На другой день снег растаял, и над городом снова повис туман.
С утра Чон готовил Пашу Переверзева к поездке в Чебоксары.
Две недели назад он забрел в художественный салон на Ленинском проспекте, пробежал взглядом картины, выставленные на продажу, и уже хотел было уйти, но смутное ощущение чего-то необычного, связанного с одним из полотен, заставило его снова подняться на второй этаж салона и отыскать ту самую картину.
Картина называлась «Отрешение океана».
Чон, собиравшийся уже было уйти, простоял у «Океана» около часа, и из забытья вывел его голос директрисы:
— Что ты тут нашел, Павел?
— Вот пытаюсь понять, Марина Юрьевна… Что-то есть… Философия… Кто автор?
— Забавный такой старичок, — зная, что Чон интересуется художником не из праздного любопытства, стала рассказывать директриса. — Из породы нищих дервишей… Он привез много картин, но не смог их пристроить, а в этой меня что-то зацепило, а что — толком не пойму.
— Правильно зацепило.
Картина была написана резкими, грубыми мазками, но непередаваемо нежны были оттенки цветов. Краски вибрировали, переливались на свету, стекаясь то здесь, то там к вкраплениям охры. Чон подумал, что картину мог написать либо абсолютный дилетант — так и у графомана бывают проблески гениальности, либо настоящий мастер, точно рассчитавший четверть тона и внутри них наметивший основную тему сгущением разбавленной золотом охры.
Чон приобрел это полотно и выпросил у директрисы адрес художника. Дома он как следует рассмотрел картину, и отбросил мысль о дилетанте.
Но сам он решил не ехать в Чебоксары. Чон долго воспитывал понимание живописи у Переверзева и теперь хотел испытать его.
— Отбери у старика то, что сочтешь нужным. Дай денег, сколько попросит, и будь я проклят, если через пару лет его картинами не заинтересуется какой-нибудь Майкл Джексон…
С этим напутствием Чон закрыл за Пашей дверь, а сам в изнеможении упал на кушетку, собираясь вздремнуть, ибо он не спал уже третью ночь и чувствовал, что еле стоит на ногах.
Чон отыскал в аптечке пачку люминала, вытащил одну таблетку и хотел уже бросить ее в рот, — но тут зазвонил телефон.
Чон не взял трубку.
Он так и остался стоять, держа на ладони таблетку и слушая треньканье телефона.
Звонки не прекращались, и Чон поднял трубку.
Он долго слушал чей-то голос, смежив веки, потом бросил «Нет!» и положил трубку.
Телефон снова зазвонил. Чон швырнул таблетку на пол, прошелся по мастерской взад-вперед и снова поднял трубку.
На этот раз он не стал слушать голос, а сразу сказал:
— Часа через три на том же месте, — и положил трубку.
Несколько минут Чон просидел на кушетке, сжав голову руками и качаясь из стороны в сторону, как человек, которого мучает зубная боль.
Потом резко поднялся на ноги, воткнул в розетку электрический самовар и, пока вода закипала, побрился.
Он подумал, что нехудо бы перекусить, но консервы, имевшиеся в доме, Чон уложил в переверзевский рюкзак — Пашка толком не умел о себе заботиться и был способен всю экспедицию в Чебоксары провести на пустой желудок.
Чон заварил чай, в несколько больших глотков осушил стакан и почувствовал себя гораздо лучше.
Переодевшись в чистую фланелевую рубашку и свитер, он накинул на плечи черный плащ, подцепил из гипсового сапожка купюру и вышел на улицу.
Декабрьский ветер ударил ему в лицо.
Стоял один из тех сумрачных, безнадежно унылых дней, которые природа, кажется, посылает людям в наказание за их грехи перед нею.
Чон шел по улице, втянув голову в плечи, и думал: «Этот туман не от испарений земли и не из коптящих труб… Это туманом моего духа окутана эта бедная земля».
В тумане, как серебристые рыбины, проплывали не выключенные по халатности каких-то служб фонари, люди, идущие навстречу Чону, проносили свои угрюмые лица… Огоньки вывески «Бистро», однако, весело мигали, им было все нипочем, они свидетельствовали о том, что куры-гриль и шампиньоны в горшочке могут разогнать хмарь в душе… Но это было заведомое лжесвидетельство, хотя куры и грибы апеллировали к куда более древнему человеческому инстинкту, чем ощущение всеобщей беды, навеваемое туманом.
Чон спросил себе бутерброд с семгой и баночку пива; пиво выпил, а к бутерброду почему-то не смог притронуться; оставив его на бумажной тарелочке, он ушел из бистро.
Дошагав до метро, он почувствовал приступ дурноты и решил, что ему все-таки хочется есть. Чон отыскал глазами освещенный киоск, сунул в него руку с деньгами и получил хот-дог и пакетик с солеными орешками.
В метро Чон вяло сжевал хот-дог, а орешки отдал оборванному мальчишке-попрошайке, слонявшемуся по вагону с жалобной песней про операцию, которая нужна его сестренке.
— Чем она у тебя больна? — остановил мальчишку Чон.
Попрошайка почесал в затылке, сделав уморительную рожу и ткнул пальцем себе в грудь. Чон не успел перехватить его руку.
— На себе ничего нельзя показывать, брат, если речь идет о болезни, — нравоучительно изрек Чон и, порывшись в карманах, сунул мальчику пятерку. — На, угощайся. — Он вложил в другую руку мальчишки пакетик с орешками.
Мальчишка кивнул и пошел дальше, а красивая девушка, сидящая рядом с Чоном, раздраженно заметила:
— Все они врут. А такие, как вы, им потакают.
— Врут или нет, это их дело, — вяло огрызнулся Чон.
— Нет, не их. Вам легче так думать, легче откупаться от серьезной проблемы деньгами, вот и все.
Чон не стал спорить. Он давно уже старался ни с кем не спорить.
Его грызла дремучая тоска, с которой необходимо было как-то справиться, но как?..
Обычно, когда это настроение одолевало его, Чон садился за инструмент и изливал душу в резких какофонических звуках или мыл, чистил, скоблил мастерскую, доводя ее до блеска.
Еще он охотно поспал бы. Прилег, как бомж, на обитую дерматином лавку в вагоне и вздремнул, пока бы его не растолкал милиционер. Прокатился бы по кольцу, но на «Павелецкой» нужно было переходить…
Чон прошел по переходу, с отвращением посматривая на здесь и там продававшиеся цветы, сбежал по гранитным ступеням вниз и снова вошел в вагон поезда.
Там он все-таки слегка задремал — пару станций пролетел в отключке.
Но этого оказалось достаточным для того, чтобы Чон почувствовал себя гораздо бодрее.
Выйдя из метро «Коломенская», он уже не чувствовал прежней тоски и усталости, только жажду. Еще — желание закурить.
Чон порылся в карманах, извлек пачку «Кэмела», на ходу прикурил — жажда стала еще сильнее.
Перед самым входом в парк он взял в ларьке бутылку пепси, откупорил ее и сделал пару глотков.
И, держа бутылку в руках, пошел, пошел мимо знакомых красот, которые когда-то очень любил, мимо высокого храма, мимо старых деревьев — некоторые были обнесены оградами, мимо старых могильных плит…
Он остановился у развалин храма Усекновения Главы Иоанна Предтечи. Запрокинул голову вверх с неясной улыбкой, будто одна уцелевшая башня вызвала в нем какую-то пугающую и одновременно забавную ассоциацию.
Чон поднялся по ступенькам на террасу возле башни и огляделся.
Там никого не было.
Он бросил взгляд на часы и решил, что человек, с которым он должен сегодня встретиться, поджидает его в другом месте — там они тоже довольно часто назначали встречи.
Чон не торопился.
Он выкурил еще одну сигарету, задумчиво поглядывая в сторону шлюзов на Москве-реке, на саму реку, свинцово-холодную, на пустырь, расстилающийся на том берегу, наполовину съеденный туманом.
Облокотясь о каменный парапет, Чон долго смотрел на струящую свои воды, еще незамерзшую реку…
Затем повернулся, сбежал вниз и по тропинке, петляющей между оврагами, пошел вперед.
Поднявшись на холм, прошел мимо одинокого старого домика, обнесенного обветшавшим забором, — в этом домике он когда-то мечтал поселиться. Глянул вперед, отыскивая взглядом знакомую скамейку, на которой виднелась человеческая фигура.
Чона ждали.
При звуках его шагов она не шевельнулась.
Девушка сидела уткнувшись лицом в колени, рассыпав свои длинные волосы по мерзлой земле.
Чон приблизился и встал перед нею, сделал пару глотков из бутылки.
И вдруг девушка неуловимо-стремительным движением выбросила руку и ребром ладони сильно ударила его под колени.
Чон не удержался на ногах, упал.
Послышался звон разбитого о камень стекла.
В следующее мгновение он вскочил на ноги и, намотав на руку волосы девушки, полоснул ее по щеке осколком разбившейся бутылки. На щеке выступил багровый след, показалась кровь.
Девушка не вскрикнула.
Казалось, она не почувствовала боли.
Чон приподнял ее за волосы со скамейки.
Лицо его было искажено злобой до неузнаваемости.
Вокруг было безлюдно, тихо, только ветви деревьев позванивали, как подвески хрустальной люстры. И непонятно было, то ли моросит дождик, то ли еще больше сгустился над городом, над Москвой-рекой туман.
Они стояли лицом к лицу.
Бешенство, секунду назад пылавшее в груди Чона, постепенно затихало.
Глаза девушки, напротив, горели от ненависти и нестерпимой обиды.
Теперь на лице Чона выразилось ледяное спокойствие.
Лицо девушки исказила презрительная улыбка.
— Скотина, — сказала она, вытирая с лица кровь. — Грубая скотина.
— Ты же знаешь, что со мной нельзя так обращаться, Зара, — холодно вымолвил Чон.