Халимон топил баню каждую неделю, устраивая праздник для своего жаждущего радости тела. В бане он красил басмой все свои волосы, какие только имело его неугомонное тело. Потом развешивал выстиранное белье на веревку. Делал он это не только по армейской привычке — его Халемындра не была любительницей стирки. Потом он облачался в любимую гавайскую рубаху, выуженную однажды из нескончаемых мешков гуманитарки. Культурно отдохнуть в поселке было практически негде, хотя на верандах магазинов всегда кто-то обретался с бутылкой. Общаться опять же с кем? Не с Вакой же языком молоть. Если Вовушка не ушел на рыбалку, поговорить было вовсе не с кем. Вовушка хоть и не мастак говорить, но слушать его умеет. Знает много. Потому как читает все газеты с почты. Сканвордами увлекается.

Оставалась прогулка в обществе Монны Лизы. Плевать на недругов, не принимавших его особенный образ жизни. А он был у него особенный.

Для прогулки с любимой козой, которая поддерживала его морально и материально своим молоком, Халимон срезал цветы, сплел аккуратненький веночек и возложил на голову своей животины, в сущности, единственно преданной ему твари. Когда он говорил что продает ее, это была просто угроза — Халимон верил, что коза понимает его. Звонкая собачонка, снующая по двору, быстрая и злющая — отдаленный потомок благородных китайских пекинесов, завезенных сюда мужем библиотекарши — он пытался стать заводчиком пекинесов, не грела его сердца. Таких потомков в деревне образовалась целая свара. Они выскакивали из-под воротен, как по команде, к вечеру, и угрожающе потявкивая на прохожих, деловито обегали поселок.

Надя принарядилась, надела красную шифоновую блузку, украсила пышные рыжеватого оттенка волосы кокетливым бантиком. Она накрасила губы и надушилась туалетной водой с запахом магнолии, привезенной зятем из Германии. В руке ее был маленький редикюльчик, в котором она носила телефон, деньжата, и ключи от дома. Редикюльчик был предметом внимания односельчан, одна Надя только и ходила с такой миниатюрной сумочкой и в галошах. Не всегда же наряжаться! Кроме того, редикюльчик имел длинную ручку, чтобы потом, после изрядного возлияния, надеть его на шею и автопилотом дойти до дома, не лишаясь ценностей. В продуманности действий Наде тоже отказать было трудно.

— В гости навострилась? — Позавидовал Халимон. Его не очень праздновали в деревне.

— К Алюхе пойду. Выпьем. Поболтаем.

Вместе они прошли отрезок пути до магазина. Халимон в магазин был не ходок, Халимындра выдирала у него деньги вместе со свежеокрашенными волосами. Но халяву любил. Вот и сейчас, за одном из столов веранды, сидел Лешка Хромой, сосед — чернявый переросток лет тридцати семи, с физиономией асфальтового цвета. Лешка был худощав, хорошо сложен, имел дерзкий, быстрый взгляд. Цвет лица выдавал в нем прощелыгу, неспособного бороться со своими страстями. А они у него имелись в ассортименте.

Сразу после армии Леха влюбился в одну поселковую деваху. Сейчас уже трудно было вспомнить, как подначили его друзья. Но на спор подставил Леха ногу под Летучку, тормозящую у перрона. Ногу потерял, и девки не добился. Опорой стал ему протез. Бесплатный. И инвалидная пенсия, как раз в минимальную продуктовую корзину, разработанную государством для поддержания жизненного духа в теле страдальца. Девка вскоре уехала — не выходить же замуж за инвалида-придурка. Лешка переживал, пил горькую. А в запое переступал через мать-сердечницу и через все законы. По трезвости был вежлив, разговорчив, умел произвести впечатление аккуратностью и даже своеобразным стилем в одежде — одевался только в черное, подражая людям в черном, из одноименного фильма.

С шестнадцати лет работал на стройке, многому научился, и в поселке считали его руки — красивые, с длинными пальцами, как будто и не рабочие — золотыми. Он подкреплял это впечатление золотым перстнем с черным камнем в оправе, небольшим. Вполне изящным.

— Из города вернулся?

Лешка был в хлам пьян. Он сумел только махнуть рукой. Мол, присаживайся. Перед ним стояла початая бутылка портвейна № 62, в просторечье Портоса, разлитого на основе ханки — кулинарной эссенции.

Халимон привязал Монну Лизу к ближайшему столбу, с нахлабученной шапкой аистиного гнезда, из которого выглядывали подросшие птенцы. Присел. Лешка налил щедрою рукой. Халимон не поморщился, хотя вкус напитка ему не нравился.

— Надолго? — поинтересовался.

— Навсегда! Домой! В родные Пенаты! — с пафосом воскликнул Лешка. — Надоело! Отец, сам знаешь, заболел. Кто печку топить будет. Мать-сердечница.

Аркаша, отчим Лехи, воспитавший его с семи лет, как-то быстро начал тускнеть, худеть. За зиму скинул килограммов десять. Мать Лехи Ида силком повезла его в город. Анализы сдавать он отказался. А когда горлом кровь пошла — всем все стало ясно.

— Помирает, батя. — Леха покачал аккуратно остриженной головой. — Кранты. Не выберется.

— Я говорю, все там будем. — Подтвердил Халимон.

Снова выпили. Халимону было достаточно. Он поднялся еще потому, как из дверей магазина выходила Надя с бутылкой водки. Монна Лиза недовольно заблеяла — трава у канавы ей понравилась. Халимон выровнил шаг за Надей, таща за собой упиравшуюся козу…

— Надюха, может, дойдем с тобой до заброшенных складов. А? Я весь, как огурец, мытый и покрашенный.

— Дурак ты крашенный. — Беззлобно вздохнула Надя. — И что ты такой всю жизнь озабоченный?..

— Да я не всю жизнь. А только сейчас. Я ого-го какой был!.. Я, можно сказать, знаток женской натуры…

— Знаток! Как же тебя угораздило на Синепупой своей жениться?

— Я говорю, это не я, она сама… Я говорю, бросила меня в койку, и в первую неделю чуть до инфаркта не довела. Ну, без остановки… Фурия! И давай, и давай… У нее эта была… нимфомания, болезнь половая такая…

— Как это?

— Потребность в половой страсти большая.

— Так это она тебя заразила? — догадалась Надя.

— А кто же … Деньги начал копить. — Сообщил он доверительно в следующий момент.

— На что?

— На женщину. Резиновую.

— Гос-пы-ди! — воскликнула Надя громко.

— Так никто не дает! А эта будет безотказная. И так можно, и эдак… — размечтался Халимон.

— Ага. Маргарином запасись. — Съязвила Надя.

И все-таки слова Халимона не давали ей покоя. Халимындра болела неуемной половой страстью! А ничего такого она за ней не замечала. Ведь и дураку было ясно, что любому мужику она предпочитала рюмку с самокатом.

Все-таки фантазер, ты, Халимон, неуемный!

Аля Хромова стояла у собачьей будки с банкой в руке, и кистью золотом выводила на вершине конуры знак доллара. Этих денежных знаков, она сроду в руках не держала, и потому получался он у нее не ахти как.

Бакс, склонив голову, смотрел на хозяйку и, вероятно, думал о том, что она рисует какую-то странную кость. Нет, чтобы принести из магазину шикарную, большую, говяжью.

— Красиво? — поинтересовалась она у Нади. — Раз не водятся у нас баксы — нарисуем. По фен-шую так надо. — Объяснила Аля. — По телевизору видала.

— А-а… — протянула Надя. — А ты давай, Халимон, давай, не примазывайся…

Халимон развернул Монну Лизу и пошагал обратной дорогой.