Только по дороге в Черновицы Дарка поняла, почему Веренчанка выглядит совершенно иначе, чем три недели назад.
Во-первых, три недели назад, на рождество, здесь был Данко. Правда, они редко встречались, встречи эти приносили ей больше страданий, чем радости, но все-таки он был здесь. Дышал тем же воздухом. Можно было выбежать в деревенскую лавочку за перцем и случайно встретить Данка. Всегда была надежда. А на этот раз пустота. Пустота в сердце, пустота в селе.
Во-вторых, три недели назад здесь еще была Орыська. В их отношениях не осталось прежней сердечности и непосредственности, но все же это единственное существо (кроме родных), с которым Дарка проводила в Веренчанке больше всего времени. Теперь Орыська в Гицах, а Данко не приехал. Он готовился к очередному выступлению (опять, наверное, репетиции с Лучикой).
Кроме того, три недели назад в селе еще не было разговоров о свекле. Три недели назад у людей еще теплилась надежда, что от них по крайней мере не потребуют денег за минеральные удобрения и семена.
Теперь Дарка увидела Веренчанку с черного хода. Оказалось, что Веренчанка — это не только сверкающая елка, бабуся, синий свитер, коньки, сестренка, похожая на ангелочка…
Все приятные вещи принадлежали старой, возможно даже — неповторимой Веренчанке. С черного хода Дарка увидела бледных детей со вздутыми животиками, с синяками под глазами, голых буквально до пупа (в январе!). Они выбегали из хат и кричали ей, как ругательство: «Дайте бульбы!» Это не означало, что они просят картошки, это было организованное проявление обиды и презрения к тем, у кого картошки было в достатке.
Слово «картошка», или, как говорят в Веренчанке, «бульба», из незначительного, не очень почтенного (не то что слово «пшеница»), серенького стало необычайно важным, необходимым. Картошка, прежде существовавшая для Дарки только в очищенном, сваренном виде, на тарелке, под соусом или политая маслом, теперь выросла в жизненную проблему. Село голодало потому, что не хватало картошки. Веренчанцы мечтали на полученные за свеклу деньги кормиться покупным белым хлебом и хоть одну зиму обойтись без картошки, а она за это вон как отомстила селу. Из-за недостатка картошки многие перестали откармливать свиней, продавали кур. Дарка знала, что у них в погребе полно картошки. Это позволяло чувствовать себя в безопасности, но лишало морального удовлетворения. Казалось, все слышанные на собраниях кружка самообразования высокопарные слова о любви и работе для народа сводятся к нулю, улетучиваются, как камфара, оттого, что дома полный погреб картошки, в то время как село (а ведь это и есть народ!) терпит такую нужду.
Люди, как это всегда бывает, забыли, что папа отговаривал их от контрактов, даже спорил по этому поводу с Локуицей, и теперь открыто ворчали на учителя за то, что он не предупредил их. Крестьяне говорили, что у Поповичей погреба ломятся от картошки, а люди должны «пропадать» на свекле.
Папа, хотя и уговаривал маму не принимать близко к сердцу эти обидные, несправедливые упреки, сам тяжело переносил их. Он прямо таял на глазах. Бабушка ходила за ним с какими-то снадобьями, он отмахивался от нее или выпивал, если она не отставала, но результатов не видно было.
Дарка думала, что папу мучает не только проблема картошки. У него, верно, неприятности по службе, которые он скрывает от мамы.
Домнул Локуица совсем пожелтел. Он не похудел от переживаний, как это бывает с другими людьми, только его здоровое, лоснящееся, как маслина, лицо сделалось желтым, словно тыква.
Дело в том, что село относится к нему теперь крайне враждебно, ведь он фактически (сознательно или бессознательно — никто не хочет разбираться в этом) обманул народ и навлек на него несчастье. По приказу сигуранцы начальство уволило домнула Локуицу с работы за то, что он поддерживает «большевизированное население». Не исключен и арест.
Три недели назад он приходил к Поповичам огородами, чтобы не вызвать подозрения сигуранцы. Сегодня он также пришел крадучись. Как-никак, а отец пока на государственной службе.
Локуица не разделся, хотя в комнате было тепло, только положил себе на колени шапку-молдаванку и сразу же начал сокрушаться:
— Фу… фу… Господи, господи!..
Папа, как хозяин дома, старался развлечь его, но это ему удавалось с трудом. Папа просто не знал, что сказать товарищу. Вместо отца сказала бабушка:
— А вы не горюйте, Локуица, не горюйте. Случись у нас такое несчастье, это дело другое… сразу аминь. А вы все-таки румын. Поедете к себе в регат, дадите бакшиш кому следует и, помяните мое слово, еще до конца года получите должность… О Веренчанке не плачьте… здесь такая слякоть да малярия, сами знаете… Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло… Вспомните еще мои слова. Скажете: «Правильно мне старуха говорила».
— Верно, Траян, верно, — поддакивал отец, благодарный бабусе за то, что выручила его.
Но домнул Локуица только качал большой головой, напоминая лошадь, которой что-то заползло в ухо.
— То-то и есть: куплю сигуранцу, куплю должность, куплю судью, куплю справку в больнице для умалишенных, что я болен, куплю диплом зубного врача… Куплю!.. Взятка! Всемогущая взятка! То-то и есть, что в нашем государстве все продажно… Понимаете, я, как сказала ваша мать, «все-таки румын», и это меня не только обижает, но причиняет мне боль… Боль! Я страдаю от этого… Вы нас считаете оккупантами, и вам, как это ни парадоксально, морально много легче, нежели таким, как я. В вашем терпении есть какая-то надежда, какое-то благородное злорадство: «Чем хуже, тем лучше». И это верно… А что я могу сказать? Вы мне скажете — режим. Да, режим, но… этот режим деморализует народ… искажает понятия честности, справедливости, истины. Ведь эти люди — часть моего народа. Мне больно, когда я вижу, что здесь вор на воре едет, вором погоняет… Меня ни капельки не радует, что за взятку я могу, как говорят, «купить родную мать»… Здесь надо думать о другом… Надо что-то делать, — он понизил голос, — чтобы народ не терял своих сил… Это говорит вам Локуица, румын из Штефанешти. Вы знаете, Микола, я не поеду в деревню.
— Почему? — спросил папа.
«Почему?» — спросила Дарка глазами.
— В деревне, такой, какова она сейчас… все в боярских клещах. Ничего не придумаешь. Я хочу устроиться где-нибудь в городе… Город — это нечто другое. Это говорит вам Локуица. Все перемены идут из города, и я думаю, что и сюда они придут из города… Надо думать… думать и что-то предпринимать, делать. А?
Отец не поддакивал. Может быть, ему казалось, что его товарищ в лучшем положении, чем он.
— Да, надо что-то предпринимать, — Локуица положил на стол крепко сжатый кулак.
Он даже не ударил кулаком по столу, но Дарке достаточно было взглянуть на губы своего учителя, чтобы понять — этот спокойный человек, которого у них дома называли «ходячей добротой», принял важное решение.
«Надо что-то предпринимать». За этими словами последует действие. Дарка не знала, какое именно, но ей казалось, что если бы домнула Локуицу сейчас заковать в кандалы, заткнуть ему рот и бросить в тюрьму, все равно его замысел претворится в действие.
Дарка взглянула на папу. Он, склонив голову, смотрел прямо перед собой, и по выражению его глаз можно было догадаться, что он ничего не видит.
Возможно, она ошибается, но ей почему-то кажется, что папа уже не так решителен, как Локуица. Может быть, он принадлежит к людям, способным гореть только в молодости. Дарка сделала шаг вперед и положила руку папе на плечо, словно беря его под защиту. Ей хотелось любым способом дать понять своему учителю, что она дочь своего отца и сумеет выручить его даже в самый трудный час.
У Подгорских тоже неприятности, но только по другому поводу. Здесь прежде всего сокрушается матушка, Орыськина мама, женщина высокого роста, с огромными глазами и золотыми кольцами в ушах, зимой и летом одетая в черное. Из-за этой проклятой истории со свеклой уменьшились требы, а расходы Подгорских возросли. Свадьба и приданое Софийки поглотили массу денег. Теперь надо посылать Орыське; между нами говоря, надо посылать и Софии, муж которой еще не получает и неизвестно когда получит жалованье. А откуда взять денег, если люди, словно сговорившись, стали давать за требы только половину? А начни торговаться, тебе сразу такую мораль прочитают, что кровь стынет в жилах! Локуица их обманул, а ты, отец духовный, терпи из-за этого!
У одних Данилюков, кажется, все без перемен. Отец Данка признавал только один принцип: «Амт ист амт, унд ди регирунг вайст, вас зи тут». Так охарактеризовал отца Данка папа. Дарка спросила себя: неужели взрослый Данко будет таким же? «О нет, — кричало что-то внутри у Дарки, — у Данка богатая, солнечная, впечатлительная душа. Каких вершин мог бы он достигнуть, — мечтает она по-матерински, — если бы его окружала другая действительность, не та, в которой бродим мы все!..»
Дарка и мама после злосчастного происшествия с двойками сблизились и жили теперь почти как две подружки. Отец (позабыв директорский совет намылить Дарке голову) откровенно считал ее жертвой произвола Мигалаке. И все же пребывание дома на сей раз тяготило Дарку.
Как-то от скуки Дарка стала рыться в шкафу с бельем и наткнулась на коробочку с лентами. Открыла ее и залюбовалась: лежали тут рулончики синих, розовых, красных, белых, золотистых лент. Дарке пришло в голову подарить две из них своей бывшей подруге Санде, дочери Ивана Василева. Правда, ленты могли подождать, пока вырастет Славочка, но Дарке захотелось сделать Санде приятное. Это помогло бы ей уехать из Веренчанки с более легким сердцем. Увезти с собой хоть одно светлое воспоминание из села туда, на «станцию».
Дарка выбрала две самые красивые ленты — ярко-розовую и ярко-синюю.
Санда была только на год старше Дарки, но два года уже ходила на выданье, а теперь после рождества поджидала сватов. Сватов Санда ждала от двоих, и это больше всего удивляло Дарку.
— А за кого ты хочешь выйти замуж?
— За того, кто скорее сватов зашлет…
— А все-таки — кто тебе милее?..
— Ни один…
— А все-таки?
— Тот, кто мне нравится, кого люблю, не возьмет меня.
— Почему?
— Он возьмет богачку…
Дарка стыдилась при всех дарить Санде ленты. Она позвала ее в сени, где прятались от мороза куры, и вынула из кармана пальто пакет.
— Это тебе, Санда…
Та неуверенно протянула руку, словно колеблясь, не отдернуть ли ее.
— А ты? Тебе уже не надо?
Дарка объяснила, что в городе в ее возрасте уже не носят такие яркие ленты.
Санда с минуту посмотрела на ленты, потом неторопливо спрятала их за пазуху. Эффект был совсем не тот, какого ожидала Дарка.
— Будь здорова, Санда!
— Подожди… Я хотела спросить тебя… твоя мама не может дать нам немного бульбы?.. Я бы весной отработала у вас в огороде… Поговори с мамой, а?
— Хорошо, — ответила Дарка, совсем сбитая с толку этой просьбой.
То, что должно было сделать пребывание в Веренчанке приятным, сделало его совсем нестерпимым. Гнетущий осадок от встречи с Сандой теперь мешал Дарке при каждом воспоминании о селе.
И хотя папа предупреждал директора, что, возможно, Дарка на недельку задержится дома, она настояла на том, чтобы уехать из дома вовремя.
Когда Дарка села в вагон, она почувствовала, что отъезд из Веренчанки принес ей облегчение.
* * *
Хозяйка, резавшая свеклу, так и застыла от удивления, увидев на пороге кухни Дарку на пять-шесть дней раньше условленного срока. Впрочем, постоянно обучавшая всех хорошему поведению, пани Дутка сама, несомненно, была «хорошо воспитана» и тотчас сменила удивление на радость:
— Кого я вижу! Кого я вижу! А мы вас ждали через недельку.
Хозяйка наскоро вытерла о передничек мокрые руки, чтобы поздороваться с Даркой. У девушки от весеннего ветра загорели румяные щечки и на носу появилось несколько дерзких веснушек.
— Я уже больше не могла выдержать дома. Мама, бабушка и папа — все уговаривали меня: «Побудь еще!., побудь еще», а я не могла!.. Мамочка? Спасибо, как всегда… целый день кружится вокруг Славочки. Та теперь капризничает… Бабушка говорит, что это у нее зубки режутся…
Хозяйка провожает гостью (словно Дарка здесь первый раз!) в ее комнату.
— Здесь как будто что-то изменилось за время моего отсутствия. Как-то странно…
— Это вам только так кажется, Даруся. Что могло измениться? Снимайте пальто и приходите в кухню пить чай!
— Спасибо… Большое спасибо… Я сейчас… Теперь еще нет часу… Я побегу в гимназию.
— Подождите, садитесь… Лидка придет после занятий и расскажет вам все новости.
— Нет, я сама пойду. Лидка не скажет того, о чем я хочу узнать…
Стыдно и неловко в будний день идти без книжек. Так стыдно, что Дарка уже раскаивается: вот ведь не послушалась хозяйку, не подождала до завтрашнего дня. В коридорах пусто и царит такое деловое спокойствие, что она не решается даже громко кашлянуть. Тишину нарушает только однотонный шум падающих из крана капель. Дарка на цыпочках прокрадывается к своему пятому классу. Прижимает ухо к двери: Мирчук! Кто же другой может рассказывать о чем-то на латинском языке! Услышав звонок, Дарка отскакивает от двери: еще, чего доброго, вместо приветствия получит дверью по носу!
Первой выбежала из класса очкастая Шнайдер. За ней показался учитель Мирчук, а за ним уже все, кто был в этот день в гимназии. Лидка, Стефа, Мици Коляска не выпускают Дарку из объятий.
— Дети, она похорошела! Честное слово, похорошела! Пусть веснушки тебя не огорчают! Я дам тебе такой рецепт, что ты мне руки станешь целовать за него! Я тебе говорю! — как всегда, перекрикивает всех Мици.
Стефа легонько проводит по Даркиному лицу выхоленными пальцами.
— Уже цветут подснежники… Как-нибудь выберемся за ними вдвоем, ладно?
Дарка берет эти пальцы и сжимает их так нежно, что пожатие говорит больше, чем поцелуй.
— Хорошо, Стефа!
Дарка ищет глазами Наталку Ореховскую. Та стоит на своем обычном месте у печки и отвечает на приветствие подруги едва приметной улыбкой. Тогда Дарка оставляет всех и идет к ней.
— Что слышно у наших?
Ореховская лениво пожимает плечами.
— Ничего особенного… Сегодня с нами будет мой брат. Приходи к нам вечером пить чай… Так около семи. Можешь?
Если это приглашение, а не формальность, то звучит оно очень сухо. Но, боже ты мой, чего еще можно ожидать от Наталки?
— Что пишет Подгорская? Еще не вышла замуж за какого-нибудь офицера? — насмешливо спрашивает кто-то.
Лидка берет Дарку под руку (иногда хорошо побыть наедине), словно та принадлежит ей одной, и так, ступенька за ступенькой, они спускаются вниз.
Лидка, наверно, умерла бы, если бы не молола языком:
— Что слышно? Ну, говори, рассказывай! Что сказали дома на все это? Как мамочка приняла твои двойки? Ведь не убила и не повесила тебя за них… Ой ты, трусиха! Ну, говори… Мы ведь столько не виделись!
— Лидка, имей совесть, не все сразу!
Дарка приглядывается к толпе мальчишек, но Данка нет. Либо он не вышел еще из класса, либо уже ушел.
— Дома… ты же знаешь, как дома… Конечно, все родители хотят, чтобы их дети хорошо учились… Папа больше понимает в этих делах, чем мама… Но что это я только о себе говорю?
Лидка даже не догадывается, что Дарке хочется умолчать кое о чем. Она рада, что снова может говорить.
— У нас была контрольная по математике, и знаешь, все, кроме Шнайдер и Ореховской, написали ее на «неудовлетворительно». Да, Мигалаке спрашивал, знает ли домнишора Попович, что должна сдать ему стихи Эминеску?
«Все-таки Эминеску, а не Тудоряну. Эминеску можно. Эминеску — поэт. Настоящий, большой поэт».
— Да? Что ж, если надо, так надо. Я читала Эминеску в немецком переводе. Мне очень нравится. Особенно одно стихотворение — о позднем лете…
— Разве ты так хорошо знаешь немецкий?
Дарка делает многозначительную гримасу.
— А что?
— Я бы не сказала, что это так… Подожди, Дарка, еще одна новость! У нас в гимназии идет подготовка к сербаре унирий. В этом году будем впервые праздновать… Не знаю, говорят, что Стефанович из восьмого будет петь соло. Хотя все за Илюковну…
— Что еще за «воссоединение»? Что это такое?
— Как? Ты не знаешь, что двенадцатого апреля государственный праздник воссоединения Буковины с Румынией? Разве у вас в селе не празднуют этот день? Правда, наша гимназия впервые в этом году так торжественно готовится к празднику. Будет большой концерт… Дарка, ты не рада, что в гимназии будет вечер?
— Что? Рада ли я?
— Ага! Вот еще что! — Лидка вспоминает новость, непосредственно относящуюся к Дарке. — Орест спрашивал о тебе. Да! Как-то встретил меня по дороге из гимназии и спросил, куда подевалась Дарка и почему ее не видно. Не красней! Не красней, Дарка!
Дарка и не краснеет, но Лидке, видно, очень хочется, чтобы эта новость произвела на Дарку сильное впечатление.
— Ты знаешь, с кем я познакомилась? Угадай! А ну, угадай!
К огромной Лидкиной радости, Дарка угадывает с первого раза.
Хотя Дарка выглядит здоровой и веселой, но за первый обед на «станции» она принимается без аппетита. Хозяйка обижена (она даже на это способна обижаться):
— Вы, Даруся, привыкли к маминой изысканной кухне, и вам не по вкусу наша простая еда…
— Ой, что вы! Как можно так говорить! Это же мое любимое блюдо… борщ с чесночком! Но сегодня я совсем ничего не могу есть… Столько впечатлений… столько впечатлений…
— Ну-ну! — снисходительно смеется хозяйка.
* * *
Дарка так и не знала, приглашена она на чай или эти слова только ширма для собрания.
Она знала, что с приездом брата Наталки их кружок связывал какие-то надежды, строил какие-то планы, — одним словом, его ждали. Встреча с незнакомым, но столь близким всем братом Ореховской была или, вернее, должка была стать вехой на пути кружка самообразования.
Так как Наталка ничего не объяснила, Дарка решила пойти на вечер не в форме, а в праздничном платье. Светло-серое шерстяное платье с темно-коричневой шелковой отделкой у шеи и на рукавах очень подходило для такого визита.
И хорошо сделала.
Войдя в коридор, Дарка услышала запах пряностей, который издает только что вынутое из печи тесто, и сразу поняла, что поступила правильно.
Навстречу Дарке выбежала Наталка. Она была завита, но, честно говоря, это не очень красило ее. Волосы, не привычные к такой прическе, торчали в разные стороны, как перекрученные проволочки, и придавали всегда серьезной Ореховской легкомысленный вид. От нее пахло духами, напоминающими запах клубники.
Все сидели в гостиной с темно-красными низкими стульями, с темными (то ли от времени, то ли просто такая манера) картинами на стенах, с темно-бордовыми тяжелыми портьерами на дверях.
Среди гостей Дарка прежде всего увидела Стефу. В легком лиловом платье со стильным стоячим воротником а-ля Мария Стюарт и соответствующей фасону платья прической, открывающей лоб и затылок, с тяжелым янтарным медальоном на груди, Стефа выглядела как мечта.
Наталка взяла Дарку под руку и подвела к высокому и очень похожему на Ореховскую только крепкому, со здоровым, загорелым лицом человеку:
— Познакомьтесь! Это мой брат Роман, а это та Дарка Попович, о которой я тебе уже рассказывала…
«Что рассказывала? Почему именно обо мне?»
Роман Ореховский крепко, по-мужски, пожал Дарке руку. Она не смотрела на него, но чувствовала на себе его пристальный взгляд. Усевшись наконец в предназначенное ей кресло (какие у него смешные, изогнутые, точно рахитичные, ножки), Дарка смелее посмотрела на брата Наталки. У Ореховского сильно выдающиеся скулы, полные темновишневые губы. Он не красив, но физическая сила, здоровье и печать уверенности на лице делают его привлекательным.
«Такого можно любить», — мелькнуло в голове у Дарки.
Это был обычный «чаёк», хотя пригласили всех членов кружка самообразования. Возможно, Дарка чувствовала бы себя совсем хорошо, не жди она все время чего-то другого или будь среди приглашенных Данко.
А так…
Прежде всего пили чай («чаёк», так «чаёк»). Роман Ореховский пододвигал девушкам поднос со сладостями. Каждая брала пирожное, стараясь выбрать самое маленькое, робко надкусывала его, словно мышка, и деликатно клала на тарелочку, стоявшую рядом со стаканом чая. Потом завели патефон. Молодые люди закурили. Курили, насилуя себя, демонстративно, и это было очень заметно. Орест рассказывал анекдоты, большинство их Дарка знала по старым календарям. Впрочем, все смеялись, и больше всех сам Цыганюк. Играли во «флирт». Но среди присутствующих никто не интересовал Дарку, она спокойно читала приходившие к ней номерки и так же апатично посылала дальше, первому, кто попадался на глаза.
Только в конце вечеринки, когда, собственно говоря, пора уже было расходиться, Наталка ни с того ни с сего спросила у брата:
— Что ты думаешь по поводу того, что нашей гимназии в этом году придется праздновать сербаре унирий?
В комнате стало тихо, хоть мак сей. Дарке показалось странным, что Наталка раньше не согласовала этот вопрос с Романом. До сих пор было так: все спорные вопросы Наталка разрешала с братом, а потом передавала остальным его мнение…
Несколько пар глаз впились в лицо Ореховского.
— Я думаю, что забастовки вам не удаются, как показал опыт с концертом в честь министра. Слишком много среди вас, мои милые, штрейкбрехеров. Что же касается празднества, то вам придется выполнить приказ дирекции и отметить праздник «воссоединения».
Это было сказано с такой иронией, что юноши и девушки переглянулись. Цыганюк снял пенсне с носа и снова надел его. Те, кто минуту назад спешил домой, остановились как вкопанные. Занятно, — что же, Ореховский издевается над всеми?
Почему же не встанет Орест, не развеет позорную тень, брошенную Ореховским на обе гимназии?
То ли Дарке показалось, то ли в самом деле Орест переглянулся с Наталкой? «Что это, условный знак? Сговор?»
Если молчит Цыганюк, должен отвечать Гиня Иванчук, первый, если так можно выразиться, его помощник и соратник.
Гиня нерешительно поднимается, словно ждет, что вскочит Орест и опередит его. Но похоже, что ему, Гине, придется принять бой одному. Цыганюк то ли задремал, то ли с ним что-то случилось.
— Вы хорошо знаете, что мы (на слове «мы» он делает особое ударение) стоим на иных позициях…
— Да? — Брови Романа ползут вверх, и от этого лоб его морщится, как у старика. — Любопытно-о! А какова же тогда ваша программа?
Так не спрашивают единомышленники. Подобным вопросом можно загнать в тупик любого политика. В чем взаимно упрекают Друг друга различные политические партии? В отсутствии конкретной программы. А ведь то все-таки официально зарегистрированные политические партии, а не какой-нибудь там ученический кружок самообразования. Нельзя так, нельзя! Девушки и юноши переглядываются. До каких пор будет молчать Цыганюк? Счастье, что Иванчук такой парень, который за словом в карман не полезет.
— Мы не согласны с оккупацией Северной Буковины. Считаем, что это исконно украинская земля.
— И что из этого? — звучит еще более иронический вопрос.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать? — Гиня Иванчук начинает терять уверенность.
Дарке стало просто неловко за хозяев: ну где такое слыхано? Пригласить гостей, накормить их, напоить, а потом своими заранее обдуманными вопросами ставить в такое положение, чтоб эти несчастные гости крутились, как мухи в простокваше?
Чем дальше, тем более подозрительным кажется Дарке упорное молчание Ореста. Оно уже не выглядит случайным.
— Я спрашиваю вас, что из этого следует?
— Мы хотим путем осознания молодым поколением…
«Ой, что за стиль! Не надо, Иванчук, так книжно, не надо!»
Роман Ореховский скрестил руки на груди. Его насмешливая поза еще больше смущает Иванчука.
— Так! Представим себе, что вся молодежь Северной Буковины уже уяснила это. И что же дальше?
Иванчук рассматривает присутствующих. Взгляд его задерживается на Оресте. И этот не придет ему на помощь? Что же, придется, как видно, выпутываться самому.
— Тогда будем стремиться… — и поправляется: — Добиваться!
Ореховский не дает ему окончить:
— Я допускаю, что вам удалось «добиться» прекращения румынизации, во всех народных школах обучение будет вестись на украинском языке. Что ж из этого? Наши дети, вместо того чтобы учить историю Румынской империи на румынском языке, который они, кстати, не совсем понимают, будут изучать эту же историю на родном языке. Вместо того чтобы, как попугаи, талдычить благодарственные и верноподданнические королю стихи, они будут декламировать их уже сознательно по-украински. А вы не думали над тем, что такой своей политикой вы только облегчаете работу правительству по «правильному воспитанию» местного молодого поколения? Вас интересует только форма, содержание вас не касается? Верно или нет?
Иванчук забылся и, как в классе перед учителем, поднял руку. Ореховский едва сдержался, чтобы не рассмеяться.
— Пожалуйста, Иванчук…
Гиня пощупал «адамово яблоко», потом деловито кашлянул.
— Я хотел сказать, что на некоторых этапах исторического развития форма выручает содержание…
— Это что-то чересчур умное. Это вы сами придумали, Иванчук? Может быть, объясните мне, как это надо понимать?..
Среди присутствующих послышался смешок.
— Могу, — дерзко тряхнул Гиня рыжей шевелюрой. — Если вы не понимаете, то могу. На нынешнем историческом этапе мы боремся за то, чтобы сохранить хотя бы национальную форму, то есть письменность, язык, народные обычаи. Чтобы не утратить формального права называть себя нацией. А позднее… позднее, при более благоприятном международном положении… борьба за форму перейдет в борьбу за содержание…
Ореховский:
— Гм… гм… Так… Теперь я кое-что понимаю. Вы хотите при соответствующей температуре, понятно, заморозить зародыши идей и сберечь их до того времени, когда наступят благоприятные условия, чтобы бросить их в землю? Так. Идейка довольно оригинальная… Я только побаиваюсь, что если такие зернышки слишком долго пробудут в замороженном состоянии, то они совсем утратят способность к произрастанию. Позабыл, как это называется в биологии… Знаете что, Иванчук? — Ореховский сделал многозначительную паузу. — Слушая вас, можно подумать, что имеешь дело агентом сигуранцы… Зачем ломиться в открытую дверь? Ведь правительству больше ничего и не надо, как именно такое «замораживание» революционного духа в народе! За такую работу они же вам еще и спасибо скажут, может быть, даже медалью наградят.
Иванчук:
— Вы понимаете, но вам не хочется меня понимать. Будто вы не знаете, что речь идет не о чистой форме. Мы же изучаем — и вы прекрасно это знаете! — историю нашего народа… Читаем запрещенные поэмы Шевченко, Ивана Франко, развиваем национальную сознательность примерами героических подвигов нашего народа в прошлом…
Ореховский:
— Я так вас и понимаю… Это вы не понимаете, что именно таким методом борьбы напоминаете старую деву… Да, старую деву, которая только тем и живет, что вспоминает, как красива она была в молодости. Бесспорно, надо изучать и знать прошлое своего народа — без прошлого нация вообще не нация. Славные дела прадедов придают нам бодрость, вдохновляют нас и вырабатывают столь необходимую каждому сознательному человеку гордость за свой народ. Но поймите же, нельзя ради прошлого закрывать глаза на современность! Кто дал вам право глядеть только в прошлое, не замечать настоящего, поворачиваться спиной к будущему? Если вы будете сидеть сложа руки и мириться, позорно мириться с тем, что есть, вам не много помогут героические подвиги наших предков. Наоборот… да, именно наоборот, они еще ярче покажут вам, как вы — я не имею в виду вас лично — никчемны. Как сказал Шевченко: «Славных прадедов великих правнуки дрянные…» Больной не станет здоровее от напоминаний, каким он был здоровым когда-то! Это во-первых. Во-вторых, ваша замкнутость, прием в члены лишь учеников одной-двух гимназий, — это, — прошу прощения, девочки! — вообще мертворожденное дитя…
Стефа шевельнулась в кресле. Пружина скрипнула, словно кто-то застонал.
— Стефа, разве вы никогда не слышали, что дети иногда рождаются мертвыми? Кстати, вы предлагаете метод «пережидания». Но поглядите, что происходит… Когда Румыния захватила Трансильванию, Буковину, часть Добруджи, Бессарабию, некоторые наши патриоты говорили еще: чудовище обожрется, и его вырвет… А тем временем что же получилось? Создано «великое румынское королевство» — Романия маре, — о котором сами румыны сложили поговорку: «Романия маре — мамалига н'аре»… Ясно, мы никак не можем примириться с таким положением, мы никогда не примиримся и не согласимся быть колонией. Это ясно всем нам! Неясно пока только, какой метод борьбы надо избрать… Я, например, Иванчук, отбрасываю ваш метод «замораживания», или «консервации энергии на дальнейшее». Вы ведь молоды, а молодежь должна быть в авангарде! Авангардом в борьбе за национальное освобождение Северной Буковины должна быть ее молодежь. Верно? Хорошо. Благодарю вас, что согласны со мной. Но вы должны согласиться и с тем, что украинская молодежь Буковины состоит не только из одних гимназистов! Это было бы абсурдно и смешно!..
Иванчук:
— Вы хотите сказать, что нам надо объединиться с ремесленниками и рабочими? А вы знаете, каким духом проникнуты эти элементы?
Ореховский:
— Я знаю одно: ничего плохого для своего народа они не хотят. За это я ручаюсь головой…
Иванчук хрипло, повышая голос:
— Вы недавно сказали, что, не знай вы меня, приняли бы за агента сигуранцы, а теперь я вам скажу: не знай я вас, принял бы за агента Коминтерна!
Иванчук сам испугался своих слов и побелел, как стена.
Дарка тоже испугалась: хоть бы обошлось без скандала! Но Ореховский совершенно невозмутим, слава богу. Он обводит всех спокойным взглядом и спрашивает не без иронии:
— Чего же вы так испугались? Успокойтесь… Я ни капельки не обиделся… Тут только одно недоразумение, господин Иванчук, вы грубо ошибаетесь, думая, что каждый, кто сочувствует рабочему движению, получает за это деньги… Я понял ваш намек. Мы не торгуем своими политическими убеждениями. Ясно?!
Человек, все время говоривший спокойно, вдруг закричал да еще стукнул кулаком по столу. Ясно, такая смена настроения смутила присутствующих. Наталка взяла брата за руку, заставила сесть.
— Нет… Я не ожидал от вас, что вы с Цыганюком пуститесь на такую провокацию. Что это? Что это за диалог между мной и Ореховским? Теперь я вижу — это самая обычная, заранее подготовленная провокация…
Глаза Гини метали молнии. В сочетании с рыжими волосами они казались белыми.
Только теперь поднялся Орест. Он был, как всегда, спокоен и флегматичен.
— А что ты называешь провокацией? Обмен мнениями? Да, теперь наступил момент, когда мы должны ясно высказать свои взгляды. Хватит играть в «кружки», надо или делать настоящее дело, или бросать все к чертовой матери!..
Ореховский поднял руку:
— Успокойтесь… Пакс вобискум. Я думаю, что наш сегодняшний товарищеский, — он не смог сдержать улыбку, — обмен мнениями убедил всех, что нам не нужна борьба ради борьбы, а борьба эта должна опираться на какую-то конкретную программу. Я знаю, Иванчук, что вы не любите этого слова, но без него нельзя… Далее — эта программа должна иметь какую-то перспективу, а такие вопросы не решаются в один вечер. Мое предложение, — он ласково обратился к сестре, как всегда, когда разговаривал с ней, — отложить на время это дело, а пока, Наталочка, вспомни-ка, что ты хозяйка… Как ты чувствуешь себя? — Он заботливо положил ей руку на лоб.
Орест завел патефон. Вальс «Дунайские волны» перенес Дарку в другой мир. На берегу Дуная, однако не на родине Штрауса, а где-то поближе, взявшись за руки, танцевали босые девушки с водяными лилиями в волосах.
— Надо думать, а не мечтать!..
Орест Цыганюк так низко склонился к Дарке, что его подбородок коснулся ее головы.
— Поглядите, Дарка, какая красивая девушка Стефа…
Стефа, услышав свое имя, повернулась к ним. Ее рука перебирала янтарь на груди. Дарка не успела ответить. Наталка взяла брата за руку, по-сестрински влюбленными глазами показывая ему на место рядом с собой.
— Садись, Роман, мы ведь не об этом тебя спрашивали. Мы хотели узнать, что ты думаешь о нашем участии в «празднике воссоединения». Участвовать нам или демонстративно не прийти на торжественный вечер?
— Я думаю… — Роман приложил большой палец к нижней губе и задумался, — я думаю, что вам надо принять участие в этом параде. Да!
— Это же оппортунизм! — воскликнула Сидор и встала, но тотчас села снова.
— Нет, — слегка наклонился в ее сторону Ореховский, — совсем нет. На данном этапе, — пользуясь терминологией господина Иванчука, — вам не надо затевать какие бы то ни было демонстрации. Вообще не надо делать ничего такого, что может привести к массовой ответственности. Расценивайте это как временное отступление, но помните, что это отступление, которое нужно для более решительного наступления. Потом, во время таких демонстраций вас легко спровоцировать, и это может привести к катастрофическим последствиям.
Иванчук скорчил ироническую гримасу:
— Вы ведь только что утверждали, будто молодежь должна идти в авангарде, а теперь уже отступаете? Или вы уже не причисляете себя к молодежи? Я не думал услышать сегодня от вас такие слова… Просто никогда бы не поверил. Или у вас теория — одно, а практика — другое?
Ореховский рассмеялся.
— На этом вы меня не поймаете, Гиня! Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. Вы ждали, что я вооружу вас хлопушками и выставлю против пулеметов? Вы этого ждали от меня?
* * *
Жизнь течет плавно, как ленивая речка. Постороннему наблюдателю может показаться, что нет ни малейших изменений ни в гимназии, ни в Даркиной жизни.
Мигулев спрашивает с одинаковым спокойствием и лаской тех, у кого «форте бине», и тех, у кого «инсуфичиент». Мигалаке тоже без особого труда вспомнил, что в классе есть Попович. Правда, он спрашивает ее только по четвергам, на уроках грамматики и правописания, но все-таки признает ее существование. Добрый взгляд учителя Слепого, может быть, чаще, чем раньше, отдыхает на Даркиной голове. Мамины письма, как и раньше, сердечны и нежны. В них нет ни укоров, ни жалоб. На «станции», как всегда, по воскресеньям на десерт подают блинчики с вареньем. Даже учитель закона божиего отец Луцев также, как и сорок лет назад, заканчивает урок словами: «А теперь, дети, помолимся господу богу!»
Данко, изредка встречая Дарку, тоже неизменно приветствует ее излюбленным:
— О, Дарка! Как дела?
Подготовка к «празднику воссоединения» без суеты и шума систематически продолжается.
Только одна Дарка в этом заколдованном мирке сгорает от тайного ожидания. Что-то зреет за ее спиной, помимо ее сознания. Смешно, что все эти цыганюки, ореховские хотят скрыть это от нее. Но от их мозга и конспиративно сжатых губ к Дарке тянутся невидимые, без цвета и запаха, лучи. И она ждет. Ждет, что в один из дней кто-нибудь из них встретит ее и скажет: «Все готово. Если хочешь, чтобы мы победили, присоединяйся к нам».
Дарка нарочно старается попасться на глаза Оресту, напомнить, намекнуть ему, что готова идти за ним.
Возвращаясь с Лидкой из гимназии, Дарка внезапно останавливается возле магазина, в котором продаются ремни и седла.
— Подождем немного… Там идет Орест, он хочет мне что-то сказать!
Цыганюк здоровается и проходит, не говоря ни слова.
Тогда Лидка от смеха переходит к возмущению:
— Ты, Дарка, какая-то сумасшедшая! Я тебе говорю, что у тебя мания преследования!
Теперь Дарка, возвращаясь из гимназии домой, ускоряет шаг.
— Скорее, Лидка, скорее! Или ты останься, а я побегу… Мне, наверно, пришло письмо.
Но письма нет. Не было его ни вчера, ни позавчера. Возможно, не будет ни завтра, ни послезавтра.
Ночью Дарка вскакивает и садится на кровати.
— Кажется, кто-то стучит в окно!
Приходит хозяйка в ночной кофточке, со свечкой в руке. Никто не стучал. Пусть Даруся прочтет молитву и постарается уснуть.
Однажды в сырой день, когда на склонах уже зеленеет первая травка, а в оврагах еще лежит снег, кто-то принес в класс первые подснежники. Бедные цветы, сорванные, проколотые булавкой в самое сердце или стиснутые в букетики, гибнут очень скоро. Но их смерть нисколько не меняет того факта, что весна уже пришла. Она еще только прихорашивается в передней капризного марта.
«Праздник воссоединения» уже не за горами. Дарка не может удержаться и заговаривает с Ореховской:
— Ты не хочешь мне ничего говорить, но я знаю… что-то произойдет на этом празднике… Орест, наверно, не упустит такого случая, вот увидишь! Вот увидишь, что из этого выйдет! — повторяет Дарка, хотя словами не может передать картину, которую рисует ее воображение.
Наталка на этот раз не рассердилась. Она по-матерински, — все же старше на три года, — гладит ее.
— Ничего не произойдет, Дарка. Так надо. Успокойся.
Дарка не верит подруге. Они просто считают ее не созревшей для дела, вот и все.
День двенадцатого апреля выдался пасмурный, моросил холодный мелкий дождик. Впрочем, не обращая внимания на плохую погоду, все ученики и ученицы обеих гимназий пришли на праздник. В гимнастическом зале, в треугольнике между дверью и стеной, вырос целый лес зонтиков. Зонтики плачут крупными слезами. Их слезы растекаются по полу грязными извилистыми струйками. На стене, украшенной сосновыми ветками и трехцветными флагами, — портреты их величеств короля Фердинанда и королевы Марии.
Дарке хочется пробраться вперед, но более сильные плечи отталкивают ее в самую глухую и набитую людьми часть зала. Отсюда ей не видна даже голова Ореста. Дарке кажется, что он должен быть где-то впереди, и, верно, так оно и есть.
Ей вспоминается (память иногда в самые серьезные минуты открывает такие тайники) рассказ дяди Мухи. Он тогда был еще студентом. На одном митинге или императорском параде собралась такая толпа, что ему пришлось идти по головам, чтобы выбраться из нее. Дарке становится страшно. А что, если ей придется маршировать по плечам и рукам мальчишек?
Дарка думает: сейчас это начнется. Она не может даже представить себе, как именно начнется. Может быть, Орест выскочит вперед, сбросит директора с подмостков и крикнет: «Позор оккупантам!» Или кто-то по сигналу бросит камень в портреты королевской четы, а весь зал начнет свистеть?
На подмостки поднимается принарядившийся, черно-белый, как сорока, директор и начинает праздничную речь. Значит, это произойдет в другую минуту. Возможно, в самом конце праздника? Директор говорит авторитетно, убедительно. Под конец («О чем это он болтал?» — спрашивает себя Дарка) директор благодарит короля от собственного имени, от имени всех учеников и всего рутенского (читай: украинского) народа на Буковине за то, что монарх взял украинцев под свою милостивую опеку. Директор кончает и слегка наклоняет голову. Учителя начинают аплодировать. В зале раздаются отдельные хлопки. Мигалаке поднимается на цыпочки и вытягивает красную, набрякшую шею: «Кто это там смеет не аплодировать?»
Но аплодировавших было так мало, что легче было запомнить тех, кому понравилась директорская речь.
Остальная программа идет ровно, как по проволоке. Только Косарчук из шестого сбивается и от страха дважды декламирует одни и те же строчки стихотворения. Зал дрожит от рукоплесканий. Мигалаке вскакивает на кресло, как молодой петушок на насест: «Что там опять?»
Директор еще раз поднимается на подмостки. Дарка сворачивается в клубок и ужом проскальзывает вперед. Теперь, когда начнут петь государственный гимн, это начнется. Внимание! Внимание, девочки! Внимание, мальчики!
Директор закладывает руки за спину («Неужели он думает в этой позе петь гимн?») и говорит на весь зал:
— Теперь я попрошу всех через заднюю дверь спокойно, не спеша, выйти в сад. Там в память вечного союза Буковины с великой Румынией мы посадим молодой дубок, как символ силы и прочности этого воссоединения. Я прошу выходить спокойно, без шума.
Свежевыкопанная ямка похожа на могилку. Ученики выстраиваются возле этой свежей раны в земле и ждут. Прямо напротив Дарки, по ту сторону могилки, стоит Орест. Его лицо на фоне заплаканного неба кажется таким бледным, что даже неприятно на него смотреть. Губы тоже побелели, их не отличишь на лице. Дарка смотрит на него так напряженно, что правый глаз у нее начинает слезиться. Цыганюк мотает головой, словно отмахивается от чего-то, и встречается с ее взглядом.
«Я готова. Я на все готова. Только жду твоего знака», — сигнализируют Даркины загоревшиеся глаза.
Орест утомленно опускает веки и мгновенно опять поднимает их. Значит, он принял к сведению Даркин взгляд. Дарка так полна тем, что должно произойти, своей близостью к событиям, что весь праздник видит как сквозь закопченное стекло. До ее ушей, словно залитых воском, долетают слова новой речи (теперь говорит директор женской гимназии), но они никак не могут переступить порог сознания. Это уже так близко, что. Дарка перестает дышать. Учитель пения поднимает руки вверх. Внутри у Дарки что-то вскрикивает, и она застывает с широко раскрытыми глазами: Орест тоже поет королевский гимн…
Могилку засыпают. Толпа вокруг начинает редеть. Могильщики расходятся. Только Дарка стоит на своем месте в грязи и под дождем.
— Дарка, посмотри на себя… ты вся в грязи! — дергает ее за рукав Лидка. — Возьмем зонтики — и домой…
— Я не знаю, — отвечает, почти теряя сознание, Дарка и идет за Лидкой.
* * *
На следующий день промытое небо такое прозрачное и синее, что кажется: если лечь навзничь, увидишь себя, как в большом зеркале. Воздух пропитан тем нежным ароматом, который может исходить только от земли, напоенной весенним дождем. По небу, над крышами домов, словно касаясь красными ногами труб, плывет одинокий аист с широко распростертыми крыльями.
Весна идет, пленяя своей улыбкой людей и природу.
Дарка и Лидка ходят в гимназию в летних плащах.
Ничто так не напоминает о весне, как летний плащ после зимнего пальто. У ворот гимназии ученицы с удивлением переглядываются: что это? То ли они пришли поздно, то ли прибежали слишком рано? Нет, кажется, не рано… по дороге они встретили почти всех, с кем ежедневно встречаются в это время. Девочки опрометью бросаются в ворота.
Как только они переступают порог, от стен отделяются какие-то незнакомцы.
— Отдать книги, идти в зал, — командует один из них.
У Лидки портфель выпал из рук. Дарка свой крепко прижала к груди.
— Что это такое? Я никому не дам книжек! Я никого не знаю!
— Не болтать. Мы из сигуранцы. Никто не возьмет ваших книжек. Получите их обратно. Мы только должны просмотреть их. Теперь — прямо в зал.
По дороге в гимнастический зал еще один ряд агентов тайной полиции. У дверей — двое сотрудников службы безопасности. В зале шумно, можно сказать даже весело. Жужжащим шмелем гудит только один вопрос: что случилось?
Проносится слух, что кто-то выбил у директора стекла. Возможно, и так, он заслужил это. Но по дороге слух встречается с новой догадкой: кто-то сбросил с крыши гимназии государственный трехцветный флаг.
Это уже серьезнее… Мысль о директорских стеклах отпадает, как смешная и жалкая.
— Послушайте, это все чепуха… Послушайте… Послушайте… — бежит откуда-то с левого крыла новая задыхающаяся весть. — Все это небылицы. Просто кто-то послал самому министру угрожающую телеграмму.
— Ах!..
Да, но через минуту и эта версия разлетается в прах. Ведь министр сейчас во Франции.
Глупый сторож звонит на первый урок, словно ничего не произошло. Но этот звонок, кажется, напомнил директору, что все уже в сборе. Он входит в зал вместе с несколькими учителями очень озабоченный, и среди учеников проносится широкий вздох облегчения. Известно: самая дурная весть лучше незнания. Наконец директор скажет, в чем дело и что это за комедия. Он откашливается, становится среди учеников (Дарке виден только его лоб) и говорит голосом, которым произносят речь над могилой заслуженных, но ненавистных людей:
— В эту ночь чья-то преступная рука отважилась на нелепое злодеяние. Кто-то под самый корень срубил дубок, который мы вчера вместе с вами посадили как символ вечного воссоединения Буковины с Румынией. Есть подозрения, что этот позорный, нелепый проступок совершил кто-то из учеников нашего учебного заведения.
Дарка закрывает лицо руками. Ей кажется, что агенты сигуранцы имеют право повести ее на виселицу за радостный огонек, блеснувший у нее в глазах при этом известии. Директор напоминает о своем последнем предупреждении и угрозе. Он призывает виновника добровольно сознаться, так как это единственная возможность спасти от роспуска обе гимназии. Именно обе, так как они обе пользуются садом, где был посажен дубок.
В зале тихо-тихо.
Директор повышает голос, словно этим старается повлиять на виновника:
— Виновник в зале. Полиция тоже. Каждую минуту я могу приказать арестовать его, но тогда вина падает на всех собравшихся. Никто не верит и не поверит, что виновный в этом злодеянии не имел сообщников. У него должны быть сообщники — те, кто был с ним в сговоре. Если он сам признается, то этим спасет хоть товарищей. Если он отважился совершить это позорное дело, неужели теперь у него не хватает мужества ответить за это? Или этот «герой» хочет спастись ценою судьбы товарищей? Ничто ему не поможет, его фамилия уже известна сигуранце. Сейчас речь идет только о спасении гимназий. — И директор еще раз повторяет: — Только одно обстоятельство может спасти гимназии — добровольное признание виновного.
Некоторые ученики оглядываются. Не всем хочется прощаться с гимназией. Где же тот, кто должен сознаться и этим спасти своих товарищей?
Никто не признается.
Директор еще ждет. Потом говорит жестким голосом:
— Вот вам моральный облик ваших «руководителей»! Он хорошо знает, что фамилия его уже известна полиции. Знает, что есть только один способ спасти обе гимназии от ликвидации… — Директор не может говорить от возмущения. Через минуту он немного успокаивается и начинает уже другим тоном: — Женская гимназия может расходиться по домам. Обо всех дальнейших распоряжениях дирекции узнаете с доски объявлений.
Девочки зашевелились. Они отделяются от мальчиков. В дверях стоят учителя и внимательно следят за тем, чтобы вместе с юбочками не выскочили какие-нибудь брючки. В коридоре, на глазах у типа из сигуранцы надо проверить содержимое портфеля и на вопрос, не пропало ли что-нибудь, ответить «ну», что означает по-румынски «нет».
По дороге Дарка вспоминает вдруг что-то и обращается к Лидке:
— У меня осталась латинская грамматика Ореховской. Ты иди, а я побегу, может быть, догоню Наталку и отдам ей книжку.
Лидка рассердилась:
— Ей-богу, Дарка, ты рехнулась! Ну у кого сейчас в голове латинская грамматика? Впрочем, если хочешь ее догнать, беги, Наталка уже далеко!
И Дарка бежит.
— Наталка… у меня… тво-я грамматика-а!
Ореховская останавливается. Тогда Дарка, вместо того чтобы полезть в портфель за книжкой, хватается рукой за Наталкин воротник, прижимает ее к себе и спрашивает перепуганным, взволнованным голосом:
— Наталка, я тебя умоляю, скажи мне… это сделал Орест?
Наталка даже отшатнулась от такого вопроса. Она окидывает Дарку грозным взглядом и, не проронив ни слова, идет дальше. Дарка дает ей пройти несколько шагов, потом догоняет и, уцепившись за ее руку, начинает оправдываться:
— Я знаю, что о таких вещах нельзя спрашивать, нельзя говорить, но я так хотела бы это знать!.. Никто не знает, как это важно для меня… для всей моей жизни…
Наталка молчит. Тогда Дарка говорит умоляюще:
— Если не хочешь говорить, моргни глазами, что это так…
Наталкины глаза смотрят прямо и неподвижно, словно они из железа.
Пройдя несколько шагов, Наталка загадочно улыбается.
— О Наталка! — Дарка хочет поцеловать подругу, но та отодвигается и мягко говорит:
— Не делай глупостей на улице. Смотри, у тебя из портфеля падает хлеб…
И пока Дарка возится с завтраком, Наталка Ореховская переходит на другую сторону.