В ночь с пятницы на субботу Дарке не спится. Она переворачивается с боку на бок. Ложится навзничь и хочет представить себе, что плывет. Откуда-то издали слышен шум водопада. Этот равномерный, дремотный шум укачивает ее. Но сон не приходит. Дарка перекладывает подушку под ноги. Не помогает. Сон, словно заколдованный злой ведьмой, не может попасть к Дарке в кровать.

Засыпает она далеко за полночь, но вскоре просыпается. Приходится зажечь свет. Ей снилось, что приехала мама. Сон так близок к действительности, что становится жутко. Она гасит лампу и в темноте прячет голову под подушку. «Мама, ты всегда в решающие дни моей жизни являешься ко мне. Всегда, когда мое сердце не может найти покоя, ты во сне или неожиданным письмом даешь знать, что ты рядом. А сейчас: хочешь ли ты предостеречь меня или помочь мне? Я знаю, знаю, мамочка, как больно будет тебе, но я не могу (и ты должна понять это) отказаться от того, что ты и папа учили меня любить. Почему ты молчишь, мама? Мама!»

Вскоре мамина фигура медленно тает, остается только белое облачко.

Утром хозяйка не может добудиться ее.

— Побойтесь бога, Даруся! Уже почти десять часов, а вас никак не добудишься. Мы просто испугались…

Дарка не сразу понимает, что сегодня за день и что от нее хотят. Она замечает, что хозяйка не выходит из комнаты, как обычно, после того, как разбудила ее. Она ждет, пока Дарка оденется, у нее на глазах проглотит совсем уже остывший завтрак, наденет шапочку, спрячет деньги и пойдет записываться в гимназию.

— Даруся, не смотрите на Гиню… Я вам говорю — идите запишитесь и счастливо возвращайтесь домой.

— Хорошо, — на все соглашается Дарка.

Но когда Лидка в ответ на выразительное подмигивание матери предлагает Дарке проводить ее, в ней вспыхивает протест и она решительно и невежливо отказывается:

— Я пойду одна… Я тебя, Лидка, не провожала, и я тоже не хочу провожатого…

— Подумайте, что делаете, Даруся! — еще раз предостерегает хозяйка.

— Хорошо! — тем же тоном отвечает Дарка.

На балконе первого этажа — двое ребят в белом, похожие на полярных медвежат. Ребятишки цепляются лапками в варежках за перила и щурятся на солнце. Дарку охватывает ленивое изнеможение, которое возможно только в такой солнечный весенний день. Ей не хочется никуда идти, ни о чем думать, ни с кем разговаривать. Вот стоять бы здесь, на тротуаре, и щуриться на солнце, как двое белых медвежат на балконе. Но на улице нельзя стоять неподвижно, ничего не делая.

И Дарка решает: «Пойду, куда ноги понесут».

Ноги по привычке несут Дарку к гимназии. На перекрестке стоят два ученика. Уже издали виден рыжий пылающий чуб Гини.

«Это, верно, те, кто не хочет записываться», — догадывается Дарка. Сердце наполняется такой нежностью к ним, что хочется подойти и крикнуть: «Все хорошо! Я тоже с вами». Но именно потому она и обходит их, направляясь прямо к гимназии. Тогда кто-то кричит ей вслед густым басом:

— Счастливого пути!

«Господи, они думают, что я иду поступать…» Дарку бросает в жар.

У самых дверей на нее налетает Наталка Ореховская:

— Ты здесь! А я повсюду ищу тебя. Хорошо, что встретила! Ты записалась?

— Что ты! Что ты, Наталка! — Лицо Дарки меняется от одного лишь подозрения. — За кого ты меня принимаешь?

Ореховская берет ее под руку и отводит от входной двери. Из подвала, невзирая на то что на дворе только весна, доносится запах свежих яблок.

— Дарка, нам надо записаться.

Дарка медленно отодвигается от подруги. От обиды, что ей не доверяют, она дрожит всем телом. Только глаза глядят с вызовом.

— Со мной так не надо, Наталка!

— А я серьезно, Дарка!

— Что ты говоришь? Только вчера со мной разговаривала Стефа Сидор!..

Наталка через забор старается дотянуться до ветки боярышника, который зацвел раньше, чем покрылся листьями.

— Это было вчера, а сегодня ночью решили иначе. Мы все записываемся. Возможно, что сама дирекция не примет кое-кого. Будем учиться и, — Наталка оглянулась через плечо, — незаметно делать свое дело.

— У меня все это не укладывается в голове, — ничего не понимает Дарка. — Ведь вчера мать Иванчука чуть с ума не сошла оттого, что Гиня не хотел записываться в гимназию.

— А он и сегодня не пришел…

Дарка резко оборачивается к Наталке: не ослышалась ли она?

— Не пришел, — с иронией подтвердила Наталка. — Думает, что для народного трибуна, каким мнит себя Гиня, образование — вещь излишняя… Чего ты колеблешься? Пойми: будь Орест среди нас, он бы тоже записался… Пошли, Дарка!

Наталка берет ее за руку, но у входа в гимназию отпускает. Дарка должна одна войти в ворота, пройти между двумя шеренгами мальчишек, от которых неизвестно чего можно ожидать. Кажется, в толпе кто-то насмешливо свистнул. Дарка невольно взглянула на подругу и услышала слова Наталки:

— Иди вперед, не оглядывайся!

И она пошла, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Да, она привыкла не только верить всему, что скажет Наталка, но и не расспрашивать. Поняла наконец, что в организации так и должно быть. Кто-то один не только принимает окончательное решение, но и возлагает на себя ответственность за всех.

Но время для раздумий было неподходящее. Дарка шла к директору, и ощущение страха рождало неприятную реакцию.

Впрочем все оказалось гораздо проще, чем она себе представляла. Была уверена, что придется пройти через очередную полосу допросов, а между тем все обошлось. Единственное, о чем спросил ее помощник директора, — это фамилия, класс, год рождения. Правда, ей подсунули какое-то заявление, но Дарка могла не читать его, раз в кружке было решено подписать эту бумажку.

Выйдя из гимназии, Дарка увидела Наталку, которая ждала ее уже с веткой боярышника.

По лицу подруги Ореховская поняла, как той нужна поддержка, и тотчас подала знак, чтобы Дарка шла за нею.

— Ну вот, — заговорила Наталка, когда они остались одни, — с этим покончено. В гимназию примут всех. Можешь написать домой, что все в порядке.

— Наталка, я хочу спросить…

Но та остановила ее суровым выражением своего лица.

— Не надо. Иди! Мы и так уж слишком долго торчим у всех на глазах. — И она тотчас небрежно повернулась и пошла к толпе девочек, собравшейся в сквере перед гимназией.

Дарка зашагала на Русскую.

Ее мучил один вопрос: чем вызвана такая терпимость со стороны властей и сигуранцы? Неужели они устали бороться с «бунтарями» и захотели отдохнуть? Неужели можно поверить, что директор и Мигалаке в самом деле по-отечески простили ученикам их прегрешения?

Нет, не может быть! Это не так! Но факт остается фактом: в обеих гимназиях снова начинаются нормальные занятия.

Дома (то есть у Дутки), даже не переодевшись в домашнее платье, Дарка села писать письмо маме.

Ведь этого письма там ждали, как дождя в засуху! От его содержания зависело, улыбка или облачко пробежит по лицу мамы, от него зависело, станет ли отец шагать бодрым, ритмичным шагом или будет шаркать ногами по полу. Ох, как много зависело там, в Веренчанке, от этого клочка бумаги!

Она писала своим, что произошло именно так, как предсказывала мама: все хорошо. Все приняты в гимназию (тут Дарка слепо поверила Наталке на слово, ведь запись еще не окончилась), и никому не грозит потеря учебного года, — одним словом, лучше и не могла разрешиться эта неприятная история.

Мамина дочка описывала события пышным стилем, часто заканчивая фразы восклицательными знаками, и все потому, что в душе у Дарки не было уверенности, что действительно все так уж хорошо.

Какая радость, что ни у кого не пропадет учебный год, если Орест Цыганюк в тюрьме? К лицу ли порядочным людям радоваться успеху, если этот успех добыт ценою свободы — больше — ценою жизни друга?

Орест в глазах Дарки стал величиной, ни с чем не сравнимой. Легко можно себе представить, какими методами добивалась у него сигуранца, чтобы он выдал сообщников. А Цыганюк — орел, никого не выдал, никого не потянул за собой!

Стоило только Оресту повторить «им» свои беседы с Даркой, и ей не поздоровилось бы. Разве мужественное поведение товарища, который терпит пытки, чтобы не выдать других, не обязывает тех, кто остался на свободе, продолжать борьбу?

О, еще как обязывает! А тем временем как быстро, как позорно быстро все забыли Цыганюка и перешли к будничным делам!

Вполне можно понять Лидку: узнав об аресте Цыганюка, она в тот же день пела и делала маникюр. Но другие? Другие в этом отношении мало чем отличались от Дутки. Касается это, к сожалению, и самой Наталки Ореховской. «А может, — думает Дарка, — я ошибаюсь?»

На последней вечеринке в доме Ореховских Дарка заподозрила, что Наталка питает особые чувства к Оресту. Она восприняла это как приятное открытие, радуясь тому, что и у подруги оказалось нормальное девичье сердце. А теперь такое болезненное разочарование! По Ореховской абсолютно не видно, что она переживает арест Цыганюка. Наталка, как всегда, занята уроками, больше молчит и даже наедине с Даркой не вспоминает о Цыганюке.

Как же быть ей, Дарке? Выходит, эти ее высокоидейные товарищи — просто бездушная толпа, во имя которой не стоит идти на жертвы, как это сделал Орест, как в свое время готова была поступить и она, Дарка. Выходит, только Дарка Попович страдает за Ореста?

Вздор! Она уже не доверяет собственным мыслям!

Но однажды, когда Наталка была в особенно хорошем настроении и даже начала рассказывать анекдоты, Дарка не выдержала, пододвинулась к подруге и зашипела ей на ухо:

— Веселись, веселись… Если тебе так легко…

Наталка равнодушно взглянула на Дарку и продолжала свое. Только когда кончились уроки, Ореховская постаралась выйти из класса вместе с Даркой.

— Ты чего ходишь как в воду опущенная?

Дарка впилась в подругу серыми строгими глазами, которые и не думали покоряться. Прошли те времена, когда она, Дарка, молча, без единого слова, выполняла всё, что ей приказывала Наталка, — ведь она слепо верила ей.

— А с чего мне веселиться? — спросила с вызовом. — У меня не такая короткая память, как у некоторых. Я не забыла, что среди нас был еще кто-то, которого теперь нет. И я, прости, не могу развлекаться анекдотами!..

Все могла ожидать Дарка в ответ, только не улыбки. И совсем не ехидной, а доброй, чуть ли не сестринской. Наталка просияла от слов Дарки. Но скоро свет на ее лице погас, и она сказала обеспокоенно:

— Ты совсем не изменилась, осталась такой же наивной, какой приехала из Веренчанки!

Дарка почувствовала, как на лице у нее от удивления напряглись мускулы.

Ореховская продолжала:

— Неужели тебе никогда не казалось подозрительным, что нас всех без разбора снова приняли в гимназию? Неужели ты так наивна, что поверила, будто дирекция ищет с нами примирения? Неужели, — ее вопросы становились все настойчивее, — именно ты, получившая наглядный урок их «искренности» на примере с твоим отцом, не подумала, что их «милость» — это очередная напасть? Дарка, ни на минуту не забывай, что за нами следят, наблюдают за каждым нашим шагом. Вероятно, и тебе не помешало бы держаться в классе немного веселей.

— Погоди, Наталка. До сих пор, ты сама знаешь, я больше молчала и слушалась, потому что верила вам… тебе верила безгранично. А теперь для моей веры в вас надо…

— Что тебе надо знать?

— Хочу знать, почему я должна быть клоуном, если я и так не делаю ничего антигосударственного. Мы даже перестали собираться!

— Тсс! Даже за выражением твоего лица следят…

— Зачем?

— Затем!

— Но кто? Кто, Наталка?

— А Мигалаке? А Мирчук? Ты уверена, что они не завели доносчиков среди учащихся? Понимаешь?

Это «понимаешь» сразу напомнило Дарке Ореста Цыганюка.

Что он делает, о чем думает в эту минуту?

Наталка часто останавливалась у витрин то галантерейного магазина, то продовольственного, где были выставлены вкусные вещи, и громко делилась с подругой впечатлениями о товарах за стеклом. Если кто и следил за подругами, то принял бы их за легкомысленных барышень, занятых лишь модами да лакомствами.

Когда же поблизости никого не было, Наталка продолжала:

— Если бы даже за нами не следили, если б обстоятельства не заставляли нас казаться веселыми, все равно нам не к лицу жалеть Ореста. Чувство жалости никогда не приносит чести ни тому, кто сочувствует, ни тому, кому сочувствуют. Излишняя доза жалости в подпольной работе может оказаться пагубной. Надо, Дарка, закалять волю. Надо учитывать, что враг, изучив твой характер, может сыграть на мягких струнах твоей души. Тот, кого надо уничтожить, прикинется жалким, несчастным, и ты пожалеешь его. Пощадишь, а он, вырвавшись на волю, отблагодарит тебя, стерев с лица земли с еще большим остервенением, чем сделал бы это раньше. Потому что теперь, кроме ненависти, он будет испытывать к тебе еще и презрение за твою глупость. Нам надо воспитывать себя так, чтобы быть готовыми ко всему. То, что произошло с Орестом, могло произойти с каждым из нас. Возможно, это ожидает и тебя. А случись такая история, как с Орестом, с твоим отцом? Ты, верно, совсем раскисла бы, да? Нельзя так, Дарка, никак нельзя! Возьми себя в руки, закуси губы и не вешай голову!

Чудесной, чудесной силой обладает слово! Ну что необычайного, особенного сказала ей Наталка, а как ободрили, как поддержали физически, как укрепили морально Дарку ее слова!

Еще полчаса назад несчастная и опечаленная арестом Цыганюка, она теперь испытывала лишь гордость за него. Да, гордость за друга, который не приемлет сочувствия! Права, сто раз права Наталка! Не киснуть, не плакать, не скулить, а с гордо поднятой головой, с испепеляющим смехом глядеть в лицо врагу, даже если сердце разрывается в клочья!

Перед самыми летними каникулами от мамы пришло письмо с поздравлением по случаю Даркиного шестнадцатилетия. Девушка была довольна, что мама прислала письмо вместо открытки с голубками или незабудками. Это означало, что её считают взрослой. Да мама и писала об этом.

Писала красивым, ровным почерком о том, что теперь, когда Дарке пошел семнадцатый, она совсем уже взрослая. Ведь человек, доченька, взрослеет не только потому, что становится старше на год, но и от переживаний. А за последнее время наша Дарочка пережила немало. Но хорошо, что все закончилось благополучно. Говорят, все хорошо, что хорошо кончается. Когда Дарка приедет на каникулы, в награду за все пережитые неприятности они устроят вечеринку (они — это мама и Дарка!) и отпразднуют ее как перенесенный день рождения.

Дарка сразу возразила маме. Не хочу праздновать день рождения в этом году. Тот, кто должен быть главным гостем, возможно, совсем не придет. А если даже придет, то мысли его все равно будут далеко от меня и Веренчанки. Ты не сердись, мамочка, не называй меня неблагодарной, но я прошу — не надо никакой вечеринки!

Лидка, в последнее время обнаглевшая до предела, бесцеремонно заглянула в письмо.

— Что нового пишут тебе? — Она уткнулась носом в письмо, пробежала глазами по строчкам и из всего выловила лишь то, что могло ее заинтересовать, — вечеринка.

— Ох, Дарка, как жаль, что я не смогу побывать у тебя. Это, верно, так интересно! Я еще никогда не была на сельской вечеринке.

Дарку больно задела эта глупая болтовня. Что значит «сельская вечеринка»? За кого, в конце концов, Лидка принимает Даркиных родителей? Если уж на то пошло, у ее родителей есть специальное среднее образование, а Лидкина мать хоть и величает себя пани, а едва умеет расписаться.

— Ты думаешь, что мы устраиваем вечеринку в овине? — едко спросила она.

Лидка глупо рассмеялась. Видно, сама поняла, как нетактично поступила.

— Я не имела в виду твоих родителей, но ведь люди в селе страшно дичают. Ты не возражай. Сельская интеллигенция — это еще хуже мужиков. Да, да… Если бы не поездка к морю, я совершенно независимо от того, пригласила бы ты меня или нет, — лукаво рассмеялась она, — приперлась бы на твои именины. А ты когда-нибудь видела море?.. — Лидка прекрасно знает, что Дарка, так же, как и она, никогда не видела моря, но ей выгодно теперь так спросить. — Как жаль, что ты не записалась в «Черчеташ»! Теперь бы поехала с нами к морю… Послушай, а это правда, что ваша Веренчанка малярийная?

Так может говорить только провокатор. Дарка смотрит Лидке прямо в глаза. Она хочет проникнуть сквозь два черно-белых блестящих стеклышка в нутро этой вертихвостки, узнать наконец, кто она — враг или просто дуреха?

Ничего, абсолютно ничего не может прочитать Дарка в этих игривых, с кокетливо загнутыми ресницами (правду не скроешь — красивых) глазах. Дарке остается лишь застраховать себя:

— Я и сама жалею, что не записалась…

Лидка словно ждала этих слов:

— Правда? Жалеешь? А почему ты не записалась, раз теперь жалеешь? Может быть, тебе кто-то запретил?

Ах ты гадина! Вот что тебе надо выведать! Нужны фамилии, чтобы твои хозяева могли по ниточке размотать весь клубок!

— Никто мне не запрещал! Кто, кроме отца, может мне что-либо запретить? А отец — ничего! Говорит: «Как хочешь». Я не записалась потому, что… потому, что не знала, будет ли из этого толк. Правда, мне говорили о поездке к морю, но я не очень верила…

— А я вот сразу поверила и теперь еду. Еду! Еду! — Лидка приподняла край юбки, растянула гармошкой и закружилась по комнате в вальсе. — О, — смеялась она, довольная собой, — у меня отличный носик! Он всегда пронюхает, где можно извлечь пользу! Ты будешь в Веренчанке, а я — на море! На море! На море!

«Глупый тебя поп крестил, — думает Дарка. — Что такое Веренчанка? Малярийная окраина — и все? А мама? А папа? А Славочка?.. А… Нет, нет, не может быть, чтобы сигуранца брала на службу таких дур».

Вдруг Лидка перестает танцевать и ни с того ни с сего бросается Дарке на шею.

— Слушай, хочешь? Говори: хочешь? Я достану у одной девочки форму, и мы сфотографируемся, как две черчеташки. Хочешь?

Нет, Лидка просто набитая соломой дуреха. И больше ничего. Настоящий провокатор не станет работать так грубо.

— Хочу! — почти весело заявляет Дарка, ее начинает забавлять эта игра. — Ей-богу, хочу!

— А у тебя деньги на фотографию есть? Кажется, у тебя есть лишние?

— На эти деньги я должна купить Славочке подарок.

— Много твоя Славочка понимает в подарках! Вот глупая! А была бы чудесная карточка на память. Не хочешь — не надо… Когда-нибудь пожалеешь.

Лидка (слава богу!) обиделась и, пробурчав себе под нос что-то по адресу «сельского Федора», которого хоть медом мажь, «а Федор все Федор», демонстративно вышла из комнаты, хлопнув дверью. «Лучше уж быть Федором, чем провокатором», — только и подумала Дарка. А может, Лидка и не провокатор? Хорошо бы поступить с ней так, как поступают с провинившимися деревенские парни: подстеречь, когда она будет возвращаться домой вечером, набросить на голову мешок и, заткнув рот платком, для острастки немного «покрестить» в Пруте. Если она даже не связана с сигуранцей, все равно ее стоит проучить за одну форму черчеташки.

Но Наталка не согласится. А жаль!

Учебный год, несмотря на различные вынужденные перерывы, тянулся необычайно долго. Никак нельзя было дождаться двадцать восьмого июня. Когда же наступил этот долгожданный день, все ощутили не радость, а лишь некоторое облегчение. Казалось, девушки взбирались на гору, волоча на плечах мешки с песком, и вот наконец им разрешили сбросить эту тяжесть.

Откуда-то стало известно, что в пятом классе женской гимназии нет ни одной двойки, ни одного «хвоста» на каникулы. Даже Мици Коляска переходила в этом году с «чистым» табелем. Должно быть, она одна во всем классе сходила с ума от радости. Казалось, Мици сама не верила своему счастью. Она мысленно распрощалась с гимназией в ту же минуту, как узнала, что переходит в шестой без «хвоста». Теперь Мици целиком принадлежала будущему. Даже классная доска была для нее не доской, а зеркалом. Стоя перед ней, она поправляла платье. Больше всего девушка возилась с воображаемой чернобуркой, которую мама обещала купить ей в награду за «чистый» табель.

Неожиданно Мици приходит в голову новая мысль:

— Послушайте, дети, это будет нехорошо, если я скажу своим старикам, что в этом году ни один идиот в классе не получил переэкзаменовки! Тогда мой табель не произведет должного эффекта! Знаете, что я придумала? Я скажу, что в этом году восемь…

— Мици, да ведь это же больше половины нашего класса! — крикнул кто-то.

— Верно, верно, дети! Восемь — это много!.. Четыре, да, четыре. Скажу, что в этом году в нашем классе целых четыре переэкзаменовки. Вы представляете, как это подействует на моих стариков? Расщедрятся и, кроме чернобурки, пошлют меня еще и на курорт… Вот это идея, детки! А как вам нравится моя чернобурка? Видали вы что-нибудь лучше? — Она встряхивает воображаемую чернобурку, словно купец перед покупателем, дышит на ворс, гладит рукой, нежно прижимает к щеке. — Дети, взгляните, что за мех! Ах, дети, вы представляете, какой фурор ждет меня на курорте с такой лисой? Теперь я хочу сознаться вам в одном грехе. Провинилась я, дети, перед вами. Нет, нет, это не шутка! Я в самом деле страшно виновата перед вами. Иди, Косован, к двери, подержи ручку, чтобы не влез сюда кто-нибудь из бельферов… Дети, бейте меня, казните, как хотите бойкотируйте или милуйте, все равно выложу вам правду…

— Хватит, хватит вступлений! — крикнула Романовская, и класс дружно поддержал ее.

Мици, позабыв, что у нее в руках чернобурка, трагически заломила руки, вся подалась вперед, будто собираясь упасть на колени.

— Дети, у меня фальшивая метрика! Да, да! Мне пошел не шестнадцатый год, как вам кажется, а девятнадцатый! И я для вас не подруга, а мама! Настоящая мама!

— Что же ты теперь будешь делать? — вырвалось у Косован.

Все рассмеялись, кроме самой Мици.

— Дети, тут не над чем смеяться… Ольга правильно спросила. Дети, признаюсь вам, я решила навести порядок в своей жизни. Первое, что я делаю, — это не стану ходить в шестой класс. Не перебивайте меня! Какой экстерн? Что за экстерн? Я вообще не хочу больше ходить в гимназию, так она въелась мне в печенки! За все муки, перенесенные мною здесь, годы учебы мне надо зачесть каждый за два. Итак, не пять лет я ходила в эту проклятую казарму, а десять. Десять лет! Сколько же можно?

— Но что? Что ты задумала? — приставала Лидка. Чувствовалось, что ей самой хотелось воспользоваться примером подруги. Не ходить в гимназию — это была поистине неплохая идея!

— Дети, я задумала, — эй вы, малолетние, заткните Уши! — я задумала выйти замуж!

На такую новость класс ответил диким визгом. Мици даже пришлось вскочить на стол, чтобы унять шум. Ученицы все вместе и каждая порознь требовали ответа на два главных вопроса: какой «он», и кто «он»?

— Спокойно, дети, спокойно! — до хрипоты кричала Мици. — Я еще сама толком не знаю. Это пока только идея… Я думаю женить на себе брата моего шурина. Знаете, того, из-за которого я осенью чуть не опоздала на занятия… Теперь, дети, еще одно… Я говорю с вами искренне, и вам нечего обижаться на меня: не разжигайте свои аппетиты, — на свадьбу я вас все равно не приглашу. Нет, нет, не просите, и не убеждайте меня, из этого ничего не выйдет! Во-первых, вас слишком много, во-вторых, это будет совсем тихая, скромная свадьба. Вы понимаете? Все должно произойти внезапно, чтобы не дать «ему» времени опомниться… Вот в чем секрет! Дети, зато когда я выйду замуж и у меня будут свои деньги, клянусь вам: отсохни у меня руки и ноги, если не сдержу слова, — Мици сделала из пальцев крест и трижды его поцеловала, — только дорвусь до мужниных денег, весь класс, даже тебя, свиное ухо Лидка Дутка, приглашу в кондитерскую на мороженое. По три порции сразу плюс вода и вафли! По три порции мороженого всем-всем!

— Что это вы так расщедрились, Коляска?

Никто не мог объяснить, откуда в классе появился Мирчук. Ведь Ольга Косован стояла у двери! А дело, видно, обстояло так: учитель нажал на дверь, Ольга не посмела противиться ему, отпустила ручку, не успев предупредить Мици. И вот Коляска на столе, а учитель в классе! Бедняжка в тот же миг соскочила со стола, надеясь слиться с толпой девушек, но, к сожалению, все уже стояли у своих парт. И Мици пришлось занять свое место.

Мирчук, побагровевший, с прикушенной нижней губой, медленно приблизился к столу. Его глаза, словно загипнотизированные, были прикованы к Мициным следам на столе. Он, готовый скорее простить ученицам незнание правил латинской грамматики, чем засаленную тетрадь, теперь должен рассматривать отпечатки туфель на столе, который он не называл иначе, нежели «кафедра». Вероятно, то, что сделала Мици, выглядело для Мирчука святотатством.

Косован, успевшая осознать свою тяжкую вину перед Мици, подскочила к столу и батистовым снежно-белым платочком с розовой каемочкой стерла злополучные следы.

Только после этого учитель положил на стол папку с табелями. У него так дрожали пальцы, что даже бумага ритмично шелестела.

— Послушай, — шепнула Лидка Дарке, — а если б он сейчас умер, Мици отвечала бы за его смерть?

Дарка отмахнулась: самое время для дискуссий!

— Скандал! — наконец произнес учитель, ища в кармане блокнот. От сильного волнения он позабыл, что блокнот сегодня уже никому не нужен и никого не страшит. — Я этого так не оставлю… Пусть ученица запомнит!

С задних парт на первую перекочевал огромный букет роскошных бело-розовых пионов. Косован вышла из-за парты и, подойдя к столу, робко положила букет именно на то место, где стояла Мици. Букет полагалось вручать классному руководителю по окончании официальной части, но теперь эти пионы были единственной силой, хоть в какой-то мере способной унять гнев Мирчука. Все знали, что он любит цветы и даже сам выращивает их в своем саду. Учитель и впрямь обратил внимание на цветы. Он даже наклонился, чтобы вдохнуть их аромат.

— И как такое… — он сделал обидную для Мици паузу, — такое… существо думает стать когда-нибудь женой…

Класс не выдержал и сдержанно рассмеялся. Мирчук и сам не подозревал, как точно угодил в цель.

— Я, — он откашлялся, перебирая табели, — первый аттестат выдам Коляске и попрошу ее удалиться из класса! Я желаю, чтобы этот табель был последним, который Мария Коляска получит в нашей гимназии…

— О, господин учитель, — запищала Мици, — именно этого я и хочу! — Казалось, она не выдержит и бросится ему на шею.

Мирчук двумя пальцами, словно дохлую мышь за хвостик, взял табель, передал его ученице и бровями указал на дверь. Мици не спеша прочла табель: а вдруг подвели и подсунули двойку в последнюю минуту? Убедившись, что все в порядке, она любовно сложила табель, сделала реверанс Мирчуку и торжественно поплыла к двери. На пороге задержалась, послала классу воздушный поцелуй и жестами напомнила, что на первые же личные деньги купит всем по три, показала на пальцах — по три! — порции мороженого.

Мирчук вынул из нагрудного кармана фиолетовый клетчатый платок, вытер пот со лба.

Началась торжественная раздача табелей.

Учитель прежде всего вспомнил, кто в этом году покинул гимназию. Ушла из класса такая способная и образцовая ученица, как Орыся Подгорская. Почему Подгорская не окончила пятый класс здесь, у нас? Кто повинен в этом? Он, как руководитель класса, склонен думать, что вина падает на коллектив. Коллектив, сдружившийся с первого класса, не сумел привлечь к себе Подгорскую, не сумел создать благодатную атмосферу, в которой новенькая чувствовала бы себя хорошо. О чем это говорит? Прежде всего — о нездоровых тенденциях в классе. Но к этому вопросу мы еще вернемся в будущем, а теперь приступим к раздаче табелей.

— Лида Дутка!

Лидка выскочила из-за парты, схватила табель и, вскрикнув от неожиданности, уже от стола сигнализировала, что у нее много четверок.

Если у Лидки такой табель, значит, по крайней мере половина класса отличники.

К сожалению, не многим так повезло, как Лидке. Косован получила такой же табель, как месяц назад пророчил ей класс. Липецкая удостоилась получить пятерку по рисованию. Маньковская неожиданно для нее самой получила «очень хорошо» по истории и географии. Теперь стало ясно, почему завышены отметки у Лидки. Они были черчеташками.

Дарку почему-то вызвали перед Ореховской. Очевидно, вынимая табель Коляски, учитель нарушил алфавитный порядок. Нельзя сказать, чтобы Дарка очень волновалась. Она внушала себе: что бы ни говорил Мирчук, его слова не обладают силой, способной вычеркнуть в ее табеле «посредственно» и поставить «плохо».

А это главное.

Еще недавно Дарка рассматривала двойку лишь как источник неприятностей для родителей. Теперь же, когда со службой у отца становилось все труднее, девушка поняла: каждый потерянный учебный год — это не только позор и неприятность, а и ощутительный в их положении материальный ущерб. Теперь, когда в любую минуту отец мог потерять должность, деньги обрели практическое значение. Это уже не просто деньги, а молоко для Славочки, обувь для Дарки, табак для отца, без которого он не может успокоить расходившиеся нервы. Это свет в доме…

Жизнь куда серьезнее нотации, которую учитель собирался прочитать Дарке.

— Ученица Попович получает не такой табель, какой заслужила своим поведением. Только благодаря доброте директора и учителей ученица получает хороший табель. Да, хороший! Преподаватели поставили Попович отметки авансом. Да, авансом! Пусть ученица подумает, к чему обязывает такой аванс. На время каникул, как говорится, у Попович будет небольшое задание. Господин Мигалаке желает, да, желает (если так можно выразиться), чтобы ученица во время каникул усердно читала как можно больше румынских книг. Она до конца жизни должна быть благодарна дирекции за проявленное небывалое великодушие по отношению к ней. Особенно должна благодарить господина Мигалаке, у которого заслужила двойку, да, двойку, но учитель сжалился над ученицей.

— Ты, — Лидка щиплет Дарку за плечо, — они сделали тебя отличницей. Назло Ореховской! Увидишь!

Лидка просто смешна. Куда уж Дарке до отличницы! Может, ей и повысили оценки по нескольким предметам, как Лидке, но ведь та черчеташка и поэтому ее натянутые «хорошо» никого не удивляют. Дарка, же за это должна быть «до гробовой доски» благодарна директору и этому псу Мигалаке.

Ох, как тяжко взваливать на себя груз благодарности! Уж лучше бы Дарке поставили то, что она заслужила. От кого Дарка слышала, что долг благодарности — самый тяжкий из долгов?

— Пожалуйста, Попович!

Дарка, сбитая с толку речью Мирчука, которой она и верила, и не верила, кисло улыбаясь, подошла к столу, взяла табель из рук учителя. Взглянула, пожала плечами, не доверяя собственным глазам, взглянула еще раз, и ее бросило в жар. Все оценки, исключая закон божий, гимнастику и поведение, были посредственными. Даже по украинской литературе, истории, естествознанию!

Над Даркой посмеялись! Да еще как посмеялись! С серьезным видом, прикидываясь, что жалеют ее. Подсунули камень, уверяя, что это кусок хлеба!

Как жестоко, как нечестно!

Мирчук заметил, что ученица Попович никак не может прийти в себя. Он догадался, что ее поразило (еще бы!) и рассердился на Дарку.

— Я вижу, Попович недовольна! Интересно! Да, интересно! А знаете ли, Попович, что такая ученица, как вы, должна сегодня получить в табеле «плохо» по крайней мере по трем предметам? Да! И еще «плохо» по поведению! Знаете вы это или нет?

И вдруг за словами «знаете или нет» возник живой Мигалаке. Это он, стоя за спинами Мирчука и директора, Дергал за ниточки этих деревянных марионеток. Они правы. Если б Мигалаке влепил ей двойку по румынскому, тогда прощай шестой класс! Да, они правы. Собственно говоря, если взглянуть на дело с этой стороны, то Дарку не очень и обидели. Произошел обычный обмен ценностями, ее три или четыре «очень хорошо» обменяли на «посредственно» по румынскому языку и литературе. Формально все правильно!

И все-таки это позор — приносить домой табель только с «императорскими» оценками. Кто обычно выезжает на тройках? Полная бездарность или последний лодырь, а Дарка ни то и ни другое. До сего дня ни у них в семье, ни в роду Поповичей (здесь, надо признаться, было не много грамотных), ни тем более в роду Скобельских, никто не приносил такого табеля. И она еще должна благодарить за это? Дудки!

Девушка, насколько у нее хватило мимических способностей, придала лицу дерзкое выражение, но учитель не обращал больше на нее внимания.

Наступила очередь Ореховской. С Наталкой он заговорил совершенно иным тоном. Сердечно. Так сердечно, что те, кто не знал Мирчука, могли попасться на эту удочку. Учитель сожалел, что такая образцовая ученица, можно сказать, гордость всей женской гимназии — и так съехала в этом году. За все годы у Ореховской даже в четвертях не было ни одной четверки, а теперь, с глубоким сочувствием констатирует учитель, она получает годовую тройку в табеле, да еще по такому важному предмету, как румынский язык. А раз снижена отметка по языку, то совершенно логично, что снижен балл и по истории, и по географии, то есть по предметам, которые читаются на румынском языке. И вот вам картина: круглая отличница получает табель с одной тройкой и двумя четверками. Куда ж это годится?

— Скверно, Ореховская! Не просто скверно, а очень скверно! Вам надо серьезно подумать о своем положении. Дирекция предоставляет Ореховской возможность и впредь продолжать образование и тем самым исправить свои фальшивые политические взгляды. Вы должны понять, что дирекции известно, какое влияние вы оказываете на некоторых малоустойчивых подруг. Поэтому вы несете моральную ответственность не только за себя. От отличницы дирекция вправе ожидать, чтобы она стала образцом для своих одноклассниц. А что получается?.. Вы так же, как Попович, как Романовская, Сидор и некоторые другие, должны посвятить каникулы занятиям румынским языком. Да, занятиям румынским языком. Ну, так как, ученица Ореховская, война или мир?

— Мир! Мир! — закричало несколько голосов.

Сама Наталка стояла выпрямившись, Точно вырезанная из дерева, ни кровинки в лице. Казалось, она не дышала. Когда Мирчук закончил речь, Наталка ровным шагом подошла к нему, взяла табель и молча — даже ресницы не дрогнули — направилась к своей парте.

Раздача табелей подходила к концу. Ничего интересного больше не произошло. Дарка так скверно чувствовала себя, что больше всего ей хотелось прямо из гимназии пойти на вокзал и ждать там поезда, но со «станции» надо было взять чемодан, зимнее пальто, узелок с подушкой.

— А зачем вам, Даруся, зимнее пальто? Все равно в сентябре придется везти его обратно, а у меня есть отличный сундук, я спрячу пальто от моли, оно полежит до осени… И все!

«Возвращаться в это разбойничье гнездо? Ни за какие сокровища в мире!»

— Я должна взять пальто, оно стало мне коротко. Мама удлинит его немного…

— Тогда другое дело… Но оставьте хоть подушку. Разве дома не найдется для вас подушки?

Конечно, подушка найдется, но Дарка не хочет оставлять никакого залога, ведь она ни за какие деньги не согласится жить здесь после каникул. Понятно, Дутка хочет обеспечить себе квартирантку на следующий учебный год, но Дарки это не касается. Пусть считают ее невоспитанной, думают о ней что угодно, но подушки она не оставит.

Как и во время зимних каникул, за Даркой заехал Стефко Подгорский. Он галантно вынес Даркин чемодан (узлы девушка выносила сама, считая, что мужчине это не к лицу), усадил ее по правую сторону пролетки; извозчик причмокнул, и они поехали к вокзалу.

Дарка решила ни о чем не расспрашивать Стефка, но всю дорогу только и думала: едет ли с ними Данко или нет?

Когда подъезжали к вокзалу, сердце забилось учащенно, неровно. Стефко о чем-то спросил, но у Нее от волнения заплетался язык, и она ответила невпопад.

Зал ожидания напоминал улей, в нем было полно учеников и учениц с чемоданами и узелками. Но будь Данко в толпе, Дарка сразу заметила бы его. И не потому, что он выше всех ростом. Ох, совсем не потому!

В вагоне Стефко вдруг стал разговорчив. Он уселся рядышком с Даркой — так было удобнее шептаться. Стефко рассказывал: Орыся задержалась, — шурину пришлось принимать дополнительные экзамены. Через недельку они приедут втроем. Данко, хитрец, тоже задержался. У него в Черновицах концерт в пользу бедных детей.

«Где концерт, там и Лучика», — скребет Дарку по сердцу. Но что она может поделать? Запретить Данку участвовать в концерте? И вообще — что она теперь «может»?

Пражский и Костик приехали еще на прошлой неделе и уже носятся по веренчанским полям и лугам.

— Как ты думаешь, это лето будет таким же веселым, как прошлое?

Дарка отлично понимает, о чем хочет спросить Стефко: он сомневается в Лялиной благосклонности и ждет, чтобы Дарка возразила, развеяла его сомнения… А кто развеет ее сомнения? Это Стефка не волнует. Он лишь глядит на нее голубыми беспомощными глазами и ждет ответа, несущего ему хоть капельку надежды.

«Как же он не похож на мужчину, — с досадой думает Дарка, — красив, корректен, а я б не могла полюбить такого. Он покорен, как улитка, и это отталкивает. Молодчина Ляля, что не отвечает ему на письма! Так и надо этой улитке бесхребетной!»

Не дождавшись ответа, Стефко начинает молоть вздор о Ляле. Смешно! Он рассказывает не о том, что было, а вслух мечтает о будущем, поэтому каждая его мысль, каждое высказывание сопровождается словечком «возможно». Возможно, Ляля запишется в консерваторию в Черновицах и не уедет больше в Вену. Возможно, она не захочет учиться, а станет давать частные уроки музыки. Во всяком случае, она должна остаться на Буковине.

Дарка слушала-слушала его болтовню, потом отвернулась и стала разглядывать проплывающие за окном пейзажи.

Вот эгоист противный! Ему даже не приходит в голову, что у Дарки могут быть свои дела, которые ей надо по крайней мере спокойно обдумать. Для себя в эти каникулы она не ждет ничего «веселого».

Но девушка упрекает себя: хорошо хоть так, могло быть куда хуже! Сигуранца могла выгнать отца с работы, Мигалаке мог не перевести ее в шестой класс… и вообще — она могла сидеть в тюрьме, если бы Орест не обладал таким сильным характером? Но все несчастья миновали ее, и это достаточная причина для радости. Неужели радоваться надо только, когда успех золотым ливнем обрушивается на голову? Может быть, гораздо больше надо радоваться тому, что несчастье миновало нас?

Пусть Данко ради Лучики задержался в Черновицах. Пусть! Пусть на протяжении всех каникул Дарку не ждет даже самое маленькое счастье. Пусть! А все-таки есть у нее нечто, чего никто не в силах отнять, — шестьдесят дней, свободных от занятий и страха перед Мигалаке! Шестьдесят дней в кругу родных! Шестьдесят раз, просыпаясь по утрам, она вместо чужого балкона увидит в окне зелень сада. Разве этого мало, чтобы на сердце стало легко без особых даже на то причин?

Впрочем, для того, кто пережил столько, сколько Дарка за последнее время, и самый покой уже счастье. Она въезжает в Веренчанку умиротворенная до краев.