Ликантропия, воспетая Гомером, Овидием и Апулеем, — явление универсальное. Невозможно представить себе фольклор или религию, которые обходились бы без перевоплощений бо-и демонов; без превращений, при помощи рторых эти боги или демоны соблазняли, наказывали или побеждали. Увы, слишком часто подобные милые фантазии воспринимались буквально и дали повод, в частности, в эпоху Воз-

эждения к праздным и нескончаемым дискусси-чм, в сущности бесчеловечным, ибо завершались эни преданием смерти «колдунов», которые яко-эы принимали животный образ для совершения

зоих злодеяний. Впрочем, с античных времен зерования разделялись, обращаясь то к забавной, то к зловещей стороне превращений в жи-

этных. Рядом с хитростями и уловками, к кото-эым прибегали боги, стараясь соблазнить смертных женщин или предаться наслаждениям в объятиях сговорчивых юнцов, существовали и подлинные жертвы злых чар или небесного гнева: наиболее яркие тому примеры — спутники Улисса и царь Навуходоносор. Если верить Диодору Сицилийскому, первым, кто принял животное обличье, был бог Озирис! Он превратился в волка, чтобы избавить Египет от злых сил, которые могли поработить страну вскоре после сотворения мира. «Рассказывают, что, в то время как Изида вместе со своим сыном Гором готовилась сразиться с Тифоном, Озирис вернулся из преисподней и в обличье волка помогал жене и сыну, а после поражения Тифона победители велели людям поклоняться зверю, принесшему им победу». Кажется, уже вполне доказано, что этому богу приносились человеческие жертвы, и однажды еврейская женщина нанесла ему оскорбление, крикнув: «О, проклятый волк, долго ли ты еще будешь пожирать сокровища Израиля?» Само собой разумеется, что древние евреи предавались тем же ужасам каннибализма, как египтяне, финикийцы или ха-наанеяне, хотя Моисей не раз категорически запрещал им пить теплую кровь на охоте или у подножия алтарей (см. Книгу пророка Иезекииля: XVIII, 6 — XXII, 2 — XXIII, 25). Наконец, об их склонности поверить в ликантропию свидетельствует и то, что Библия рассказывает как подлинную историю Навуходоносора II Вавилонского, который был отлучен от людей и в течение семи лет принужден есть траву, подобно волам, и его тело «орошалось росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ногти у

него — как у птицы» (Даниил IV, 30).

Из этого в самом деле удивительного «случая» Вольтер, как всем известно, сделал прелестную сказку о влюбленном в принцессу Амазиду Белом Быке, «хорошо сложенном, упитанном и даже легком, что редко встречается». Он сильно отличается от чудовища, изображенного Уильямом Блейком, — старика с неподвижным взглядом и загнутыми ногтями, скребущими бесплодную землю. Навуходоносор, который, как есть серьезные основания полагать, страдал умственным расстройством и «insania lupina», вызывал страстный интерес теологов и демонологов. К примеру, святой Фома и святой Иероним считали, что этот правитель лишился рассудка: он повредился лишь в своем воображении, телесная же его субстанция не претерпела никаких изменений. Жан Боден, напротив, верил в реальность превращения и утверждал, что некоему демону было дано особое разрешение превратить царя в быка, точно так же, как жена Лота была обращена в статую. Де Нино считал это превращение чистой случайностью и высказал следующее прелестное суждение: «И поскольку шерсть и ногти являются не частями тела, но всего лишь экскрементами (sic), в этом случае я решил, что форма сия была вовсе не телесной, а случайной». Оттон де Виттельбах страдал сходным помешательством, поскольку щипал траву, рыл землю носом, лаял и кусал окружающих. Зная, что дочери Прета превратились в коров, а царь Амазис — в льва, можно, пожалуй, утверждать, что эта болезнь преимущественно поражает государей. Амазис простерся перед Аполлонием Тианским, рассказывает Филострат, и Жак д'Отен, цитируя этого автора, прибавляет, что волшебник воскликнул, обращаясь к толпе: «...Знаете ли вы, господа, чего просит у меня этот лев? Он просит меня сказать вам, чтобы вы не обманывались внешностью, для него невыгодной, потому что вы можете принять его за царя зве-Рей, тогда как на самом деле он был царем у людей. Знайте же, что душа в этом львином теле — это разумная душа, и это душа Амази-са, царя Египта, чье имя вам известно»*.

«L'incredulite savante et la credulite ignorante au sujet des Magiciens et des Sorcies...» («Недоверчивость ученых и доверчивость невежд по отношению к Волшебникам и Колдунам...»); (Лион, Жан Молен, 1671 год).

В греко-римском мире дуалистический характер метаморфоз сохранялся. Минотавр, плод безрассудной любви Пасифаи и Белого Быка, "принадлежит царству мрака, тем же хтоничес-ким и молохическим культам, с которыми связаны также Кербер, Как и Химера. Всем известно, что Дедал способствовал зачатию гибрида, изготовив для царицы Крита деревянный манекен, обтянутый телячьей кожей. Она спряталась внутри, чтобы без опаски принять обильное и горячее семя любимого животного... По крайней мере, так гласит легенда, над которой открыто насмехался Лукиан, описывая остров Буцефалов, лакомых до человеческой плоти, совсем как Ваал и Фаларийский бык*

На самом деле солнечный культ Миноса-Минотавра испытал на себе семитское влияние, на что ясно указывает следующий отрывок из «Умирающего бога» сэра

Джеймса Фрэзера:

«...в Кноссе царь представлял Бога-солнце... каждые восемь лет его божественная власть возобновлялась во время большого празднества, включавшего в себя, во-первых, принесение в огне человеческих жертв статуе, голове быка, солнцу; во-вторых — бракосочетание царя, переодетого быком, с царицей, переодетой коровой; оба персонажа изображали, соответственно, солнце и луну».

Волшебница Кирка (Цирцея), при свете дня блиставшая дивными чарами, обладала, подобно Гекате и Медее, тайным могуществом. Она превратила Сциллу в морское чудище, Пикуса — в дятла, а спутников Улисса — в свиней.

Вышла немедля она и, блестящую дверь растворивши,

В дом пригласила вступить их; забыв осторожность, вступили Все; Эврилох лишь один назади, усомнившись, остался.

Чином гостей посадивши на кресла и стулья,

Цирцея смеси из сыра и меду с ячменной мукой и с прамнейским Светлым вином подала им, подсыпав волшебного зелья В чашу, чтоб память у них об отчизне пропала; когда же Ею был подан, а ими отведан напиток, ударом Быстрым жезла загнала чародейка в свиную закуту Всех; очутился там каждый с щетинистой кожей, с свиною Мордой и с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка.

Плачущих всех заперла их в закуте волшебница, бросив Им желудей, и свинины, и буковых диких орехов В пищу, к которой так лакомы свиньи, любящие рылом Землю копать.

(«Одиссея», книга X, перевод В.А. Жуковского)

Не одной Цирцее была доступна такая чудесная возможность. Сходными талантами могли похвастаться бесчисленные проходимцы и женщины легкого поведения; католические богословы тех и других считали чародеями и вурдалаками. К примеру, Симон-волшебник, подобно Юпитеру, обращался в золото и превращался во всевозможных животных. Он заколдовал глаза Нерону — обезглавив волшебника, тот через три дня увидел его воскресшим и, в полном восторге, приказал установить его статую на берегу Тибра. У Варрона можно прочесть о том, как итальянские ведьмы угощали чересчур доверчивых путешественников сыром, подмешав к нему зелье, превращавшее их во вьючных животных. Потом их заставляли возить кладь или использовали для другой изнурительной работы. Мероя, трактирная служанка, о которой рассказывает Апулей, позабавилась, превратив своего любовника в бобра, соседа — в лягушку, одного судейского — в барана. Мерис, рыскавший по дремучим лесам в погоне за добычей или за мимолетным объятием, под пером Вергилия становится прообразом средневековых ликантропов:

Трав вот этих набор и на Понте найденные яды Мерис мне передал сам — их много родится на Понте.

Видела я, и не раз, как в волка от них превращался Мерис и в лес уходил...*

Вергилий. «Буколики». Эклога VIII. Перевод С.В. Шервинского.

Наконец, в Ливонии часто случалось, что люди превращались в волков, а для жителей Аркадии это вообще считалось самым обычным делом. Эти народы, сообщает нам, следуя за Плинием и Варроном, Жак д'Отен, «имели обыкновение выбирать по жребию кого-нибудь из рода Антея; такого человека вели к некоему пруду, а там, повесив свои одежды на дерево, он бросался в воду и, переплыв на другой берег, убегал в лес, где превращался в волка и присоединялся к стае; если девять лет он воздерживался от того, чтобы пожирать людей, то по истечении этого срока вновь переплывал пруд и возвращал себе прежний облик».

В самом ли деле Цирцея и ее подражатели способны были, посредством одних лишь своих чар, изменять срорму тела и голос своих жертв? Может быть, те снадобья, которые они применяли, лишь околдовывали ум, создавали иллюзию? Конечно, то, что они прибегали к помощи этих зелий, умаляет их собственное могущество. Они не выдерживают никакого сравнения с Иеговой, одним только словом лишившим рассудка властелина мира, низведя его до состояния жвачного животного! Тем не менее метаморфоза спутников Улисса порождает те же ученые споры, что превращение вавилонского царя. И снова Жан Воден верит в реальность превращения, а святой Иоанн Хризостом и де Нино видят здесь лишь возбуждение непомерных желаний, соединенных с усыплением рассудка*.

Станислав де Гуайта (Stanislas de Gua'ita), не веривший в Реальность феномена, считал эту мутацию двойным символом вырождения, которому подвержены пассивные натуры, и «порабощения, до которого нас доводят физические влечения, недостаточно уравновешенные всегда находящейся настороже инициативой» («Порог Тайны»).

Исследователи и просто любопытные продолжают задаваться вопросом, что же это было за растение, настой из семян или корней которого мгновенно вызывал опьянение, создавая одновременно неприятную иллюзию деградации личности, доходящей иногда до полной немоты.

Был ли это элевсинский цицейон (Ciceion); прославленный непенфес (Nepenthes); мухомор (Muchamore) или ахеменис (Achemenis), чье действие вырывает признания у преступников; дурман, ввергающий в оцепенение; вызывающие бред гелатофиллис (Geatophyllis) или потаман-тис (Potamantis)? Просто-напросто экстракт конопли или мака? Тайна. Кажется, единственными противоядиями, которые могли справиться с действием волшебных снадобий, были лепестки роз, лавр, анис и растение с чудесным названием морозник. Именно благодаря морознику врач и прорицатель Мелампий Аргосский сумел исцелить трех дочерей Прета от приступа заразного помешательства. Эти несчастные навлекли на себя

гнев Юноны, и в наказание она заставила их вообразить себя коровами. Они тщетно искали у себя рога, жалобно мычали, но не стремились совокупляться с быками... Розы же помогали жертвам фессалийских колдуний избавиться от ослиного обличья и вернуть себе человеческий облик*.

Осел является одним из основных мифологических символов. Для Фредерика Домера он воплощает у семитов Ваала-Фегора, чьи оплодотворяющая сила и благодатное чувственное могущество противостоят разрушительной власти Молоха. Он служит верховым животным для жрецов Кибелы; богов Древней Индии; для Диониса, который в благодарность за оказанные услуги даровал ему речь; для Иисуса, который на его спине въехал в Иерусалим. Самого Христа называют Ononichistes, а Самсон побивает филистимлян ослиной челюстью. Наконец, осел — индийское животное, в универсальном мифе о Красавице и Чудовище днем питается сеном, а ночью в облике человека ублажает принцессу, свою жену (история бога Гхандарва-Сены, сына Индры).

По крайней мере, так утверждают Луций Патрасский, Лукиан Самосатский и Апулей, которые черпали из милетских источников и чьи рассказы вполне сопоставимы. Изящный, остроумный и слегка непристойный текст Лукиа-на — не самый известный из всех. Повествование ведется от первого лица; автор рассказывает нам о том, как из-за дурацкого любопытства перепутал мази фессалийской колдуньи и обратился не в птицу, но в осла и претерпел различные превращения. Читатель то с восторгом, то с ужасом следит за тем, как осел из рук воров переходит к бездельнику; он вращает жернов, возит на себе всякую кладь, овощи, статую сирийской богини; так продолжалось до того дня, когда последний из его хозяев, заставший своего осла на месте преступления — предающимся чревоугодию, — выставил его на потеху прохожим, и некая сильно влюбленная в него дама, способная принять его целиком, стала проводить с ним вечер за вечером. Осел, наделенный выдающимися достоинствами, в конце концов оказался на сцене амфитеатра, где его упорные старания увенчались успехом.

«В это время мимо шел человек с цветами в руках; среди цветов я заметил лепестки недавно сорванных роз; тотчас, ни минуты не теряя на раздумья, соскочил я с ложа; все подумали, будто я собрался танцевать, но я, быстро оглядев букеты, выбрал среди прочих цветов розы и съел их. И тогда, к величайшему изумлению зрителей, личина животного спала, осел исчез, и на его месте остался стоять лишь совершенно голый Луций. Все были поражены такой удивительной и внезапной метаморфозой; поднялся ужасный шум, и театр разделился на два лагеря: одни видели во мне человека, сведущего в колдовской науке, чудовище, способное по желанию изменять облик, и требовали немедленно меня сжечь; другие же говорили, что прежде следует меня выслушать, а потом уже судить...» Последнее мнение возобладало. Наместник узнал Луция, и ему вернули свободу, но на беду ему вздумалось отыскать свою пылкую любовницу. «И вот я ужинаю с ней, — рассказывает он, — умащенный ароматным маслом и увенчанный милыми розами, которым я обязан своему возвращению к людям. Час был уже поздний; когда настало время идти в постель, я поднялся, гордо сбросил с себя одежды и предстал перед ней совершенно голым, считая, что сравнение с ослом будет для меня выгодным. Но, увидев, что я в действительности всего лишь человек, она бросила на меня презрительный взгляд и одновременно с этим воскликнула:

— Убирайся подальше от меня и от моего дома и ночуй, где хочешь!

— В чем же я провинился? — в свою очередь вскричал я.

— Клянусь Юпитером, — сказала она, — не в тебя, а в осла я была влюблена; не с тобой, а с ним я спала: я думала, что ты сохранил тот большой и красивый предмет, каким отличался мой осел. Но теперь я ясно вижу, что вместо этого приятного и полезного животного ты, после своего превращения, стал всего лишь дурацкой обезьяной!..» (с французского перевода Э.Тальбо).

Боги, очевидно, совершенно не нуждались для того, чтобы облачиться в шкуру животного, ни в каких бальзамах, микстурах и порошках. Чтобы метаморфоза совершилась, достаточно было высказать желание, и многие смертные женщины мечтали о том, что боги посетят их в новом обличье. В Карфагене, Греции, Македонии змею считали полезным созданием, благодетелем, «агафодемоном», милым сердцу царевен, которым наскучили одинокие наслаждения, и неудовлетворенных жен. Говорят, именно в змеиных объятиях царица Олимпия, верная фракийскому оргиастическому культу, зачала Александра. Супруг же с тех пор, как застал ее с рептилией, стал реже проводить с ней ночи; как сообщает Плутарх, «то ли он боялся порчи или колдовских чар, то ли из почтения, но он удалился от ее ложа, считая, что оно занято божественным существом». Позже отец открыл сыну тайну его рождения и призывал его соответствовать своему царственному происхождению.

Овидий заполнил метаморфозами пятнадцать книг, изобразив во всей красе богов, людей, камни и растения — чудесные или жестокие легенды, в которых творцы шутят с любовью; они спешат насладиться своими победами и не менее скоры на расправу. Юпитеру здесь принадлежит львиная доля превращений: он и золото, и пламя, и лебедь, и сатир, и многоцветный змей; он похищает Ганимеда под видом орла, а Европу — под видом быка. Безутешная Ио, превращенная в корову, напоминает нам о несчастьях Навуходоносора и дочерей Прета:

Ио древесной листвой и горькой травою питалась,

Вместо постели лежит на земле, не всегда муравою Устланной, бедная! Пьет из илистых часто потоков.

К Аргу однажды она протянуть с мольбою хотела Руки, — но не было рук, что к Аргу могли б протянуться;

И, попытавшись пенять, издала лишь коровье мычанье И ужаснулась сама — испугал ее собственный голос.

Вот побережьем идет, где часто, бывало, резвилась,

К Инаху, но лишь в воде увидела морду с рогами,

Вновь ужаснувшись, она от себя с отвращеньем бежала...

(Книга I, перевод С.В. Шервинского)

Но к этому делу причастен не один Юпитер. Его мстительная супруга превратила нимфу Кал-листо в медведицу:

«Этого лишь одного не хватало, беспутница, — молвит, —

Чтобы ты плод принесла и обиду сделала явной Родами, всем показав моего Юпитера мерзость.

Это тебе не пройдет. Погоди! Отниму я наружность,

Вид твой, каким моему ты, наглая, нравишься мужу!»

Молвила так и, схватив за волосы, тотчас же наземь Кинула навзничь ее. Простирала молившая руки, —

Начали руки ее вдруг черной щетиниться шерстью,

Кисти скривились, персты изогнулись в звериные когти,

Стали ногами служить; Юпитеру милое прежде,

Обезобразилось вдруг лицо растянувшейся пастью,

И чтобы душу его молений слова не смягчали,

Речь у нее отняла, — и злой угрожающий голос,

Ужаса полный, у ней из хриплой несется гортани...

(Книга II, перевод С. В. Шервинского)

Не менее жестока Диана, заставившая Актео-на испустить дух через тысячу страшных ран и превратившая Ниобу в мрачную скалу. Паллада обращает Арахну в паука; Вакх превращает пиратов в дельфинов, а дочерей Миния — в летучих мышей. Наконец, Окиронея чувствует, как обращается в кобылу, начинает ржать, а ее пальцы тем временем сходятся и становятся копытами... Можно множить и множить примеры этих странных и причудливых божественных развлечений, увековеченных во многих культах. Например, египетские цари-жрецы для принесения жертвы облачались в леопардовую шкуру, а ассирийские заклинатели духов притворялись большими рыбами. В Греции, в Аттике, молодые девушки, устраивая шествия в честь Артемиды, подражали походке медведиц, а в Риме во время сатурналий, вакханалий, луперкалий участники процессий надевали устрашающие маски — взять хотя бы маску Мандука, чей огромный рот и острые клыки напоминали о Горгоне и этрусских демонах.

Цезари во время своих гнусных оргий довели до последних пределов это странное единение человека с животными божествами. Если Тиберий всего лишь любовался непристойными любовными сценами между богами, то Август и Калигула воспроизводили их сами. Нерон облачался в шкуру быка и прилюдно покрывал выбранную для него Пасифаю. Обратившись в тигра или льва, он с пеной на губах набрасывался на обнаженных жертв и отрывал у них детородные органы. Эти варварские обычаи, которыми мы возмущаемся, совершенно не казались такими ужасными народу-царю, чья ненасытная жажда удовольствий постоянно требовала новой пищи. Разве сами боги не подали пример сексуальной и моральной разнузданности? Обычная любовь им прискучила, и они призывали своих приверженцев выдумывать сложные позы, стремиться к неслыханному исступлению и извращениям, до каких было далеко и Приапу.

Добрые монахи средневековья, без устали переписывавшие манускрипты, нимало не заботясь ни об их происхождении, ни о подлинности, поддерживали существование легенд о метаморфозах до сравнительно недавних времен. По правде сказать, они ровным счетом ничего не придумали — так же, как и Плиний, Петроний и Апулей, почерпнувшие свои истории из очень древних преданий.

Блаженный Августин, который, впрочем, сам в это не верил, повторил старую сказку о волшебном сыре, благодаря которому итальянские ведьмы превращали заезжих гостей во вьючных животных. Венсан де Бове, радостно подхватив этот пример, рассказывает о двух римских трактирщиках, превращавших постояльцев в баранов или цыплят, которых затем продавали на базаре. Фульгозий, которого цитирует де Ланкр, описывает случай, происшедший с одним срокусни-ком: его таким же образом превратили в осла, и он развлекал прохожих, а потом вернул себе первоначальный облик, искупавшись в волшебной реке. Наконец, Шпренгер, этот грозный педант, которому мы частично обязаны составлением «Молота ведьм», сообщает, что некий человек — также под действием злых чар — был вынужден в течение трех лет таскать на себе поклажу одной злобной ведьмы: «Наконец, по истечении этого срока, он, проходя мимо церкви во время мессы и не решаясь войти из страха побоев, остановился у дверей, согнул задние ноги и, сложив передние... воздел их к небесам. Ведьма стала колотить осла; все догадались, что здесь замешано колдовство, и молодой человек обрел прежний вид в ту самую минуту, как покарали ведьму».

Феномен превращения в животное был в определенные эпохи широко распространен у различных народов, как утверждают Плиний и Вар-рон, рассказывая о жителях Аркадии и ливон-цах. Джиральд Комбренсис в своей «Топографии Ирландии» утверждает, что некоторые представители рода Оссипианов каждые семь лет превращались в волков или волчиц, а затем возвращались к прежнему виду, подобно киноцефалам святого Августина («Civitate Dei»). Почти повсеместно преемниками Мериса и Ликаона стали Garwalls, соединявшие в себе черты людоеда и волка-оборотня:

Hommes plusieurs garwalls devinrent:

Garwall, si est beste sauvage;

Tant comme il est en belle rage,

Hommes devore, grand ma/ fait,

Es grands forets converse et vait*.

Текст на старофранцузском, в переводе выглядит приблизительно так: «Многие люди сделались оборотнями. Оборотень — это дикий зверь. Когда он сильно разъярится, то пожирает людей, творит множество бед и уходит в большие леса».

— Прим. пер.

Укажем, наконец, на то, что демоны, эти новые Протеи, подчас забавлялись, прибегая к метаморфозам для того, чтобы злобно подшутить над развратниками. Один бедолага, знакомый святому Иерониму («Жизнь святых отцов»), был превращен гадким суккубом в мула: «Так был обманут Монах... Дьявол показывался ему в образе красивой женщины, часто манившей и прельщавшей его любовными делами, а когда несчастный Монах хотел повиноваться ей, то уподобился коню и мулу, лишенным рассудка, и когда он хотел обнять ее и познать плотское наслаждение, этот призрак, который был лишь тенью, с ужасным воем выскользнул из его рук, высмеяв таким образом беднягу» (Ж. де Нино).

В соответствии с общепринятым мнением, после долгой ночи средневековья ученые, артисты и даже папы с волнением и удовольствием вернулись к языческой символике и античным мифам. Во всем, что касалось искусства, литературы и религии, Возрождение овеяло свежим, здоровым и вольным воздухом весь Запад. Несомненно, что распространение книгопечатания, появление реформированной религии, великие открытия изменили многие давно приобретенные знания, казавшиеся такими же незыблемыми, как аристо-телева философия. Повсюду шло обновление идей — во всех областях, кроме той, которая составляет предмет нашего исследования. Тогда как в эпоху средневековья процессы над ведьмами происходили относительно редко и сохраняли политический оттенок, с начала XVI века они участились. Развилась настоящая эпидемия ли-кантропии, и в народе распространялись самые нелепые представления. «Повредил ли ты твоему ближнему каким-нибудь колдовством? Оскорблял ли святое причастие магическими обрядами? Верил ли в фей и духов? Верил ли в гномов, которые крадут маленьких детей?..» — спрашивает, к примеру, изданная в Любеке около 1484 года книга для подготовки к исповеди. Труды по демонологии, комментарии, «бичи» экзорцистов, учебники для инквизиторов подогревали психоз, который блестяще заклеймили на своих полотнах Брейгель, Босх и Шонгауэр.

Протестанты и католики равно усердно и свирепо преследовали предполагаемых пособников Сатаны, и по всей устрашенной Европе здесь и там вспыхивали костры. Захваченные этим вихрем языков адского пламени Рабле, Монтень и Сервантес вели себя предельно осторожно, и хватило бы пальцев одной руки, чтобы сосчитать те великие умы, что, как Жан Вье(р), Корнелий Агриппа и Габриэль Ноде, старались своими сочинениями или же поступками остановить бессмысленную бойню. Теологи и священники сошлись в вопросе о дьявольской вездесущности и о непосредственной и решающей роли Сил Тьмы, которые они видели в языческих культах. Разве не были просто-напросто демонами все эти распутные приапы, прекраснозадые богини, эти причудливые изображения, которые крестьяне находили на вспаханных полях?

Вот этот Пан, которого вы видите,

Дал нам познать безумие Древних идолопоклонников:

На что же они надеялись,

Раз лишали могущества Свое высшее божество?

Говорят, у них были другие верования И что лишь для видимости Они давали разные имена,

Но, в конце концов, их мифология И вся их теология

Сводилась к тому, чтобы поклоняться демонам*.

Стихотворение дано в подстрочном переводе; автор и происхождение не указаны.

— Прим. пер.

Поэты, воспевавшие величие Олимпа и любовь богов, художники, прославлявшие живот Леды и грудь Венеры, были, в каком-то смысле, сообщниками этих бесстыжих и похотливых демонов. До тех пор, пока меценаты не одержали победу над аскетами и фанатиками, метаморфозы, в которых заключалась главная прелесть античных религий, были низведены до бесовских чар.

Впрочем, церковь никогда не переставала утверждать, будто Враг вездесущ, и имя ему — легион, множество и превращение. Как бы его ни называли — Молох, Тевтат или Сатурн; любил ли он униженное поклонение, требовал ли цвета девственности или жаждал человеческой жертвы, его воплощения всегда были бесчисленными.

Задолго до того как поднялась волна процессов черной магии и преследования оборотней, дьявол являлся в животном обличье отцам-пустынникам и анахоретам. Преподобный Петр видел его в Клюни в облике грифа и медведя, который развлекался содомией с послушниками. В виде получеловека-полузмеи он долго осквернял замок Вовер, который святой Людовик в 1259 году отдал монахам-картезианцам, чтобы они изгнали оттуда нечистую силу. Под видом пса он являлся доктору Фаусту, следовал за Корнелием Агриппой и совокуплялся с Франсуазой Секретен. Жиль де Ре считал, что видел его в обличье леопарда, неаполитанцы — в обличье свиньи, а сибирские татары и японцы думали, будто он прикидывается медведем или лисой. Повсюду кишели чертенята: то это козы — слишком умные, чтобы быть настоящими, то предвещающие несчастье летучие мыши или кошки с коварным взглядом. Нравилось им и соединять органы или части тела: сатиры и фавны, вынырнувшие из глубины веков, прибавляли к телу, созданному по образу и подобию Божию, козлиное раздвоенное копыто и драконий хвост.

Иные подчас превращаются в фей, В лесных дриад, в нимф и напей, В фавнов и лесных духов, в сатиров и панов,

С телом мохнатым и пятнистым, как у олененка;

У них козлиная нога, от козленка ухо,

Рога, как у серны, и лицо румяное,

Словно красный месяц, и они танцуют ночь напролет На перекрестке или рядом с журчащим ручьем. (Пьер де Ронсар)*

Стихотворение дано в подстрочном переводе. — Прим. пер.

Сатане милее всего было козлиное обличье — наиболее скотское, наиболее похотливое, но и наиболее древнее, поскольку эта традиция восходит к мендезийскому и финикийскому культам. Таким он часто появлялся на шабашах, в облаке серы и фосфора, отчего еще ужаснее казалась его усмешка, и пугал всех своим вспухшим, усеянным чешуей и колючками членом.

«Дьявол на шабаше, — пишет де Ланкр, — восседает на черной кафедре, на нем корона из черных рогов, два рога на шее, еще один — на лбу, им он освещает собрание, волосы стоят дыбом, лицо бледное и хмурое, глаза круглые, широко раскрытые, горящие и безобразные; козлиная бородка, шея и все остальные части тела некрасивые, сложение человека и козла, кисти рук и ступни, как у человеческого существа, только пальцы все одной длины и острые, заостряются к концам, снабжены ногтями, и кисти рук изогнуты, как гусиные лапы, хвост длинный, как у осла. У него ужасный голос, лишенный красок, он держится с большой важностью, вид у него печальный и тоскующий».

Сатане нравилась и волчья личина — обличье этого страшного, злобного и коварного зверя, олицетворяющего лжепророков (апостол Матфей), лукавого духа, стремящегося, пробравшись в стадо, смущать Господних овечек (Тертуллиан) и даже преследовать Святую церковь (преподобный Беда). Или просто вредить роду человеческому, как делает Койот, волк из калифорнийских прерий. Дьявол, как пишет далее де Ланкр, «превращается в волка охотнее, чем в любое другое животное, потому что волк прожорлив, а следовательно, приносит больше зла, чем все прочие. И еще потому, что он — смертельный враг агнца, служащего изображением Иисуса Христа, нашего Спасителя и Искупителя» («Непостоянство»).

Коль скоро возможность превращения дьявола в животное была признана учеными, теологами и многими врачами — в том числе Амбруазом Паре*, —

«Демоны мгновенно превращаются во что только захотят; часто они превращаются в змей, жаб, лесных сов, воронов, козлов, ослов, псов, котов, волков, быков; они обращаются в людей, а также в ангелов света...»

так и метаморфоза друзей дьявола тоже начинает казаться возможной благодаря передаче могущества, одержимости или еще какому-нибудь древнему таинству. Ни для кого не секрет, что ведьмы, особенно из Вернона и Линкольна, превращались в кошек и что кюре Эде-лен был волком-оборотнем. В некоторых случаях метаморфоза становилась карой или возмездием. К примеру, Бенуа XI, коварно завладевший престолом святого Петра, был осужден после смерти бродить по горам и долам в виде медведя с ослиной головой и кошачьим хвостом. По крайней мере, так утверждают Мартин Полонус и Пьер Дамьен, авторы, столь же мало достойные веры, как Полидор Виржиль и Гийом де Мальмесбюри, которые клянутся, будто один декан из Элгина, не пожелавший уступить свою церковь монахам, был обращен в угря, и из него на монастырской кухне сварили уху! Участь волков-оборотней была не лучше: их ожидало искупительное пламя костра или in-pace*.

In-pace — монастырская тюрьма, застенок для пожизненного заключения.