Обстановка в Русской чайной никогда не менялась. В хрустальных люстрах сверкали золотые блестки. Зеленые и красные шары свисали с потолка, отделанного лепниной. Стены были разрисованы масляными красками и украшены гирляндами мерцающих огоньков. Все это убранство не приурочено к очередному празднику, как это делается в других ресторанах. Здесь все как всегда. И метрдотеля по имени Винсент всегда можно найти неподалеку от громадного серебряного самовара в дальнем углу бара.

– Прелестная Мэгги, – хрипло восклицает он, увидев меня, – вы нас совсем забыли!

Я обнимаю его, как обнимала бы любимого дядюшку, если бы таковой у меня имелся, и отвечаю:

– Я так рада вас видеть.

Винсент Роккателло, по кличке Ящерица, подвижен и костист. На лбу прядь седых волос. На нем неизменный черный фрак, свободно повязанный узкий галстук-бабочка и белоснежная сорочка.

– Грэйсон и Эллиот уже здесь. Они говорят о вашей «Эмми» за бейрутский репортаж, – шепчет он, и его язык снует туда-сюда, – за это его и прозвали «ящерицей».

Я густо краснею.

– О какой еще «Эмми»?

– Как, вы еще не знаете? За тот репортаж, который вы сделали о гибели Джоя. Завтра об этом будет объявлено официально.

Как он об этом пронюхал – загадка. Но Винсенту Ящерице известно абсолютно все, что говорят в его владениях за каждым столиком. Куда удивительнее, что премию «Эмми» присуждали за тот плаксивый репортаж о гибели Джоя, который я вела из-под Сабры, обрызганная его кровью и до нитки промокшая под дождем, когда свидетелями моих слез стали двадцать миллионов телезрителей. Можно подумать, я заранее обдумывала, как вести себя перед камерой. И хотя Куинси всегда оспаривала тот факт, что на телевидении главное то, что мы показываем, а не то, что переживаем, теперь она могла порадоваться: у нее появились кое-какие козыри до того, как начались переговоры.

– Где же они? – спрашиваю я, оглядывая помещение в поисках двух начальников из Ай-би-эн, между которыми было кое-что общее: с каждым из них мне случалось вступать в интимные отношения, причем не в самые светлые периоды моей жизни.

– Посмотрите в другую сторону! Пятый столик слева от вас, – говорит Винсент, подписывая чек, который подсовывает ему официант.

– Может, они меня еще не заметили, – с надеждой говорю я. – Мне совсем не хочется встречаться с ними без Куинси.

Винсент гладит меня по щеке.

– Я буду рядом, малышка.

Мне это хорошо известно. Винсент всегда ненавязчиво возникал за спиной Грэйсона во время нескончаемых деловых ужинов. Куинси дотошно изучала каждый пункт договора, а я только бессмысленно пялилась на порцию блинов передо мной, которые всегда оставались нетронутыми. Несмотря на то, что обычно Винсент выступал в амплуа итальянского любовника, он неизменно мне покровительствовал и старался оберегать. Он ободряюще мне подмигивал, когда я сжималась на своем стуле, слушая, как Куинси разражается очередной тирадой, и от ее детского голоска Грэйсон краснеет и начинает дрожать, забывая о том, что жует великолепные котлеты «по-киевски» под изумительным вишневым соусом. Винсент успевает дружески пожать мне руку, когда, подчиняясь многозначительному взгляду Куинси, я выбираюсь из-за стола и отправляюсь прогуляться. Потом он что-то нашептывает мне вполголоса, пока я дожидаюсь Куинси с нашими номерками для гардероба, и уверяет, что в конце концов она все отлично уладит. Обычно каким-то непостижимым образом именно так и случается.

Теперь Винсент слегка подталкивает меня в бок, чтобы я обратила внимание на один из круглых банкетных столов у зеркальной стены. Я вижу Грэйсона, который встал и машет мне рукой. Свежая льняная салфетка заправлена за его ремень из крокодильей кожи. Мне не остается ничего другого, как оставить Винсента, который, кстати говоря, уже обнимается с другим клиентом, хотя и не столь любезно, как со мной, и отправиться к столику номер пять.

– А вот и она! – восклицает Грэйсон, забыв про свою льняную салфетку, которая выглядит, словно набедренная повязка. – Наша секс-бомба из Бейрута!

Ну теперь-то он меня этим не возьмет. Прошли те времена, когда я была готова лицезреть вялый и никчемный органон, принадлежащий этому вздорному и бесчувственному мужчине.

– Привет, Грэйсон, – вежливо говорю я, глядя прямо в его абсолютно серьезные глаза.

– Мэгги, – поднимаясь, говорит Эллиот, – ты очаровательна, как никогда.

– Да очаровательней, чем на экране. Если только это возможно, – добавляет Грэйсон, касаясь моей щеки.

Следом за ним тянется обнять меня Эллиот Джеймс. У него приятное мальчишеское лицо и жесткие, как щетка, абсолютно седые волосы. Я с удовольствием с ним обнимаюсь, а потом отступаю назад. Одна моя рука еще лежит у него на плече, а другая инстинктивно тянется потрогать узел его пестрого красно-синего галстука.

– Все кругом только и говорят о тебе и о том твоем бейрутском репортаже, – говорит он, прижимая мои пальцы к своим губам.

– Эллиот, – прерывает его Грэйсон ревниво, – почему бы нам не заказать Мэгги выпить?

– Мне этот репортаж не доставил столько удовольствия, как другим, – говорю я, усаживаясь.

– Ты будешь виски, Мэгги? – спрашивает Грэйсон, делая знак официанту.

Я киваю.

– Ай-би-эн обязана была снабдить тебя зонтиком. Ты совершенно промокла, когда вела тот репортаж… Одно виски и один мартини для меня. Тебе что, Эллиот?

Эллиот трясет головой.

– Ты заставила зрителей почувствовать весь ужас происшедшего, – говорит он и берет меня за руку.

– Никому и в голову не пришло подержать надо мной зонтик, Грэйсон, – спокойно говорю я.

– Как тебе только удалось так изумительно расплакаться перед камерой, Мэгги? – восклицает Грэйсон. – Это был просто гениальный кадр: ты вся мокрая и забрызганная кровью! Черт меня побери, это было замечательно! – добавляет он и слегка касается локтем моей правой груди.

Я отодвигаюсь к Эллиоту.

– Она действительно это чувствовала, – говорит Эллиот. – Это были самые настоящие слезы.

Грэйсон нервно смеется. Этому человеку пришлось заплатить огромную цену, чтобы сосредоточить в своих руках такую мощную власть. Может быть, он теперь не способен ощутить ни радости, ни боли. Однако, возможно, именно благодаря этому качеству он стоит у руля новостей Ай-би-эн, и мало кто может сравниться с ним в расчетливости, хладнокровии и прозорливости.

– Куинси немного опаздывает, – говорит он, трогая меня ногой.

Я снова отодвигаюсь.

– Она будет с минуты на минуту.

– Я был бы счастлив продолжать с тобой работать, – сердечно говорит Эллиот. – Меня назначили исполнительным продюсером телешоу. Я вложил в него всю душу.

– Я не знала об этом, – говорю я с искренней радостью. – Поздравляю, Эллиот.

– Между прочим, я придумал это телешоу однажды ночью от нечего делать… – сообщает он, многозначительно подмигивая мне.

Тем временем Грэйсон пускается в пространные и нудные разглагольствования об ужасных финансовых проблемах, в которых ныне погрязли новости Ай-би-эн.

– А как поживает Франс? – спрашиваю я, не обращая внимания на монолог Грэйсона.

– Что ей сделается. Зарабатывает кучу денег, – отвечает Эллиот, и его взгляд определенно холодеет.

– Как хорошо. Я так рада за нее, – говорю я, и это, конечно, чистая ложь, поскольку Франс Джеймс – самая омерзительная из всех телевизионных агентов. Никому и в голову не придет за нее радоваться, разве что она провалится сквозь землю.

– Ей только на рынке торговать, – вставляет Грэйсон. – У нее зимой снега не выпросишь. Один парень хотел кое-чем у нее разжиться, да только зря старался. Пусть эти маленькие ублюдки, считает она, прикармливаются где-нибудь в другом месте.

Грэйсон хохочет, а Эллиот густо краснеет и опрокидывает залпом стопку водки, графинчик с которой стоит в специальной серебряной посудине, заполненной льдом. Я с содроганием смотрю, как он пьет. Жаль, что я не могу ему ничем помочь, хотя и была бы, может быть, совсем не прочь. Однако это уже пройденный этап, я больше не позволяю себе слишком уж горячо сочувствовать этим приятным, чувствительным и несчастным мужчинам, которые к тому же еще и немножко женаты. Я больше не берусь зализывать раны, которые годами наносили им их же собственные супружницы. Это не только глупо, но еще и совершенно бесполезно.

– Но это еще не все, – продолжает Грэйсон со смехом. – Однажды она и наш старина Эл мчались на своем роскошном «линкольне». И вдруг она углядела где-то на обочине несколько пустых бутылок. И что же вы думаете?.. – Он делает паузу, вытирая выступившие от смеха слезы. – Она заставила старину Эла остановить машину, вылезти и забрать эти бутылки. Она и их пустит в оборот. Так, старина Эл? – И он хлопает беднягу Эллиота по спине.

Эллиот старается не подать виду, что смущен до глубины души. Правда, это у него не слишком хорошо получается. Он слегка передергивает плечами, словно от боли, и рассматривает свои ладони. Когда я смотрю на него – такого жалкого и несчастного, то чувствую ту же боль, что и он. Мне хорошо известны все эти дела с пустыми бутылками и со снегом зимой. Мне также доводилось наблюдать отвратительные сцены, которые закатывала его супружница во время роскошных ужинов и которые приводили гостей в состояние, близкое к шоку. Именно поэтому я однажды не выдержала и самоотверженно вызвалась его утешить.

К тому моменту я уже три года работала у Эллиота ведущей криминальных новостей. Он был исполнительным продюсером Ай-би-эн. Мне всегда доставляло большое удовольствие наблюдать, как он неспешно входит поутру в отдел новостей. В одной руке у него была теннисная ракетка, а другую он поднимал, приветствуя меня. Эллиот никогда не забывал похвалить меня, если какой-нибудь репортаж мне особенно удавался, или покритиковать, если что-то можно было сделать лучше. Впрочем, независимо от того, каким получался очередной выпуск, он обязательно преподносил мне желтую розу – это случалось после того, как нам приходилось потрудиться сверхурочно, чтобы доделать материал, хотя остальные сотрудники уже расходились по домам.

Я тогда могла сойтись с кем угодно. Был такой период в моей жизни. Я только что переехала в собственную квартиру на Гринвич Вилледж. Я развелась с Эриком Орнстайном и порвала с Брайном Флагерти, но по-прежнему чувствовала непрекращающуюся боль в душе. Надо сказать, это довольно обычная вещь, когда в жизни одинокой женщины один за другим материализуются безымянные и как бы лишенные индивидуальности мужчины. Начинаются обеды, ужины, театры. Причем каждый новый кандидат в любовники еще скучнее своего предшественника. Что касается Эллиота, то, во-первых, я его знала, а во-вторых, ему не нужно было объяснять всех сложных моментов моей профессии. Кроме того, я видела его каждый божий день. Это началось у нас с кратких утренних «совещаний». Он сидел за своим рабочим столом и нервно тряс ногой, отчего сотрясался и сам стол. Мы очень мило сплетничали, обсуждали общих знакомых, а также пытались найти новые телевизионные идеи.

Во время одного из таких утренних «совещаний», перед тем, как включиться в обычную нашу работу, Эллиот задумчиво цедил свой кофе, а потом принялся рассказывать, как они с женой отдыхали в одну из зим в Вермонте, и однажды в дороге их автомобиль сорвался с высокой насыпи. Он посматривал на меня из-за своей кофейной чашки и описывал тот ужас, который он испытал, когда, придя в себя после удара, увидел, что переднее стекло разбито, а кресло рядом с ним пусто. Он не сразу сообразил, что случилось. Только когда выкарабкался из машины, обнаружил, что Франс лежит, уткнувшись в мерзлую землю. Она лежала в лужице крови, и все лицо у нее было изранено. Эллиот во всем винил себя и жалел, что не оказался на ее месте. Он плакал, кричал и хотел умереть из-за того, что попал в эту аварию. Он не понимал самого простого: это был несчастный случай, и ничего больше.

Эллиот откинулся на стуле и, сцепив руки на затылке, вспоминал о том, как врачи сообщили ему, что его нога, сломанная в трех местах, рано или поздно срастется, а вот его жене придется делать пластическую операцию, чтобы хотя бы отчасти исправить увечья.

Она перенесла целых шесть операций, которые ей делали на протяжении двух лет. Усилиями лучших хирургов-косметологов, собранных со всей страны, на лице Франс осталось лишь несколько почти незаметных шрамов. С носом все было в полном порядке, но один глаз стал немного косить. Врачи говорили, что глаз вообще чудом остался цел, она могла потерять его вовсе…

Тут Эллиот прервал свой рассказ, закрыл лицо руками и некоторое время сидел неподвижно.

– Ужасная ирония судьбы в том, – сказал он наконец, – что за несколько секунд до этой аварии Франс сообщила, что хочет со мной развестись. Я был потрясен ее словами. Автомобиль вылетел за ограждение и несколько метров летел с насыпи вниз…

Собственно, к этой истории и добавить нечего. Все было совершенно ясно. Он остался с Франс (или она осталась с ним) и продолжал сносить все, что она на него обрушивала. Я думала об этой истории весь день до самого вечера и пришла к выводу, что он еще большая жертва обстоятельств, чем я. И в этом для меня заключалась вся его сексапильность. Этого для меня было вполне достаточно. Таким образом, в тот же день, когда нам, как обычно, пришлось поработать сверхурочно в студии, у меня уже было готово решение. У меня не было абсолютно никаких колебаний соглашаться или не соглашаться, когда он взял меня за руку и застенчиво предложил:

– Как ты насчет того, чтобы вместе перекусить где-нибудь около твоего дома?

– Почему бы и нет, – ответила я.

Все неясности между нами исчезли в тот самый момент, когда он в ресторане снова взял меня за руку и смущенно спросил, существует ли в принципе возможность того, чтобы после грибного супа и оладьев с сыром у нас состоялось половое сношение. Да, да, именно так он это и сформулировал: половое сношение. Именно потому, что он таким образом это сформулировал, я и оказалась с ним в постели, пытаясь реализовать эту потенциальную возможность.

Эллиот оказался так болезненно застенчив и так невероятно наивен, что не проявить по отношению к нему самых теплых чувств было выше моих сил. На простыню было постелено чистое полотенце. Свет, конечно, выключен. Раздевание происходило исключительно под одеялом. Даже то место, где Эллиот пожелал оказаться этой ночью, он деликатно назвал «вагиной». Первый раз он принялся трогать меня то здесь, то там. Приблизительно так, как ребенок слизывает мороженое в вафельном рожке: то отсюда, то оттуда. Однако он все время останавливал меня, когда со своей стороны я тоже делала попытки его потрогать то здесь, то там. По той простой причине, что особенно и нечего было трогать. Франс, я полагаю, могла бы это подтвердить. И все же я весь вечер не оставляла надежды пробудить его мягкий орган к жизни. Мои усилия не увенчались успехом. Было слишком поздно, и ему было пора уходить. Когда, проводив моего нового любовника, я вымыла на кухне пол, отдраила все кастрюли и забралась в постель, то обнаружила, что это самое, должно быть, все же произошло. Может быть, весьма быстро и неприметно. Полотенце, по крайней мере, было очень даже влажное.

Всю ночь я пролежала, не сомкнув глаз, и размышляла над словами, которые употребил Эллиот: «половое сношение» и «вагина», и в конце концов пришла к заключению, что в них корень всей проблемы. Было совершенно очевидно, что ему никогда никто не объяснял особенностей этой терминологии, а тем более он не был знаком с элементарной анатомией, которую студенты-медики проходят еще на первом курсе во время практических занятий в больнице. Было также совершенно очевидно, что Эллиот не понимал, что слово «вагина» не следует употреблять ни при каких обстоятельствах, а то, чем мужчина и женщина энергично занимаются, когда ложатся в постель, просто невозможно назвать «половым сношением»… Когда под утро я наконец немного вздремнула, то вдруг опять проснулась от тех же назойливых мыслей. На этот раз мне в голову пришло еще одно фразеологическое толкование известного явления. Нет сомнений, что самая крутая матерщина является таковой, когда к ее помощи прибегают, например, во время дорожной пробки в час пик, когда высовывают голову из машины и высказывают окружающим все свое к ним искреннее отношение. Однако есть ситуация, в которой ненормативная лексика, единственно возможное и естественное средство общения. А именно, в тот момент, когда «половое сношение» превращается в упоительное траханье… Как это ни забавно, но не кто иной, как Ави Герцог, просветил меня во всех этих языковых тонкостях. Он никогда не испытывал никаких трудностей в том, чтобы в нужный момент употребить нужное слово. Несмотря, кстати, на то, что английский для него не был родным.

Вот так обстояло дело с Эллиотом. Насколько его словарный запас не соответствовал тому, что в действительности должно происходить между мужчиной и женщиной, настолько причины, по которым я легла с ним в постель, были далеки от того, что принято называть страстью. Это было чем-то мимолетным, и как только это закончилось, нам обоим следовало об этом забыть и спокойно жить дальше – каждому своей жизнью. К сожалению, он этого сразу не понял. Он был сентиментален, привязчив и настырен и совершенно искренне верил, что я отвергаю его только потому, что он женат. Хотя правда заключалась в том, что, если бы он не был женат, у нас с ним вообще ничего бы не было.

– Я люблю тебя, Мэгги, и не знаю, что мне делать.

– А что надо делать, Эллиот?

– Я никогда не смогу оставить Франс.

– Я и не требую, чтобы ты оставил ее из-за меня, Эллиот. Но тебе следовало бы бросить ее ради тебя самого. То, что она позволяет себе с тобой, ужасно.

– Нет, никогда. После того что случилось с ее глазом, я ее никогда не брошу.

Я старалась помочь ему и деликатно доказывала, что глаз – это глаз, а жизнь – это жизнь. С ее стороны, наконец, это просто непорядочно. Однако Эллиот совсем иначе истолковал мои слова. Несколько недель спустя он появился вечером в отделе новостей. Я была занята тем, что разбиралась в своих бумагах. Я только что получила назначение на Ближний Восток.

– Мне очень жаль, – спокойно сказал он, вручая мне желтую розу. – Наверное, я раскаюсь в том, как поступаю с тобой.

– Мне тоже жаль, – автоматически ответила я. – Вообще, жаль.

Что сделано, то сделано.

– Кстати, о деньгах, – обращается Грэйсон к Эллиоту, только что закончив бубнить о пустых бутылках и прошлогоднем снеге. – Кто оплачивает перевозку тела из Ливана? Корпорация или твой отдел?

Я даже закашлялась.

– Никогда не думал об этом, – говорит Эллиот, заметив мою реакцию.

– Черт, – бормочет Грэйсон, – формально вы за это отвечаете. Вы послали туда этого бедолагу. Стало быть, вам и платить.

– О боже, Грэйсон, – говорит Эллиот, кивая на меня.

Все-таки такие вещи не укладываются у меня в голове. Живой человек погибает, а мертвец продолжает жить. Что-то здесь не так, согласитесь.

– Еще порцию виски, Мэгги? – спрашивает Эллиот, бросая на Грэйсона взгляд, полный отвращения. – Думаю, что теперь самое время.

Одетый под казачка официант Педро (это имя значится у него на нагрудном знаке) заканчивает принимать заказ. Обращаясь к Грэйсону, я спрашиваю слабым голосом:

– А сколько, если точно, стоило перевезти тело из Ливана в Штаты?

– Ладно, Мэгги, – говорит Грэйсон, опуская руку мне на плечо, – это забота корпорации. Не беспокойся об этом… Хотя, конечно, я понимаю твою озабоченность. Такие непредвиденные затраты здорово отражаются на зарплате. Увы, в этих случаях мы вынуждены делать соответствующие вычеты.

– Ради бога, Грэйсон, – восклицает Эллиот. – Это уж чересчур!

– Погоди, Эллиот, – говорю я. – Я хочу знать, сколько это стоило.

Грэйсон пожимает плечами, вытаскивает из внутреннего кармана записную книжку и авторучку. Не говоря ни слова, он производит быстрые расчеты на чистом листке.

– Около трех тысяч долларов, – говорит он, захлопывая записную книжку.

Педро достает напитки, и разговор приходится прервать. Господи, как мне хочется все высказать Грэйсону. Объяснить ему, какое он дерьмо. Кстати, может быть, как раз по этой причине он «бравый парень» со знаком минус. Если бы я это сказала, это обернулось бы для меня настоящей трагедией. Несмотря на все мои достоинства, мне как своих ушей больше не видать ни Ближнего Востока, ни крупноформатных телешоу, ни вообще телевидения.

– У меня есть другое предложение, – говорю я, обмениваясь с Эллиотом понимающим взглядом.

– Ну и что же придумала наша умница Мэгги? – интересуется Грэйсон, стараясь казаться игривым.

Не знаю, что опаснее: сидеть под пулями где-нибудь в Бейруте или играть в эти игры с бездушным исполнительным директором, который готов резать по живому, если дело касается бюджета. Тем не менее я отваживаюсь.

– Слушай, Грэйсон, – говорю я с милой улыбкой, – ты бы мог попытаться взыскать деньги с Организации освобождения Палестины, ее ответвления Эль Фатах. Ведь это один из их людей стрелял в Джоя. Если же Ай-би-эн не очень удобно вести переговоры с террористами из Эль Фатах, можно было бы обратиться непосредственно к ливийцам или сирийцам, поскольку они поставляют оружие боевикам. Пусть раскошелятся и заплатят Ай-би-эн за перевозку тела Джоя в Штаты. Как ни крути, это их гранатомет снес ему голову…

Наконец я не выдерживаю и начинаю тихо рыдать. Грэйсон приходит в такое замешательство, что опрокидывает стакан с водой. Педро приходится суетиться, вытирать со стола и уносить залитую водой хлебницу.

Появляется официант Рауль (это имя также читается на его нагрудном знаке). Он тоже одет под казачка. Подав Грэйсону сухую салфетку, он отступает в сторону и уступает дорогу Куинси Рейнольде. У нее весьма чувственный вид – поскольку на плечах норка. Однако ее лицо выражает что угодно, но только не благодушие. Она мгновенно бросается ко мне.

– Что случилось, Мэгги?

– Ничего с вашей Мэгги не случилось, – ворчит Грэйсон.

Где ему понять, что такое такт. Горбатого могила исправит. Однако Эллиот, тот сразу встает, чтобы поцеловать Куинси в щеку.

– Со мной все в порядке, – говорю я, прикладывая платок к глазам.

– Черт меня подери, – бормочет Грэйсон и тоже поднимается, – у этого парня был минимальный стаж, и я только что говорил о том, как нам сберечь артельные денежки. О том, как избежать слишком больших вычетов из зарплаты наших сотрудников. Вот и все.

– Вычти три тысячи долларов из моего жалованья, Грэйсон, – всхлипываю я. – Я беру все это на себя.

– По крайней мере, – начинает Куинси, усаживаясь рядом с Эллиотом, – теперь мы знаем, что у Грэйсона никогда не будет инфаркта. По той простой причине, что для этого нужно иметь сердце.

– Ну-ну, – отвечает Грэйсон, взглянув на Эллиота, – зато я могу схватить воспаление мозга. Не в пример другим.

– Лично я выбираю инфаркт, Грэйсон, – говорит Эллиот. – Я столько времени на тебя ишачу, что уже имею право выбирать, от чего загнуться.

– Как тебе угодно, Эллиот, – холодно парирует Грэйсон. – Но только не надо превращать праздничный ужин в начало своих похорон.

– Праздничный ужин? – невинно интересуюсь я.

– Тебе присудили «Эмми», дорогая, – говорит Куинси. – Я спешила тебе об этом рассказать.

– А откуда ты узнала? – спрашивает явно уязвленный Грэйсон.

– У меня свои источники, – говорит она, подмигивая мне.

Ну, конечно, это Винсент.

– Что будешь пить, Куинси?

– Водку, Грэйсон, – отвечает она, выуживая из сумочки сигареты.

– Это все новости? – спрашивает Грэйсон, потирая ладони.

Куинси откидывается на стуле.

– В общем, да. Если не считать того, что премия «Эмми» свалилась на вас в самый неподходящий момент – как раз когда Мэгги должна обсуждать свой новый контракт.

Эллиот наклоняется ко мне и шепчет:

– Я не переставал думать о тебе, Мэгги!

– Ты, наверное, слышала, что намечаются жуткие бюджетные усекновения, – говорит Грэйсон. – Наши переговоры действительно пришлись не на самое удачное время.

– Как бы там ни было с бюджетом, – говорит Куинси, выпуская красивую струйку дыма, – Мэгги присудили «Эмми». И уже во второй раз. Насколько мне известно, ваш бюджет предполагает вложение в программу около шестисот тысяч долларов. А это значит, что соответственно должен быть увеличен и гонорар.

– Ты толкуешь об общем бюджете, включая мыло и орехи. Но нам уже пришлось снять с программы двух человек. Стало быть, мы сейчас не в состоянии поддерживать новые таланты.

Похлопывая Эллиота по руке, я спокойно говорю:

– Я рада тебя видеть. Ты замечательно выглядишь.

Эллиот пожимает мою руку.

– И я рад, что ты снова в Нью-Йорке. Мне тебя действительно не хватало. Может, как-нибудь отдохнем вместе?

– Конечно, Эллиот, – говорит Куинси, помогая официанту устроить на столе принесенную водку. – Я подумывала о том, чтобы Мэгги уйти из Ай-би-эн. Кажется, ее собираются там притеснять.

– Что за чушь! – взрывается Грэйсон. – Уходить из Ай-би-эн просто глупо. Здесь ее дом. Нигде ей не будет так хорошо, как здесь.

– Я в этом не уверена, Грэйсон, – говорит Куинси, играя ложечкой. – Если, конечно, бюджетный дефицит не коснется гонораров Мэгги…

– Послушай, Куинси! Ведь мы еще даже не знаем, присудят ли Мэгги «Эмми». Она выдвинута в числе других претендентов, только и всего.

– Эллиот, – шепчу я, – я встретила в Израиле одного человека, и чем скорее я вернусь к нему, тем буду счастливее…

– Ты его любишь, да?

– Да, Эллиот, люблю.

– Ей присудят «Эмми», – твердо заявляет Куинси. – И ты это знаешь.

– Нет, я не знаю, – медленно говорит Грэйсон. – Другое дело, документальный фильм Эн-ти-си о том парне из Квинс, который не может купить себе инвалидную коляску… Вот это вызывает настоящий человеческий интерес. Его соседи от чистого сердца решили собрать деньги на прекрасную автоматическую коляску. Вот это действительно чертовски трогательная история…

– Хорошая работа, – соглашается Куинси. – Однако не сравнится с материалом о том, при каких ужасных обстоятельствах погиб один из членов съемочной группы.

Она стряхивает пепел с сигареты.

– Я так несчастлив, – шепчет мне Эллиот. – Отношения с Франс совершенно испортились, и я отчаялся найти выход из положения. Меня измучила депрессия.

Я слегка касаюсь его щеки.

– Мне неприятно говорить тебе это, но, кажется, единственный выход для тебя – это оставить Франс и найти женщину, с которой ты мог бы быть счастлив.

– Однажды я встретил такую женщину, но тогда я не смог бросить Франс. Мне казалось, я поступаю правильно.

– Все это так, – говорит Грэйсон, – но ведь телезрители не увидели самого происшествия. Они не увидели того, как этому парню снесло голову.

– Ты просто бесчувственный истукан! – восклицает Куинси.

– Зачем переходить на личности? – вяло отбивается Грэйсон.

– А не ты ли говорил, что репортаж замечательно смотрелся? – настаивает Куинси.

– Не нужно, Эллиот, – спокойно говорю я. – Ты переоцениваешь то, что было между нами.

– Вовсе нет, Мэгги, – не отстает Эллиот. – Вот если бы ты дала мне еще один шанс!

– Я к тебе прекрасно отношусь, Эллиот, но что кончено, то кончено. Мне очень жаль.

– Посуди сама, Куинси, – говорит Грэйсон, – если бы удалось заснять момент гибели Джоя, за такой кадр никакой «Эмми» не жалко. Это было бы дело.

– Ну, Грэйсон!.. – задыхается Куинси.

– Ради бога, Даниэль! – восклицает Эллиот.

– Чушь собачья, – внятно выговариваю я и обвожу взглядом всех присутствующих.

Куинси подавлена, Эллиот потрясен, а я просто вне себя.

– Сначала ты искал способ, как бы не платить за перевозку Джоя в Штаты, – говорю я, не отрывая взгляда от Грэйсона. – Теперь ты сожалеешь о том, что в нашем материале маловато крови… – Я делаю паузу. – Понимаешь ли, Грэйсон, может быть, ты не слышал об этом, но в тот день мы не включили камеру. Мы не сообразили снять Джоя, когда он был жив. Когда же нам пришла такая мысль, Джой уже был мертв… – Я снова умолкаю и протяжно вздыхаю.

Эллиот кладет мне руку на плечо.

– Перестань, Мэгги. Не стоит.

– Ну уж нет, – твердо говорит Куинси, – пусть она продолжает.

Бросая на нее благодарный взгляд, я продолжаю:

– Это был самый обычный день в зоне боевых действий. Мы находились в одном из лагерей беженцев. Палестинский мальчик бродил по развалинам своего дома и искал ботинки. Ботинки были нужны ему, чтобы идти в госпиталь Газы, куда только что отвезли его сестру, у которой взрывом оторвало ноги. Вот я и помогала мальчику искать его ботинки… – Я замечаю, что Грэйсона начинает мутить, однако продолжаю. – Ты помнишь Ринглера, Грэйсон? Это наш телеоператор. Неделей раньше его ранили, но он все равно продолжал работать. В общем, он был с тремя израильскими солдатами. Двое из них были ранены. Один довольно тяжело. Вся голова у него была в крови. Другого ранило в ногу. Понимаешь ли, Грэйсон, медикам было не до них. Потому что медики были заняты третьим солдатом, который находился в болевом шоке… – Слезы катились по моим щекам, повисали на губах. – У наших коллег из ирландского телевидения были свои проблемы. С их ведущим случилась истерика, и я могу его понять. Он был новичок и никогда не видел, как бульдозер каждый день сгребает в яму тела убитых, засыпает, утрамбовывает, а затем роет новую впрок… В тот день убитых было не больше сотни. Они некоторое время лежали в яме, чтобы их могли опознать выжившие родственники и знакомые…

Куинси держит меня за руку. Ее губы плотно сжаты, а глаза блестят.

– Словом, самые обычные дела, – продолжала я. – Никаких особенных причин для беспокойства. Я сидела вместе с Джоем и старалась успокоить себя мыслью, что день уже почти закончился… В этот момент что-то случилось. Вой, крики. Наверное, я была в шоке или вроде этого. Меня, я полагаю, тоже можно понять: ведь я увидела рядом сплошное кровавое месиво. Впрочем, это безусловно был сногсшибательный кадр, наши телезрители были бы в восторге, и мне, пожалуй, следовало бы держать себя в руках.

– Мэгги, – говорит Эллиот, – достаточно!

– Кому достаточно? – интересуется Куинси. – Вам или ей? Она имеет право высказаться. Оставьте ее в покое.

Грэйсон молчит, закрыв лицо ладонями.

– Все дело в том, Грэйсон, – говорю я, дотрагиваясь до его руки, – что даже если мне и присудят «Эмми», я не уверена, что смогу ее принять. Это очень больно, Грэйсон, поверь. Честное слово, мы делали этот материал не для Ай-би-эн. Мы снимали эту войну, потому что это нужно было нам самим – Джою, Ринглеру, мне. Я хотела, чтобы все знали, что там происходит. Все, кто живет-поживает здесь, Грэйсон, и от кого зависят все твои поганые рейтинги. Они должны видеть, что происходит в этом сумасшедшем мире. Они должны знать, что случилось с беднягой Джоем, который оказался посреди этого ада. Я была рядом с ним, Грэйсон, когда это случилось. У меня в руке был микрофон, на меня была направлена камера, но, клянусь тебе, я работала не для тебя и не для Ай-би-эн!

Я едва смогла договорить. Меня душат слезы. Куинси обнимает меня, а Эллиот достает носовой платок и громко сморкается. Появляются Рауль и Педро. Как ни в чем не бывало они меняют скатерть и уносят залитую водой хлебницу, потому что Грэйсон снова опрокинул свой стакан. Эллиот поднимает рюмку и выпивает водку. Он ждет, чтобы Грэйсон что-то сказал и разрядил атмосферу. Куинси закуривает еще одну сигарету и подмигивает мне. Грэйсон несколько раз прокашливается, вытаскивает из-за своего крокодилового ремня мокрую салфетку, бросает ее на стол и смотрит прямо мне в глаза.

– Что меня в тебе восхищает, Мэгги, так это твое исключительное чувство момента. Ты умеешь выбрать время для выступления.

– Если кто и умеет это делать, Грэйсон, так это ты, – возражает ему Куинси. – Разве не ты завел этот дурацкий разговор о деньгах, которые потратили на перевозку Джоя в Штаты?

– Знаешь, Грэйсон, – говорит Эллиот, – а ведь она права. Тебе не мешало бы подумать о людях…

– Да заткнись ты, Эллиот, – огрызается Грэйсон.

– В самом деле, – настаивает Эллиот, – ты хватил лишку. Это мое мнение.

– А кто тебя спрашивал? – зло бросает ему Грэйсон.

– Меня и не надо было спрашивать. Ведь это я послал туда Джоя. Если ты помнишь, он из моего отдела.

– Тебе не мешало бы думать, прежде чем посылать людей туда, где они могут сунуться под гранатомет!

На лице Эллиота отражается боль.

– Я об этом много думал. Что случилось, то случилось. По крайней мере, я не болтаю теперь о том, что вот, дескать, какая жалость, что во время инцидента не работала камера.

– Слушай, Эллиот, – говорит Грэйсон, повышая голос, – я занимаюсь телевидением. Я не сестра милосердия и не учительница воскресной школы. У меня серьезная работа. Я обязан постоянно думать о том, как добыть острый материал, как сделать забойный репортаж. У нас должен быть высокий рейтинг, и мы должны завоевывать побольше премий «Эмми». Иначе не будет прибыли. А если не будет прибыли, то и ты, и Мэгги, и я – мы все вылетим на улицу.

Он гипнотизирует Эллиота взглядом, а Эллиот наливает еще водки, выпивает и опускает глаза. Так, не поднимая глаз, и начинает отвечать.

– В таком случае, – медленно говорит он, – если дело обстоит именно так и тебе наплевать на людей, можешь меня уволить и запихнуть свою прибыль себе в задницу!

– И куда же ты пойдешь, Эллиот? Наймешься к своей супружнице?

– Ладно, поговорили, и хватит! – обрываю я их перепалку.

Мне вовсе не улыбается, если Эллиот из-за меня лишится работы и окончательно попадет в кабалу к своей пристукнутой женушке.

– Мэгги, прелесть моя, – говорит Грэйсон, забирая мою руку у Эллиота, – ты расстроена, Эллиот расстроен, все мы расстроены.

– Действительно, – поддерживает его Куинси, – почему бы нам не оставить эту тему и не разойтись на время? Как ты думаешь, Грэйсон, может, нам немного успокоиться и встретиться позже?

– Что ж, это очень даже рациональное предложение, Куинси. Однако я только хочу, чтобы моя Мэгги знала, что я забочусь о ней, словно о родной. Так оно и есть. У нас на Ай-би-эн иначе не бывает. Мы все одна семья. Поверь, Мэгги, я ночи не спал, когда ты была в Ливане. А когда случилась эта ужасная трагедия, и уже ничем нельзя было помочь, я, естественно, принялся размышлять о том, какую мы все-таки могли бы извлечь из всего этого выгоду. Ведь нет худа без добра. Вот я и хочу, чтобы случившееся пошло на пользу и нашей семье – Ай-би-эн, и твоей карьере, в частности. Кроме того, я размышлял, что можно сделать для бедняги Джоя – во имя памяти о нем, я имею в виду. Мы же не звери. Поэтому мне и хотелось, чтобы репортаж Мэгги с Ближнего Востока был лучшим и взял премию для всей нашей семьи.

– Вот это золотые слова, говорит Куинси.

– Грэйсон… – начинает Эллиот, но я его прерываю.

– Послушай, Грэйсон, давай вернемся к той части твоей речи, которая касалась увековечивания памяти Джоя.

Грэйсон выглядит смущенным, но не более мгновения. Он тут же приходит в себя, усмехается и с чувством хлопает меня по руке.

– Вот она какая, моя Мэгги – умеет слушать, умеет думать. Что же, может быть, нам учредить на отделении радио и телевидения в нью-йоркском университете специальную стипендию имени Джоя Валери?

– Вы только посмотрите, – улыбаюсь я. – Оказывается, и у Грэйсона есть сердце!

– Что касается мозгов, то тут я сильно сомневаюсь, – ворчит Эллиот.

– Ну что, – спрашивает меня Грэйсон, – если тебе присудят «Эмми», ты не откажешься от нее?

– Еще не знаю, – отвечаю я.

– Послушай, Грэйсон, я понимаю чувства Мэгги, – спокойно говорит Куинси. – Поэтому как насчет того, чтобы сегодня отложить все разговоры о контрактах, премиях и прочем и просто поужинать в свое удовольствие? К тому же нам нужно поговорить с Мэгги наедине…

– Чепуха, – краснея, говорит Грэйсон. – Я хочу утрясти все дела с этим широкоформатным шоу, а для этого нам нужна Мэгги. Лучше нее человека не сыскать.

– Расслабься, Грэйсон, – как бы между прочим советует ему Куинси. – Зачем такая спешка? Может быть, нам еще не удастся договориться о деньгах…

Итак, момент настал. Рано или поздно это случается, какими бы отвлеченными и обыденными ни казались разговоры, происходящие за этими проклятыми деловыми ужинами. В этой игре есть свои законы, и ни одно слово здесь не бывает случайно. Все принимается всерьез.

Нельзя сказать, что я обмираю от ужаса, когда понимаю, что решающий момент приближается. Я с глубокомысленным видом принимаюсь разламывать спички на маленькие кусочки и сооружать из них на салфетке маленькие домики. Винсент стоит за спиной у Грэйсона. Подмигивая мне, он наклоняется и застилает его колени свежей льняной салфеткой.

– Вот что, Куинси, – говорит Грэйсон, бросая зоркий взгляд в сторону Винсента, – дело вовсе не в спешке. В конце концов, и деньги можно найти.

– Я возьму котлеты «по-киевски», – говорит Куинси, словно не слыша его последних слов.

– А я блины, – говорю я.

– А я бы взял тебя, – шепчет мне Эллиот.

– Мне тоже котлеты «по-киевски» с вишневым соусом, – говорит Грэйсон. – И перестань шататься около меня, Винсент. Ты меня нервируешь.

Прежде чем Куинси возобновляет дипломатическую беседу, Эллиот успевает заказать бефстроганов.

– Мне бы не хотелось, чтобы из-за нас у тебя осложнялись отношения с советом директоров компании, – говорит она Грэйсону. – Ведь урезание бюджета – их идея…

Она улыбается, и ее зеленые глаза искрятся.

– Позволь мне разбираться с ними, – отвечает Грэйсон.

Куинси обменивается со мной понимающим взглядом и продолжает:

– Если твое широкоформатное шоу имеет отношение к Ближнему Востоку, не уверена, что это понравится Мэгги. Она и так два года просидела в Ливане. Может быть, она планирует вернуться и осесть в Штатах…

Эллиот широко распахивает глаза, но я успеваю шепнуть ему кое-что, и он молчит.

– Какая разница, – говорит Грэйсон, – в Нью-Йорке или в Тель-Авиве? Главное, ей не придется больше заниматься военными конфликтами. Мы приготовили для нее кое-что другое. Достаточно она натерпелась в этом аду. Теперь она будет заниматься более приятными вещами: светская хроника и тому подобное. И профессиональный рост ей обеспечен. Однако мне бы хотелось, чтобы она обосновалась именно в Израиле. Ведь она наш лучший корреспондент в этом регионе. Наши телезрители ей доверяют.

Куинси трясет головой.

– В том-то и проблема, Грэйсон. Она, пожалуй, с удовольствием взялась бы за подобное дело – но в Нью-Йорке. – Тут она кивает мне: – Тебе бы не хотелось возвращаться на Ближний Восток, верно?

– Да уж, – говорю я ей в тон и стараюсь не смотреть на Эллиота.

– Вот видишь, Грэйсон, – восклицает Куинси, – раз Мэгги не хочется возвращаться туда, так и говорить не о чем. Я имею в виду это шоу. Мне кажется, нужно немного подождать. Это так сразу не решишь..

– Мэгги, – говорит Грэйсон, наклоняясь ко мне, – пойми, мне очень нужно, чтобы ты обосновалась на Ближнем Востоке. Это гораздо важнее того, чем ты занималась бы в Нью-Йорке. Кроме тебя, этого никто не сможет сделать. Сначала я предполагал не слишком высокую оплату, но, если ты согласишься, еще можно все переиграть. Ну, как насчет того, чтобы вернуться назад и поработать над нашим шоу в Израиле, а Мэгги?

– Думаю, что нет, – отвечает за меня Куинси.

– Мэгги, – продолжает Грэйсон, не обращая на нее внимания, – для меня, а?

Я пожимаю плечами.

– Вот и прекрасно! – Грэйсон разражается безрадостным смехом. – Ты победила. Впереди высокие гонорары, прежнее жалованье и никаких вычетов.

Эллиот тоже смеется.

– Не думаю, что в этом разговоре ты был на высоте, – говорит он Грэйсону.

Жульничество за нашим столом происходило самое бесстыднейшее. К счастью, главный шулер был на моей стороне. А уж в искусстве махинаций с Куинси Рейнольде никто не сравнится.

– Кто тебя спрашивает? – огрызается Грэйсон.

– Никто, – устало говорит Эллиот. – Однако я как-никак продюсер этого шоу, и я очень внимательно следил за тем, о чем Куинси умалчивала.

– Так ты примешь «Эмми», если тебе ее присудят? – спрашивает у меня Грэйсон, пропуская замечание Эллиота мимо ушей.

– Мы не на базаре, – отрезает Куинси и опускает ладонь мне на руку прежде, чем я успеваю ответить.

Винсент снова подгребает к нашему столу.

– Бефстроганова нет, мистер Джеймс, – обращается он к Эллиоту. – Зато есть превосходный стейк с перцем.

– Берите «Эмми»! – говорит он мне одними губами.

– Почему? – удивляюсь я.

– Я вовсе не собираюсь торговаться, – говорит Грэйсон, бросая на Винсента уничтожающий взгляд. – Просто я хочу разобраться в ситуации.

– Почему бы тебе не заказать что-нибудь эдакое? – обращается ко мне Эллиот. – Я, пожалуй, возьму этот стейк.

– От вас он бы тоже не отказался, – вдруг громко вставляет Винсент.

– Что ты такое несешь, Винсент? Черт бы тебя побрал! – взрывается Грэйсон.

Куинси начинает говорить. Она говорит так тихо, что Эллиот вынужден придвинуться ближе, чтобы слышать.

– Я бы сформулировала это следующим образом. Повышение жалованья на двадцать пять процентов плюс бонус в пятьдесят тысяч долларов в конце каждого полугодия в случае, если шоу пойдет. Кроме того, повышение жалованья еще на пятнадцать процентов в конце первого сезона, если мы продлеваем договор… Только на этих условиях Мэгги отправляется на Ближний Восток.

– Это неприемлемо! – визжит Грэйсон.

– Как ты догадался, что он меня хочет? – спрашиваю я Винсента.

– Я же говорила тебе, что лучше бы нам отложить этот разговор, – говорит Куинси и улыбается Педро, который ставит перед ней котлету «по-киевски».

– Он же итальянец, – спокойно говорит Винсент. – Что ж тут непонятного?

– Какого черта! – вопит Грэйсон. – Что здесь происходит? Какой еще итальянец?

Куинси втыкает вилку в свою котлету «по-киевски» и произносит многозначительно:

– Гм-м…

Из котлеты бежит душистое масло. Рауль откупоривает бутылку белого вина и наливает Эллиоту. Эллиот чуть встряхивает вино в бокале.

– Прекрасное вино. Только недостаточно охлаждено.

Рауль снова помещает бутылку в ведерко со льдом.

– Валери, – говорит Винсент. – Джой Валери был итальянцем.

– Ну и что из того, что Валери был итальянцем? Какое это имеет отношение к нашим финансам? И прошу тебя, Винсент, ты постоянно вмешиваешься, когда я занимаюсь делом. Это длится уже не один год. Может быть, хватит?

Появляется Педро. Он несет мои блины, а также котлету «по-киевски» с вишневым соусом для Грэйсона. Он становится сбоку и дожидается, пока Рауль подаст Эллиоту стейк.

Куинси вытирает салфеткой губы.

– Стейк действительно превосходен, Эллиот?

– Действительно, – отвечает тот, впиваясь в стейк зубами.

Грэйсон бессмысленно пялится на свой вишневый соус. Чем он озабочен – неизвестно. Я начинаю складывать блин.

– Хорошо, Куинси, – вдруг говорит Грэйсон, бросая вилку в вишневый соус – так, что брызги летят на его синюю рубашку. – Я согласен на десять процентов увеличения жалованья плюс бонус – двадцать пять тысяч долларов в конце первого года. А если шоу пойдет в следующем сезоне, еще десятипроцентное повышение при возобновлении договора. Только бы она отправилась в Израиль.

– Это не разговор, – говорит Куинси, дожевывая котлету, – и посмотри, что ты сделал со своей рубашкой!

Эллиот делает большие глаза.

– Ну у нее и хватка! – шепчет он.

– А как насчет стипендии имени Джоя Валери? – спрашиваю я, не обращая внимания на Эллиота.

Грэйсон макает салфетку в стакан с водой и пытается затереть пятна на рубашке.

– Да, да, да, – бормочет он, – стипендия имени Джоя Ватусси…

– Валери, – спокойно поправляет его Винсент, а мне подмигивает.

– Почему ты не ешь блины? – спрашивает Элиот.

– Если мне присудят «Эмми», я ее приму, – говорю я, глядя прямо на Винсента, – и я вернусь на Ближний Восток, раз ты так настаиваешь.

Винсент улыбается и удаляется.

– Ну вы даете! – изумленно бормочет Эллиот и трясет головой.

– Итак, – улыбаясь, спрашивает Куинси, – условия принимаются?

– А если нет? – вяло интересуется Грейсон.

– Тогда придется обратиться в другое место, – отвечает Куинси, одаривая его ослепительной улыбкой. – Завтра же утром.

Грэйсон хлопает ладонью по столу.

– Договорились, – тоскливо бормочет он. – И надеюсь, ужин вам понравился… Про себя я этого сказать не могу.

С этими словами Грэйсон поднимается из-за стола и отчаливает.

– Я тебя догоню! – кричит ему Эллиот.

Он остается, чтобы сделать еще одну попытку.

– Не знаю, радоваться мне тому, что мы будем работать вместе или огорчаться. Жаль, что ты уезжаешь, детка, но я уверен, что шоу у нас выйдет что надо – благодаря твоей работе на Ближнем Востоке. – Он целует меня в лоб. – И все-таки подумай о том, что я тебе говорил…

– О, Эллиот, – тихо говорю я, – мне так хочется, чтобы ты был счастлив. Я всей душой этого желаю, но… ничего не могу для тебя сделать.

– Эллиот! – окликает его Грэйсон.

– Иду, Грэй! – отвечает Эллиот и убегает. Наконец-то мы остаемся вдвоем. Куинси заказывает кофе.

– Ф-фу-у!.. – отдувается она. – Не слабо, а? И разве все не остались довольны?

Она хохочет.

– Ты была неотразима. Что теперь?

– Теперь нам осталось утрясти формальности, составить договор, поставить под ним наши подписи… Премьера шоу намечена на март.

– Мне не терпится начать. Куинси выглядит озабоченной.

– Не знаю, правильно ли я поступила, устроив тебе это возвращение в Израиль…

– Почему ты так говоришь?

– Да потому что ты совершенно помешалась на этом своем генерале.

– Вовсе не помешалась, Куинси. Просто нервничаю немного. Потому что он ни на кого не похож.

– В каком это смысле?

– Такого человека, как он, я никогда не встречала, и я боюсь, что он меня бросит… Как это ни смешно, но я только что говорила об этом с родительницей.

– Ты говорила с матерью о том, что Ави может бросить тебя?!

– Нет… Это она говорила мне, что не переживет, если родитель ее бросит. Я вышла из себя. Она была такая слабая, такая взвинченная. Мне хотелось объяснить ей, что даже если он ее бросит, она останется самой собой.

– Но это не так, Мэгги. С ним или без него она уже не сможет быть самой собой.

– Да, я знаю. Это так печально… Однако иногда и я не уверена, что могла бы остаться самой собой без Ави. Мне тоже кажется, я бы этого не пережила.

– Конечно, переживешь. И ты это знаешь. Конечно, было бы очень больно, но человек способен вынести и не такое… – Она делает паузу. – Как вынесла я…

Я трогаю ее за руку.

– На какой-то миг я забыла об этом, Куинси. Прости.

Она вздыхает.

– Слава богу, я тоже иногда забываю об этом. Несколько секунд мы молчим, потом она спрашивает:

– Но почему же он должен тебя бросить, Мэгги?

– Есть столько ужасных причин, по которым мужчины бросают женщин. Может быть, на него вдруг нахлынет чувство вины по отношению к жене, а может быть, однажды утром он просто решит, что с него довольно… Откуда мне знать? Да разве для этого обязательно должны быть какие-то причины?

Куинси улыбается.

– Знаешь, я чувствовала то же самое, когда у нас началось с Дэном. Неуверенность, беззащитность. Когда я думала о нем, то совершенно сходила с ума.

– Вот и я тоже. Только и думаю, что об этих его идиотских бежевых носках…

Куинси хохочет.

– Звучит заманчиво. Он действительно их носит?

– Конечно, носит. Есть в них что-то такое. Вообще-то, израильские мужчины очень заботятся о том, чтобы их носки подходили к их рубашкам. Но рубашки у них не такие интригующие. По крайней мере, я все время думаю об этих бежевых носках.

– Не знаю, как в действительности, но кажется, мужчины, которые любят наряжаться в дорогие носки, впоследствии оказываются никудышными мужьями.

– Кто это сказал?

– Такого мнения придерживаемся мы, Рейнольдсы, – улыбаясь, говорит Куинси. – На основании личного опыта. Дело в том, что мой первый муж носил шикарные длинные черные носки – изумительные носки. И какой сукин сын он был!..

– Ну к Ави эта теория не подойдет, Когда я попыталась высмеять его носки, он вел себя со мной очень тактично.

Куинси недоумевает.

– Когда это ты пыталась высмеивать его носки?

– Когда мы были на Мертвом море, – серьезно отвечаю я.

Куинси качает головой.

– Грэйсон был совершенно прав насчет тебя. У тебя отличная реакция.

– Я должна идти, Куинси.

Вскоре мы оказываемся на 57-й улице и, держась за руки, ищем такси.

– У тебя еще полно времени, – говорит Куинси. – Твой генерал будет звонить только в полночь.

Такси притормаживает в нескольких шагах от нас.

– Поезжай, Куинси, – вдруг говорю я. – А я немного прогуляюсь пешком. Мне нужно подумать.

– О чем? – спрашивает Куинси, берясь за дверцу такси.

– Может быть, о бежевых носках, – говорю я с улыбкой.

Из ресторана доносились заунывные звуки арабской музыки. Эти звуки смешивались с блеянием целой отары овец, которую прогоняли по грязной улице. Ави остановил машину в нескольких кварталах от здания, где располагалась редакция праворадикальной газеты ООП «Аль Хогг». Дело в том, что западным журналистам не рекомендовалось встречаться в Восточном Иерусалиме с израильскими официальными лицами.

– Если только можно, постарайся освободиться к шести. Чтобы засветло отправиться на Мертвое море.

– Я тебя поцелую на прощание?

– Подожди, пока прогонят овец, тогда решим, – сказал Ави, снимая свои темные очки в золотой оправе и помещая их сверху приборного щитка. – Это твоя первая ошибка, – заметил он. – Ты упустила из виду соображения безопасности. Ты даже не подумала о том, что эти овцы могут быть переодетыми членами ООП. Или агентами «Моссад». В общем, одно из двух. Нас так просто не проведешь, моя дорогая…

Он полез на заднее сиденье, достал из сумки пестрый зеленый свитер под горло и натянул его поверх своей форменной армейской рубашки.

– Ты действительно ко всему готов.

– Такова вся израильская армия, должен тебе признаться, – ответил он с комической серьезностью, – именно поэтому мы и выигрываем все войны. Ну а теперь – поцелуй меня.

Я потерлась щекой о его свитер, а потом потянулась к его губам. Сначала он поцеловал меня очень нежно, а потом страстно. Он изо всех сил прижал меня к себе.

Я ощутила знакомую слабость внизу живота.

– Такие поцелуи тоже входят в арсенал израильской армии?

Он погладил мои волосы.

– Я тебя люблю и хочу на тебе жениться. Вот и вся моя стратегия.

Он дождался, когда от избытка чувств я оттолкнула его и ощутила себя снова беспомощной.

– Ладно, – сказала я. – Я начинаю к этому привыкать.

Ави надел свои темные очки в золотой оправе.

– Зачем тебе в «Аль Хогг», ведь у тебя интервью в израильской тюрьме?

– Ты не так уж искушен в вопросах безопасности, как тебе это кажется, мой дорогой, – ответила я. – Чтобы я смогла встретиться с братом того человека, который находится в тюрьме, палестинцы попросили меня переговорить с мистером Ахмедом, редактором газеты.

– Ну конечно, – улыбнулся он. – Обязательно найдется какой-нибудь братец, скрывающийся в подполье.

– Я тебя люблю, – вдруг вырвалось у меня.

И он снова притянул меня к себе и нежно поцеловал.

– Ты непредсказуемая женщина и совершенно сумасшедшая. И я тоже люблю тебя. Будь сегодня поосторожнее.

– Ты тоже, – сказала я, вылезая из машины.

К зданию редакции «Аль Хогг» вела узкая аллея. Здесь все было пропитано особыми религиозными представлениями и историческими противоречиями. Несколько женщин в черных одеяниях сидели на корточках и переговаривались друг с другом высокими гортанными голосами. На головах они придерживали тяжелые корзины с хлебом и фруктами. Старик, подхватив одной рукой полу своего хитона и держа в другой длинную кривую хворостину, бежал вдоль улицы, подгоняя своих овец звонким «р-р-р!».

Я толкнула тяжелую железную дверь, украшенную затейливыми узорами, и вошла в сумрачную прихожую. На всех стенах красовались портреты широко улыбающегося Арафата в черно-белой национальной накидке, который поднимал над головой два пальца – victory, победа. Я увидела человека в узких голубых джинсах и розовой футболке с яркой надписью на груди «Добро пожаловать в Майами Бич!» между двумя миленькими пальмами. Он сидел на краю письменного стола и листал номер журнала «People». Кроме него, в помещении находилось еще несколько мужчин в таких же невероятно узких джинсах. Я сразу заметила их странные скользкие взгляды. Когда я вошла, они начали перешептываться и пересвистываться.

– Привет, – сказала я. – Футболки моя слабость. Человек расплылся в улыбке, обнаруживая два передних золотых зуба.

– Вы мисс Мэгги из новостей Ай-би-эн. А я – Вашир.

– Как поживаете, Вашир?

– Очень хорошо поживаю, спасибо вам большое, – ответствовал он. – А мистер Ахмед очень вас ждет.

Вашир сделал мне знак следовать за ним, показывая на коричневые бисерные занавески за его письменным столом. Подобного рода процедуры были мне хорошо знакомы, и я уже приготовилась к тому, что придется прождать часа два или три, пока мистер Ахмед соизволит принять – с таким видом, будто мы не договаривались о встрече заранее. Когда я проходила сквозь занавески, перешептывание и пересвистывание возобновились. Я зацепилась за эти занавески своей сумкой, а вдобавок еще запуталась в них волосами, так что едва не вырвала из уха золотую сережку.

Но и это еще не все. Стараясь высвободиться, я ударилась правым коленом о раковину, которая почему-то торчала у самого входа в маленькую, душную комнатенку.

– Черт, – пробормотала я.

Крис Ринглер, мой телеоператор, уже дожидался меня в ободранном синем кресле. Он сидел, скрестив на груди загорелые мускулистые руки, и вытянув ноги. На нем была широкополая шляпа в духе «Индианы Джонс», а также розовая футболка с тем же «Добро пожаловать в Майами Бич!» между двумя пальмами.

– Привет, красавица, – сказал он, приподнимая шляпу. – Что, больно?

Я механически кивнула и уставилась сначала на его футболку, потом на футболку Вашира. Он расхохотался.

– Я закупил целую дюжину этих футболок для здешних парней. Думал, это ускорит наши дела.

Я снова кивнула и уселась на такое же драное кресло, но желтого цвета.

– Я как раз собрался почитать «Взлет и падение третьего рейха». Чтобы как-то скрасить ожидание, – сказал Крис, указывая на толстенную книгу, которая покоилась на старом бронзовом подносе, который, в свою очередь, покоился на черном низком столике.

– Эту? – спросила я, приподнимая здоровую ногу и устраивая ее на столике около этой самой книги.

– Снимите ногу! – прикрикнул на меня Вашир. – У нас так не делают!

Я удивленно взглянула на него.

– Вашир, для начала не мешало бы убрать с прохода раковину. Я едва не разбила колено.

– В арабском мире неприлично задирать ноги! Снимая ногу со столика, я сказала:

– А на Западе неприлично шептаться и пересвистываться, когда входит женщина!

– Вы находитесь на оккупированной территории!

– Неужели, – удивилась я. – А я думала, что попала в Майами Бич.

Крис одним рывком поднялся из своего кресла и крепко обнял Вашира за худые плечи.

– Слушай, дружище, в следующий раз я подарю тебе футболку с крокодилом, идет?

Вашир перестал цепляться ко мне.

– Идет, – кивнул он. – Хотите зеленого чая?

– Пожалуй, сейчас не время для этого, – не унималась я. – Нам бы не хотелось заставлять мистера Ахмеда ждать.

Вашир снова воззрился на меня.

– Мистер Ахмед сейчас очень занят. А вы будете пить зеленый чай, – заявил он и исчез за коричневыми бисерными занавесками, ухитрившись не въехать коленом в раковину.

– Нет, ты только посмотри, какие у них здесь порядочки! – возмущенно воскликнула я.

– Так ты еще больше все испортишь, – спокойно сказал Крис, снова плюхаясь в свое кресло. – Если ты будешь продолжать вести себя подобным образом, то я успею прочитать здесь не только эти «Взлеты и падения», но даже весь Коран и полное собрание сочинений Шекспира в придачу! Боюсь, как бы мне не пришлось встретиться вновь с моим сыном, когда он уже будет заканчивать школу. А ведь теперь малышу только три годика…

– Сочувствую тебе, Крис. Но что до меня, то уж лучше иметь дело со зрелыми людьми, чем брать интервью у этих недомерков.

– Ну, давай, давай, Мэгги, – проговорил он, вдруг становясь серьезным. – Думаю, ты понимаешь, где находишься. Кроме того, война довольно сексуальное занятие.

Выпрямившись, он поднял на животе футболку и продемонстрировал мне широкий красный шрам. Я осторожно потрогала этот шрам.

– По крайней мере, ты остался жив, Ринглер, – сказала я. – А рана зажила.

Он опустил футболку и снова откинулся в кресле. У него на глазах появились слезы.

– Конечно, – кивнул он, – это всего лишь осколок… Валери повезло гораздо меньше.

Появился Вашир с подносом, на котором стояли две чашки с зеленым чаем и тарелка с липкими конфетами.

– Мистер Ахмед сказал, что очень рад вашему приходу. Очень скоро вы его увидите. Очень скоро.

Я даже не посмотрела в его сторону, притворившись, что занята записями в своем блокноте, необходимыми мне для интервью. Вашир поставил поднос и удалился.

Прошло ровно три с половиной часа. За это время каждый из нас успел выпить не меньше, чем по четыре чашки зеленого чай, съесть с десяток липких конфет и несколько раз посетить туалет. Выходя из маленькой приемной и возвращаясь обратно, мы с величайшей осторожностью огибали проклятую раковину. Наконец появился Вашир.

– Мистер Ахмед освободился. Пойдемте, пойдемте скорее. Он с вами встретится.

Я с трудом справилась с искушением подразнить его. Мне так хотелось помешкать, чтобы показать ему наше полное равнодушие к этому интервью. Однако Крис вскочил весьма проворно, закинул на плечо ремень своей операторской сумки, а на другое плечо поместил телекамеру. Я с трудом отлепилась от кресла и отправилась за Крисом и Ваширом в главную приемную. Дверь кабинета мистера Ахмеда была распахнута, а сам он вышел нам навстречу.

– Мисс Мэгги, – сказал он, – сегодня я сделаю для вас все, что смогу. Все западные журналисты – мои очень хорошие друзья.

Пожав его руку, я заметила, что сегодня он особенно бледен, его лицо было почти землистого цвета, а голос еще более хриплый, чем в нашу прошлую встречу, когда он не переставая курил и кашлял.

Он жестом пригласил нас в свой прокуренный кабинет.

– Прошу вас, входите.

Крис поставил сумку и телекамеру на пол. Он был заметно смущен фотографиями, которые украшали стены кабинета. На большинстве этих фотографий были сняты двенадцати-тринадцатилетние мальчики, позирующие с ручными гранатометами и автоматами Калашникова. Но самое тягостное впечатление оставляла фотография как раз над столом мистера Ахмеда. На огромном снимке был запечатлен перевернутый и искореженный взрывом автобус, вокруг которого прямо на дороге лежали обгорелые человеческие тела. Снимок красноречиво демонстрировал то, что здесь называли наиболее успешной акцией борцов из ООП за свободу и независимость Палестины: пассажирский автобус был взорван террористами на автостраде между Хайфой и Тель-Авивом.

– Вы с ним встретитесь, – сказал мистер Ахмед, пристально глядя на меня.

– С кем? – не поняла я. Он кивнул на фотографию.

– Человек, который провел эту военную операцию, находится в той тюрьме.

– Черт бы его побрал, – проговорил Крис, сузив глаза.

Мистер Ахмед улыбнулся.

– Его брат ждет встречи с вами прямо сейчас.

– Где? – спросил Крис и снова посмотрел на ужасную фотографию.

– Он ждет вас в зале для коктейлей в американском колониальном отеле.

– А как мы его узнаем? – спросила я.

– Он маленький и смуглый. Его зовут Рашид, – ответил мистер Ахмед.

Я посмотрела на Криса.

– Прекрасно.

Ринглер улыбнулся и завозился с кассетой.

– Дерьмо собачье, – тихо сказал он.

Мистер Ахмед поднялся и вышел из-за стола, словно собираясь проводить нас до двери. Но в этот момент его забил неукротимый кашель. Он только рукой замахал.

– Пожалуйста, пришлите мне копию этого интервью, – просипел он.

– Я лично об этом позабочусь, мистер Ахмед, – сказала я. – И огромное вам спасибо.

– Маленький, смуглый. Его имя Рашид, – пробормотала я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Крис вышел следом за мной в приемную. Здесь прохлаждались все те же бравые ребята в невероятно узких джинсах и с хищным блеском в глазах. Они снова зашептались и стали пересвистываться, увидев меня. Вдруг я остановилась и, подняв ногу, направила носок моей туфли прямо в их физиономии. Криса чуть не хватил удар.

– Ты с ума сошла! – заревел он. – Это же не фильм ужасов!

Мы миновали аллею и вышли на узкую дорогу, которая вела к американскому колониальному отелю, который, кстати сказать, представлял собой любопытное архитектурное произведение, а во время войны за независимость 1948 года был штаб-квартирой английских войск. Теперь здесь главным образом проходили разного рода саммиты между палестинцами и арабами, приезжающими в Восточный Иерусалим. Фойе было обставлено марокканскими кожаными креслами, тяжелыми и округлыми дубовыми столами, а потолок украшали бело-голубые изразцы. Пройдя через несколько белых оштукатуренных арок, мы подошли к стойке портье, а потом спустились по трем ступенькам в зал для коктейлей. Крис держался по правую руку от меня. Мы вместе вошли в тускло освещенное помещение. Здесь было довольно-таки трудно кого бы то ни было найти. Но наш человек оказался тут как тут и, по-видимому, был один. Сделав Крису знак подождать, я направилась к нему.

– Здравствуйте, – сказала я, протягивая ему руку. – Я Мэгги Саммерс. Мы можем поговорить здесь?

Он вежливо поднялся и воровато покосился по сторонам.

– Нет, не здесь. Я кое-кого жду.

Мне это начало надоедать. Во-первых, у меня болело ушибленное колено. Во-вторых, я была раздражена этими наглыми молодчиками в редакции, которые перешептывались и пересвистывались при моем появлении. В-третьих, мне не терпелось отправиться с Ави на Мертвое море, где мы должны были провести четыре волшебных дня. И наконец, в-четвертых, мне показалось невыносимым снова слушать бессмысленные демагогические разглагольствования и рассматривать ужасные фотографии мертвых тел и покалеченных детей – все эти подвиги во имя свободы и независимости… Словом, как бы там ни было, я начала ворчать и возмущаться.

– Послушайте, я не понимаю, здесь или нет, какая разница?

– Дело в том, – ответил человек, и его левый глаз начал нервно подергиваться, – что у меня другие инструкции. Должен еще кое-кто подойти.

Я была готова лопнуть от злости. Ай-би-эн заверяли, что эксклюзивное интервью состоится не только с человеком, который сидит в тюрьме, но и с его братом. Все это было оговорено и утверждено в соответствующих инстанциях с израильскими официальными лицами, а также с палестинскими лидерами, в частности, с мистером Ахмедом. Я не могла понять, в чем дело, и поэтому продолжала допытываться у моего собеседника:

– А этот, о ком вы говорите, он говорит по-английски?

Мужчина явно был в замешательстве.

– Разве для вас это имеет значение?

– Для меня это имеет очень большое значение, – нетерпеливо сказала я. – Я хочу быть первой американкой, которой удастся это сделать.

Он слегка улыбнулся.

– Что мне нравится в американских женщинах – это их агрессивность и напористость. Это по мне.

– Послушайте, – сказала я, бросая взгляд на Криса, который прислонился к стойке бара, – я должна успеть это сделать, пока не стемнело.

– Вот как, – сказал он, трогая пальцами свой ус, – а разве вечером этого нельзя сделать?

Я уже начала задыхаться.

– Нет, нельзя! – сказала я, показывая на Ринглера. – Ему нужен свет, иначе он не сможет снимать.

На лице человека отразился ужас.

– Так вы хотите это снимать?! – прошептал он.

Я поправила рукой волосы и изо всех сил старалась сохранять спокойствие.

– Послушайте, это моя работа, я должна ее сделать. Мне это нужно не больше, чем вам. Поэтому не будем зря тратить время. Да или нет? Мы начинаем прямо сейчас, или я немедленно ухожу. И я скажу где надо, что вы нарушили свое обещание, что ваше слово ничего не стоит…

– Нет, нет, никогда! Я не стану этого делать!

– Крис, – позвала я, – подойди, пожалуйста, сюда!

Крис неторопливо приблизился.

– В чем дело?

– Наш друг не хочет держать своего обещания. Он отказывается, чтобы мы его снимали. Что будем делать?

– Прошу вас, – воскликнул человек, покрываясь густой испариной, – я не хочу никаких неприятностей. Обещаю вам, вечером мы сделаем это, но только за деньги и без съемки.

Он полез в карман и вытащил несколько скомканных купюр.

Крис положил мне руку на плечо и пробормотал:

– Погоди, Мэгги. Мне кажется…

– Нет, Крис, – не унималась я, – никаких погоди! – Я ткнула пальцем в лицо человека, которого уже трясло как в лихорадке, и продолжала со злостью:

– Мне не нужны ваши деньги. Если вы забыли, о чем мы с вами договаривались, то я вам это напомню, Рашид!

– Рашид? – повторил он. – Какой Рашид?

В этот самый момент к нему подошла черноволосая женщина. У нее были туфли на высоченных каблуках. Она взяла под руку моего маленького и смуглого собеседника, который, однако, не хотел отзываться на имя Рашид.

– Мустафа, – обратилась она к нему развязным тоном, – как насчет того, чтобы немного поразвлечься?

– Ох, Крис… – пробормотала я, падая в кресло. – Я совершенно потеряла голову!

Но он меня не слушал. Он хохотал так, что едва не валился с ног. Не успела я прийти в себя, как другой маленький и смуглый человек положил мне руку на плечо и сказал:

– Я – Рашид.

Он был похож скорее на Джорджа Гамильтона, чем на какого-то Рашида. На нем был синий блайзер, серые брюки, голубая рубашка с расстегнутым воротником. У него были чрезвычайно густые и курчавые черные волосы и исключительно белые зубы. Такая внешность могла бы, пожалуй, приносить ему сто тысяч дохода в год, если бы он избрал карьеру в Голливуде, снимаясь в роликах, рекламирующих зубную пасту, а не растрачивал себя по пустякам в этой самой ООП.

– Значит, мы не увидимся сегодня вечером? – шепнул мне Мустафа, воспользовавшись моментом, пока его приятельница вышла из зала.

– Нет, Мустафа, – устало ответила я. – Разве что вы взорвете какой-нибудь автобус.

Рашид показался мне типичным представителем эдаких конфетных террористов, которых специально муштруют для телевидения, чтобы тронуть сердца телезрительниц во всемирном масштабе. Он вытащил тяжелый серебряный портсигар, достал сигарету и закурил, щелкнув увесистой золотой зажигалкой. Его наглые голубые глаза с тяжелыми веками пристально меня изучали. От него требовалось одно: в точности исполнить пожелания Ай-би-эн.

– Вот что, Рашид, – начала объяснять я. – Ай-би-эн хочет, чтобы мы сняли настоящего борца за свободу. Человека, который действительно сражается, а не упражняется в риторике, словно на филфаке университета.

Рашид обольстительно улыбнулся, как бы давая понять, что уже одно то, что он так великолепно одет и сверкает изумительными зубами, должно убедить меня в том, что передо мной не обычный экземпляр и что речь идет не о стандартном наборе душещипательных сцен для телезрителей, охочих до кровавых зрелищ, за которыми высунув языки гоняются западные журналисты.

– Теперь послушайте меня, – сказал он на безупречном английском. – Вы делаете интервью с моим братом. Только благодаря мне он согласился говорить с вами. Я разрешил ему это. Если сейчас вы передумали разговаривать со мной, хотя вы убеждали нас, что это нужно вам для вашего репортажа, ничего страшного. Просто скажите, что передумали.

– Не совсем так, Рашид. Вот что я хочу объяснить, – сказала я, потянувшись и взяв его холеную руку, – мне нужен человек, руки которого действительно в крови. Человек, который действительно работает для революции, а не занимается болтовней.

Рашид молчал.

– Другими словами, мне нужен человек, который убивал ради идеи – как ваш брат. Вот почему, к сожалению, у нас сегодня вряд ли что получится с вами.

– Зачем ходить вокруг да около, Саммерс, – саркастически заметил Крис, сдвигая на лоб свою широкополую «Индиану Джонс», – почему бы не поговорить начистоту?

Мы вышли на улицу. Пронзительно светило солнце. Мы брели по грязной мостовой по дороге, ведущей к старому городу, и Рашид рассказывал нам о своей жизни.

– Я вступил в Ашбаль, палестинскую молодежную организацию, когда мне было четырнадцать. Там меня научили обращаться с ручным гранатометом. Я был мальчиком-гранатометчиком.

Крис бросил на меня многозначительный взгляд. Он разбирается в таких вещах. Ему хорошо известно о мальчиках, которых бросают на передний край с гранатометами, чтобы они палили в любую движущуюся цель, какая только обнаружится в радиусе одной мили. Такой целью оказался Валери…

– А что чувствуют родители, дети которых занимаются этим делом?

– Они готовы пожертвовать даже своими детьми, если это нужно для освобождения родины.

Мы нашли пустую скамейку неподалеку от «Стены Плача». Рядом с нами на траве расположилась группа французских туристов.

– И чем же вы занимаетесь теперь, Рашид? – спросила я.

– Я преподаю химию в Рамаллахе на Западном берегу, – отвечает он, подставляя лицо солнечным лучам.

– Вы говорите – химию? – спросила я, чувствуя тошноту.

Он улыбнулся.

– Я учу ребятишек, как получать нитроглицерин.

– А зачем он нужен?

Мое сердце едва не выскакивает из груди.

– Для детонаторов, – терпеливо объясняет он. – Мои ученики могут взорвать дом, несколько автомобилей или даже целое военное поселение.

– Или, например, пассажирский автобус где-нибудь между Хайфой и Тель-Авивом, – мягко добавляет Крис. – Правильно, Рашид?

Тот пожал плечами и снова подставил лицо солнечным лучам.

– Значит, это правда, – настаиваю я. – Вы изготовляете взрывчатые вещества?

Он даже не шевельнулся. Когда он заговорил, казалось, его губы лениво вздрагивают, нехотя выпуская слова.

– Вообще-то, я просто сижу и греюсь на солнышке. Меня не уличили ни в чем преступном. Почему же вы пытаетесь это сделать?

– Я вас не обвиняю, Рашид. Я просто удивляюсь тому, что вы…

– Что я изготовляю взрывчатые вещества, которые уничтожают автобусы? – доканчивает он за меня.

Он вперил в меня немигающий взгляд. Его губы сложились в жесткую линию. Я почувствовала головную боль.

– Так вы это сделали? – спросила я едва слышно. И вместо ответа получила только улыбку.

– Передайте привет моему брату, – сказал он, вставая.

Он удаляется ленивой походочкой, но вдруг останавливается и, подняв вверх сжатый кулак, восклицает:

– Революция или смерть!

Иерусалимская тюрьма представляла собой несколько одноэтажных каменных зданий, окруженных довольно высокой оградой. Здесь располагалось центральное полицейское управление, где содержались преступники, как военные, так и уголовные, в ожидании судебного приговора.

Максуд, брат Рашида, сидел в одной из небольших комнаток для свиданий. Наручники на его руках были защелкнуты не за спиной, а впереди – так, чтобы он мог курить во время интервью. Крис снимал, а Максуд, почти не слушая моих вопросов, сыпал банальными революционными фразами.

– Израильтяне убивают наших детей.

– Ваш брат передавал вам взрывчатку для взрыва автобуса?

– Нас не заставят прекратить борьбу за освобождение Палестины.

– Вам не кажется несправедливым то, что вы находитесь в заключении, а ваши лидеры ведут шикарную жизнь, владея виллами на Ривьере?

– Марксизм – вот наше оружие.

– Нельзя ли найти мирное решение конфликта?

– Мы готовы умереть за нашу родину. Мы будем бороться до тех пор, пока не изгоним оккупантов с нашей земли.

– У вас есть какая-то надежда, что вас освободят? Только после этого вопроса он перестал сыпать революционными лозунгами и посмотрел прямо в объектив.

– Да, – сказал он, отчетливо выговаривая каждую букву, – израильтяне говорят, что меня освободят, если будет достигнута договоренность с противоположной стороной.

Максуда увели обратно в камеру, а Крис и я обменялись печальными взглядами.

– Он производит устрашающее впечатление, – сказала я после минутного молчания.

– Он ничуть не хуже его брата, который гуляет на свободе, – ответил Крис, укладывая аппаратуру.

Мы вернулись в студию и остаток дня занимались тем, что монтировали материал. Ринглер образно назвал наш репортаж – «несколько минут в преисподней». В шесть тридцать вечера я наконец приехала в отель «Царь Давид». Ави дожидался меня на веранде, сидя под пестрым желто-зеленым зонтиком за крайним столиком.

На веранде было полным-полно туристов. На женщинах были соломенные шляпки с широкими полями, узкие юбки и цветастые блузки навыпуск. Они крепко держали за руки своих маленьких детей, чтобы те, любуясь открывавшимся с веранды видом, не вывалились за парапет. Все мужчины выглядели как-то неряшливо. Они были заняты тем, что присматривали за вещами или суетились с фотоаппаратами, чтобы увековечить свои семейства на фоне знаменитого отеля. Я прошла сквозь это столпотворение и, улыбнувшись скрипачам, которые развлекали публику музыкой, упала в объятия Ави.

– Что случилось? – спросил он. – Ты ужасно выглядишь.

Я села и, отбрасывая с шеи влажные от пота волосы, попыталась улыбнуться.

– Можно я расскажу тебе о моем сегодняшнем дне?

Он кивнул.

– Значит так. Сначала я ушибла колено об эту проклятую раковину в редакции «Аль Хогг», где компания наглых молодчиков, пялясь на меня, перешептывалась и пересвистывалась. Три часа мы парились, дожидаясь, пока нас примет мистер Ахмед. Потом мы с Ринглером отправились в американский колониальный отель, чтобы встретиться с маленьким смуглым человеком по имени Рашид. Только сначала я обозналась и приняла за Рашида какого-то Мустафу, который, в свою очередь, принял меня за проститутку. Еще два часа мы провели в израильской тюрьме, где другой человек долго объяснял нам, почему ему хочется вас убивать. Ну а потом мы, как обычно, возились с монтажом отснятого материала, чтобы сделать наш семиминутный репортаж короче на тридцать секунд.

Когда Ави взял меня за руку, его глаза заискрились.

– Было время, когда мне казалось, что без переводчика мне ни за что не понять, о чем ты толкуешь. Но теперь меня беспокоит другое: я очень хорошо понял, что с тобой сегодня приключилось.

– Пойдем, – внезапно сказала я. – Давай отправимся прямо сейчас и постараемся забыть обо всем.

Ави шел следом за мной, и я почувствовала, как он нежно похлопал меня немного пониже спины.

– Только один вопрос, – прошептал он. – Сколько Мустафа обещал заплатить тебе?

Уже стемнело. Ави вел автомобиль по пыльной дороге, по обеим сторонам которой тянулись скалы и бесплодные поля. Справа от нас осталась Масада, а прямо по курсу был Содом. В воздухе разлился крепкий запах водорослей, принесенный ветром со стороны Мертвого моря. Вокруг была абсолютная тишина, только иногда по днищу машины щелкал камешек.

– Все замерло, – заметил Ави. – Никакого движения вокруг.

– Ты уже соскучился?

Он бросил на меня короткий взгляд и свернул на шоссе, которое бежало мимо израильской военной базы, единственным отличительным знаком которой был потрепанный бело-голубой флаг, вяло поникший на верхушке ободранного флагштока. Мы проехали мимо заграждения из колючей проволоки, Ави сбавил скорость и выехал на эстакаду, ведущую к отелю.

– Надеюсь, что мы оба немного поскучаем, – сказал он, поцеловав меня в кончик носа. – Это как раз то, что нам нужно.

Поздно ночью мы сидели на балконе и любовались Мертвым морем. Лучи прожекторов со стороны Аммана поблескивали на сгустках соли, которые плавали на поверхности моря и казались небольшими льдинами, то опускавшимися, то поднимавшимися над водой. Я положила ноги на парапет, а головой прислонилась к голому плечу Ави.

– Расскажи мне о Рут, – спокойно попросила я. – Ты расстроен тем, что все кончено?

Он посмотрел вдаль и, слегка улыбаясь, сказал:

– Удивительное дело. Иногда я предвижу совершенно точно, что ты собираешься сделать или спросить. А ведь ты самая непредсказуемая из всех женщин, которых я встречал. Вот и теперь я был уверен, что ты задашь этот вопрос.

– Тебе неприятно, что я об этом спрашиваю? – спросила я, приподнимая голову с его плеча.

– Не совсем так, – осторожно ответил он. – Ведь и мне хочется знать все о каждом человеке, который был в твоей жизни. – Он улыбнулся. – Только я не американец и не такой прямолинейный, как ты.

– Мое прошлое – совсем другое дело, – сказала я, вставая.

Легкий ветерок треплет мое белое шелковое платье.

– Тебе так кажется, – сказал Ави. – Просто ты уверена в своих чувствах и не очень доверяешь моим.

Мне стало не по себе оттого, что он так хорошо меня понимает.

– Так ты расстроен тем, что у вас с Рут все кончилось? – повторила я.

Его взгляд был нежен.

– Мэгги, я никогда не любил женщин так, как полюбил тебя. И больше никогда так не полюблю. Мы собираемся провести вместе оставшуюся жизнь, потому что я, вероятно, единственный мужчина, который может сделать тебя счастливой. Я даже в этом убежден.

Я слушала и боялась пошевелиться. Я ждала, что после этого он произнесет что-нибудь вроде «однако» или «но с другой стороны», – словом, что-нибудь такое, за чем обычно следует опровержение всего выше сказанного.

– Не будь такой недоверчивой, – нежно сказал он. – Здесь нет никакого подвоха. Так оно и есть на самом деле.

– Расскажи мне о ней. Я хочу знать все.

– Иди ко мне поближе, и я тебе расскажу. Но только это не очень-то интересная история.

Я снова присела к нему, положила голову на его плечо и несколько раз глубоко вздохнула.

– Мы с тобой вместе совсем недолго, – сказал он, гладя мои волосы. – Что такое несколько недель и несколько встреч по сравнению с целой жизнью. Но я чувствую всю тебя. Потому что между нами кое-что есть… – Он помолчал. – Между Рут и мной никогда не было ничего подобного.

– Никогда?

– Я был женат на ней почти пятнадцать лет, и было бы неправдой сказать, что я вообще никогда ничего к ней не чувствовал. Конечно, какие-то чувства у меня были.

– А именно? – беспокойно шевельнулась я.

– Такой близости, как у нас с тобой, у меня с ней не было. Но теперь я чувствую что-то вроде потери. Я потерял что-то очень знакомое. Хотя, конечно, это не такая уж большая потеря.

– А ты рад, что у нее появился другой?

– Рад – не совсем то слово.

– Ты ревнуешь? – спросила я, затаив дыхание. Губы Ави сжались, а глаза сузились. Он словно тщательно взвешивал слова, которые собирался сказать.

– Я чувствую, что меня предали, – наконец сказал он.

То, что он сказал, было ужасно, невероятно. Мужчина, которого я любила и который, по его словам, любил меня больше всего на свете, был ханжой.

– Как ты можешь так говорить? – вскричала я, вскакивая. – Как ты можешь чувствовать себя преданным?

– А как ты можешь быть такой глупой? – спокойно спросил он.

– Глупой? – закричала я. – Ты называешь меня глупой?! Ты, который только что сказал самую дурацкую и бессмысленную вещь на свете!

Меня бесило то, что мои слова нисколько не расстраивали его.

– Ты, должно быть, позабыла одну простую вещь – ты любишь не американца, а израильтянина.

В том, что он сказал, была частица истины. Ведь он действительно не жил, как я, в нашем псевдоцивилизованном мире, где бывшие мужья и жены вежливо чмокают друг друга в щечку, когда встречаются за партией в теннис или за картами. Он ничего общего не имел с теми супругами, которые стараются выглядеть естественными и непринужденными, встречаясь на вечеринке у общих знакомых, после того, как покончено со всеми неприятностями развода, детишек пользуют психологи-психотерапевты, а новое бракосочетание успело отшуметь со всей возможной простотой и благопристойностью.

– Почему ты думаешь, что американцы чем-то отличаются? – сквозь зубы поинтересовалась я. – Может быть, мы даже чуть-чуть цивилизованнее, чем вы.

– Глупости, – сказал Ави, потянувшись, чтобы взять меня за руку, – какая может быть цивилизованность в том, что касается любви и страсти?

– Может быть, и так. Однако ты даже мысли допустить не можешь, что Рут позволено встречаться с другим мужчиной.

– Очень даже могу, – осторожно ответил он. – Если она это делает, тут нет никакой цивилизованности. Какая цивилизованность в том, что моя жена спит с чужим мужчиной?

– Но ведь ты со мной спал! – воскликнула я, отодвигаясь от него.

– Это совсем другое дело, – просто ответил он. – Я с тобой никогда не спал. Я тебя люблю. Кроме того, мужчина и женщина по-разному смотрят на вещи.

Я была в ярости. Мне хотелось немедленно броситься паковать свои чемоданы и бежать прочь. Мне хотелось колотить Ави до тех пор, пока он не поймет значения слова «цивилизованность».

– Успокойся, – сказал он и достал одну из своих маленьких черных сигарок, которые хранились у него в железном портсигаре в кармане голубых шортов.

– Может быть, мы просто не поняли друг друга, – воскликнула я и принялась ходить взад-вперед по балкону, скрестив руки на груди.

Ави закурил свою сигарку.

– У израильтян есть свои недостатки и свои достоинства, – сказал он с недоуменным выражением на лице. – Недостатки в том, что мы не считаем женщин такими же существами, какими являемся мы, мужчины. Впрочем, наши достоинства заключаются в том же самом.

– И ты, – прервала Я, делая вид, что отгоняю ладонью дым его сигары, – и ты бы не колеблясь мог поступить со мной так, как поступил с ней.

– Нет, – сказал он, поймав меня и притянув к себе. – Израильтянин может быть предан той женщине, которую действительно любит.

– Ну а если бы, – пробормотала я, все еще с яростью в груди, – я поступила с тобой так?

– Тогда бы, – ответил он, выбросив сигару на улицу, – я тебя убил.

Потом он крепко обнял меня и усадил к себе на колено.

– Я люблю тебя больше всего на свете, – сказал он. – Поэтому перестань глупить.

– Какая же разница между твоей любовью ко мне и твоей нелюбовью к Рут, если ты чувствуешь себя преданным из-за того, что у нее есть другой мужчина?

– Разница в том, что Рут я не убил, – ответил он и поцеловал меня в шею. – Разница в том, что для меня она мертва.

Он обнял меня очень крепко, а его губы слились с моими.

– Ты бы поступил со мной так, как поступил с Рут? – не унималась я, оторвавшись от его губ.

– Как я могу поступить с тобой, как с Рут, если другой такой, как ты, не найти? – удивленно спросил он и стал ловить губами мочку моего уха.

– А как насчет моих друзей и моей карьеры?

– То есть в каком это смысле?.. Я горжусь всем, что ты делаешь. И пожалуй, я действительно просто темный израильтянин, – сказал он и, запустив руку ко мне под блузку, взял в ладонь мою правую грудь. – Твое тело – это мое тело. Мы одна плоть.

– Ави, я хочу, чтобы ты мне что-то пообещал.

– Все что угодно, – сказал он и положил мою руку так, чтобы я почувствовала его эрекцию.

– Я хочу, чтобы ты обещал никогда больше не говорить того, что сказал о Рут, и никогда не ревновал меня к моим друзьям. Иначе они будут считать тебя дикарем, а меня идиоткой.

Я действительно чувствовала, что я и он одно целое. Между тем он кивнул и поднял правую руку в знак клятвы.

– О том, что произошло между нами, никто никогда не узнает, – сказал он, опустив голову.

Не говоря ни слова, я прошла через открытую балконную дверь и направилась в спальню. Несколько мгновений он смотрел на море, а потом последовал за мной. Я лежала на кровати, заложив руки за голову, и мое белое шелковое платье рельефно облегало мою фигуру. Он нежно приподнял меня, и я села. Мое лицо было в его ладонях.

– Я люблю тебя, Мэгги, – сказал он. – Я люблю тебя.

Когда он входил в меня, мы оба стонали и жадно рвались навстречу друг другу. Мы были полны друг другом и почувствовали это в момент первого же поцелуя.

– Так спокойно, – проговорил он чуть позже.

– Это потому, что иногда я теряю сознание от твоих объятий, – ответила я, и мы снова устремились навстречу друг другу.

Я засыпала с мыслью, что без этого человека мир перестал бы для меня существовать, что без него я просто не смогу жить. Но когда проснулась, поняла: что было ночью, принадлежало ночи, а утро всем распорядится по-своему.

Я осторожно выбралась из постели, стараясь не разбудить Ави, и на цыпочках подошла к платяному шкафу, куда он сложил свою одежду. Я принялась рыться в шкафу, стараясь отыскать эти самые пресловутые бежевые носки, которые сводили меня с ума и были причиной моей уязвимости. Однако я обнаружила лишь три пары милых белых носков и две пары черных гольфов… Вдруг я почувствовала, как подкравшийся сзади Ави обнял меня и поднял в воздух.

– Я их совсем выбросил, – шепнул он мне на ухо.

– Что ты выбросил? – невинно удивилась я.

– Эти дурацкие бежевые носки, – ответил он, целуя меня в шею.

– Какие это дурацкие бежевые носки?

– Те самые, которые сбивали тебя с толку даже тогда, когда мы чувствовали себя такими счастливыми! – сказал он, подхватывая меня на руки.

Была уже почти полночь, когда я вернулась домой после прогулки по 57-й улице.

Груда проволочных плечиков, так беспощадно раскритикованных родительницей, по-прежнему лежит на полу. Когда я нагибаюсь, чтобы их собрать, раздается телефонный звонок. Отшвыривая ногой проволочные плечики, я лечу снимать трубку.

– Алло, – говорю я и слышу в трубке настоящий гул океана.

– Я так соскучился, – говорит он вместо «алло». Я закрываю глаза и прислоняюсь к стене.

– Я тоже соскучилась.

– Мне кажется, что ты уехала уже год назад.

– Прошло только два дня, – поправляю я, как будто это имеет какое-то значение.

– Ну теперь-то ты долго там не задержишься, – говорит он таким знакомым мне голосом.

– Как, ты уже знаешь о шоу? – восклицаю я, поражаясь, откуда он знает, что произошло за сегодняшним ужином с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси.

Прежде всего мне приходит в голову мысль, что израильская разведка – самая лучшая разведка в мире. Это просто бесспорно. Как мог он узнать обо всем, если только Педро и Рауль не являются спецагентами «Моссад».

– Ничего не знаю о шоу… – говорит он.

Я представляю себе, как он держит трубку, слегка наклонив голову набок. Его глаза блестят, и он дымит своей маленькой черной сигаркой.

– Я возвращаюсь, – говорю я. – Я собираюсь ставить в Израиле широкоформатное телевизионное шоу.

– Я не сомневался, что ты вернешься, дорогая. С работой или без. Ведь ты уже принадлежишь мне.

Я облегченно вздыхаю. Как гора с плеч свалилась.

– Как же ты догадался, что я уже возвращаюсь, если ты меня даже не видишь?

– Все гораздо проще, – говорит он после небольшой паузы. – Послезавтра я прилетаю в Нью-Йорк и пробуду там около недели.

Я лишаюсь дара речи.

– Ты рада?

– Еще как! – бормочу я и безумно желаю его. – Но зачем ты приезжаешь?

– В Вашингтоне у нас будет встреча и переговоры по поводу вывода наших войск из Ливана. Это формальная причина… А не формальная: просто я хочу тебя видеть.

– А сколько времени ты должен пробыть в Вашингтоне? – спрашиваю я, предвкушая нашу встречу.

– Я буду там по крайней мере несколько дней. Однако я намерен не слишком обременять себя заседаниями и буду приезжать к тебе каждый день. Если, конечно, ты не возражаешь… – Он делает паузу, а потом добавляет:

– Если ты не очень занята, то мы могли бы встретить вместе Новый год.

От радости я снова лишаюсь дара речи.

– Ави! Ави! – только и могу вымолвить я.

– Я вылетаю рейсом тридцать три тридцать девять из Тель-Авива и прилетаю двадцать девятого. И я люблю тебя сильнее, чем ты меня.

– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я, царапая на клочке бумаги номер рейса.

– Потому что в отличие от тебя я уже смирился с тем фактом, что оставшуюся жизнь мы проведем вместе. Энное количество прекрасных лет.