Воспользуемся методом «опорных символов» донецкого учителя В. Шаталина. Начертим две параллельные линии, а еще лучше — луча, расчленим их четырьмя вертикалями: получится пять клеточек. Первую и последнюю оставим пустыми, позже объясним — почему, во второй нарисуем человека с мотыгой, в третьей — человека с сохой, влекомой лошадью, в четвертой — человека на тракторе с плугом. Вот и все. Остается прокомментировать.
Мы нарисовали иллюстрацию к мысли Маркса, согласно которой разные экономические эпохи отличаются одна от другой не тем, что люди производят (все три работника производят от века насущный хлеб), а тем, как они производят, с помощью каких средств труда. То есть мы нарисовали три качественно различных, исторически сменивших друг друга типа производительных сил, три способа производства, воочию убедились, что различать их можно прямо и непосредственно, не прибегая к каким‑либо дополнительным, косвенным определениям (таким, как отношения собственности, господства–подчинения и т. д.). Это чрезвычайно важно, чтобы здание теории оказалось логически стройным, исключающем такие скользкие дефиниции, как «неразрывное единство производительных сил и производственных отношений», и полностью согласуется с содержащимся в «Капитале» утверждением Маркса, имеющим принципиальный методологический смысл: «То обстоятельство, что производство… осуществляется для капиталиста и под его контролем, нисколько не изменяет общей природы этого производства». (Соч., т. 23, с. 188). Кто бы ни был распорядителем средств производства: некое частное лицо, коллектив или государство, — производство, изображенное во второй нашей клеточке, то есть на первой картинке, — это рабское производство, на второй — феодальное, на третье — индустриальное.
Столь же очевидно и то, что мы изобразили разные исторические типы работников — представителей разных, сменивших друг друга на арене истории классов, остающихся самими собой совершенно независимо от того, кто ими правил и был собственником средств производства. Тракторист? например, может работать по найму у частного предпринимателя, у кооператива или у государства, может оказаться арендатором или владельцем земли и трактора, может быть свободным и полноправным членом общества, даже законодателем, а может — невольником, лишенным элементарных прав; но в качестве тракториста этот человек — рабочий, и точно так же человек на второй картинке — крестьянин, не первой — раб. Раб — даже если никакого «рабовладельца» нет, точнее, если этим «рабовладельцем» является не человек с мечом и бичом, а племя, к которому принадлежит сам работник.
Учение о формациях, то есть представление о том, что историческое развитие образует ряд закономерно возникающих форм, состояний общества, различающихся способами материального и духовного производства, особенностями устройства всей социальной жизни, было великой гипотезой Маркса и Энгельса, не получившей, однако же, строгого доказательства и поэтому выродившейся в квазинаучную идеологическую доктрину.
Нам было несложно изобразить разные способы производства, поскольку мы знаем: труд — не «целесообразная деятельность» вообще, а уникально человеческий способ деятельности, существующий в определенной исторической форме. Труд — это опредмечивание того или иного образа (информации, знания) с помощью той или иной энергии и орудий. А производство? Тоже: опредмечивание того или иного образа с помощью… и так далее. Со времен неолитической революции, перехода от присваивающей к собственно производительной экономике «труд» и «производство» — синонимы.
Виды производства очень разнообразны, но их принадлежность к тому или иному историческому типу труда, способу производства выражена очень определенно. В производствах, нарисованных на наших картинках, используются разные энергетические источники, реализуются — это не нарисуешь, но догадаться несложно — разные типы знаний, различные функции трех работников. Мускульная сила первого — единственный энергетический источник производственного процесса, сам человек тут — тягло, сам = живое орудие. На третьей картинке человек тоже расходует мускульную энергию, однако лишь для того, чтобы передать команду от мозга к орудию, а не двигать само орудие; человек теперь, образно говоря, не живое орудие, а живой блок управления. Зная все это, то есть представив труд как определенный тип, образ материального производства, как определенную историческую технологию , мы и нарисовали наиболее характерные, символизирующие данное историческое производство орудия.
Но Маркс мыслил труд и производство иначе. В «Капитале», образно охарактеризовав производство как процесс обмена веществ между обществом и природой, Маркс пишет: «Простые моменты процесса труда следующие: целесообразная деятельность, или самый труд, предмет труда и средства труда». (Соч., т. 23, с. 180)
В этой формуле «процесс труда» (то есть производство) и «самый труд» не синонимы. Труд здесь мыслится как расходование человеческой силы в течение некоторого времени — целесообразная «деятельность вообще». Это вполне логично, если считать труд началом начал и причиной причин, но совсем не логично, если за начало принимать отчуждение и, следовательно, полагать трудом лишь деятельность по искусственному, социальному образу: опредмечиванию знания с помощью той или иной энергии и орудий — производство.
Но если мыслить труд «деятельностью вообще», не производством, а одним из его «простых моментов», то нарисованные нами фигуры окажутся совершенно неразличимыми: и первый, и второй, и третий работник расходуют мускульную энергию, занимаются целесообразной деятельностью. Труд предстает нам неким «абстрактным трудом», образа не имеющим. Конкретность, образ ему придают предмет труда (но это отраслевая, а не историческая конкретность) и средства труда, орудия. Вопрос в том, «как производят», редуцируется к вопросу: «с помощью каких орудий труда».
Однако средства производства бесконечно разнообразны. Рядом с землепашцем с сохой и лошадью существовал, например, гончар, приводивший орудие в действие силой собственных мышц, а рядом с трактористом, возможно, работает подсобник с мотыгой. Это не имеет значения, если рассматривать исторический тип общественного труда–производства в целом, идти от целого к анализу его частных форм. Но если понимать труд абстрактно, то есть об определенности целого остается только гадать, пытаясь сложить целое из фрагментов, не имея общего плана, или анализируя огромную совокупность орудий, дабы обнаружить нечто типичное, характерное для той или иной эпохи.
Иногда это, пусть и нестрого, но все‑таки удается: так Маркс выделяет «крупное машинное производство» как коррелят эпохи капитализма. В большинстве случаев для различения способов производства приходится прибегать ко всякого рода ухищрениям и манипуляциям: отличать экономические эпохи одну от другой не «тем, как производят», то есть каким способом, образом, а тем, например, кто является собственником средств производства… Пожалуй, можно не продолжать: вдумчивый читатель и сам теперь без труда разберется, каким научно–диалектическим образом «способ производства» оказался наиболее прогрессивным в одних странах, а само производство совсем в других.
Не менее прискорбную роль смещение начала детерминации исторического процесса от «отчуждения» к «труду» сыграло в наших представлениях о социальных классах.
Мы нарисовали трех технологических робинзонов. Но труд не бывает робинзонадой, он всегда и изначально обществен, любой индивидуальный труд вторичен по отношению к общественному труду–производству, является его частной формой. Поэтому, если в клеточку к трактористу пририсовать человека с мотыгой, то мы, видимо, догадаемся, что это не раб, а подсобник, то есть такой же рабочий, хотя и более низкой квалификации, либо — крайности сходятся — наш отдыхающий современник–дачник.
Общественная природа труда не вполне очевидна на первой нашей картинке, поскольку индивидуальная, частная форма труда здесь в значительной степени совпадает с общественной (труд слабо социализирован, работник универсален). На третьей — резко не совпадает. Трактористу кто‑то должен был сделать трактор; поэтому для полноты картины надо пририсовать в эту клеточку еще хотя бы одного человека, стоящего у станка. Кто‑то должен был этот трактор, а также станок придумать: придется пририсовать человека, стоящего у кульмана; наконец, еще одного, сидящего за столом у селектора, координирующего — иначе тоже ничего не получится — действия остальных.
Работники на тракторе и у станка заняты разным делом: один пашет поле, другой вытачивает деталь. Это отраслевое и профессиональное разделение общественного труда. Подобные разделения чрезвычайно многообразны и несомненно значимы; тем не менее и тракториста и токаря мы можем объединить в одну группу. Они — рабочие, то есть люди, овеществляющие определенное знание, производящие вещи. Но вот человек у кульмана производит нечто иное: не вещь непосредственно, а лишь образ вещи — информацию, знание. Наконец, человек у селектора, который тоже участвует в общественном производстве и чья функция в нем равно и абсолютна необходима, делает нечто третье: управляет людьми.
Подчеркнем: все наши работники думают и расходуют энергию, силу, поэтому разделить их труд на «умственный» и «физический» невозможно. Чтобы разделить, надо различить, измерить. Как? В каких единицах? В джоулях? В калориях? В битах? Но мозг шофера или инспектора ГАИ обрабатывает за смену не меньше информации, чем мозг ученого, а оператор на химзаводе, страдающий от профессионального заболевания — гиподинамии, затрачивает не больше физических сил, нежели директор завода. Однако если мы попытаемся как‑то классифицировать перечисленные фигуры — так, чтобы наша классификация была социально значимой, то в одну группу нам придется объединить тракториста, шофера, станочника, оператора, в другую — конструктора и ученого, в третью — директора завода и автоинспектора. И суть тут не в том, что одни являются якобы работниками «физического», а другие «умственного» труда. Это предрассудок, поверив в который, мы должны были бы считать самыми типичными представителями рабочего класса скульпторов и солистов балета. Суть — в различии функций этих работников в общественном производстве. В том, что одни опредмечивают, утилизируют знания, другие это знание производят, создают не утилитарные предметы, а их модели, идеи, образы, а третьи осуществляют власть. При этом, заметим, мы можем абстрагироваться от многих вопросов, например, вообще не знать и не думать, кто наделил человека у селектора властью, кто он: собственник предприятия или такой же наемный работник как токарь, назначен ли он «сверху» или же избран «снизу». Неважно? Нет, чрезвычайно важно. Но ничего не меняет в характере, типе общественного разделения труда, присущего данному способу производства.
Объединив участников производства в группы, выполняющие в нем разные функции, мы проиллюстрировали идею, являющуюся принципиально марксистской: «В основе разделения общества на классы лежит закон разделения труда». «Разделение труда делает возможным — и более того: действительным, что духовная и материальная деятельность… выпадает на долю различных индивидов» (Соч., т. 3, с. 31) Идея логична; другое дело, что если полагать труд целесообразной «деятельностью вообще», то решительно непонятны критерии его разделения. Это и заводит верную мысль в тупик. Например, если делить труд на умственный и физический, то в любом обществе классов должно быть два: бессильные мыслители и бездумные исполнители. Однако неясно, почему, скажем, ремесленник — это работник физического труда, а опричник — умственного? И какой из «двух классов» нашего советского общества — рабочие или крестьяне–колхозники — занимаются физическим трудом, какой — умственным?
Выйти из нелепого положения догматикам временно помогает та разновидность умственного труда, которую в просторечье зовут ловкостью рук: в основе разделения общества на классы оказывается уже не само разделение труда, а одно из его возможных следствий — различное отношение к собственности. Одни обладают собственностью, то есть средствами производства, а поэтому являются управляющими, хозяевами, эксплуататорами, другие нет, а поэтому являются эксплуатируемыми работниками. Так разделение труда на физический и умственный превращается в разделение на трудящихся и бездельников, бедных и богатых, угнетенных и угнетателей. А при таком раскладе, что им остается делать, как не бороться друг с другом?
К сожалению, рудименты показанных представлений сохранились и по сегодняшний день — в антиинтеллигентности, обскурантизме классовой демагогии, подчас становящейся крайне взрывоопасной. Поэтому, не откладывая до более подробного рассмотрения, подчеркнем. В основе разделения общества на социальные классы лежит функциональное разделение общественного труда, в каждую эпоху различное, обусловленное особенностями самого исторического типа, способа труда–производства. Разделение труда по определению есть сотрудничество. Поэтому, перефразируя общеизвестное марксистско–ленинское утверждение, мы можем сказать: классовое сотрудничество абсолютно, классовая борьба относительна, она играет роль регулятора условий сотрудничества и далеко не всегда является доминантой отношений между людьми, включенными в сложную систему общественных отношений — этнических, демографических, политических, идеологических и тому подобных.