Тысяча и один белый горизонт

Во время нашей первой зимовки в 1934—1935 году, после встречи с Линдсеем, который пересек Индландзис и отдал нам своих собак, мы задумали перейти в свою очередь эту ледяную пустыню. Она манила нас: две тысячи километров в длину, тысяча километров в ширину, высота — три тысячи метров. Чтобы решиться на этот поход, или подвиг, у нас было достаточно веских оснований и множество резонных аргументов, доказывавших его необходимость. Но в глубине души мы должны сознаться, что нас прельщали приключения в этом «хрустально-опалово-изумрудном мире». Мне во всяком случае хотелось испытать свои силы, выяснить, насколько высока моя физическая и моральная стойкость, и быть свидетелем торжества победы того человека, каким я был на самом деле (сам того не ведая), над тем, каким я себя считал. Вероятно, этого хотелось и моим товарищам.

Четыре человека, трое нарт и тридцать три собаки…

В Якобсхавне, на западном берегу Гренландии, в апреле 1936 года я купил четыре собачьи упряжки. Напоминаю, что в той части острова можно найти наилучших ездовых собак: там много охотятся и в течение всего года ловят палтуса, поэтому собак кормят неплохо и обычно обращаются с ними хорошо. В других местах летом, когда в собаках нет нужды, их оставляют на каком-нибудь островке с запасом тюленьего жира — и пусть выпутываются как знают! Осенью, когда их забирают оттуда, они почти всегда тощи и голодны…

(Выносливость ездовых собак невероятна. В 1959 году японскую антарктическую экспедицию пришлось эвакуировать с помощью вертолета, так как из-за припая корабль не мог подойти к. базе. Эвакуация проводилась поспешно, как при катастрофе: бросили решительно все, без чего можно было обойтись, в том числе и собак. По возвращении в Японию это обстоятельство привлекло общественное мнение. Членов экспедиции стали упрекать за то, что они не успели перебить собак с целью облегчить их страдания, на которые те, несомненно, были обречены. Была даже объявлена подписка с целью воздвигнуть памятник этим собакам — героям науки. Но когда экспедиция вернулась в Антарктику спустя десять месяцев, то, ко всеобщему удивлению, две собаки были найдены живыми и вполне здоровыми! Всего было оставлено пятнадцать собак; трупы восьми из них нашли, а пять пропали без вести).

В этом поселке, Якобсхавне, было тогда вдвое больше собак, чем жителей: сто двадцать эскимосов и триста пятьдесят псов на сорок с чем-то нарт…

Итак, куплены упряжки, чтобы в конечном счете сделать из них три. Наихудшей, которую впоследствии распределили между остальными, была упряжка Сакариаса, лучшего тамошнего рыбака, хотя и одного из самых молодых по возрасту. Но, будучи только рыбаком, он не уделял своим собакам столько внимания, сколько охотники. Конечно, ему было известно, какие места в упряжке должны занимать вожак по кличке Иоханси и самка Арнавик (что означает «хорошая самка»). Но он не знал, и это было для него неважно, как должны размещаться, таща нарты, остальные псы, за исключением крайних.

Лучшей была упряжка Нлартси. Прекрасный охотник, он пользовался репутацией отличного дрессировщика собак. Нлартси редко употреблял бич и очень сердился на «плохих людей, для которых бич все одно что дубинка». Вожаками его упряжки были Итлувиннак (т. е. косомордый) и самка Арнатак.

Благодаря Нлартси я впервые узнал, что такое хорошая, умело управляемая упряжка.

Уплатив владельцам собак и порадовав их дополнительными подарками, я решил сделать с каждой пробег по припаю. Вот что записано в этот день в моем путевом журнале:

«Сидя на нартах Нлартси, спускаюсь по склону во весь опор. Нлартси понукает своих псов резкими, своеобразными выкриками. Они мчатся с невиданной мною до сих пор скоростью. Нлартси громко смеется, я тоже. От встречного ветра и от снега, отбрасываемого собаками назад, у меня текут слезы. Никогда еще в санных экспедициях мне не приходилось участвовать в столь необычайной езде. И я смог оценить огромную разницу между поведением упряжки, управляемой хорошим каюром, и упряжки с собаками вроде Укиока и его сородичей под командой таких неопытных новичков, как мы, которым Линдсей, передавая собак, не сказал ничего, кроме: «Чтобы повернуть направо, крикните: «Илли!», а налево — «Юк!».

Вожаками третьей упряжки, купленной у охотника, были Трофаст (датское имя) и рыжая Сингарнангуак (красивая собака с рыжей шерстью), короче Сингарнак.

Четвертую упряжку мы приобрели у одного датчанина. Во главе ее были Габель (по-эскимосски Габиди) и самка Альтеранги (безыменная).

Кнуд и я выехали первыми на нескольких нартах с каюрами, чтобы произвести рекогносцировку, разметить вешками путь к подступам Индландзиса через прибрежные ледники и забросить тысячу двести килограммов снаряжения в склад по ту сторону зоны трещин.

Нашего возвращения из этой рекогносцировочной экспедиции ожидало на пристани Якобсхавна немало женщин и детей, несколько мужчин и множество собак. Последние, совсем как встречающие на вокзале, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть; все морды были повернуты к нашему судну «Норлюс» («Северное сияние»).

Арнатак, которую мы не взяли с собой, тоже вертелась на пристани в ожидании своих. Когда они сошли на берег, она повела себя совершенно неприлично: подбегала поочередно ко всем псам, задрав хвост, виляя задом, навострив уши, в сильном возбуждении. Выражение ее морды не оставляло никаких сомнений ни в ее намерениях и желаниях, ни в том, что она испытывает радость. Но, как истая самка, лишь только тот или иной пес делал вид, что собирается ответить на ее недвусмысленные заигрывания, она тотчас же оскаливалась, поджимала хвост, опускала уши и огрызалась на бедного поклонника, отбегавшего в полном замешательстве.

Позже, во время зимовки, последовавшей за нашим переходом через Гренландию, когда я в течение года жил как эскимос с двадцатью пятью эскимосами в семье, где я был как приемный сын, именно Арнатак вызывала стычки между моими собаками и собаками моих соседей. Когда она видела, что чужие собаки приближаются к границам территории, облюбованной моей упряжкой, она кидалась им навстречу как фурия, визжа и рыча, призывая псов на выручку и подстрекая к потасовке. Но при этом она никогда не забывала оглянуться, чтобы убедиться, следуют ли они за нею, и останавливалась на безопасном расстоянии от места, где должна была начаться драка. Когда стычка завязывалась, Арнатак с удовольствием смотрела на результат своих стараний, а иногда равнодушно удалялась.

На все время подготовительной поездки, т. е. рекогносцировки и заброски снаряжения на склад, мы с Кнудом наняли пожилого эскимоса по имени Тобиас. Он в течение последних десятилетий не раз участвовал в поездках такого рода, и мы знали о нем по отчетам экспедиций, прочитанным нами перед отъездом. На вид Тобиас был довольно стар и хотя еще уверенно держался на кривых ногах, но уже не мог бежать за нартами и выделывать акробатические трюки, необходимые для управления ими. Однако его знания и авторитет по части всего, что касалось экспедиций, были неоспоримы.

Тобиас настаивал на том, чтобы перед отъездом «обломать собакам зубы». Я понятия не имел, что это такое. Он объяснил мне (я это уже знал по прошлогоднему опыту), что собаки, будучи голодны, пожирают все, в том числе ременные постромки и вожжи, из сыромятной кожи. Мы не могли идти на такой риск при столь долгом и опасном рейде, какой собирались предпринять. Нужно было все предусмотреть, и для того, чтобы собаки не могли навредить, требовалось «обломать им зубы». Я в ужасе отказался, но Тобиас настаивал и попытался обрисовать, в каком положении мы очутимся, если останемся в дороге без упряжи и постромок. Взять с собой запасные было невозможно: груз наших нарт и так значительно превосходил допустимый. Считается, что ездовая собака в таких условиях, в каких мы должны были очутиться, может тащить груз, равный ее собственному весу. Хотя у нас не было никакого излишнего груза (даже теперь самолеты перевозят нашу главную мясную пищу — пеммикан в мешках, чтобы сэкономить на весе ящиков, в которых его поставляет фабрика), но груз, приходившийся на каждую нашу собаку, не считая веса нарт, был равен 47,5 килограмма, гораздо больше среднего веса собак.

Посоветовавшись с нашими друзьями — местными датчанами, я скрепя сердце согласился. Впрочем, я добился, чтобы Тобиас произвел эту операцию лишь на собаках, внушавших наибольшие подозрения. Расспросив бывших владельцев упряжек, я составил список, сведенный к минимуму.

Список возглавляли Арнатак и Инато. У них была наихудшая репутация: даже будучи сытыми, они постоянно грызли и глодали все, что попадалось: щепки, резиновые сапоги, жевали даже бумагу…

Закон Арктики

Собственно переход продолжался сорок пять дней. Лишь пять дней из полутора месяцев стояла хорошая погода, а сорок — плохая или очень плохая: метели, пурга, ветер свыше пятидесяти километров в час или молочный туман, когда все бело, когда небо и землю не отличить друг от друга, границы между ними нет. Мир, непривычный для людей, где масштабы утрачены, где спичечный коробок, лежащий в десяти метрах, путаешь с нартами, находящимися за километр от тебя; где, не имея ориентиров, падаешь навзничь, если, наклонившись, выпрямляешься слишком быстро.

Температура не опускалась ниже минус 30°С, и нашим главным врагом был не холод, а ветер, метель, глубокий снег (в нем мы увязали по колено, как мухи в патоке), а когда спустились на восточный берег — каша из талого снега, из которой мы не могли вытащить ноги, словно их удерживали чьи-то гигантские руки, но в особенности усталость и голод.

Усталость за время дневного перехода добирается до кишок, до горла, доводит до изнеможения, подавляет все мысли, ломит поясницу, накатывает волнами от лодыжек к голове. Колени дрожат, в желудке — спазмы, в груди давит, ломит плечи и шею. Но когда дневной переход закончен, до отдыха еще далеко. Нужно, борясь со снегом, ветром и льдом, развязать твердые, как железо, веревки, которыми груз крепится к нартам; установить палатку, а она рвется из рук, словно бешеная; распутать постромки с намерзшими на них комками черного помета; накормить собак, не допуская стычек между ними, и проследить, чтобы каждая съела свою порцию — полбрикета пеммикана; проверить всю упряжь и немедленно починить, если это необходимо. Затем можно вползти в палатку через оставленный лаз, стараясь, чтобы при этом внутрь проникло как можно меньше снега; стащить с себя оледеневшую кухлянку (что не так-то легко); разогреть пищу (о том, чтобы стряпать, и речи нет); сделать запись в путевом журнале… И это еще не все!

Голод мучает все время. Дневной рацион достаточен по количеству калорий, но минимален по весу: меньше килограмма в день на человека. Через полчаса после еды голод снова начинает терзать желудок и чувствуется всю ночь; утром, прежде чем собраться в дальнейшую дорогу, мы жадно поглощаем то же, что накануне: пеммикан, овсяную кашу, сухари, сахар, чай, конфеты, шоколад.

Когда мы лежим в спальных мешках голодные и усталые, стуча зубами, иногда мокрые с головы до ног, наступают другие мучения: сон не приходит долго или не приходит вовсе; нас преследует мысль о том, что придется вставать в палатке, сотрясаемой порывами ветра, а потом последуют еще добрых четыре часа утомительного труда, прежде чем можно будет дать сигнал отъезда: «Кра!», заслышав который собаки рванутся вперед…

Собаки, наши собаки! Наши неразлучные товарищи! Мы научились знать о них все, любить их, они зависели от нас, как и мы от них. Но если мы знали, для чего нужны все эти усилия, эти страдания, если наш путь вел к определенной цели, то для них не было ничего, кроме непрестанного труда и полкилограмма пеммикана в конце дня. И голода — такого же, как и у нас. Мы читали его в их глазах, когда проверяли упряжь и ласкали их, тронутые их любовью, их преданностью.

Для нас голод, усталость, тревога, вызванная слишком долго длящимися неблагоприятными условиями, были допустимы, приемлемы, ибо мы предусмотрели все заранее; риск был взвешен и рассчитан, неразрывно связан с затеянным нами путешествием. Но вдобавок нас мучила еще одна тяжелая обязанность, мысль о которой тяготила с каждым днем все больше, — обязанность неотвратимая, неизбежная — выполнить ужасный закон Арктики.

Мы отправились в путь с тридцатью тремя собаками и гружеными нартами. Ежедневно этот груз уменьшался на двадцать килограммов: четыре за счет пищи для людей и шестнадцать за счет собачьего корма. Каждые два-три дня одна собака становилась лишней. Если бы ее не убивали, то пришлось бы везти дальше ее корм, тоже ставший бесполезным грузом. Мы выехали с тридцатью тремя собаками и теоретически должны были через семь недель, проехав шестьсот пятьдесят километров, достичь противоположного конца ледяной пустыни с пятью собаками. Итак, в принципе нам нужно было умертвить двадцать восемь собак…

Слышу, как возмущаются чувствительные души. Сколько раз я это слышал!

Одни говорят: «Чтобы не приносить собак в жертву, достаточно было не пускаться в эту экспедицию». Им я ничего не отвечу, настолько это замечание нелепо.

Другие с умным видом, явно удивленные нашей безмерной глупостью, утверждают: «Просто нужно было взять больше собак, чтобы везти больше провианта и таким образом избежать столь варварского решения проблемы». Им я отвечу, во-первых, что система «Надобыло-сделать-так» всегда предлагается людьми безответственными. Я спрошу их, видели ли они «Сержанта Камамбера» Кристофа, один из первых комиксов на исторические темы? В нем сержант Камамбер велит одному из своих солдат вырыть во дворе казармы яму для отбросов. Когда он возвращается, яма готова и полна до краев, а рядом огромная куча вынутой из нее земли. Сержант мечет громы и молнии на бедного солдата: «Идиот! Неужели ты не мог вырыть достаточно большую яму, чтобы в ней поместилось и содержимое мусорных ящиков, и эта земля?»

Если вы не видите тут связи с моим рассказом о собаках, то тем хуже для вас. Замечу лишь, что наши нарты и так были перегружены: каждому псу приходилось тащить около пятидесяти килограммов, между тем как по норме груз не должен превышать тридцати пяти килограммов. Наконец, взяв больше собак, мы только усложнили бы проблему, вместо того чтобы решить ее, ибо пришлось бы захватить добавочный корм для этих собак, которые в свою очередь становились бы лишними одна за другой.

Вот что я писал в отчете о конце экспедиции:

«С 27 мая по 3 июня переменная погода позволяла продвигаться вперед более или менее сносно. С 4 по 24 июня условия резко ухудшились. Снегопад, обычно редкий в Гренландии в конце июня, продолжался фактически беспрерывно. Бушевали сильные метели, тем более докучные, что ветер дул нам в лицо. 16 июня в лагере № 13 экспедиции пришлось оставить часть провианта и снаряжения, без которого можно было обойтись. Начиная с этого дня ежедневный рацион был уменьшен. От собак требовались значительные усилия, и, как было предусмотрено, двенадцать из них убили».

Вы прочитали: «Рацион был уменьшен», «Двенадцать из них убили». Двенадцать вместо двадцати восьми, как собирались, и это несмотря на то, что рацион был уменьшен лишь для нас, а не для собак!

Иначе говоря, мы перевезли около 165 килограммов, чтобы кормить лишних собак, ставших для нас бесполезными! Из-за этих 165 килограммов мы и были вынуждены 16 июня «оставить часть провианта и снаряжения, без которого можно было обойтись».

16 июня 1936 года, лагерь № 13.

4 ч 30 мин. Пробуждение. Палатка снаружи покрыта инеем. Идет густой снег, порывы бурана все сильнее. Из-за поземки снег пробирается во все щелочки. Под моей головой образовалась целая подушка, вдоль спального мешка — надув. Все в палатке покрыто снегом и инеем. Лишь только зажигаем примус, нас обдает потоками воды (снаружи всего минус 9°С). Все промокло.

С трудом одеваемся, чтобы выйти накормить собак, отобрать провиант и снаряжение, оставляемые здесь с целью облегчить нарты. Мы похожи на водолазов: капюшоны кухлянок накинуты на головы, шеи обмотаны мохнатыми полотенцами, рукава завязаны над перчатками, а штанины внизу стянуты шнурками, охватывая верхнюю часть мокасин. Лишь только мы выходим из палатки, на нас нападают тысячи яростных, воющих демонов; они толкают, колотят, кусают, их когтистые лапы рвут нас, хлещут, срывают очки. Они хотят нашей смерти, несомненно. Снег проникает всюду; вскоре по шее и вдоль спины струится вода. Спотыкаясь, ослепленные, полузадохшиеся, чуть не на четвереньках добираемся мы до почти невидимых нарт: из-под снега торчат лишь верхние концы их стоек. Собак не видно: засыпанные снегом, свернувшись калачиком, укрыв морды хвостами, они лежат в уютных и теплых норах, созданных теплом их тел. Я упираюсь в нарты; один из снежных холмиков трескается, и из него высовывается морда Арнатак с комками снега на носу и над глазами. Из отдушины струится густой пар, пахнущий псиной.

После четырех часов труда провиант и снаряжение рассортированы. Мы оставляем для себя рацион лишь на две недели (впрочем, они могут растянуться и на три). Паек собак не трогаем. Раздаем им все съедобное, и они выскакивают из своих нор, как чертики из табакерок. Вскоре животы у них набиты так, что волочатся по земле, как говорят эскимосы. Бросаем радиоприемник (весит двадцать пять килограммов и служит лишь для того, чтобы принимать сигналы времени для проверки хронометров, с помощью которых мы измеряем долготу), разборный каяк (весит тридцать килограммов, взят из соображений безопасности, на случай, если мы выйдем к берегу в глубине фьорда, окаймленного скалами), шипы для льда (обойдемся и без них), все канаты для лазания, кроме одного, два бидона керосина и многое другое. Из пустых ящиков соорудили укрытие и окрестили его «уборной» в честь деревянных будок, встречающихся в Булонском лесу, носящих то же название и предназначенных для того же. Не успели мы отвернуться, как Арнатак, выскользнув по обыкновению из упряжки, уже устроилась там.

К полудню возвращаемся в палатку, зажигаем оба примуса, так как керосина у нас много, хоть продавай. Вскоре в палатке плюс 32°С. Когда все высохло, мы располагаемся как можно удобнее в одних рубашках (в этом пирамидальном пространстве лишь четыре квадратных метра). Вскрыв ящики с продуктами, съедаем все сладости и лакомства, предназначенные для торжественных дат. Та же участь постигает коробки с сардинами и тунцом в масле и пакетики с айвовой пастой, сваренной матерью Робера Жессена. В каждом из них — бумажка с ласковыми словами, написанными ее рукой. Вот Робер открывает коробку, помеченную «30 июня» (а сегодня 16-е), и шепчет про себя: «Ну и пирушка! Ведь мы лопнем!» Лишь это нас беспокоит в палатке, дрожащей словно в истерике под нескончаемыми порывами ветра. Робер читает вслух записку матери: «Целую каждый пакетик, чтобы он принес вам нынче счастье, чтобы переход показался вам легче, небо — яснее, пеммикан — вкуснее, собаки — сильнее».

Пурге нет конца

«Собаки — сильнее…»

Пожелание высказано вовремя!

Они были как нельзя более и сильными и бодрыми. Но сейчас выдохлись, изнемогают от усталости, как и мы; их непрестанно грызет голод, как и нас.

16 июня, на двадцать первый день после отъезда из базового лагеря, мы не прошли и половины намеченного расстояния и чувствуем, что рвение собак иссякает.

17 июня, когда чуть-чуть прояснилось (мы подумали, что надолго), отряд был готов выступить в три часа, оставив кучу ящиков, мешков, и коробок. Но собаки ничего не хотели знать. Лишь немногие поднялись по нашему зову, большинство осталось лежать в своих норах, уткнув морду в хвост, искоса поглядывая на нас и надеясь, без сомнения, что в конце концов мы устанем от этой сидячей забастовки и, пошумев для приличия, оставим их в покое. Нам потребовалось больше получаса, чтобы сдвинуть нарты с мест; псы наконец поняли, что своего не добиться. Сначала окриками, потом ударами бича, действуя в случае надобности и его рукояткой, нам с трудом удалось вывести их из оцепенения, разместить кое-как перед нартами. Тогда они изменили тактику: от сидячей забастовки перешли к пассивному сопротивлению. Усевшись на задние лапы или же стоя, поджав хвосты, понурив головы, они делали вид, что не понимают приказаний. Несколько хорошо рассчитанных ударов бича заставили их занять привычные места, повернуться мордами на восток. Но этим все ограничилось. Натянув постромки, они повисли на них, словно рабочие, прислонившиеся для отдыха к стене, и не трогались с места.

Мы, четверо людей, общими усилиями сдвинули нарты. Собаки, почувствовав, что постромки ослабли, начали тянуть, двигаясь по колее, проделанной для них Жессеном, чья согнутая фигура временами исчезала во вновь поднявшейся пурге. Но через каждые двадцать метров собаки останавливались. Цирк — и какой цирк! — начинался снова. Когда, измученные вконец, мы разбили лагерь, пройдя за восемь часов утомительнейшей ходьбы лишь восемнадцать километров, пурга снова разыгралась вовсю, и тысячи демонов, воющих и злобных, наших старых знакомых, снова появились и напали на нас, впившись зубами, выпустив когти. Собаки, почуяв, что эта остановка — конец дневного перехода, улеглись, не ожидая приказа; мы еле успели выпрячь их, как они уже были занесены снегом и уютно устроились в нем.

Меньше чем в двадцати километрах — но для нас все равно что на луне — таились сокровища, превосходившие в нашем воображении все клады «Тысяча и одной ночи»…

После двух суток вынужденной неподвижности, в течение которых мы грезили о фантастических пиршествах, о жратве досыта, отряд снова двинулся в путь, несмотря на пургу, еще более изнуренный, еще более полный тревоги из-за того, что дни текли, число пройденных километров росло очень медленно, а выносливость собак катастрофически падала.

В этот день нам впервые пришлось впрячься вместе с собаками или толкать нарты сзади. Ни один из нас не представлял себе, что он способен на такие усилия. Человек думает порой, что достиг предела своих возможностей, но с удивлением, а иногда и с преклонением перед изумительным механизмом, каким является его тело, обнаруживает, что может достичь большего и что его силы еще далеко не исчерпаны.

Что касается меня, то к мышечным судорогам присоединялись спазмы желудка, измученного голодом. Мой живот непрерывно протестовал против дизентерии, вызванной пеммиканом. Резь в глазах служила предвестником офтальмии, снежной слепоты, которая впоследствии мучила меня много дней.

Каждые двадцать шагов, когда собаки останавливались, обессилев и не желая двигаться дальше, приходилось упираться в дугу нарт и, охватив ее обеими руками, делать рывок, чтобы приподнять нарты и толкнуть их, глубоко увязая в рыхлом снегу.

И вдобавок, хотя дыхания не хватало, а сердце билось неровными толчками и в ушах стоял гул реактивного самолета, нужно было, крича во всю глотку, направлять и подбодрять собак. Во всю глотку, чтобы они услышали, несмотря на рев пурги, особенно ощущаемый на уровне земли из-за того, что по их головам барабанили льдинки и снежинки, забивая уши. Ибо — вечное невезение! — ветер этим летом почти все время дул в сторону, обратную той, куда мы направлялись.

Но каждый раз мы все-таки продвигались десятка на два шагов: люди — согнувшись пополам, протянув руки и вцепившись ими в стойки нарт, низко опустив головы, проваливаясь в снег; собаки — совершенно засыпанные снегом, висящие на постромках, уронив головы, поджав хвосты. Лишь иногда сквозь метель смутно виднелись их спины и кончики ушей. Собаки останавливались, мы тоже. И комедия возобновлялась, все больше и больше смахивая на драму. Один раз после сделанного сильного рывка я уперся лбом в стойки нарт, утонув в снегу по колени, ослепленный тысячью огней, вспыхивавших в глазах, не способный ни думать, ни двигаться, и меня вырвало.

На каждой остановке (а их было очень много) несколько собак оставляли черные водянистые экскременты. Это, если не считать раздачи пеммикана в конце дневного перехода, был единственный момент, когда псы оживлялись. Они кидались лакать вонючую жидкость, прежде чем она уйдет в снег. От этого их носы и уши были вечно покрыты черноватой липкой массой.

Особенно плохо выглядел Туйук — живой скелет, несмотря на двойной рацион, который я иногда давал ему тайком. А у Итлувинака, одного из лучших вожаков наших упряжек, молодого трехлетнего пса, обнаружились признаки полного истощения. Ранее гордый своей силой и авторитетом, он вот уже несколько дней ходил, понурив голову и поджав хвост, как и остальные собаки. Во время особенно трудного перехода (чтобы освободить нарты из снежных тисков, нам пришлось несколько раз напрячь все усилия, так что боковые стойки сломались) я заметил, что Итлувинак через каждые десять шагов зарывается мордой в снег, так как передние лапы его не держат. Лишь когда нарты равнялись с ним, он медленно поднимался и, шатаясь, следовал за упряжкой. Несколько дней мы везли его на нартах, и он восстановил силы в достаточной степени, чтобы вновь занять свое место. Но, несмотря на все наши старания и заботы, он до самого конца экспедиции утратил резвость. Пришлось освободить его от работы, как и нескольких других собак, бывших в таком же состоянии. Они медленно шли за нами и добирались до лагеря уже после его разбивки. Кроме общего истощения у Итлувинака была большая гноящаяся рана на лапе. Жессен, будучи врачом, лечил его, как лечил бы любого из нас.

И вот в один прекрасный день, облачный и сырой, в начале июля — пятого числа — наш лагерь № 27, последний лагерь перед возвращением в «страну людей», был разбит поблизости от первых морен, на мягком льду, изборожденном трещинами. Вдали, на фоне черного угрюмого неба, мы могли различить горы Сермилика и вехи, указывавшие спуск к фьорду, где нас ожидали хижина и продовольствие. Унылый пейзаж, мертвая пустынная земля, еще более враждебная, чем пройденная нами никому не ведомая пустыня тысячи белых горизонтов, где мы перенесли столько страданий.

В 5 часов утра мы пустились в путь, несмотря на густой туман, в сопровождении уцелевших собак, к которым, как по волшебству, вернулась жизнерадостность. Через восемнадцать часов мы распахнули дверь хижины. Все собаки были с нами, кроме Итлувинака. На другой день, поднявшись вновь к лагерю, мы не смогли его найти, как ни звали, как ни искали.

Мы прибыли на восточный берег с восемнадцатью собаками из тридцати трех: двенадцать мы были вынуждены забить, Туто упал в трещину, Габель отстал в дороге, Итлувинак исчез. В последний день полуторагодовалый Туто (Карибу) упал в трещину. Мишель Перез спустился в нее, обвязанный канатом. Но Туто, вероятно, утонул, унесенный потоком, бурно струившимся по дну трещины. За несколько дней до этого мы потеряли Табеля. В течение суток этого пса все время рвало желчью. Мы выпрягли его и взяли на нарты. Придя в себя, он соскочил и стал жадно есть снег. Потом в какой-то момент отстал и не нагнал нас ни на привале, ни на следующий день. Итлувинак исчез, но, к большому нашему удивлению, мы обнаружили в лагере одну из собак, чье отсутствие прошло незамеченным. Вот что записано у меня в этот день в путевом журнале:

«8 июля 1936 г. Ибак, дрянной пес, умеющий сохранять самое невинное выражение морды, остался в лагере, вместо того чтобы спуститься с нами к фьорду. Когда мы вернулись, он был поперек себя толще. Ему удалось вскрыть ящик с пеммиканом, содержавший десять брикетов (мы хотели взять этот ящик, чтобы кормить трех ощенившихся собак). Каждый из них был завернут в фольгу; ящик был закрыт, а на крышке — большой камень. Как псу удалось добраться до пеммикана, несмотря на все эти препятствия? Ибак — собака дрянная, но отнюдь не глупая».

Поймать его было невозможно. Я потратил на это почти целый час, остальные успели давно уйти. Мне пришлось спуститься к хижине, оставив его на произвол судьбы. Возможно, он одичает. Для корма найдется достаточно дичи: полярные зайцы, снежные куропатки и другие птицы. А может быть, через несколько лет он издохнет от старости?

Когда я возвращался к хижине, меня охватило ощущение счастья. Ничего подобного я не испытывал уже давно. Собаки, кроме трех ощенившихся, были с нами во время этого рейда вверх; но когда я последним ушел со склада, оказалось, что собаки моей упряжки не последовали за другими, а поджидали меня. И мы сбежали по склону, словно кучка веселых товарищей. По пути нам попался водопад. Душ, настоящий душ! Холодная, но не ледяная вода… Прижимаюсь спиной к скале, почти выпрямившись; вода с шумом несется над моей головой.

Ору от радости. По другую сторону сверкающего водяного занавеса псы, сидя на задних лапах, с удивлением глядят на меня. Потом я обсыхаю под лучами солнца, усевшись на скале, высоко над фьордом и айсбергами, напротив ледника. Собаки обнюхивают меня, дабы удостовериться, что это странное белое существо, с которого капает вода, действительно их хозяин.

Три собаки

Вы уже знаете Арнатак. Ко времени нашей поездки ей исполнилось четыре года и она была матерью пятерых собак, которые находились в одной упряжке с нею. Довольно заурядная и ленивая, она была черно-белой масти. Когда на нее замахивались бичом, жалобно взвизгивала и притворялась, будто тянет изо всех сил. Но постромка Арнатак не была туго натянута, и если я, не останавливая нарт, дергал за нее, то почти не чувствовал сопротивления. Арнатак, как и Кранорсуак, питала ко мне безграничную, не знающую никаких скидок любовь, и за это я прощал ей многие нарушения дисциплины.

Но вы еще не знакомы с тремя другими собаками: Арнавик (Хорошая сука), Атеранги (Безымянная) и Сингарнак (Рыжая). Расскажу вам, о них. По-моему, эта история необычайна и удивительна.

В четверг 4 июня 1936 года, после девяти дней собственно перехода, на восемнадцатый день после того, как мы покинули последний населенный пункт и на шестьдесят первый день после моего отъезда из Парижа, мы убили первую собаку. Чтобы быть ближе к истине, следовало бы сказать: в этот день мы смирились с необходимостью убить первую собаку.

Если исходить из арифметических расчетов, положенных в основу экспедиции, то мы должны были умертвить уже четырех собак. За последние дни мы ясно замечали, что рвение большей части их ослабло. Наша поездка, несомненно, перестала казаться им прогулкой. Действительно, больше недели на белом горизонте, всегда одном и том же, неподвижном, монотонном, нельзя было различить, ни одной точки, могущей привлечь внимание.

Мы долго обсуждали вопрос, какую из собак принести в жертву. Каждый яростно защищал своих псов. Каждый начал питать к товарищам презрение, а затем и ненависть. Мы опомнились, поняв, что каковы бы ни были чувства, питаемые нами друг к другу, но если мы хотим, чтобы наша попытка завершилась успешно, то абсолютно необходимо прийти к согласию. И мы наконец договорились. Выбор пал на рыжую, злобную (она часто вносила в упряжку неразбериху) и ленивую собаку. Робер Жессен, поскольку он был врачом, взялся за это дело. Натянув между двумя столбиками парусиновый полог (чтобы остальные собаки не оказались свидетелями убийства, ведь мы были людьми чувствительными и остались ими), Робер безукоризненно выполнил свою миссию, выстрелив из пистолета в ухо собаке. Содрав с нее шкуру, мы разделили тушу на равные доли, и каждый из нас, набрав побольше мяса, понес раздавать его своей упряжке. Псы были сильно возбуждены — наступил обычный час кормежки — и хватали на лету куски мяса, как брикеты пеммикана. Но как только оно попадало в пасти, выражение их морд менялось. Разочарование было не меньше, чем если бы им бросали куски дерева. К этому чувству явно примешивалось отвращение: они выпускали мясо из зубов, роняли его на снег, поджимали хвосты, крутили носами и отбегали прочь. Лишь один Иоханси с большой неохотой проглотил несколько кусочков. Другие собаки, сделав несколько шагов, возвращались к своей доле и зарывали ее в снег. Впрочем, самки, за исключением Арнатак, когда неприятное чувство прошло, обнюхивали свежее мясо и делали вид, что откусывают, чуть дотрагиваясь зубами. На большее они в этот день не решились.

Мы собрали все мясо в мешок, привязали его к нартам, а в конце следующего дневного перехода роздали снова. Через несколько дней собаки, привыкнув к его виду и запаху (к тому же оно уже было с душком), проглотили свои порции, и после этого пеммикан вновь стал их постоянной пищей вплоть до того дня, когда мы были вынуждены убить очередного пса.

Самки первыми решились есть собачатину. Если бы я хотел приукрасить эту историю, то написал бы, что наши собаки, несмотря на голод, отказались от предложенного им свежего мяса потому, что оно было собачьим. Как было бы хорошо, если бы я мог утверждать: собаки, даже голодные, не едят друг друга! Нечто во вкусе добрых дикарей Жан-Жака Руссо, Бугенвиля и Дидро… К сожалению, это не так.

Прежде всего их удивил непривычный запах. Запах, а не вкус, ибо чувство вкуса, по-моему, у собак мало развито (любое мясо, если оно с душком, охотно поедается ездовыми собаками). Если бы им дали крольчатину, результат был бы таким же. Помнится, лучшая моя собака, старый Палази, когда я привез ее во Францию, отворачивалась от телятины, хотя я нарочно не давал ей ничего другого.

Вильяльмур Стефансон рассказывает, как он купил упряжку в местности, где собак кормили исключительно пресноводной рыбой. Добравшись до морского берега, они отказались от тюленьего мяса. Стефансон дал ему полежать несколько дней, пока оно не начало портиться. Он поставил интересный опыт, чтобы решить эту проблему. Вот что он пишет: «Опыт ставился в «лабораторных условиях». Собак привязали, каждую отдельно. Ежедневно им давали по миске свежей воды. Рядом с миской клали по куску волчатины, который оставался там в течение всего дня. Вечером мы мясо убирали и уничтожали, так как не хотели давать ему тухнуть, ибо желали выяснить, сколько времени собаки будут довольствоваться одной водой, прежде чем согласятся есть свежее волчье мясо, пропитанное волчьим запахом. На второй неделе пять из шести псов друг за другом приступили к еде, но шестой не дотронулся до мяса и через две недели. Он был самым старым в упряжке, а потому и самым консервативным».

Дни шли. Погода по-прежнему стояла скверная. Мы запаздывали с завершением маршрута все больше и больше. Многие отрезки пути были пройдены трижды: мы не разбирали палатку, клали на нарты лишь половину груза, отвозили его как можно дальше, возвращались налегке, затем укладывали палатку и вновь отправлялись с нею и оставшимся грузом к складу, где разбивали очередной лагерь. Стало очевидно, что нельзя ориентироваться только на время и ограничиваться десятичасовой ходьбой. Было решено останавливаться, только пройдя десять километров, а они из-за перевозки груза по частям иногда превращались в тридцать. Самый долгий переход занял двадцать девять часов, в течение которых мы фактически продвинулись вперед лишь на десять километров. Но порой после двухчасового (а то и меньшего) невероятного напряжения мы бывали вынуждены сдаться и ставить палатку всего в нескольких километрах от предыдущего лагеря. Когда, нагрузив нарты и готовые тронуться в путь, мы обходили собак, понукая их подняться, они не хотели вставать.

Тогда-то и началась необыкновенная история, о которой я расскажу.

Представьте себе, как мы были удивлены и вконец поражены, когда убедились, что день изо дня, лишь только мы начинали утреннюю возню в палатке, три собаки выскакивали из своих снежных берлог, встряхивались, тявкали и порывались тянуть постромки, между тем как все остальные продолжали лежать, свернувшись клубком, в своих норах, укрытые от пурги, и вставали в последнюю минуту с великой неохотой, из боязни, что бич засвищет над головой. А когда мы наваливались на нарты и один из нас шел вперед прокладывать путь на лыжах или без них в зависимости от характера снежного покрова, все три эти собаки натягивали постромки изо всех сил, стараясь сдвинуть нарты с места, и рвались вперед.

Вскоре стало очевидно, что все три — щенные. Было ли их нетерпение результатом беременности?

После этого открытия у нас появился лишний повод для беспокойства: что мы будем делать, если они ощенятся в дороге во время метели, за несколько недель до прибытия на западный берег, являвшийся целью экспедиции? Ни одному из нас, думаю, не приходило в голову единственное разумное решение: уничтожить щенят, чтобы их матери могли продолжать до конца путь с нами. Мы обсуждали, нельзя ли сделать на нартах подобие укрытия, где, защищенные от ветра, они могли бы кормить свои выводки. Ни разу мужество им не изменило, даже в последние дни путешествия, когда отяжелевшее брюхо делало лень вполне оправданной, они всегда вставали первыми, тявкали, чтобы подбодрить остальных собак и нас самих, и тянули постромки, словно это была увеселительная прогулка. Всякий раз, когда было возможно, мы давали каждой из них двойную порцию еды и старались по окончании перехода накормить их первыми, чтобы они могли больше поспать.

В понедельник 6 июля «путь на Голгофу» наших собак, а также наш собственный закончился. Накануне вечером мы впервые за сорок пять дней поставили палатку не на льду или на снегу; это было нечто вроде оазиса — плоская песчаная площадка, окруженная моренными валунами, где наши нарты остановились, отныне ненужные. За ночь я несколько раз просыпался и выходил, чтобы насладиться необычайным ощущением ходьбы по твердой земле. Распряженные собаки вскакивали, когда я выходил, и ластились ко мне; первыми подбегали трое щенных. Я восхищался ими и был бесконечно им признателен: благодаря их мужеству и бодрости мы добрались до цели. А ведь мы наверняка не знали бы, что делать, если бы они ощенились в пути.

На другой день, после приготовлений, занявших пять часов, мы покинули в тумане «пустыню тысячи белых горизонтов», чтобы спуститься в «страну людей». Собаки бежали вслед за нами или опережали нас, скача по камням. От вида песка, гор, водопадов, от запаха мокрой земли и свежей травы их вновь обуяла радость жизни. Они задерживались на краю всех луж и жадно лакали ледяную воду, ведь почти два месяца у них не было ничего, кроме снега, чтобы утолить страшную жажду, вызываемую пеммиканом.

Внутри фьорда нас ожидала хижина (это была хижина, в которой зимовала британская экспедиция 1930 года во главе с Джино Уоткинсом. Предусмотрев свое прибытие, мы забросили туда в течение зимы продукты для себя и собак). Мы распахнули дверь и сразу же вскрыли ящики с продовольствием. Сначала мы роздали собакам очень много вяленой рыбы, затем устроили для себя первое настоящее пиршество — пиршество на датский манер: суп из говядины; консервированная говядина, которую в те времена шутливо называли обезьяньим мясом; рис; овсяная каша с огромным количеством сахара и молока; шоколад в плитках. Наполнив желудки, мы привели себя в порядок и вышли навестить собак, которые, тоже наевшись до отвала, спали вокруг хижины, впервые за долгое время вытянувшись во весь рост и разбросав лапы. Потом мы кинули жребий, кому где спать, и улеглись без долгих размышлений.

Несмотря на возбуждение, мы сразу же заснули долгим, благодатным сном без всяких сновидений, сном, о котором так мечтали. Мы больше не становились в тупик перед возникающими проблемами, нам больше не нужно было принимать никаких решений. Мы могли есть и спать, не думая ни о чем, и наши собаки тоже. Надо было лишь спокойно дожидаться нашего друга Ямези, эскимоса-спасателя. Он должен был взять нас на свой умиак и отвезти в наш конечный пункт — поселок Тассидак, откуда мы уехали одиннадцать месяцев назад, когда Шарко взял нас на борт своего «Пуркуа па?».

Я проснулся лишь в десять вечера, проспав много часов. Сначала — ни малейшего представления ни о том, где я, ни о том, в каких нахожусь обстоятельствах. Мало-помалу возвращаюсь из небытия и вижу сначала одежду, развешанную на натянутых между гвоздями веревках, затем друзей, лежащих, как и я, на спальных мешках, брошенных на солому, взятую из упаковочных ящиков. Вслед за тем какое-то странное, неясное ощущение, какое трудно описать. Открываю глаза, прислушиваюсь. Тихо, только ветер посвистывает в щелях. Встаю и выхожу в чем мать родила. Над влажной землей поднимается легкий парок, под ногами мокрая трава. Во фьорде видны величественные силуэты нескольких айсбергов, ослепительно белых на серебристо-сером фоне моря. Почему я проснулся, словно от толчка? Собаки все на месте, в тех же расслабленных позах, в каких мы оставили их за несколько часов до того. И между тем чувствую: что-то произошло.

Собираюсь вернуться в хижину, и мой взгляд падает на одну из собак: она лежит свернувшись калачиком и не спит, потом поднимает голову и смотрит на меня. По шерсти узнаю Арнавик, похудевшую и кормящую пятерых щенят. Она улыбается мне глазами и ушами.

Чтобы защитить ее от остальных псов (мало ли что может случиться, а эти щенята понадобятся мне в будущем году), мы водворяем Арнавик с потомством в хижине и устраиваем ее поудобнее в углу. Она не противится. Каждый раз, когда мы берем одного из ее отпрысков, она нетерпеливо повизгивает, но не вскакивает, слишком занятая облизыванием и кормлением остальных, уже вцепившихся в ее соски.

Через некоторое время, около двух часов дня, снова просыпаюсь и спрыгиваю со своего ложа. За стеной какая-то возня, топот лап, приглушенное рычание. В таких случаях надо всегда выглядывать наружу, все ли в порядке. Собака может быть тяжело ранена или даже убита во время драки. Может случиться и такая беда, какая постигла в этом году одного из наших гренландских друзей. Собаки разбудили его лаем, но он поленился встать. Утром ему пришлось рвать на себе волосы, когда он обнаружил, что причиной гвалта был визит двух медведей: пока он спал, они сожрали весь запас продуктов на его складе. Собаки с упоением рылись в мусорной куче, оставленной за хижиной британской экспедицией: жестянки, проволока, старые аккумуляторы. Инаро, нахлобучив на голову ржавую банку, улепетывал с места схватки, припадая на одну лапу.

Продрогнув, ведь на мне ничего нет, спешу вернуться. Но прежде чем закрыть за собой дверь, услышал под хижиной писк. Став на корточки, заглядываю туда: Атеранги в свою очередь ощенилась! Щенят не видно.

В течение дня, воспользовавшись тем, что Атеранги вылезла из своего логова в поисках пищи, мы заманиваем ее в хижину. Тогда Мишелю удается залезть в подполье и с помощью лыжной палки поймать одного щенка, а, чтобы вытащить остальных, Кнуд мастерит сачок из бамбукового удилища. Их четверо, черные с белыми лапками.

Но их мать волнуется, перетаскивает малышей из угла в угол. Успокаивается лишь тогда, когда в самом темном закутке, между пустыми ящиками, мы устраиваем ей настоящее логово. Что касается Арнавик, лежащей у двери в кухню, она, нисколько не стесняясь, с гордостью выставляет свое потомство напоказ. Хотя ее весьма интересует и наше хождение взад и вперед, и буча, время от времени затеваемая за порогом ее сородичами, она благоразумно остается на месте и лишь поворачивается с боку на бок.

В девять часов вечера оказывается, что Сингарнак в свою очередь щенится в расщелине между камнями. При моем приближении Тиоралак (Снежный воробей) и Трофаст щерятся и рычат. Они добросовестно стоят на карауле. Я заговариваю с ними, ласкаю и всячески доказываю свои добрые намерения, прежде чем они позволяют мне просунуть голову в пещерку. Сингарнак не обращает на меня внимания, слишком занятая делом: облизывает троих щенят, таких же рыжих, как и она.

Ожидали ли все они — Арнавик, Атеранги и Сингарнак — дня выхода на твердую землю, чтобы ощениться? По этой ли причине они одни были так усердны и нетерпеливы? Совпадение? Не думаю. Скорее, удивительный материнский инстинкт.