым и податливым. Ланг вдруг понял, что он не один, и не просто с кем попало, а с Саритой, которую искал все лето. В начале ужина, рассказывал Ланг, их пальцы осторожно соприкасались, и, когда первая бутылка вина была выпита, Сарита встала, но не для того, чтобы принести новую: она осторожно взяла руку Ланга и переплела его пальцы со своими. Они вошли в спальню, и Ланг захлопнул дверь прямо перед носом кота Димитрия. Потом они стояли, обнявшись, посреди темной комнаты. Но вдруг Сарита высвободилась из объятий Ланга, опустилась на колени и стала искать на полу какой-то диск.

— Я положил их на столик, — сказал Ланг, стараясь, чтобы она не заметила, как тяжело и прерывисто он дышит.

Сарита поднялась с пола и прошла мимо Ланга, едва не задев его. Ее дыхание было ровным и легким. Она слегка коснулась рукой его бедра, потом сгребла со столика диски, встала на колени возле проигрывателя и замерла, словно в нерешительности. Ланг, воспользовавшись паузой, разделся и залез под одеяло. У него никого не было с начала июня, и ему хотелось избежать лишних церемоний: подросток, который возится с крючками и пуговками, — зрелище, возможно, трогательное, но сорокалетний телеведущий в подобной ситуации едва ли может вызвать симпатию.

Сарита поставила красивую, возвышенную музыку. Пела женщина, у нее был неземной и вместе с тем хрипловатый и резкий голос, звучавший, как одинокое эхо, — Ланг всегда испытывал слабость к таким голосам. Сарита начала раздеваться, но не отвернувшись, а продолжая стоять к Лангу лицом. Затем подошла к постели и села. Спокойно отодвинула одеяло, легла рядом, положила руку ему на живот и провела ногтями по коже. И все же Ланга не оставляло чувство, будто что-то не так. Его плечи были напряжены, он весь дрожал, но не от наслаждения, а от страха. Он представлял себе, как в замочную скважину вставляется ключ и к кровати подходит мускулистый парень с собранными в хвост волосами и тяжелым взглядом, готовый избить его до полусмерти.

— Ты такой напряженный, — сказала Сарита, — что случилось?

Ланг промолчал. Он не сразу заметил, что Сарита наблюдает за ним при слабом свете, падающем из окна, и невольно взглянул на фотографию на зеркале.

— Ты боишься Марко? — спросила она.

Ланг ничего не ответил.

— Не беспокойся, — сказала Сарита, — у него нет ключа от этой квартиры, мы давным-давно расстались.

Потом она медленно провела рукой по лицу Ланга. Он послушно закрыл глаза, Сарита положила голову ему на плечо, и напряжение вскоре отпустило его.

Ланг рассказал мне, что многие годы размышлял о том, как всевозможные мысли и фразы могут долгое время таиться в сознании, чтобы потом, в самый неподходящий момент, всплыть на поверхность. В ту минуту это были слова, которые Ланг приписывал Жану Полю Сартру, хотя до конца не был в этом уверен. Во всяком случае, когда-то в студенческие годы Ланг прочел их по-английски, и вот теперь они появились у него в голове, как титры в немом фильме: слова плыли у него перед глазами, когда Сарита лежала под ним и они уже тяжело дышали и стонали, а Сарита впилась ногтями ему в спину и в ягодицы, как бы поторапливая его. В сознании Ланга эта фраза переплелась с музыкой и словами песни, которая звучала уже во второй раз. Ву becoming а part of the uniqueness оf our time, we finally merge with the eternal, уверенно заявлял Сартр, но в спальне Сариты, как эхо, звучала музыка, и женщина с неземным и хрипловатым голосом пела: Don't waste your breath, don’t waste your heart, а лунный свет, сочившийся в окно, был бледен и призрачен, и, когда Ланг кончил, его безумный мозг и пробудившиеся чувства породили следующую сентенцию:

By becoming а part of the uniqueness of our time we waste our breath and wаstе our heart.

В ту же минуту Ланг открыл глаза и встретился взглядом с Саритой. Она пристально смотрела на него. Лангу показалось, что в ее широко раскрытых глазах, подобно волнам, вздымаются мысли и чувства: он видел в них море наслаждения, а посреди этого моря — невысказанные вопросы, он видел страх, силу и недоверие, видел желание, насмешку, сострадание и многое другое.

 

5

В ту первую ночь у Сариты, признался мне потом Ланг, в нем что-то сломалось, что-то заставило его поддаться чувству, которое он испытывал уже давно, но до сих пор упрямо подавлял в себе.

Ланг всегда старался не отставать от своего времени и с готовностью признавал, что это свойство — его главное оружие в борьбе за комфортную жизнь. Еще в первый президентский срок Рональда Рейгана он быстро поменял старомодные левые взгляды на более современные и стал сторонником рыночной экономики. В то время многие друзья Ланга, и я в том числе, забавлялись тем, что сочиняли нелепые анекдоты о Рейгане, Тэтчер и скорой гибели мирового капитализма. В романах Ланга с самого начала не было привычной повествовательности, они напоминали лабиринт, и вскоре Ланг стал любимцем ведущих интеллектуалов: остроумным и рьяным постмодернистом, золотой рыбкой в мутных водах балтийского реализма, где я сам был лишь избытком азота. Приход Ланга на телевидение также оказался поступком в угоду времени. Близкие друзья знали его как человека неуравновешенного и противоречивого, но объективы камер и свет прожекторов придавали ему умиротворенность, уравновешивали его инь и ян. На экране холодный и ироничный Ланг неожиданно представал воплощением тепла, обаяния и остроты ума. Мужское высокомерие и заносчивость таких телеведущих, как Сарасвуо, Штиллер, Харакка, соединились в Ланге с женской мягкостью и чуткостью Тастулы и Пиикко, что проявилось в его собственной передаче «Сумеречный час». Тут Ланг предстал в роли гипнотизера и провокатора, быстро обогнал своих коллег и несколько сезонов занимал первое место в зрительских рейтингах.

Однако в то лето, когда Ланг познакомился с Саритой, да и весь предыдущий год, он все чаще чувствовал себя изможденным и как бы выпотрошенным. Он говорил мне, что ему было все труднее общаться с людьми. Вернее, поправился он, не труднее, а безрадостней, словно про себя он понял: не важно, едет ли он к стареющей матери, ужинает с сыном, обедает с одной из бывших жен или спит с очередной незнакомкой, — настоящего общения между людьми больше нет, все это лишь посредственная мыльная опера, написанная посредственным сценаристом, унылая мешанина из картонных персонажей и скучных, банальных реплик. Все чаще, рассказывал Ланг, без особой причины его вдруг охватывала глубокая печаль, к горлу подступам комок и нутро заполняла свинцовая тяжесть. Когда пришла весна, он привычно поглядел на обнаженную красоту полусонного города и восхитился изысканностью вечернего белого света, который превращал дома Ульрикасборга и Эйры эпохи модерна в мерцающие сказочные дворцы. И все же, несмотря на это великолепие, в ту весну душа Ланга оставалась пустой и мертвой, и он впервые в жизни нашел красоту Гельсингфорса строгой и неприветливой, будто сутолока шпилей и башен, черных и зеленых крыш в старых кварталах города была тронута холодом и отчуждением, а город захлопнулся, как моллюск, скрыв в себе свою забытую историю. Лангу беспричинно хотелось плакать, словно северная весна и вся эта новая жизнь не принимали его шаткого мироощущения, словно свет взывал к глубинным потаенным чувствам и высмеивал слабость и отсутствие воли. Воли к чему? — спрашивал себя Ланг, делая все возможное, чтобы скрыть от окружающих свою уязвимую душу. Он ходил на встречи с издателями и продюсером, не спал по ночам, пытаясь начать наконец новую книгу, добросовестно записал последние передачи сезона, так что его нельзя было заподозрить ни в слабости, ни в неуверенности. Кроме того, он давал интервью в прессе и даже принял участие в телеигре «Что нового?» в одной команде с поэтом Таберманом. И до последнего сохранял маску иронии и сдержанной любезности, маску, к которой привыкли окружающие и которая так ему шла. Но когда наступившее лето избавило его от работы и записей в ежедневнике, на него навалилась усталость, справиться с которой было уже невозможно. Ланг спал по девять часов в сутки, однако не испытывал никакого желания вставать по утрам. Он не отвечал на телефонные звонки, выключил мобильный телефон и не прослушивал автоответчик городского телефона. Ближе к июлю он перестал вскрывать письма, которые сыпались на коврик перед дверью (его пугало их содержимое, и удивительно, но похвала теперь причиняла ему столько же боли, что и критика), а электронную почту не проверял уже почти месяц. А потом, в те долгие недели, проведенные в одиночестве, когда Ланг сидел за компьютером, катался на велосипеде и искал Сариту, рассудок начал изменять ему. У Ланга появились симптомы мании преследования. Когда он разыскивал по барам Сариту, ему казалось, что, глядя на него, люди перешептываются.

— Это Ланг, но какой же он замотанный! — слышалось ему.

Другой голос говорил тихонько:

— Ланг сильно сдал, в нем нет уже прежнего куража.

И третий:

— Кажется, зимой у него сильно упал зрительский рейтинг?

Ланг пытался прятаться от этих голосов. Он скрывался в обрывках старых зрительных образов и мелодий, которые в ту весну и лето начали мелькать у него перед глазами и звучать в голове; это были очень старые образы и мелодии — из детства и ранней юности, и в них присутствовали отец и мать, старшая сестра, тогдашние приятели, девушки, в которых он был влюблен. Однако иногда все эти люди казались настолько чужими, а сценография и музыка такими незнакомыми, что Ланг сомневался: может, это не его воспоминания, а какой-то фильм, который он видел давным-давно.

В ту первую ночь у Сариты Ланг после нескольких месяцев молчания предавался ностальгическим воспоминаниям. Около двух часов ночи они вылезли из постели и, завернувшись в одеяла, снова сели за стол. Пока они пили кальвадос и ели запеканку, купленную Саритой в супермаркете, Ланг рассказывал ей о далеких временах, когда деньги нельзя было получить через дырку в стене — надо было успеть в банк до четырех, а иначе останешься без средств к существованию, поскольку кредитные карточки и чековые книжки были привилегией богачей. Он рассказывал, как люди общались друг с другом до эпохи автоответчиков, мобильных телефонов и электронной почты, что некоторые просто не отвечали на звонки, их невозможно было разыскать, и приходилось ждать по нескольку дней, а порой недели или месяцы, пока они не вернутся из своих дальних путешествий.

Мы стали такими бестактными и избалованными, — разглагольствовал Ланг, — нам все подавай сразу, мы не желаем ждать ни минуты, для нас нет ничего святого, другие люди для нас — просто неизбежность, из которой либо можно извлечь пользу, либо нет.

— Да, — сухо ответила Сарита, — они, к примеру, вполне годятся на роль гостей ток-шоу.

Потом они вернулись в спальню, в окно монотонно застучал дождь, и Ланг рассказал Сарите о том, как однажды, много лет назад, он с другом, то есть со мной, на каникулах подрабатывал грузчиком в фирме по перевозке пианино. По вечерам они надевали майки «Лакост» и шли на дискотеку в Финский институт торговли клеить загорелых девчонок с блестящими розовыми губами. Он рассказал о счастье, которое испытал, когда поселился отдельно от родителей и стал независимым — в то лето, окончив школу, мы с Лангом сняли двухкомнатную квартиру, — рассказал о толстых коричневых конвертах, которые они получали в конце каждого месяца.

— Конверты? — переспросила Сарита.

— Конверты с получкой, — Ланг улыбнулся своим воспоминаниям, — шуршащие хрустящие купюры, целая пачка.

— А, получка, — сказала Сарита, — ну и дура же я.

— Неправда, — нежно произнес Ланг.

Они снова занимались любовью. Ланг чувствовал в себе какую-то кошачью лень и истому.

— У меня есть подозрение, что на самом деле ты гораздо умнее меня, — сказал он.

— Ну нет, — возразила Сарита, — ты умен, Ланг, чертовски умен и не пытайся разуверить меня.

— Ерунда все это, — сказал Ланг, — я просто устал, страшно устал.

— Я знаю, — ответила Сарита, — это слышно по твоему голосу. Ты как огонь, который вот-вот угаснет. — Взглянув удивленному Лангу в глаза, она добавила: — Ты понимаешь, что отстал от времени. Это огорчает тебя и пугает, потому что твоя способность шагать в ногу со временем помогала тебе верить, что ты будешь вечно молодым и все время разным.

Ланг с ужасом посмотрел на Сариту. Сартр! — подумал он, она читает мои мысли, она тоже видела эти слова, в этой женщине есть что-то пугающее. Но он промолчал. Сарита лежала рядом, опираясь на локоть и теребя волосы на его груди.

— Ты боишься смерти, Ланг, — продолжила она. — И в этом нет ничего странного. Забравшись так высоко, человек расстается со многими иллюзиями, и, когда он уже не боится ничего, кроме смерти, можно подумать о самом главном.

— О чем же это? — спросил Ланг, и сердце его бешено заколотилось.

— О том, как перестать бояться смерти, — ответила Сарита, — потому что это то же самое, что научиться умирать, а научиться умирать — это то же самое, что научиться жить.

— Не смей так говорить! — воскликнул Ланг.

— Почему это? — спросила Сарита, пытаясь поймать его взгляд.

— Потому что я не хочу об этом думать, — ответил Ланг.

— Ну конечно, — Сарита язвительно усмехнулась, — ты хочешь думать только о моем молодом теле.

— Да, и что с того? Я обычный человек, на кой черт мне твои истины! — Он помолчал немного и добавил: — Все мы боимся истины.

Вот тогда Сарита и произнесла слова, которые прозвучали для Ланга почти как колыбельная.

— Не волнуйся, — сказала она, — не волнуйся, мой усталый Ланг, отдохни лучше, ляг и отдохни.

Эти слова, говорил мне потом Ланг, окончательно сломили его. Он почувствовал, как тоска снова овладела им, и на этот раз он не сопротивлялся ей. Уткнувшись лицом в шею Сариты, он заплакал, тихо заплакал. И удивительно, говорил Ланг, что когда он позволил себе эту слабость, пусть и минутную, то тоска, к которой он так привык, вдруг показалась ему почти благодатью, счастьем и жизнью.

Пока темнота медленно рассеиваласъ и сменялась серым и дождливым рассветом, Ланг и Сарита лежали лицом к лицу, обнявшись и сплетя ноги, не смыкая глаз и не говоря ни слова. Иногда Ланг закрывал глаза и видел перед собой фрагменты тех самых образов, которые преследовали его раньше, но он не стал рассказывать мне, что это за образы, так как, по его словам, это было не важно, а важно то, что он лежал, обняв Сариту, чувствуя тепло ее тела, и эти образы не причиняли ему боль, как обычно, они просто сидели у него в голове, и все. А потом Ланг почувствовал, как в нем снова просыпается желание — усталое, вымотанное и изможденное, но все-таки желание. Сарита ответила на его осторожные прикосновения, и они снова занялись любовью, но на этот раз без исступления — их влечение было тихим и сокровенным. Лангу понравилось, как Сарита тогда назвала его по имени. На самом деле ничего особенного она не сказала, просто ее язык не произнес «т», и вместо «Кристиан» она шептала: «Криш-шан, успокойся, мой Криш-шан». Именно тогда, сказал мне Ланг, именно тогда он уже был уверен, что влюбился, и понял, что когда-нибудь расскажет Сарите о тех образах, которые преследовали его, — о сестре Эстелле в ту зиму, когда она в первый раз заболела, об отце, молчаливо и неприступно сидевшем за письменным столом в гостиной на Петерсгатан, — и о других воспоминаниях, о которых он никогда никому не рассказывал и о которых никогда не сможет написать, чтобы избавиться от них.

 

6

Три дня Ланг провел в квартире на Хельсингегатан. По утрам, когда Сарита отправлялась на восьмом трамвае в студию своего фотографа, которая располагалась в старом фабричном здании на Репслагарегатан, Ланг провожал ее до самой работы и потом дисциплинированно шел в свой кабинет на Виллагатан. Там он сидел, делая вид, что работает, и скучал по Сарите. На третий день утром он прошел пешком несколько кварталов до своего дома, чтобы переодеться. На автоответчике было одиннадцать сообщений. Он прослушал их и сделал несколько звонков, в частности своему продюсеру, бойкому парню по имени В. П. Минккинен, который имел собственную продюсерскую компанию, брился наголо и питал слабость к болезненно-худым женщинам.

— У нас проблемы, Ланг, — сказал Минккинен, — руководство канала решило, что мы слишком дорого им обходимся, и нам с тобой надо решать, что делать дальше.

— Придется отложить это до второй недели сентября, — ответил Ланг, — до тех пор я в отпуске, вернее, — соврал он, — до сентября я занят другими делами.

— Ланг, я не уверен, что наши работодатели будут ждать до сентября, — сладким голосом сказал Минккинен.

— Ничего, Ви-Пи, подождут, — отрезал Ланг и повесил трубку.

Он завернул в салфетку электрическую зубную щетку и таблетки от язвы, сунул сверток во внутренний карман льняного пиджака и пошел в «Сесто» купить замороженных раков, потом поехал на Хельсингегатан, открыл дверь ключом, который дала ему Сарита, и вошел в квартиру. Он налил в раковину воды и поставил туда оттаивать ведерко с раками. Похоже, Сарита заходила домой: на столе возле раковины стояла чашка с блюдцем — Ланг что-то не помнил, чтобы они были там утром, кроме того, над обеденным столом горела лампа, а Ланг был почти уверен, что перед уходом выключил ее. Может быть, подумал Ланг, входя в комнату Сариты и ложась на кровать, она зашла домой перекусить, а потом поехала на вокзал встречать сына. Он приезжал трехчасовым поездом из Таммерфорса, совершенно один, без провожатого, что Лангу показалось странным, ведь мальчику было всего шесть лет.

Когда Сарита вернулась с Миро, Ланг был дома. Встреча получилась, коротко сказал Ланг, не из приятных. Его представили как дядю Кришана, однако на этот раз мягкое произношение Сариты не помогло. Миро взглянул на него из-под челки, нижняя губа у него задрожала, и он заплакал — так же тихо, как Ланг плакал в постели Сариты несколько дней назад. Потом Миро пошел в свой угол, схватил машинку «Никко» и прижал ее к груди, словно это был талисман, способный прогнать злого волшебника Ланга.

— А где папа Марко? — спросил Миро.

Сарита быстро взглянула на Ланга и ответила:

— Я не знаю, Миро, правда, не знаю. Наверное, в Таллине.

— А где Таллин?

— В Эстонии. Папа Марко скоро приедет, обещаю.

Миро понравились раки, хотя они и не успели до конца оттаять. Ланг терпеливо вынимал ему мясо из клешней и шеек, и мальчик ел с аппетитом, однако держался настороженно. Когда «дядя Кришан» обращался к нему, он, насупившись, молчал. Сарите раки тоже пришлись по вкусу. Она, не стесняясь, чавкала, причмокивала, запивала шардоне, и Ланг отметил, что она, как многие любители раков, с наслаждением высасывала содержимое грудок. Однако ни раки, ни вино не помогли: в ту ночь Сарита отказалась заниматься с ним любовью. Он прикоснулся к ее бедру, но она осторожно отстранила его руку, сказав, что не хочет, чтобы Миро проснулся от их стонов в первую же ночь дома. Лангу показалось, что Миро — просто предлог и на самом деле Сариту беспокоит что-то другое. Вероятно, возвращение мальчика напомнило Сарите о том, что она в первую очередь мать, и Лангу стало как-то не по себе. Но потом Сарита сползла вниз по его груди и животу: на секунду Ланг почувствовал, как она прикоснулась губами к его пупку. Приподнялась на руках, медленно помотала головой, щекоча его гривой волос. Положила ему руку на левое бедро, осторожно провела пальцами возле паха и, наконец, прикоснулась к члену. Потом поднесла указательный палец к его губам и тихо шикнула. Ланг слегка прикусил ее палец. Спустя какое-то время она снова поднялась, прильнула к его губам и попыталась что-то впрыснуть ему в рот.

— Не надо, — быстро проговорил Ланг.

— Почему? — игриво шепнула Сарита ему в ухо. — Это же часть тебя.

— Я не хочу, — тихо сказал Ланг, — но я знаю, чего хочешь ты. В том, что ты сейчас сделала, по-твоему, есть что-то унизительное, и теперь ты хочешь унизить меня, выплюнув мое семя мне в рот. Это глупо.

Сарита отстранилась, поглядела на него с удивлением и злостью и выплюнула сперму ему на живот. Потом легла на спину рядом с ним и положила ногу ему на пах так, что ступня касалась его члена.

— Ну что ж, умник, теперь моя очередь.

— А как же Миро? — спросил Ланг.

— Я буду вести себя тихо, — ответила Сарита. — Так же, как и ты.

На следующий день была пятница, и Сарита с Миро собирались провести выходные у крестной Миро, стилиста Кирси, в ее загородном доме неподалеку от Хейнолы. Ланг ушел рано утром, так и не сумев поговорить с Миро за завтраком: мальчик по-прежнему держался замкнуто, злобно смотрел на Ланга и односложно отвечал на его вопросы.

Ланг сразу же, подчеркнул он в разговоре со мной, постарался сохранить свою независимость, выдержку и здравый смысл. По его собственным словам, он был человеком трусливым, боялся самых разных вещей, в том числе душевной близости, а теперь вот крайне неосмотрительно взял и влюбился в Сариту. А поскольку приближались последние выходные августа, то у него наготове был давно продуманный путь к отступлению: ежегодное путешествие на яхте с дядей Харри, который в действительности был не родным дядей, а двоюродным братом матери Ланга.

Дядя Харри был на шестнадцать лет моложе матери Ланга. До шестидесяти ему оставалось года два, но у него уже были совершенно седые волосы и необычный для стареющего мужчины точеный орлиный профиль. Инженер по профессии, он работал начальником отдела в фирме «Нокиа». Он довольно поздно женился, но детьми так и не обзавелся, хотя жена была гораздо моложе его. На заре своей юности Ланг был анархистом со своими предубеждениями. Он считал, что все инженеры без исключения — малодушные конформисты, и с дядей Харри никаких отношений не поддерживал. Поэтому Ланг не помнил, когда и как они подружились, знал только, что с годами они понемногу сблизились, и иногда ему казалось, что Харри отчасти заменил ему покойного отца.

Уже пятнадцать лет Ланг ходил матросом на яхте дяди Харри. Плавание всегда начиналось в последнюю пятницу августа. Ланг доезжал на поезде до Хангё, на плече у него небрежно болталась сумка, каждый раз по радио передавали штормовое предупреждение, и каждый раз Ланг напевал: «Отец купил рюкзак, а мать купила юбку…»: он знал, что приходится дяде Харри кем-то вроде сына, которого у него никогда не было. Харри всегда отдавал команды спокойно и уверенно, словно не сомневался в их неукоснительном исполнении. Поначалу, когда Лангу было двадцать пять, он только смеялся.

— Почему ты смеешься? — спрашивал дядя Харри.

Они тогда ходили на яхте по весьма неспокойному заливу Видшерсфьерден.

— Потому что тебе даже в голову не приходит, что я могу ослушаться, — ответил Ланг.

— Ну и что тут смешного? — спросил Харри.

— Но ведь это игра, — сказал Ланг, — это же не армия и не государственная служба, захочу, буду сидеть сложа руки, а захочу — сойду на берег.

— Пожалуйста, — ответил Харри, махнув в сторону зеленой пенящейся воды.

— Да нет, я не о том, — сказал Ланг. — Странно, но ты, кажется, уверен, что вся наша жизнь подчиняется неким законам, которые надо уважать.

— Так и есть, просто мы очень редко их замечаем.

Ланг промолчал, но отказался идти по скользкой палубе на нос снимать спинакер.

— Это не игра, — продолжил Харри, — иди тогда уж все игра — и армия, и государственная служба, и наша работа. Но ветер может усилиться, поднимется шторм. Мы с тобой вроде как друзья, но у нас большая парусность, и мы можем погибнуть. Стоит ли твоя свобода того?

Ланг молчал.

— Давай же, — сказал Харри, — шторм приближается, я его слышу.

— А я вот ничего не слышу, — мрачно пробормотал Ланг.

Харри слегка улыбнулся:

— Шторм нельзя услышать, его можно только почувствовать, а это приходит с годами.

Ланг и дядя Харри всегда останавливались на ночевку в одних и тех же местах. В первую ночь они вставали в лагуне в шхерах неподалеку от острова Хитис. Там было ветрено, а за валунами, гладкими и плоскими, как ненакачанная силиконом грудь лежащей женщины, ветер трепал сосны, с воем проносился над цветущей заячьей капустой и как попало раскидывал пахучие водоросли по расщелинам.

Дядя Харри, по утверждению Ланга, обладал на редкость рациональным мышлением. Он мог вести лодку ночью, производил сложные расчеты, ориентируясь по звездам, и никогда не забывал убрать провиант и привязать вещи, если поднимался ветер. Даже изрядно выпив, Харри мог подробно изложить все проблемы на европейском рынке телекоммуникаций или рассказать о том, как проходило последнее ежегодное заседание инженерного общества. Тем не менее Ланг и дядя Харри говорили главным образом о женщинах: покончив с вином и выпив полбутылки виски, они неизменно заводили разговор о женщинах. Правда, обычно, признался Ланг, Харри доставал телескоп и начинал изучать звезды, и только Ланг со своими разговорами нарушал идиллию морского ветра, звездного неба и мужского молчания.

— Мне кажется, я вижу Плеяды, — заметил дядя Харри, перебив сумбурный рассказ Ланга о его новом романе с Саритой.

— Ну почему каждый раз, когда она понимает, что я от нее без ума, ее голос становится холодным, ты можешь мне это объяснить? не унимался Ланг.

— Не могу, — коротко ответил Харри.

— Как это не можешь, ты же все знаешь, — съязвил Ланг, уже слегка опьянев.

— Да она, наверно, просто не хочет определенности — кстати говоря, тебе вроде как тоже нравятся такие отношения, — ответил Харри, — а теперь помолчи, пожалуйста.

— Почему это? — спросил Ланг.

— Потому что мы никогда не станем настоящими друзьями, если ты не научишься молчать, — ласково ответил Харри.

Ланг спустился в каюту и вернулся с бутылкой джина.

— Купил перед тем, как сесть в поезд, — сказал он, протянув бутылку.

Харри отказался. Ланг долго сидел, глядел на звезды, слушал ветер и пил горький, крепкий джин.

— Скажи, Харри, — спросил он наконец, — ну почему я могу любить только тогда, когда люблю не так? — Говоря это, он подумал: мне уже сорок, я прошу отеческого совета, задаю такие вот вопросы, нет, со мной явно что-то не в порядке.

— В смысле не так, — не понял Харри, — не того человека?

— Нет, — ответил Ланг, — не так, как надо.

— Не понимаю, — раздраженно сказал Харри, потому что Ланг к тому времени уже порядочно напился.

— Нереалистично, — ответил Ланг заплетающимся языком, — в отрыве от действительности.

— В этом году я что-то тебя не понимаю, — сказал Харри более дружелюбно.

— Ерунда, — пробормотал Ланг, — все ты понимаешь.

— Кроме женщин, мужчин и вообще людей, — ответил Харри и снова принялся разглядывать звезды, — их я не понимаю.

В ту ночь Ланг слишком много выпил. Рано утром он проснулся в своей койке и блевал в ночной горшок. Потом выполз на палубу и вылил содержимое горшка за борт. Звезды на небе уже гасли, ветер с воем проносился над плоскими валунами, и черное зеркало лагуны было подернуто холодной рябью. Ланг долго стоял на палубе. Его мутило после вчерашнего, и он думал, что нет ничего глупее, когда во взрослом человеке, достигшем вершины успеха, до сих пор живет подросток, причем подросток, который считает свою жизнь мученичеством и видит тьму даже там, где светит солнце. Вечно август, размышлял Ланг, стоя на палубе в тишине раннего утра, вечно лето на исходе, погода ясная, но штормит, дядя Харри с каждым годом все молчаливее, я уже стал неплохим матросом, но жизнь меня так ничему и не научила, я, как всегда, не готов к штормам.

 

7

Первую осень с Саритой Ланг, по собственным словам, прожил как в горячке, словно вдруг, спустя двадцать лет, ему позволили снова стать самонадеянным и взбалмошным подростком. Весь сентябрь и октябрь его ток-шоу было на грани провала. Руководство требовало сильно сократить расходы, а кроме того, «Сумеречный час» хотели убрать из прайм-тайма — перенести с пятницы на вторник, с позднего вечера на более раннее время. В противном случае передачу грозились закрыть совсем. Минккинен и его подчиненные вели жесткие и мучительные переговоры с начальством, но Ланг в них не участвовал: если Минккинен требовал, чтобы Ланг присутствовал на встречах, Ланг неизменно находил какие-нибудь отговорки.

Однако в других делах Ланг действовал весьма толково и решительно. Лет десять он не занимался никаким спортом, разве что катался на велосипеде и участвовал в благотворительных футбольных матчах, теперь же он составил себе серьезную программу тренировок. Он начал ходить в фитнес-клуб «Голдс джин» на Йернвегсторьет. Один его сокурсник, без всякой задней мысли, позвонил ему и предложил выпить пива в «Вильяме К», а спустя несколько минут понял, что вместо этого ему придется каждый четверг вечером в половине одиннадцатого играть с Лангом в бадминтон в хагалундском спортзале.

Однажды в среду вечером, в конце октября, Лангу позвонил Минккинен и сообщил, что затянувшиеся переговоры увенчались успехом и передачу не закроют. В одном все-таки пришлось уступить — перенести время эфира с пятницы на четверг.

— Отлично, — резко ответил Ланг, — только поищи себе другого ведущего.

Он повесил трубку и пошел в «Хаус оф Бурбон» навестить Векку, которого не видел с лета.

— Здорово, Ланг, — сказал Векку, — куда это ты пропал?.. Нашел свою девушку?

— Да, нашел, — ответил Ланг, — хотя вообще-то это она меня нашла.

— Ну и что, стоило оно того? — спросил Векку.

— Стоило, — ответил Ланг, — ее я мог бы искать вечно.

— Не выпьешь стаканчик? — предложил Векку, достав бутылку дорогого ирландского виски.

— Нет, — сказал Ланг, — я собрался в кино.

— С ней? — спросил Векку.

— К сожалению, нет.

Сарита привела Миро туда, где они условились встретиться, — к часам магазина «Стокманн». Ланг с Миро купили билеты на мультфильм в один из маленьких залов «Форума». Перед началом сеанса они гуляли по центру. В магазинчике «Кенди пикс» Миро стал выпрашивать фруктовые тянучки, и дядя Кришан, конечно, не отказал, так как ему очень хотелось расположить к себе мальчика. Сидя в зале, Миро усердно опустошал огромный шуршащий пакет. В середине мультфильма шуршание прекратилось, Миро перестал жевать, а спустя некоторое время его стошнило прямо на колени Лангy. Мальчик заревел, обвинив во всем Ланга. Смыв с себя в туалете еще не переваренные конфеты и уже переваренные макароны, Ланг оставил свою визитку охраннику, и они поспешно вышли из кинотеатра.

В тот же вечер Ланг лежал в постели Сариты. Миро спал в своем алькове в другом конце квартиры. Ланг все еще чувствовал кисло-сладкий запах рвоты. Сарита уснула, а Ланг все смотрел на нее и не мог насмотреться. Он любовался ею, словно скульптурой, — так, как она говорила, когда сидела у него на диване в ту первую ночь. Сарита спала, раскрывшись. У нее были длинные ступни, большие пальцы слегка изогнуты. Икры и бедра тонкие, волосы на лобке аккуратно выбриты, а в самой середине оставлена узкая полоска. Впалый пупок поднимался и опускался при дыхании. Грудь была довольно плоская. Разметавшиеся на подушке волосы напоминали темный водопад. Ланг встал и вышел на кухню попить воды. Он вдруг подумал, что они всегда ночуют у Сариты — у него дома Сарита не была с той сапой июльской ночи. Это, конечно, из-за Миро, решил Ланг, но не только. Дело в том, что ему самому нравилось оставаться у Сариты, нравилось прятаться в этой двухкомнатной квартире, в этом чужом гнездышке, где он был недосягаем для окружающих. Здесь его не могли достать ни Минккинен с его бесконечными сметами, ни издатели с их вопросами о том, как продвигается новая книга, ни антрепренеры со своими малобюджетными, утомительными гастролями в провинции, ни малолетние нацисты со своими мейлами, в которых угрожали ему расправой, если он не перестанет приглашать на свою передачу социалистов, педиков и финских шведов.

Сюда, думал Ланг, стоя темной осенней ночью со стаканом воды в руке, сюда не доберется ни суета, ни злоба.

В декабре, вспоминал потом Ланг, у него еще случались приступы меланхолии, мучившей его все лето. Новая жизнь, с Саритой и без нее, давалась нелегко. По четвергам, поиграв с однокурсником в бадминтон, Ланг не мог уснуть до пяти утра. Не помогали ни объятия Сариты, ни судороги, которые сотрясали его тело, когда он изливал в нее свое семя. Близость с Саритой возбуждала, он чувствовал, как бурлит в жилах кровь, как медиаторы повышают нервное напряжение. Он испытывал безумную жажду жизни и одновременно смутный страх перед неумолимым течением времени. Ему хотелось поговорить, и своей болтовней он не давал Сарите уснуть. То и дело склонялся над ней в темноте, трогал за худое обнаженное плечо и шептал: «Дорогая, ты спишь?» Сарите это скоро надоело. Фотограф, с которым она работала, начинал рано и просил ее приходить в начале девятого. Поэтому с конца декабря Лангу по четвергам пришлось ночевать у себя дома, на Скарпшюттегатан. И он с сожалением вспоминал, что еще лет десять — пятнадцать назад никаких проблем со сном после физической нагрузки у него не было.

Кроме того, с самого начала их отношений Ланг стеснялся собственного тела, чего с ним раньше никогда не случалось. В душевой фитнес-клуба он украдкой поглядывал на молодые могучие торсы, накачанные прессы и самодовольные члены, еще не зачавшие детей. Затем опускал глаза и видел лишь половину своего вялого пениса, потому что остальное пряталось за маленьким, но уже имевшим место брюшком. Хотя его переживания, возможно, не имели оснований и к тому же Ланг скрывал свою досаду, он никак не мог отделаться от чувства стыда за собственное тело и вскоре стал чувствовать себя неуверенно даже в постели с Саритой. Его притягивала и в то же время пугала ее дерзость и независимость. Когда его по-зимнему сухая и уже немного дряблая кожа касалась гладкого, ароматного от крема тела Сариты, он чувствовал, что некрасив, робок и далеко не так опытен в любви, как она. Бывали ночи, когда Сарита отдавалась ему вся без остатка, но как-то высокомерно — словно королева, говорил Ланг. Она лежала на спине, небрежно раскинув руки, не обнимала Ланга, даже не касалась его. Ее глаза были закрыты, и Ланг думал, что на его месте мог оказаться любой и, хотя Сарита получает наслаждение, ей плевать, кто его доставляет.

Как-то в пятницу вечером, за несколько дней до Рождества, Ланг с Саритой подвозили Кирси в аэропорт. Кирси ехала встречать Рождество и Новый год в Мадрид, к своему молодому человеку, Мигелю, и Ланг, сидя за рулем, слушал, как девушки подшучивают над его накачанным прессом, sixpack, как они говорили. Они проехали серый от дождя Котгби, и от всей этой болтовни, беззаботной, как бабочки-лимонницы июньским днем, Ланту стало не по себе. Когда они выехали на Тусбиледен, Ланг уже еле сдерживался. Он разогнался до ста тридцати километров в час и, как только за окном мелькнул поворот на Оггельби, обернулся и прошипел:

— Может, хватит уже! Неужели вы и вправду такие… идиотки?

Сидевшая на заднем сиденье Кирси хихикнула, а Сарита холодно посмотрела на него и сказала:

— Вот как? Тебе не нравятся наши разговоры?

— Да, — ответил Ланг, — не нравятся. Ненавижу, когда несут чушь! И кривляются! — добавил он.

Сарита ничего не ответила, она демонстративно отвернулась и стала смотреть в окно: на улице моросило, все вокруг было серо-коричневого цвета, который разбавляли только неоновые вывески «Этуетти», «Гигантти» и других дешевых супермаркетов. Но потом, когда они вдвоем возвращались в город, Сарита сказала сухо и холодно:

— Если ты решил, что имеешь право диктовать мне, о чем можно говорить, а о чем нет, то лучше найди себе другую любовницу.

Это была их первая настоящая ссора, которая длилась несколько дней. Когда они вошли в квартиру на Хельсингегатан, Миро тут же перестал смотреть телевизор, подбежал к Сарите и прыгнул ей в объятия.

— Привет, Кришан, — сказал он, поглядев на Ланга.

— Привет, Миро, — ответил Ланг и пошел на кухню разделывать рыбу.

Когда все было готово, сели за стол. Сарита и Ланг открыли бутылку сухого итальянского вина. Ужинали они в полном молчании. Потом Сарита уложила Миро, и они стали смотреть очередной выпуск «Сумеречного часа» — все так же молча.

На этот раз ведущий Ланг отдал предпочтение лиловым тонам: на нем была светлая рубашка с легким оттенком лилового, галстук — нечто среднее между белым, розовым и фиолетовым, и темно-лиловый пиджак. Зритель Ланг подумал, что в целом все выглядит довольно стильно, но Сарита ничего не сказала о костюме ведущего. Первыми гостями студии были премьер-министр Липпонен и историк, профессор Силтaла. Липпонена всю осень сильно критиковали за резкий тон его политических выступлений, и Ланг пригласил их с Силталой, чтобы поговорить об авторитарном наследстве в финской политике. Ланту показалось, что беседа удалась, разговор получился серьезный, но Сарита пару раз зевнула. Через полчаса началась рекламная пауза, и Сарита, которая за весь вечер не произнесла ни слова, сказала:

— Иногда я так устаю от чужих мнений, что хочу превратиться в какую-нибудь актинию.

После чего удалилась в спальню и закрыла за собой дверь. Ланг пожал плечами и выключил телевизор. Он взял бутылку, выпил остатки вина в свой бокал, подошел к окну и стал смотреть на темный и обшарпанный внутренний двор. Напротив, этажом ниже, кто-то смотрел «Сумеречный час». Самого человека он не разглядел — лишь вытянутые ноги и голые ступни на маленькой скамеечке, — зато экран был виден отлично. Ланг постоял некоторое время, глядя на свое изображение. Все это напоминало немое кино, только цветное. На экране Ланг разговаривал с известным актером, который славился своей бурной жизнью: они обсуждали, каково это постоянно находиться в центре внимания желтой прессы. И вдруг крупным планом показали лицо Ланга. Поскольку слов было не слышно, Ланг с ужасающей отчетливостью увидел, как он выглядит на телеэкране. Все его движения были неестественны: наигранное оживление на лице, мимика, скорее похожая на гримасы, подергивание щек и уголков рта, когда он пытался говорить выразительно. И главное, Ланг увидел руки — они вертелись, махали и нарезали круги вокруг туловища, словно огромные неуклюжие птицы. Ланг вспомнил, как Минккинен говорил о том, что для телеэкрана у Ланга чересчур оживленные манеры и что ему прежде всего надо научиться следить за руками. И Ланг снова испытал отвращение — отвращение, которое всю осень вынуждало его ворчать и ругаться на Минккинена, на режиссера студии и всех остальных. Да кто он такой, этот щеголь на экране? И что такого уж особенного в его речах, что он счел себя вправе занимать чужое время в пятницу вечером, когда все и так устали после пяти долгих, дождливых и темных рабочих дней? Ланг допил вино и отошел от окна. Тяжелыми шагами он направился в спальню, словно предчувствовал: конечно, завтра Сарита заговорит с ним, но до самого Рождества она не прикоснется к нему и не позволит ему прикоснуться к себе.

 

8

Дождь все сочился на серый и размокший город, вода капала тихо и монотонно, как печальные слезы богов. Между Рождеством и Новым годом Ланг вместе с Минккиненом и группой по сбору информации подробно расписывал передачи на весну; рабочие дни были долгие, и несколько ночей Ланг провел у себя на Скарпшюттегатан. Как-то вечером, за день до Нового года, Ланг вернулся на Хельсингегатан и открыл дверь своим ключом; Сарита была дома одна, она сидела за столом и ела йогурт из миски.

— А где Миро? — тут же спросил Ланг.

На Рождество он подарил мальчику видеоигру «гейм-бой», хотя Сарита считала, что Миро еще слишком маленький для таких игрушек. Миро очень обрадовался подарку и впервые за все время благосклонно посмотрел на дядю Кришана.

— Новый год он встречает у папы, — спокойно ответила Сарита. — Вернее, у бабушки: мать Марко живет в Стенсвике, сейчас они там втроем, — добавила она чуть погодя.

Ланг смутился и почувствовал легкий укол ревности: наконец-то Миро стал встречать его как желанного гостя и даже считал его почти отцом — почему же понадобилось отправлять его к бабушке именно сейчас? К тому же Сарита говорила, что на Рождество Марко уехал — в Обу или в Стокгольм, поэтому Ланг на несколько недель и думать забыл о своем воображаемом сопернике. Но теперь он снова испытал страх — и не столько перед отцом Миро, сколько перед бывшим любовником Сариты. Прошло уже больше четырех месяцев, думал Ланг, а Марко так и остался призрачной, обманчивой тенью. Ланг ни разу его не видел, он знал его только по фотографии на зеркальном столике: красивое, суровое лицо, волосы собраны в хвост, взгляд острый и проницательный. Обычно Ланг спал как раз возле зеркального столика и иногда, просыпаясь, чувствовал на себе хищный взгляд Марко. Он хотел спросить Сариту, нельзя ли переставить фотографию куда-нибудь в другое место, например в шкаф с запирающейся дверцей. Но боялся заговорить об этом, и, возможно, теперь, из-за этой слабости, он решил показать, что недоволен.

— А ты уверена, что Марко хорошо заботится о мальчике? — недоверчиво спросил он и добавил: — А его мать, кто она?

Сарита удивленно посмотрела на него:

— Конечно, уверена. Пока отчим Марко был жив, я не разрешала Миро к ним ездить. Но Йокке, отчим, умер прошлым летом. А Кати, бабушка Миро, вполне нормальная.

— А чем тебе не нравился Йокке? — спросил Ланг.

Помедлив, Сарита сказала:

— Он был плохой человек.

Ланг заметил, что Сарита помрачнела, и понял, что ворчать бесполезно: интуиция подсказывала ему, что их разговор — трясина или минное поле. Однако он спросил:

— А ты уверена, что Марко — хороший человек?

— Может, Марко и не очень хороший человек, но с Миро он обращается хорошо, — отрезала Сарита и добавила: — А почему тебя это интересует?

— Мне надоело играть в прятки, — ответил Ланг, — это продолжается с тех пор, как мы познакомились. Марко забирает Миро, только когда меня здесь нет. А если я здесь, то вы с Миро садитесь на трамвай, едете в центр и встречаетесь с Марко в каком-нибудь кафе, после чего ты возвращаешься домой одна. Кого ты стесняешься — меня или Марко?

Сарита раздраженно покачала головой:

— Я тебя не понимаю. Осенью ты мне все уши прожужжал о том, что никто не должен знать о наших отношениях. Ты даже Кирси не сразу разрешил рассказать и вдруг ни с того ни с сего требуешь, чтобы я познакомила тебя с Марко! Ты уж как-нибудь определись.

Она встала из-за стола и, споласкивая миску из-под йогурта, добавила:

— К тому же речь идет не о моих чувствах.

— Вот как? — сказал Ланг, немного смягчившись. — И о чьих же чувствах…

— О чувствах Марко, — перебила его Сарита. — Он даже не знает, кто ты. Он знает, что у меня есть мужчина, но не знает, кто ты такой, и не особо горит желанием с тобой встречаться. По-твоему, это странно?

Утром накануне Нового года после недавней размолвки отношения между ними все еще были напряженными. Однако Ланг точно помнил, что они с самого утра занимались любовью, причем несколько раз, и Сарита лежала, как всегда, раскинув руки. Но во время оргазма она не называла его по имени, не повторяла «Кришан, о, Кришан!», как делала обычно, когда у них все ладилось. Чуть позже Сарита встала и вышла на кухню за сигаретами и пепельницей, потом вернулась в комнату; она держалась равнодушно, уверенно и так естественно, словно минуту назад они не занимались любовью, а были на деловой встрече и она просто случайно оказалась без одежды. Глядя на нее с тоской и восхищением, Ланг поплотнее завернулся в одеяло и подумал, что сам он уже не может, да и не хочет вот так расхаживать голым в присутствии другого человека — это привилегия молодости. И тут он снова испытал приступ стыдливости, мучившей его всю осень: он почувствовал себя чужаком в собственном теле, которое дарило и продолжает дарить ему наслаждения, но которое уже не выглядит так, как ему бы хотелось.

Вечером Сарита поехала в центр выпить с подругами шампанского. Ланг остался в пустой квартире, правда, сам толком не знал зачем. Он тоже мог бы кому-нибудь позвонить — Минккинену, например, или сокурснику, с которым играл в бадминтон, или мне. Но вместо этого он включил проигрыватель. На Рождество Ланг подарил Сарите комплект дисков с музыкой шестидесятых и семидесятых годов — якобы для того, чтобы она послушала самые красивые песни за всю историю поп-музыки. На самом же деле, признался мне Ланг много позже, он хотел, чтобы Сарита поняла, какие мелодии нравились ему в детстве и с тех пор все время звучали в его душе. Он поставил диск, который начинался с песни «А Whiter Shade of Pale», за ней шла композиция Лу Рида «Perfect Day». Ланг встал у окна и выглянул во внутренний двор. Дождь. Мокрый, блестящий асфальт. Коричневые и грязно-желтые фасады, холодный свет лестничных пролетов, почти во всех окнах темно. Однако напротив, этажом ниже, горел свет. Ланг увидел те же ноги в джинсах и голые ступни на скамеечке, что и в тот вечер перед Рождеством, когда они поругались с Саритой. Но теперь загадочный человек смотрел не «Сумеречный час», а какой-то черно-белый документальный фильм. Лангу показалось, что это фильм о процессе над Адольфом Эйхманом в Иерусалиме в 1961 году — по крайней мере, действие происходило в зале суда, и за одетыми в форму конвоирами то и дело мелькало лицо человека, очень похожего на Эйхмана. Ланг долго стоял у окна, слушал и смотрел. Старые песни, моросящий дождь и черно-белые кадры вызывали у него чувство нереальности. Он вспомнил, как перед Рождеством стоял на этом же месте и смотрел на себя самого, словно на отражение в кривом зеркале, как на бессловесного, машущего руками телевизионном шута в лиловом пиджаке. Он понял, что этот образ преследует его, а значит, до сих пор он искал смысл жизни совершенно не там, где нужно: сначала в писательстве и в своих романах, а последнее время — в заранее расписанных беседах лощеных людей с лощеными мыслями под жарким от прожекторов небом телестудии. И тут его поразило, сколько всего он пропустил. Неужели он действительно перемахнул через два брака и даже не заметил, как его сын превратился из сопливого свертка в колючего подростка? Когда же закончились эти новогодние вечера с гаданием на олове, пьющими кока-колу детьми, неизменными застольными разговорами и танцами под песни Брюса Спрингстина и «Аббы» вместе с другими родителями, такими же усталыми и замотанными? Куда делись все прежние друзья, бокалы шампанского и упования, что новый год будет счастливее старого? На несколько секунд Лангу стало жаль себя, он проникся сочувствием к себе самому и ко всем потерянным, бездомным людям. Но вместе с тем от ощущения бесконечного величия жизни у него, как в молодости, закололо под ложечкой, и он подумал: странно, что он оказался в темной квартире высотного доме на Хельсингегатан, где делит постель с женщиной, которая может, к примеру, сказать: «Иногда я так устаю от чужих мнений, что хочу превратиться в какую-нибудь актинию», с женщиной, которая иногда кажется ему совершенно чужой. Потом он подумал о Миро: как он встречает Новый год в Стенсвике, тоже в высотном доме, вместе со своим загадочным отцом Марко, и о том, что у мальчика впереди еще столько Новых годов. Мысли о Миро тут же напомнили ему о собственном сыне.

Юхан.

Девятнадцать лет, скоро двадцать. Прошлой весной, сразу после окончания школы, он уехал в Лондон — Ланг тогда так замотался и устал, что не пришел ни на церемонию окончания, ни на выпускной вечер. Только послал цветы и короткое письмо, а примерно через неделю перевел на его счет довольно большую сумму денег. Что было потом? Несколько строчек на хотмейловский адрес в начале осени, которые так и остались без ответа, и с тех пор — ничего. Ланг видел перед собой худую, долговязую фигуру Юхана, его тонкие руки и ноги, светлые, вечно непослушные волосы. Он взял мобильный телефон и нашел в телефонной книге номер, который прислала ему Анни, его первая жена и мать Юхана, с лаконичной припиской: «Если не поленишься…» Ланг долго стоял в раздумье. Он пытался уговорить себя, что заряда батарейки не хватит для такого важного разговора, нельзя же отделаться двумя словами — после стольких-то месяцев. Однако индикатор показывал, что она заряжена, и Ланг в конце концов собрался с духом и позвонил. К телефону долго никто не подходил, затем Ланг услышал женский голос — громкий и отчетливый, словно из соседней квартиры. Ланг откашлялся и попросил позвать сына. Он произнес его имя на английский лад, Джоухан, и понял, как глупо это прозвучало.

— I’m sorry, but Johnny ain’t here, ain’t been for a couple of days, — сказала женщина. У нее был очень молодой голос, и Лангу показалось, что она американка.

— Do you have any idea where he is? — спросил он, и девушка ответила:

— I’m afraid not. I’m only staying here for a few weeks, and I don’t know that much about people’s whereabouts.

«Staying where?» — хотел спросить Ланг, так как не знал, где именно живет Юхан, Анни сказала только, что он поселился на окраине города в каком-то заброшенном доме.

— If I see Johnny before I leave, whose regards shall I give him? — участливо спросила девушка.

— Tell him his father called and wanted to wish him a Happy New Year, — сказал Ланг и отметил про себя, что постарался произнести слово «father» как можно безразличнее.

— Oh, so you’re his father… — ответила девушка, и в ее голосе послышалось уважение. — I’m so sorry I couldn’t help you.

— That’s allright, — сказал Ланг, — it’s hardly your fault.

— If I see him, I’ll be sure to tell him you called, — заверила Ланга девушка, после чего вежливо спросила: — How’s the weather in Finland?

— Greyish, — коротко ответил Ланг, — our winter stinks this year.

— Likewise, — сказал девушка, — but have a Happy New Year anyway.

— Уеs, — ответил Ланг, — and a Happy New Year to you, too.

 

9

Через несколько дней после Нового года наконец пришла зима, да с такими снегопадами, каких жители Гельсингфорса не видели уже много лет. Скоро весь город превратился в сказочный мир, укутанный в белое покрывало, с ледяными, ясными ночами и теплыми, пасмурными днями. Ветра не было, большие снежинки медленно падали с неба, и казалось, конца им не будет. Уже в середине января на тротуарах возвышались огромные горы снега, а между ними вились узкие тропки, по которым, скользя, осторожно пробирались люди. Все звуки, вспоминал потом Ланг, были приглушенные, даже гомон детей, заполонивших катки и горки, даже грохотание снегоуборочных машин, которые днем и ночью разъезжали по городу и взметали кубометры снега, так что легковые машины, припаркованные вдоль тротуаров, превращались в пышные сугробы, похожие на пирожные со взбитыми сливками.

Внезапная смена погоды подействовала на Сариту самым неожиданным образом. Когда Ланг писал мне из тюрьмы, рассказывая об этой зиме и весне, то просил прощения за банальный язык. Он сожалел, что не может выражаться изящнее, но по-другому у него не получалось: снег подействовал на Сариту, как афродизиак, проще говоря, ее обуяла невиданная похоть, которая с тех пор почти не оставляла ее. Теперь, уверял Ланг, между ними уже не было никаких разногласий, каждую ночь она обнимала его и без конца шептала свое «Кришан, о Кришан!», которого так ждал Ланг.

Буйная страсть Сариты захватила и Ланга, и тоска, так долго терзавшая его, отступила. Вскоре им овладела безудержная жажда жизни. Долгими зимними ночами они общались друг с другом на языке тела, и Ланг снова чувствовал себя подростком, озабоченным избытком жизненных сил и желанием оплодотворить весь мир. Все это весьма благотворно сказалось и на ток-шоу. Осенью Ланг намеревался разделаться с передачей, их отношения с В. П. Минккиненом обострились до предела. Теперь же это снова был прежний Ланг, непревзойденный мастер ток-шоу. Тоски и уныния как не бывало: в голове Ланга кипели дерзкие идеи относительно выбора тем и гостей, так же азартно он действовал и в студии, с гостями разговаривал сдержанно, умно, но в то же время достаточно любезно, чтобы не испугать их. Только одежда, сказал Лангу довольный Минккинен, все еще оставляла желать лучшего.

Однажды в пятницу, проведя, как обычно, предыдущую ночь дома, на Скарпшюттегатан, Ланг в начале шестого вечера вернулся в квартиру Сариты. Он поставил два полных пакета с продуктами на обеденный стол и увидел Миро, сидевшего на полу перед телевизором.

— Привет, Миро, — ласково сказал Ланг.

— Привет, — ответил Миро, не отрываясь от мультфильма, который показывали по MTV.

— А где Сарита? — спросил Ланг.

— Она забрала меня из сада, а потом пошла купить какую-то одежду и на почту, — пробубнил мальчик.

Ланг начал вынимать продукты из пакетов: филе ципленка, овощи, приправы, рис. Миро поднялся со своего места возле телевизора, проскользнул в кухню, встал у Ланга за спиной и сказал:

— А у нас вчера был папа Марко. Было здорово. Мы играли в «гейм-бой», который ты мне подарил. Мы играли в «Данки Конг» и «Тетрис».

Ланг на секунду замер, но за последние недели он преисполнился такого оптимизма, что тут же взял себя в руки и сказал себе, что этому наверняка есть простое объяснение.

— Вот как, — спокойно сказал он. — А что папа Марко тут делал?

— Он был со мной, — быстро произнес Миро, и Ланг услышал, с какой любовью мальчик сказал это.

Ланг почувствовал, как на лбу у него вырастают рога: ревность была настолько сильной, что он хотел спросить у шестилетнего Миро, не оставался ли Марко ночевать. Но сдержался и начал готовить ужин. Миро немного постоял рядом, потом вернулся к своему телевизору. Примерно через час домой пришла Сарита, стащила с себя только что купленные черные зимние сапоги на высоких каблуках, подошла к Лангу и поцеловала его в губы. Ланг бросил на стол плетеную подставку и поставил на нее дымящуюся кастрюлю с цыпленком по-тайски. Когда они начали есть и выпили по бокалу вина, Ланг вежливо, но как бы невзначай, словно это его совершенно не интересует, сказал:

— Я слышал, вчера вечером приходил Марко.

Сарита взглянула на Миро, потом на Ланга и сразу все поняла. Она улыбнулась Лангу так, что внутри у него все затрепетало, затем погладила его по руке и сказала:

— Он сидел с Миро. Пока мы с Кирси ходили в кино.

Ланг положил себе еще цыпленка и спокойно посмотрел на Сариту.

— И что вы смотрели? — спросил он.

— «Дорогу в Pукаярви», - ответила Сарита.

— Хороший фильм? — спросил Ланг.

Сарита снова улыбнулась:

— Хороший. А Марко ушел через пять минут после того, как я вернулась. Это я так, если тебе вдруг интересно. — Помолчав, она тихо добавила: — Вообще-то, Ланг, я тебя немножко люблю, не забывай об этом.

Вспоминая ту счастливую зиму и весну, Ланг часто рассказывал о том, как замечательно Сарита обращалась с Миро, и о ее ангельском терпении по отношению к Марко. Ланг также с удовольствием говорил, что в скором времени они с Саритой научились понимать друг друга с полуслова. Вероятно, Лангу было важно убедить меня, что их страсть носила не только сексуальный характер, и я не усомнился в правдивости его слов.

Марко продолжал избегать Ланга. Однако, возвращаясь из своих загадочных поездок по Финляндии и из-за границы, он всякий раз звонил и, беззастенчиво пользуясь любовью Миро, требовал встречи с сыном. Сарита терпеливо выслушивала объяснения Марко, почему он в очередной раз пропал. После этого она частенько меняла свои планы, — а соответственно и планы Ланга — и все ради того, чтобы Марко сводил Миро в Боргбаккен или на выходные отвез к матери в Стенсвик.

Но что больше всего нравилось Лангу, так это не сдержанность Сариты по отношению к невидимому Марко, а то, как она обращалась с Миро. Бывало, Сарита понастоящему сердилась на мальчика. Раздражалась и ругала его. Могла даже всыпать ему, если он капризничал и долго собирался перед выходом на улицу. Но Сарита никогда не переступала границу. Она никогда не оскорбляла Миро, никогда не унижала его, и если порой бывала с ним чересчур резка, то потом искренне раскаивалась, просила прощения и нежно обнимала его. Поэтому Миро любил ее и был уверен в ней настолько, что иногда даже позволял себе вспышки гнева — поведение, подчеркивал Ланг, слишком дерзкое ддя ребенка из неполной семьи.

Когда Ланг наблюдал за жизнью Сариты и Миро, то, случалось, перед ним открывались окошки, в которые он мог разглядеть свое прошлое, на долгие годы стертое из памяти. Вот они с Анни и Юханом в маленькой квартире на Фьельдальсгатан в Тэлё. Начало восьмидесятых годов. Каждый вечер, спокойные и счастливые, они сидят за ужином, точно так же, как сейчас, с Саритой и Миро; и точно так же, как Миро, Юхан прячется под столом и хватает взрослых за ноги. Иногда Ланг видел перед собой то, что когда-то занимало важное место в его жизни, но о чем он еще ни разу не вспоминал; пеленальный столик, памперсы, влажные салфетки. Вот Юхан перестал кричать, как только его переодели, и довольно посапывает в темноте. Ланг вспомнил осень, когда сыну исполнился год, но он еще не ходил в сад, а Анни вернулась на радио. Ланг сидел дома и, пока Юхан спал, писал свой первый роман. Юхан просыпался, и они шли гулять. Каждый день Ланг катал коляску по парку Хесперия под моросящим дождем, который, казалось, никогда не кончится. Юхан сидел прямо, на голове у него была бирюзовая шапка, завязанная под подбородком, и он улыбался всем, кто встречался им на пути. Они заходили в кондитерскую и покупали пироги с мясом Лангу и клубничное мороженое им обоим. Но когда они возвращались домой и садились обедать, Юхан ухитрялся перемазать пюре из лосося с картошкой все вокруг — стены, Ланга, свои собственные жиденькие волосы. И тогда Ланг, взбесившись, выдергивал его из стульчика и буквально швырял на пол, а Юхан безутешно плакал.

Больше года Ланга преследовали образы из прошлого. Они причиняли ему боль, так как напоминали о холодной атмосфере дома, где он вырос, о неудачах молодости. Однако теперь, когда перед ним всплывали не только воспоминания о печали и страхах, но и о минутах счастья — а такие минуты есть в жизни каждого, только о них мы слишком быстро забываем, — Ланг успокоился. И он был благодарен Сарите, благодарен за то, что оставалась рядом и на собственном примере научила его вспоминать, не поддаваясь печали и чувству стыда.

Бывали минуты, которые позже Ланг назовет минутами ясновидения, но которые тогда приписывал своему невротическому характеру. Порой в смехе Сариты он слышал какой-то надрыв и неуверенность. Она начинала смеяться над словами Ланга, Миро или Кирси чуть раньше или, наоборот, позже, чем следовало, и в ее смехе звучали пронзительные нотки, словно на самом деле она хотела заплакать, или укусить, или то и другое одновременно. Еще бывало, что Сарита, не желая казаться сентиментальной, предавалась необузданной и грубой похоти, а иногда пряталась за циничными и ироничными остротами, да так ловко, что цинизм и ирония затмевали все остальные ее качества. Ланг подозревал, что Сарите слишком рано пришлось начать взрослую жизнь, что она издергана противоречивыми требованиями — со стороны родителей, друзей, Марко или кого-то еще, — Ланг пока не осмеливался заговорить с ней об этом. Обычно он ждал, когда пройдет ее плохое настроение, когда она подойдет, поцелует его в губы и улыбнется той особенной улыбкой, от которой внутри у него все трепетало. В такие минуты Ланг, которого раньше было не пронять никакими улыбками, забывал обо всех своих сомнениях. Он чувствовал только необыкновенную близость с Саритой, очень хотел сблизиться с ней еще больше, и постепенно в нем вызревало решение. А когда в конце марта позвонила мать и сказала, что его сестру Эстеллу снова положили в больницу, он уже знал наверняка: он доверится Сарите, расскажет ей о своем детстве, о своей семье, родителях и об Эстелле.

 

10

Мы с Лангом всегда были разными людьми. У нас было не только разное происхождение, но и разные способности, поэтому наша дружба с самом начала оказалась кособокой и неравной. Однако объединяла нас именно дружба. А кроме дружбы — писательский труд, закрепление слов на бумаге, попытка найти способ рассказать то, что на самом деле рассказать невозможно. А еще любовь к Эстелле и скорбь по ее исковерканной жизни.

С детства Ланг подшучивал надо мной, над моей бесталанностью и нехваткой воображения. Ланг — удивительный человек, он не испытывает страха перед самыми потаенными человеческими сторонами. Я — не такой. Ланг атакует, соблазняет, делает первый шаг. Я — нет.

Обычно, погружаясь в повествование, я становлюсь глух и слеп к окружающему миру. Но Ланг никогда не скрывал своего презрения к психологическому реализму, приверженцем которого я являюсь, и потому, прежде чем начать этот рассказ, мне пришлось выслушать столько саркастических наставлений и категорических запретов, что я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Однако вместо того чтобы поведать вам обо всех шутках и колкостях в письмах, которые Ланг присылал мне из тюрьмы, я предлагаю вам прочесть конец рецензии на мой четвертый роман, «Ночь над Кальхамрой». Кальхамра — это фиктивное, вымышленное название предместья, где я вырос. Вот такие строки, подписанные К. Л., можно было прочесть в одном очень известном литературном журнале почти семь лет назад, спустя несколько месяцев после выхода моей книги:

«…Итак, новый роман Конрада Венделя написан серьезно и с размахом, кроме того, в нем есть нравственный этос, толкающий действие вперед. Но возможно, проблема как раз в том и заключается. Вен дель так много хочет сказать, что в результате напичкал свою книгу самой разной всячиной. Автор любит своих героев и непременно хочет их всех примирить, а потому роман от начала до конца пронизан судорожной чувствительностью, которая усугубляется тем, что действующие лица неуклюжи и несчастливы в отношениях с другими людьми.

Из романа в роман Конрад Вендель преследует достойную цель: изобразить наше недавнее прошлое и смену настроений, сформировавшую разные поколения второй половины двадцатого века, и Вендель обладает социологической и психологической проницательностью, которые требуются для осуществления этого проекта. Но вместо толкования Вендель слишком часто удовлетворяется пересказом. А поскольку в его видении мира есть два фатальных ограничения — маниакальная, устаревшая классовая перспектива и вера в то, что причины поведения взрослого человека следует искать в детстве, — то масштабное повествование на самом деле оказывается на удивление куцым. А поскольку на этот раз Вендель сильнее, чем когда-либо, поддался своему главному искушению, избыточному употреблению громоздкого реквизита эпохи, то для буржуазии, претендующей на самокритику, эта книга — всего лишь невинное развлечение. Конрад Вендель на этот раз заставил меня вспомнить слова Малларме о Золя и других натуралистах: Ils font leurs devoirs — они пишут школьные упражнения».

Я цитирую этот документ, просто чтобы вы поняли, какие четкие указания дал мне Ланг четыре года спустя. Ни слова о юности! Никаких попыток искать психологических причин в детстве!

Но мое повествование достигло стадии, когда я вынужден нарушить распоряжение Ланга. Речь идет об Эстелле. Я не могу обойти ее стороной. Я не могу ввести Эстеллу в повествование, делая вид, что прошлого никогда не существовало.

Северо-западная окраина Гельсингфорса. Как она называется, не важно, я уже описывал это место в романах и эссе, к тому же я не хочу, чтобы этот рассказ стал моим. Я вырос в съемной квартире, в одном из домов-коробок на холме, в полутора километрах от побережья с его дворцами и виллами. И средняя школа, и школа для старшеклассников находились на побережье, и каждый день в течение многих лет я плелся вниз с рюкзаком за плечами, правда, последние пять лет вместо рюкзака у меня был потертый кожаный портфель, доставшийся мне от отца. Поначалу я не знал никого с побережья, так как все мои друзья были из соседних домов.

Предки моего отца поколениями жили в Гельсингфорсе, но жили довольно скромно. В начале двадцатого века прадед держал сыскное агентство на Микаэльсгатан. Однако его пьяница-сын пропил перешедшую ему по наследству собственность, которая со временем могла бы приносить прибыль. Мой отец Рюрик Вендель был человеком шумным, но безобидным. Он всю жизнь проработал в скобяном магазине и постепенно продвинулся до должности директора. Рюрик коллекционировал старые киноафиши и любил свою жену Майю, которая выросла в деревне неподалеку от Бьорнеборга. В семье я был младшим — у меня было два брата и сестра. Рюрика и Майю уже нет в живых, нет и старшего брата Кая — он студентом погиб в автокатастрофе. Моя сестра Карина в молодости была чемпионом Финляндии по дзюдо: теперь она мать четверых детей и работает в банке. Мой брат Ким — штурман. Когда я последний раз говорил с ним, он работал на пароме, курсирующем между Гельсингфорсом и Таллином. Жили мы довольно тесно, часто не хватало денег, однако у меня сохранились в основном светлые воспоминания о детстве. При всем при том, хотя Ланг и утверждает обратное, я никогда не испытывал ностальгии и особенной нежности к родным: я ни разу не побывал в местах, где вырос, и крайне редко вижусь с сестрой и братом.

Я рассказываю все это, чтобы вы поняли, какой неправдоподобной была наша с Лангом дружба. А друзьями мы стали почти сразу после того, как Ланги переехали в дом, который они делили с другой семьей, недалеко от старого кадетского училища, в двух шагах от моря. Возможно, Ланг искал верного оруженосца, перед которым он мог бы красоваться: нам было всего десять, но уже тогда не возникало никаких сомнений в том, кто из нас более одарен. Или же он просто-напросто был одинок. Ланг был привлекателен, девушки рано стали обращать на него внимание, кроме того, он отлично играл во все игры с мячом и благодаря этому со многими общался, но тем не менее никогда не пользовался особой популярностью. Первые годы в новой школе он был застенчивым и нелюдимым мальчиком, а когда подрос, сильно изменился — стал немного заносчивым и нахальным, так что близко с ним никто не дружил.

Дом, где жили Ланги, был роскошный, но внутри отнюдь не такой большой, как казалось снаружи: теперь-то я думаю, что с деньгами у них было вовсе не так хорошо, как они старались показать. Отца Ланга звали Стиг Улоф. Он был юристом и работал в уважаемой фирме в центре города. С домашними обращался сдержанно и строго, чаще всего сидел у себя в кабинете, курил трубку и читал юридические документы. А когда выходил из кабинета, то сразу брал в прихожей поводок и шел гулять с собакой, эрдельтерьером Бобби. В семье всем заправляла мать, Кристель, — роскошная финско-шведская дама огромных размеров, из той породы, что всегда руководят, все устраивают и улаживают и никогда не сомневаются в собственной правоте. Сестра Ланга Эстелла была старше его на два года. Волосы у нее были такие же темные, как у Ланга. Некоторые девочки носят брекеты, сутулятся, волосы у них тусклые. Расцветают они и превращаются в красавиц лишь на пороге взрослой жизни. Эстелла не из их числа. Она стала восхитительно красивой уже лет в тринадцать-четырнадцать — такой красивой, что, находясь с ней в одной комнате, я краснел и терял дар речи.

Жизнь на холме бывала довольно паршивой, но Лангам я никогда не завидовал. Да, там внизу, на побережье, люди жили в приятной размеренности, и я никогда не забуду, как бродил по тенистым улочкам сентябрьскими вечерами, когда воздух становился прохладным и последние лучи солнца окрашивали мир в красное. Но жизнь этих людей состояла не только из красивых квартир и ухоженных садиков с пихтами и облепиховыми изгородями. Что же касается человеческих отношений, то там было такое, что не поддавалось определению и что, как мне казалось, присутствовало и в семье Лангов: какое-то одиночество, отчужденность, бессилие… Я так и не нашел этому походящего слова, помню только, что содрогался при одной мысли об этом и не хотел, чтобы у меня была такая жизнь.

Пять с половиной лет Ланги терпели жизнь в предместье. Потом переехали обратно в центр, в квартиру на Петерсгатан. Нам с Лангом исполнилось шестнадцать, мы тогда перешли в гимназию и вечером перед их отьездом в последний раз сидели в его комнате, вспоминали прошлое и клялись друг другу в дружбе. Было уже за полночь. Окна комнаты располагались с торца дома, и мы увидели, как через соседский сад, шатаясь, возвращается домой Эстелла. Она уезжала в Массачусетс по обмену и ходила прощаться с друзьями. Она порядочно надралась и, вероятно, обкурилась гашиша или марихуаны, потому что, дойдя до большой ели, стоявшей посреди соседского участка, она остановилась, не глядя по сторонам, сняла брюки и села пописать. Был август, полнолуние, она сидела на корточках спиной к нам, и я подумал, что никогда не видел ничего красивее, чем ее белый зад. Когда я обернулся, то увидел, что Ланг смотрит на нее так же напряженно, как и я, но в его взгляде была нежность, смешанная с отчаянием.

Ланг вернулся в центр города и быстро обзавелся новыми знакомыми. Его по-прежнему не любили, к нему вообще вряд ли кто-нибудь хорошо относился, только теперь стало ясно, что он обладает редкой харизмой: порой его окружение скорее напоминало придворных, нежели таких же, как он, подростков. И в дальнейшем, чтобы сохранить нашу дружбу, мне приходилось ездить в город на трамвае или автобусе, потому что Ланг больше никогда не приезжал к нам в предместье.

В конце следующего лета красавица Эстелла вернулась из Америки. Меня пригласили отметить ее приезд на частный остров семьи в Поркале. Тогда я ничего особенного не заметил, разве что курила она больше, чем обычно. Осенью Эстелла заболела в первый раз. Я часто бывал у Ланга и хорошо помню, как развивались события. Поначалу во время самого обычного разговора она то и дело позволяла себе какие-то грубые сексуальные намеки. Ближе к концу осени Эстелла стала все больше напоминать загнанное животное. Иногда она мыла голову, красилась, надевала самые лучшие джинсы и свитер, словно собиралась уходить. Но через час снова шла в душ и все смывала, потом искала другую одежду и бормотала про себя какие-то угрозы — по крайней мере, так нам с Лангом казалось. В конце концов она оставалась дома, и, когда я, уходя, оглядывался на их окна, она сидела на подоконнике, курила и смотрела на меня невидящим взглядом. Она перестала ходить в школу, вместо этого целыми днями шаталась по городу, просаживала деньги в барах за игровыми автоматами и выслушивала грязные намеки опустившихся мужиков. Мать Кристель со свойственной ей энергией пыталась вернуть дочь к жизни, советовалась с учителями и между делом пробовала вновь пробудить интерес дочери к фигурному катанию и игре на скрипке. Но Эстелла только все больше уходила в себя. Она перестала за собой следить, от нее пахло потом, волосы ее свалялись, а под ногтями на руках и на ногах была грязь. Весь январь она неподвижно лежала на кровати и вставала только затем, чтобы посидеть за ужином, вяло ковыряясь в своей тарелке, или же подходила к окну покурить. Уже тогда мы с Лангом довольно серьезно обеспокоились. А однажды, когда я пришел, Эстеллы не было. Ланг сказал только: «Ее увезли».

Я не имел ни малейшего представления о том, что спровоцировало болезнь Эстеллы. Может, в тот год с ней что-то случилось в Америке: наркотики, изнасилование или что еще, — сама Эстелла никому ничего не рассказывала, ни Лангу, ни мне, ни психотерапевтам. Да и в семье в общем все было нормально, хотя Кристель и Стиг Улоф оказались беспомощны перед лицом очередного кризиса, который Эстелла переживала в ту зиму. Кристель, как я уже говорил, развила бешеную, но бессмысленную деятельность, а Стиг Улоф вообще устранился. Он не мог смотреть, как его дочь превращается в грязное уродливое существо, и ничего не мог поделать со своей женой, хотя наверняка понимал, что ее старания все только портят. В квартире на Петерсгатан у Стига Улофа был небольшой кабинет рядом с гостиной, отделенный лишь тонкой стеклянной дверью, и там он сидел, в белой рубашке с закатанными рукавами, спрятавшись за толстой кипой судебных документов, а на столе в пепельнице дымилась его трубка. Однажды морозным январским вечером, за несколько дней до того, как Эстеллу увезли, Ланг вошел к отцу и сказал, что он должен вмешаться, что его отцовский долг — остановить Кристель и найти Эстелле врача. Я стоял в прихожей и надевал куртку, собираясь уходить, поэтому мне было видно, как Стиг Улоф посмотрел на Ланга — сперва бесконечно устало, потом отчужденно и холодно, после чего встал из-за стола, подошел к окну, постоял там, глядя на ледяную, покрытую снегом Петерсгатан, и, не поворачиваясь, очень тихо сказал: «Я не знаю, что мне делать».

Почти все, что я здесь рассказал, да и не только это, Ланг поведал Сарите за несколько ясных, но ветреных весенних дней, когда они навещали Эстеллу, а потом скрывались от людей в гостинице небольшого городка где-то в центре Финляндии.

 

11

Было холодное апрельское утро, когда Ланг и Сарита кинули чемодан с вещами в багажник «селики» и отправились на север. За несколько недель до этого, теплым и погожим субботним вечером, у Ланга зазвонил мобильный. «Здравствуй, это мама, — услышал Ланг по-прежнему бодрый голос. — Знаешь, Эстелла опять заболела». Ланг так и застыл с телефоном в руке. Он выглянул в окно: как всегда, напротив, этажом ниже, перед телевизором сидел незнакомый сосед. Ланг поднял глаза и увидел светлое и дрожащее вечернее небо. Сарита спросила, что случилось. Ланг не ответил, но тем же вечером сказал, что его сестра больна и он не видел ее уже несколько лет.

— Боже мой, почему же ты мне ничего не говорил?! — воскликнула Сарита, и тогда Ланг рассказал ей об Эстелле и о ее болезни.

Сарита не сомневалась ни минуты.

— Мы должны к ней съездить! — сказала она. — Возьмем несколько отгулов и навестим ее. А потом устроим небольшой романтический отпуск — остановимся в гостинице в каком-нибудь северном городке, где, быть может, еще лежит снег! Я попрошу Кирси остаться с Миро. А если она не сможет, то мать Марко наверняка согласится взять его на пару дней к себе.

В дорогу Ланг берет много разной музыки. «Селика» — память о разводе, Ланг купил ее себе в утешение, когда начал подозревать, куда катится его второй брак. В машине есть магнитола для десяти компакт-дисков, которые можно проигрывать в любом порядке.

По дороге Ланг рассказывает Сарите о своей семье. Он включает «Kind of Blue» и вспоминает, что Стиг Улоф очень любил Майлза Дэвиса. Потом включает «Pin-Ups» Боуи и «Alladin Sane» и говорит, что Эстелла часто слушала «Sorrow» и «Lady Grinning Soul». Ему вдруг хочется, чтобы Сарита поняла, кем когда-то была Эстелла, потому что та Эстелла, которую они увидят сейчас, — это совершенно другой человек.

— Она была красивая? — спрашивает Сарита. — Она была the prettiest star?

— Была — отвечает Ланг, — только теперь это уже не так.

Они едут через Тавасткиро в Южный Эстерботтен, Ланг ставит Сарите музыку, постукивает пальцами по рулю, иногда подпевает, но больше ничего не рассказывает. Они пьют кофе на заправке в Коскенкорве, и, когда они снова садятся в машину, Сарита говорит:

— А у тебя не найдется музыки посовременнее, скажем, годов девяностых?

— Какой, например? — удивленно спрашивает Ланг.

— Да все равно, — отвечает Сарита. — «Ману Чао», Аланис, «Ультра Бра», Бьорк. Что угодно — спокойное, агрессивное, только не печальное.

Вечером, около восьми, они приезжают в небольшой городок. Ланг заранее заказал комнату в гостинице. Узнав его, девушка-портье вздрагивает и хочет что-то сказать, наверное о «Сумеречном часе». Но, поборов в себе это желание, она обслуживает Ланга и Саритy с профессиональной холодностью, как любую другую парочку. Распаковав вещи, они ужинают в гостиничном ресторане. Кухня — традиционная: Ланг заказал суп из омара и отварного судака под креветочным соусом, Сарита — бифштекс с луком. Кроме них, в ресторане никого нет. Ланг лениво ковыряет вилкой в тарелке, он говорит, что неважно себя чувствует, сам не знает почему, но ему правда нехорошо. Ночью ему все еще не по себе, но он хочет заниматься любовью. Уверяет, что, как только Сарита прикоснется к нему, а он к ней, ему сразу станет лучше. Позже, перед тем как уснуть, они лежат, обнявшись. Сарита положила голову ему на плечо и, перебирая волосы у него на груди, говорит:

— А ты знаешь, что ты не пахнешь? Человек без запаха. Кстати, неплохое название для книги. Слушай, Ланг, а напиши книгу с таким названием. Поверь мне, она станет бестселлером.

И Ланг сонно отвечает:

— Я не уверен, что хочу писать книги. И вести ток-шоу тоже. Я хочу жить.

На следующее утро Ланг и Сарита позавтракали и поехали к Эстелле. До больницы почти одиннадцать миль, и позади осталось много провинциальных городков с гостиницами. Это Ланг захотел жить подальше от больницы — иначе, оставаясь наедине с Саритой, он только бы и думал, что об Эстелле. Вокруг них была голая весенняя ширь, кое-где еще лежали чернеющие сугробы. Дул сильный ветер. На длинных прямых участках дороги машину потряхивало от порывов, а наверху, в бескрайней ледяной синеве, один за другим мчались огромные белые корабли облаков.

К больнице вела мокрая и грязная дорога, покрытая гравием, но сама больница располагалась в красивом парке. Вокруг главного здания росли высокие сосны и несколько мощных, по-зимнему голых дубов. Девушка в регистратуре любезно попросила их пройти в пристройку — низкое, вполне современное здание из белого кирпича. Там, в коридоре отделения, они и нашли Эстеллу. Она ходила взад-вперед и что-то тихо бормотала. Несмотря на то что она находилась в помещении, на ней были пальто и шапка. Ланг и Эстелла одновременно заметили друг друга и в смущении остановились. Молчание нарушила Эстелла.

— Здравствуй, Кристиан, — очень тихо сказала она, — я тебя ждала.

Ланг несколько секунд колебался, но потом подошел и обнял ее: у него было такое чувство, вспоминал он потом, будто Эстелла сгорбилась, стала ниже ростом с тех пор, как он видел ее последний раз. От лекарств она растолстела и как бы расплылась. Позже, когда я по телефону спросил, надо ли мне приехать навестить ее, Ланг сказал: «Нет, Конни, не стоит. Боюсь, это слишком тяжкое зрелище».

Здороваясь с Эстеллой, Сарита протянула руку и произнесла свое имя на шведский лад: «Сари-ита», а не коротко, по-фински. Весь вечер она говорила по-шведски, и Ланг отметил, что ее школьный шведский очень неплохой. Правда, сначала никто не произнес ни слова: они ходили по парку, по ухоженным, но еще не оттаявшим дорожкам и молчали — все трое. Нарушила молчание Сарита. Посмотрев на небо, она сказала:

— Сегодня такое голубое небо, что смотреть больно.

Эстелла взглянула на нее глазами, казавшимися угольно-черными на бледном лице, и ответила:

— Вы знаете, что голубой — это цвет безумия?

Сарита промолчала, но взяла Эстеллу под руку. Они долго шли вдвоем, а Ланг плелся позади, пока Сарита не обернулась и не потянула его за рукав, чтобы он пошел рядом с ними.

— Знаешь, Кришан, — сказала Сарита, — теперь, когда я вижу вас вместе, я понимаю, как вы похожи.

Эстелла коротко рассмеялась и ответила:

— Да, когда-то мы действительно были похожи. Но теперь я такая уродина.

— Неправда, Эсси, — резко сказал Ланг, — не смей так говорить.

Эстелла посмотрела на него и еле слышно произнесла:

— Ты слышишь, она называет тебя Кришан, а не Кристиан?

— Слышу, ну и что? — раздраженно ответил Ланг и продолжил с неожиданной для себя самого горячностью: — Я люблю, когда она так меня называет. Я люблю в ней все.

Сарита сжала его руку, а потом побежала, потащив Эстеллу за собой, по грязной, серо-желтой траве, и Эстелла не противилась, правда, ковыляла тяжело и неуверенно, как подстреленная птица.

Пообедав в столовой, которая находилась в главном здании, они пошли осматривать пристройку. Потом отправились в палату Эстеллы, где она жила вдвоем с девушкой, которую на время отпустили домой. Эстелла села на кровать и рыгнула. Ланг подошел к окну, откуда открывался красивый вид на парк. Сарита сняла свитер и, подойдя к маленькому настенному зеркалу, стала причесываться щеткой, которую нашла на ночном столике Эстеллы. На Сарите были черное платье без рукавов, почти до пят, и грубые армейские ботинки.

— У тебя красивые подмышки, — сказал Эстелла.

— Спасибо, — спокойно ответила Сарита. — Можно я возьму у тебя пару шпилек?

Эстелла молча кивнула. Сарита подошла к ночному столику, взяла шпильки и вернулась к зеркалу.

— В Америке по телевидению запрещено показывать голые подмышки, — сказала Эстелла, — особенно небритые.

— Почему? — спросила Сарита.

— Не знаю, наверное, американцам подмышки напоминают влагалище.

Ланг оторвал взгляд от парка, залитого ярким весенним солнцем, и обернулся.

— Эсси… пожалуйста, — начал он, но Сарита сделала успокаивающий жест, и он замолчал.

— Хотя у тебя подмышки бритые, — продолжила Эстелла так же сухо.

Сарита ответила не сразу. Она отошла от зеркала — волосы ее были забраны в небрежный пучок на макушке — приблизилась к кровати, взяла Эстеллу за руку и сказала:

— Пошли, Эсси! Я видела в холле полку с настольными играми, может, поиграем во что-нибудь?

Потом они весь вечер играли в «Алфапет», правда, по-фински. Часто, в ожидании своей очереди, Эстелла что-то нетерпеливо бормотала. Иногда она составляла непристойные слова, но чаще такие, которых, как уверял ее Ланг, не существовало, например, она придумала слово oudokki, якобы означающее «странный человек». Поначалу Ланг был неразговорчив и раздражен, но Сарита после каждой выдумки Эстеллы смеялась и хлопала в ладоши, и глаза ее, казалось, спрашивали Ланга: «А почему бы и нет?» Прошло довольно много времени, пока Ланг наконец не оттаял и тоже не начал смеяться. И тогда Эстелла посмотрела на него своими черными глазами и улыбнулась — немного криво и неестественно, словно уже толком не помнила, как это делается.

 

12

Ланг и Сарита вернулись в гостиницу только около десяти. Была пятница, и в гостиничном ресторане устроили танцевальный вечер. Чтобы не сидеть там, они заказали ужин и вино в номер. Они лежали полураздетые, ели горячие сандвичи по-охотничьи, запивали вином прямо из бутылки и болтали, но только о ерунде — о родинках, о кошачьих породах и привычке делать все в последнюю минуту. Когда они поели и составили тарелки на пол, Сарита устало сказала:

— Ну все, Ланг, теперь я хочу заняться любовью.

Но Ланг лег на спину и, глядя в белую пустоту потолка, произнес:

— Подожди. Я пока не могу.

— Что с тобой? — спросила Сарита и, осторожно вытащив его рубашку из брюк, погладила Ланга по животу.

— Пожалуйста, не надо, — тихо попросил Ланг и убрал ее руку. Он поднялся на локте и поцеловал ее в ямку на шее. — Не знаю, что со мной, мне и радостно, и в то же время грустно. Я не могу это объяснить.

— А ты попробуй, — настаивала Сарита.

Ланг молчал, мысли беспорядочно роились в его голове. Сарита легла рядом и обняла его за талию.

— Я немного злюсь на тебя, — сказал Ланг.

— Почему? — спросила Сарита, и в ее голосе послышалось искреннее удивление.

— Потому что ты сказала, что мы с Эстеллой похожи, — ответил Ланг.

Сарита ответила не сразу, она лежала неподвижно, не убирая руки с его живота.

— Только не надо меня критиковать, — тихо произнесла она, — этим я сыта по горло.

Лангу стало стыдно. Он погладил ее по голове и сказал:

— Не сердись. На самом деле я просто тебе завидую. Завидую и восхищаюсь. — Помолчав немного, он продолжил: — Ты так хорошо общалась с Эсси. Не понимаю, как тебе удалось так легко найти с ней общий язык.

— Ничего странного тут нет, — ответила Сарита, — мне казалось, что я ее понимаю. Людей, которые пытаются казаться супернормальными, понимать гораздо сложнее.

Ланг рассмеялся коротко и невесело:

— Знаешь, сколько сил я положил на то, чтобы казаться нормальным. — Голос Ланга прозвучал удрученно.

— Ты не Эстелла, — ответила Сарита. Она произнесла это медленно, отчетливо выговаривая каждый слог, а потом добавила: — Когда-то вы были близки, да?

Ланг не ответил. Сарита продолжила:

— Она любит тебя, восхищается тобой, но в то же время ненавидит. Вы с ней — солнце и луна. У каждой звезды есть свои черные дыры.

— Да хватит уже! — раздраженно пробурчал Ланг. — Может, еще достанешь карты таро?

— У тебя такой напряженный живот, — сказала Сарита, не обращая внимания на его слова. — Похоже, так было весь день.

— С чего, интересно, ты это взяла? — спросил Ланг, немного смягчившись.

— Ты боялся, что ее боль передастся тебе, — ответила Сарита. — С некоторыми людьми так бывает. Они могут разрешить любую задачу, но только рационально и отвлеченно. В своих поступках они руководствуются, главным образом, чувством долга и преодолевают препятствия с упорством механизмов.

— Заткнись! — глухо сказал Ланг, пытаясь побороть в себе слезы, которые вдруг подступили к горлу.

Сарита снова просунула руку ему под рубашку, ее прохладные, мягкие пальцы заскользили по его животу вверх, к груди. И ему наконец стало легче, Ланг почувствовал, что расслабляется, вопрос был только в том, что придет скорее, слезы или желание — и желание опередило.

Они пробыли в провинции два дня и три ночи. Суббота выдалась такая же солнечная, как и пятница, и такая же холодная и ветреная. Почти весь день Ланг и Сарита валялись в постели, довольствуясь холодным кофе, минеральной водой и круассанами, которые им утром принесли в номер. После того как они занимались любовью, Сарита, по обыкновению, становилась рассеянной. Ей словно было плевать на все вокруг, говорил Ланг. Иногда, лежа на спине, она вдруг задирала ноги и будто крутила педали в воздухе, иногда резко садилась в постели и проводила рукой по голеням, точно проверяла, не пора ли делать эпиляцию. Правда, чаще всего она просто вставала и голая ходила по комнате — привычка, которая всю зиму вызывала в Ланге неуверенность и робость. Но теперь он больше не стеснялся: он был пьян от любви и вожделения и расхаживал обнаженным по пустому и безликому номеру так же непринужденно, как и Сарита.

Несколько раз за этот день они собирались пойти погулять вдоль узкой реки, протекавшей через город. Но каждый раз, когда они принимали душ и полуголые садились на кровать, причесывались и смотрели новости, кто-нибудь случайно касался другого, или взгляды их встречались, и они начинали целоваться, а спустя полчаса их тела снова были горячими и мокрыми от пота. Только с наступлением темноты Ланг и Сарита выбрались из гостиницы: они поужинали в единственном в городе китайском ресторане, не обращая внимания на косые взгляды и шепот за соседними столиками, а потом посмотрели комедию с Томом Хэнксом и Мег Райан в кинотеатре возле реки, который назывался «Гранд», несмотря на свои скромные размеры.

В воскресенье утром пошел снег. Именно этот день, их второй и последний, проведенный вне времени и пространства, Ланг будет вспоминать потом как день, когда Сарита приоткрыла для него занавес своей жизни.

Около полудня весь город покрылся тонким слоем снежной пудры. Ланг был вконец измотан и доволен, у него болели мышцы живота, и он предложил погулять наконец вдоль реки. Сарита, которая стояла у окна и смотрела на снегопад, рассеянно кивнула. Потом, не говоря ни слова, направилась к двери и стала надевать красное кожаное пальто до колен.

Они шли вдоль реки по центру и дальше, прочь из города. Сначала они мало говорили. Длинные желтые и коричневые фасады трех-этажных домов, характерные ддя городской застройки, сменились деревянными домиками и кирпичными виллами с собственными садами. Потом дома закончились, и река с дорогой побежали в широкую белую даль, через покрытые снегом поля, где не было видно ни души, а монотонность пейзажа перебивалась только редкими хуторами и амбарами.

— Я выросла в таких местах, — нарушила молчание Сарита. — Пьексамяки, Риихимяки, Паркано… Многие думают, что это здорово — иметь отца, который работает на железной дороге. Им представляются свистки паровозов, нежные прощания на перроне и прочие сцены из старого черно-белого кино.

Она замолчала, и Ланг сказал:

— Похоже, ты не очень скучаешь по тем местам.

— Да нет, города как города, — ответила Сарита. — Только менять школу каждые два-три года совсем не романтично. Такого и врагу не пожелаешь. Пошли назад?

Ланг кивнул, и они повернули обратно. Снегопад усилился. Вскоре почти в километре от них показались расплывчатые темные очертания леса, где начинались частные владения. Метров сто они шли молча. Краем глаза Ланг видел, что Сарита поглядывает на него. Потом она сказала:

— Ланг, я хочу рассказать тебе о нас с Марко, можно?

— Конечно, можно, — спокойно ответил Ланг, — что за вопрос.

— Ты уверен? — спросила Сарита. — Ты всегда так напрягаешься, когда Миро или я говорим о Марко.

— Неправда, — решительно возразил Ланг, — разве только вначале мне было немного не по себе.

— Когда я приехала в Гельсингфорс… — начала Сарита, шагая вперед.

Снежинки вились вокруг ее головы. Она подробно рассказала историю, обрывки которой Ланг уже слышал: как ее мать работала в две смены, чтобы справиться с дорогой столичной жизнью; как отец завел роман с другой женщиной, а их дом превратился в место, где иногда поздно вечером сталкивались три неприкаянных, чужих друг другу человека; как одноклассники в пригородной гимназии, где училась Сарита, обходили ее стороной; как она стала торчать в кафе и барах в центре, попала в дурную компанию, пробовала разные наркотики и спала с кем попало. Но тут в жизни Сариты появился избавитель — Марко. Он был на год ее старше, не ладил со своим отчимом Йокке и болтался по жизни, не имея постоянного жилья и работы.

— Когда я познакомилась с Марко, мне было восемнадцать и меня как раз собирались выгнать из школы, — продолжила Сарита, взяв Ланга под руку. — Но Марко сказал, что я должна окончить школу. Сам он когда-то бросил гимназию и не хотел, чтобы я сделала ту же ошибку. Было такое… это сложно объяснить, но когда я познакомилась с Марко, то мне казалось, что я нашла брата-близнеца, только он меня еще к тому же жутко возбуждал.

Услышав горячность и напряжение в ее голосе, Ланг почувствовал знакомый укол ревности — как и раньше, когда Сарита упоминала Марко. Он хотел вырвать руку, чтобы показать, что ее слова задели его, но не стал. Вместо этого он внимательно слушал дальше.

— Я была очень одинока, — продолжала Сарита. — А мы с Марко так быстро нашли общий язык. Мой отец уехал, и первую осень Марко жил у нас, пока мама не познакомилась с Хейкки. Тогда Марко больше не захотел у нас оставаться, он боялся, что Хейкки начнет пить и станет таким же невменяемым, как Йокке.

Тем временем Ланг и Сарита дошли до леса, на пути уже попадались первые дома и перекрестки. Пока они медленно приближались к центру, Сарита рассказала о зиме перед поступлением в университет, о том, как она занималась в пригородной библиотеке, как Марко получил работу в видеосалоне и много времени проводил в спортзале, о том, что он стал спокойнее. После библиотеки Сарита ехала в центр и ждала, когда Марко кончит работать, а потом, иногда далеко за полночь, они бродили по заснеженному, пустому Гельсингфорсу. Помолчав, Сарита взглянула на Ланга и сказала:

— А потом мы занимались любовью в снегу, обычно в каком-нибудь парке.

Ланг сначала не понял, что она сказала, — слова доходили до него крайне медленно. Но когда понял, то вырвал свою руку из ее ладони, повернулся к ней и переспросил:

— Что вы делали? Занимались любовью, на улице, зимой? В городе?

Сарита пожала плечами:

— А что же нам оставалось? Марко перестал бывать у нас, потому что боялся Хейкки. А пойти к его матери мы тоже не могли.

Ланг почувствовал, что у него горят щеки, и его сердце забилось от зависти и возбуждения.

— Но как… — начал он, — то есть где вы это делали? А потом, разве вам не было холодно?

— Я уже не помню, где именно, — уклончиво сказала Сарита, — это было давно.

— Не может быть! — сухо ответил Ланг. — Ты еще молодая, в твоей жизни нет еще никаких «давно». Давай рассказывай!

Их взгляды встретились, и Ланг заметил беспокойство и сладострастие в ее глазах. Но когда она заговорила, голос ее звучал невыразительно, почти равнодушно:

— Однажды — в парке за станцией метро Сэрнес. Я запомнила это место, потому что после этого у меня поднялась температура. В другой раз — на мысе Скатудден, в детском парке неподалеку от ледоколов.

Они шли молча. Ланг смотрел на черную воду реки и пытался переварить то, что услышал.

— Пожалуйста, не ревнуй, Кришан, — через некоторое время сказала Сарита. — Неужели ты ни в кого не влюблялся до беспамятства?

«В тебя! В тебя! В тебя!» — хотел закричать Ланг, но вместо этого пробормотал:

— Не знаю, может быть, в Анни, мою первую жену. Но мы никогда не занимались любовью в детском парке. — Он помолчал несколько секунд и добавил: — Значит, Миро зачат в снегу и стуже?

Сарита не ответила, она печально улыбнулась и, прислонившись к нему, сказала:

— Обними меня, пожалуйста.

Ланг обнял ее. Под тонким кожаным пальто ее тело казалось тощим и хрупким.

— Черт, но, если вы так любили друг друга, почему же тогда все кончилось? — не удержался Ланг.

— Мне было всего девятнадцать, когда родился Миро. Марко — двадцать. Мы пытались, но… — Сарита на мгновение замолчала, но потом продолжила: — Марко был слишком неугомонный. Водился с плохой компанией. Когда родился Миро, он служил в армии, там ему было хорошо. Вернувшись со службы, он на несколько месяцев успокоился. С Миро он обращался замечательно. Но потом вдруг стал пропадать — сначала он отсутствовал по нескольку дней, потом — неделями.

Сарита шла, опустив голову, и Ланг видел, что ей больно вспоминать все это. Но она продолжила:

— За день до того, как Миро исполнился год, Марко посадили за кражу и сбыт краденого. Ему дали семь месяцев, и я поняла, что мне придется справляться самой. Тогда я уже поступила в университет и хотела только учиться и заботиться о Миро. А Марко забил себе голову… всякой ерундой.

Они уже почти подошли к гостинице, и, когда Сарита замолчала, Ланг спросил:

— Чем именно?

— Марко всегда много читал, — ответила Сарита. — Он читает и газеты, и книги, но только понимает все по-своему. К тому же в тюрьме он с кем-то познакомился. Забил себе голову… разными политическими идеями. О цивилизациях, религиях и прочем. Как только мы расстались, он уехал.

— Что значит уехал? — не понял Ланг. — Куда?

— Уехал, — неохотно повторила Сарита, — уехал… воевать.

Ланг удивленно посмотрел на нее:

— Воевать? Ты хочешь сказать… на Балканы? В Боснию?

— Кажется, да, — ответила Сарита, — или в Хорватию. Это не важно. Он довольно скоро вернулся. Они… уж не знаю кто… они отослали его обратно.

— Но зачем?! — возмущенно воскликнул Ланг. — Какого черта обыкновенный финский парень, у которого есть маленький ребенок… Я не понимаю!

— Не знаю, — сказала Сарита. — Думаю, он хотел мне все объяснить, но я не стала слушать. Знаю только, его сильно задело, что его отослали обратно. Марко думает, будто он сильный и неуязвимый, он не понимает, что многие считают его психом.

— А ты? — спросил Ланг. — Ты тоже считаешь его психом?

— Иногда, — устало ответила Сарита. — Давай теперь поговорим о чем-нибудь другом. Я уже рассказала все, что хотела.

Ночью, в их последнюю ночь в гостинице, Ланг уже забыл, что бывший муж его любовницы когда-то хотел стать наемником. Зато мысль о том, как подростки Сарита и Марко занимались любовью в снегу, никак не давала ему покоя. И когда они легли, Ланг попросил Сариту рассказать, как это было, тогда, в парке в Сэрнесе, или в другой раз, недалеко от ледоколов. И Сарита согласилась. Она рассказала об облаках на черном зимнем небе, о теплом желтом свете, который падал из окон домов, стоявших неподалеку, а главное, о резком контрасте между уличным холодом и жарой, наслаждением и влагой внутри них. Они сливались воедино, превращались в один горячий комок, назло холоду и смерти, которые караулили их повсюду в темном и ветреном городе. И когда Сарита говорила все это, Ланг лежал рядом, слушал и по ее голосу понимал, что воспоминания возбуждают и заводят ее. Он слышал и видел, как она медленно ласкает себя под одеялом, и в эту минуту его охватило бешеное, необузданное желание. Такого непреодолимого влечения он еще никогда не испытывал — влечения тем более странного, что два дня они только и делали, что занимались любовью. Он откинул одеяло и прильнул к ней, а она, не раздумывая, приняла его. Потом Ланг будет помнить только то, что Сарита подняла ноги и развела их как можно шире; она стонала: «Ну же, давай!», и, как ни странно, говорил мне потом Ланг, в ту минуту он вовсе не чувствовал себя шутом, он существовал, он жил, он наполнял ее, ни секунды не думая о том, что Сарита, быть может, лежит под ним, кричит и стонет, но при этом смотрит в окошко на снежинки, которые падают на маленький город и поблескивают в свете фонарей.

 

13

Прежде чем позволить этому повествованию прийти к своему неизбежному заключению, я хотел бы в последний раз мысленно вернуться в годы нашей юности. Не знаю, зачем я это делаю, просто не могу иначе, хотя Ланг посмеялся бы надо мной и сказал, что я пребываю в плену собственных иллюзий. Он сказал бы, что мир, в котором мы росли, превратился в мираж, бесконечно далекий от нашей сегодняшней реальности, и потому утратил всякое значение для тех, кем мы стали. Но я думаю, Ланг ошибается и, наоборот, правы те, кто думает, что судьба каждого человека определяется временем его рождения. И хотя я знаю, что Ланг горячо бы протестовал и заявил, что я проецирую на него свои комплексы, что пишу о себе, а не о нем, я все равно полагаю, что сам Ланг не смог стать исключением из этого правила. К примеру, он недооценивал разрыв между в общем-то инертной, пассивной натурой Сариты и своим извечным стремлением к вызову, к победе. И, что еще важнее, он никогда не замечал пропасти, отделявшей отчаяние Марко от его собственного. Отчаяние Ланга коренилось в страхе, который он испытывал при мысли о том, что состарится, а опыт всей его жизни окажется никому не нужным, и страх этот знаком сегодня каждому взрослому представителю западной цивилизации. Но отчаяние Марко имело совсем другие корни, оно было гораздо более глубоким, диким, абсолютным — и потому опасным. И я, как человек, который знает Ланга с детских лет, с трудом верю в то, что он действительно ничего этого не замечал. А может быть, он видел опасность с самого начала, но не желал ничего менять? Напрашивается невольный вопрос: насколько сам Ланг понимал или чувствовал присутствие своей темной стороны? Или он осознал это уже потом, когда было слишком поздно, в ту ночь, когда он — дрожащий и мертвенно бледный — забирал меня на своей «селике» с площади Тэлё?

Остров, который принадлежал семье Ланга, был расположен во внешней части архипелага, на южной стороне широкого и обычно ветреного и неспокойного залива. Остров был высокий, скалистый и неприступный: друзья Ланга в шутку называли его Алькатрасом. Еще до того, как мы закончили гимназию, у Стига Улофа качались проблемы со здоровьем. Вместе с Кристель он проводил большую часть лета в городе, и Ланг приглашал своих друзей на этот остров. Порой там собирались большие и шумные компании мальчишек и девчонок, порой устраивались мальчишники для близких друзей, которые пили всю ночь, а днем выходили под парусом и купались. С одиннадцати лет я бывал на Алькатрасе каждое лето, и мне там нравилось, несмотря на то что место это было малоприветливым, особенно в плохую погоду. Когда мы учились в старших классах, я считал себя близким другом Ланга и даже предположить не мог, что именно Алькатрас станет местом величайшего унижения моей юности.

В то лето нам с Лангом было по семнадцать, и оставалась лишь пара недель до возвращения Эстеллы из Америки. Ланг уже пережил те метаморфозы, о которых я говорил: из успешного, но застенчивого и нелюдимого мальчика он превратился в самонадеянного и нахального типа, склонного к несколько странным, а порой даже жестоким выходкам. В те выходные на острове нас было мало — только самые близкие друзья и их девушки. Ни у Ланга, ни у меня на тот момент подруг не было. Как всегда, мы много пили, но в первый день настроение у всех было отличное. В субботу ближе к вечеру Лангу взбрело в голову перетащить гриль, еду и выпивку на маленький пляж, что ютился между отвесных скал на южной стороне острова. С моря дул сильный ветер, зеленая вода зловеще пенилась, и, хотя небо оставалось ясным, было так холодно, что никто из нас не изъявил желания купаться. Вместо этого мы разожгли огонь и собрались вокруг костра. Возможно, именно холод и подавленное настроение гостей стали причиной того, что случилось, когда зашло солнце. Ланг подобрал на берегу два камня и ударил одним о другой, чтобы привлечь наше внимание. Хотя с тех пор прошло уже больше четверти века, я отлично помню его первые слова: «Как вам известно, через пару недель моя сестра возвращается домой, и я хочу, чтобы вы также знали, что жду ее не я один, кое-кто ожидает ее приезда с еще большим нетерпением…

Дальнейшие действия Ланга до сих пор остаются для меня загадкой. Риторический пафос в его рассказе возрастал с каждой новой фразой и предвосхищал моменты его наивысшего вдохновения на телевидении. Он рассказывал всем о моей давней и безответной любви к его сестре. Рассказывал во всех детaлях. Так получилось, что я сидел чуть поодаль от остальных, и, пока мой взгляд блуждал между океаном и костром, демонстрируя присутствующим мое безразличие, Ланг углублялся во все более интимные подробности. И когда он заговорил о том, как однажды ночью в прошлом году мы наблюдали со спины, как Эстелла мочится на траву, я заорал, изо всех сил стараясь, чтобы голос мой звучал грубо, мужественно и грозно:

— Заткнись сейчас же, а не то я расквашу тебе всю физиономию!

Взгляд Ланга был исполнен чувства собственного превосходства. Пламя костра сверкнуло в его глазах, и он сказал:

— Что ж, Конни, попробуй.

После чего повернулся к аудитории, готовясь нанести мне смертельный удар.

За несколько месяцев до этого, в одну из суббот мая, мы собрались в квартире у Ланга на Петерсгатан. Стиг Улоф и Кристель поехали развеяться на Алькатрас, и нас было пять или шесть парней с запасом выпивки на всю ночь. Мы здорово надрались. Весеннее небо не желало темнеть и не давало покоя. В какой-то момент Ланг показал мне альбом с фотографиями Эстеллы, загорающей без купальника. Чуть позже я взял альбом, выскользнул из комнаты — мне хотелось думать, что незаметно, хотя я и знал, что Ланг видел меня краем глаза, — и заперся в ванной. Мало того, прежде чем выйти из ванной, я вытащил одну из фотографий Эстеллы и сунул в задний карман джинсов. Когда на следующее утро я проснулся у себя дома на окраине с фотографией Эстеллы в кармане, щеки мои зарделись от стыда, но я уже ничего не мог с этим поделать. И вот теперь, три месяца спустя, в этот августовский вечер, Ланг унижал меня в присутствии своих друзей. Он принялся рассказывать о том, как «Конни все лето дрочил перед фотографией Эстеллы». Потеряв дар речи, я с трудом сдерживал слезы и был рад, что в сумерках не видно моего лица. Некоторые парни, из числа самых верных приспешников Ланга, готовых вылизывать его туфли в случае, если он вляпается в собачье дерьмо, тыкали в меня пальцем и бешено ржали. Однако остальным было явно неловко, они молчали, опустив глаза, а одна девушка тихо сказала своему парню:

— Может, уже хватит? Что он себе позволяет?

Когда Ланг наконец закончил, я попытался поймать его взгляд, и мне это удалось, но глаза его оказались совершенно пустыми. Вернее, в ту минуту в его глазах поселился кто-то другой.

Я не хочу демонизировать Ланга; я пытаюсь зафиксировать на бумаге сложность его натуры. Он извинился за свою выходку на Алькатрасе на следующий же день. Он был бледен, но собран, и раскаяние его не вызывало сомнений. Когда Эстелла оправилась после своего первого кризиса, мы стали с ней встречаться. Я горячо любил ее, и мы были вместе без малого семь лет. Ланг никогда не рассказывал ей о том случае с ее фотографией из альбома и никогда не напоминал мне об этом шутки ради даже с глазу на глаз. В то лето, когда Ланг со своей женой Анни, Эстелла и я отдыхали на Алькатрасе в последний раз, мы высекли наши имена на скале, что высилась над тем самым пляжем, где он однажды унизил меня. Это случилось вскоре после рождения Юхана, незадолго до того, как Стиг Улоф и Кристель продали остров. В то время Ланг был сама благопристойность: молодой отец и студент университета. Человек, который, возможно, уже почувствовал в себе незаурядный талант, но еще не успел стать его жертвой. Он помогал мне и словом, и делом в моих отношениях с Эстеллой. Ланг сам видел, как счастлива она была в те годы. Она была спокойна и полна энергии, изучала историю искусств и пела в хоровой капелле, и даже смерть отца не выбила ее из колеи. Когда Эстелла оставила меня несколько лет спустя, я поначалу решил, что она сочла меня недостойным стать членом их семьи, — настолько велик был мой комплекс неполноценности, приобретенный за годы взросления рядом с такими людьми, как они, такими недоступно умными, привлекательными и светскими. Примерно через полгода после того, как Эстелла заболела во второй раз, мы с Лангом сидели в баре, и я высказал ему свое предположение. Он с грустью посмотрел на меня:

— Как ты можешь говорить такое? Ты же был у нее в больнице и сам видел, в каком она состоянии. Она знала, что снова заболеет, и хотела избавить тебя от обузы. Неужели ты этого не понимаешь?

После того как Ланг прочитал первый черновик этой истории, я посетил его в тюрьме. Мы поругались, или, вернее, Ланг был вне себя от бешенства. Он швырнул мою рукопись вверх и смотрел, как листы опускаются на пол. Ему не сиделось на месте, он метался по комнате взад и вперед и орал на меня порой так громко, что охранники уже были готовы положить конец нашей встрече.

Больше всего Ланга возмутила та часть, которую вы только что прочитали, и часть эта в первой версии была точно такой же. Во время нашей встречи в тюрьме он обозвал мои размышления о юности «некрофилией» и обвинил меня в том, что я по-прежнему одержим Эстеллой. Он спросил меня, почему я до сих пор не могу простить ему того, что случилось однажды летом, когда нам было всего по семнадцать лет.

Не устраивали его и конкретные детали: ему не понравилось частое использование прямой речи, а моя манера изложения событий показалась ему неуклюжей и громоздкой. Кроме того, он решил, что я с самого начала уделяю слишком много внимания Марко, тем самым умаляя свободу, нежность и страсть первого года их отношений с Саритой.

— Я просил тебя написать историю любви, а не преступления! — кричал он, а я отвечал ему:

— Сожалею, но мне кажется, что одно неразрывно связано с другим.

Мы с Лангом, как я уже говорил, разные. Я признаю, что чрезмерно увлекаюсь погоней за словами, которые, как мне представляется, могут воссоздать жизнь во всем ее великолепии, богатстве красок и форм. В отличие от меня, Ланг одарен, и его дар заключается в умении добиваться большего эффекта, позволяя словам блуждать вокруг да около, лишь намеками прикасаясь к действительности.

Я не виню Ланга за эту вспышку гнева. И все же, записывая его историю, я с самого начала старался, старался до такой степени, что порой мне казалось, будто пишу я не сам, будто я пишу чужими словами, в чужом ритме.

Пора мне уже объясниться: Ланг разорвал отношения со мной. Я продолжаю повествование без его разрешения, то есть совершенно незаконно.

 

14

В течение нескольких недель после выходных, проведенных в захолустной гостинице, Ланг пребывал — и это его собственные слова, достаточно пошлые сами по себе и уж тем более в устах представителя литературного авангарда, — на седьмом небе. Он только и думал о том, как они с Саритой станут жить вместе, и даже повез ее смотреть апартаменты в новом роскошном доме на Мерикантовэген в Тэлё. Но Сарита чувствовала себя неловко, качала головой, и все закончилось косметическим ремонтом кухни и гостиной на Скарпшюттегатан. Пока велись работы, Ланг перебрался к Сарите и однажды ей заявил:

— Когда управятся на Скарпшюттегатан, мы можем сделать ремонт и здесь. Смотри, потолок уже обваливается, давай все перекрасим, тогда и комнаты будут выглядеть просторнее…

— Минуточку, — сказала Сарита, — мне кажется, ты кое-что забываешь.

— А в чем дело? — спросил Ланг. Он уже привык к резкой смене ее настроения и приступам отчужденности. — Ты хочешь напомнить мне, что это не моя квартира?

— Нет, я хочу напомнить тебе, что это не моя квартира, — сухо сказала Сарита. — На самом деле она принадлежит приятелю Марко.

— Так позвони ему и спроси разрешения, — не отставал Ланг. — Думаю, он будет только рад. Ведь его собственность станет дороже.

— Я не могу себе это позволить, — сказала Сарита.

— Ничего, — сказал Ланг. — Расходы я беру на себя.

— Я не могу себе это позволить! — повторила Сарита, и голос ее на этот раз был колючим, как битое стекло.

Первое лето Сариты и Ланга было солнечным и теплым. Позже Ланг вспоминал июнь и июль как долгие светлые месяцы: пыльные дни и ленивые разговоры, посещение бассейна и парка Боргбаккен вместе с Миро, бесконечные белые ночи с песочно-соленым запахом загорелой кожи и возбуждающими любовными стонами Сариты.

Однажды вечером Ланг пообещал встретить Сариту с Миро в парке Сибелиуса. Ланг немного опоздал, и, когда пришел, они уже были там. Миро играл в салки с каким-то мальчишкой в тени высоких деревьев, а Сарита, расположившись на зеленой скамье, читала «Дневник Бриджит Джонс». Солнечный свет касался ветвей берез и темных волос Сариты, в то лето украшенных спереди ярко-рыжей прядью. На ней были светлая рубашка с широким воротом, черные брюки и дорогие кроссовки из «Юнион Файв». Она так увлеклась чтением, что страшно испугалась, когда Ланг, подкравшись сзади, поцеловал ее в щеку. А потом у нее весь вечер было плохое настроение: в ответ на шутку Ланга, что она сидит в парке с «Бриджит Джонс», в то время как дома на ночном столике ее дожидаются романы Макьюэна, Оутс и Снельман, Сарита раздраженно ответила, что только лицемеры вроде него пытаются убедить весь свет, будто они слишком умны для того, чтобы иногда полистать что-нибудь легкое и развлекательное.

А потом был еще один вечер. Ланг, вернувшись в город после недельной командировки, решил пригласить Сариту в дорогой ресторан в центре города. За столиками рядом с ними сидели люди в сшитых на заказ костюмах и изящных платьях, а среди костюмов присутствовал один из самых известных министров финского правительства. И вдруг Сарита откинулась на спинку стула, задрала легкую блузку и показала Лангy крошечную серебряную серьгу, которой она украсила свой пупок, пока его не было. Ланг посмотрел на серьгу, на загорелый живот Сариты и краем глаза заметил, что министр за соседним столом тоже уставился на голый живот его возлюбленной глазами, круглыми от возбуждения.

А потом была еще ночь, когда Миро уехал к матери Сариты в Вирдоис, где у ее нового мужа Хейкки был летний домик, а Сарита с Лангом выпили три бутылки вина в баре Вестрахамнен и провели ночь в отремонтированной квартире Ланга. Когда они завалились в постель, Ланг вдруг вспомнил, как они в первый раз болтали ночь напролет и Сарита уснула у него на диване, а он смотрел на нее все утро и думал, сможет ли когда-нибудь прикоснуться к ней. Теперь она держала его возбужденный член в руке так, словно это был ее талисман, и казалось, для нее все было ясно с самой первой минуты их знакомства. Она тихо рассмеялась, и Ланг спросил:

— В чем дело? Что смешного?

— Как это нелепо, — сказала она. — Он пульсирует, он полон жизни, но все равно ему скоро конец.

— Что значит скоро? — спросил Ланг пьяным, печальным голосом и почувствовал, что эрекция его ослабевает. — Я не настолько стар, черт возьми.

— Я хочу сказать, в сравнении с вечностью, — ответила Сарита, но было уже поздно.

Ланг лег на другой бок, свернувшись калачиком, так что Сарите пришлось отпустить его член, и пробурчал:

— Избавь меня в дальнейшем от сравнений с вечностью. Терпеть не могу, когда ты такое говоришь. Меня это бесит!

Сарита села в постели и лизнула ухо Ланга.

— Вообще-то, Ланг, у тебя больше общего с котами, — сказала она. — Я ни за что не могу представить тебя с эрдельтерьером на поводке.

Ланг мгновенно смягчился, откинулся на спину, погладил ее грудь и спросил:

— А это плохо?

Сарита не ответила на его вопрос, она только сказала:

— Продолжай, не останавливайся.

— Разве плохо быть похожим на кота? — переспросил Ланг.

— Нет, — сказала Сарита, тяжело дыша, — это может быть даже… привлекательно.

Ланг посмотрел на Сариту, склонившуюся над ним в тусклом свете. Его захлестнуло чувство великой, головокружительной любви к жизни, и он вдруг ощутил необходимость исповедаться, быть предельно откровенным.

— Мужчина никогда не знает, где проходит эта граница, — сказал он, продолжая ласкать Сариту. — Вот только что он был сексуальным, или похожим на кота, или еще каким-нибудь необыкновенным, и вдруг оказывается, что он уже перешагнул черту и превратился в развратного старика. Нелегко найти в себе силы оставаться самим собой, и чем старше становишься, тем тяжелее это дается.

Сарита ответила не сразу. Она снова положила руку на его член, который постепенно возвращался к жизни, словно позабыв о том, что он смертен, и наконец сказала:

— Глупенький, глупенький Ланг. Мой глупенький, глупенький Ланг.

В конце июля того же года я уехал из нашего с Габи домика в шхерах Экенеса и вернулся в город: у меня была назначена встреча с издателем, а кроме того, я собирался отредактировать немецкий перевод моего очерка, посвященного описанию жизни городских пригородов в современной финской литературе. Вечером второго дня я случайно повстречал Ланга и Сариту возле теннисных кортов в Эдесвикене. Это был единственный раз, когда я видел их вместе за все время их отношений. На Ланге были солнцезащитные очки в тонкой золотой оправе, седеющие волосы зачесаны назад и намазаны гелем — так он обычно менял свою внешность, когда не хотел, чтобы его узнавали. Выглядел он даже слишком хорошо. Увидев его таким загорелым и подтянутым, я не мог не вспомнить, какой у него был скверный вид, когда он гостил у нас ровно два года назад: ввалившиеся глаза, тучное тело, черные сигарильо одна за другой, привычка смотреть на часы каждые десять минут и каждый час ловить новости на нашем старом транзисторном приемнике.

Мы зашли выпить пива, если мне не изменяет память, в маленькую забегаловку, где столики и стулья были выставлены прямо на пыльную Мекелингатан. Мы с Лангом не виделись больше года, но говорили о вещах самых что ни на есть будничных: о бадминтоне, о книгах наших коллег, которые должны были выйти осенью, и дальше в том же духе. Сарита больше помалкивала, но слушала наш разговор внимательно. В одном из писем, что Ланг прислал мне из тюрьмы, он признавался — наверняка с кривой усмешкой, — что вечером того же дня рассказал Сарите обо мне, о нашей долгой дружбе, о моих отношениях с Эстеллой, и охарактеризовал меня как «порядочного человека и хорошего друга, который одновременно представляет собой посредственность, склонную завидовать истинным талантам».

Мы допивали уже по третьей, последней бутылке пива, когда Сарита извинилась и покинула столик в поисках дамской уборной. Когда мы остались одни, Ланг не удержался от вопроса: «Как она тебе?» — и проводил ее многозначительным взглядом. Я одобрительно кивнул. Вдруг Ланг серьезно посмотрел на меня и сказал:

— Я всегда чувствовал себя обделенным в том, что касается любви. То немногое, что имел, я еще в молодости растратил на Анни и Юхана. По крайней мере, так мне казалось до недавнего времени. — Потом он меланхолично улыбнулся и спросил: — Сыграем в цитаты?

— Давай, — сказал я. Еще со школьной скамьи мы с Лангом любили озадачить друг друга малоизвестными литературными цитатами, и я, разумеется, почти всегда проигрывал.

— I wouldn’t want my youth back, — по-английски с расстановкой начал Ланг. — Not with the fire in me now.

— Haven’t got the faintest, - тоже по-английски ответил я после секундного размышления.

— Беккет, — самодовольно сказал Ланг. — Читай классику, Конни. Это развивает.

Второй вторник августа выдался невыносимо жарким и душным. По графику Ланг должен был записывать первый в новом сезоне выпуск своей передачи, а потом лететь в Куопио, чтобы принять участие в футбольном матче знаменитостей вместе с бывшим певцом и барменом Векку, актером Суосало, писателями Хотакайненом и Райтгилой, ведущим программы новостей Линдом и другими известными людьми. Ланг собирался задержаться в Куопио до воскресенья, однако прямо перед началом записи, спускаясь бегом по лестнице, чтобы купить в кафетерии сандвич, он сильно подвернул ногу. Запись перенесли на час, но, после того как был вызван врач, наложена повязка и принято болеутоляющее, Ланг отыграл свое шоу, практически не отклоняясь от заданного формата — пришлось только обойтись без заключительного монолога.

Как только Ланг повредил ногу, он сразу же связался с организаторами футбольного матча и сообщил о форсмажорных обстоятельствах. Потом он решил удивить Сариту. Миро еще не вернулся от бабушки, и Ланг вообразил себе романтический ужин при свечах, изысканные блюда и бутыль хорошего красного вина. Когда съемка закончилась, он доковылял до подземной парковки, выехал из Эстра-Бёле и направился через Тэлё в центр города. В «Стокманне» он купил еду и вино, доехал до Бергхэля, припарковал свою «селику» на Осторьет и дохромал два квартала до дома Сариты. Когда лифт с грохотом поехал наверх, Ланг услышал громкие голоса. Он с сочувствием подумал о молодой паре на четвертом этаже — она с младенцем, он с любовницей — и с удовольствием представил себе, как сейчас расслабится с бокалом вина, вместо того чтобы носиться взад-вперед по футбольному полю. Но, продолжая подниматься на лифте, он понял, что на четвертом этаже тихо, и чем выше он поднимался, тем отчетливее становились голоса. И лишь после того, как он вышел из лифта и поставил тяжелые сумки с покупками на пол, чтобы достать ключи, до него дошло: шум доносится из квартиры Сариты. Ланг замер. Звуки эти неприлично усиливались голыми стенами лестничной клетки. Они отдавались эхом у него в голове, и жизнь его тоже вдруг зазвучала пустым и гулким эхом, словно Ланг всегда жил на дне колодка, но только что впервые осознал это. Он почувствовал, как его обостренное, обнаженное и полностью парализованное сознание, покинув собственное тело, прислушивается к удивительному многоголосию. «Да! Да! — задыхалась Сарита, но в следующее мгновение уже стонала, моля о пощаде и приказывая одновременно: — Нет!.. Нет!.. Прекрати! Не так! Не так!» Мужской голос тем временем ворчал, выл, а иногда даже бормотал короткие фразы, смысл которых ускользал от Ланга, обращенного дикими воплями Сариты в соляной столп. И вдруг Ланг почувствовал, что у него эрекция, что он невероятно возбудился, и, как сказал он позже, описывая мне этот вечер, наверное, самым унизительным было именно то, что их голоса, глухие удары о стену и скрип кровати не только оскорбили, но и возбудили его. Ланг не смог удержаться от обычной для него попытки проанализировать ситуацию со стороны: он предположил, что, возможно, его глаза, так же, как и глаза многих людей, уже утомлены и пресыщены обилием обнаженной молодой плоти, которая последнее время с такой готовностью выставляет себя напоказ, и единственное, что еще способно по-настоящему искушать и завораживать, так это возможность слышать, как другие занимаются любовью, и не видеть этого.

В конце концов Ланг вышел из ступора, поскольку буря за дверью никак не утихала. Глухие удары участились, а крики восторга и жалобные стоны Сариты слились в непрерывное бормотание, словно она не помнила себя и уже близился оргазм. Услышав это, Ланг пришел в бешенство. «Какого дьявола! Черт возьми!» — шипел он сквозь стиснутые зубы, пока доставал ключ и вставлял его в замок, но, когда он отпер дверь и дернул ее, она оказалась закрыта изнутри на цепочку и приотворилась лишь сантиметров на десять. Встретив неожиданное препятствие, Ланг выронил ключ, и дверь с грохотом захлопнулась. В квартире воцарилась тишина. Тихо стало и на лестничной площадке. Ланг заметил теплый солнечный свет, который падал на лестницу через стеклянные двери балкона. Прислушался к отдаленному гулу машин на Хельсингегатан. Он не понимал, зачем они закрыли дверь на цепочку, если Миро еще не вернулся, а Сарита знала, что Ланг улетел дневным рейсом в Куопио. Он стиснул ключ в потной руке, снова отпер дверь, приоткрыл ее, насколько смог, и закричал в гневе и отчаянии: «Чем, черт возьми, ты там занимаешься, Сарита! Открой дверь! Открой дверь сейчас же!» У него не было никаких сомнений относительно личности мужчины в квартире, он сразу догадался, кто это, он догадывался об этом с самого начала их отношений и теперь, будучи поставлен перед фактом, вспомнил все подозрения, которые мучили его в прошлом году. Из квартиры не доносилось ни звука. «Открой дверь, черт возьми, нам надо поговорить! — отчаянно кричал Ланг. — Открой дверь!»

Вскорости к двери подошел крепкий коротко стриженный мужчина среднего роста. Ланг сразу узнал это лицо и острый взгляд, хотя теперь у него была другая прическа. Марко небрежно повязал на бедрах махровое полотенце, которое весьма недвусмысленно торчало спереди.

— Чего тебе надо, Ланг? — грозно спросил Марко.

Ланг разглядел странные, витые татуировки на его сильных руках.

— Я хочу поговорить с Саритой, — сказал он.

Марко прислонился к стене рядом с дверью и скрестил руки на груди. Он смотрел на Ланга с презрением, но молчал. Из спальни доносились тихие всхлипывания.

— Дай мне поговорить с ней, — повторил Ланг. — Дай мне поговорить с ней, черт возьми, я же слышу, что она плачет!

— Не валяй дурака, Ланг, — сказал Марко. — Ничего теперь не поделаешь. Ты же должен был находиться в Куопио. Сегодня ты здесь лишний.

— Открой дверь! — крикнул Ланг. — Открой дверь, сукин ты сын!

— Ты и правда хочешь, чтобы я открыл дверь и отделал тебя так, что ты несколько недель не сможешь появиться на телевидении? — спокойно поинтересовался Марко. — Ты этого хочешь?

Не говоря ни слова, они уставились друг на друга через дверной проем. Ланга охватил страх, и он отвел взгляд.

— Уходи, Ланг, — сказал Марко и захлопнул дверь. Услышав шаги за дверью, Ланг понял, что Марко вернулся в спальню.

Ланг оставил пакеты с едой и вином возле двери и вышел из подъезда на улицу. Был теплый летний вечер, и по дороге домой Ланг миновал десятки кафе под открытым небом с шумной и беспечной публикой. Он проходил мимо пьяниц и молодых, приятно пахнущих людей с милыми лицами. Шел он медленно и неуклюже, как будто вдруг стал много старше. Он прихрамывал на больную ногу, но боли не чувствовал. Так он дохромал через весь город от Хельсингегатан до Скарпшюттегатан, чтобы оказаться в своей только что отремонтированной квартире, где еще пахло свежим деревом и краской.

 

15

После этого нечаянного открытия Ланг сразу же спрятал голову в песок. Поначалу обе стороны хранили молчание, потом Сарита попыталась связаться с Лангом, а когда поняла, что он отказывается отвечать, проявила настойчивость. Она писала ему по электронной почте, отправляла на мобильный и оставляла сообщения на автоответчике, пыталась выйти на него через редакцию его телепрограммы и через его издателей. Но Ланг игнорировал ее попытки и, словно зомби, машинально и методично, стирал все ее сообщения, даже не читая и не прослушивая. Точно так же он избегал общения со всем остальным миром. Через несколько недель после шока он отправился в ежегодное плавание с дядей Харри и удивил его своим безразличием ко всему и полной отрешенностью. В первый же вечер, когда они бросили якорь в лагуне с огромными плоскими валунами, Ланг отказался от виски и джина и молча смотрел, как дядя Харри изучает звезды в свой телескоп. На вопрос дяди Харри о делах любовных Ланг ответил лишь печальной и задумчивой улыбкой, так и не сказав ни слова. А когда Харри рассказал ему о своем разговоре с матерью Ланга и что он и его жена Мари готовы взять к себе Эстеллу после клиники, Ланг никак не отреагировал на это известие, хотя еще месяц назад оно показалось бы ему трогательным и внушающим надежду.

Он злился на Сариту лишь до конца недели, писал мне Ланг из тюрьмы. По его собственным словам, он был даже поражен, как быстро прошло чувство гнева. Наоборот, он был исполнен самообладания и поглощен самоанализом, словно в его жизни наступил решающий момент, когда необходимо разобраться в своем прошлом, чтобы произвести переоценку ценностей и обрести второе дыхание. В самые первые недели его беспокоил тот факт, что он, по его собственным словам, «униженный и выставленный на посмешище свежеиспеченный рогоносец», возбудился, стоя перед дверью и слушая, как Марко и Сарита занимаются любовью.

Его мучило подозрение, что он сексуально ненормален, что он стал, а может, всегда был извращенцем. Он вспоминал такие эпизоды из своей жизни, когда ему поневоле приходилось быть свидетелем пикантных ситуаций и это возбуждало его похоть. Однажды на литературной конференции в Лиссабоне ему по ошибке сняли номер в почасовом отеле, и теперь он вспомнил, как на него действовали профессиональные вздохи и стоны проституток и похотливое словоблудие на вкрадчивом португальском, пока он лежал по другую сторону тонкой перегородки. Он вспомнил, как в молодые годы плавал на пароме в Швецию и спал в общей каюте, а рано утром видел, как на верхней койке через проход подростки занимались любовью. Он вспомнил, как работал над своим вторым романом в съемной квартире на Франценсгатан, а его рыжеволосая соседка мастурбировала больше часа так, что ее возбужденные стоны слились в скорбный плач, который никак не давал ему работать, несмотря на все попытки сосредоточиться. И когда Ланг размышлял обо всем этом, воспоминания порой настолько возбуждали его, что он доставал свой член и начинал мастурбировать. И в такие минуты он иногда с горечью и иронией думал, как всего несколько недель назад он воображал, будто этот член, который он сейчас сжимает в руке, весьма умеренных размеров и порой тяжелый на подъем, мог сделать Сариту счастливой, словно был единственным и неповторимым, а не одним из миллиардов подобных ему мужских органов.

По прошествии некоторого времени стыд у Ланга прошел, а на смену ему пришли другие чувства. Он перестал размышлять о своем теле и желаниях и стал проклинать себя за наивность, пытаясь найти объяснение тому, что произошло. Он спрашивал себя, почему, несмотря на свой возраст и опыт, он не разоблачил Сариту раньше, тем более что доказательств ее двуличия, порой даже слишком очевидных, всегда было предостаточно: загадочные чашки с недопитым кофе, путаные рассказы Миро, чужой запах, который он чувствовал время от времени в квартире Сариты, постоянный отказ Марко от встречи с Лангом, уклончивые и раздраженные реплики Сариты в ответ на вопросы, как она провела время в его отсутствие.

В другое время его посещали мысли о том, что все люди скрывают свою тайную ипостась под маской повседневности. Ипостась эта — древняя, безымянная и безличностная — всеженская и всемужская. Каждая такая ипостась хранит в себе черты всех людей, когда-либо живших на земле, и потому является носителем атавизмов, определяющих поступки и стремления, совершенно неуместные в современном мире, но свойственные всем без исключения — кому в большей, кому в меньшей степени. Даже Сарита скрывала подобную ипостась под маской знакомой ему и привычной Сариты. Ланг возомнил, что Марко всегда имел доступ к ее тайной и безымянной ипостаси, в то время как ему самому было в этом отказано. И мысль эта, признавался Ланг, вместо того чтобы усиливать муки ревности, по непонятной причине казалась ему утешительной.

Посреди этого разброда мучительных мыслей, воспоминаний и умозрительных построений Ланг был вынужден вернуться к работе: он начал новый, седьмой сезон «Сумеречного часа». Однако на этот раз все пошло наперекосяк с самого начала. Похоже, Ланг утратил интерес к работе и способность принимать решения еще на стадии планирования. Он больше не готовился к своим интервью с прежней тщательностью. К тому же он не поладил с В. П. Минккиненом и новым режиссером студии, бородатым ветераном телевидения, который сменил на этом посту бывшую любовницу Ланга. Даже его экранный образ, то, чем он всегда гордился, теперь казался механическим и лишенным вдохновения, словно у Ланга больше не было сил выслушивать ответы своих собеседников. Провал не заставил себя долго ждать, и все участники проекта скоро поняли, что «Сумеречный час» доживает свои последние дни. Многие были не на шутку удивлены, поскольку прекрасно помнили блестящий успех прошлого сезона.

После провала те, кто был в курсе, а среди них и В. П. Минккинен, решили, что всему виной личный кризис Ланга. Но если взглянуть на произошедшее со стороны, легко заметить, что конец «Сумеречного часа» был предопределен не только плохой работой ведущего. На исходе тысячелетия в средствах массовой информации значительно усилилась тенденция к инфантилизму. Телеканалы разных стран один за другим стали обзаводиться собственными ток-шоу в подражание ребячливым кривляньям Джея Лено и Конана О'Брайана. Эти каналы выпускали в эфир, по сути, фашистские спортивно-развлекательные программы, такие, как «Робинзон» и «Оставшийся в живых», а также унизительные пип-шоу, вроде «Большого брата», и азартные игры, типа «Алчности» и «Кто хочет стать миллионером?». Но вскоре телевизионные магнаты, увлеченные борьбой за рекламодателей и аудиторию, должно быть, поняли, что и этого мало. Им понадобились еще более примитивно-инфантильные формы, чтобы на полчаса-час купить себе внимание зрителей, ерзающих в своих креслах с пультом в руке. Настало время таких программ, как «Мировые рекорды Гиннесса» или «Невыполнимая задача», «Издалека» или «Придурок», — и вот уже целые каналы, Moon и ATV, стали впадать в детство. Дальнейшее развитие этой тенденции привело к тому, что возраст идеальной телезвезды сократился до двадцати одного года. Еженедельные газеты и телевизионные приложения жадно набросились на новых телегероев: посвященные им страницы и развороты пестрели их перлами вроде: «Каждый сам кузнец своего счастья» и «Секс с малолетками — это дело вкуса». В результате и Ланг, и безукоризненно интеллектуальный формат «Сумеречного часам стали казаться безнадежно устаревшими, что незамедлительно привело к падению рейтинга и невниманию прессы: никто больше не желал приукрашивать имидж телезвезды и романиста Кристиана Ланга.

Когда В. П. Минккинен получил рейтинги за сентябрь, ему стало не по себе. Он знал, что эти цифры лягут на стол начальства, а оно в свою очередь доведет их до сведения угрюмого пятидесятипятилетнего владельца компании Мерио, бывшего хиппи образца шестидесятых, который решил делать деньги и в конце концов стал могущественным медиамагнатом. Минккинен знал, что некоторые приближенные лица уже давно советуют Мерио прикрыть «Сумеречный час», и потому решил обсудить положение дел с Лангом наедине. Они встретились в офисе производящей компании, шестью этажами выше студии в Эстра-Бёле, и Минккинен начал разговор с вопроса:

— Знаешь, в чем была наша главная ошибка?

— Если бы. — Ланг зевнул и уставился в окно. Было десять часов утра, а он начал прошлую ночь в «Тапасте», продолжил в «Соде», усугубил на «10-м этаже» и закончил в «Манале» около четырех утра.

— Мы не стали продавать тебя вместе с передачей с самого начала, — сказал Минккинен. — Надо было назвать шоу твоим именем.

Ланг еще раз зевнул и промолчал. Он провел рукой по волосам и стал с интересом наблюдать за рыбками в аквариуме.

— Нельзя же так, Криде! Возьми себя в руки! — резко сказал Минккинен и для убедительности постучал костяшками пальцев по столу. — Ты же в отключке.

— «В отключке»? В каком смысле «в отключке»? — рассеянно пробормотал Ланг.

— Я серьезно, Ланг, — задыхаясь, продолжил Минккинен. — Ни одно солидное издание, даже те, что принадлежат Мерио, больше не желает писать о тебе хвалебные отзывы. Я уже не могу пропихнуть твое имя даже в журнальные анкеты, типа «мои любимые книги», «мое жизненное кредо», «десять вещей, без которых я не могу жить»… они вообще не хотят использовать твое имя. Был только один звонок из редакции «Сейски». До них дошли слухи, что ты спишь с малолетней матерью-одиночкой из Бергхэля.

— Она не малолетка, Ви-Пи, — ответил Ланг. — Ей двадцать семь.

— Да это не важно, — раздраженно сказал Минккинен. — Суть в том, что тебе надо вести себя осторожнее.

— Они почуяли кровь? — спросил Ланг.

Минккинен многозначительно кивнул:

— Думаю, да. У нас был уговор, но они готовы его нарушить. Теперь их интересуют твои грехи, а не добродетели.

— Я не понимаю… — забормотал Ланг, но решил не продолжать.

— Чего ты не понимаешь? — резко спросил Минккинен и требовательно посмотрел на Лапга.

— Почему общественное мнение должно обязательно впадать в крайности? — сказал Ланг. — Почему тебя либо носят на руках, либо втаптывают в грязь, словно третьего не дано?

— Потому что народ у нас ленивый и подлый, — отрезал Минккинен. — Что ты можешь им предложить? Чем ты можешь похвастаться? Новой книгой или… а как там твой мальчик? Он, кажется, заканчивает школу? Это можно преподнести…

— Прекрати! — сказал Ланг. — Он окончил школу в прошлом году и теперь в Лондоне.

— Ты, разумеется, мог бы показаться в свете с подходящей красоткой, — с воодушевлением продолжил Минккинен, не слушая его. — Пока еще не перевелись желающие совершить круг почета с тобой на пару. Как тебе, скажем, Маннила? Она снова свободна, а в декабре у нее премьера и…

— Черт возьми, Ви-Пи, давно ли ты стал сутенером? — вдруг завелся Ланг. — Я уже сыт по горло этим дерьмом! Меня вышибли с ринга какие-то сопляки, поддатые скейтбордисты, которые только и знают, что трясут своими причиндалами перед прессой и оскорбляют гостей. А ты хочешь, чтобы я — я! — унижался ради того, чтобы попасть на страницы таблоидов, которые боготворят этих двадцатилетних недоумков! Ни за что, Ви-Пи! Не дождешься!

— Послушай меня, Криде! — терпеливо сказал Минккинен. — Эти сопляки отнимают у нас зрителей…

— А мне плевать! — перебил его Ланг. — Я человек, способный думать, а не машина, сконструированная, чтобы обрабатывать общественное мнение и подчиняться ему.

— Да, — произнес Минккинен неожиданно холодным тоном, — ты только и способен, что думать, а задницей своей пошевелить уже не можешь. Неужели это все из-за бабы?

— Идиотский разговор! — зло сказал Ланг. — Кто из нас спятил, Ви-Пи?

— Лично у меня на этот счет нет никаких сомнений, — заносчиво ответил Минккинен. — Сомневаешься ты, Ланг.

— Спятил или нет, — сказал Ланг устало, — но я ухожу. Всего хорошего, господин продюсер.

— Отлично, вали, — пробормотал Минккинен, когда Ланг встал, взял пальто и направился к двери. — Проваливай, трус несчастный. Дерьмо разгребать мне придется в одиночку.

В тот же вечер Ланг сидел за столиком у окна в «Карусели» на набережной Хавсхамнен. Он видел, как вспыхнуло и погасло октябрьское небо над островом Друмсё, видел, как луна повисла бледножелтым серпом над низкими пакгаузами Бюсхольмена. И думал: «Ви-Пи мне больше не друг. Он стал термитом, еще одним термитом, пожирающим мою душу».

Когда стемнело, он пошел не домой, а в кабинет, который снимал на Виллагатан. Пока компьютер подключался к серверу, Ланг думал о том, что уже давно не заходил сюда, чтобы писать. В его электронном ящике было три новых сообщения: примирительное — от В. П. Минккинена, обеспокоенное — от Анни (она писала, что разговаривала с Юханом и ей «послышалось, будто он в плохой форме») и еще одно — от Сариты (в строке «тема» было набрано: Ты серьезно решил никогда больше не отвечать мне?). Для начала Ланг отправил две строчки Минккинену: «Possessing an acute perception is not the same а being mad. But sometimes possessing an acute perception can drive you mad». Затем он написал длинное, доброжелательное письмо Анни, с которой не разговаривал уже больше года, и попросил прислать побольше сведений о Юхане. И наконец, удалил письмо Сариты, не читая его, после чего сразу же «очистил корзину» — он, Кристиан Ланг, был не из тех, кто прогибается.

 

16

В среду, морозным и ветреным вечером, всего через неделю после ссоры с Минккиненом, Ланг возвращался домой после очередной неудачной записи «Сумеречного часа». Дождь лил как из ведра, ветер яростно трепал полуголые деревья, в узких переулках и парковых аллеях лежали глубокие тени. Темные сутулые фигуры редких прохожих сновали по пустынным улицам, отчего город напоминал фильм Фрица Ланга, в котором всех убийц одновременно выпустили на свободу. Из-за позднего часа все парковки были заняты, поэтому Лангy пришлось оставить «селику» у самой Виллы Энси. Несколько сот метров до Скарпшюттегатан он прошел пешком. В лицо хлестал дождь, дул северный ветер, и Ланг не мог отделаться от неприятного чувства, что за ним кто-то следит. Открыв железную калитку, он вошел во внутренний дворик и увидел высокого мужчину в армейской куртке, который стоял возле дальней стены. Сердце Ланга заколотилось от ужаса: он был уверен, что это первый в его жизни сталкер и ему сейчас придет конец. Мужчина не двигался с места. Ланг в ужасе направился к подъезду, в одной руке он держал ключ, другую сжал в кулак. Мужчина был длинноволосый и худой: если он и не сталкер, то, вероятно, наркоман, которому нужны деньги на дозу. Ланг хотел проскользнуть внутрь и захлопнуть за собой дверь, прежде чем незнакомец нападет на него. Но когда Ланг уже стоял возле двери, что-то в этом жалком человеке привлекло его внимание, и он неуверенно спросил: «Юхан?» И тут Ланг увидел, что незнакомец боится не меньше, чем он сам: из темноты послышалось испуганное и робкое: «Папа?»

Общими усилиями Ланг и Анни устроили Юхана в наркологическую клинику в Северном Эсбу. Впервые за более чем десять лет они делали что-то вместе. Им было необходимо это хрупкое перемирие: за год, прожитый в Лондоне, Юхан успел пристраститься и к экстази, и к амфетаминам, так что его состояние, как и подозревала Анни, внушало серьезные опасения.

Тревога за Юхана на некоторое время отвлекла мысли Ланга от Сариты, и он с бессознательным упорством игнорировал все ее попытки связаться с ним. На работе он стал еще более рассеянным и безразличным; было ясно, что отношения с Минккиненом испортились окончательно: теперь команде «Сумеречного часа» оставалось лишь продержаться до конца мая, когда будет записана и выпущена последняя передача.

Кроме Юхана, Ланг думал об Анни. С того времени, как они расстались, он впервые увидел в матери своего отпрыска цельную гармоничную личность, а не просто умную сучку, которая обливала его грязью по телефону. За одиннадцать бурных лет совместной жизни они порядочно надоели друг другу, кроме того, Анни не могла простить Лангу его частые, как выяснилось, измены. После развода они поддерживали связь лишь ради того, чтобы Юхан, который жил с Анни и ее новой семьей, общался с обоими родителями. Но вот сейчас не прошло и месяца, а бывшие супруги уже дважды пообедали и один раз поужинали вместе. И хотя во время этих встреч они в основном обсуждали, как лучше помочь Юхану, Ланг, разумеется, размышлял и об Анни. Он отметил, что она стала неважно говорить и писать по-шведски. Трое детей Анни от второго мужа, трудяги-юриста, говорили в основном по-фински. Сама Анни возглавляла отдел информации в крупной фармацевтической компании. Таким образом, и в личной, и в профессиональной жизни финский был для нее первым языком. Ланг вспоминал, что, когда они занимались любовью, сдержанная, воспитанная Анни превращалась в похотливое существо и в минуты сладострастия сыпала скабрезными словечками и забористыми ругательствами. Ланг подумал, что, наверное, теперь Анни произносит те же слова по-фински. Интересно, размышлял Ланг, доводилось ли Анни хоть раз испытать чувство, которое испытывал он: двуязычный человек теряет все самое сокровенное, лишается языка для выражения истинной любви и истинного ощущения жизни, а потому все слова, произносимые во время любовного действа, звучат для него фальшиво и неискренне, словно он предпочел бы какой-то средний язык. Ланг хотел спросить Анни об этом, но не осмелился, вопрос показался ему слишком уж интимным.

Ланг не мог не отметить, как похорошела Анни. Это была какая-то отточенная и зрелая красота. В сочетании со спокойствием, обретенным благодаря удачной профессиональной карьере и счастливому замужеству, эта красота казалась совершенно естественной, но в то же время обескураживала Ланга. Их общее прошлое и необходимость вместе заботиться о Юхане заставили его по-новому взглянуть на Анни. Ланг вдруг понял, что они вполне могли бы и дальше жить вместе и любить друг друга, будь у них побольше терпения и снисходительности лет десять назад. И после всех этих приятных размышлений об Анни роман с Саритой внезапно показался ему каким-то нелепым, неопределенным и незавершенным, и, сидя за столиком ресторана и глядя на свою бывшую жену, Ланг решил, что его тоска по Сарите прошла — словно ее и не бывало.

В течение тех недель, что Юхан находился в клинике, Ланг навещал его, как только выпадала свободная минута. Однажды с разрешения лечащего врача они съездили в Гельсингфорс и поужинали в индийском ресторане, но чаще просто подолгу гуляли по осенним мокрым дорогам в окрестностях клиники. Иногда, шагая рядом с Юханом под моросящим дождем, Ланг мысленно возвращался к словам Сариты о том, что в своих поступках он руководствуется только чувством долга и преодолевает препятствия с упорством механизма. Неужели он ухаживает за больным Юханом из чувства долга, точно так же, как раньше пытался помогать Эстелле? Да нет, вряд ли. Сейчас в нем не было ни капли того гнева и раздражения, которые так часто вызывала в нем Эстелла.

Юхан был удручен и говорил мало, так что Ланг вполне мог предаваться своим мыслям. Бывало, он шел рядом с молчаливым и угрюмым сыном, который вымахал на девять сантиметров выше его, и видел перед собой совсем другого Юхана. Ноябрь двадцать лет назад. Вечно моросящий дождь. Ланг толкает коляску по парку Хесперия, в ней, выпрямившись, сидит Юхан в бирюзовой шапке, завязанной под подбородком, и улыбается прохожим. Они заходят в кондитерскую и покупают разные вкусности, а когда приходят домой, Юхан размазывает пюре по стенам, и Ланг впадает в ярость. Вдруг Ланг с ужасающей ясностью понял, что он никудышный отец. Он вспомнил, как на бракоразводном процессе Анни высмеивала его воспитательные методы, которые, по ее мнению, заключались в потворстве, вроде «делай, что хочешь», и внезапных вспышках гнева по пустякам — в минуты, когда из-под маски терпимости проглядывало строгое воспитание, полученное у Стига Улофа и Кристель. Ланг не забыл, с каким трудом он подбирал нужный тон в разговоре с Юханом — Анни тогда уже вышла замуж, а в жизни Юхана наступила пора полового созревания. Как лучше сказать: «Здравствуй, это папа», или «Привет, старик, это я», или вообще «Здорово, это Криде»?

Как-то раз они возвращались на территорию клиники после прогулки по проселочной дороге, и Ланг вспомнил рождественский утренник в детском саду «Крачка». Юхана нарядили в костюм из картона, раскрашенный коричневой и белой краской, на голове красовался высокий черный колпак из бумаги. Из него получился очаровательный пряничный человечек. Ланг занял место среди родителей. Было начало восьмого, у него болел живот. Надо сказать, его всегда напрягали людские сборища, а он к тому же был уже почти знаменит, так что остальные родители украдкой поглядывали в его сторону.

Когда настало время хоровода, Юхан подошел к нему, заглянул в глаза и робко спросил: «Папа, пойдем танцевать?» Ланг повел себя весьма странно. Вместо того чтобы порадоваться и испытать гордость за пряничного человечка с волшебным жезлом, он смутился и раздраженно ответил: «Нет, Юхан, папа не хочет танцевать». Юхан оглянулся: остальные родители весело отплясывали со своими пряничными человечками, звездочками, ангелами и волшебниками под песню «Вот Рождество пришло». Один папаша даже держал в руке камеру и, танцуя, направлял объектив то на сына, то на себя. Юхан снова взглянул на своего палу и, прикусив губу, отошел, а через какое-то время Ланг увидел его в компании ангела и волшебника. Все трое сиротливо стояли в сторонке, и рядом с ними не было ни родителей, ни родственников.

Они вошли на территорию клиники и зашагали по длинной аллее, ведущей к корпусу, и тут Ланг не удержался и спросил Юхана, помнит ли он тот рождественский утренник. Юхан внимательно выслушал его рассказ.

— Нет, не помню, — ответил он. — Я вообще мало что помню из детства. Я больше помню начальную школу, вы с мамой тогда каждый вечер ругались.

Потом Юхан долго молчал, и Ланг тоже, пока не заметил, что сын смеется: тихо, скорее про себя, но, по мере того как они приближались к клинике, хихиканье становилось все громче.

— Чего ты смеешься? — спросил Ланг.

— Ты думаешь, я стал наркоманом, потому что ты отказался водить со мной хоровод? Ну ты даешь! — ответил Юхан и расхохотался так искренне, что Ланг не смог сдержать улыбки; именно тогда, рассказывал он мне потом, он понял, что Юхан выкарабкается, что он сможет вернуться к нормальной жизни.

Ланг видел Анни еще раз: в начале декабря он пригласил ее на рождественский обед, чтобы отметить начало выздоровления сына. Ланг все еще не пришел в себя после болезни Юхана и, выпив два стакана вина, рассказал Анни об отверженном пряничном человечке и о том, что никак не может отделаться от чувства, будто жизнь уже пролетела, а он так и не смог стать цельным и чутким человеком. Однако Анни не тронули его признания. Как язвительно утверждал Ланг, сама она нередко впадала в сентиментальность, но другим такого не позволяла. И сейчас Анни строго заявила Лангу, что жалобы его никому не нужны — ни ему, ни ей, ни, самое главное, Юхану, а в конце своих нотаций напомнила, что уже давно советовала ему отказаться от трудной и фальшивой роли харизматической знаменитости.

В тот же вечер, все еще находясь под впечатлением слов Анни, Ланг вернулся в квартиру на Скарпшюттегатан. Обнаружив на автоответчике сообщение от Сариты, он прослушал его до конца и позвонил ей. Говорили они немного: Сарита, казалось, растерялась оттого, что Ланг наконец ответил. Незадолго до полуночи они встретились в баре на углу Кайсаниемигатан и Берггатан. Сарита положила свою тонкую руку с длинными пальцами на его ладонь и серьезно сказала:

— Прости.

— И ты меня прости, — пробормотал Ланг в ответ.

Позже он вспоминал, что внутри него все время стучало: «Нет! Нет! Нет!» Но он изголодался по любви, и эту ночь они провели вместе. Войдя в большую комнату, он склонился над спящим Миро и быстро провел рукой по его волосам. Затем обошел квартиру, распахнул все шкафы, сделал шаг к окну, но даже не взглянул на телевизор и вытянутые голые ноги в квартире напротив; вместо этого он выглянул в тускло освещенный внутренний двор удостовериться, не околачивается ли там кто-нибудь посторонний. И только потом вернулся в прихожую и запер дверь на цепочку. Но легче ему не стало. Ему все время чудился запах чужого лосьона после бритья, и успокоился он лишь после того, как Сарита сказала, что не видела Марко с начала октября и, кроме всего прочего, Марко любит Миро и не станет устраивать скандал, когда Миро дома и спит.

За всю ночь и последующее утро Ланг ни разу не спросил Сариту: «Почему?», и ни он, ни Сарита даже словом не обмолвились о будущем. Зато Ланг решил отомстить Сарите. Эта довольно подлая, по его признанию, месть заключалась в том, что он не сразу занялся с ней любовью. В постели он улегся таким образом, чтобы Сарита взяла его член в рот. Ланг погладил ее по голове, потом запустил руку в волосы и сильно дернул. Но окончательно они помирились только утром. Они слышали, что Миро не спит и смотрит телевизор, однако Ланг скользнул под одеяло с головой и раздвинул ноги Сарите. Она тихо вздрогнула один раз, другой, третий, после чего ее тело стало выгибаться в беззвучной судороге. Потом они снова занялись любовью, Сарита забралась на Ланга, и он увидел в ее глазах череду мыслей и чувств, которые спешили друг за другом, подобно морским волнам. Он видел в них страх, силу и недоверие, видел столько же тоски и сострадания, однако обычной насмешки не было — время издевок осталось позади. Ланг закрыл глаза и подумал, что ради Сариты он готов на все. Потому что именно она — не Анни и не кто-нибудь еще — вернула его к жизни.

 

17

Всякий раз, когда Ланг переступал порог квартиры Сариты, его преследовал страх перед Марко. Оттого, что к страху примешивалось чувство жгучей ревности, было не легче. Поэтому еще перед Рождеством Ланг предложил Сарите собрать чемодан и провести несколько дней в его шикарно отделанной квартире: Миро можно постелить на диване, сказал он. Но Сарита отказалась, объяснив это тем, что Миро ни за что в жизни не согласится. И она не лгала. Незадолго до Дня независимости Ланг поехал забрать мальчика из школы и заговорил с ним об этом. Но Миро стоял насмерть: он живет на Хельсингегатан, иногда ночует в Стенсвике, лето проводит в Вирдоисе, и обсуждать тут нечего. Ланг заметил, что Миро перестал говорить «папа Марко» или «дядя Кришан» — с тех пор как он пошел в школу, он называл всех только по имени. Некоторые дети, говорил мне Ланг, рано узнают, что такое одиночество, и даже начинают думать, как взрослые. Такие дети рассудительны и меланхоличны, и, глядя на них, Ланг всегда вспоминал свое собственное детство — обыкновенное и спокойное, несмотря на прохладные отношения, которые нередко царили в их доме. Ему казалось, что из первоклассника Миро как раз может получиться вот такой взрослый и печальный ребенок.

А вообще, в течение нескольких недель перед Рождеством Ланг с Саритой осторожно пытались выстроить новые отношения на руинах старых. Давалось это нелегко: будущее не вселяло уверенности, а прошлого было не вернуть. Даже любовным играм они предавались с другим чувством: игры были те же, только теперь все происходило медленнее, и в поведении Сариты появилось что-то совершенно новое, напоминавшее хрупкое отчаяние. Иногда она, закрыв глаза, стонала: «Твой член! О, твой член!», но Ланг не был уверен, с ним ли она и к его ли члену взывает. Ему казалось, что Сарита стала серьезнее, быть может, мягче. Иногда она плакала по ночам — не горько, а печально и даже с облегчением, словно освободилась от тяжкого бремени: она избавилась от необходимости вести двойную игру и смогла удержать Ланга, который теперь знал, что участвует в странном m #233;nage #224; trois.

Однако через некоторое время возникли вопросы. Спрашивал главным образом Ланг, который считал себя вправе требовать от Сариты ответов и даже раскаяния, к тому же он безмерно гордился тем, что за четыре месяца размолвки ни с кем не переспал, — о том, что половину октября и весь ноябрь он испытывал сильное влечение к своей бывшей жене, Сарите он не рассказал.

Иногда Лангу очень хотелось просто спросить Сариту: «Почему?» Но его останавливало воспоминание о том, как во время их романтического путешествия в провинцию она задала ему риторический вопрос: «Неужели ты ни в кого не влюблялся до беспамятства?» В конце концов он спросил ее об одной конкретной детали, которая уже давно не давала ему покоя: почему тогда, в августе, они с Марко закрыли дверь на цепочку, хотя знали, что ни Миро, ни Ланга нет в городе?

— Это все Марко, — неохотно ответила Сарита. — Он тогда во что-то ввязался и говорил, что его могут найти. Когда я спросила кто, он сказал, что лучше мне ничего не знать.

— А ты не в курсе, чем он… — начал Ланг, но Сарита, испуганно посмотрев на него, перебила:

— Только не вздумай выяснять с ним отношения, Кришан! И не суйся в его дела! Обещай, что не будешь выяснять с ним отношения! Обещай!

Но, несмотря на этот разговор и на то, что впоследствии Ланг никогда не скрывал своего отвращения к Марко и страха перед ним, он так и не добился от Сариты обещания порвать с Марко. Она только говорила:

— Ради всего святого, ну как я могу тебе это обещать? Он же отец Миро, конечно же я должна с ним видеться.

Сарита, Миро и Ланг встречали Рождество в Таммерфорсе — с матерью Сариты Вирпи и ее мужем Хейкки. Ланг хотел поехать на «селике», но Миро считал, что, когда Рождество, надо ездить на поезде. Сарита с ним согласилась, и двадцать третьего вечером они сели в битком набитый вагон. Вирпи и Хейкки жили в трехкомнатной квартире четырехэтажного дома недалеко от Сорсапуисто. Ланг и Сарита разместились в комнате для гостей слева от прихожей, Миро спал с бабушкой, а добрый Хейкки все выходные ночевал в гостиной на диване. Когда они распаковывали вещи, в чемодане Сариты Ланг увидел небольшой сверток с открыткой, на которой крупным, удивительно красивым почерком было написано: «Любимому Миро от папы Марко». Ланг хотел спросить, что в свертке, но промолчал.

Вирпи и Хейкки оказались веселыми и любезными людьми и смотрели на Ланга не без любопытства — как-никак известный человек. После нескольких бокалов Хейкки все-таки не удержался и заявил, что программа «Сумеречный час», так же как и ее ведущий Ланг, по его мнению, довольно претенциозны: сам он работал страховым инспектором, имел сезонную карточку на все матчи «Таппары» и не пропустил ни одной серии сериала «Родная улица» на первом канале. В Сочельник, когда подарки были вручены, а Хейкки с Лангом сидели на диване перед телевизором и пили грог, в Саритиной сумочке, висевшей на двери между кухней и гостиной, зазвонил телефон.

— Твой телефон! — крикнул Ланг Сарите, которая вместе с Вирпи загружала тарелки и бокалы в посудомоечную машину.

— У меня жирные руки, можешь взять? — попросила Сарита и добавила: — Это, наверняка Кирси, она обещала позвонить около семи.

Ланг поднялся и начал неохотно копаться в ее сумочке. Наконец он нашел телефон и приложил трубку к уху:

— Алло.

Лангу никто не ответил, потом он услышал голос Марко:

— Вот как! Значит, ты тоже там, Ланг. Сарита мне об этом ничего не говорила.

Ланг промолчал. Он вошел в кухню, молча протянул телефон Сарите и, не желая слушать их разговор, вернулся в гостиную. Вскоре из кухни вышла Сарита, устало посмотрела на Ланга и передала телефон Миро, который играл в «NHL 2000»: в свертке Марко оказалась приставка и две игры.

— Привет, Марко, — спокойно сказал Миро. Он внимательно выслушал Марко и ответил: — Конечно, отличная. Я играю за «Даллас» против «Колорадо». Просто супер. Спасибо.

Снова заговорил Марко. Миро сосредоточенно слушал и, когда Марко замолчал, спросил:

— А ты где?

Потом опять реплика Марко, и опять вопрос:

— А что ты там делаешь?

Ланг заметил тоску и сиротливость в глазах Миро. Почувствовав ком в горле, Ланг отправился в туалет и там сообразил: он оставил гостиную только для того, чтобы никто не увидел, как на него подействовал разговор Миро с отцом. Ланг надел пальто и вышел из дома. Шагая по улице, безлюдной и тихой по случаю праздника, он вытащил свой мобильный и в тусклом свете фонаря набрал номер Анни. К его удивлению, трубку снял Юхан, хотя он был застенчив и никогда не подходил к телефону в чужом доме. Когда они пожелали друг другу счастливого Рождества, Ланг осторожно спросил сына о его планах на ближайшее будущее, и Юхан ответил, что сразу после Нового года хочет вернуться в Лондон.

— Ты уверен? — спросил Ланг. — Не боишься снова попасть в ту же ловушку?

— Не боюсь, папа, — серьезно сказал Юхан, — я теперь стал умнее.

Они немного поболтали, Ланг пообещал позвонить на Новый год. Прежде чем вернуться, он еще позвонил матери и дяде Харри. Поговорив с Харри, Ланг попросил его передать трубку Эстелле, которая выписалась из больницы почти месяц назад и сразу поселилась у Харри и Мари.

— Эстелла, к сожалению, сильно простудилась и поэтому легла пораньше, — сказал Харри. — Разбудить ее?

— Нет, не надо, — ответил Ланг, почувствовав облегчение, — скажи, что я на днях перезвоню.

После Рождества Ланг наконец уговорил Сариту и Миро пожить несколько дней у него. Но эксперимент не удался: хотя Миро взял с собой игровую приставку, а Ланг даже разрешил ему играть в хоккей с мячом в гостиной, мальчик все время ныл, что ему скучно и он хочет домой. Сарита, судя по всему, тоже чувствовала себя неуютно. Она была сдержанна, но не находила себе места и, когда они по вечерам смотрели телевизор, грызла заусенцы. Она грызла заусенцы, даже когда они смотрели «В джазе только девушки», который нашли на полке с классикой в ближайшем видеопрокате, и ни разу не улыбнулась, хотя Монро, Леммон и Кёртис старались как могли и сам Ланг смеялся до слез — этот фильм мы смотрели с ним каждое лето в кинотеатре «Рикс» на окраине, где мы жили.

Незадолго до Нового года Сарита, Миро и Ланг вернулись в квартиру на Хельсингегатан. Марко приехал в город за несколько дней до празднования нового тысячелетия и непременно хотел забрать Миро на выходные к себе в Стенсвик. Сарита несколько раз говорила с ним по телефону, и Марко пришлось пообещать ей, что он не напьется и свозит Миро к Обсерватории, посмотреть грандиозный салют, который готовили приглашенные из Японии специалисты. Ланг и Сарита встретили новое тысячелетие у В. П. Минккинена, который по этому случаю собрал большую тусовку в своем только что купленном пент-хаусе в Грэсвикен. Кроме квартиры Минккинен хвастался новой подружкой, стройной блондинкой двадцати двух лет, ведущей нового, очень популярного приключенческого шоу «Пропасть», которое показывали по третьему каналу. Праздник получился шумный и бестолковый, настроение было истерически приподнятым, и Ланг чувствовал себя не в своей тарелке. Какие-то дамочки, про которых Ланг точно знал, что они пишут для еженедельников, весь вечер пялились на них с Саритой, а его объятие с Минккиненом после двенадцатого удара было неискренним и сдержанным. Вдалеке над Крунбергсфьерден грохотал салют, с окрестных дворов и пляжей доносился пронзительный визг петард. Вдруг Ланг почувствовал, что его уже мутит и от шампанского, и от толстой сигары «кохиба». Он подумал о всех безделушках, выпущенных специально к новому 2000 году, которые уже на следующее утро будут никому не нужны. Потом вопросительно посмотрел на Сариту и кивнул в сторону двери. Сарита улыбнулась, многозначительно подняла почти полный бокал шампанского и с наслаждением затянулась тонкой сигарильо в мундштуке из искусственного перламутра — домой она не хотела.

В конце января Ланг и В. П. Минккинен прилетели в Стокгольм и остановились в гостинице «Сергель Плаза», где у них было забронировано два одноместных номера. Несколько дней они провели на переговорах с международной продюсерской компанией, филиал которой находился в одном из высотных зданий на Хёторьет. Переговоры касались возможной продажи формата «Сумеречного часа», полностью, включая ведущего. В переписке с продюсерской компанией Минккинен упирал на то, что родной язык Ланга — шведский и потому он мог бы вести передачу даже в Швеции. Не жалея красок, Минккинен расписал, что в средствах массовой информации фигура Ланга вызовет не меньший резонанс, чем в свое время передачи двух других финских шведов — Йорна Доннера и Марка Левенгуда, и благодаря своей самобытности его шоу будет пользоваться такой же популярностью. Эту инициативу, как писал мне Ланг из тюрьмы, вероятно, можно было считать последней попыткой экстравагантного и щедрого Минккинена спасти дружбу, узы которой уже заметно ослабли.

Однако поездка в Стокгольм не принесла результатов, и после четырех бездарных дней, всего за несколько часов до отьезда, Ланг позвонил Сарите из гостиницы. К его удивлению и разочарованию, Сарита вовсе не горела желанием встретиться. Она сказала, что простудилась и к тому же измотана бесконечной сверхурочной работой в студии; ей хочется провести еще несколько вечеров вдвоем с Миро, а Ланг может пожить у нее на следующей неделе. Ланг тут же почувствовал приступ ревности. Он никак не хотел заканчивать разговор, убеждал, настаивал на своем и в конце концов с помощью угроз и увещеваний добился от Сариты обещания поужинать с ним в ресторане в тот же вечер. Они встретились около половины десятого в тайском ресторане в Тэлё. Сарита накрасилась сильнее обычного, на ней были ярко-красная водолазка с белым воротником и широкие джинсы, тоже красные, хотя и другого оттенка. И все же первой мыслью Ланга было, что Сарита не обманула его: она действительно выглядела простуженной и усталой, макияж не мог скрыть ее бледность и темные круги под глазами. Ланг же после долгих и тщетных переговоров в Стокгольме, напротив, был полон возбуждения, нежности и желания и весь вечер гладил ее руки и лицо, а иногда наклонялся, чтобы поцеловать ее, и даже пытался раздвинуть ее губы своим языком, однако Сарита оставалась рассеянной и равнодушной к его ласкам. Ланг и на этот раз проявил терпение и настойчивость, и вечер завершился тем, что они взяли такси и поехали на Хельсингегатан. Когда они вошли в квартиру, Кирси, которая оставалась с Миро, посмотрела на Ланга с отвращением, будто в нем воплотились все грехи и недостатки трех миллиардов мужского населения Земли. Чуть позже, когда Кирси собралась уходить, они с Саритой обнялись в прихожей, и Кирси что-то прошептала Сарите на ухо. Ланг прислушался, ему показалось, что она о чем-то спросила. Но Сарита ничего не ответила, просто пожала плечами и открыла дверь, после чего Кирси исчезла в темноте лестничной площадки. Когда Ланг спустя несколько минут вышел из ванной, Миро спокойно спал в своем алькове. Сарита уже была в спальне: она задернула шторы, разделась и легла в постель. Все лампы были погашены. Когда Ланг начал ласкать ее, пытаясь в то же время включить лампу на зеркальном столике, Сарита взяла его за руку и попросила не включать свет. Они занимались любовью, а потом Сарита тихо заплакала и велела ему уйти, сказала, что хочет утром проснуться одна. Ланг еще в самом начале вечера заподозрил неладное. Он встал, чтобы пойти на кухню выпить воды, но неожиданно для Сариты наклонился и все-таки зажег лампу. Одеяло прикрывало ее лишь до пояса, и Ланг с ужасающей ясностью увидел жуткие синяки — по одному на каждой руке и один поменьше на шее. Еще он заметил маленькое ярко-красное пятно на животе, рядом с пупком, — след от ожога. Сарита тут же набросилась на него с кулаками, надрывно крича:

— Погаси свет! Погаси! Погаси немедленно, ублюдок! Погаси и убирайся к чертовой матери!

Ланг быстро выключил лампу. Сарита перестала бить его, надела просторную белую футболку, подошла к окну и закурила. Она все еще плакала, а в довершение этой сцены проснулся Миро: сначала послышались мелкие крадущиеся шажки, затем он появился в дверях и заревел, а Ланг стал успокаивать его и уговаривать вернуться в кровать.

Все это продолжалось минут десять — пятнадцать, но Лангу в конце концов удалось успокоить мальчика: Миро лежал в своей кровати, всхлипывая и шмыгая носом, а Ланг гладил его по голове, пока он не уснул. И тогда Ланг понял, что у него совершенно нет сил. Он вернулся в спальню, сел на край кровати и долго сидел с носками в руках, не зная, что делать. Сарита все еще стояла у окна, курила очередную сигарету, а докурив, сказала сдавленным голосом:

— Тебе этого не понять, Ланг! Ты вообще ничего не понимаешь, поэтому уходи отсюда и оставь меня в покое!

— А он не придет, если я уйду? — спросил Ланг.

— Нет, не придет. Пожалуйста, уходи! — устало сказала Сарита.

И Ланг наконец послушался ее: он оделся и ушел.

 

18

Утром тело Ланга болело от кулаков Сариты, а душа — от сказанных ею слов. Ты вообще ничего не понимаешь. Ланг взял выходной и разыскал Кирси, которая работала в преуспевающем модельном агентстве. Он попросил ее «ради Сариты» рассказать ему все, что ей известно: о Марко, что он за человек, чем занимается, и о том, что в действительности происходит между ним и Саритой. Кирси, казалось, испытывала неловкость оттого, что накануне вечером злобно смотрела на Ланга, словно он был ничуть не лучше Марко, и теперь разговаривала с Лангом очень любезно. Правда, она сказала, что знакома с Саритой всего лет шесть, а роман ее подруги с Марко начался задолго до этого.

— Я знаю, — сказал Ланг, — и хочу положить этому конец.

— Боюсь, это невозможно, — ответила Кирси. — Сарита много раз пыталась бросить его. А одно время суд даже запретил Марко видеться с ней. Но Сарита всегда к нему возвращается.

— Но почему? — беспомощно спросил Ланг.

Кирси ответила, что не знает: отношения Сариты и Марко были непростыми с самого начала, а со временем становились только хуже и хуже. И добавила:

— Сарита мне тоже мало рассказывает.

Ланг задал еще несколько вопросов, Кирси ответила как-то невразумительно и долго извинялась, что не смогла ничем помочь. Она сказала, что вообще-то Сарита разумный и дельный человек, вполне способный позаботиться о себе и принять правильное решение; Марко просто-напросто оказывает на нее какое-то влияние — в чем тут дело, Кирси неизвестно. Знала она одно: роман Ланга с Саритой ни к чему хорошему не привел. Марко мог быть вполне милым, но, если Кирси правильно поняла скупые объяснения Сариты, сейчас он стал совершенно невыносим, и все это из-за Ланга.

— Послушай меня, оставь ее, подумай лучше о своей шкуре, — сказала Кирси и, прежде чем Ланг успел что-либо ответить, добавила: — Сарита и Марко неразлучны, понимаешь, неразлучны, хотя сами не хотят этого, и с этим ничего не поделаешь. Оставь ее, пока не случилось беды.

Кирси взглянула на него немного иронично и, как показалось Лангу, хищно, словно взвешивала свои шансы заполучить его, если он уйдет от Сариты. А потом сказала:

— Но ты ведь не бросишь ее. Ты же ее, наверное, любишь?

Вечером того же дня Ланг позвонил по мобильному в Стенсвик, матери Марко: номер он подглядел в записной книжке Сариты и запомнил его. Но и это делу не помогло. Ланг сказал, что его зовут Теро и он давний школьный приятель Марко. К счастью, мать Марко, говорившая высоким и немного взволнованным голосом, не стала задавать заковыристых вопросов вроде того, в каком классе он учился и играл ли он с Марко в одной хоккейной команде. Наоборот, Лангу показалось, что она немного напутана: сказала, что не знает, где ее сын, — он словно сквозь землю провалился, а потом добавила, что звонить ей не имеет смысла, так как Марко навещает ее крайне редко.

Когда Сарита позвонила Лангу несколько дней спустя и говорила с ним нежным, исполненным раскаяния голосом, Ланг не стал делать вид, что безумно занят или обижен. Он тут же сел в «селику» и поехал в Бергхэль. Сарита встретила его в дверях, они обнялись. Потом они долго стояли неподвижно, и Ланг чувствовал, как его наполняет тепло ее тела. Объяснения были уже неуместны, рассказывал мне потом Ланг, объясняться надо было намного раньше, он понимал это, стоя в дверях рядом с Саритой.

Внешне ничего не изменилось. Как всегда, Сарита садилась на 8-й трамвай и ехала в студию. Ланг по-прежнему не утруждал себя работой на телевидении. По средам он забирал Миро из школы. Тело Сариты оставалось для него таким же желанным, но прежней доверительности было не вернуть — они скорее напоминали людей, потерпевших кораблекрушение и хватающихся друг за друга за неимением других спасательных средств. Главным образом изменилась Сарита. Безжалостная ирония, столь свойственная ей в начале их знакомства, почти исчезла. Она все чаще производила впечатление уязвимого и загнанного существа, жаждущего любви вместо того содома, в котором ей приходилось жить. К своему ужасу, Ланг заметил, что Сарита, когда плачет, похожа на Эстеллу и что уголки ее рта дрожат так же, как у его сестры. А еще он понял, как долго и упорно не хотел замечать человеческие слабости Сариты. Он чувствовал, что до сих пор отказывал ей в этом, желая видеть в ней идеал, и угрызения совести скоро вытеснили неприятные воспоминания об Эстелле. И он решил любить Сариту еще сильнее, чем раньше, сильнее, чем кто-либо когда-либо любил другого человека.

Скоро Лангу надоела унизительная привычка обыскивать шкафы, осматривать двор и проверять замки. Он задал Сарите прямой и четкий вопрос: есть у Марко ключ от квартиры или нет? Стараясь не смотреть на него, Сарита продолжала вынимать тарелки и стаканы из посудомоечной машины, и Ланг воспринял ее молчание как утвердительный ответ. До конца недели, не откладывая дела в долгий ящик, он сменил замок. Он сам вызвал мастера и попросил не просто сменить замок, но и поставить еще один — дополнительный, а вечером, пока Сарита была в студии, лично наблюдал за его работой. Сарита ни слова не возразила против этой затеи, но и особого облегчения тоже не выказала. В ту ночь, когда Ланг запер дверь на новый замок и первый раз за долгое время не стал закрывать на цепочку, он обливался потом и никак не мог уснуть. А в минуту слабости даже поймал себя на мысли о том, что своим равнодушием Сарита, вероятно, давала ему понять, будто Марко способен взломать любой замок.

Как-то в среду, в середине марта, Ланг записывал передачу, посвященную поп-культуре. «Сумеречный час» уже с давних пор был поделен на две части. Первые полчаса два или три гостя студии под руководством ведущего беседовали на заранее обговоренную тему; во второй части программы Ланг обсуждал подробности жизни и творчества следующего гостя, выбранного им самим с особой тщательностью; а в завершение Ланг, стоя перед камерой, произносил трехминутный саркастический монолог на злобу дня. В эту среду кинозвезды Ирина Бьорклунд и Лаура Малмиваара должны были рассказать о том, как снимались в эротических сценах, а после перерыва Лангу предстояло заняться легендарным, потрепанным жизнью музыкантом Дэйвом Линдхольмом. Публика состояла из учащихся профессионального училища города Эсбу и студентов-филологов Хельсинкского университета. Все шло как по маслу. Давно уже Ланг не блистал таким остроумием. Вступительное слово удалось на славу, кокетливый и слегка непристойный разговор с актрисами протекал гладко и непринужденно. Потом был небольшой перерыв. Студию залил яркий свет — теперь Ланг и его гости могли разглядеть зрителей, которые во время записи были лишь черными силуэтами за ресторанными столиками на заднем плане. Пока Бьорклунд и Малмиваара возились с микрофонами, освобождая место для Линдхольма, Ланг спокойным, привычным взглядом окинул зал и сразу же уперся в холодные серые глаза Марко.

Ланга охватила паника. В голове его всплыла старая навязчивая идея о сталкере: сейчас он умрет, и совершит это злодеяние конечно же Марко. Его охватили противоречивые желания. Он хотел немедленно прервать запись, сославшись на внезапное недомогание. Хотел разоблачить Марко, хотел встать с кресла ведущего, указать на непрошеного гостя и закричать: вот тот, кто избивает и мучает мою возлюбленную, эй, кто-нибудь, позвоните в полицию! Он хотел позвать В. П. Минккинена, собрать всю съемочную группу, выяснить, кто виноват в том, что посторонний проник в студию, устроить скандал. Но ничего этого Ланг не сделал. Он отработал запись до конца, как положено, но, беседуя с Дэйвом Линдхольмом, был рассеян и невнимателен, а во время заключительного монолога выглядел бледным и напряженным и несколько раз сбился, рассуждая о том, какой надуманной представляется ему шумиха по поводу смены тысячелетий теперь, три месяца спустя.

Когда запись подошла к концу и в студии вновь вспыхнул свет, Ланг нервно посмотрел туда, где сидел Марко, — его место было пусто. Он подозвал к себе Минккинена и, с трудом сдерживая раздражение, заявил, что в студии находился посторонний, и потребовал, чтобы впредь такого не повторилось.

— С чего ты взял, что он посторонний? — спросил Минккинен, и Ланг на секунду усомнился: а что, если Марко и в самом деле учится в Эсбу или занимается гуманитарными науками в университете? Но потом решил: и то, и другое маловероятно.

— Поверь, я знаю, что говорю, — ответил он Минккинену, развернулся и на ватных ногах пошел вниз, в столовую.

Он выпил чашку чая и съел бутерброд, чувствуя себя униженным и раздавленным. В студии, где снимался «Сумеречный час», Ланг был королем: сейчас, когда он больше не писал романы, не создавал свои собственные, вымышленные миры, студия с ее театральным, постоянно меняющимся светом и бесконечным круговоротом гостей оставалась единственным местом, где властвовал он, где он один и никто другой был главным действующим лицом, чье настроение и прихоти беспокоили окружающих. Теперь же границы королевства нарушены, право Лангландии на самоопределение поставлено под вопрос, линия обороны прорвана! Когда Ланг спустился в подземный гараж, его все еще трясло. Он сел за руль «селики», сдал назад и включил первую передачу, чтобы подъехать к воротам гаража. Но прежде чем Ланг коснулся педали газа, он краем глаза заметил движение справа — передняя дверь распахнулась, и внутрь салона легко и бесшумно скользнул Марко.

— Мне в центр, Ланг. Подбросишь? — сказал он.

Лил дождь. Прошло несколько минут, прежде чем они выехали из Эстра-Бёле и направились по Нурденшёльдсгатан в сторону Тэлё, но Ланг никак не мог побороть свой страх и словно онемел. Марко тоже ничего не говорил. Он что-то напевал под нос и время от времени довольно щелкал языком. Когда они остановились на светофоре возле больницы «Аврора», Марко медленно и задумчиво сказал:

— Значит, ты уговорил ее сменить замок?

Ланг вздрогнул, но совладал с собой и как можно спокойнее спросил:

— Чего тебе надо, Марко? Чего тебе надо от Сариты? И чего ты хочешь от меня?

— Я отец Миро, — ответил Марко. — Я — муж Сариты. Разве не я должен задавать вопросы? — Он выдержал театральную паузу и передразнил Ланга: — Чего тебе надо, Кристиан? Чего тебе надо от Сариты?

— Чушь собачья, — злобно сказал Ланг, — ты ей не муж. Вы разведены.

— На бумаге! — презрительно фыркнул Марко. — Ты же писатель, Ланг. Должен понимать, чего стоят пустые формальности по сравнению с зовом плоти и крови.

Ланг промолчал: несколько секунд слышался только монотонный стук дворников и низкое тарахтение мощного двигателя.

— Мне кажется, нам пора познакомиться поближе, — беспечно продолжил Марко. — Я не думал, что ты вернешься к ней после того, что случилось в августе. Но ты вернулся. Признаться, я от тебя этого не ожидал.

— Я все про тебя знаю, Марко, — глухо произнес Ланг.

— Вот как? — беззаботно ответил Марко. — Что ж, это хорошо, всего даже я не знаю.

Они молча ехали по Маннергеймвэгeн, мимо трамвайного депо, мимо Старого рынка и Национальной оперы. Был час пик, и Ланг старался сосредоточить свое внимание на дороге, но все время чувствовал физическую угрозу, отрицательную энергию, переполнявшую Марко.

— Говорят, тебе скоро конец, Ланг, — улыбаясь, сказал Марко, когда они стояли на светофоре возле Национального музея, — говорят, тебе скоро конец, и твоей передаче тоже.

— Кто это говорит? — спросил Ланг, стараясь, чтобы его голос звучал иронично и беспечно, как у его соперника.

— Так, ходят слухи, — беззаботно ответил Марко и тут же продолжил: — Почему бы тебе не пригласить меня в студию, Ланг? Во вторую часть, на серьезный разговор. Я, знаешь ли, много чего повидал. Мне есть что рассказать.

— Неужели? — произнес Ланг как можно презрительнее. — И о чем же ты собираешься рассказывать, позволь спросить?

— Я воевал, — ответил Марко. — Я убивал, Ланг. Мужчин и женщин. Сам-то ты, кстати говоря, служил? Небось пошел на гражданку в какую-нибудь больницу, да?

— Не морочь мне голову, — резко сказал Ланг. Он выехал на автобусную полосу и раздраженно надавил на газ, проезжая мимо риксдага. — Ты вернулся, как побитая собака. Тебя отослали обратно. Потому что ты псих. Сарита мне все рассказала.

— Да ну? — улыбнулся Марко. — А ты уверен, что она сказала правду? Тебе не приходило в голову, что она выдает желаемое за действительное, чтобы спокойно спать по ночам? Ты думаешь, ей приятно жить с мыслью о том, что отец ее ребенка — убийца, сам посуди, Ланг?

Ланг покачал головой, но промолчал. Когда он затормозил перед светофором на перекрестке у «Форума», Марко открыл дверь и сказал:

— Я пошел. Спасибо, что подбросил.

Он легко выскочил из «селики», проскользнул между двух машин и исчез в толчее Симонсгатан.

 

19

Когда Ланг в тот же вечер обо всем рассказал Сарите, ему хотелось, чтобы она успокоила его и заверила, что ничего страшного не произошло и Марко просто пошутил. Но Сарита очень перепугалась. Она несколько раз просила Ланга повторить все сначала, задавала бесконечные вопросы о том, как Марко себя вел, каким говорил голосом и что он вообще сказал, словно хотела найти какие-то новые, сокрытые для Ланга смыслы в происшествии, в котором сама не участвовала. Ланг понял, что Сарита напугана не меньше, чем он, а то и больше, и от этого ему стало совсем не по себе.

Хотя я много знаю об этой истории и потратил немало сил, чтобы во всем разобраться и найти объяснение поступкам Ланга, я так и не понял, почему в ту последнюю весну ему не хватило решимости уйти. Лучшая подруга Сариты Кирси открытым текстом советовала ему спасать свою шкуру. Присутствие Марко в жизни Сариты становилось все более заметным, его отношение к Лангу — все более агрессивным. Да и Сарита все чаще и обреченнее давала понять, что силы ее на исходе и что у их любви нет будущего. Однако Ланг по-прежнему верил ей и еще долго продолжал с ней спать даже после того, как поддерживать нормальные отношения стало совершенно невозможно. Вероятно, Ланг внушил себе, что известность защитит его от всех печалей и бед — так же, как знаменитые и богатые люди полагают, что не могут заразиться СПИДом или сесть в тюрьму, совершив преступление.

Не то чтобы он успокоился. Как бы ему хотелось, горько писал он мне из тюрьмы, знать наверняка, что новые ключи от квартиры на Хельсингегатан есть только у него, Сариты и Миро. Но такой уверенности у него не было, и поэтому он перестал ночевать у Сариты. Они встречались днем несколько раз в неделю, обедали вместе, а потом, если Сариту на несколько часов отпускали со студии, шли домой к Лангу и занимались любовью. В мае Сарита заверила Ланга, что Марко снова уехал за границу, причем надолго. Это немного успокоило Ланга, и они стали видеться чаще. Однажды майской ночью они вышли из бара в центре города и направились вдоль железнодорожных путей через Фогельсонген домой к Сарите. Было холодно: Ланг отчетливо помнил, какой белый и густой дым висел над трубами в Сэрнесе — словно зима еще не кончилась. Однако ночное небо было не черным, как зимой, а темно-синим. Внезапно Сарита притянула его к себе, они остановились на дорожке возле восточного берега Тэлёвикен и стали целоваться. Они долго стояли там, в самом сердце города, окруженные со всех сторон его главными достопримечательностями. Финляндияхюсет, риксдаг, Киасма, Саномахюсет, Кафедральный собор, здание профсоюза, Бергхэльская церковь, башня стадиона — весь город, все его прошлое и настоящее окружало их, но Ланг чувствовал только влажное тепло, сладкий привкус спиртного во рту Сариты и лихорадочный жар вожделения. Неожиданно для себя он отчетливо вспомнил вкус первых поцелуев: жвачка, табак, сладкие ликеры и вишневый блеск для губ. В его голове промелькнул образ Анни — такой, как она пришла на первое свидание. Январь, холод, им девятнадцать, они договорились встретиться в грязной забегаловке в Гласпалатсет. Вокруг шеи Анни был небрежно повязан огромный белый шарф, джинсы, расклешенные книзу, туго обтягивали бедра. Но тут образ Анни поблек, и Ланг вспомнил рассказ Сариты о том, как они с Марко занимались любовью в снегу. В нем снова заговорила ревность, возбуждая желание, он стал целовать Сариту еще более страстно и укусил ее за нижнюю губу. Им овладел юношеский пыл, непреодолимая жажда жизни, и он хотел предложить Сарите лечь на землю прямо здесь, среди пожухлого прошлогоднего тростника на берегу, и заняться любовью в холодной весенней ночи, под глухой шум города. Но он ничего не сказал. Он оторвался от ее губ и, не говоря ни слова, еще крепче прижал Сариту к себе, так что ее голова легла ему на плечо.

В среду вечером, в конце мая, Ланг узнал, что с ним хочет встретиться мифический владелец канала Рауно Мерио. Об этом ему мрачно сообщил В. П. Минккинен. Для начала Лангу следовало как можно скорее связаться по электронной почте с одним из многочисленных секретарей хозяина. Ланг забеспокоился. Он не был знаком с Мерио лично, они лишь мельком встречались на коктейле несколько лет назад. К тому же Ланг только что записал предпоследнюю, по его собственным словам, крайне неудачную передачу и потому не рассчитывал на комплименты, тем более из уст Мерио. К своему удивлению, Ланг узнал, что Мерио хочет пригласить его к себе на ужин в следующий вторник.

Ланг написал, что принимает приглашение. Во вторник утром он получил мейл, в котором подробно объяснялось, как доехать до виллы Мерио в Эсбу. По дороге Ланг остановился заправиться в Энгскулле. В кафе по телевизору показывали повторение последнего выпуска «Сумеречного часа». Ланг встал в углу и какое-то время украдкой смотрел на экран. Он понял, что все обстояло именно так, как ему показалось во время записи: сначала он безуспешно пытался вызвать двух известных танцовщиков на откровенный разговор об их гомосексуальности, а дальше еще хуже — он не смог заставить нового супруга президента Пентти Араярви прокомментировать свой статус, а также связанные с ним преимущества и ответственность.

Район, где жил Мерио, находился в стороне от города. Здесь обитали люди по-настоящему богатые: вдоль нескольких улиц располагались похожие на дворцы виллы, скрытые за пихтами и высокими заборами с камерами видеонаблюдения и воротами с дистанционным управлением. Ланг остановился на въезде, и через секунду перед ним возник человек в костюме и попросил предъявить удостоверение личности. Потом ворота открылись, и Ланг проехал около ста метров до виллы Мерио. Его встретила молодая, расторопная женщина. Ланг заметил, как тихо в доме. И только когда женщина провела его в столовую, Ланг понял, что на ужин приглашен только он — стол был накрыт на двоих.

У Мерио были уже седые длинные волосы, собранные в хвост, словно мультимиллионер хотел показать, что в душе он все еще хиппи. Он крепко пожал Лангу руку и заявил, что сразу хочет перейти на «ты». Оделся он неформально: потертые джинсы и грубые походные ботинки, но пиджак на нем был изысканный, а часы, по предположению Ланга, стоили тысяч двадцать марок, если не больше. Пока они ждали холодные закуски, Мерио похвалил романы Ланга, сказал что они, подобно загадочным лабиринтам, скрывают в себе параллельные линии и тупиковые ходы, но тем не менее они парадоксальным образом доступны широкой публике благодаря неприкрытой чувственности, которая пронизывает их и захватывает читателя, хотя — тут Мерио решил быть до конца откровенным — на самом деле читатель так и не понимает, о чем книга. Ланг поблагодарил Мерио за проницательность, а потом спросил, можно ли поинтересоваться, почему Мерио пригласил его на ужин как раз тогда, когда передачу должны снять с эфира. Мерио слабо улыбнулся учтивым словам Ланга, но улыбка быстро исчезла с его губ, и он сказал:

— Именно поэтому, Кристиан. Я хотел встретиться и поговорить с тобой до того, как наши пути разойдутся, и, вероятно, навсегда. Дело в том, что, по моему мнению, ты мог бы достичь очень, очень больших высот.

Мерио сделал многозначительную паузу, как будто ждал, что Ланг ответит, добавит, возразит или спросит: «А что, разве я ничего не достиг?» Но Ланг промолчал, и Мерио продолжил, приступив к маринованным раковым шейкам, которые только что подала молодая служанка:

— Наверное, мне следовало бы сказать, что я уже давно внимательно слежу за тобой. Я член правления и совладелец издательства, которое издает твои книги по-фински, так что я наблюдал за твоей деятельностью еще до того, как ты стал ведущим. Отвечу на вопрос, который ты не решился задать: нет, ты не совсем оправдал мои ожидания. Но почему ты не пьешь? Вообще-то виноградник так себе, но урожай этого года неплохой. И ешь, пожалуйста! Еда, конечно, не домашняя, мой повар в отпуске, но я заказываю в небольшом семейном ресторанчике, там хорошо готовят.

Ланг неторопливо взял с тарелки раковую шейку и ответил:

— Сказав «а», говори «б», Рауно. Объясни, почему я тебя разочаровал. — Ланг тоже сделал многозначительную паузу, а потом язвительно добавил: — И я бы очень хотел знать, какое отношение ты имеешь к моему литературному успеху.

Мерио весело посмотрел на Ланга и после долгих размышлений сказал:

— Все очень просто. Ты не смог шагнуть в новое тысячелетие. Твой способ мышления устарел. Возможно, мы не правы, что измеряем все временем и деньгами, возможно, мы зря воспеваем молодость и предприимчивость, а опыт считаем синонимом дряхлости. Вполне вероятно, что мы живем в период культурного спада. Но нам ничего не остается, как только принять нынешние структуры и массовое сознание. Чтобы все демонтировать, потребовалось бы безумно много денег, и это была бы пустая трата человеческой одаренности и технических ресурсов. Мы должны разумно относиться к окружающей действительности, Кристиан, а с экрана убеждать всех, начиная с премьер-министра и кончая новой поп-звездой, в том, что раньше было лучше, по-моему, неправильно.

Ланг задумчиво прожевал раковую шейку и спросил:

— Значит, по-твоему, я нытик?

— Последние два сезона — да, — ответил Мерио. — Ты стал прогибаться. А что касается твоего второго вопроса, о литературном успехе… дело в том, что у меня довольно широкие интересы, в том числе и в области журнальной прессы. Я знаю многих журналистов, которые всегда готовы прислушаться к моему мнению.

Пока Мерио и Ланг ели главное блюдо, искусно приготовленное филе тюрбо, и запивали дорогим, но довольно сладким шардоне, они сменили тему разговора и стали обсуждать погоду, ветер и разные актуальные проблемы, такие, например, как растущий ввоз наркотиков в Финляндию с востока. Служанка щедро наполняла бокалы, и Ланг скоро понял, что за руль он уже сесть не смажет. Только когда подали десерт, карамельный пудинг с идеально запекшейся корочкой, Мерио вернулся к теме «Кристиан Ланг — надежды и разочарования».

— Хочется думать, что тебя не обидела моя прямота, — сказал Мерио. — Каждому явлению отведено свое время — твое время вышло, и я хотел быть откровенным. Еще я хотел узнать, почему ты изменился, и пытался вызвать тебя на разговор. Однако мне это не удалось.

— Все довольно просто, — улыбнулся Ланг, отправив в рот полную ложку пудинга, так что карамельная корочка захрустела на зубах. — Мне разонравился мир, где правят такие, как ты. В этом мире только гладиаторы и воины могут чувствовать себя полезными. Это диктатура. От нас ждут, что мы все, все до одного, выйдем на арену и покорно примем рыночную экономику со словами: «Цезарь, мы, смертные, взываем к тебе». В больших городах полно талантливых людей, которые только и делают, что производят и потребляют ненужные товары и тупые развлечения. Как же все это скучно!

Ланг замолчал и увидел, что Мерио грустно, задумчиво улыбается.

— Да, — немного помолчав, вздохнул владелец канала и жестом приказал служанке придвинуть столик с коньяком, виски и ликерами, — твои слова напомнили мне о днях моей молодости. Я был агитатором, правда, недолго, но все же…

Мерио замолчал и погрузился в раздумья. Через некоторое время он поднял глаза и, пристально глядя на гостя, спросил:

— Значит, по-твоему, все происходит слишком быстро? Ты хочешь выйти из игры?

— Да, — ответил Ланг, — хочу. Хочу чего-то другого. Чего угодно, только не этой суматохи, не этой сумасшедшей погони неизвестно за чем. Я хочу знать, как примириться с усталостью и сомнениями. Хочу научиться не быть прытким, решительным и жестоким.

— Достойные цели, — сказал Мерио, разглядывая бутылку кальвадоса, которую взял со столика. Он внимательно посмотрел на Ланга, протянул служанке бутылку, распорядился открыть ее и добавил: — Только выйти из игры не так просто, как ты думаешь.

Около двух ночи водитель Мерио отвез Ланга на Скарпшюттегатан на «вольво S80». Когда Ланг проснулся, был уже день и у него болела голова от чрезмерного количества вина, кальвадоса и виски. Ключи от «селики» лежали на коврике в прихожей, рядом с ними — записка, в которой сообщалось, где припаркована машина.

Спустя несколько часов Ланг записывал последний в истории выпуск «Сумеречного часа». Несмотря на бледность и усталость, он работал так же собранно и профессионально, как обычно. В первой части программы министр иностранных дел Туомиойя и известный историк периода «холодной войны» обсуждали, рискует ли Финляндия оказаться в таком же подчиненном положении у Европейского союза или Соединенных Штатов, какое занимала по отношению к Советскому Союзу во времена нашего с Лангом детства. Последним гостем Ланга был певец и композитор Й. Карьялайнен, который недавно выпустил новый диск. Ланг ловко вернулся к разговору, начатому в первой части программы, и они с Карьялайненом долго беседовали о странном двойственном мире, в котором выросли, мире, где многие дети и подростки были маленькими американцами, в то время как страна, в которой они жили, выдавала себя за доброго соседа и близкого друга СССР. Все шло как надо, и только в самые последние минуты, впервые за всю почти семилетнюю историю передачи, Ланг позволил себе немного расслабиться. Попрощавшись с Карьялайненом и поблагодарив зрителей за поддержку и участие, он встал и уверенно подошел к одной из камер, чтобы произнести свой заключительный монолог. Но в словах Ланга не было ни тени сарказма, который он оттачивал в течение стольких лет. Вместо этого монолог прозвучал как скрытое обращение к Мерио и наверняка к В. П. Минккинену тоже. Недрогнувшим голосом Ланг произнес трехминутную речь в защиту чуткости, искренности и вдумчивости, чтобы в конце поставить вопрос о собственной ответственности за мир медиа, который даже взрослых превращает в избалованных детей.

 

20

Поззнюг хчгроас в середине июля Ланг шел по Шильнаден. Пока он посещал один ресторан за другим, поначалу заказывая в каждом заведении бокал вина, а под конец перейдя на сладкий миндальный ликер, холодный дождь сменился пронизывающим ветром, серый вечер — беспроглядной ночью. Ланг замерз: лето, первое лето нового тысячелетия, было холодным во всех отношениях. Сарита на неделю уехала в Стокгольм вместе с Кирси, а Миро отправился к бабушке за город, в Вирдоис. За неделю до этого Ланг с Саритой и Миро сняли дом на берегу озера Саймен, но поездка не удалась. Миро укусила оса, а Сарита заявила, что руки у Ланга стали влажными и холодными. Сам же Ланг по-прежнему испытывал к ней влечение, но не мог не признать, что после событий этого года Сарита в его глазах стала обыкновенной и даже немного потасканной.

Поднявшись по Шильнаден, Ланг обернулся и взглянул на Маннергеймвэген. Дул холодный и резкий северный ветер, на крыше «Стокманна» бились три флага, уже стемнело, но небо все еще было белое, как молоко. Лангу была знакома эта картина: он всегда считал, что красота его города холодная и равнодушная, он знал, что если когда-нибудь уедет отсюда, то запомнит Гельсингфорс именно таким — с одинокими флагами и ветром, пронизывающим до костей даже в разгар лета, во время белых ночей.

Через несколько минут Ланг пересек Бангатан и пошел по Шеппаребринкен в сторону Фемкантен. Он свернул налево и зашагал по Скарпшюттегатан навстречу резкому ветру. В центре, несмотря на холод, толпился народ, но его улица была почти безлюдна — за исключением одинокого ночного гуляки в спортивных брюках и толстовке, стоявшего возле витрины букинистического магазина. Магазинчик был так себе, и Лангу захотелось узнать, что могло заинтересовать незнакомца. Но он прошел мимо молча, на расстоянии вытянутой руки, и только через несколько шагов услышал, как мужчина прошипел: «Здорово, Ланг, я тебя ждал!» Это был Марко. Ланг содрогнулся от ужаса, но поборол в себе желание убежать. Он остановился и обернулся.

— Чего ты хочешь от меня, Марко? — глухо спросил он.

— Ты уже повторяешься, а ведь мы так редко видимся! — весело сказал Марко. — Давай выпьем. Я угощаю! А то, может, пригласишь к себе на стаканчик грога? Ты же где-то тут живешь, недалеко?

— Уж лучше притащить домой скорпиона, — тихо прорычал Ланг. — По крайней мере, знаешь, чего от него ждать.

Ланг надеялся, что Марко не видит, как он напуган, и старался говорить как можно сдержаннее:

— Куда ты хочешь пойти?

Марко равнодушно пожал плечами.

— В «Максиль»? — предложил он.

— Нет, — ответил Ланг, — только не в этот аквариум.

— Ты хочешь сказать, что тебе стыдно показаться там в моем обществе? — усмехнулся Марко.

— Можешь думать, что хочешь, — устало ответил Ланг и зашагал в сторону Фемкантен.

Марко шел рядом.

— Как отдохнул? — спросил он светским тоном.

— Ты о чем? — пробормотал Ланг.

— Ну как же, на Саймене, — сказал Марко.

— Так себе, — ответил Ланг. — Можно подумать, ты этого не знал.

Они спустились в погребок «Темпелли» на углу Ульрикасборгсгатан и Хётбергсгатан. Просидели там почти час, до самого закрытия. Марко признался, что следит за Лангом с самой его первой ночи у Сариты. Он спросил, помнит ли Ланг, как в тот вечер, почти два года назад, он прошел мимо, когда Ланг стоял перед подъездом Сариты и ждал, чтобы его впустили. Они тогда посмотрели друг другу в глаза — неужели Ланг забыл? Ланг напряг свою память. Он помнил, что лето было холодное, холоднее нынешнего. Помнил, что в тот вечер оставил машину дома и поехал на трамвае, хотя переживал, что люди узнают его и таращатся во все глаза. Он помнил, что мысли о Сарите, как наваждение, преследовали его, он не мог забыть ее впалый пупок, который поднимался и опускался при дыхании, пока она спала у него на диване. Но он совершенно не помнил, чтобы хоть кто-нибудь стоял возле дома Сариты. Ланг сказал об этом Марко. Тот сделал глоток пива и задумчиво произнес:

— Однажды прошлой зимой я стоял у Сариты на лестнице и видел, как вы обнимались, даже не закрыв дверь. Это было красиво. Настоящая идиллия. А потом ты сменил замок, Ланг. Нехорошо с твоей стороны.

Ланг безуспешно попытался поймать его взгляд.

— Зачем ты это делаешь, Марко? — спросил Ланг. — Почему ты так поступаешь?

Марко посмотрел прямо перед собой и ответил:

— Все очень просто, Ланг. Я себя не обманываю, как ты.

Следующий час они провели в пивнушке на Стура-Робертсгатан — когда Ланг рассказывал мне об этой ночи, он не мог вспомнить название заведения, — а около трех оказались в битком набитом баре «Лост энд Фаунд». В пьяном угаре Ланг подумал, что вот они с Марко враги и соперники, а после этой ночи в городе пойдут слухи, будто Ланг — тайный гомосексуалист и встречается с молодым мужчиной. В ту же секунду, как Ланг подумал это, Марко улыбнулся и сказал:

— Поскольку здесь все считают нас педиками и явно интересуются нами, а ты человек известный, то давай, как и полагается педикам, пойдем к тебе. Выпивка у тебя наверняка найдется. Я тебя не изнасилую, обещаю.

— Слушай, Марко, я не дурак. Что у тебя в кармане — стилет? Складной нож? А может, пистолет?

— Ничего, — спокойно ответил Марко. — Если 6 я хотел тебя убить, я бы сделал это голыми руками. И уже давно.

Позже Ланг будет часто вспоминать и даже напишет мне из тюрьмы, что он все время боялся Марко, при том, что Рауно Мерио совершенно не вызывал у него страха, хотя мог раздавить его, как клопа. Ланг, разумеется, и сам понимал, почему, несмотря на то что был выше среднего роста и довольно крепкого телосложения, он всегда боялся именно физического насилия, а не психологического, социального или экономического. Уже под утро, пока он на кухне готовил выпивку и закуску, а Марко был в гостиной и разглядывал его библиотеку и коллекцию дисков, Ланг вдруг вспомнил один зимний вечер много лет назад. Это случилось в квартире, где он жил со своей второй женой. Юхану тогда уже исполнилось тринадцать или четырнадцать, и у него был свой ключ от квартиры. Ланг рано пришел домой и застал сына и нескольких его друзей в полутемной гостиной. Они сидели на диване, развалившись, и было что-то новое, что-то пугающее в порывистых движениях уже вытянувшихся, но неразвитых тел и в едва слышных словах приветствия, которые донеслись из глубины гостиной. Несмотря на присутствие сына, Ланг испугался, потому что неожиданно почуял нечто первобытное, с примесью тестостерона, — в этом было и недавнее осознание собственной территории, и только что пробудившееся желание. Сейчас, вспомнив Юхана и его друзей, Ланг понял, как он обманывался относительно Марко. Ланг полагал, что по части интеллекта превосходит своего соперника, а потому все время, несмотря на страх, упорно считал Марко ребенком или незрелым юнцом, в котором еще играют гормоны, своенравным и несносным, но, по сути своей, незрелым и безобидным. И только теперь Ланг увидел, что Марко — взрослый мужчина, к тому же умный, опытный и расчетливый.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что я себя обманываю? — спросил Ланг, входя в гостиную с подносом, на котором стояли бутылки, стаканы, лед и чипсы. Марко устроился на диване, а Ланг, разлив виски по стаканам, сел в кресло напротив. Марко наклонился, взял несколько кубиков льда и бросил их в стакан. Разлался характерный хлюпающий звук.

— Внутри у каждого из нас темно, — сказал Марко. — Я просто думаю, что ты из тех, кто старается произвести хорошее впечатление, но внутри у тебя темнее, чем у многих.

Он сделал глоток и, когда Ланг ничего не ответил, продолжил:

— Такие люди, как ты, Ланг, обычно трусливы. Надо не бояться быть жестоким, чтобы узнать, кто ты есть на самом деле. А иначе ты знаешь о себе не все.

Ланг хотел ответить Марко так же, как ответил Мерио тогда, в мае: что быть прытким, решительным и жестоким — безумие и надо шаг за шагом освобождаться от своей жестокости. Но он не смог выдавить из себя ни слова и промолчал, вероятно, потому, что боялся непредсказуемости Марко, его напора, его мощи, нерастраченной силы. Ланга захлестнула волна страха, и он лишь беспомощно покачал головой.

— В каждом из нас по-прежнему сидит дикий зверь, — нарушил молчание Марко. — По сути, мы поступаем так же, как наши предки при встрече с саблезубым тигром. Нет ничего загадочного в человеке, который убивает, спасая свою жизнь.

Ланг посмотрел в серые глаза Марко и заметил, что взгляд у него уже не безразличный, а горящий и живой. Внезапно, против своей воли, он согласился с этим молодым человеком, сидевшим напротив него, и сразу догадался почему: порой мы чувствуем парадоксальную общность с оппонентами, которые задаются теми же ключевыми вопросами, что и мы сами, но испытываем смертельную скуку в кругу единомышленников, вторящих нашим ответам.

— Неужели ты не можешь оставить нас в покое? Неужели не можешь дать нам шанс? — сказал Ланг, глядя на Марко в упор.

— Нет, — ответил Марко. — Не могу. Я твоя тень, Ланг. Тебе от меня никуда не деться.

Ланг опустил глаза и тихо произнес:

— Уходи. Допивай и уходи.

К его удивлению, Марко не стал возражать: одним глотком он осушил стакан, натянул толстовку и, не говоря ни слова, вышел. Только когда Ланг услышал, как хлопнула дверь и шаги Марко, удаляясь, постепенно стихли, он расслабился, и тело его сотрясла невольная дрожь.

Спустя неделю Ланг и Сарита отправились по горящей путевке в Рим. Путевку заказал Ланг, он же и оплатил путешествие. Возможно, рассуждал он потом, это была отчаянная попытка забыть о Марко и остаться с Саритой наедине. Правда, началось путешествие неудачно. Ланг не любил летать — он говорил, что не может заставить себя пристегнуться и беспомощно сидеть в кресле на высоте десять тысяч метров, в жестянке, похожей на сигарный футляр и заправленной тоннами горючего. Отвратительнее всего было ощущение тесноты, которое превращало его в мертвый груз, несущийся с нечеловеческой скоростью под действием неподвластной ему безумной силы: сидя в самолете, Лангу всегда очень хотелось бежать, он не мог сидеть спокойно, он хотел сам развивать скорость. На этот раз самолет трясло больше, чем обычно, и, когда они пролетали над Центральной Европой, Ланг поделился своими размышлениями с Саритой, сидевшей у окна. Но она лишь улыбнулась, покачала головой и поглядела в окно: Сарита обожала летать.

В Риме они изо всех сил старались восстановить былые отношения. Ланг не счел нужным рассказывать Сарите о своей ночной беседе с Марко. Они делали все, что полагается делать в Риме: были в соборе Святого Петра и в Сикстинской капелле, в Колизее и Пантеоне, загорали на Испанской лестнице и бросали монетки в фонтан Треви. Они обедали в дорогих ресторанах рядом с виа дель Корсо, а в закатный час заказывали ужин из четырех блюд на Джаниколо. Одно утро они провели на блошином рынке в Трастевере, а еще посетили галерею, где Сарита показала Ланту «Форнарину» Рафаэля. В остальное время они занимались любовью в гостинице, и Ланг испытывал незнакомые чувства, когда проводил рукой по коротким жестким волосам на затылке Сариты: перед отъездом она очень коротко постриглась.

Именно тогда Ланг понял, насколько серьезно болен его мозг. Он давно уже страдал манией преследования, и даже здесь, в Вечном городе, ему повсюду мерещился Марко: в людской толпе на Испанской лестнице, за колонной в соборе Святого Петра, в пиццерии на Трастевере, переодетый поваром, — куда ни глянь, везде этот Марко! Рано или поздно Ланг должен был проговориться, и в последний день, когда они обедали в небольшом ресторанчике неподалеку от пьяцца Навона, он рассказал Сарите о той пьяной ночи. Сарита слушала грустно и внимательно. Когда Ланг закончил, она секунду помолчала, а потом сказала:

— Он ищет твои слабые стороны. Он играет с тобой и хочет узнать, кто из вас выйдет победителем.

Ланг нежно взглянул на нее и задал тот же вопрос, который задавал Марко:

— Но почему? Какого черта ему надо?

Сарита наклонилась над столиком, как будто хотела погладить Ланга по щеке, но в последнюю минуту передумала и откинулась назад.

— Он тебя ненавидит, — печально сказала она, — он ненавидит все, что ты олицетворяешь.

— И что же это? — спросил Ланг. — Что я олицетворяю?

— Это немного похоже на твои отношения с сестрой, — задумчиво произнесла Сарита. — Эстелла ненавидит тебя, но и любит одновременно. Марко тоже ненавидит тебя, но в то же время он тобой восхищается. Он считает, что у тебя были все возможности, о каких только можно мечтать, и ты их использовал, а его жизнь утекает сквозь пальцы.

— Евангелие от Марко! — сказал Ланг и, стараясь говорить как можно язвительнее, добавил: — И ты конечно же одна из таких возможностей?

— Да, — спокойно ответила Сарита, — несомненно. И бесполезно говорить ему, что это я выбрала тебя, а не наоборот.

— Подожди… — запротестовал было Ланг, но Сарита оборвала его и серьезно произнесла:

— Имей в виду, Кришан. Марко совсем не дурак. Он не глупее тебя — все его друзья говорят, что он бы далеко пошел, если б знал, чего он… — Сарита замолчала, и Ланг ответил:

— Я знаю, что он не дурак. Я не сразу это понял, но теперь я знаю.

 

21

Сразу после возвращения из Рима Ланг с Саритой решили расстаться. Кто кого бросил — не важно: оба заверяли друг друга, что при таких обстоятельствах поддерживать отношения нельзя, а что там они думали и чувствовали, они и сами не знали. Ланг вернул Сарите ключи от квартиры и вручил Миро подарок на прощание — новую игру для приставки. После этого они старались не встречаться, но почти каждый день звонили или писали друг другу электронные письма, а Ланг часто говорил, как сильно он скучает.

Однажды в августе, после полудня, в дверь Ланга позвонили. На пороге стояли двое полицейских в форме — мужчина и женщина. Женщина уточнила, он ли Кристиан Ланг, и, когда Ланг ответил утвердительно, мужчина откашлялся и спросил, знает ли он человека по имени Марко Туорла. Ланг глубокомысленно нахмурил лоб и коротко ответил «нет». Тогда полицейский назвал ему возраст и приметы Марко, а его коллега добавила, что, согласно свидетельским показаниям, его видели с вышеназванным лицом в нескольких барах, а однажды вечером в марте Туорла якобы выходил из машины Ланга в центре города. Ланг недоверчиво покачал головой и сказал, что это, должно быть, ошибка, он не помнит никакого Марко Туорла и вообще никого, кто соответствовал бы данным приметам. Хотя, с другой стороны, добавил Ланг и улыбнулся женщине в форме очаровательной, застенчивой улыбкой, с другой стороны, его профессия, вернее, обе его профессии сделали его постоянным объектом внимания: незнакомые люди часто подходят к нему в барах и на улице, чтобы поговорить с ним. Ланг подчеркнул, что он никак не может упомнить всех людей, с которыми всего-то перекинулся парой слов, однако не исключает, что этот — тут Ланг сделал вид, что забыл, как его зовут, так что полицейскому пришлось повторить имя — Туорла мог оказаться как раз таким случайным знакомым. Полицейские участливо закивали и вежливо извинились, что вынуждены были помешать ему. Они пожелали ему удачи, и мужчина выразил надежду, что в будущем Ланг выпустит еще не одну хорошую передачу. И пока Ланг учтиво объяснял, что передачу, к сожалению, закрыли, но, кто знает, возможно, она со временем пойдет на другом канапе, женщина достала блокнот, который уже успела запихнуть во внутренний карман кителя. Она нашла пустую страницу и, удыбнувшись, спросила, не мог бы Ланг черкнуть свой автограф и, если можно, приписать: «Элине». Тогда мужчина сказал, нельзя ли дать автограф и ему, на отдельном листке, — это для его жены, большой поклонницы Ланга. Ланг написал два автографа и спросил:

— Как зовут вашу жену?

— О, да это не важно, — ответил полицейский и покраснел, — просто распишитесь, и все.

Спустя несколько дней Ланг отправился в ежегодное плавание с дядей Харри. И на этот раз говорил главным образом Харри, и снова об Эстелле. Он сказал, что ей сейчас гораздо, гораздо лучше, так что, по всей вероятности, ей просто не хватало дома. Ланг кивнул, но промолчал. Харри испытующе посмотрел на него и спросил, как доживает Юхан. Ланг коротко ответил, что Юхан жив-здоров, он вернулся в Лондон, но теперь у него хорошая работа, он не видится со своими бывшими друзьями и потому удерживается от наркотиков.

В этом году Ланг и дядя Харри изменили своей привычке: они выбрали другой маршрут и к лагуне с темной водой и плоскими валунами подошли только на третий вечер. Тогда Ланг и дал слабину: позвонил Сарите домой. Трубку поднял Миро и сказал, что Сарита ушла с Кирси в кино. Ланг хотел спросить, кто же с ним остался, но услышал в отдалении мужской голос. Мужчина — Ланг решил, что это Марко, — что-то сказал мальчику в повелительном тоне, и связь оборвалась. Ланг перезвонил, но было занято. Набрал номер еще раз — по-прежнему занято. Тогда он позвонил Сарите на мобильный, однако сразу включился автоответчик. Сообщение Ланг оставлять не стал.

Если бы он мог знать, признался Ланг, что встреча с двумя почтительными полицейскими окажется практически последней встречей с поклонниками, то его, конечно, порадовало бы их сдержанное, но искреннее восхищение. Теперь, с приходом осени, Ланг вдруг понял, что он, по сути, безработный. За все лето ему ни разу не позвонили с телевидения, а писательская стипендия не предвиделась — последний раз он подавал заявку на подобный грант семь лет назад. В газетах он прочел о новом детище В. П. Минккинена, провокационном ток-шоу, ведущие которого, двадцатичетырехлетний парень и девятнадцатилетняя девушка, беседовали с гостями в полуголом виде. Ланг с мучительной остротой чувствовал, что его лучшие дни позади. В течение многих лет он вынужден был каждые несколько месяцев менять свои телефонные номера, теперь же у него почти целый год был один и тот же номер, и никто ему не звонил. Его коврик перед дверью оставался пуст: ни пригласительных открыток на кинопремьеры осени или книжные презентации, ни приглашений от телеканалов или звукозаписывающих компаний на вечеринки, посвященные выпуску новых передач или дисков, ни посольских обедов, ни VIP-приглашений на открытие клубов и гурманских ресторанов. Ланг понял, что он слишком долго жил в фальшивом мире или даже в двух — сначала в том, что собственноручно создал в своих книгах, а потом в суетливом, манящем и закрытом от посторонних мире телевидения, который он создавал вместе с другими. Он разругался с В. П. Минккиненом, расстался с Саритой, отдалился от меня и от сокурсника, с которым играл в бадминтон, и теперь понял, что у него почти не осталось друзей. Иногда, когда Ланг еще мог подшучивать над собой, он готов был смеяться, думая, как он одинок, хотя и знаменит на всю страну, где живет больше пяти с половиной миллионов.

В начале сентября к нему обратились несколько журналистов вечерних газет. Они хотели взять у него интервью и предложили вопросы вроде: «Как вы относитесь к своему поражению в борьбе за зрительское признание?» или: «Начало среднего возраста совпало в вашей жизни с концом телевизионной карьеры — как вы с этим справляетесь?» Ланг им отказал. Он пытался убедить себя, что на самом деле ему всегда было плевать на VIP-приглашения и светскую жизнь, что он все равно крайне редко пользовался своими привилегиями, а потому падение с вершины для него ничего не значит. Но это не помогало, он чувствовал, что его провал в шоу-бизнесе больно ударил по его самолюбию, хотя бизнес как таковой он презирал.

Затем последовали удары в виде досадных недоразумений в прессе, которые Ланг не мог признать случайными. Все началось с появления его фамилии в газете «Сими», в колонке, подписанной псевдонимом Вальтер де Камп. Рассказывая читателям о заведениях для сексуальных меньшинств, автор упомянул ночной клуб недалеко от Осторьет и заодно сообщил, что среди известных людей, которые пользуются услугами заведения, — Кристиан Ланг. На самом же деле Ланг часто проходил мимо этого притона, когда, поставив машину, направлялся к Сарите. Наверное, это и послужило поводом для сплетен, рассуждал он. Но уже в следующую пятницу еженедельное приложение газеты «Хельсингин Саномат» — в рубрике «Шик», посвященной светской хронике, — утверждало, что Ланг был замечен в нетрезвом виде после концерта Стинга на новом футбольном стадионе в Тэлё. Снова клевета — в своих музыкальных предпочтениях Ланг был снобом и не слушал Стинга с начала восьмидесятых.

Подобные странные заметки появлялись в прессе весь сентябрь. Однако то, что лежало на поверхности, а именно его длительная связь с Саритой, так и не было предано огласке. Зато одна желтая газета писала, что Ланг вел себя непристойно и вызывающе в парфюмерном магазине аэропорта Ванда, хотя он не был там с тех пор, как вернулся с Саритой из Рима. Другое, чуть более серьезное еженедельное издание подозревало Ланга в алкоголизме, ссылаясь на «источники, близкие Лангу», которые, как сообщалось, были очень обеспокоены. Через неделю другая газета распустила слух, будто в одном из самых популярных заведений Гельсингфорса для гомосексуалистов и бисексуалов Ланга часто видели вместе с молодым, «спортивно одетым» человеком. Правда газета умолчала, что заведение это было нового, либерального толка и его посещало много любопытствующих гетеросексуалов. В этом последнем клеветническом обвинении Ланг увидел определенную извращенную логику, поскольку к этому моменту уже не сомневался, что неожиданный, наглый и бездоказательный интерес средств массовой информации к его личности был результатом проклятия, наложенного на него Марко.

На протяжении пятнадцати лет, со времени литературного дебюта Ланга, пресса, радио и телевидение помогали ему оттачивать и совершенствовать образ, который он выбрал себе сам. Теперь, когда этот же медийный мир пытался смешать его с грязью и раздавить, Ланг словно пробудился от долгого сна и с ужасающей ясностью увидел механизмы обработки массового сознания в действии. Увидел, насколько он связан по рукам и ногам, и понял, что больше уже не сможет попробовать себя в другой роли, что его тело парализовано, а душа замерзла и окаменела, будто он уже достиг всего, чего хотел, а теперь просто дожидается отправки на свалку истории. Он больше уже не станет никем другим, потому что он — Ланг, ну этот, знаете, с телевидения. Когда он писал свои первые романы, он был наблюдателем, тем, кто скользит среди теней и наблюдает, что же происходит там, на свету, где обитают люди. Но после этого Ланг многие годы сам жил в ярком свете прожекторов и когда, щурясь, оглядывался вокруг, чтобы понять, что же происходит в переменчивой стране Финляндии, то видел только тьму и мелькание теней. Он поймал себя на том, что завидует той головокружительной свободе, которой обладают Сарита и Марко, но которую они не замечают, поглощенные извечной игрой для двоих, игрой, где карты имеют лишь три масти — Жестокость, Влечение и Повиновение. В представлении Ланга Сарита и Марко были свободны, потому что мир не знал об их существовании: они жили среди теней, благословенных теней, и могли свободно выбирать любую из предлагаемых ролей. После «разоблачений» желтой прессы Ланг пытался отвертеться от интервью и на все просьбы журналистов смущенно отшучивался.

— Я больше не хочу во всем этом участвовать, — говорил он.

Но скоро Ланг понял, что журналисты не верят ему. Они решили, что он кокетничает и ждет еще большего внимания, а возможно, и денежного вознаграждения. Только когда он сменил телефонные номера и завел новый электронный адрес — чего не делал уже целый год, — это трагикомическое танго с бывшими коллегами из мира медиа наконец закончилось. Но пока танец еще продолжался, Ланг часто вспоминал анекдот, который рассказал ему Мерио за обедом в мае. В этой истории некий Гамильтон хотел написать биографию писателя Дж. Д. Сэлинджера, известного своей замкнутостью и на десятки лет пропавшего из поля зрения читателей. Когда Сэлинджер, верный своей привычке, отказался сотрудничать и вообще иметь с ним дело, Гамильтон все равно написал книгу и отомстил объекту исследования: он изобразил писателя своеобразным интровертным гением пиара, лицемером, который притворяется равнодушным к славе и деньгам, чтобы получить вдвое больше и того, и другого. Это ему никогда бы не удалось, если б он не строил из себя мистическую и таинственную личность, а играл по правилам публичной жизни. Однако игра по правилам тоже не спасла бы Сэлинджера: по словам Гамильтона, его давно бы разоблачили как посредственность и алчного спекулянта, которым он на самом деле является. Теперь-то Ланг отлично понимал, что хотел сказать Мерио. Тот, кто говорит, что устал от лицемерия и наживы, и есть самый большой лицемер и спекулянт. Все очень просто: либо трахаешься добровольно, либо тебя насилуют. Третьего не дано.

С приходом осени Ланг стал все больше похож на то унылое, сонное существо, каким был два года назад, перед самой встречей с Саритой. В конце сентября, устав от самого себя и своей меланхолии, он начал забрасывать Сариту сообщениями, в которых на разный лад твердил одно и то же: он хочет ее видеть. Через десять дней Сарита сдалась. Они договорились перекусить в старом портовом ресторанчике на Сандвикскайен, но, несмотря на попытку встретиться на нейтральной территории, в конце концов они все равно оказались в квартире на Скарпшюттегатан. Сарита полулежала на диване, почти на том же самом месте, где несколько месяцев назад сидел Марко. Она закинула ноги Лангу на плечи, а Ланг, стараясь как можно ритмичнее двигать бедрами, смотрел на маленькую серьгу в ее пупке. Иногда он поднимал голову и встречался с Саритой глазами, и тогда она глядела на него ясным, спокойным и немного веселым взглядом. Это был день, в котором смешались остатки тепла когда-то страстных отношений и ледяной холод вопросов вроде: «Почему все так получилось?» и ответов типа: «Я не знаю, может, с самого начала все было ошибкой». Однако запомнятся Лангу не вопросы и не ответы, а то, что Сарита сильно переменилась и близость, несмотря на полученное удовольствие, казалась совершенно бессмысленной. Он отлично знал, что Сарита вовсе не хочет его — она позволяет ему делать это по какой-то другой причине, из одиночества ли, из сострадания, из любви или ненависти, а может, потому, что переспать с человеком проще, чем честно и открыто поговорить с ним. Возможных объяснений было много, и Ланг не знал, какое из них соответствует действительности.

 

22

Последнее добровольное появление Ланга на публике было записано спустя несколько дней после той печальной встречи с Саритой. Он участвовал в развлекательной передаче «Кто хочет стать миллионером?» на четвертом канале, который начал работать сравнительно недавно и серьезно конкурировал с каналом Мерио, где транслировался «Сумеречный час». Ланг еще прошлой зимой согласился сниматься в специальном выпуске с участием знаменитостей, и теперь ему волей-неволей приходилось выполнять свое обещание. Следует отметить, что Ланг и другие известные люди — политики, актеры, музыканты, — которые участвовали в трех выпусках передачи, играли не ради собственной выгоды: это была благотворительная игра и игроки сами заранее выбирали, на какие нужды будет перечислен выигрыш.

Во время записи Ланг с особой остротой понял, что он — телеведущий без передачи и романист без романа. Поэтому в течение всей игры пребывал в дурном настроении. В комнате за павильоном накрыли стол с бутербродами, пирожными, кофе и вином, и, когда ведущий «Миллионера» Лассе Лехтинен заскочил туда, чтобы на бегу съесть бутерброд, Ланг стал ворчливым тоном читать ему лекцию о том, как унизительны такие на первый взгляд веселые телевикторины. Лехтинен на секунду оторвался от своего бутерброда, удивленно взглянул на Ланга и пробормотал:

— Да-да, конечно.

— Подобные передачи, — продолжал Ланг, — отнюдь не являются невинным развлечением, за которое их выдают. Напротив, — менторски заметил он, — они представляют собой смешение игры и жестокой реальности. Навязанные обществом обряды инициации, такие, как конфирмация, обязательная воинская служба и собеседование при устройстве на работу, теперь дополнились так называемым участием. С виду это невинная игра, которая приносит своим участникам минутную славу, а иногда даже немного денег.

Лехтинен покачал головой. Он, казалось, совсем растерялся, словно начал опасаться, что перед ним не Кристиан Ланг, популярный ведущий ток-шоу «Сумеречный час» — которое, к сожалению, закрыли, — а его двойник, сбежавший из сумасшедшего дома. А Ланг уже не мог остановиться.

— Но в действительности, — задыхаясь, продолжил он, — это жестокая игра, так как участники — люди в основном неискушенные, перед камерой не умеют ни говорить, ни двигаться. В непривычной атмосфере студии они ведут себя глупее и уродливее, чем в жизни, отчего опытные и самоуверенные ведущие выглядят умнее и красивее, чем они есть на самом деле.

Кроме того, хотел еще сказать Ланг, зрителям уже так промыли мозги, что никто не замечает изощренных механизмов унижения в таких программах, как «Невыполнимая задача», где немолодые люди, робкие и неуклюжие отцы и матери, пытаются проделать разные цирковые трюки под бодрые выкрики своих отпрысков и молодых, здоровых и красивых ведущих. Теперь, собирался сказать Ланг, способность прилюдно обнажаться воспринимается как должное, а тем, кто не хочет в этом участвовать, ставят диагноз «закомплексованные» и настоятельно рекомендуют пройти курс интенсивной терапии, желательно у телепсихиатра Вена Фурмана. Правда, Лангу так и не удалось до конца поделиться своими соображениями, потому что Лассе Лехтинен устал от его многословия: заметив в другом конце комнаты техномузыканта Даруда и фотомодель Янину Фростель, сметливый ведущий радостно побежал с ними здороваться.

Я видел эту передачу. Лассе Лехтинен отомстил Лангу. Иронично улыбаясь, он представил его как бывшего телеведущего, который предпочел свободное время эфирному. Несмотря на холодный прием, Ланг играл неплохо: он с ходу разделался с пятью-шестью вопросами и уже набрал порядочную сумму, которую фонд ЮНИСЕФ и Детская городская больница должны были поровну поделить между собой. И тут Лехтинен спросил его: «Какое французское выражение означает безумную, безоглядную любовь? А. l’amour bleu; В. l’amour brut; С. l’amour fou; D. l’amour brul #233;». Я до сих пор не могу забыть лицо Ланга, когда он посмотрел в камеру. Это было лицо несчастного человека, страдающего от любви, однако взгляд его был исполнен параноидальной подозрительности, словно ему вдруг взбрело в голову, что щупальца его соперника опутали весь мир и вопрос, который ему только что задали, — дело рук Марко, самого дьявола. Но Ланг взял себя в руки. Под угрожающий рокот музыки он спокойно посмотрел на Лехтинена и ответил: «С. l’amour fou», после чего зазвучала драматическая мелодия, означавшая, что ответ верный. Блеснула вспышка света, холодные голубые лучи прожекторов скрестились на Ланге и Лехтинене, и ведущий одарил своего гостя ледяной улыбкой. После этого Ланг правильно ответил еще на несколько вопросов и набрал значительную сумму денег, за что удостоился — вероятно, последний раз в жизни — похвалы на страницах вечерних газет, одна из которых писала: «Отверженный любимец публики напрягает свои извилины ради детей».

Поздним вечером, спустя почти неделю после записи телевикторины, Ланг сидел в своем кабинете на Виллагатан и бесцельно лазил по интернету. Зазвонил мобильный. Ланг вытащил телефон из внутреннего кармана пиджака, ответил и тут же понял — что-то не так.

— Кришан, ты можешь приехать? — не здороваясь, спросила Сарита. Ее голос звучал испуганно и напряженно.

— Зачем? — не понял Ланг, но, сообразив, что это невежливо, быстро добавил: — Все-таки уже поздно.

Возникла долгая пауза.

— Чего ты молчишь? — нетерпеливо спросил Ланг.

— Здесь Марко, — тихо ответила Сарита, — он хочет поговорить с тобой.

— Да ты в своем уме?! — воскликнул Ланг. — Если Марко что-то от меня нужно, пусть сам возьмет трубку или приезжает сюда.

Сарита ответила не сразу. Сердце Ланга гулко застучало.

— Мне страшно, — неохотно призналась Сарита.

Ланг напряженно думал.

— Миро с тобой? — спросил он.

— Да, — ответила Сарита, — у него температура. Я постелила ему у себя, он только что вставал попить, и Марко сейчас укладывает его.

— И чего ты боишься?

— Не знаю… он такой… — Она не договорила.

— Я лучше вызову полицию, — сказал Ланг, стараясь говорить убедительно и спокойно.

— Нет! — испуганно прошептала Сарита. — Не смей! Прошу тебя, не надо!

— Чего же ты от меня хочешь? — раздраженно спросил он.

— Приезжай. Прошу тебя, приезжай, Кришан! — умоляла она. — Он обещал уйти сразу после разговора с тобой.

— А по телефону мы с ним не можем поговорить? — хотел отвертеться Ланг.

— Я предлагала. Но он говорит, что хочет встретиться с тобой лично. Прости, Кришан, что мне приходится просить тебя об этом.

Никогда и ни о чем она не просила Ланга так жалобно. Несколько секунд он молчал, пока его мозг безуспешно пытался найти хоть какой-нибудь выход.

— Передай Марко, я скоро приеду, — сказал он и в ту же секунду пожалел о своих словах.

Ланг ехал через центр и дальше по Норракайен и по набережной Сэрнес в Бергхэль, и с каждым кварталом ему становилось все страшнее. В его распаленном мозгу Марко становился все больше и больше, пока не превратился в злого демона, несокрушимого сверхчеловека, беспощадного и ужасного великана, который играет с ним в кошки-мышки. Ланг хотел остановить машину, достать телефон и позвонить в полицию, но испугался, что на сей раз клевета и глупые сплетни могут обернуться настоящий скандалом. Он вел машину и спрашивал себя, почему они с Саритой так и не смогли поговорить начистоту, хотя уже давно знали, что надвигается катастрофа. Когда он припарковал машину на Васагатан и побежал по Флемингсгатан, на него вдруг нахлынули воспоминания детства. Он почувствовал вкус немецких вафель с фундуком, которые его бабушка подавала с брусничным соком. Он увидел, как косой луч вечернего солнца заглядывает в окно его детской спальни в доме на окраине города и тонкая розовая полоска растворяется на темных обоях. Он увидел, как молодой дядя Харри возится со своим черным «мерседесом» в гараже на Линнанкоскигатан, и услышал, как из маленького транзисторного приемника на холодном бетонном полу гаража раздается «Лимон Лимонеро» в исполнении Лассе Мортенсона. Ланг понял, что в голове у него происходит то, что согласно расхожему мнению происходит в голове утопающего или любого другого человека, чувствующего приближение смерти: он только недоумевал, почему воспоминания его были столь незначительны и банальны.

Сарита дожидалась его внизу. Она впустила его в подъезд, и, насколько он помнил, на лифте они поднимались молча, а когда переступили порог, их молчание слилось с тишиной и темнотой квартиры. Сарита беспокойно взглянула на него и негромко позвала: «Марко!» Никто не отозвался.

— Наверно, Миро снова проснулся и Марко у него, — сказала Сарита, направляясь в спальню. Ланг разулся, по старой привычке прошел к окну и выглянул во двор. В окне напротив он не увидел ни вытянутых ног, ни голых пяток, ни пуфика. Возможно, тот человек переехал. Чтобы побороть свой страх, Ланг принялся свистеть. Он сел за кухонный стол и, продолжая свистеть, стал ждать появления Сариты и Марко из спальни. И вдруг кто-то так сильно потянул его за ногу, что он сполз со стула и ударился подбородком о край кухонного стола. Как только Ланг свалился на пол, Марко вылез из-под стола и набросился на него. Скоро шея Ланга оказалась в тисках крепких мускулов Марко.

— Я ведь предупреждал тебя, Ланг! Предупреждал еще прошлым летом, или ты забыл? — прошипел Марко сквозь зубы.

Ланг пытался вырваться, задыхался и не мог вымолвить ни слова. Он услышал, как Сарита выбежала из спальни. Она закричала, но негромко, так, чтобы не разбудить Миро:

— Марко! Прошу тебя! Прекрати, ты же обещал!

Однако Марко не слушал ее, хватка его стала крепче, и в глазах у Ланга потемнело. Голос Марко, полный ненависти, звучал у Ланга над самым ухом:

— Ты снова трахал ее, ублюдок! Думаешь, тебе все позволено! Ты снова совал в нее свой член! Я, вашу мать, убью вас обоих!

Ланг попытался позвать на помощь, но смог издать только сдавленный хрип, и ему показалось, что краем глаза он увидел Сариту, которая наблюдала за дракой, вытаращив глаза и прикрыв рот ладонью. Ланг ударил кулаком туда, где, как ему казалось, была голова Марко, и понял, что не ошибся. В ту же секунду ему удалось наконец с огромным усилием освободиться. Ухватившись за ножку стола, он смог даже привстать, но Марко обрушился на него снова. На этот раз Ланг упал на спину и ударился головой об пол, а Марко, не давая ему опомниться, уселся сверху и принялся душить его. Ланг увидел, что руки его покрыты белесыми пятнами, похожими на следы от ожогов. Почувствовав, что Марко крепко сжал его горло и надавил на кадык, он понял, что умирает и что ни он сам, ни Сарита — никто не в силах предотвратить это. И вдруг, как из-под земли, появился Миро: щеки его горели лихорадочным румянцем, светлые волосы были взъерошены, глаза блестели. Он бросился к Марко и повис у него на руке, всхлипывая и причитая: «Папа! Папа! Марко! Марко! Не надо! Не надо!» Марко не выдержал такого натиска и десяти секунд — он сломался. Слезы потекли по его щекам, и он разжал пальцы. Затем поднялся с пола, прошел в гостиную и сел на диван. Уронив голову на руки, Марко разрыдался, причитая: «Я ненавижу вас! Как же я всех вас ненавижу!» Ланг кое-как добрался до кухонного стула и тоже сел. Сарита стояла, прислонившись к стене возле спальни. Она плакала, то ли из-за буйства Марко, то ли из-за собственной беспомощности — Ланг этого не понял; в тот момент он вообще ничего не соображал. Марко по-прежнему сидел на диване и сквозь слезы проклинал весь белый свет, а Ланг пристально смотрел на него. Миро больше не плакал, только шмыгал носом и всхлипывал, потом вдруг подошел к отцу, обнял его и сказал: «Не плачь, Марко». Сарита посмотрела на Ланга, и во взгляде ее он увидел беспомощность и безысходность, как будто она хотела сказать: «Мне жалко Марко, это его мы должны пожалеть, неужели ты не понимаешь, Кришан?» Ланг покачал головой и сказал: «Ты болен, Марко. Понимаешь? Тебе лечиться надо». Потом заглянул в глаза Сарите и тихо спросил: «Кого же он все-таки ненавидит?» Сарита не ответила. Она оторвалась наконец от стены, обогнув Ланга, подошла к Марко, села рядом с ним на диван и заговорила тихим умоляющим голосом. Поначалу Марко молчал. Ланг решил, что она просит его уйти, и, наверное, это было так, потому что Марко поднял голову, посмотрел на него и, всхлипнув, сказал: «Обещай, что он тоже уйдет».

Марко покинул дом только минут через двадцать: сначала он долго беседовал с Миро в спальне, потом извинялся перед Саритой, но ни разу не взглянул на Ланга. Вскоре после его ухода Ланг тоже засобирался и попросил Сариту проводить его до машины. Сарита покачала головой и сказала, что не может оставить Миро. Она будет сидеть с ним, пока он не уснет. Сейчас это единственное, что она может сделать для него после всего ужаса, который ему пришлось пережить по ее вине. К тому же она знает Марко как облупленного и совершенно уверена, что тот не станет караулить Ланга на улице. И все же, когда Ланг вошел в лифт, он не сомневался, что Марко поджидает его внизу или за дверью подъезда. По дороге на Васагатан он поглядывал по сторонам, а когда садился в машину, проверил сначала, не прячется ли Марко на заднем сиденье. Прежде чем выехать с парковки, он убедился, что все двери закрыты, но сердце его все равно замирало от ужаса при мысли, что Марко может выскочить из тени любого здания и броситься на капот со словами: «Останови машину, Ланг! Останови машину, ублюдок!» Однако все обошлось, и Ланг потихоньку доехал до дома под покровом прохладной и ясной ночи.

 

23

Имело место и еще одно происшествие, о котором следует рассказать, — происшествие совершенно другого рода. Сам Ланг говорил, что случилось это в первых числах ноября, то есть недели за две до той самой ночи, когда он позвонил мне, чтобы попросить о помощи, хотя и было уже слишком поздно.

Дело было вечером, начинало темнеть. Ланг несколько часов подряд ходил по центральным магазинам и супермаркетам. Он купил лампочки, роман Сири Хюстведт (со скидкой, вспомнил он), старый альбом Ван Моррисона и готовую курицу с лапшой по-китайски. Домой он возвращался почти бегом, потому что шел дождь, а зонта у него не было. На Шеппаребринкен он наткнулся на пожилую женщину, которая лежала прямо на тротуаре. Безобразно толстая, с отекшим красным лицом, покрытым мелкими гнойными болячками, она была одета в изношенную темно-синюю робу и невозможно грязный плащ, который когда-то был белым. Два полиэтиленовых пакета с пустыми бутылками стояли рядом. Женщина была в сознании: открытые глаза уставились в свинцово-серое небо, и капли дождя сбегали по рябым щекам. Ланг хотел пройти мимо, как всегда поступал в подобных случаях. Так он и сделал — прошел мимо быстрым и уверенным шагом, даже не взглянув на нее. Но вдруг что-то случилось. Он не смог. Не смог оставить ее. Он развернулся и пошел назад, встал в нескольких шагах от нее и спросил: «В чем дело? Ты что, и подняться уже не можешь?» Голос его звучал грубо и раздраженно, и он сразу понял почему. Даже на таком расстоянии его воротило от резкого запаха пота, мочи и блевотины. Женщина попыталась ответить, но издала лишь нечленораздельный утробный звук. Он склонился над ней, просунул руки под мышки и попытался осторожно поставить ее на ноги. Женщина тем временем стонала и ругалась, привлекая внимание элегантно одетых мамаш, которые только что забрали своих детей из школы на другой стороне улицы и теперь с любопытством поглядывали на Ланга, прежде чем решительно запихнуть своих детей в просторные салоны автомобилей. Когда Лангу удалось наконец поставить ее на ноги, она качалась так, словно попала в шторм, и ноги сгибались под тяжестью ее собственного веса. Ему пришлось провозиться с ней еще несколько минут, прежде чем она обрела равновесие, тогда он освободил одну руку, подобрал пакеты с бутылками и препроводил ее шагов на пятьдесят до ближайшей скамейки в парке возле церкви Святого Иоанна. Ланга мутило от запаха мочи и блевотины, и больше всего на свете ему хотелось пойти домой и хорошенько вымыть руки с мылом под струей горячей воды. И все же именно в эти минуты он испытал нечто, с его слов, подобное откровению. Неожиданно для себя он понял, что так каждый день поступают миллионы людей во всем мире: ухаживают, заботятся, помогают подняться тем, кто упал. Конечно, Ланг знал, что для одних — это обычная работа, а для других — механическое исполнение долга. Но были тысячи и тысячи тех, кто делал это ради любви. И вообще, какое значение имел мотив? Разве не сам поступок был важнее всего? И пока Ланг стоял под непрекращающимся дождем и держал под руки вонючую старуху, он понял, что крепость, в которой он скрывался от реальности, не устояла. Стены рушились, и он больше не мог закрывать глаза на тот факт, что, несмотря на все его обходные маневры и ролевые игры, несмотря на все его трюки, он оказался повязан, он был повязан всегда. Он сам всегда предупреждал остальных об опасности, которой подвергают себя те, кто не в состоянии приспособиться к реальности, и только теперь вдруг понял, что гораздо опаснее приспосабливаться к этой самой реальности с чрезмерным рвением. Он всегда любил повторять, что метафизического зла не существует, а теперь вдруг вспомнил старинное изречение о том, что равнодушие — самый тяжкий грех, и тут же почувствовал, что терпеть не может людей, скрывающих свою слабость и склонность к насилию, предательству и жестокости. Ланг почувствовал, как его способность к любви и великодушию тяжело и неуклюже зашевелилась внутри него. Он посадил смущенную, бубнящую что-то себе под нос женщину на скамью, поставил пакеты с бутылками возле нее и, даже не заметив, что перешел на «вы», сказал: «Справитесь дальше сами? Вам есть где переночевать? Мне надо идти. Пожалуйста, будьте осторожны».

Я не знаю, что произошло в течение двух недель, предшествовавших той роковой ночи, — Ланг не желал распространяться не только о последних страшных часах, но и обо всем том, что привело к ним, — однако по нескольким голым фактам и немногословным признаниям Ланга я смог заключить, что в течение этих дождливых недель он встречался с Саритой дважды. Это подтверждается и протоколом допроса. Первый раз они якобы вместе ужинали за столиком в дальнем углу мексиканского ресторана в торговом комплексе «Эстра сентрум». В другой раз — скорее всего, в понедельник 13 ноября — они обедали в греческом ресторане на Бергмансгатан, после чего — хотя по неизвестной причине оба отрицали это в ходе допроса — они провели остаток дня в постели у Ланга. По коротким и уклончивым ответам Ланга на мои вопросы о той самой встрече я заключил, что он обнаружил на теле Сариты новые следы насилия. И еще один факт, лишний раз указывающий на опасность сложившегося положения, заключался в том, что Сарита забрала Миро из школы почти на неделю — как сказала Сарита в своем телефонном разговоре с директором школы, «временно» — и отправила его в Таммерфорс к Вирпи и Хейкки.

О том, что касалось последнего вечера и ночи, Ланг рассказывал столь немногословно и уклончиво, сколь охотно и подробно он описывал годы до этого. Долгое время я не мог найти этому никакого объяснения, пока наконец не догадался о возможной и даже наиболее вероятной причине, но об этом потом. В любом случае в описании этого вечера я вынужден пользоваться изложением Ланга, лаконичным в ходе допроса и одинаково кратким в одном из его последних писем ко мне. Очевидно, Сарита позвонила снова, на этот раз в половине одиннадцатого. Возможно, она сказала, что Марко грозил вернуться, что у него есть ключ от квартиры и что ей страшно. Почему на сей раз Ланг не позвонил в полицию, почему он прыгнул в «селику» и помчался через весь город, ответить может только сам Ланг. Мне он сказал, что в тот момент слишком плохо соображал и не подумал о возможной опасности еще раз ввязаться в драку с Марко. В голове его лишь мелькнуло, что он сильно заблуждался насчет своего соперника, — ведь еще после их столкновения в октябре стало ясно, что Марко не могучий супермен, а обычный и даже старомодный человек со своими строгими принципами, хотя и сильно пошатнувшимися. Возможно, в ту минуту Марко испугался не меньше, чем он сам, и Ланг вдруг почувствовал желание поговорить, найти общий язык, помочь. Ему захотелось искупить грехи своей прошлой жизни, загладить свою вину перед Эстеллой, перед Анни и Юханом, перед Саритой и Миро, и даже перед Марко.

Марко, похоже, добрался до Хельсингегатан задолго до Ланга. Почему Сарита не закрыла дверь на цепочку и впустила своего совершенно невменяемого бывшего мужа — один из многих вопросов, так и не удостоившихся удовлетворительного ответа ни в ходе следствия, ни даже на суде. Подъезд оставался открытым из-за спичечного коробка, застрявшего в дверном проеме, и, когда Ланг поднялся на лифте и остановился перед дверью, то услышал негромкие, но возбужденные голоса, доносившиеся из квартиры. В какой-то момент Сарита — с разрешения Марко или вопреки ему — впустила Ланга, а дальше все развивалось стремительно. Так стремительно, что соседи даже не успели вызвать полицию — было уже тихо. Между Лангом и Марко завязалась драка, в которой Марко, как и в прошлый раз, удалось схватить соперника за горло. Так Ланг объяснял кровоподтеки на своей шее, обнаруженные при задержании. Сарита в тот момент умоляла и заклинала обоих прекратить драку, пока они не покалечили друг друга, и неожиданно для себя даже смогла их разнять. Но после короткого перемирия, во время которого стороны, судя по всему, обменялись запальчивыми обвинениями, Марко набросился на Сариту с таким остервенением, что Ланг, с его слов на суде, испугался за ее жизнь. Именно в этот момент, в отчаянии, Ланг схватил с плиты тяжелую чугунную сковороду и яростно, изо всех сил ударил Марко по затылку. Действие этого удара усугубилось тем, что, падая, Марко стукнулся головой о край кухонного стола. После чего Ланг набросился на потерявшего сознание, возможно, уже мертвого Марко и еще дважды ударил его сковородой, оба раза в левый висок.

У Сариты началась истерика, рассказывал Ланг, она хотела вызвать полицию. Согласно показаниям в зале суда, она ничего не помнила о первых часах после убийства: потрясение было настолько сильным, что она пришла в себя только на следующее утро и тогда добровольно сдалась полиции. Ланг, как мог, прибрал в кухне, затем натянул на тело Марко пять пластиковых мешков для мусора, три снизу, два сверху, и перехватил их посередине клейкой лентой. Наконец, он завернул тело в ковер, лежавший на полу спальни, и втиснул сверток в лифт. На прощание он попытался заверить потрясенную и рыдающую Сариту, что все обойдется. Спустившись вниз, он спрятал сверток в темном коридоре, ведущем к черному ходу, и подогнал туда «селику», которую оставил возле Бьорнпарка. На полпути — суд об этом так и не узнал — он остановился у телефона-автомата, позвонил мне и попросил о помощи. Ночь выдалась дождливая и ветреная, на Хельсингегатан было безлюдно и темно, поэтому Ланг незаметно запихнул свернутый ковер с жутким содержимым в тесный багажник спортивного автомобиля и направился к Тэлёторьет, где ждал его я.

Ланга задержали около половины шестого утра в лесу неподалеку от фешенебельного района в Эсбу. Его взяли с поличным: яма была почти вырыта, ковер с телом Марко лежал на краю, оставалось только столкнуть его вниз и закопать. После того как мы расстались с ним в кафе на заправке «Тебойл», что в Брюначерр, Ланг поначалу бесцельно колесил по дорогам в растерянности и панике, пока наконец не принял решение закопать Марко в глухом лесу в районе Манканс. Он несколько лет жил там со своей второй женой и потому хорошо знал это место.

Полиция ни за что бы не выследила Ланга так быстро, если б не щенок лабрадора по кличке Озмо, который даже ногу задирать еще толком не научился. Хозяин Озмо, а точнее, отец трех дочерей, по требованию которых и завели щенка, вывел его на прогулку в половине пятого утра и заметил издали, что кто-то тащит огромный, громоздкий куль прямо в лес. Хозяину собаки это показалось подозрительным, и он вызвал полицию. Патрульная машина прибыла на место через четверть часа, но, поскольку звонок показался дежурным офицерам необычным, они решили вызвать подкрепление. В тринадцать минут шестого подоспели ищейки, так что Ланга схватили со всеми почестями, подобающими национальной знаменитости и бывшей телезвезде: брал его отряд из пяти вооруженных полицейских в сопровождении двух натасканных овчарок, тихий рык которых, вспоминал потом Ланг, раздался ровно в тот момент, когда вспыхнул ослепительный луч прожектора и прозвучал громкий приказ. Позже Ланг удивлялся только тому, что полиции удалось подобраться к нему так близко, а он этого даже не заметил: было темно, конечно, темно, как в мешке, сказал он, передернув плечами, слабый луч его фонарика был единственным источником света, но в то же время стояла полнейшая тишина. Должно быть, он настолько поддался ужасу и панике, что не услышал ничего: ни приближающихся шагов, ни хруста веток — ничего до тех самых пор, пока не оказался в луче прожектора, — только тогда он услышал по-военному четкие приказы и понял, что все кончено.

 

24

Во время суда защита постоянно подчеркивала право человека на самооборону — не отрицая, разумеется, самого факта совершения убийства и превышения меры допустимой самообороны, — и особенно выделяла то обстоятельство, что не только Сарита, но и Ланг находился в состоянии паники и аффекта еще до того, как был нанесен смертельный удар. В ходе судебного разбирательства Ланг давал показания несколько раз, и в одном из выступлений, согласно протоколу, сказал следующее: «По сути своей, мы дикие звери. Внутри у нас срабатывают те же самые механизмы, что спасали наших предков от клыков саблезубого тигра. И с этим ничего не поделаешь. Нет ничего загадочного и ничего аморального в человеке, который убивает, чтобы спасти свою жизнь».

Все разговоры о панике и состоянии аффекта вызывают у меня лишь улыбку, я-то знал, что Ланг был в своем уме, когда звонил мне из телефона-автомата, а не с мобильного, понимая, что так сложнее проследить его звонок. Сам я в тот момент боялся до смерти, как уже писал в самом начале, что мне придется стать невольным участником информационного балагана вокруг Ланга и его преступления. Но теперь, когда пишу эти строки, я готов принять на себя ответственность за свой честный пересказ; однако вряд ли меня могут привлечь к ответственности за соучастие в сокрытии убийства спустя столько времени.

Еще одна пикантная подробность: прокурор пытался представить убийство как верхушку айсберга. Он обвинял Ланга в том, что тот вместе с Марко торговал наркотиками, не говоря уже о других черных делишках, и просто устранил своего напарника, чтобы разрешить таким образом их финансовые разногласия. Прокурор указывал на то, что Ланг, кроме всего прочего, бесстыдно солгал офицерам полиции, скрыв сам факт своего знакомства с Марко, несмотря на свидетельские показания, согласно которым их видели вместе и в баре, и в машине. Но Ланг так же энергично и страстно отрицал свои связи с Марко, как до этого категорически настаивал на том, что он один виновен в его смерти: среди прочего он указывал на тот факт, что известность человека не позволяет ему оставаться в тени, чтобы безнаказанно заниматься наркоторговлей и сбытом краденого.

Прокурор также из кожи вон лез, добиваясь, чтобы Сариту признали виновной в соучастии. Он указывал суду на ряд несоответствий, например на тот факт, что она не смогла предъявить ни синяков, ни ссадин, то есть никаких доказательств предполагаемого нападения Марко — того самого, которое заставило Ланга подумать, что жизнь Сариты в опасности, и спровоцировало его отчаянные удары чугунной сковородой. Прокурор назвал показания о поведении Сариты до, во время и после преступления расплывчатыми и неудовлетворительными: защита, сказал он, непозволительным образом списывает все на состояние аффекта, в котором якобы пребывала Сарита даже до убийства, что уж совсем не правдоподобно. Кроме того, обвинение просило суд обратить внимание на тот факт, что показания Ланга и Сариты оказались даже слишком схожими, настолько схожими, что это наводило на мысль о возможном сговоре. Но все эти указания и предположения никак не могли противостоять многократным заявлениям Ланга о том, что он признает себя виновным в совершении убийства, и его настойчивым попыткам представить Сариту как хрупкую и чувствительную натуру, долгое время парализованную страхом назревающего конфликта между ним и Марко.

Суд признал Сариту невиновной. Социальному работнику было поручено присматривать за ней и Миро в течение года по окончании процесса, этим дело и ограничилось. Именно поэтому я так до конца и не поверил в чистосердечность признания Ланга. Подробности происшествия в изложении Ланга и Сариты полностью совпадали, но вместе их показания грешили непоследовательностью и кричащими несоответствиями. Прокурор тоже это заметил, но так и не смог обосновать свои подозрения.

К примеру, я не могу поверить в то, что Марко перестал душить Ланга только потому, что его попросила об этом Сарита, тем более что сразу после этого он набросился на нее с кулаками. А главное, я не могу допустить, чтобы Марко подставил Лангу спину, забыв об угрозах, которые они не раз высказывали друг другу, и о драке, что произошла в той же самой квартире в октябре, и уж тем более, если вспомнить, что за секунду до этого Марко якобы пытался придушить Ланга. Мне легче поверить в то, что Марко все еще доверял Сарите и потому не ожидал нападения с ее стороны: даже когда душил Ланга, он, скорее всего, не сомневался, что его власть над Саритой не позволит ей вмешаться. Сарита же обладала достаточной физической силой, чтобы нанести те самые роковые удары чугунной сковородой: ростом она была выше ста семидесяти сантиметров, и от Ланга я знаю, что она регулярно занималась спортом. На сковороде рядом с отпечатками Ланга остались отпечатки и ее пальцев.

Больше мне сказать о Ланге нечего. После того как он сорвался на меня в тюрьме во время моего последнего посещения, мы обменялись с ним лишь несколькими письмами. Его гнев по поводу моей интерпретации его рассказа постепенно прошел, но, несмотря на это, письма его становились все короче, а тон их — все суше. В конце концов они уже не содержали никаких новых сведений, во всяком случае, ничего такого, что могло бы пролить новый свет на его историю. В своем последнем письме Ланг сдержанно благодарил меня за участие в его судьбе и без малейшего намека на иронию выражал надежду на то, что моя книга о нем будет иметь успех. В заключение он поделился со мной своими афористически отточенными мыслями о том полнейшем равнодушии, с которым лихорадочная и беспокойная жизнь невозмутимо проходит мимо публичных скандалов и безымянных трагедий. После этого мои письма возвращались нераспечатанными, а в ответ на мои запросы начальник тюрьмы известил меня о том, что Ланг сам поручил своему адвокату вернуть их мне. По словам начальника, Ланг прекратил всякие сношения с внешним миром и почту свою, даже личные письма, перепоручил адвокату, который сортирует ее в соответствии с его инструкциями. В ответ на мое письмо, обращенное к самому начальнику тюрьмы, тот сообщил, что Ланг проводит время за изучением языков и чтением книг, а за последние полгода принял только Юхана и Эстеллу, которые посетили его отдельно друг от друга и лишь однажды.

Порой мне было приятно думать, что Ланг теперь в избытке располагает временем для исцеления своей души от косности, которая стала результатом суетной жизни: мне представлялось, что он использует годы принудительного заключения для обретения внутренней свободы своего истинного «я». Другая, не менее вероятная возможность заключается в том, что Ланг может психологически сломаться. Через несколько месяцев его должны освободить. Тогда и посмотрим. Тогда же я узнаю, как он относится к тому, что я наконец опубликовал эту историю.

Я должен сообщить еще вот о чем. Когда работа над этой книгой была в самом начале, я попытался разыскать Сариту, чтобы взять у нее интервью, однако она бесследно исчезла. Года через два после смерти Марко, когда резкий отзыв Ланга о первом черновике заставил меня переписать его историю заново, я опубликовал другой роман, который представлял собой в лучшем случае весьма посредственное повествование о временах не столь отдаленных, но, к моему удивлению, имел большой успех. Мало того что роман этот хорошо продавался, его выдвинули на соискание нескольких литературных премий, а меня самого пригласили в президентский дворец на бал по случаю Дня независимости. Шестого декабря мы с Габи — она в элегантном, облегающем платье цвета бордо, я — во взятом напрокат фраке — слонялись из комнаты в комнату, заглядываясь на знаменитых и влиятельных гостей: среди первых был В.П.Минккинен в сопровождении своей новой, тонкой, как перышко, подружки, а среди последних — Рауно Мерио, с почти седыми, но все еще собранными в хвост волосами. В самом начале вечера, когда мы с Габи, несмотря на давку, прошли в танце через весь бальный зал и оказались в комнате поменьше, где знаменитостей окружили фоторепортеры и тележурналисты, в дальнем конце я заметил высокую темноволосую женщину. Ей одинаково шло и бирюзовое платье с открытой спиной, и молодой человек, которого она держала под руку, — фрак на нем сидел как влитой, но солнцезащитные очки и голубая бабочка вместо положенной белой подчеркивали его протест против буржуазных условностей. Женщина вдруг повернулась, и я сразу узнал широкий, красивый рот, курносый носик и стройную фигуру — это была Сарита. Она стояла далеко, а видел я ее лишь однажды, но у меня не было никаких сомнений в том, что это она. Сердце мое забилось быстрее. Я вспомнил о друге своего детства и коллеге, который теперь сидел в тюрьме, добровольно отказавшись от связи с внешним миром, и, возможно впервые в жизни, я пожалел Кристиана Ланга. Но Сарита улыбнулась своему кавалеру, что-то шепнувшему ей на ухо, и этот образ настолько поразил меня, что я не мог не усомниться в том, что женщина, которая может так улыбаться, способна добить своего бывшего возлюбленного и отца своего ребенка чугунной сковородой, уже после того как он упал, истекая кровью, и потерял сознание. Я понял, что не успокоюсь, пока не найду этому объяснения. Сказав Габи, что мне надо в уборную, я попросил подождать меня, а сам стал продираться сквозь толпу актеров, певцов, политиков и папарацци. Но когда я добрался наконец до противоположного конца зала, Сарита вместе со своим спутником исчезла. Я решил, что они перешли в библиотеку выпить по стаканчику пунша, и пошел за ними, однако их и след простыл. Весь вечер я искал их в толпе, но все напрасно.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Тот, кто пишет роман, осознанно или безотчетно заимствует чужие мысли и перерабатывает их. В этом романе есть мысли, навеянные книгами и статьями Поля Вирилио, Клаудио Магриса, Ольги Токарчук, Юхана Асплунда, Черстин Винтерхед, Трюгве Сёдерлинга и других. На странице 143 приведена реплика из фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Бойцовая рыбка».

Хочу также подчеркнуть, что некоторые люди, упомянутые в романе, чьи имена могут показаться известными, на самом деле являются вымышленными лицами.

Гельсингфорс, 2 июня 2002 года

К.В.

 

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Чель Вестё (р. 1961) — поэт, журналист и прозаик, родился и живет в Хельсинки. Вестё пишет по-шведски, поскольку принадлежит к так называемым шведоязычным финнам, — сегодня шведский является родным языком примерно для шести процентов населения Финляндии. Нашему читателю наверняка известны имена таких шведских финнов, как Юхан Людвиг Рунеберг, Эдит Сёдергран, Туве Янсон, а в 2000 году петербургское издательство «Блиц» выпустило антологию современной шведской прозы Финляндии.

Писательский дебют Вестё состоялся в 1986 году, когда вышел его поэтический сборник «Tango Orange», соединивший в себе игру воображения и размышления об ответственности человека перед обществом.

В 1980-е годы Чель Вестё занимался журналистикой и писал для газет «Хювюдстадсбладет», «Ню Тид», а также для нескольких литературных журналов. Эта работа стала важным этапом в становлении Вестё как писателя. Однажды он сказал, что хотел бы написать «элегию потерянному поколению». По мнению Вестё, 80-е были политическим и культурным вакуумом, миром без твердых основ, что отразилось на целом поколении молодежи.

Выпустив еще два сборника стихов, Чель Вестё обратился к прозе — вначале это были рассказы. В сборнике «Сыпь» (1989), получившем премию «Финляндия», Чель Вестё показал себя тонким и наблюдательным художником. То же острое восприятие жизни Хельсинки, двуязычия города характерно и для другого сборника — «Дело Брууса. Три рассказа» (1992).

В 1996 году вышел первый роман Вестё — «Воздушные змеи над Гельсингфорсом», который получил самые положительные отзывы, спустя несколько лет был экранизирован и стал финской классикой. Действие романа, как и всех прозаических произведений Вестё, происходит в Хельсинки. Это семейная хроника, написанная в реалистической традиции с настоящим эпическим размахом. Писатель всегда уделял большое внимание социальным феноменам и истории, и герои его — продукт своего времени. Примерно то же можно сказать и о следующей книге писателя — «Проклятие семьи Скраке» (2000), которая была представлена на премию «Финляндия» и литературную премию Северного совета.

«Кристиан Ланг — человек без запаха» (2002) — последний на сегодняшний день роман Челя Вестё. Он переведен на восемь европейских языков и также представлен на премию «Финляндия» и литературную премию Северного совета.

Ссылки

[1] Обу — шведское название города Турку. Автор, как и герой, — шведоязычный финн, поэтому в романе используются шведские топонимы, не совпадающие с финскими. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

[2] Шведское название Хельсинки.

[3] Так называют человека, чье настоящее имя неизвестно или по каким-то причинам не разглашается.

[4] Лепакко — изначально склад, потом приют для алкоголиков. С конца 1970-х годов это место стало центром рок — и панк-культуры в Хельсинки. В 1999 году здание было снесено. Слова «приговоренный к смерти» отсылают как раз к 1999 году.

[5] Букв. «Стеклянный дворец» — здание, в котором расположены кинотеатр, кафе, ресторан и пр.

[6] Что это — лето тревоги нашей? (англ.).

[7] Приобщаясь к уникальности своего времени, мы в конце концов сливаемся с вечностью (англ.).

[8] Не растрачивай свое дыхание, не растрачивай свое сердце (англ.).

[9] Приобщаясь к уникальности своего времени, мы растрачиваем свое дыхание, растрачиваем свое сердце (англ.).

[10] Тампере.

[11] Переделанная строчка известной детской песенки, слова которой звучат так: «Отец пошил сюртук, а мать пошила юбку».

[12] — Простите, но Джонни нет, он не появлялся здесь уже несколько дней… — А вы не знаете, где он может быть?.. — Нет. Я приехала сюда всего на несколько недель и не особо вникаю в чужие дела. — «Куда — сюда?» (англ.).

[13] — Если я увижу Джонни до отьезда, что ему передать?.. — Скажите, что звонил его отец и хотел поздравить его с Новым годом… — О, так вы его отец… Простите, что не смогла вам помочь. — Ничего страшного… тут нет вашей вины. — Если увижу его, обязательно передам, что вы звонили… А какая в Финляндии погода? — Серая… У нас отвратительная зима в этом году. — У нас то же самое… И все же, с Новым годом. — Спасибо… и вас также (англ.).

[14] Художественный фильм финского режиссера Олли Саарелы, 1999 год.

[15] Старейший в Финляндии парк аттракционов.

[16] «The Prettiest Star» — песня Дэвида Боуи.

[17] Шведская миля равна 10 км.

[18] Аналог «Эрудита».

[19] Я бы не хотел вернуть свою юность. Особенно теперь, когда во мне этот огонь (англ.) Перефразированная цитата из пьесы С. Беккета «Последняя лента Краппа».

[20] Понятия не имею (англ.).

[21] «Обостренное восприятие и сумасшествие не одно и то же, но иногда обостренное восприятие может свести с ума» (англ.).

[22] Здесь: человек, преследующий знаменитость (англ.).

[23] Любовный треугольник (фр.).

[24] Дом Финляндии — здание со множеством залов для проведения концертов и конференций.

[25] Музей современного искусства.

[26] Дом «Санома» — крупнейшего в Финляндии медиа-холдинга.

[27] Шведское название озера Сайма.

[28] Возвышенная любовь, грубая любовь, безумная любовь, пламенная любовь (фр.).