1. Ответные действия материи

Чтобы иметь возможность удержать часть света, которая еще оставалась у нее, при помощи Материи в лице «Похотливости» (иранское: Az) разрабатывается хитроумный план. Она хочет сконцентрировать большую часть света в индивидуальном творении в качестве противовеса творению божественному. Для осуществления этого плана избираются мужской демон, Ашкалун (Сакла), и демоница, Намраэль. Чтобы воссоединить павшие на землю частицы света, которые присутствовали в уродцах, Ашкалун проглатывает всех этих уродцев мужского рода, в то время как женские передаются, соответственно, Намраэли. Затем Ашкалун вступает с Намраэлью в сексуальную связь, и она рождает от него сначала Адама, затем Еву; первая пара людей. Таким образом, человечество возникло благодаря отвратительному сочетанию каннибализма и секса, как правильно подчеркивали. Тело как чисто животная форма проявления архонтов и похоть, libido, которая в полном соответствии с планом материи побуждает человека к зачатию и рождению; это тело и эта похоть суть наследство демонического происхождения людей. Однако мир света не может и не хочет оставлять людей во власти мира демонических сил. В лице Адама собрана большая часть оставшегося на земле, не освобожденного света, и именно поэтому сначала предметом исходящих от мира света попыток спасения становится Адам.

Эта попытка протекает по тому же образцу, что и спасение Первочеловека. Адам создан материей слепым и глухим, совершенно не осознающим присутствия в нем искры света. Он является жертвой окружающих его демонов и погружен в глубокий сон. Но тут приближается спаситель, которого наделяют разными именами и который является воплощением Третьего Посланника. Его зовут Сыном Бога или Ормаздом (то есть Первочеловеком) или «Иисусом, Сиянием Света», «Иисусом- Сиянием» (по-сирийски п§ 6' zоwв). Эти два имени, Ормазд и Иисус естественным образом распределяются между сирийской и иранской традициями. Очевидно, что в рамках системы он является Сыном Бога и инкарнацией спасительного разума. Он есть Нус или Вахман (Манвахмед).

Он хочет спасти в Адаме свой собственный Нус, или, вообще говоря, свою собственную душу. Своим зовом он пробуждает Адама от смертного сна, встряхивает его, открывает ему глаза, выпрямляет его, проводя обряд изгнания демонов, которыми он одержим, показывает ему заключенную во всей материи и страдающую душу света, раскрывает ему его двойственное происхождение, ибо его тело происходит от демонических сил, а его дух или его душа, то есть его духовный принцип — из небесного мира света. Он сообщает ему спасительное знание, гнозис, знание о том, что было, что есть и что будет. Последнее представляет собой индоиранскую формулу, которую мы обнаруживаем уже в древне-индийской литературе и которая вновь появляется в зороастрийском катехизисе. Впрочем, вся эта картина, вплоть до отдельных выражений, точно следует образцу, которым мы располагаем в пробуждении Адама (души) в мандейской литературе (ср. Ginzд, s. 34, 2Iff., 112, 14ff., 550, Iff.).

«И тогда исследовал Адам сам себя и узнал, кто он», гласит рассказ, приведенный Феодором бар Конай.

Он говорит:

Увы, увы создателю моего тела и тем, кто сковал мою душу и мятежникам, поработившим меня!

Выражение «мятежники» вновь появляется в мандейской литературе как обозначение демонических сил, враждебных миру света, и даже переходит в словоупотребление Корана (ср. также ниже с. 142).

Мы обнаруживаем ряд параллельных сцен: зов Духа Живого, пробуждающий Первочеловека; пробуждение Адама благодаря Сыну Бога (Ормазду-Иисусу), Сиянию Света, напоминание, которое спаситель обращает к человеческой душе, опутанной оковами материи. Пробуждение Первочеловека происходит в области макрокосма, пробуждение же индивидуального человека — в сфере микрокосма. Между ними находится пробуждение Адама, в котором в потенциальном бытии объединены все микрокосмические человеческие души.

Битва, падение, смертный сон, пробуждение, диалог, возвращение Первочеловека и человеческой души вместе составляют ряд действий, протекающих подобно актам в ритуальной драме. Эта ритуальная драма тысячелетиями разыгрывалась в Месопотамии. Мы имеем в виду исчезновение и возвращение умирающего и воскресающего бога Таммуза, которое изображается здесь. Как воитель, выступающий во вражеские земли, он снисходит в царство смерти, которое завладевает им. Погруженный в смертный сон, он лежит в подземном мире, окруженный дикими зверями и демоническими существами. Иштар, его любимая, отправляется спасать его. Своим зовом она пробуждает его; между ними разворачивается диалог. Она поднимает его, освобождает из-под власти царства смерти, и он с триумфом возвращается к миру живых.

Эта древняя ритуальная драма повлияла на описание процесса освобождения не только в манихействе, но и в сирийском христианстве. Религии, укоренившиеся в Месопотамии, не могли совершенно избавиться от влияния культуры древнего населения. Драма Таммуза предоставляет отправную точку для мифа освобождения, созданного Мани. Однако она служит лишь промежуточным звеном, так как толкование драмы освобождения происходит из индоиранской спекуляции, которая наделяет древнюю восточную драму освобождения глубоким философским смыслом.

Зачастую, может быть, сложно в деталях определить, что в мифологических картинах и символах происходит из Месопотамии и что в конечном итоге восходит к индоиранскому миру. Это можно проиллюстрировать парой примеров.

В Майтрейе-Упанишаде (IV, 2) говорится о человеке, что он, лишенный своей свободы, находится как бы в тюрьме. Его окружает много ужасного. Как хмельной напиток опьяняет его напиток ослепления. Как глубочайшей тьмой ослеплен он страстями. Как укус змеи ранил его укус чувственного мира.

Все эти картины вновь появляются в манихействе. Однако их обнаруживают уже в месопотамской религии, прежде всего в культе Таммуза. Поэтому тем легче эти образы и символы могли получить распространение. Мани не сам создавал эти выражения. Они существовали задолго до его времени и получили свою символическую значимость, вероятно, уже несколькими столетиями ранее.

Для обозначения этих хорошо нам знакомых образных выражений, таких как «тьма», «тюрьма», «опьянение», «дремота», «пробуждение» и т. д., используется словосочетание «гностический искусственный язык». Для определения древности и происхождения гностической религиозности значимо то обстоятельство, что многие из этих выражений, в конце концов ставших употребляться в чисто техническом смысле, имеют индоиранский контекст. Однако еще важнее то, что в индоиранской религии обнаруживается именно такое отношение к материальному миру, которое составляет предпосылку для употребления этого гностического языка. Индоиранская религия на самом деле проявляет — разумеется, наряду с другими тенденциями — определенную склонность к пессимистическому мировоззрению, к презрению и отвращению к материальному бытию, стремление к Иному миру с вытекающим отсюда аскетизмом, и сильное влечение к бегству от мира. Эти тенденции, характерные для Индии, развиваются в путь спасения, называемый jnдnamдrga, путь познания, так как он строится на спасительном понимании того, что душа, вtman, тождествена Великому Атману или Брахману.

 

2. Душа как средоточие спасения

Типично, что эта религиозная система делает объектом деятельности по спасению душу, — действительно, это весьма характерно для индоиранской религии.

В 141 главе коптских Глав говорится о восхождении души после смерти: «Как скоро душа покинула тело, она видит своего избавителя и спасителя; она поднимается, вместе с образом, μορφή (формой), ее господина и тремя ангелами, которые находятся при нем, предстает перед Судьей Истины и добивается победы».

Здесь, собственно говоря, «слиты воедино два сополагающихся и взаимоисключающих представления» (Polotsky). Согласно одному из них, душа уже при восхождении одерживает победу благодаря образу света вместе с тремя ангелами, в то время как в другом месте Глав (VII, s. 36, 12–21) говорится: «Но пятый отец суть образ света, который является каждой душе, покидающей тело, по подобию явления апостола, вместе с тремя великими, прекрасными ангелами, которые приходят с ним: первый, держа в руке награду за победу; второй, неся светлые одежды; третий — тот, кто несет диадему и венок и корону света. Это три ангела света, приходящие с этим образом света и являющиеся вместе с ним избранным и новообращенным».

Этот образ света, называемый здесь «пятым отцом», является проявлением Нуса, как тот открывает себя в «апостоле». Итак, таково представление о действиях спасителя, воплощающегося как в Иисусе, таки в Мани и во всех вестниках божественного откровения. Три сопровождающих ангела появляются и в других описаниях, а вручаемые ими дары заслуживают нашего внимания. Они таковы: награда за победу, светлые одежды, диадема и венок вместе с короной света.

Награда за победу означает, что спасение души из- под власти тела рассматривается как победа Нового Человека над Ветхим. Эту борьбу с Ветхим Человеком можно понимать либо как состязание, либо как процесс. В последнем случае решение зависит от судьи. Умершая душа объявляется «оправданной» перед трибуналом, символический язык, истоки которого уходят в правовые отношения Ближнего Востока.

Однако светлые одежды и прочие символы однозначно указывают на индоиранскую культуру. В манихейских гимнах на средне-персидском языке описывается, как для души праведника после смерти подготавливается зал, talvдr, трон, gдh, и венок, pusag, диадема, dлdлm, а также готовят одежды, yдmag или padmцian (М 77, Т 11, D 79 и т. д.). Здесь мы встречаем древние арийские эсхатологические образы. В индийских Упаиишадах, прежде всего в Кауишташ-Упанишаде, зафиксированы точно такие же представления о небесном зале, одеждах, венке, диадеме и троне. В древне-иранской литературе, как установили современные исследования, совершенно идентичные описания содержатся в Вендидаде (19, 31–32).

 

3. Эсхатология

Индийская эсхатология не была бы по-настоящему индийской, если бы она не рассчитывала и на прекрасное женское существо, которое встречает праведника на небесах, brahmaloka. Манихейские гимны также не отказываются от райских дев. Мы вспоминаем о том, что и в манихействе праведник после смерти встречает свое собственное высшее Я в облике чудесной, божественной девы, которая ведет его по пути в рай. В том же самом согдийском фрагменте мы находим, что после смерти навстречу праведнику выходит не меньше 80 женских ангелов, украшенных цветами, призывая его идти прямо к раю света, чтобы обрести там радость (BSOAS XI, s. 476f.).

Это одна из самых впечатляющих сцен иранской эсхатологии, когда в Хадохт Наск праведный почивший встречает свое высшее Я в облике прекрасной пятнадцатилетней девушки, которая сообщает ему, что она daлnв (средне-персидское dлn) мертвого, то есть его душа или его дух. Здесь совершенно отчетливо видно, что манихейство заимствовало это представление и символ из древне-иранской эсхатологии.

Небесная дева, которая воплощает деяния земного человека и качества и облик которой соответствуют этим деяниям, обозначается в зороастрийских текстах как kuniSn= «образдействий» умершего. Соответственно, в одном манихейском фрагменте высшее Я представлено как «его собственный образ действий». Эта деталь чрезвычайно показательна.

Одежды, которые, по манихейским представлениям, даруются восходящей душе, играют большую роль в средне-иранских зороастрийских, так же, как и в гностических текстах иранского происхождения, прежде всего в Песне о жемчужине. Таким образом, этот символ манихейство также взяло из иранского или иранизированного гностицизма.

Собственные добрые дела со времен Ригведы (X 14, 8) обозначаются в индо-иранской религии как сокровище на небесах, и поэтому высшее Я, daлnв(dлn), можно назвать также казначеем. Так как роскошные одеяния умершего являются л ишь еще одним си мволом этих дел, в Песне о жемчужине хранители одеяний тоже называются казначеями. В манихействе некоторые «избранные» считаются «казначеями благословенной матери» (МП), так как они суть управляющие добрых поступков.

Этот краткий обзор отдельных понятий общего для манихейства и гностицизма искусственного языка познакомил нас с главными чертами индивидуальной эсхатологии манихейства в том, что касается душ праведников. Для душ прочих людей Мани — вероятно, под влиянием буддизма, хотя мы можем предположить и нео-пифагорейские истоки — учил о блужданиях души. Для обозначения этого блуждания он использует в коптских текстах характерное выражение, а именно греческое слово μεταγγισμός, которое означает как переплавку, так и перековку. За таким употреблением этого слова лежат, вероятно, древние индоиранские представления о человеке как творении небесного кузнеца. Человек закаляется в огне, так что он может быть подвержен процессу обновления в горящей печи. Осетинские рассказы о боге молнии Батрадзе развивают ту же тему.

Перспективы индивидуальной эсхатологии у манихеев не гармонируют с перспективами общей эсхатологии. Это можно объяснить тем, что не только человеческие души несут в себе искру вечного света. Мы уже имели возможность установить, что некоторое утраченное и еще не возвращенное количество света рассеяно во всей природе, в растениях, в деревьях и плодах, так же, как в животных и людях. Эта Душа Живая отождествляется манихеями со страдающим Иисусом, Иисусом Патибилисом, элементом низкого в природе «Иисуса Светозарного», с той частью его природы, которая была распята в Материи и абсолютно переплелась с миром телесного. В деревьях, в которых, по манихейским воззрениям, сконцентрирована особенно большая часть светлой субстанции, они видят крест для Иисуса. Фауст говорит, что «Иисус, Жизнь и Спасение людей, повешен на каждом дереве». Страдания и распятие исторического Иисуса является лишь случайностью, индивидуальным моментом в космической драме страдания и спасения, в центре которой находится Иисус Патибилис. Фауст выражает эту мысль следующим образом: «Мы повсюду наблюдаем мистическую привязанность Иисуса к его кресту, отчего проявляются раны страданий, над которыми страдает наша душа» (Contra Faustum XX 2; XXXII 7).

Мироздание, таким образом, рассматривается как различные стадии страданий бога, который является своим собственным спасителем. История спасения человечества одновременно есть рассказ о спасении этого бога; ибо бог тождествен душам всех людей. Этот процесс освобождения протекает чрезвычайно медленно и никогда не достигает настоящего завершения: гармоничного собирания заново всех частиц света и их воссоединения в светлом мире. Ибо прежде чем эта цель будет достигнута, настанет конец света. Он начнется с ряда тяжелых испытаний, точно такого же рода, который характеризовал апокалиптические спекуляции в Иране, на Ближнем Востоке, в позднем иудаизме и в христианстве. Подобный материал Мани в изобилии заимствовал напрямую из так называемого синоптического Апокалипсиса (Марк 13, Матфей 24 и Лука 21). Между тем определенную часть можно, очевидно, вывести из иранской апокалиптики. Так, в одном тюркско-манихейском фрагменте о последних днях говорится, что они наступят, когда появится лже- Митра. Он ездит на быке, а его знаком является война. Из разных традиций мы знаем, что Митра действительно ездил на быке. Из этого места также выясняется, что эсхатологическим противником бога-спасителя Митры выступал лже-Митра (ср. Т. М. 180).

Эпизод слже-Митрой, вероятно, принадлежит к так называемой «Великой Войне», апокалиптической заключительной драме, которая в особенности явственно отражена в коптских «проповедях». Название «Великая Война», впрочем, Мани заимствовал из иранской апокалиптической терминологии, так как это выражение используется именно в зерванитской апокалиптике (artпk i vazurg, Zдtspram XXXIV 52).

Эта великая решающая битва заканчивается тем, что церковь праведности, то есть все праведники, одерживают триумфальную победу. Рассеянная община воссоединяется, церковь восстанавливается, находившиеся под угрозой опасности письмена спасаются, и манихейство окончательно побеждает. «Придет новое поколение и прочно овладеет своим достоянием» (Homilien, s. 28, 7–8). Придет Великий царь и возьмет воинство, ибо новое поколение присягнет ему на верность. Затем следует Малый Суд, когда души собираются перед престолом, его Ьёша. Добрые отделяются от злых, агнцы от козлищ, как говорят манихейские тексты, используя новозаветный образный язык. Из фрагментов, сохранившихся в тексте Шапуракана, так же, как и из коптских проповедей мы узнаем представления Мани о последних вещах. При этом выявляется, что Мани здесь в очень большой степени присоединяется к первоначальному христианскому описанию. Однако имя «Великий царь» заимствовано из иранского Апокалипсиса, «Прорицаний Гистаспа», ряда иранских пророчеств, бывших в обращении на Ближнем Востоке за несколько столетий до Рождества Христова.

Иисус властвует на земле короткое время. Затем Христос и избранные вместе с богами-охранителями космоса покидают мир и возвращаются в царство света. Происходит окончательный процесс очищения, при котором частицы света, которые еще возможно спасти, собираются в «последнее изваяние», Andrias (так звучит слово, употребляемое в коптских текстах), которое как космическая колонна света поднимается к небесам. Затем сам земной шар уничтожается. Однако проклятые и демоны, мир материи и тьмы, ввергаются в бесформенную кучу, bфlos, который погружается в глубины космических пространств и затем накрывается огромным камнем.

Этими грандиозными космическими видениями Мани заканчивает описание мировой истории. Тем самым завершается «Третье Время». Первое Время охватывает состояние мира до смешения; Второе Время — период смешения света и тьмы; третий период означает обособление смешанных элементов. Это учение о Трех Временах вместе с учением о двух принципах представляет собой главную догму манихейства.

Членение времени на три части вновь появляется в зороастрийских текстах на пехлеви, где обнаруживается следующая формула: kл hast, but ut bavйt, «то, что есть, было и будет». Однако у этой формулы трех времен имеется множество более древних прообразов; ибо она встречается уже в индийских текстах Упанишад и, таким образом, является индоиранской по происхождению (ср. выше с. 95).

После гибели видимого мира могло бы показаться, что мироздание вернулось к состоянию, предшествовавшему смешению, как будто в этом случае мы имеем дело с реальным восстановлением, апокатастасисом. И в этой связи говорят также о «восстановлении двух природ». Однако, несмотря на это, существует различие. Ибо с этих пор сила материи и тьмы более не в состоянии возобновить свое нападение на мир света. Два принципа, свет и тьма, продолжают свое существование как две обособленные субстанции. Однако в отношении неуязвимости мира света существуют различные мнения. Одно направление утверждает, что для Отца Света станет возможным вернуть все утраченные частицы света. Но это утверждение оспаривается другим направлением с более пессимистическими взглядами, которое утверждает, что часть света утеряна навсегда. Эта часть должна будет разделить с материей после последнего Суда вечное заключение тьмы. Учение о двойственном исходе, которое проповедуется этим направлением, без сомнения, лучше согласуется с используемыми Мани образами и символами, хотя вполне возможно, что по этому вопросу он высказался недостаточно ясно.

 

4. Астрология

Как и большинство его современников, Мани, к тому же выросший в Месопотамии, земле звездопоклонников, высоко ценил астрологическое учение. Это отношение проявляется во многих местах его учения и стало определяющим для его приверженцев.

В то время как солнце и луна были для Мани добрыми сущностями, главными инструментами возвращения светлых частиц, остальные планеты и знаки зодиака он рассматривал как злые, пагубные силы. Мандеи тоже придерживались сходных воззрений, за исключением лишь того, что они причисляли солнце и луну к другим планетам и поэтому говорили о «семерке и дюжине» как о смертоносных силах бытия. Зерванизм, напротив, занимает неопределенную позицию по этому вопросу, хотя и в этой религии астрологические представления и рефлексии играли значительную роль. Астрология и звездопоклонничество принадлежали к общему идейному фонду поздней эллинистической культуры. Поэтому нелегко сказать, с какой именно стороны Мани испытал наибольшее влияние. Однако то, что гностики из Харрана, у которых сохранилось древнее вавилонское поклонение звездам (ср. выше с. 21), внесли свой вклад в его систему, представляется вполне вероятным.

В учении Мани, как оно представлено в «Главах», мы находим различные места, в которых речь идет о знаках зодиака. В первом из них говорится о распределении 12 знаков по 5 мирам тьмы. Однако эти знаки не следует искать в этих мирах, они «извлечены» и привязаны к сфере, колесу (ср. выше с. 88): «Итак, теперь подобает познать, что они извлечены из пяти миров тьмы, привязаны к сфере (и) два знака взяты для каждого мира: Близнецы и Стрелец принадлежат к миру дыма… Овен и Лев, напротив, принадлежат к миру огня. Телец, Водолей и Весы принадлежат к миру ветра. Рак, Дева и Рыбы принадлежат к миру воды. Козерог и Скорпион принадлежат к миру тьмы. Это суть архонты подлости» (Kephalaia, Кар. LXIX, s. 167, 22–31).

Правда, сам Мани говорит, что каждому отдельному миру придается по два знака. Так как между тем имеется 12 знаков зодиака, но только пять миров, распределение должно следовать следующей схеме:

Близнецы + Стрелец принадлежат к миру дыма

Овен + Лев принадлежат к миру огня

Телец + Водолей + Весы принадлежат к миру ветра Рак + Дева + Рыбы принадлежат к миру воды

Козерог + Скорпион принадлежат к миру тьмы

Чтобы объяснить эту схему, знаток поздней античной астрологии В. Штегеманн вписал знаки зодиака в названном порядке в круг. Таким способом, кажется, он пришел к верному решению, а именно, «что здесь, по-видимому, присутствует игра с аспектами; оппозиция, трин, квадратура и секстиль». Расположение симметрично, как наглядно показывает Штегеманн с помощью фигуры, изображенной на схеме на с. 109.

Тогда мы получаем для соответствующих аспектов следующую последовательность:

Аспекты знаков, принадлежащих миру дыма, огня, ветра, воды и тьмы

1. Дым Близнецы+Стрелец Оппозиция

2. Огонь Овен + Лев Трин

3. Ветер Телец + Водолей + Весы Квадратура + Трин

4. Вода Рак + Дева + Рыбы Секстиль + Трин

5. Тьма Козерог + Скорпион Секстиль

Из этих аспектов в астрологии того времени оппозиция и квадратура считались вредоносными, трин и секстиль благоприятными. Таким образом, благоприятный трин следует за вредоносной оппозицией. Затем идет квадратура, за которой, со своей стороны, следуют благоприятный трин и благоприятный секстиль. Несоответствие между числами 12 и 5 влечет за собой это

противоречие. Между тем далее в правильном порядке следуют вредоносная оппозиция и благоприятный секстиль, которому затем противостоит первая вредоносная оппозиция. Через эту противоположную тенденцию оправдываются слова Мани о знаках зодиака: «Все они враги и противники друг другу» (Kephalaia, s. 167, 14–15).

Во втором месте в Главах (Kap. LXY11I, s. 168, 17 до 169, 8) Мани использовал систему, в которой мир разрезан на четыре части. К тому же части света представляются как два лежаших друг против друга треугольника. С помощью тригонального членения знаки зодиака располагаются следующим образом:

1. Треугольник Овен, Лев, Стрелец северо-западный

2. Треугольник Телец, Дева, Козерог юго-восточный

3. Треугольник Близнецы, Весы, Водолей северо-восточный

4. Треугольник Рак, Скорпион, Рыбы юго-западный

Затем в Главах следует отрывок, в котором Мани дает различные неблагоприятные прогнозы (Kephalaia, s. 168, 26ff.). Однако здесь пространственная система странным образом превращается во временную, «тригоны в отношении своих несчастливых предзнаменований воздействуют во времени» (Штегеманн). Вероятно, это воздействие затрагивает всю землю.

В астрологической литературе приводятся списки знаков зодиака с неблагоприятными прогнозами. Похоже, что Мани переработал один из таких списков в тригоны и добавил к пространственной системе временную — «что не совсем логично» (Штегеманн).

Неточность, которую мы наблюдали в области астрологии, всплывает и в летоисчислении Мани, где он несколько изменяет схему. Хеннинг, выяснивший эту связь, совершенно справедливо замечает: «Все же Мани не следует порицать за эту маленькую фальсификацию; он оставался чуждым науке своего времени и вообще научному мышлению… он вовсе не хотел быть ученым, и вообще никем, кроме апостола».

Мани пытался приблизить свою религию к христианству, как он делал это в отношении к религиям буддистов и зороастрийцев. Следует, однако, подчеркнуть, что в каждом случае под понятием соответствующей религии он имел в виду особый тип. Для него буддизм — это буддизм махаяны, зороастризм — религия индийских магов, то есть зерванизм, а христианство — гностицизм, представленный прежде всего Маркионом и Вардесаном. Христианская интерпретация его проповеди была рассчитана на запад, а буддийская — на восток. Посередине между двумя этими направлениями миссионерской деятельности лежит иранское государство, для которого предназначался «зороастрийский» вариант его системы (ср. также Фуше). Теперь следует установить различия между тремя этими формами. В то время как буддийские и христианские элементы религии Мани оказываются «добавками», которые можно без труда отделить, не нанеся никакого ущерба самой системе, та же операция не может быть применена к иранскому элементу, так как он является для этой системы конститутивным членом. Если его изъять, от спекулятивных построений Мани, собственно говоря, ничего не останется. Структура, лежащая в основе манихейской религии, как мы установили, является, по сути, иранской, а именно зерванитской в гностической интерпретации. Мани рассматривал Будду, Заратуштруи Иисуса как своих предшественников (аль-Бируни, Хронология, ed. Sachau, s. 207, 15–17). Однако среди этих предшественников в действительности лишь основатель иранской религии может по праву занимать свое место в качестве представителя иранского духа. Двое других, по всей видимости, были выбраны больше из тактических соображений. С Заратуштрой — историческая личность которого была для Мани совершенно чуждой — его связывает и абсолютно особая черта его благочестия, а именно спиритуализация религии, в которой он был воспитан, склонность к абстрактным понятиям, рассматривавшимся как божества, которые, однако, все время находятся в некоей сфере между абстрактным и конкретным. И в этом случае также оказывается вполне возможно определить историческую основу, на которую опирался Мани (наряду с мандеизмом, в котором присутствует та же тенденция), так как мы знаем, что в иудео-иранском гностицизйе, распространенном в северо-западном Иране и северной Месопотамии, нам встречается большое число выражений и оборотов, которые обнаруживаются еще лишь в мандеизме и манихействе. Здесь в особенности следует упомянуть обозначения Бога как «Отца (высшего) Величия» и триадичную временную формулу, говорящую о прошлом, настоящем и будущем (ср. выше с. 41, 96, 105).