На следующий день миссис Фреверт пароходом отправилась обратно в Нью-Йорк, будучи уверенной в том, что через две недели Холмс и я (жена, хоть и с неохотой, всё же милостиво согласилась меня отпустить) встретимся с ней по ту сторону Атлантики. Однако два дня спустя я получил утренней почтой письмо с уведомлением о встрече, которая впоследствии изменила наши планы. Письмо было от Холмса, просившего, чтобы после обеда, без четверти пять, я присоединился к нему в клубе «Диоген». Это приглашение могло означать только одно — свидание со старшим братом Холмса, Майкрофтом, членом-основателем вышеупомянутого заведения, которое гордилось тем, что даёт приют необщительным или робким джентльменам, ищущим отдохновения от превратностей повседневной жизни. Таков был и мизантроп Майкрофт Холмс, о закулисных связях которого с правительством его величества, кроме меня и, разумеется, его брата, знали очень немногие. Более того, поскольку Майкрофт бывал в клубе ежедневно с без четверти пять до сорока минут восьмого (я уже упоминал об этом в рассказе «Случай с переводчиком»), а нас с Шерлоком позвали к самому началу его пребывания там, получалось, что разговор предстоит серьёзный.

Я не успевал вызвать кэб, и в этот дождливый мартовский день мне пришлось дойти пешком до Риджент-стрит; там я сел в наёмный экипаж, который доставил меня на Пэлл-Мэлл, к клубу «Диоген». Из-за дождя, заливавшего серый оштукатуренный фасад старого здания, мрачный интерьер отнюдь не выглядел гостеприимнее. Швейцар у большой дубовой двери, ведущей в просторный вестибюль, спросил моё имя, забрал у меня зонтик и макинтош и указал на комнату для посетителей — единственную во всём клубе, где было позволено разговаривать. К счастью, до неё оставалось преодолеть всего несколько ярдов, так как мои гулкие шаги по чёрно-белым плиткам, казалось, эхом отдавались в каждом уголке этого унылого здания, возвещая о моём прибытии. Минуту спустя я тихонько постучал в дверь, и знакомый голос ответил:

— Входите, Уотсон.

Шерлок Холмс и его брат Майкрофт, стоявшие у слабого огня, который мерцал за каминной решёткой, на первый взгляд были настолько несхожи, насколько это вообще возможно. Холмс был худощав, Майкрофт — довольно тучен. Несмотря на возраст, мой друг выглядел крепким, Майкрофт же, семью годами старше брата, казался вялым, почти безжизненным. Их роднили лишь благородная посадка головы и проницательный холодный взор, которые свидетельствовали о незаурядных умственных способностях, присущих обоим братьям. Сам Шерлок, с его аналитическим складом ума, говорил, что если бы Майкрофт не погряз в правительственных интригах, то запросто переплюнул бы брата в искусстве распутывания преступлений. И действительно, мой друг частенько советовался с Майкрофтом, который был рад помочь, только если для этого не требовалось слишком удаляться от Уайтхолла .

На маленьком столике красного дерева для каждого из нас был приготовлен бокал хереса, но вино не растопило холодность Майкрофта. После пары несмелых любезностей Холмс объявил, что наши планы изменились.

— Уотсон, вначале вам, видимо, придётся ехать в Нью-Йорк одному, — сказал он.

Точку в его заявлении поставил дождь, барабанивший по единственному окну в комнате. На моём изумлённом лице явственно читался испуг, вызванный мыслью о том, что мне придётся в одиночку предпринять столь долгое путешествие и столь масштабное расследование.

— Ну-ну, Уотсон. Как только смогу, я к вам присоединюсь. Мне удалось выудить из Майкрофта кое-какие сведения о деле Филлипса, с которыми нельзя не считаться.

Я взглянул на Майкрофта, невозмутимо облокотившегося на каминную полку.

— Майкрофт, — едва ли не заискивающе попросил его младший брат, — прошу тебя, поведай Уотсону эту историю в общих чертах.

— Будь по-твоему, Шерлок, хотя я уже говорил: чем меньше об этом болтать, тем лучше.

Холмс кивнул.

— Пожалуйста, начинай, — сказал он.

— Этот малый, Голдсборо, — заговорил Майкрофт отрывисто, словно с усилием, которого предпочёл бы избежать, — весьма занимательный тип. Он из Вашингтона. Родился в хорошей семье. Отец врач. Сам — музыкант. Скрипач. Играл в Питсбургском симфоническом. Мне говорили, довольно вспыльчив. Разбил свою скрипку об голову человека, которому не понравились его стихи. Принимая во внимание все прегрешения Голдсборо, он мог бы послужить для Шерлока с его скрипкой наглядным примером.

Поскольку ни один из братьев после подпущенной Майкрофтом шпильки не засмеялся, я позволил себе лишь лёгкий кивок, понадеявшись, что обе стороны истолкуют его как знак того, что я готов слушать дальше, но не разделяю критических высказываний старшего брата в адрес моего старинного друга.

— У Голдсборо была сестра по имени Энн, — продолжал Майкрофт. — В то время, когда был убит Филлипс, она обручилась с американцем, находившимся на дипломатической службе здесь, в Англии.

— Уж будьте уверены, Уотсон, — вставил Холмс, — ни один человек на государственной службе, ступивший на британскую землю, не пройдёт незамеченным мимо моего брата.

— Так вот, — говорил Майкрофт, снимая руку с каминной полки и силясь держаться прямо, словно раненый воин, превозмогающий боль, — вышеозначенный американец, некий Уильям Ф. Стед, состоит при американском консульстве в Ноттингеме. К сожалению, нынче он со своей молодой супругой находится по делам службы где-то на континенте (кажется, в Риме) и вернётся не раньше следующей недели.

Ливень начал стихать, за окном просветлело, и тусклый огонь в камине казался ещё бесполезнее, чем прежде. Тем не менее, закончив свою речь, Майкрофт повернулся к каминной решётке и вытянул руки над затухающими угольками.

— Думаю, Уотсон, — сказал Холмс, — прежде чем мы с вами окажемся в Соединённых Штатах, мне необходимо увидеться с этим американцем и его женой, которые имеют непосредственное отношение к одному из главных фигурантов нашего дела. Быть может, они сообщат что-то важное.

И мне пришлось согласиться, хотя я вовсе не жаждал отправиться в Нью-Йорк и начинать расследование в одиночку. И всё же очаровательная миссис Фреверт, которая обещала быть весьма гостеприимной, может и подождать, а я пока постараюсь собрать для Холмса сведения, как уже не раз случалось.

Внезапно Майкрофт повернулся ко мне.

— Поскольку вы, доктор, очевидно, позволите моему брату впутать себя в эту авантюру, — изрёк он, — я чувствую себя обязанным повторить вам то, что уже говорил ему. Рассуждения миссис Фреверт по поводу седьмого выстрела — совершеннейшая чушь. Типичные фантазии буйного женского воображения. Я могу понять, что мой брат с его донкихотством клюнул на эту чепуху, доктор Уотсон, однако вас, человека учёного, я полагал более здравомыслящим. Я надеялся отговорить вас обоих от этого дурацкого расследования, но заблуждался, как вижу.

Высказавшись, Майкрофт вновь отвернулся к огню, давая нам с Холмсом понять, что аудиенция окончена.

Когда мы вышли из клуба «Диоген», дождь наконец перестал.

Благодаря тому что Майкрофт помог мне выправить документы, подготовка к путешествию прошла гладко. Уже через два дня я отправил жену на месяц в Линкольншир, а всех своих пациентов — на Харли-стрит, снабдил нашу горничную Полли необходимыми наставлениями и упаковал одежду и всё прочее, что, по моему мнению, могло пригодиться в поездке, включая свой армейский револьвер. «Обязательно возьмите оружие, Уотсон, — предупредил Холмс. — Вы ведь едете в Америку».

Несмотря на предстоявшую мне дальнюю дорогу, наше прощание едва ли можно было назвать сентиментальным. Холмс поручил мне до его приезда, который должен был состояться неделей позже моего, собрать сведения о как можно большем числе лиц, имеющих отношение к смерти Филлипса. Однако перед моим отплытием он поделился со мной некоторыми соображениями об этом гнусном преступлении и был при этом весьма и весьма серьёзен.

— Всякое убийство отвратительно, Уотсон, — сказал он, — но политическое убийство отвратительно вдвойне, потому что уничтожают не только саму жертву, но и те идеалы, за которые она сражалась.

Эти слова всё ещё звучали у меня в памяти, когда я вновь — второй раз за неделю — отправился в путешествие к югу. Однако на сей раз пункт назначения находился не на южном побережье Англии, но на восточном побережье Соединённых Штатов Америки, и эта перспектива наполняла меня волнением и тревогой.

Поезд до Саутгемптона, где я должен был пересесть на пароход, отправлялся с вокзала Ватерлоо. Этот крупнейший железнодорожный узел Лондона в ту пору переживал горячку реконструкции. Над первыми шестью платформами, на гигантской крыше из стекла и стали, через которую в зал проникал неяркий утренний свет, трудились рабочие.

Хотя многие купе в вагонах первого класса были переполнены, в моём оказался лишь один пассажир — престарелый викарий в очках, с лысиной, окаймлённой седыми волосами. Он читал потрёпанную Библию. Когда прозвучал свисток к отходу, он поднял голову, но, как только поезд отправился в своё восьмидесятимильное путешествие, вновь углубился в чтение.

Продребезжав мимо лавок, складов, а затем и пригородных садов с цветущими крокусами и нарциссами, мы покидали Лондон. Но ещё до того, как шиферные крыши столичных зданий сменились соломенными кровлями сельских коттеджей, викарий сдвинул очки на лоб, прикрыл глаза и мирно захрапел, убаюканный покачиванием вагона. Я же, предвкушая встречу с Нью-Йорком и увлекательное расследование, был слишком взволнован, чтобы наслаждаться отдыхом.

За окном промелькнули пихтовые леса, уступившие место еловым, берёзовым и дубовым рощицам, когда поезд проходил мимо зелёных лугов и лощин северо-западного Суррея. Затем, оставив позади голубые озёра, зеркальные пруды и показавшуюся вдали гряду холмов Хогз-Бек, мы по лесистым насыпям за Бейсингстоуком начали взбираться к самой высокой точке нашего путешествия.

Я завершал свою медицинскую подготовку в большом военном госпитале вблизи деревни Нетли, и местность эта была хорошо мне знакома. Поэтому, когда мы на скорости семьдесят миль в час проскочили Винчестер и Истли, я уже знал: мы спускаемся вниз, к побережью. Вскоре мы пересекли характерные меловые склоны Гэмпширского Даунса, следуя вдоль реки Итчен, проехали прибрежные равнины и предместья Саутгемптона, наконец, черепашьим шагом миновали импозантный «Юго-западный железнодорожный отель» и пересекли Кэньют-роуд. И только когда вагоны, завизжав тормозами, остановились, громко храпевший викарий проснулся.

Торопясь к выходу, я мимоходом улыбнулся, подхватил котелок, набросил на шею шарф, кивнул на прощанье своему попутчику, который тёр глаза, не понимая, где находится, и вышел на перрон. Всучив носильщику багаж, я прошёл по недавно открытому доку Уайт-Стар (в 1919 году переименованному в Океанский) к пароходу «Мэджести», пришвартованному сразу за железнодорожным вокзалом.

Я чувствовал, как взволнованно бьётся сердце в груди, а пылавшие щёки овевал прохладный мартовский бриз, дующий с пролива Те-Солент. Надо мной в вечереющем небе возвышались три чёрные пароходные трубы, из которых валили клубы тёмного дыма. На рее болтался флаг отплытия — голубое полотнище с белым квадратом в центре. Как объяснил носильщик, это означало, что судно готово к отправлению.

Через считаные минуты после того, как я поднялся по трапу и проследовал на палубу «С», буксиры заняли свои места, корабль отдал швартовы, прозвучал отходный гудок и мы сдвинулись с места. Палуба слегка содрогнулась, затем, вначале почти неощутимо, зазор между бортом и пирсом стал увеличиваться, и «Мэджести» медленно двинулся к выходу из дока. Из солидарности я усердней всех махал котелком друзьям и родственникам других путешественников, которые стояли на пристани, продуваемые морским ветром, и смотрели, как их близкие отплывают в Америку.

Вскоре мы попали в Саутгемптонский эстуарий, проплыли мимо знакомого мне госпиталя в Нетли и нескольких пляжей, медленно обогнули Кэлшотскую косу, вошли в канал Торн, повернули влево, обогнув бакен, чтобы войти в следующий, более глубокий канал, миновали Египетский мыс, прибрежные города Каус и Спитхед, длинный причал якорной стоянки Райд. Близ острова Уайт портовый лоцман пересел с парохода на катер, и уже без него мы проплыли мимо мелового утёса Калвер, пересекли Ла-Манш, сделали единственную остановку в Шербуре, а затем вышли в открытое море.

Поскольку цель моего путешествия была весьма серьёзна, я почти не обращал внимания на удобства размещения в первом классе. Если бы не качка, мою каюту можно было легко принять за номер в отеле «Савой» или «Кэвендиш». Она была изысканно декорирована в стиле Якова Первого и оборудована отдельной ванной. Салоны, обшитые дубовыми панелями, были ещё великолепнее, особенно курительная, где я, удобно устроившись в кожаном кресле, смаковал свою послеобеденную сигару.

Впрочем, комфорт меня мало трогал. Не считая утренних прогулок на палубе по бодрящему холодку и занятий на гребном тренажёре в судовом гимнастическом зале, большую часть времени я посвящал изучению образа мыслей человека, чьё убийство нам предстояло расследовать. Холмс снабдил меня целой библиотекой современной прозы: двумя романами Дэвида Грэма Филлипса, «Цена» и «Сливовое дерево», а также всеми статьями цикла «Измена Сената». Кроме того, прежде чем взяться за эти труды, я должен был проштудировать биографию Филлипса, которую Холмс заложил между страницами «Цены». Выведенное его чётким почерком на сложенном пожелтевшем листке бумаги, это жизнеописание было составлено моим другом, когда он начинал для своей картотеки статью о столкновении «Виктории» и «Кампердауна». После знакомства с Филлипсом на Бейкер-стрит Холмс внёс в биографию исправления, но в дальнейшем не притрагивался к ней до того самого момента, как согласился помочь миссис Фреверт. Чернила трёх разных оттенков свидетельствовали о том, что к жизнеописанию Филлипса приступали трижды.

Филлипс родился в Мэдисоне, штат Индиана, 31 октября 1867 года, в канун Дня Всех Святых. У него были три старшие сестры, с одной из которых мы уже встречались, и младший брат. С маленьким Грэмом занимался отец — банковский кассир, который вёл занятия в воскресной школе и время от времени подменял методистского пастора, и мальчик выучился читать Библию ещё до того, как ему исполнилось четыре года. К десяти годам он уже знал греческий, латынь, древнееврейский и немецкий языки, к двенадцати прочёл всего Гюго, Вальтера Скотта и Диккенса. В 1882 году посещал университет Асбери в Гринкасле, штат Индиана, но два последних студенческих года провёл в Принстоне. После выпуска работал репортёром в «Цинциннати коммершиэл газетт», затем в «Нью-Йорк сан» и в конце концов перешёл в «Нью-Йорк уорлд». С 1901 года до своей гибели в 1911-м он писал главным образом романы, у него их вышло около двадцати, в том числе двухтомное сочинение «Сьюзен Ленокс: её падение и возвышение», опубликованное шесть лет спустя после смерти Филлипса .

Завернувшись в плед и устроившись в шезлонге на палубе, я на несколько дней погрузился в изучение «Цены» и «Сливового дерева» и их персонажей, обитавших в вымышленном городе Сент-Кристофер, штат Индиана, прообразом которого, видимо, послужил родной городок Филлипса. А вот у великолепного Хэмпдена Скарборо — главного героя обоих романов — прототипа и быть не могло. Избранный губернатором в «Цене» и президентом в «Сливовом дереве», он смело противостоял эксплуататорам, притеснявшим бедных и беззащитных. Этот герой с чеканным профилем и пронзительным взглядом представлял собой величественную фигуру, которая, по замыслу Филлипса, должна была олицетворять все добрые начала мира. Демонстрируя прагматичную веру в человека — не «падшего ангела, но возвысившегося зверя», — Скарборо вёл свою родословную от тех антироялистов, что служили под началом Кромвеля и подвигли своих потомков сражаться за новую власть, за «королей современной демократии». «Он был пленён видением воображаемого мира, в котором жил, — описывал Филлипс Скарборо, — и обладал колдовской способностью увлекать за собою других». Скарборо был типичный американец, проницательный, но добродушный. Было в нём «нечто магнетическое — мы ошибочно называем это «обаянием»». Более того, как и сам франтоватый Филлипс, этот святой Георгий наших дней, готовый сразиться со всеми драконами плутократии, имел «ослепительный вид».

Признаюсь, поразительные и благородные политические завоевания Скарборо произвели на меня впечатление, но эти эпические подвиги не подготовили меня к тем бесстрашным нападкам на реальное американское правительство, с которыми сам Филлипс обрушился на него, когда писал «Измену Сената». Холмс был прав, посоветовав мне ознакомиться со статьями, спровоцировавшими невиданную вспышку ярости. Я и не подозревал, что, заразившись от Хэмпдена Скарборо жаждой справедливости, буду так взбудоражен шестилетней давности обличительной речью в адрес властей чужой мне страны; однако чем больше обвинений предъявлял Филлипс, тем сильнее я негодовал.

Он начал с призыва к оружию: «Измена — сильное слово, но и его недостаточно, чтобы охарактеризовать нынешнюю ситуацию, в которой Сенат оказался энергичным, ловким, неутомимым проводником интересов, чуждых американскому народу, каким могла бы быть лишь захватническая армия, но гораздо более опасным». В общем, он говорил о «крайней испорченности лидеров Сената и Палаты представителей», их «нечистоплотной законотворческой деятельности, препятствующей честному законодательству и изобретающей всяческие способы, дабы обрядить бессовестное мошенничество в патриотические одежды».

Хотя подобные выражения представлялись весьма сильными, даже я был достаточно осведомлён в политических делах, чтобы понять, что политики терпят критику лишь до тех пор, пока она не переходит на личности. Со своей стороны, представители прессы обычно не переступают границы, чтобы не портить отношения с высокопоставленными лицами, которые снабжают их и занимательными историями, и важной информацией. Поэтому Филлипс, должно быть, поразил многих видных политических деятелей, утверждая, что богатые тресты контролируют Сенат США и что гражданам страны, избирающим своих представителей в государственных органах, следует сменить продажные законодательные собрания штатов.

Подобные обвинения против системы в целом часто звучат из уст недовольных, но я был потрясён тем, что Филлипс позволил себе выпады против конкретных членов правительства. Он назвал сенатора от Нью-Йорка Чонси Депью «лукавым льстецом с гибкой совестью, гибким языком, гибким позвоночником и гибкими коленными суставами». Другого нью-йоркского сенатора, Милларда Пэнкхёрста Бьюкенена, он описывал как «свойственника высших классов, для которых разрешение на брак стало чем-то вроде охотничьей лицензии, дающей право измываться над американским народом». Он говорил, что сенатор от Мэриленда Артур Пью Горман «отлично усвоил все уловки Сената, а именно все его коварные, вероломные способы удушать, выхолащивать, извращать законодательство», а о Филандере Чейзе Ноксе, представляющем в Сенате Пенсильванию, писал, что для него «Америка — это не американский народ, а люди, эксплуатирующие труд и капитал американцев всех классов, даже его собственного малочисленного класса богатейших людей». Более двадцати сенаторов удостоились внимания Филлипса. Это было настоящее безрассудство, думал я, но послужило ли оно причиной убийства?

Поскольку сочинения Филлипса обогатили впечатлениями моё непримечательное путешествие (если первую в жизни поездку в Америку можно назвать непримечательной), вполне логично, что я проникся его честным, хоть и наивным американским идеализмом. И когда наконец прекрасным солнечным днём я впервые увидел статую Свободы с факелом в руках, я узрел в этом светоче символ не только политического либерализма, но и творческой независимости, которая дала нашему провокатору от журналистики возможность критиковать собственное правительство. И в самом деле, когда в последний день своего путешествия я читал «Измену Сената», источником света мне как будто служили не солнечные лучи, но пламя этого монумента вольности.

Вскоре «Мэджести» под оглушительный звон колоколов и вой сирен вошёл в нью-йоркский порт, препоручил семьи переселенцев иммиграционным властям острова Эллис, а затем с помощью целой флотилии буксиров был введён в устье Гудзона и пришвартован у причала, находившегося, согласно моей карте, прямо напротив центра Манхэттена.

Мне думается, все крупные морские порты имеют между собой много общего: это массы людей, спешащих каждый по своим делам, но вместе создающих лишь бессмысленную суету; портовые грузчики, перетаскивающие деревянные ящики и огромную жестяную тару; носильщики, толкающие тележки с ценным багажом к ожидающим его экипажам и авто; пассажиры, прямо с судна попадающие в объятья заждавшихся родственников. Многоголосый ропот толпы, вой моторов и скрежет стали… Я мог бы сейчас находиться в Саутгемптоне, Неаполе, Марселе — любом большом порту, но я был в Нью-Йорке и каким-то образом ощущал, что он отличается от всех прочих. Это был волнующий сплав движения, электричества, всеобщей суеты, а над ним царили вавилонские башни наших дней, архитектурные диковинки, которые я знал по журнальным иллюстрациям, виденным мной в Англии: сверкающий Метрополитен-тауэр, высочайшее здание на земле (недавно оставившее позади своего конкурента — башню Зингера), и недостроенный Вулворт, тогда ещё безымянный. Взволнованный, взбудораженный, сбитый с толку — где же ещё я мог находиться, как не в Нью-Йорке, этих вратах Нового Света!

Внезапно что-то заставило меня перевести взгляд с далёких небоскрёбов на окружающую толпу. Передо мной маячил листок бумаги с какой-то надписью, сделанной от руки. Там значилось моё имя. Листок держал прилично одетый человек в тёмном пальто с каракулевыми воротником и манжетами и в чёрной фетровой шляпе. Морщины на лице свидетельствовали о том, что он, должно быть, уже в летах, но подтянутый вид и мужественная внешность молодили его. Он был высокого роста, имел заострённый подбородок и щеголял одним из тех высоких стоячих воротничков, которые так нравились Филлипсу. Он и впрямь сошёл бы за его брата.

— Доктор Уотсон? — спросил он, когда я подошёл. — Доктор Джон Уотсон?

— Да, — ответил я. — Я Джон Уотсон. Но, боюсь…

— Я Альберт Беверидж. Сенатор Альберт Беверидж. Точнее, бывший сенатор. Но вы можете называть меня Бев. Грэм был моим ближайшим другом, и Кэролин… то есть миссис Фреверт, просила меня лично встретить «Мэджести» и проследить, чтобы в Нью-Йорке вам оказали должный приём. Я специально прибыл для этого из Индианы. Миссис Фреверт решила остаться дома, чтобы заняться устройством обеда. Вы, конечно, приглашены. Думаю, вас можно считать почётным гостем.

Я знал: Холмс телеграфировал миссис Фреверт о том, что наши планы изменились и он счёл нужным задержаться в Англии, но это не давало ей повода не явиться меня встречать. Должен ли я рассматривать её отсутствие как недоверие к представителю Холмса? И кто такой этот бывший сенатор Беверидж, пришедший вместо неё?

— Надеюсь, в поездке у вас всё было о’кей, доктор, — продолжал Беверидж. — Автомобиль ждёт нас в конце улицы.

Резко отвернувшись, он остановил носильщика-негра в униформе из синего вельветина и дал ему указания. Седовласый сутулый негр почтительно снял кепку и стал закреплять мой багаж на тележке.

Следуя за носильщиком, вёзшим мои чемоданы, мы протолкались через толпу к большому жёлтому авто, рядом с которым стоял хмурый молодой человек невысокого роста в серой ливрее.

— Это мой водитель, Роллинз, — сказал Беверидж и с явной гордостью добавил: — А эта крошка — мой «паккард-тридцатка» выпуска тысяча девятьсот десятого года.

Роллинз слабо кивнул, но тёмные, глубоко посаженные глаза и квадратная челюсть исключали всякую приветливость с его стороны. Машина меня не впечатлила. Даже теперь, когда автомобили окружают нас повсюду, я не стесняюсь того, что Предпочитаю конные экипажи. Двухколёсный кэб, быть может, и не обладает возможностями современного самоходного транспорта, но в руках хорошего кучера даст фору любой из технических диковинок наших дней. А главное, для меня дробный стук копыт, раздававшийся на улицах тёмными туманными ночами, символизирует Лондон девяностых годов, где мы с Шерлоком Холмсом пережили столько приключений. Думаю, у каждого из нас есть милые сердцу времена или места, где мы хотели бы остаться, а всё, что диссонирует с нашими воспоминаниями — новое здание или иная окраска стен, — всегда раздражает и кажется неуместным.

Прервав мои размышления, Роллинз рявкнул на носильщика:

— Джордж, чемоданы наверх!

Пока старик с трудом привязывал большую коробку к крыше «паккарда», я сказал Бевериджу:

— Я более двадцати лет был соратником Шерлока Холмса, но, хоть убейте, не могу понять, как ваш шофёр вычислил имя носильщика.

— А… — Беверидж улыбнулся. — Мы называем джорджами всех носильщиков. Первоначально их именовали так только на вокзалах — прозвище пошло от имени Джорджа Пульмана, изобретателя спального вагона.

Я взглянул на пожилого работягу, трудившегося под присмотром молодого человека. Окрик Роллинза заставил старика вздрогнуть. Сначала я решил, что причиной тому грубый тон шофёра, но теперь понял: всё дело в унизительной кличке. Не считая свирепого пигмея с Андаманских островов, погибшего тёмной ночью в Темзе, единственным темнокожим, которого я знавал, был Стив Дикси, воинственный боксёр по прозвищу Чёрный Стив из шайки старого Спенсера Джона, — отнюдь не самый отчаянный головорез из тех, кого надо страшиться. До этого я никогда не задавался вопросом, почему человек другой расы оказался столь задирист, но, пробыв на американской земле всего несколько минут, кажется, тут же столкнулся с межрасовыми проблемами.

— Познакомьтесь с Роллинзом и «паккардом» поближе, доктор, — сказал Беверидж, не заметив моей задумчивости, — потому что я собираюсь отдать их в ваше и мистера Холмса распоряжение. Сам я остановлюсь в своём клубе на Вандербильт-роу, ну а Роллинз всегда будет ждать вас у входа в ваш отель. С ним вы куда быстрее преуспеете в своём расследовании, чем при помощи нью-йоркских таксистов.

Я посмотрел на Роллинза, который наблюдал за носильщиком, всё ещё укреплявшим мой багаж на крыше автомобиля. Не требовалось быть детективом, даже любителем, чтобы призадуматься над тем, кому шофёр оказывал большую услугу — мне с моим расследованием или Бевериджу, получавшему в своё распоряжение пару глаз и пару ушей, способных разведать для своего работодателя всё, что мог утаить я, а позднее Холмс. Но эти подозрения быстро затмила новая угроза. Усевшись наконец в «паккард», мы влились в общий поток автомобилей — но поехали по правой стороне дороги!

— Успокойтесь, доктор, — усмехнулся Беверидж, заметив моё беспокойство. — Вы забыли, что здесь, в Америке, правостороннее движение. Поверьте, если за рулём Роллинз, вам нечего бояться.

Не успел я ответить, как «паккард» резко затормозил. Мы едва не врезались в машину, ехавшую впереди.

Беверидж, в отличие от меня, нисколько не испугался и преспокойно заметил:

— Видите, я же говорил: Роллинз всех за пояс заткнёт.

Поверив Бевериджу и отдавшись на волю Провидения, я откинулся на спинку мягкого сиденья и взглянул в окно, на высокие, освещённые заходящим солнцем здания. Но от созерцания достопримечательностей меня отвлёк Беверидж.

— О ваших с Шерлоком Холмсом подвигах известно даже по эту сторону Атлантики, — заявил он. — Благодаря вашим потрясающим фантазиям.

— Это, знаете ли, не фантазии…

— Полно, доктор, не обижайтесь. Я просто пытаюсь познакомиться с вами поближе и показать, как сильно я жду встречи с Шерлоком Холмсом.

Я ожидал, что Беверидж упомянет о тех делах Холмса, которыми он особенно восхищался, но бывший сенатор вдруг призадумался и затих. Через пару минут, глубоко вздохнув, он решительно произнёс:

— Я готов всеми силами помогать вам докопаться до истинных причин смерти Грэма, доктор.

Он на мгновение умолк, а затем, к моему изумлению, стал загибать пальцы и рассказывать о множестве встреч, которые для меня запланировал:

— Сегодня за обедом, перед тем как мы разместим вас в гостинице, вы увидите Кэролин и её мужа. Завтра утром встретитесь с сенатором Бьюкененом. В субботу мы посетим бывшего президента Соединённых Штатов в Сагамор-Хилл , а в понедельник прокатимся в Вашингтон, чтобы повидаться кое с кем из моих бывших коллег по Сенату. Пожалуй, пока хватит.

Несмотря на его энтузиазм, мои сомнения лишь усилились. Кто такой этот Беверидж, чтобы руководить моими изысканиями? Он уже предоставил мне автомобиль и водителя. Позволить другу жертвы слишком активно участвовать в расследовании — это, по меньшей мере, непрофессионально. В худшем же случае он может оказаться заинтересован в том, чтобы навязывать мне направление поисков и услуги своего шофёра. Кроме того, меня возмущало, что опрос свидетелей планирует какой-то там дилетант.

— Минуточку, — резко заметил я. — Я ценю ваши усилия, однако что заставило вас думать, будто я хочу встречаться со всеми этими людьми?

— Да сам мистер Холмс, — хохотнул Беверидж. — Телеграфируя Кэролин об изменениях в первоначальном плане, он попросил её устроить вам встречу с некоторыми из главных действующих лиц этой грязной истории. Именно он предложил поехать в Вашингтон. А я посоветовал встретиться с Рузвельтом, и Кэролин со мной согласилась. Президент с Грэмом вначале сцепились, но позже друг друга зауважали. Ведь Рузвельт насквозь видит эту вашингтонскую публику. Если Грэма хотел устранить кто-то из его окружения, Рузвельт мог бы дать нам ключ к разгадке.

Я кивнул, пытаясь скрыть досаду. В конце концов, Холмс в общих чертах наметил, что от меня требовалось: я должен был поговорить с людьми, близкими к Филлипсу, но настоящее следствие без него не начинать. А теперь я обнаружил, что он даже лишил меня права самому выбирать, кого опрашивать. Это было так характерно для Холмса: послать меня за океан, не снабдив подробными указаниями, чтобы в конце концов выяснилось, что он заблаговременно продумал все мои действия у меня за спиной.

— Так я продолжу, доктор, — сказал Беверидж. — Бывший сенатор Бьюкенен — один из тех, в кого метил Грэм своей «Изменой в Сенате». Сенатор с женой сегодня отправляются в Англию, но нам повезло — мы сможем с ними повидаться. С остальными сенаторами вы большей частью встретитесь в Вашингтоне.

Беверидж снова смолк, а затем вдруг добавил:

— Очень надеюсь, что кто-нибудь из этих людей сможет пролить свет на личность истинного убийцы Грэма.

Хотя на улице быстро темнело, я повернулся к Бевериджу, чтобы получше рассмотреть его лицо.

— Значит, вы тоже не верите официальной версии, сенатор? — спросил я.

Язык не поворачивался называть его Бевом. Вообще, мы были забавной парочкой: я не мог заставить себя выговорить его имя, он по какой-то причине избегал произносить мою фамилию.

— Может, я и потерпел поражение в десятом году, доктор, — ответил он, — но остался политиком. Поэтому я всегда настораживаюсь, если истина выясняется чересчур поспешно. Обычно я сохраняю непредвзятость, покуда не собраны все доказательства.

Было ещё не так темно, чтобы я не смог разглядеть его широкую улыбку и заметить, как его лицо тут же посерьёзнело.

— Но Грэм был мне другом, знаете ли, и я бы с наслаждением придушил тех крыс, которые его убили. Если, конечно, эти крысы существуют.

В свете уличных фонарей мы неслись по широкому проспекту. Наступил вечер, но этот город никогда не спал.

— Прекрасный вид, — прошептал я, и Беверидж молча кивнул.

— Мы с Грэмом вместе учились в Асбери, — промолвил он наконец.

— В университете Асбери? — переспросил я, припомнив подробности биографии Филлипса, составленной Холмсом.

— Это в Гринкасле, штат Индиана, — продолжал Беверидж. — Мы были «верзилы».

— Верзилы?

— Уроженцы Индианы, — пояснил Беверидж.

Он рассказал, как они с Грэмом подружились, как философствовали о человеческих достоинствах и недостатках. Пока он говорил, я продолжал его разглядывать: красивый профиль, внимательный взгляд. Он был человек твёрдых убеждений, восприимчивый — политический лидер, призванный защищать слабых. Как там писал Филлипс? «Нечто магнетическое — мы ошибочно называем это «обаянием»…» «Проницательный, но добродушный…» Я увидел перед собой Хэмпдена Скарборо, героя прозы Филлипса, а рассказы Бевериджа о том восхищении, которое они питали друг к другу, лишь подтверждали догадку. Филлипс обессмертил друга своим пером, но Скарборо в конце концов стал президентом, а что сулило будущее человеку, сидевшему рядом со мною, ведал один Бог.

В этот момент автомобиль свернул на боковую улицу.

— Мы почти у дома Кэролин, доктор, — сказал Беверидж, — однако перед тем, как мы войдём туда, взгляните налево.

Я обернулся в указанном направлении, но всё, что сумел различить в свете фонарей, — это несколько деревьев и некое подобие высокой ограды.

— Парк Грамерси, — промолвил Беверидж. — Здесь убили Грэма. Это место преступления.