ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

В доме было пусто и тихо. Поднявшись по лестнице, Фрейя выглянула в окно на лестничной площадке и сквозь волнистое стекло увидела в центре сада Софию, которая разговаривала с каким-то бородачом, одетым, как ей показалось, слишком тепло для июня. Их жесты выглядели искренними и дружелюбными. Скорее всего, София вернется в дом в хорошем расположении духа, и тогда, возможно, удастся убедить ее отдать дневник, в потенциальной ценности которого Фрейя теперь была убеждена со слов Мартина.

Человек в саду подходил под описание добровольца из Общества охраны лис. Фрейя пыталась догадаться, зачем он пришел. Она ждала, что София пригласит его в дом, но та пришла одна, держа в руке клочок бумаги.

— О, Фрейя, а я как раз гадала, где ты. Видела, Мерл вернулся? Он обнаружил их логово — точнее, нору, если использовать правильный термин, — в саду соседнего дома. Мы ходили посмотреть на лис, но они, наверное, уже спали. Когда мы вернулись, я показала ему, где кормлю их. Оказывается, в еду можно подмешивать лекарство для защиты от чесотки. Это гомеопатическое средство. Я записала название, чтобы его заказать.

За все это время София впервые была так полна энергии. Глядя на нее с лестничной площадки, Фрейя рылась в висевшей на плече сумке.

— Знаете, есть вещь, которую я давно хотела вам показать, но она у меня всегда в этой сумке, а всякий раз, как я об этом вспоминала, сумка была наверху в моей комнате. Но сейчас она у меня как раз с собой. Смотрите. Мне ее дал мистер Алстед. Еще в Румынии. И я всегда хранила ее.

Фрейя зажала монету между большим и указательным пальцами. София поднялась за ней.

— Это же… я не знала, что он отдал ее тебе.

София вертела монету в руках и внимательно ее рассматривала. Выглядела она встревоженной. Фрейя была разочарована. Ей казалось, София должна обрадоваться, что она столько лет хранила подарок.

— А он… он не говорил, может быть, что-то случилось? Из-за чего он… из-за чего она была ему больше не нужна?

— Он рассказал мне сказку, — ответила Фрейя смущенно, но решительно. — Я не знаю, как она называется. Это сказка про одного мальчика, который отправляется во дворец, проделывая большой, длинный путь с множеством подстерегающих трудностей и опасностей, чтобы сообщить королю о приближении врагов. Благодаря его предупреждению они успевают подготовить оборону против вторжения. Королевство спасено. И в награду король дает ему волшебную монету.

Выслушав пересказ сказки, София все с тем же обеспокоенным видом вернула Фрейе ее подарок. Та уставилась на монету в своей руке, и ненадолго ей показалось, что в профиле, вычеканенном на ее серебристой поверхности, различаются черты Йона Алстеда.

— Реальная история несколько отличается, — произнесла София голосом, который звучал глухо и как-то неодобрительно. — Такие монеты, как эта, в срочном порядке чеканили в сорок первом, во время войны. Старые бронзовые деньги немцы изымали из обращения и плавили для использования в военных целях. Но алюминий мягче, чем металл, из которого обычно изготавливались монеты. Так что датчане решили продемонстрировать сопротивление оккупации, пометив их запрещенными знаками и пустив в обращение. Эта досталась Йону от дедушки, «V» на ней символизирует победу союзников, и для Йона она была…

София замолкла, а затем с вернувшимся в голос недоумением продолжила:

— Я просто не понимаю… Он ни за что бы с ней не расстался.

Почти сожалея о своем решении показать монету, Фрейя стала внимательно рассматривать знак «V», начертанный на ней. До сих пор ей казалось, что это просто царапины на поверхности. Она попыталась вспомнить день, когда получила ее в подарок.

— Даже не знаю, — призналась она. — Я… мне кажется, я плакала или плохо себя чувствовала. Он просто дал ее мне и… и рассказал эту сказку. Возможно, это было в тот раз, когда мы все вместе ездили в горы.

— Что ты помнишь о той поездке? — требовательно спросила София.

— Не много. А что? Что там случилось?

— Значит, это все… Больше он ничего не говорил?

— Он просто просил всегда носить ее с собой. Я так и делаю, — ответила Фрейя, занимая оборонительную позицию; она не могла понять, чем это воспоминание о доброте мистера Алстеда так не понравилось Софии. — Чтобы помнить о том, что нужно всегда поступать правильно, как мальчик из сказки. Длительное время монета была у него, а теперь он отдает ее мне.

София долго молчала. С тем отдыхом в горах у нее были связаны какие-то воспоминания, которыми она явно не собиралась делиться с Фрейей.

— Ладно. Я соглашусь с тобой. Нужно подтвердить свое право собственности на картины раз и навсегда.

София подняла встревоженные глаза. Восторга, с которым она говорила о лисах, больше не было. Теперь женщина выглядела старой и уставшей. Похоже, Фрейе даже не следовало рассказывать о своем сегодняшнем визите в галерею. Создавалось впечатление, что София смирилась с неизбежным.

— Вот дневник. Отдай его Питеру. Они могут подвергнуть его любой экспертизе, какой пожелают, — вздохнула София. — По крайней мере, если Дюфрен считает все это необходимым для подготовки к продаже.

— Я как раз хотела спросить, — заговорила Фрейя, которая теперь размышляла над тем, что ей удалось выяснить во время беседы с Мартином. — Вы знаете искусствоведа по имени Холден? Может быть, он приходил, чтобы исследовать картины? Он написал очерк о Риисе, Питер его мне показывал.

— Время от времени разные исследователи просили разрешения приехать. — София нахмурилась и прикоснулась к сережкам. — Но Холден — нет. Это имя мне незнакомо. И об очерке я ничего не знаю. Но думаю, что в принципе могу справиться с академическим языком.

Тут у нее появилась новая мысль:

— Фрейя, тебя ведь не слишком затруднит, если возникнет такая необходимость, поговорить с Мартином Дюфреном? Он наверняка уже забыл о тех слайдах.

 

КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД

Суббота, 17 февраля.

Я прекрасно понимаю, почему Виктор столь бурно реагирует, но считаю, что он не должен так поддаваться чужому мнению. Сегодня днем к нам явился один из его друзей и принес последний выпуск журнала «Ny Jord» («Новая земля»). Я пишу «друзей», хотя этот Ханс Арнесон — кукловод по натуре: один из тех, кто весело приветствует и вовлекает людей в разговор лишь для того, чтобы посеять семена раздора и настроить их друг против друга, после чего отступает и наслаждается спектаклем, который поставил. Ханс получал удовольствие, читая вслух обзор выставки в Шарлоттенборге и наблюдая за реакцией Виктора.

Всю свою жизнь Виктор упорно игнорировал тех, кто его не понимал. Почему же эта рецензия так задела его за живое? Критик, написавший статью, — еще один человек поколения Виктора, которого тот давно знает, но он не относится ни к числу наших друзей, ни к числу тех, с кем мы встречаемся в обществе. Тем не менее могу сказать, что этот критический разбор стал для Виктора настоящим ударом, толкнувшим его на решительные действия.

— Я вполне способен написать картину с обнаженной натурой, не уступающую или даже превосходящую те, что были на выставке в этом году, — набросился он на Ханса Арнесона.

— Да-да, никто в этом не сомневается, — улыбнулся и закивал тот в ответ, ощупывая своими толстыми пальцами каждый сантиметр журнала, который был у него в руках, и обшаривая взглядом комнату.

В мою сторону Арнесон не смотрел. Едва ли он признавал женщин.

— Я не хочу тратить на это время, — продолжал Виктор, — но ты позаботься об этом деле немедленно, чтобы оно не слишком отвлекло меня от другой работы. Я думаю написать стоящую в полный рост фигуру. И еще одну в три четверти, сидящую.

Его тщательно взвешенные слова вызвали у меня странное ощущение. Муж никогда не просил меня позировать ему для набросков обнаженной фигуры — он такой скромный и правильный; но мне почему-то кажется, Виктор думал обо мне в этом ключе, хотя мы никогда и не разговаривали на эту тему. Как и многие другие художники, которые обращаются за помощью к своим родственникам и знакомым, в Париже мы с подругами, конечно, позировали друг другу ради экономии денег. К тому же так намного проще, чем нанимать посторонних людей. Я ожидала, что Виктор поднимет этот вопрос в более тактичной форме и наедине, как это происходит в те моменты нашего общения, когда в течение длительных отрезков времени никто из нас не произносит ни слова. Но я жаждала помочь ему. Пусть покажет всем, раз уж принял этот новый вызов, что еще полон сил.

— Я отправлю к тебе натурщицу, — небрежно бросил Ханс, — сестру нашей служанки. Она кормится за наш счет, но работы у нас для нее мало.

Я ждала от Виктора возражений, но он с безразличием махнул рукой и отвернулся, словно вопрос был решен.

— Ну, тогда я пришлю ее к тебе в понедельник утром, — заключил Ханс, с трудом поднимая свое грузное тело.

К этому времени ему уже явно не терпелось уйти. Наверное, не мог дождаться, чтобы появиться со своим журнальчиком на пороге дома еще какого-нибудь художника, чье творчество разгромили на его страницах.

Большую часть оставшегося дня Виктор пребывал в задумчивом молчании. Я подала обед, не спрашивая, что у него на уме. Один раз он кратко высказался по поводу доставки картин в дом советника Алстеда, когда те будут закончены. Неужели из уважения к консервативным взглядам своего пожилого покровителя Виктор даже не рассматривает мысль о том, чтобы попросить меня позировать для этих новых картин? Неужто репутация его музы-жены пострадает, если ее тело будет выставлено на всеобщее обозрение в галереях и домах? Но я все еще лелею надежду: может быть, при свете нового дня Виктор придумает какой-нибудь предлог и отошлет незнакомую натурщицу прочь из нашего дома.

Вторник, 20 февраля.

Теперь я весь день вынуждена наводить порядок в доме, пока это подобие натурщицы позирует возле стола. Она костлявая и тощая и обращена спиной к падающему из окна свету. Виктор заставляет девушку сутулиться, что, как мне кажется, должно быть намеком на неловкость и смущение. Она не выставлена грациозно ради живописного очарования и не предстает пойманной в момент задумчивого одиночества, а стоит, опустив голову, положив кисть одной руки на противоположное плечо и прикрывая тем самым грудь. Свободной рукой она касается стола, словно для опоры. Девушка выглядит так, будто покорно ожидает доктора, который должен прийти ее осмотреть. Но скромность этой позы не смягчает гнев, который поднимается во мне, когда Виктор мазками наносит на полотно тон ее кожи, придает нежную текстуру облачку волос между ног.

Эта девушка стоит у меня на пути. Лишенная из-за ее присутствия привычного распорядка дня, который так много для меня значит, я не знаю, что делать. Она испуганно поднимает глаза, когда ей разрешают расслабиться. Затем медленно одевается в нашей спальне и становится за кухонный стол, чтобы съесть в этом неудобном положении тарелку супа. Думаю, в ее деревне женщины принимают пищу стоя, пока их мужчины восседают с другой стороны стола. Время от времени она робко смотрит на меня, будто ищет одобрения. Я не осуждаю бедняжку, но ее присутствие мне ненавистно. Я не подаю ей ни единого успокаивающего знака. Под черной одеждой во мне все кипит.

Среда, 7 марта.

Виктор сказал девушке, что может закончить эту картину без нее, но попросил ее прийти на следующей неделе, когда он начнет второй набросок, уже в другой позе. Однако не успел он договорить, как она сделала неожиданное заявление. Вся дрожа, прерывающимся голосом девушка объявила, что должна вернуться к себе в деревню, поскольку собирается замуж. Пока она говорила, во мне поднималось чувство торжества. Думаю, все это время бедняга чувствовала мою глубокую к ней неприязнь и теперь посчитала благоразумным ретироваться. Это дар — силой мысли добиваться своей цели. Так в дохристианскую эпоху старые мудрецы пускали в действие свою силу и не считались при этом приспешниками зла. Украдкой посмотрев в мою сторону, девушка взяла деньги, засунула банкноты под накидку и, как испуганная старая курица, быстро пошаркала к выходу. Виктор не выглядел разочарованным, скорее, ему было все равно, или, возможно, он даже испытывал облегчение. После того как она ушла, муж продолжил работать над картиной. Мы провели день по-старому, не разговаривая друг с другом: два человека, оставшиеся наедине во временном убежище, которые знают, что в любой момент их преследователи могут ворваться в двери и нарушить драгоценную тишину.

Пятница, 6 апреля.

Сегодня от Свена пришло письмо, адресованное не мне, а моему мужу. Не поставив меня в известность, Виктор, должно быть, написал ему с просьбой порекомендовать натурщицу. Я вспоминаю рынок натурщиков в Париже. Каждое утро понедельника на площади неподалеку от частных академий можно застать разношерстное сборище бедных итальянцев, нарядившихся в костюмы. Они стоят, приняв позы, призванные подчеркнуть их достоинства в глазах художников. Натурщики продают себя по типажам: тяжеловесный бородатый мужчина, похожий на ветхозаветного патриарха, призрачные нимфы, готовые проворно резвиться на фоне классического пейзажа, мускулистые эпические герои, даже угрюмая мадонна с младенцем на коленях.

В нашем городе такого рынка нет, а натурщицу тем не менее необходимо найти. Я выразила удивление тем, что Свен может посоветовать натурщицу здесь, в Копенгагене, но Виктор фыркнул: мол, Свен знает женщин везде, и напомнил, как мой брат наслаждался разнообразием женского общества, даже когда приезжал к нам в гости прошлой зимой. Так или иначе, в письме Свен указал адрес некоей Ловисе Хансен, и после обеда Виктор отправился к ней, будучи слишком благовоспитанным, чтобы нанести визит в утренние часы, хотя в тех менее фешенебельных и праздных районах города подобные приличия, конечно же, не соблюдаются.

В конце дня Виктор вернулся вместе с Ловисе. Я сразу увидела, что она полнее первой девушки, имени которой я так и не узнала, и у нее более мягкие манеры. Абсолютно невозмутимая, Ловисе нагишом выходит из кладовой. Ее волосы собраны сзади в пучок, а на плоском лице какое-то мечтательное выражение. Виктор усаживает ее и велит повернуть лицо в профиль, а лежащую на колене руку согнуть, как у балерины. Ее плоские и архаичные черты не имеют той выразительности, с которой художник мог бы поработать, но Виктор сделает акцент на том, как свет падает на мягкие изгибы живота и бедер девушки. Как и в случае с предыдущей натурщицей, он заставляет ее принять неудобную позу, но эта женщина переносит дискомфорт с какой-то отрешенностью; ее глаза пусты.

За все утро Ловисе ни разу даже не бросает на меня взгляд, как делала это — так часто и нервно — ее предшественница. Она покорно следует указаниям Виктора, вперившись в него своими коровьими глазами. Мне только нужно терпеливо дождаться, когда все это закончится и Виктор отошлет ее прочь, а мы воспользуемся картинами и докажем правоту моего мужа. Тем временем я думаю о том, насколько волнение, которое я испытываю, будучи полностью одетой, контрастирует с невозмутимым спокойствием Ловисе, облаченной лишь в свою безупречную кожу. У нее большие упругие груди, каждую из них можно взять в руку, как сочный фрукт. Или кусок свежего мяса. Я вонзаю ногти себе в ладони, которые так и чешутся отвесить ей пощечину, чтобы на гладкой поверхности ее лунообразного лица остался отпечаток. Когда в обеденный час я достаю с полки тарелки, руки мои слегка дрожат. Ловисе неторопливо застегивает и приводит в порядок платье. Ей некуда спешить. Она усаживается в кресло за кухонным столом. Запах ее обнаженного тела все еще витает в воздухе. В отличие от предыдущей девушки эта непроницаема для моей тихой ярости. Она прямо смотрит мне в глаза, когда бесцеремонно тянется, чтобы взять из моих рук тарелку горячего супа.

Вторник, 15 мая.

Не имея возможности выполнять свою обычную работу, я весь день неприкаянно хожу из комнаты в комнату. Занимаясь мелкими делами, я начинаю напоминать себе служителя из академии Коларосси, сгорбленная фигура которого вечно маячила на лестничных клетках и по углам. Работа этого ворчливого карлика, чье присутствие ощущалось постоянно, заключалась в том, чтобы топить дымные печи, подметать студии метлой в два раза выше себя и нанимать натурщиц для наших занятий по рисованию с живой натуры. Когда Анджело обменивался шутками с натурщицами, он с притворной любезностью скалился, демонстрируя пеньки гнилых зубов. Я всегда держалась от него подальше, и вот спустя годы в своем собственном, хорошо обставленном доме примеряю на себя его роль. Я кажусь себе незаменимой, но презираемой, этакой карикатурной старшей служанкой, которая пользуется своей мизерной властью, чтобы тиранить натурщиц, и которую с презрением обходят вниманием усердные молодые художники, создающие свои шедевры.

В воскресенье, единственный день недели, когда у Ловисе выходной, нам нанесла визит мать Виктора. Она упомянула, что Сусси родила здорового младенца, сына. Я обязательно должна навестить счастливую мамочку, но у меня нет настроения ворковать над ребенком, особенно учитывая настоящую ситуацию. Я латаю одежду, потом достаю старый альбом для зарисовок и пробую свои силы на его страницах, но теряю терпение, поскольку внимание Виктора где-то в другом месте, а комната наполнена присутствием Ловисе, которая, кстати сказать, не идеальная натурщица. Она сидит смирно и безропотно, но в иные дни является с опозданием, неубедительно оправдываясь тем, что плохо себя чувствовала. Дни тянутся медленно. Наверное, моим мечтам никогда не суждено сбыться и я закончу жизнь пленницей в этих комнатах.

Среда, 6 июня.

Я проветривала постельное белье, когда с удивлением услышала в гостиной обмен репликами на повышенных тонах. Мне показалось, что говорившие по очереди произнесли имя моего брата, но больше я не смогла разобрать ни слова. Когда, бросив охапку пуховых подушек, я вошла в гостиную, чтобы выяснить, в чем дело, то увидела, как Ловисе, наклонившись к полу, собирает свою одежду, а Виктор застыл в кресле, молча уставившись на полотно. Девушка ничего не говорила, но у нее был гордый и оскорбленный вид. С прилившей к лицу краской и этими нарочитыми жестами она больше не напоминала мечтательную служанку, а скорее походила на надменную королеву. Да помилует меня Бог, но комната была пропитана таким жаром и яростью, что я заподозрила Виктора в попытках приставать к натурщице. Я пишу эти строки со стыдом и в надежде на прощение Всевышнего за подобные предательские мысли о муже.

Уходя, Ловисе оставила дверь распахнутой настежь, так что из квартиры была видна лестница. Я отвернулась от этого зияющего пространства и с немым вопросом посмотрела на Виктора. Сначала он выглядел так, будто даже сейчас собирался просто вернуться к работе, ничего не объясняя, но затем, как если бы слова из него вытягивали клещами, заговорил:

— Неужели она думала, что я ничего не замечу, когда целыми днями на нее смотрю?

Он скомкал испачканную красками тряпку и резким движением бросил ее на пол.

— Если называть вещи своими именами, Северина, она призналась, что беременна. Этого достаточно, чтобы поручить ее маленькой протеже моей матери и ее драгоценному Комитету по общественной морали. В нашем доме — и такое!

Его голос, из низкого превратившийся в визгливый, эхом вернулся из пространства за открытой дверью, в котором растворилась Ловисе.

Я чувствовала, как во мне поднимается волна гнева. Не отвечая, я начала расстегивать и сбрасывать с себя одежду, пока не освободилась от нее полностью. Присутствие беременной Ловисе все еще ощущалось в комнате, как запах молока. Дыхание Виктора, который замер на месте, становилось все тяжелее. Он был в ярости. Я чувствовала, как мою кожу обдувает легкий ветерок со стороны лестницы. «Ты слишком необузданная, Северина…» И я признаю, что действительно ощущаю бесконечный жар в крови, который мне необходимо охладить.

— Теперь ты собираешься искать третью? — с вызовом спросила я, делая шаг к нему навстречу.

Услышав на лестнице звук быстрых шаркающих шагов, Виктор на мгновение отвел от меня взгляд. Опираясь на трость, сосед в пальто и цилиндре прошел мимо открытой двери вниз по лестнице, но не так поспешно, чтобы мы не успели заметить, как его полные губы расплылись в усмешке, когда он имел удовольствие натолкнуться взглядом на эту живописную мизансцену. Виктор решительно шагнул вперед и закрыл дверь. Затем повернулся ко мне с выражением лица, которое я не могла истолковать — столько борющихся между собой эмоций читалось на нем.

— Ты подписала договор с дьяволом, — произнес он охрипшим и дрожащим голосом.

Я покачала головой и, торжествуя победу своей силы, двинулась к нему, прошептав:

— Тсс, говорят, в деревне мужчины по-прежнему практикуют публичное избиение, когда женщин обвиняют в таком.

Еще один последний раз Виктор попытался заговорить, но мои губы встали на пути его слов, а умелая ласка заставила глаза мужа гореть.

Какой бы ни была сила этой страсти, мы состоим в законном браке, и нет ничего плохого в том, чтобы признаться: в тот день мы возобновили наши супружеские отношения. Моя любовь достаточно велика, ее хватит и для сумасшедшего художника, который ставит искусство выше всех остальных обязанностей перед обществом, и для мужа, теряющего всякий контроль при виде своей любимой. А сегодня вечером она изольется даже на чопорного джентльмена с потертыми манжетами на рубашке, непослушными волосами и аккуратно подстриженной бородкой, который после ужина решительно отсчитывает энную сумму денег и кладет ее на столик у двери с заявлением, что в ближайший же день — то есть завтра — он намерен пойти и вручить Ловисе гонорар, который та заработала, оказывая услуги натурщицы. Таким образом Виктор дает мне знать, что вопрос будет закрыт как положено, с извинениями перед девушкой за то, каким неподобающим образом она была уволена.

 

БУХАРЕСТ, ОСЕНЬ 1984 ГОДА

Собравшись уходить из офиса в этот теплый октябрьский день, Йон сообщает своему секретарю, Юльете, что пообедает дома. Он тянет на себя тяжелую дверь и оказывается на улице, где деревья встречают его всем разнообразием осенних красок. Тишину города, свободного от уличного движения, нарушает повторяющийся изо дня в день настойчивый и монотонный стук. Это женщины выбивают клубы пыли из перекинутых через подоконники ковров. Глухой звук перекликается с состоянием его души. Вот уже несколько недель после посещения подлежащей сносу церкви Йон живет, механически выполняя каждый день серию установленных действий. Он ничего не чувствует, даже получив ответ из Министерства иностранных дел в Копенгагене, который ясно дает понять, что ни один датский монарх никогда не аннулировал орден Слона. Рекомендация посла рассмотреть такую возможность в данном случае будет в надлежащем порядке передана в соответствующие органы во дворце, хотя он должен понимать: менять курс, которого последовательно придерживались на протяжении многих веков, в высшей степени неразумно.

Йон стоит на крыльце Королевского посольства Дании, прикованный к месту стуком выбивалок для ковров, и постепенно начинает понимать, что человек, ожидающий на тротуаре, чтобы поздороваться с ним, не его обычный водитель.

— Где Георге? Я надеюсь, он не заболел? — спрашивает он на румынском языке, направляясь от входа в посольства к обочине.

Иностранные фразы звучат из его уст так, словно у него кость в горле застряла. Новый водитель выглядит на несколько десятков лет моложе прежнего. Это усатый здоровяк с зачесанными на лоб черными волосами. Кажется, он не готов к вопросу о своем предшественнике, но через минуту к нему возвращается профессиональное самообладание.

— Сэр, меня зовут Михай Олтяну, я прибыл, чтобы временно заменить вашего водителя, которого отправили в оплачиваемый отпуск для восстановления здоровья.

Ион понимает не все слова, но общий смысл, заключающийся в том, что Георге и вправду отсутствует по медицинским причинам, улавливает, и это известие его нисколько не удивляет. Но его раздражают небрежная речь и явное безразличие заместителя к своему предшественнику. Вместо благодарности Йон резко кивает и садится в машину, задав всего один вопрос:

— Ты знаешь мою резиденцию?

— Да, сэр.

Войдя в дом, Йон понимает, что прислушивается, не звучат ли голоса Маргарет Мур и ее дочки. Обычно он тотчас узнает, если они в гостях. Несколько дней назад Маргарет, облачившись в длинный хлопчатобумажный фартук и вооружившись венчиком, стояла в их кухне и взбивала в эмалированной миске какой-то десерт. Ее запястья и даже брови были измазаны шоколадом. Когда Йон поздоровался, она протянула ему палец, кончик которого был покрыт шоколадом. Он отвернулся, не решившись открыть рот для пробы, и Маргарет с прежней беззаботной улыбкой убрала руку. В прихожей тихо. Он вешает куртку и идет посмотреть, нет ли Софии в саду, но белый стол и стулья, расставленные для обеда, пустуют в ослепительном солнечном свете.

Поднявшись по лестнице, Йон слышит звук льющейся из крана воды в ванной комнате и направляется к полуоткрытой двери спальни, где его взору предстает неубранная постель. Очевидно, жена только что встала, хотя уже середина дня. При мысли об этом он не может удержаться от осуждения. София появляется в двери ванной, прижав к виску бирюзовое полотенце. Ее взгляд немного рассеян. Она выглядит такой уязвимой, пока не разглаживает свои кудрявые, неестественно золотистые волосы, разделив их на пробор и туго закрепив шпильками. Наблюдая за ней, Йон испытывает какое-то холодное, тусклое чувство. София не оправдывается за то, что проспала все утро; когда она проходит мимо него к незастеленной кровати, ее лицо расплывается в лукавой улыбке. Тут жена с напускной скромностью тянет его за руку, будто намекая, что они могли бы вместе рухнуть на постель и заняться любовью, но он отступает, тоже улыбаясь, только криво, одной стороной рта.

Йон благодарен ей за стремление показать, что они больше не пытаются зачать и им больше не нужно заниматься сексом согласно календарному и температурному графикам. Теперь это можно делать спонтанно и в собственное удовольствие. Значит, после всего жена еще воспринимает его как мужчину, а не только как инструмент для оплодотворения. И тем не менее он ничего не чувствует. В ответ на отказ София издает грубый смешок, звучащий насмешливо и вместе с тем пристыженно, и проплывает мимо него в открытый коридор, где на полу дрожат иллюзорные медальоны — зеленые, красные, голубые, — такие тени отбрасывают разноцветные стекла витражного окна на верхней площадке лестницы.

За обедом в саду они чувствуют себя неловко, разговаривают мало. София спрашивает, удастся ли Йону взять рождественский отпуск, чтобы съездить в Данию, и он отвечает, что, как ему кажется, это вполне возможно.

— Я бы поехала домой так или иначе, ты знаешь, я не могу тебя ждать, — произносит София с тем же смешком, в котором звучит отчаяние, и снова наполняет их стаканы минеральной водой.

Супруги настороженно смотрят друг на друга сквозь вращающиеся овалы шипучей воды. Йона охватывает минутная паника: ему кажется, брак их разваливается. Он успокаивается, мысленно приказав себе не быть таким мелодраматичным. Они что-нибудь придумают. Обязательно должно найтись какое-то решение. Он рассказывает жене о появившемся сегодня новом водителе, и она соглашается с тем, что состояние здоровья старого вызывало опасения. Возможно, взятка в виде сигарет поможет Георге добиться лечения, которое ему необходимо.

Автомобиль посольства стоит на светофоре неподалеку от входа в парк Херэстрэу, когда на тротуаре впереди Йон видит Маргарет. Она недостаточно близко и движется не в том направлении, чтобы заметить машину, а вот он узнает этот зелено-бордовый ромбовидный узор на любимом шарфе Маргарет, не сочетающийся с серо-голубым цветом куртки, и что-то в нем отзывается на неповторимые движения ее тела, гибкую уверенную походку с высоко поднятой головой.

Йон редко действует импульсивно. Увидев, что светофор вот-вот сменит свет, он начинает лихорадочно соображать. На удивление ровным голосом посол дает водителю указание съехать на обочину и остановиться у входа в парк.

— Жди здесь, — говорит он.

Нет необходимости давать объяснения. Йон не знает, узнал ли женщину его новый шофер, но решает, что это маловероятно. Маргарет уже свернула с улицы к входу в парк. Он видит, как она не спеша продвигается вперед по широкой дорожке между двух рядов деревьев. Через плечо у нее висит кожаная дамская сумочка, а в левой руке болтается полиэтиленовый пакет из универсального магазина.

Она идет с фантастически медленной скоростью, будто заблудилась в собственных мыслях. Высокий и длинноногий Йон, даже неторопливо шагая, без труда догоняет ее. Вместо того чтобы окликнуть Маргарет, он приближается к ней и пристраивается рядом. Сначала она реагирует с нескрываемой тревогой, но потом, увидев, кто ее «преследует», улыбается. Однако ее облегчение явно нельзя назвать полным. К этому времени он знает Маргарет достаточно хорошо и понимает: это не самая искренняя ее улыбка.

— Я смотрю, они изредка выпускают вас на свежий воздух, — говорит она, глядя на него снизу вверх.

Йон понимает удивительную вещь. Если память ему не изменяет, раньше они никогда не оставались наедине. Он улыбается ей в ответ, сглатывает слюну и ощущает, как пересохло в горле.

— Да, прогулка на свежем воздухе, — вторит он.

Йон много раз в жизни чувствовал себя дураком. Вот и сейчас он, должно быть, выглядит как простофиля из какой-нибудь сказки. И все же в такой ситуации для двух случайно встретившихся людей совершенно естественно зашагать в ногу, прогуливаясь под деревьями в обществе друг друга. Так они и поступают. Йон не представляет, к каким словам может привести эта прогулка или на какой шаг она заставит его отважиться. Он чувствует только, как его охватывает отчаяние, как вновь оживает то, что ему будто бы удалось в себе заглушить. Когда Йон прибыл в Бухарест, этот парк Муры сразу определили как одно из немногих мест, где можно свободно разговаривать, если поблизости нет никого, кто мог бы подслушать.

Маргарет кладет руку ему на плечо, что мучительно разжигает в нем страсть, и смотрит на него серьезным взглядом, который так же ласкает его тело, как последующие слова опустошают душу.

— Йон, я хочу вас попросить, — говорит она, — не могли бы вы выбрать другую дорожку. Парк огромный, так что это не составит большого труда. Вы, возможно, заметили, я сегодня сама не своя. Мне нужно побыть одной. Вы же понимаете? У вас ведь тоже такое бывает.

По своему обыкновению, Йон поступает как истинный джентльмен. Застыв на месте и не произнося ни слова, он ласково улыбается, кивает и жестом свободной руки приглашает ее продолжать путь в одиночестве. Он может возвращаться к ожидающей его машине. Один миг наедине с Маргарет прошел и был несущественным.

Теперь женщина улыбается ему лучезарно, с облегчением и благодарностью. Она убирает свою легонькую руку с его плеча и разворачивается, чтобы направиться — уже в более быстром темпе — в центр парка, к виднеющемуся впереди озеру. По мере того как Маргарет удаляется, она словно становится частью бесцветной дорожки, по которой шагает. Она сливается с серой массой прогуливающихся в парке людей, когда стягивает с себя свой яркий шарф и, не сбавляя скорости, засовывает его в сумочку.

Йон стоит посреди дорожки. В голову закрадывается тревожная мысль: Маргарет здесь для того, чтобы тайком встретиться с любовником! Она так быстро рванула вперед, будто опаздывала на свидание. Он трясет головой, пытаясь избавиться от этой мысли. Ему придется заняться вопросом своего психического здоровья, если его и дальше будут посещать такие дикие и неуместные идеи. Йон слегка касается пальцами своей монеты в пять эре, но вынимает руку из кармана; он все решит, не прибегая к помощи талисмана.

Маргарет сказала ему, что у нее неспокойно на душе и ей нужно побыть одной. Но когда человеку плохо, одиночество не всегда лучший выход. Друг в такой ситуации выяснил бы, что случилось. Он не собирается подходить и успокаивать ее — Маргарет предельно ясно высказала желание остаться одной, — но, может, ему удастся, соблюдая достаточную дистанцию, удостовериться, что все в порядке, прежде чем вернуться к машине. Конечно, он ни в чем ее не подозревает. Просто ему хочется убедиться, что с его другом все хорошо, вот и все. Йон чувствует, как в горле бешено стучит пульс, будто хочет вырваться наружу, а струя воздуха, словно шелк, обволакивает разгоряченную кожу лица. Он быстро смотрит на часы и поспешно направляется по дорожке вслед за Маргарет.

 

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Питер вошел в прихожую с портфелем в одной руке и букетом для Софии — в другой. Хозяйка дома, явно довольная, отправилась на поиски вазы, а Фрейя проследовала за Питером в кабинет. Дневник, с печатью, заверяющей подлинность, был наконец возвращен. У Мартина Дюфрена имелась широкая сеть связей как в мире искусства, так и за его пределами. Фрейя помнила, как слышала от других сотрудников галереи о том случае, когда Мартин обратился к своему бывшему однокласснику, ныне графологу в Скотленд-Ярде, чтобы тот сравнил ряд записей и зарисовок, приписываемых Делакруа, с установленными образцами почерка художника.

— Итак, момент истины! — торжественно произнес Питер.

С этими словами он достал дневник из портфеля и, сняв защитный слой плотной бумаги, положил его в центр стола, на предварительно расчищенное место.

— Мартин только сегодня утром отдал его мне. Ведь эта книжица раскроет нам секреты Рииса? Все, что мы хотим знать о тех знаковых событиях тысяча девятьсот шестого года?

Фрейя почувствовала необходимость предупредить его.

— Лично я не смогла осилить его до конца. Молись, чтобы твой французский был достаточно хорош. София может помочь, она изучала этот язык более углубленно.

— Я знаю, что искать, — возразил Питер, собственническим жестом положив руку на дневник. — Французский Северины не мог быть много лучше моего. Я повышал языковую квалификацию.

Фрейя догадывалась, что Питер, по всей вероятности, упустит из виду некоторые тонкости дневника. Ожидая его прихода сегодня утром, она собиралась рассказать ему о том, что узнала от Софии, дабы он мог приступить к чтению с соответствующей подготовкой. Но теперь, когда его телефон, конечно же, опять трезвонил, Фрейя склонялась к тому, чтобы оставить его разбираться самостоятельно.

Однако, приступив к изучению имен и событий, приведенных на страницах дневника, Питер не производил впечатления барахтающегося. Всю неделю он провел по большей части вне дома, не вылезая из архивов и читальных залов. Сообщил, что ищет информацию, касающуюся всех тех случайных упоминаний, которые автор дневника не посчитала нужным объяснять. Это и покупатели, и места, и периодика, и товарищи, и законы, и медицинские термины — все способное быть подспорьем в ответе на вопрос: что произошло с творчеством Виктора Рииса в тысяча девятьсот шестом году?

— Помнишь критика, который назвал творчество Рииса неврастеническим? «Nervesvækkelse». Любопытно. Тот же термин используется и в дневнике. Это одно из немногих слов во всей книге, которые она пишет по-датски. Возможно, Северина не знала перевода этого медицинского термина на французский. Но она описывает, как суеверно Риис опасался заболевания, которое не позволит ему продолжать рисовать. Вот почему он работал в таком бешеном темпе и в конечном счете оказался таким плодовитым. Есть записи о том, что еще много лет после смерти Виктора Северина продавала его картины, по нескольку зараз.

Когда Питер бывал в доме, он из кожи вон лез, чтобы относиться к Фрейе и Софии с крайней предупредительностью. Даже провел одно утро, вытирая пыль с книжных полок вместе с Фрейей, которая неожиданно для себя на мгновение почувствовала, что соскучилась по Скотту, любовнику, которого бросила из-за его сильной привязанности к домашнему очагу. С Питером в роли помощника было не так привычно. Все это больше походило на своеобразное послание от него: мол, он не таит зла на Софию и Фрейю, хотя изначально они скрывали от него дневник. Казалось, Питер даже не имел ничего против того, что Фрейя ходила в галерею без его ведома.

— Ну конечно, — сказал он, когда она передала ему свой разговор с Мартином. — Критики всегда их сравнивают, называя Рииса последователем Вермеера. Это только затрудняет для людей понимание того, насколько Виктор Риис опережал свое время — смотрел в будущее, был нацелен на абстракцию и поразительно современные вещи, не оглядывался на старых мастеров.

— Так ты думаешь, Мартин неправильно поступает?

— Ну, что бы я там ни думал, стоять у него на пути не собираюсь точно. Риис заслуживает того, чтобы быть гораздо более известным. И каким бы образом это ни произошло, мы все останемся только в выигрыше.

София же не могла скрыть облегчение по поводу удостоверения подлинности дневника и вытекающего из этого установления провенанса картин. Переговоры с «Сотбис» достигли финальной стадии, и, судя по всему, дело шло к тому, что коллекция будет включена в их ежегодный скандинавский аукцион.

В третий раз за час Фрейя поднялась со своего кресла и вышла в прихожую. Ей опять показалось, что она слышала звук падающей сквозь щель в двери дневной почты. Последние два дня она подкарауливала почтовую доставку, желая первой обнаружить и распечатать письмо, которого ждала с таким нетерпением.

Сквозь узкие окна рядом с входной дверью она увидела Питера, который стоял на крыльце и разговаривал по телефону.

— Никогда не угадаешь! Я тоже еду в Копенгаген на следующей неделе, — приветствовала она его, когда он вошел в дом. — Я предложила это Софии, и они с Мартином согласились.

Фрейя долго обдумывала, стоит ли ей напрашиваться в эту поездку, — может, она должна оставаться рядом с Софией на случай, если той понадобится помощь, — но другой способ выяснить причину странного сходства между дневником и научной статьей ей в голову не приходил. Однако девушку удивило, с каким воодушевлением откликнулась на эту идею София, которая тут же снабдила ее датскими путеводителями с пометками на полях обо всех лучших художественных музеях Копенгагена, а также обзвонила нескольких друзей семьи Алстед, проживающих в датской столице, чтобы составить для нее список текущих выставок. Хотя было неприятно об этом думать, но Фрейя гадала, уж не означает ли этот энтузиазм, что София была бы не прочь передохнуть от ее заботливого присутствия.

— Вряд ли в этом есть необходимость, — сказал в ответ Питер, закрывая телефон и засовывая его в карман.

— Почему нет? Я имею такое же право поехать туда, как и ты, — воинственно повысила голос Фрейя, пытаясь скрыть свое разочарование его реакцией.

В этот момент сквозь щель в двери полился поток почты. Фрейя быстро шагнула вперед и наклонилась, чтобы собрать с пола охапку журналов, рекламных листков и конвертов. Затем она стала поспешно их перебирать, пока не отыскала долгожданное письмо. Да! Вот оно: в конверте из высококачественной почтовой бумаги кремового цвета, по размеру несколько меньше, чем деловое, адресовано ей. Его прибытие именно в этот момент, когда Питер рядом, не могло быть более удачным по времени, даже если бы она все спланировала.

Фрейя театрально вскрыла конверт при помощи специального ножа, который София держала на тумбочке в прихожей.

— Посмотрим, как ты запоешь, когда увидишь это! — заявила она, жестом показывая Питеру, чтобы он отступил.

Ей хотелось насладиться моментом, к тому же нужно было выиграть некоторое время, чтобы бегло просмотреть содержимое письма. Питер стоял в той позе, которую обычно принимал, когда приходилось терпеливо потакать женским капризам. А настроение Фрейи подскочило, как только она прочитала ответ из Копенгагена.

— Оно не длинное, но по существу, — сообщила она коллеге. — В нем говорится лишь следующее: «Я встречусь с Вами, когда Вы приедете в Копенгаген. Мой офис открыт с трех до пяти по будним дням, кроме понедельника. М. Холден». Так ты все еще считаешь, что мне нет смысла ехать?

Питеру понадобилось какое-то время, чтобы осознать смысл услышанного.

— Холден? Он хочет встретиться?

— На что ты готов, чтобы узнать, как мне это удалось?

Прошествовав мимо Питера назад в кабинет, Фрейя извлекла из ящика половинку тонкого листа бумаги и помахала им прямо у него перед носом. Наконец-то он был у нее на крючке, и она наслаждалась, выжимая максимум из сложившейся ситуации. Посреди смеха Фрейя вдруг почувствовала, как пальцы Питера обхватили и потянули ее запястье вниз, а сам он приблизился к ней вплотную в стремлении разглядеть, что у нее в руке. По телу девушки хлынула волна тепла, заставив ее почувствовать себя неловко. Она быстро отдернула руку.

Выскользнувшая из пальцев бумажка спланировала на пол. Вместо того чтобы следить за ее падением, они уставились друг на друга. Питер первым отвел глаза. С вернувшейся в движения легкостью он наклонился, поднял упавший листок, после чего снова выпрямился и погрузился в текст.

Наблюдая за читающим Питером, Фрейя отметила, что краска все еще не схлынула с его щек после их схватки минуту назад. Но при повторном рассмотрении серьезного выражения его лица поняла: Питер уже забыл об их шуточной борьбе. Да, для нее такие вещи всегда означали больше, чем для него, хоть это и несправедливо. Может быть, нечто подобное имел в виду Логан, когда говорил об извлечении выгоды. Вне сомнения, Питер читал сейчас письмо с такой сосредоточенностью именно благодаря тому способу, каким она привлекла его внимание к этому клочку бумаги.

Фрейя потратила много времени, раздумывая, что конкретно написать Холдену, и ее послание было почти таким же кратким, как его последующий ответ. Сохраненная копия, которую Питер держал теперь в руке, воспроизводила единственное предложение ее письма: «Через неделю я буду с визитом в Копенгагене и надеюсь при личной встрече получить от вас ответ на мое обвинение в том, что в своей статье 1988 года „Искусство Виктора Рииса“ Вы дословно воспроизводили материал из первоисточника, а именно дневника Северины Риис».

Питер сделал шаг назад, все еще сжимая письмо.

— Значит, это правда? Почему ты не сказала сначала мне?

— Ты и сам мог догадаться. Это довольно очевидно, если положить статью и дневник рядом. Холден знает, что я права, поэтому и согласился на встречу. А когда она состоится, я потребую объяснений. Теперь понимаешь, зачем мне понадобилось ехать с тобой?

У Фрейи в запястье было такое ощущение, будто Питер все еще крепко его сжимал. Пульс так и не восстановился до нормального уровня.

— Ты знала, что я давно не перечитывал Холдена. И я не ставил перед собой задачу обращать внимание на те отрывки. И мне все еще непонятно, какой смысл с ним встречаться.

— Питер, он слово в слово «позаимствовал» целые фразы, даже предложения — я могу тебе показать — и ни разу не указал дневник в списке литературы. То есть людей о существовании этого источника оповещать не предполагалось.

Пока Фрейя говорила, пытаясь вызвать у него больше интереса, Питер, вместо того чтобы восхищаться ее открытием, оставался таким же непреклонным.

— И даже не это главное. Я тут подумала… прежде чем дневник попал к Алстедам… что еще наряду с ним могло утаиваться? Если Холден каким-то образом обнаружил дневник и воспользовался им как источником, у него могут иметься и другие материалы… вещи, которых нет даже у нас. Может быть, какое-нибудь письмо Виктора. Или фотографии, сделанные Грейс. Я знаю, ты все еще охотишься за первоисточниками. Разве ты не пытался отыскать семью Грейс в Штатах?

Но Питер лишь покачал головой.

— Нет никаких оснований полагать, что Холден обладает еще чем-то. И я не в восторге от того, что ты втягиваешь его в мои исследования. И вообще, кого волнует этот его плагиат. То, над чем я работаю, превратит его труд в устарелый хлам. Возьми.

Он протянул Фрейе письмо. Она не взяла, и Питер положил листок на стол.

— Не играй со мной, — сказал он.

 

КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД

Пятница, 22 июня.

После той неудачной затеи с натурщицами мы вернулись к нашей рутине, и желание писать у меня пропало. Я все еще стараюсь быть терпеливой, довольствоваться пока той жизнью, которая у меня есть. Виктор продолжает твердить, что я не готова к осуществлению своих планов, но мне кажется, это он не хочет перемен в жизни. Между тем сегодня утром мы повздорили из-за… принципов искусства! Часто, когда я позирую для мужа, мои мысли обращаются к вопросу о художественном взгляде, о видении художника. Я пришла к выводу, что художник изображает то, о чем думает, и что включение в композицию картины дополнительного элемента, пусть даже не находящегося в комнате, заслуживает внимания как способ передачи воображаемых им образов. Но Виктор и слушать об этом не хочет. Над ним безраздельно властвует идея точного воспроизведения мира, воссоздания каждой детали именно такой, какой она воспринимается глазом. Каждый раз, когда он смотрел в мою сторону сегодня утром, на его лице было написано неодобрение.

Однако, несмотря на незначительную размолвку с мужем, этот день обещал запомниться замечательным событием — поездкой в Тиволи, удовольствием, знакомым с детства. Поскольку прогулка была запланирована, я решила написать о ней в дневнике — как повод начать вести его снова — и собираюсь осуществить задуманное.

Когда служанка доставила нам прелестную записку от Сусси, в которой та приглашала меня сопровождать ее в Тиволи, я тотчас же без колебаний отмела все недавние слухи, связывающие имя моей подруги с именем политического пропагандиста из университета. Создается впечатление, что мишенью подобных сплетен, распускаемых Йетте Йохансен и ее окружением, всегда становится тот, кто больше благословлен Богом, кто живет более полной жизнью, чем те, кому остается лишь приукрашивать и распространять истории. Во второй половине дня Сусси заехала за мной в большом экипаже своего мужа. День — а близится середина лета — был просто великолепным.

— Дорогая, как я рада, что ты согласилась! — воскликнула подруга, заключая меня в объятия и обволакивая ароматом своих духов. — Видишь, в моем возрасте мне все еще нужна провожатая.

На ней было легкое платье. Я обратила внимание на то, что хорошо сконструированный корсет, привезенный, вероятно, из Парижа, вполне помог Сусси восстановить девичью фигуру, уничтожив все признаки двух родов.

Мы вышли у причудливых, ярко раскрашенных ворот, мимо которых я частенько прохожу в этом районе города, между Ратушной площадью и Центральным вокзалом. Сусси весело потащила меня за руку по дорожке с декоративными фонариками, создающими после наступления темноты таинственное свечение. Нашему взору предстали яркие павильоны с остроконечными крышами: китайская пагода, открытые кафе под навесами, новый концертный зал в мавританском стиле с большими арками и минаретами, распахнувший свои двери всего два сезона назад. А прямо перед нами находился украшенный резьбой Театр пантомимы с позолоченной крышей и механическим занавесом в виде огромного, ярко раскрашенного павлиньего хвоста, который разделяется пополам и уходит под сцену, вместо того чтобы подниматься.

Это посещение живо воскресило в памяти те немногочисленные прогулки, когда в редкие и долгожданные воскресные дни нашей юности дядя Мелькиор водил нас в этот волшебный мир. Десять лет назад, когда мне было тринадцать, я призналась брату, как хотела бы залезть в знаменитый «Монтебелло» и воспарить над облаками. Свен высмеял меня за незнание того, что шар привязан к земле. Не успеет дюжина, или около того, джентльменов и леди подняться в воздушном шаре на установленную высоту, как работники на земле начинают управлять большой паровой лебедкой, которая своевременно тянет их обратно вниз.

— Совершать настоящий полет ужасно опасно, — произнес Свен в своей четкой манере. — Все самые лучшие пилоты воздушных шаров рано или поздно падают в море и тонут. Только такая дурочка, как ты, может об этом не знать.

Но как только я узнала, что великий «Монтебелло» навсегда останется привязанным к земле длинной веревкой, этот яркий шар потерял для меня все свое очарование, несмотря на огромные размеры. Заметив, как мы притихли, дядя Мелькиор проявил неслыханную щедрость и прокатил нас на чертовом колесе, каждая кабинка которого представляет собой корзину в жестком каркасе и увенчана неподвижным, раскрашенным цветными полосками гофрированным куполом, напоминая тем самым воздушный шар. Детей это приводит в восторг. Опершись локтем на край корзины и устремив взгляд вверх, я мечтала подняться в небо.

С тех пор появились новые павильоны, но полностью оснащенная точная копия королевского линкора по-прежнему стоит на якоре в озере, достаточно большая, чтобы вмещать и сцену, и зрителей, пожаловавших на эстрадное представление. Садовые дорожки вьются от озера к верхней части парка, где находятся карусель и лабиринт тиров, палатки с азартными играми и силомерами, а также закусками и напитками.

В эти дни прогуливаться по дорожкам, проложенным между подстриженными газонами и клумбами, кажется чем-то привычным и обыденным. Играя на духовых инструментах, церемониальным маршем проходят юноши в красных мундирах и медвежьих шапках. Легко одетые люди угощаются фруктовым мороженым и потягивают чай из фарфоровых чашек.

Вспоминаю свои первые походы в Тиволи, еще совсем маленькой, задолго до моей смелой мечты полетать на воздушном шаре. Вцепившись в руку брата, я всегда еле сдерживалась при виде мускулистых силачей, безразмерной улыбки Арлекина, захватывающих дух трюков, которые выполнял карлик-акробат, балансирующий над травянистым пространством, заставляя зрителей визжать от страха.

— До того как они построили парк, тут было поле боя, — произнес Свен нарочитым басом, чувствуя мой трепет и играя на нем, так как это, должно быть, давало ему ощущение власти. — Северина, а ты знаешь, что после того, как стемнеет и все разойдутся по домам, выходят духи мертвых солдат и катаются на карусели?

Думаю, тот же трепет я испытала снова в девятнадцать лет (с некоторым удивлением, поскольку считала себя взрослой), когда приехала в Париж: настолько все в этом городе — здания, улицы, транспорт — казалось более крупным, стремительным, шумным и грязным, чем то, с чем я сталкивалась раньше. Я все время должна была подбирать юбки, чтобы они не волочились по грязным мостовым. Под серыми шпилями массивных каменных сооружений лениво бродили вульгарно одетые и накрашенные женщины легкого поведения; неуклюжие омнибусы, запряженные тройками лошадей, наезжали на уличных артистов, прилавки, ряды книготорговцев, расположившиеся вдоль берегов мерцающей серым и желтым реки. Весь этот поток постоянно меняющихся впечатлений, а также физическое давление напирающих толп на протяжении многих недель расшатывали мои нервы даже во сне. Разумеется, со временем я привыкла к окружающей действительности, и старый добрый Копенгаген по возвращении даже стал казаться мне каким-то сонным царством. Так что Тиволи, символ захватывающего приключения для маленькой девочки, сегодня представляется мне каким-то старомодным, под стать моим благоразумным землякам, которые степенно прогуливаются по нему.

— Ну что ж, Северина, — провозгласила Сусси, когда парковые дорожки вывели нас к китайской пагоде, очаровывающей своими расположенными друг над другом квадратными крышами с лихо вздернутыми вверх краями.

Она произнесла это в свойственной ей властной манере, которую сама даже не осознавала.

— Разреши мне угостить тебя чашечкой чая с пирожным и оставить ненадолго наслаждаться парком в одиночестве, пока я займусь одним маленьким дельцем. Можешь назвать это чистым безумием.

Сусси скосила взгляд в мою сторону, желая посмотреть, как я отреагирую. Честно говоря, сложно было понять, ждала ли она от меня вопросов относительно своих намерений, рассчитывая, что я, как женщина, умудренная жизненным опытом, выкажу участливое любопытство, или же предпочитала, чтобы я вела себя так, словно ничего не подозреваю о ее «дельце». Прежде чем из тех вариантов, что крутились в моей голове, я сумела выбрать подходящий, Сусси рассмеялась мне в лицо и пошла прочь. Наверное, не стоило смотреть, но я заметила человека, ожидавшего ее под деревьями. Это был старший сын советника Алстеда, недавно отметивший свое девятнадцатилетие; семья прочила ему блестящую морскую карьеру, и он уже успел обзавестись репутацией дамского угодника. Когда моя красивая подруга приблизилась к нему в лучах солнца, он протянул ей руку. Я придвинула стул поближе к столу, отгородившись от прохожих, и больше часа медленно поглощала чай с пирожным, пока Сусси не вернулась.

Каково главное качество друга? В себе я всегда ценила верность и лояльность по отношению к мужу и подругам. Я посмотрела на людей, прогуливавшихся по ухоженным дорожкам, послушала оркестр, игравший вальсы, и в конечном итоге решила, что, пока Сусси не призналась, я не делаю ничего плохого, выступая в роли ширмы, прикрывающей нарушение приличий, которое она, возможно, совершает сегодня днем. Я ничего об этом не знала и старалась сохранять разум чистым и беспристрастным: получать впечатления, но не выносить суждений.

Когда Сусси наконец вернулась — одна, слава богу! — она уже не так светилась от счастья. Подруга взяла меня за руку, мы вышли из парка и снова забрались в экипаж ее мужа, чтобы отправиться домой. Задумчивая, даже мрачная, Сусси спросила, не могу ли я ее выслушать.

— Конечно, расскажи о своих малышах, — сказала я и поняла, что эти слова медленно оформлялись в моей голове в течение всего того времени, которое я провела по ее милости наедине с собой.

Сусси была поражена.

— Да ты ведьма! Это как раз то, о чем я хотела поговорить! — воскликнула подруга, и, если только она не блестящая актриса, я могла бы заключить пари, что ее слова были искренними. — Ох, я могу рассказать об этом только тебе, моя дорогая. Я начинаю бояться, что просто не испытываю к ним тех чувств, которые должна испытывать мать. Все это так тяжело. Маленький Карл плохо берет бутылочку с молочной мукой — знаешь, это лучшее средство, разработанное учеными в лабораториях Швейцарии, — и поэтому не растет как следует; он все время плачет и никогда не бывает доволен. Это так утомительно, так мучительно! Я не знаю, как мне с ним обращаться; а моя маленькая принцесса постоянно сердится; ей не нравится, что в доме малыш, от него, мол только шум и хлопоты. Не знаю, как мне жить дальше, моя дорогая. Мне кажется, я напрочь лишена материнских чувств.

— Вряд ли я та, кого стоит спрашивать о материнстве, — сказала я ей, стараясь сохранять тон беззаботным, как недавно делала она. (Сусси ничего не знает о необычных условиях нашего брака, которые поставил Виктор.) — Конечно, твои малыши особенные, но я уверена, им на пользу пойдет все то, что помогает обычным детям.

— Наша старая кухарка — та, которую я привела с собой из дома родителей, — говорит, когда дети в деревне так плачут, это значит, что они просят материнского молока, — произнесла Сусси, понизив голос и склонившись ко мне. — Но от меня ведь не могут ждать… Ни одна леди не станет портить фигуру подобным образом! Вскоре после родов я спросила мужа, не стоит ли нам отослать ребенка к кормилице, но он и слушать не захотел о том, чтобы его сына растили невежественные простолюдины. Честно говоря, какая-то кухарка не имеет права разговаривать с леди подобным образом. Но все-таки она знает меня с самого детства. Как это объяснить… иногда я чувствую… — Она запнулась, а затем продолжила еще тише: — Скажи, Северина, ты помнишь то место за собором Парижской Богоматери, которое омывается со всех сторон водой и откуда они вытаскивают тела утопленников? Тех, кого ограбили и бросили в реку, или тех, кто, возможно, не нашел в себе сил жить дальше. Отвратительная, пугающая оборотная сторона Парижа, которой художники пользуются на занятиях по анатомическому рисованию. Иногда у меня бывают кошмары об этом.

Чтобы отвлечь подругу от нездоровых мыслей, я обращала ее внимание на разные здания, мимо которых мы проезжали в экипаже, и рассказывала о наших общих знакомых. Но конечно, я помню морг. Эти тела невозможно забыть. Их сотнями вытаскивают из воды каждый год. Лицо Сусси стало белым как смерть лишь при мысли о них. Но какое отношение это имеет к ее сегодняшней жизни, красивому дому и детям? И ее воспоминания о Париже, и ее теперешняя жизнь важной дамы кажутся полной противоположностью моим собственным. Чтобы оставаться подругой Сусси, я могу разделить лишь некоторые моменты ее жизни.

— Северина, ты поедешь со мной еще?

— Конечно, моя дорогая, — заверила я ее и поблагодарила за прекрасную прогулку в Тиволи.

Но когда я думаю о Викторе, о жизни, которую с ним разделяю, о своих мечтах, о вере мужа в то, что все люди живут так же, как он, руководствуясь высочайшими принципами, мне кажется маловероятной возможность предпринять еще раз подобную поездку. Даже в исключительно прекрасном экипаже Шёнхайдера, запряженном парой превосходных вороных и управляемом лакеем в цилиндре с кокардой.

 

БУХАРЕСТ, ОСЕНЬ — ЗИМА 1984 ГОДА

На приемах она то и дело бросает взгляды по комнате, держа в поле зрения всех и каждого, громко хохочет, щеголяет какой-нибудь принесенной с собой вещью, или своим туалетом, или даже собственным ребенком. Но сегодня днем, в одиночестве на скамейке в парке, Маргарет, кажется, ушла в себя. Она не смотрит на неспокойную воду озера, лежащего перед ней. Она не привлекает внимания здешних, которые шагают мимо с набитыми продуктовыми сумками или школьными рюкзаками. Из-под ее воротника больше не торчит яркий шарф. Она просто сидит на скамейке, положив пакет рядом с собой и сцепив руки на дамской сумочке, которая покоится у нее на коленях. Ее фигура так абсолютно неподвижна и при этом так напряженно насторожена, что Йону на ум приходит образ охотника в засидке на уток.

На деле же это он притаился в тени за киоском. Никто не смотрит в его сторону. Йон надеется, что прохожие будут благоразумно держаться от иностранца на почтительном расстоянии. Впереди за прилавком государственные служащие продают зернистое мороженое одного-единственного вида с неподдающимся определению вкусом своим согражданам, пришедшим в этот теплый осенний день в парк культуры и отдыха Херэстрэу.

Какой-то мужчина усаживается с другого конца скамейки, на которой сидит Маргарет. Внимательно присматривающийся Йон при виде этого человека резко настораживается. Похожий на рядового гражданина — худой, поистрепавшийся, — он как-то уж слишком нарочито разворачивает тонкую ежедневную газету и приступает к чтению. Это субъект от сорока до пятидесяти лет, с наружностью рабочего. Сразу вызывает подозрение то, что он начал читать первые страницы, которые обычно заполнены официальными статьями, восхваляющими достоинства четы Чаушеску. Обычно румыны сразу переходят к последним страницам, посвященным спорту и развлечениям. Вдруг мужчина приподнимается и передвигается на середину скамьи, поближе к Маргарет.

Йон не считает возможным рассматривать этого человека в качестве кандидата на роль ее любовника. По крайней мере большая часть его разума отвергает подобную вероятность. Но посла волнует, может ли этот тип представлять для нее угрозу. Маргарет, кажется, совершенно не подозревает о присутствии мужчины. Она смотрит вниз на дорожку, словно раздумывая, не прогуляться ли ей вокруг озера. Когда мужчина почти незаметно снова придвигается поближе, Йон больше не может ждать. Ему кажется, будет лучше подойти к скамейке и снять напряжение этой сцены. Он скажет, что закончил свою прогулку и собирается возвращаться в посольство, а потом непринужденно добавит, мол, надо же было такому случиться, что в конце их дорожки пересеклись так же, как и вначале. Направляясь к Маргарет, Йон репетирует про себя заготовленные фразы, собираясь приветствовать ее с большей сердечностью, чем когда они встретились у входа. Он полон решимости нарушить эту зловещую тишину.

Далее происходит следующее. Едва заметив приближение Йона, мужчина вскакивает со скамейки и с ужасом озирается по сторонам — широко раскрытые глаза, болезненно-бледное лицо, — после чего, спотыкаясь, со всех ног бежит по боковой дорожке в гущу деревьев. В разгар этой суматохи Йон, который чувствует себя так, будто спугнул дичь, понимает, что Маргарет не собирается отвечать на его нежное приветствие. Она разворачивается к нему, кипя от ярости. Раньше Йон никогда не видел, чтобы Маргарет злилась, и считал ее на это неспособной, но, вероятно, ошибался.

— Сядьте. Сейчас же.

Она умудряется излучать раскаленный добела гнев, еле шевеля губами, и все время роется в сумочке, словно ищет сигарету или помаду. Йон вяло опускается на скамейку, понурив голову, становясь меньше и неприметнее, потому что этого хочет Маргарет.

— Вы даже не представляете, что наделали. Я же просила вас держаться подальше!

Он переводит взгляд на выпуклый и сморщенный полиэтиленовый пакет, который их разделяет. От нее не ускользает движение его глаз.

— Да пожалуйста! — шепчет она. — Можете заглянуть!

Одной рукой Йон отодвигает край пакета и всматривается в содержимое: аспирин Байера, упаковка презервативов, большой контейнер сухого молока, антацидный препарат, три пачки шпилек, бутылочка со средством от бородавок и две религиозные брошюры. Предметы, никого бы не удивившие в других частях мира, но контрабанда в Социалистической Республике Румыния. Ему нужно задать вопрос.

— Это… это Логан послал вас сюда?

Когда Маргарет поднимает на него взгляд, ее прекрасные глаза широко открыты.

— Он ничего не знает. Не вздумайте ему сказать!

— Да, конечно. Ни в коем случае, — успокаивает ее Йон, чувствуя себя удостоенным великой чести узнать о Маргарет нечто такое, о чем не осведомлен даже Логан. — Но это опасно, — медленно продолжает он. — Вы не обладаете дипломатической неприкосновенностью. Если вас поймают, могут быть серьезные неприятности.

— Не такие серьезные, как у них! — парирует она, и ее тихий голос почти срывается.

Конечно, Йон знает, что она права. Написанная на лице румына паника была сильнее любого страха, который мог испытать иностранец, сидящий на скамейке в этом городском парке.

— Мне жаль, что я подверг риску вашего друга, — говорит он.

При слове «друг» Маргарет решительно трясет головой и издает небольшой сдавленный всхлип, опровергая тем самым его понимание произошедшего. Йону очень хочется ее обнять. Вместо этого он с глубокой обеспокоенностью продолжает:

— Но вы не должны заниматься подобными вещами. У вас есть все причины избегать… этого вида деятельности. Для вашей же безопасности. Я прошу вас.

Она поднимается, застегивает куртку и вешает сумочку через плечо. Голосом, который так тих, что почти сливается с шумовым фоном парка, Маргарет произносит:

— Человек с дипломатическим иммунитетом мог бы сделать гораздо больше.

После ее ухода Йон остается сидеть на скамейке. Он понятия не имеет, как долго водитель уже ждет его снаружи парка. Ему кажется неразумным оставлять здесь пакет Маргарет, который по-прежнему лежит рядом. Если его обнаружат и сообщат властям, это может вызвать вопросы и подозрения. Йон не придумывает ничего лучше, чем сунуть пакет со всем его жалким содержимым недоуменному водителю и, забираясь на заднее сиденье, пробормотать, что кому-нибудь в семье мужчины, как он надеется, пригодятся эти импортные товары.

И вот на заднем сиденье машины, везущей его назад в посольство, Йон закрывает глаза и возвращается мыслями в Копенгаген. Ему девять лет, и он ежится в ожидании порки от отца. Но на поступок, за который его теперь наказывают, Йона подбил дедушка. Мальчик застал деда, когда тот сидел у окна, развернувшись лицом к свету и склонившись над зажатой между пальцами монетой. Подойдя ближе, Йон увидел, как дед быстрыми повторяющимися движениями царапает что-то на ее алюминиевой поверхности, напоминая густобровую белку с орехом в лапах. Подняв глаза, поначалу прищуренные, старик показал ему блестящую «V», которую выцарапывал на мягком металле. Он объяснил, что это способ плюнуть в лицо немцам, продемонстрировать им, что именно датский народ думает об оккупации.

В те годы у его деда была привычка — на которую они спустя некоторое время почти перестали обращать внимание — извергать потоки брани в адрес поколения, которое показательно не проявило свой датский дух девятого апреля тысяча девятьсот сорокового года. «…Когда ни один корабль или батарея береговой обороны не открыли огонь»; «…называют себя офицерами Королевского флота, а сами с утра пораньше капитулируют»; «…командование давало присягу защищать, но ни единого выстрела, даже с войсковых транспортов непосредственно в зоне… акт бездействия, заслуживающий только позора… позора» — таким манером дедушка выговаривал отцу Йона, пока остальные члены семьи, потупив взор, занимались своими делами. В ответ отец лишь время от времени бросал деду резкие реплики, а вот позже изливал свой сдержанный гнев на близких под разными предлогами.

Это была собственная блестящая идея Йона — нарисовать «V», символ, который показал ему дедушка, на одном из тех танков на обочине, мимо которых они с друзьями каждый день проходили по дороге в школу. Все, что ему нужно было сделать, — подойти к махине и пальцем провести на ее пыльной поверхности две линии, вниз и вверх. Бывшие очевидцами школьные товарищи Йона одобрили «диверсию», как они назвали его поступок, и оставшуюся часть дня мальчик расхаживал с важным видом. Он также позаботился о том, чтобы дедушка узнал о случившемся. Но когда Йон похвалился своим актом патриотизма перед старшей сестрой, та с недоверчивым видом продолжила аккуратно складывать ножи и вилки в ящик. Лишь закончив с домашней работой, она отправилась на дорогу, чтобы воочию убедиться в правдивости слов брата, после чего, как послушная девочка, доложила обо всем родителям.

Широкий серый танк, вблизи напомнивший Йону слоновий бок, был теперь помечен большим символом «V», смысла которого он все еще до конца не понимал. Однако ему льстило быть вовлеченным в дедушкину тайну, а также возбуждение в голосе старших товарищей, с которым те поощряли его довести дело до конца.

Йон тщетно пытался вытереть кончик пальца, до сих пор измазанный маслянистой грязью, о ладонь другой руки. Снизу доносился звук отцовского голоса, и в панической попытке переложить вину за содеянное на других мальчиков, которые были с ним сегодня, «диверсант» лихорадочно обдумывал протестные заявления, что в данном случае могло привести лишь к еще более жестокой расправе. Затем последовали нарочитый выход отца на сцену и долгая театральная пауза, призванная вызвать у отпрыска предчувствие боли. В комнате, куда их с сестрой обычно отправляли, когда наказывали, отец навис над ним. Это была тесная гостевая комната без мебели, где хранились вещи, которыми семья не пользовалась: верхняя одежда, спортивное оборудование, праздничные украшения. Ее не содержали в той же идеальной чистоте, что остальную часть дома. Здесь обычно происходило назначенное наказание, которое могло варьироваться от нескольких часов одиночного заточения до порки, оставлявшей на спине и бедрах крестообразные горящие рубцы. Раны и болезненные синяки на исполосованной коже сменяли множество цветов, прежде чем блекли до желтушно-желтого.

В одной руке отец сжимал уже свернутый в петлю ремень, а другой наклонил Йона вперед, упершись ему в плечо. Вдруг внимание карателя отвлеклось. Новыми звуками, донесшимися из-за двери, были шарканье и скрипучий голос деда, который, по всей видимости, стоял теперь на верхней площадке лестницы, опираясь на перила. Дрожащий голос из коридора задал неразборчивый вопрос, на который отец ответил какой-то колкостью о немцах. Густая тошнота страха застилала Йону глаза, комком застревала в горле, и он не мог разобрать слова, только слышал реплики, которых не понимал из-за тисков отцовской руки на своем плече.

Он уже напрягся в предчувствии боли от первого удара, готовый пуститься в низкое пресмыкательство, за что презирал бы себя впоследствии. Но дед выигрывал для него время, разразившись очередной тирадой, и тех фраз, которые Йону все же удалось разобрать — «…показали свой бабский характер, вылизывая немцам сапоги» и «…чье мужество проявляется исключительно в избиении ребенка», — было достаточно, чтобы привести отца в доселе невиданное бешенство. Однако, к изумлению Йона, после произнесенного дедом заключительного обвинения наказания так и не последовало; отец грубо оттолкнул его в сторону, резко повернулся и зашагал вниз по лестнице.

Дверь осталась открытой настежь, но мальчик отступил в пыльные тени, которые заскользили по его освобожденному от тисков плечу. Йона мучили сомнения. Чтобы выйти из комнаты, нужно было получить разрешение. Он чувствовал стоящие в глазах слезы, слышал собственное учащенное, срывающееся дыхание и удаляющиеся по коридору шаги деда.

Эхо отцовских шагов на лестнице и звуки дедушкиного шарканья по направлению к его комнате в задней части дома в конце концов сменились тишиной. Йон застыл на месте, в страхе ожидая, что отец вернется еще более злой и покарает его вдвойне.

Так мальчик и стоял, слушая привычные домашние звуки звякавших друг о друга китайских тарелок, голоса сестры и матери, в мирной гармонии доносившиеся до него то из одной комнаты внизу, то из другой, а небо за окном тем временем потемнело, и каморка, в которой не было ни одной лампы, погрузилась в сумерки. Пришло время ужина, и только когда отец своим обычным командным тоном крикнул ему наверх, чтобы он немедленно спустился, Йон с нарастающим облегчением понял, что инцидент исчерпан и, без сомнения, никто к нему возвращаться не будет.

Йон знает картины вплоть до мельчайших деталей. Даже в необычайно тусклом свете он различает серебристые стены, темные очертания мебели, оставленные полуоткрытыми двери, бледную кожу шеи над воротом черного платья. Все это завещано ему дедом за поданную надежду — будто, вымазав палец пылью, Йон совершил в тот день акт настоящей диверсии. «Человек с дипломатическим иммунитетом мог бы сделать гораздо больше».

— Нет, думаю, он здесь, — произносит Маргарет, поднимаясь по лестнице и направляясь к его кабинету.

Йон разворачивается вполоборота на звук ее голоса. Либо этой женщине ничего не известно о его чувствах к ней, во что сложно поверить, либо она непростительно жестока. Сейчас им с Маргарет предстоит остаться наедине второй раз за день, пока Логан с Софией прямо под ними делают коктейли для вечеринки, которую эта троица спонтанно организовала по какому-то случайному поводу, полагая, что он все еще на работе.

Как обычно, естественность Маргарет торжествует: свободные одежды в противовес строгому стилю Софии, упругое тело, округлые бедра, полная грудь. Интересно, его дед думал о женщине на картинах, жене Рииса, в таком же ключе?

— …Сидите здесь взаперти со своими картинами, которые только угнетают вас, — говорит Маргарет и дотрагивается до его руки — легкое требовательное прикосновение четырех тонких пальцев, некрашеные ногти которых имеют здоровый розовый цвет и увенчаны белыми полумесяцами.

Тепло ее натиска поднимается по его безжизненной руке.

— Ну же! Хватит работать, спускайтесь и послушайте о том, как Фрейя побывала в цирке. Вы ведь не работать сюда пришли, Йон, а предаться размышлениям. Если бы вам действительно хотелось поработать, вы бы включили свет.

Повинуясь, как прилив — луне, Йон беспрекословно поднимается, решительно отодвигает кресло, которое протестующе громко скрипит, и задается вопросом, выглядит ли он старым или хотя бы старомодным. У него в груди ощущение тяжести; он выше, чем Маргарет, и ему не удается разглядеть ее затененное лицо, чтобы понять, испытывает она к нему презрение за слабость, остается равнодушной к его мучениям или тоже изо всех сил старается прервать этот ток между ними, что идет в обоих направлениях. Лелея крохотную надежду на последний вариант, Йон преисполняется дедовского достоинства и собирается с остатками сил, которые вкладывает в свои осанку и голос.

— Ну что ж, давайте послушаем о цирке, — говорит он.

На правах хозяина дома Йон провожает Маргарет в коридор, затем к верхней площадке лестницы и вниз. Его рука в пугающей близости застыла над ее гибким станом. (Она чувствует хоть что-нибудь?) Логан и София, стоящие внизу с коктейльными бокалами в руках, поднимают головы и наблюдают, как он следует за Маргарет, которая своей легкой покачивающейся походкой словно глумится над его тяжеловесностью. Йон по-прежнему не видит ее лица, но в любом случае к этому моменту она уже должна была принять выражение, соответствующее веселому духу их компании.

Внизу, в центре комнаты, готова к выступлению малышка Фрейя. В прошлый раз они слушали, как она пятерками считает до ста. Это потребовало от нее чудовищных усилий памяти, сопровождаемых рядом выразительных взглядов в сторону Логана, в которых Йон усмотрел оттенок опасения. Но сейчас им предстояло получить цирковой отчет. Фрейя усаживается на стопку диванных подушек и перечисляет, что ей понравилось: прохладительные напитки и шоколадки, которые они купили до начала представления и взяли с собой на свои места в третьем ряду; блестящие костюмы, акробаты, верблюды, воздушные гимнасты, жонглеры, но больше всех — «тетенька, распиленная на три части».

— Это труппы из Москвы и Будапешта, объезжающие страны советского блока, — встревает Логан, попутно набирая пригоршню соленых орешков.

Тем временем сидящая рядом с Фрейей София внимательно смотрит на девочку и задает наводящий вопрос:

— А что меньше всего понравилось?

— Мыльный клоун, — не задумываясь, отвечает Фрейя. — Там был такой клоун, который пускал вокруг всего себя мыльные пузыри, — объясняет она Алстедам. — Он выливал воду из ведра и скользил, дурачился со своей шваброй, и падал, и все время ударялся головой, и выглядел грустным. Но они все возвращали и возвращали его назад после каждого номера!

Тут она вдруг сурово оглядывает аудиторию своими серыми глазами, мерцающими, как старинное стекло, удостоверяется во всеобщем внимании и сообщает:

— Я просто хотела, чтобы он ушел.

 

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Возле дома был припаркован фургон реставраторов, а влетевшего внутрь Питера, казалось, переполняла новая энергия.

— Я прошу прощения за опоздание! Проспал. Не ложился до трех утра. У меня был телефонный разговор, который, думаю, покажется вам намного интереснее, чем выяснение того, скопировал Холден материал из дневника или нет.

— С кем разговор? — спросила Фрейя, откусывая кусок тоста, с которым вышла из кухни.

Софию, все внимание которой поглотил приезд реставраторов, убедить позавтракать ей не удалось.

— Я нашел дожившего до наших дней родственника Грейс ван Дорен. Ее племянника.

Питер поднял глаза на Фрейю, чтобы посмотреть на ее реакцию.

— Он вышедший на пенсию стоматолог. Живет в Элмхарсте, штат Иллинойс. Подтвердил, что тетя Грейс умерла в восемьдесят шестом.

— Она, наверное, старая уже была.

— Девяносто семь, — кивнул Питер, сверившись со своими записями. — Но он не знает, посылала ли тетка старый дневник в Румынию. И он не думает, что она оставила какие-нибудь бумаги или фотографии. В смысле, имеющие отношение к нашему делу. А так у них тысячи ее фотографий и негативов. После возвращения в Штаты Грейс работала фотографом-портретистом. Но племянник с женой не знают ни о каких работах, оставшихся от ее «студенческих лет», как он выразился. Фраза, заставившая меня задуматься о том, насколько они осведомлены о ранних периодах ее жизни. Как бы то ни было, предположительно после смерти Свена Грейс вернулась домой в Америку с одним чемоданом в руке. Ей тогда должно было быть около девятнадцати. Возвращение блудной дочери, как об этом рассказывается в семье. Она была прощена за то, что убежала «изучать искусство». Значит, либо родственники были не в курсе всех «цыганских» похождений Грейс, либо хотели сохранить ее репутацию.

Питер снова заглянул в свой конспект телефонного разговора.

— Грейс никогда не была замужем, но ее фотографические портреты приносили ей немалый доход. Поначалу она снимала друзей, затем более широкий социальный круг своей семьи, и пошло-поехало. Племянник сказал, тетка любила свою работу, не бросала ее до самого преклонного возраста. Его удивило, что меня интересует ранний период ее жизни. Они привыкли отвечать на вопросы клиентов, которые позировали для Грейс в сороковых и пятидесятых годах, или же родственников людей, отслеживающих свое генеалогическое древо.

Фрейе, которая слушала Питера, стряхивая крошки от тоста с пальцев, его ночная беседа не показалась такой уж интересной. Она даже не вполне понимала, что именно он надеялся выяснить.

— В общем, вчера ночью разговор так затянулся, что сегодня утром я не на многое способен.

Питер зевнул.

— Но подумал, что все равно должен прийти помочь упаковать картины. Чистка — важный шаг на пути к продаже.

— Они будут выглядеть как-то иначе после этой процедуры? — спросила София, выходя из кабинета.

— Это деликатная чистка, — успокоил Питер, — просто чтобы удалить поверхностные загрязнения. Убрать въевшуюся грязь и жир.

— Жир? — скорчила гримасу София. — Но они ведь не над плитой висели.

— Кто знает, когда их чистили последний раз, — возразил Питер, закатывая рукава, чтобы помочь бригаде реставраторов отнести картины в фургон.

Его руки были более мускулистыми, чем ожидала Фрейя. Раньше она не думала о том, как он выглядит без одежды. Словно почувствовав ее взгляд, Питер внезапно поднял глаза, и Фрейе показалось, что его лицо залилось румянцем. Тем временем он продолжал объяснять Софии:

— За все это время они, вероятно, подвергались воздействию керосиновых ламп, свечного дыма, угольной пыли. Табака, если владельцы или их гости курили. А это серьезная угроза возникновения пятен.

— Но ни мой муж, ни я никогда не курили.

— Ну, судя по всему, прошло довольно много времени с тех пор, как картины осматривали специалисты. Но они подтвердят мое первое впечатление. Я уверен.

В этом вопросе Питер всегда был уверен в себе. Пока он опять не заметил, что она на него пялится, Фрейя сделала над собой усилие и сосредоточилась на его лекции. София уже была вся внимание, слушая, как Питер демонстрирует свои профессиональные знания.

— Как я уже говорил, это просто деликатная очистка поверхности. Нет необходимости в повторном покрытии лаком. Подрамники в хорошем состоянии — никаких признаков личинок древоточцев. Но я обнаружил, что в некоторых местах потрескалась краска, хотя серьезных отслаиваний нет. Однако есть некоторое расплывание — вы знаете об этом? — где немного водяного пара проникло в лак. Из-за этого поверхность стала молочной, матовой. Но это устранят.

Чтобы отметить последний день пребывания Питера в доме, София пригласила его на чай в гостиной. Под шипение газа, писк водопроводного крана и звон посуды Фрейя, взявшая на себя заваривание, быстро передвигалась в ограниченном пространстве старомодной кухни. Глядя на облака пара, вырывавшиеся из носика чайника, она позволила себе мысль о том, каким облегчением будет побыть несколько дней вдали от Лондона, избавившись от необходимости целыми днями присматривать за Софией. Но девушка тут же напомнила себе, что забота о Софии — по-прежнему основная причина ее приезда сюда.

К этому времени вся выпечка, которую передала Маргарет, была уже съедена. В буфетной Фрейя нашла упакованный в пищевую пленку имбирный кекс и пачку шоколадного печенья. Поднимаясь по лестнице с тяжело нагруженным подносом в руках, она слышала, как разговаривают Питер и София.

Первый произнес что-то неразборчивое, а вторая ответила:

— Нет. Я уже много лет не видела никого из них.

Подтолкнув дверь гостиной локтем, Фрейя вошла в комнату. Она догадалась, что Питер спрашивал Софию о ее родителях. Может быть, его интерес к ней не ограничивается исключительно исследованием искусства Виктора Рииса? Она поставила поднос на низкий столик.

Питер вскочил и кинулся разливать чай. Вытащив третье кресло на середину комнаты, Фрейя следила взглядом, как он подает чашку Софии, после чего предложила хозяйке дома кувшин со сливками. Та с достоинством кивала, выражая свою признательность за их хлопоты. Питер налил чашку Фрейе, потом себе и положил несколько шоколадных бисквитов на край своего блюдца. Пришло время занимать места. Питер поколебался, но таки уселся в желтое кресло с высокой спинкой, в котором обычно сидел мистер Алстед.

— Как продвигается ваша работа? — спросила София.

— Спасибо, очень хорошо, — ответил Питер, ставя чашку с блюдцем себе на колени. — Мартин отправляет меня в Копенгаген через неделю.

— Я тоже еду, — напомнила ему Фрейя.

Питер небрежно кивнул и приступил к печенью.

— А напомните-ка мне, какова цель вашей поездки, — обратилась к нему София. — Теперь-то это уже не более чем простая формальность?

— Ох, по-прежнему есть несколько важных дел, — ответствовал Питер, сглотнув. — Есть две картины Рииса с обнаженной натурой. Обе находятся в Дании — в Национальном музее. Но никто не знает, когда они были написаны. Было бы здорово с помощью дневника установить точные даты написания обоих полотен. Я договорился о встрече с хранителями, чтобы перечитать все это с ними. Взамен у них могут найтись какие-нибудь материалы о Риисе, которые помогут объяснить события, изложенные в дневнике. И… это не особо касается Копенгагена, но я также все еще пытаюсь отследить других персонажей — вернувшуюся в Америку Грейс ван Дорен, к примеру, о судьбе которой мне только что стало известно. Как явствует из последней записи, дневник отдали ей; возможно, даже удастся каким-то образом пролить свет на то, как он попал к вам и мистеру Алстеду.

— А вы можете вспомнить точно, когда пришел дневник? — обратилась к Софии Фрейя, у которой были свои причины задать этот вопрос.

Она все еще пыталась выяснить, когда Холден мог получить доступ к дневнику. Это должно было произойти до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого — года публикации его статьи. Может, дневник Холдену дала Грейс?

— Дай мне подумать. Мы были в Бухаресте с августа восемьдесят четвертого — Йон уехал раньше меня; думаю, он мог находиться там с конца июня — и до начала января восемьдесят шестого.

София задумалась.

— А вот когда дневник пришел в пределах указанного промежутка, вспомнить не могу. Мы пробыли там довольно долго, я бы запомнила, если бы это случилось сразу после нашего приезда. Но больше ничего не помню. Упаковку мы выбросили. Знаю, что штемпель был американским. Мы это обсуждали, но какое это могло иметь значение?

София принялась изучать свои ногти.

— Возможно, твоя мать могла бы подсказать, Фрейя. Она довольно часто бывала у нас, и мы точно обсуждали эту странную, необъяснимую посылку. Может быть, она лучше помнит, когда это произошло.

— Я собиралась ей позвонить, — сказала девушка, хотя это была не совсем правда.

Позвони Фрейя Маргарет, ей пришлось бы выслушивать о том, что сейчас она должна была бы проходить курсы подготовки к аспирантуре, а не терять время в Лондоне.

— Мама не любительница телефонных разговоров, — продолжила придумывать Фрейя, — предпочитает смотреть собеседнику в глаза. Но о Копенгагене ей послушать захочется, так что я спрошу, помнит ли она что-нибудь о дневнике.

София снова повернулась к Питеру, который тянулся к подносу за очередным печеньем.

— Вашей основной задачей было удостовериться в том, что картины попали в семью моего мужа на законных основаниях. Теперь это точно установлено, вы согласны?

Фрейя сделала глоток чая. Горячая жидкость потекла по ее горлу, как раскаленная лава. Она молча предоставила Питеру заверять Софию в том, что все в порядке.

— Да, разумеется, с этим мы уже разобрались.

Рука Питера, державшая печенье, застыла на полпути ко рту. Казалось, опасения Софии и жесткий тон, которым она их выражала, были ему непонятны.

— Я уже подал заявку на участие в конференции по искусствоведению. Перед продажей собираюсь сделать доклад о Северине Риис и ее тайне.

— Что вы имеете в виду? Какое отношение это имеет к картинам?

Вопрос удивил Питера.

— Очень даже большое, я полагаю. Мы пока единственные, кто знает о том, что она перестает появляться на картинах после тысяча девятьсот пятого года. Для мира искусства это открытие. Я представлю доказательства и объясню ее исчезновение.

— А вы уверены, что поняли, в чем состоит ее тайна? — осторожно поинтересовалась София и посмотрела на Фрейю, стараясь понять, обсуждала ли та данный вопрос с Питером.

— Конечно.

Питер нахмурился и выпрямился.

— К концу дневника я даже почувствовал за нее гордость. После всего, через что ей пришлось пройти… меня вдохновило, что Северина нашла в себе мужество.

— Да… — как-то неохотно подтвердила София.

— Все-таки в те времена уйти, чтобы начать новую жизнь, было намного сложней, чем сейчас. Вам так не кажется?

— Да нет же! — воскликнула София, хватаясь за голову. — Это не то. Новая жизнь… новая жизнь — это…

— Миссис Алстед, с вами все в порядке?

— Все со мной в порядке, — отрезала София, взмахом руки возвращая подскочившую было Фрейю назад в кресло. — Мне просто всегда казалось, в дневнике об этом написано довольно прозрачно, а теперь создается такое впечатление, что мне придется объяснять все снова и снова.

— Все нормально, — произнес Питер, с интересом рассматривая их обеих. — Я разбираюсь во всем самостоятельно, насколько могу. Но это явно признания женщины, которая пытается уйти от мужа.

Беспорядочные мысли начали роиться у Фрейи в голове. Неужели София ошибалась насчет Риисов? Неужели Северина настолько страдала в браке с Виктором, что была готова от него уйти? Поэтому она внезапно исчезла с картин? Избегая смотреть на Софию, Фрейя сосредоточенно отковырнула вилкой кусочек темного пористого имбирного кекса, лежавшего у нее на тарелке, и задумчиво отправила его в рот. У него был интересный вкус, но Маргарет положила бы меньше сахара и больше имбиря.

— Боюсь, вы кое-чего не понимаете, — сказала София и с чашкой в руке выпрямилась в своем кресле, вновь обретая самообладание и силы. — Для вашего поколения разводы — в порядке вещей, и я могу принять во внимание, что семейные неурядицы могут показаться вам вполне обычным делом. Но в дневнике используется определенный язык, который вы должны научиться читать, можно назвать его архаическим. Северина в конце пишет не об уходе от Виктора. Вовсе нет! Она любит его, о чем неоднократно заявляет. Но есть нечто деликатное, о чем женщина в ту эпоху постеснялась бы написать прямо. Речь идет о беременности.

Питер чуть не присвистнул. Видно было, что он пытается переосмыслить прочитанное ранее.

— Подождите! Вы думаете, под «новой жизнью» подразумевается рождение ребенка?

Эта конкурирующая точка зрения его явно удивила. Теперь Фрейя склонялась к мысли, что, возможно, он прочитал дневник не так уж внимательно.

— Она перестала позировать для Виктора после тысяча девятьсот пятого. Именно этот вопрос вас так сильно интересует, если я не ошибаюсь.

София поставила чашку на блюдце.

— Наиболее прозрачно речь об этом идет в сцене с дедушкой Йона, советником, когда он говорит о ее новых, возвышенных обязанностях, подразумевая, конечно же, материнство. Что бы мы ни вкладывали в такие понятия, как «родительский долг» и тому подобное сегодня, это тот язык, который вы, историки, должны научиться читать в бумагах того времени.

— Ну конечно, советник предполагал, что она ждет ребенка, — медленно проговорил Питер, — но он ошибался. Возможно, Северина специально заставила его так подумать. Но она проверяла мецената, хотела убедиться, что он будет покупать картины с изображениями пустых комнат. Те, которые Виктору останется рисовать, после того как она от него уйдет.

— Итак, — вмешалась в их спор Фрейя, ставя тарелку. — Питер, ты утверждаешь, что Северина хотела убедиться в способности Виктора по-прежнему прокормить себя, даже оставшись без натурщицы.

Она обдумала эту возможность, жалея, что не приложила больше усилий и не прочитала дневник полностью, после чего продолжила:

— Но с другой стороны, если Северина так заботилась о его благополучии, как это вяжется с тем, что она пыталась от него уйти?

— Она не хотела уничтожать человека полностью. В известной мере он был слабым, и Северина бы чувствовала свою вину за то, что разрушила ему жизнь. Она переживала за Виктора и желала ему добра. И могла простить себя за свой уход, только если бы была уверена, что он сможет о себе позаботиться.

Питер был явно рад найти в Фрейе если не союзника, то хотя бы человека, которому интересно выслушать его точку зрения. Но София по-прежнему была настроена скептически.

— Вряд ли вам нужно плести такую интригу, когда правда настолько очевидна. Северина готовилась стать матерью и поэтому не могла больше служить Виктору натурщицей. А после она была занята уходом за ребенком. Поэтому комнаты на его картинах опустели. Вот и все.

— Миссис Алстед, — со сдерживаемым нетерпением проговорил Питер. — Я просмотрел все возможные материалы, которые только смог найти по Риису, но не встретил ни одной записи ни о каком ребенке.

Он поднялся и прошелся к окну, жуя печенье.

— Легко понять, почему ей все это опостылело. Виктор относился к ней как к мебели. На страницах дневника перед нами предстает живая, умная женщина, которая хочет освободиться от этих стен. Которая хочет выйти в эти двери. Там в каждом предложении сквозит, что она вынашивает план бегства, к которому готовится, как она выражается, «благоговейно». Она идет к этим двум подругам… я работаю над тем, чтобы найти и их следы тоже, но это трудно, не зная имен…

— Вы о Соде и Мелдаль? Мне всегда казалось наиболее вероятным, что эта парочка держала частный родильный дом, что они были повивальными бабками или кем-то в этом роде. Существует давняя традиция таких мест, — твердо сказала София.

Казалось, она несколько опешила оттого, что молодой человек не уступает ей, как делал это обычно до сих пор.

Питер выглядел растерянным. Фрейя вспомнила о том, что он не выспался прошлой ночью. Когда Питер, отряхивая руки, посмотрел на них, он был похож на докторанта, защищающего диссертацию перед комиссией, которая осаждает его вопросами, — Фрейя надеялась, ей никогда не придется это делать. А София, беспощадная, как любой член комиссии, продолжала:

— Значит, именно таким вы намерены представить Рииса в своем докладе? Домашним тираном?

Когда Фрейя была маленькой, она частенько приходила Софии на выручку, если у той возникали напряженные ситуации в обществе. В Бухаресте жена посла, случалось, перегибала палку, высказывая свое мнение и отталкивая тем самым от себя людей, что могло плохо отразиться на работе ее мужа. Поэтому когда Фрейя отвлекала внимание на себя, просто попросив стакан молока или прокомментировав что-то, это разряжало обстановку, и ей были признательны.

— Я пойду принесу еще печенья, если никто… — начала она, поднимаясь.

София повернулась к ней и, пока Фрейя с пустой тарелкой проходила мимо хозяйки дома, на тех же повышенных тонах продолжила:

— Ну что, Фрейя, теперь ты видишь? Видишь, почему я хотела скрыть от них этот дневник?

— Утверждения о том, что он был тираном, ничего нам не дадут, — говорил Питер, пока Фрейя спускалась по лестнице. — Это зависит от того, как посмотреть. Никто не хочет знать о том, как Пикассо обходился со своими женщинами. Все мы предпочитаем, чтобы наши герои были порядочными, деликатными людьми.

Но, глядя на расстроенную Софию, он говорил уже не так уверенно, как тогда, когда совсем недавно приводил тот же аргумент Фрейе.

— Я имею в виду, что биографы художников иногда обнаруживают вещи, о которых мы предпочли бы не знать.

— Ну конечно, теперь вы все сведете к вопросу эмансипации женщин.

Звук голоса Софии стал слабее, когда Фрейя оказалась на первом этаже.

— Но для женщины того времени служить музой было честью. Северину ранило, когда он приглашал других натурщиц, вы помните об этом? В дневнике нет ни намека на то, что она чувствовала себя униженной или использованной.

Вместо того чтобы направиться с тарелкой прямо в буфетную, Фрейя быстро заглянула в кабинет. Как она и рассчитывала, дневник по-прежнему лежал на рабочем столе Питера, хотя большую часть других материалов он уже уложил в свой портфель. Прислушавшись, нет ли шагов на лестнице, и убедившись в том, что по-прежнему слышит оба голоса, которые громко спорили наверху, хотя слова различать стало уже трудно, Фрейя схватила дневник. Сжав томик в руке, она в один миг засунула его за ряд книг на верхней полке одного из шкафов позади широкого полированного стола мистера Алстеда, после чего подхватила тарелку и поспешила спуститься на один лестничный марш, в кухню.

Когда Фрейя вернулась с новой порцией печенья, Питер все еще расхаживал перед окном, слишком возбужденный, чтобы сидеть на месте.

— Но Северина постоянно думала о свободе, которая была у нее до замужества, — говорил он. — Она даже вела дневник на французском. Это можно интерпретировать как желание вернуть студенческие годы, но также и как стремление скрыть свои мысли от Виктора, который был не так силен в этом языке, как его жена. Может, она боялась, что он найдет дневник и захочет его прочитать.

— Хотя с другой стороны, — ставя тарелку, возразила Фрейя, которая не хотела, чтобы София чувствовала себя брошенной, — это может ничего особенного не значить. Возможно, для нее просто важно было попрактиковаться во французском или обезопасить дневник от других любопытных глаз, необязательно от Виктора. От их служанки, от случайных посетителей…

— Однако вы не можете не признать, что она кажется намного счастливее, когда пишет о минувших парижских днях, чем о том, как тушит чернослив Виктору на ужин.

— У них было мало денег. Они жили ради искусства, — сказала София, положив обе руки на подлокотники кресла. — Это чистая и достойная жизнь — полностью посвятить себя чьему-то искусству.

— Но жертвовать собой — неужели это так прекрасно? — поинтересовался Питер. — Заточать себя в удушливых комнатах, где у нее было не больше жизни, чем у стола или стула?

— Это была их жертва — их обоих, совместная. Его — как художника, и ее — как музы. Я повторяю вам, что во времена Северины женщин не возмущала такая роль.

— А как же тогда последняя запись, когда Виктор не хочет, чтобы их фотографировали? — привел свой аргумент Питер. — Не потому ли это, что ее сундуки и чемоданы уже стоят у двери? С нее довольно, и она собирается уходить. Вам не кажется, что они беспокоились, как бы фотография Грейс не сделала его несостоятельность как мужа достоянием общественности?

Теперь Фрейя поняла, на что надеялся Питер, когда звонил племяннику Грейс в Иллинойс. Если бы удалось найти ту фотографию, это многое бы дало.

— Вовсе нет! — вскричала София, вцепившись в подлокотники. — Это из-за ее интересного положения, которое к тому времени… из-за ее беременности… неужели вы не понимаете? Виктор не хотел, чтобы его жену фотографировали, когда явно видно, что она ждет ребенка. И Северина этого не хотела. Выставлять свое тело напоказ в таком положении считалось для интеллигентных людей чем-то пошлым и неподобающим.

— Ну, у меня другое мнение. Я думаю, Северина уходит за дверь и об этом пишет в конце дневника. Она больше не собирается появляться на картинах Виктора. Никогда. Неужели это не напоминает вам финальную сцену из «Кукольного дома»? У меня из головы не выходила Нора, когда я заканчивал читать дневник. И я проверил, между прочим. В тысяча восемьсот восьмидесятых эту пьесу неоднократно ставили в Копенгагене. Она была очень популярна. Они могли…

— Позвольте вам напомнить, что пьеса Ибсена — это художественное произведение, плод воображения. Дневник же — повседневные записи, а не какая-то романтическая сказка. И Северине далеко, очень далеко до фривольной Норы.

София осторожно поставила чашку на блюдце. В последовавшей паузе они с Питером повернулись к Фрейе, на поддержку которой оба рассчитывали.

Но та решила, что сможет принять чью-то сторону только после того, как проведет больше времени с дневником. София полагалась на воспоминания двадцатилетней давности. Но она, по крайней мере, изучала записи длительное время, прежде чем сделать выводы, в то время как Питер прочитал их лишь недавно; и к тому же Питер всегда делал поспешные предположения, которые, как намекнул Мартин, порой оказывались ошибочными. Фрейя подумала о спрятанном дневнике, который ждал ее на дальней полке шкафа. Последовало долгое молчание.

— Я допускаю, что она восхищалась Виктором как художником, — наконец заговорил Питер. — Вполне естественно! Он выдающийся живописец. И я бы никогда не стал утверждать, будто Северина с самого начала противилась традиционной роли жены. Ситуация обострялась постепенно, пока не дошла до точки, когда он… показал, как далеко может зайти, чтобы сохранить контроль над ней. Эта запись в дневнике, ну, когда они вступают в… ну, физическую конфронтацию, и Риис, ну…

Он не договорил и уставился в пол, по-прежнему с упрямым выражением лица.

София очнулась от задумчивости и снова оживилась. Она громко вздохнула и поднялась на ноги.

— Я вас уверяю, мы бы ни за что не хранили работы художника, которого можно было бы… обвинить в подобных вещах. Я поговорю с Мартином Дюфреном об этой… этой вашей затее. Надеюсь, он все поймет. И я была бы признательна, если бы вы вернули мне ключ от дома. Можете оставить его в кабинете, когда будете уходить.

Питер опустил голову. Было ясно, что дневник остается в доме. Фрейя продолжала держаться нейтральной позиции, осторожно наливая еще одну чашку чая для Софии и не глядя в глаза Питеру, когда тот выходил из комнаты. Ее следующим шагом, как только он покинет дом, будет объявить Софии о том, что дневник пропал.

 

БУХАРЕСТ, 1984 ГОД

Йон стоит на углу улицы, пытаясь выпутаться из разговора с Логаном, который перехватил посла по пути на работу и, предварительно оглянувшись по сторонам, принялся рассказывать об особом интересе нового шофера к искусству.

— Я говорил с ним на днях, когда он ждал, чтобы подбросить нас до ресторана, — сообщает Логан. — Зовут Михай… как-то там… Михай Олтяну? Так вот, он числится в аспирантуре кафедры искусствоведения Бухарестского университета. Я сказал, что преподаю литературу, но он не поверил, о чем крайне вежливо намекнул мне. В чем дело? Неужели, — Логан нахмурил брови и надул щеки, — у меня недостаточно профессорский вид? В общем, руководителем этого Михая был Нестореску. Доктор Трайан Нестореску. У меня на факультете прошел слушок, что в прошлом году Нестореску — Император, как они его называют, — потерял работу. Обычное дело, его заподозрили в антигосударственных действиях. И Михай лишился научного руководителя. Но он по-прежнему надеется как-то выкрутиться и получить степень. Хочет преподавать и писать об искусстве, как Нестореску. Достойный парень этот ваш Михай.

Принимая во внимание всю эту импровизированную хвалебную речь, а также заметив, как что-то перешло из рук Логана в руки водителя, когда они подошли к машине, Йону несложно догадаться: первый поручил второму сделать для него несколько покупок, когда София в следующий раз пошлет шофера в «Комтурист». Возможно, согласие Логана поведать Йону историю Михая было частью их сделки.

— И вот еще что. Сферой исследования Императора было европейское искусство девятнадцатого века. Когда я упомянул о вашей маленькой коллекции, у Михая аж глаза загорелись. Вы могли бы как-нибудь позволить ему взглянуть на картины?

Логан протягивает руку и хлопает Йона Алстеда по плечу, после чего продолжает свой путь в университет. Профессора в Логане, с его мускулистым телом и упругой походкой, и вправду выдает разве только портфель, но посол понимает: в нем говорит предвзятость. Хотел бы Йон обрести объективность и составить о Логане мнение, которое не основывалось бы на так глупо волнующем его факте, что у этого человека есть законные основания на обладание Маргарет.

Ему также известно о том, что, преподавая в университете, Логан работает в тесном сотрудничестве с членами румынской элиты, которые, принадлежат ли они сейчас к научному сообществу, армии или другим ветвям государственной власти, знают друг друга со студенческих лет. Таким образом, Логан находится в выгодной позиции, позволяющей ему узнавать подробности личной жизни членов партии, что можно использовать в своих целях, а также вычислять недовольных, которых можно склонить к сотрудничеству с Западом. Логан постоянно похваляется перед Йоном своими визитами в посольство США, где его препровождают в комнату, надежно защищенную от подслушивающих устройств, и просят передать всю собранную информацию. Пока Логан явно наслаждается процессом сбора и передачи секретных данных, Йон испытывает странное удовлетворение при мысли о том, что профессор даже не подозревает о скрытых усилиях собственной жены по оказанию помощи румынским диссидентам.

Продолжая свой путь, Йон видит на противоположной стороне улицы бригаду женщин с метлами в руках. На них серая униформа, головы повязаны косынками. Румыния гордится тем, что добилась полной занятости населения. Посол решает разузнать о судьбе профессора Нестореску по прозвищу Император, по крайней мере попытаться. Если его не бросили в тюрьму или сумасшедший дом, то могли сместить на какую-нибудь должность, гораздо более низкую, чем шофер.

Со своего места в зале Йон слушает, как президент Николае Чаушеску объявляет Тринадцатому съезду партии о том, что к двухтысячному году население Румынии увеличится с двадцати трех до тридцати миллионов человек. В его речи нет ни слова о стратегиях, направленных на достижение этого великолепного результата. Вместо этого со все возрастающим энтузиазмом президент расточает похвалы тем матерям-героиням, которые дарят республике по восемь, девять и более отпрысков, играя столь важную роль в воплощении в действительность видения прославленного будущего Румынии как полностью индустриализированной и независимой модели социализма.

Во время его длинной речи аудитория, состоящая из партийных чиновников и высокопоставленных иностранных гостей, по обычаю награждает президента длительными овациями. Получив сигнал от Елены Чаушеску, которая сидит в передней части зала, все поднимаются со своих мест и в течение нескольких долгих минут без перерыва аплодируют в унисон и скандируют лозунги: «Да здравствует Коммунистическая партия Румынии! Да здравствует Чаушеску!» пока миссис Чаушеску снова не занимает свое кресло, показывая остальным, что и они могут сесть.

Йон замечает, с какой неохотой выполняют все эти ритуалы другие иностранные дипломаты, которые словно проверяют, с каким опозданием они могут подняться и с каким опережением занять свои места вновь, чтобы не разжечь международный скандал. От него не укрывается и то, что посол США демонстративно остается сидеть на протяжении нескольких раундов аплодисментов. Потрогав пальцами дедушкину монету, Йон принимает решение последовать в следующий раз его примеру, жалея, что не додумался до этого первым. Йон надеется, что Копенгаген не будет возражать против маленького символического сдвига, принципиального отхода от протокола, в отношениях между их странами. Как и американский посол, он сидит на своем месте с ничего не выражающим лицом и симулирует рукоплескания, пока остальные не усаживаются. Это похоже на репетицию.

В тот день, когда Алстеды решают отправиться за подарками для родственников в Дании, в городе свирепствует зимняя непогода. Из-за того, что случилось сегодня в офисе, Йону трудно себе представить настроение, более неподходящее для походов по магазинам.

Утром он пришел на работу, проверил с Юльетой свой график на день и расположился читать телеграмму из Копенгагена, когда его отвлек звук громкого сморкания Хенрика Экерса. Звук был неприятным и продолжительным. Казалось, он сбил с ритма даже Юльету, чья печатная машинка обычно с надежным постоянством без умолку стучит большую часть рабочего дня.

Йон отложил телеграмму. Разумеется, он не стал ничего говорить Экерсу, который, должно быть, подхватил простуду. Теперь тот стоял в дверном проеме, выжидая. Он все еще не снял пальто. Система отопления в их здании была, конечно, не на высшем уровне, но и не так плоха. Йон кивком пригласил его войти, стараясь не показывать раздражения. Даже редкие волосы Экерса не были сегодня зачесаны на лоб, как обычно. Когда он заговорил, Йон мало-помалу понял, что атташе кратко излагает ему события прошлой ночи.

Как послу было известно еще до напоминания Экерса, новая национальная энергетическая политика предписывала периодические отключения электричества без предварительного уведомления. Так случилось, что два дня назад таким образом электричество отключили в одной из главных бухарестских больниц. Экерс получил эту информацию из достоверного источника — от врача, который предоставлял им внутренние записи и медицинскую статистику в прошлом.

Поэтому Экерс с самого рассвета был на ногах, собирал информацию — все из разговоров с местными знакомыми, ведь это не та история, которая могла появиться на страницах «Скынтеи», — и к настоящему моменту накопал достаточно, чтобы дать Йону предварительный брифинг. Центральным пунктом в его отчете, на подготовку которого ушло какое-то время, было нарушение функционирования инкубаторов в палате новорожденных. Но когда Экерс приступил к этой странице своих записей, его глаза неожиданно заблестели и он стал запинаться, что было ему совсем несвойственно.

— И по состоянию на настоящее время у нас нет достоверных данных, позволяющих установить… число… общее число детей… то есть младенцев… которые стали… жертвами этого случая. А для тех, кто прослушивает микрофоны, — выкрикнул он без всякого предупреждения, — будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты за то, что убили их!

На этих словах трескотня печатной машинки Юльеты в соседней комнате внезапно стихла. Йон на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их снова, то положил свою руку на руку атташе.

— Может, вы хотите взять выходной на остаток дня? — предложил он так мягко, как только мог, впервые чувствуя себя начальником Экерса.

Тот отдернул руку, тяжело дыша и решительно тряся головой, что означало отрицательный ответ. Затем он удалился по направлению к ванной комнате, а когда вернулся, то был уже обычным Экерсом; никто бы и не заподозрил неладное.

Позже, вернувшись с обеда, Йон проходил мимо стола Юльеты Ринг и увидел, что она печатает записи бесед Экерса, которые тот проводил неподалеку от больницы. Ее лицо имело обычное сердитое выражение, но глаза были красными и опухшими.

Сегодня вечером неосвещенные улицы, покрытые темной коркой льда, пустынны, если не считать нескольких автобусов. Их посольская машина, на которую не распространяется недавно введенный запрет на личный автотранспорт, останавливается прямо перед бетонной конструкцией отеля «Интерконтиненталь» — похожего на крепость ориентира, который виден из любой точки города. Алстеды выбираются с заднего сиденья автомобиля. Мимо них родители, опустив головы, тянут на санках своих детей домой из детских садов, в которых воду и электричество тоже время от времени без предупреждения отключают.

Закутанные в теплые пальто подозрительные личности, стремящиеся неофициально обменять леи на свободно конвертируемую валюту, слоняются по тротуарам вблизи «Интерконтиненталя». Судя по лицам, некоторые из них являются студентами из развивающихся стран, приехавшими учиться, но даже эти индивидуумы могут быть тайными агентами, засланными сюда с целью заманивать в ловушку неосторожных иностранцев. София с высоко поднятой головой величаво проходит мимо них. Йон следует за ней внутрь.

В магазине, расположенном на втором этаже отеля, продавцы в черных халатах пробивают на кассе товары для иностранных гостей и безжизненными голосами объявляют итоговые суммы. Освещение тусклое, а полки, судя по всему, покрыты слоем пыли. София поднимает и внимательно рассматривает тяжелые стеклянные бутылки сливовицы, а также кукол в румынских национальных костюмах. Фигурка в черных одеждах и с ярко-зеленым лицом размахивает дракуловским флагом внутри своей пластиковой упаковки. Магазин забит японскими магнитофонами и итальянским лаком для ногтей; многие полки доверху уставлены блоками «Кента».

— Я так и вижу Фрейю в этом, а ты? — говорит София, держа дубленку с меховым капюшоном.

После того как Логан в красках описал чувствительность своей дочери к постоянному сырому холоду и плохому освещению предоставленной ему бетонной квартиры, Алстеды посоветовались и быстро пришли к решению попросить Муров пожить в их доме, пока сами они будут в отпуске в Дании.

— Или ей больше понравится это? — указывает София на затейливо разрисованную красными и синими цветками деревянную шкатулку с откидной крышкой.

Тут она напоминает себе и Йону о родственниках и друзьях, с которыми они увидятся в Дании; нужно попытаться сосредоточиться на том, чтобы найти подарки и для них.

Когда Алстеды с покупками в руках выходят на безлюдную улицу, убеждая друг друга в том, что сделали все возможное, посольская машина не ждет их у входа в отель. Блуждая по улице вверх и вниз, они наконец обнаруживают ее припаркованной почти в двух кварталах от гостиницы. Силуэт сидящего за рулем Михая вырисовывается в свете включенных фар. Наверное, появилось какое-то новое правило безопасности, не позволяющее парковать машину слишком близко от входа в отель. Сжимая свои покупки, Алстеды по мокрой слякоти пробираются к машине. В ранних сумерках идет снег с дождем. Дорожный знак на углу, где припарковался Михай, смутно напоминает о чем-то Йону. Тут до него доходит. На этой улице живет Император. Да, в своих попытках разузнать о судьбе преподавателя Михая после того, как он был вынужден оставить свою должность в университете, Йон уже зашел настолько далеко. У него возникло внезапное желание разыскать этого выдающегося интеллектуала, который, возможно, имел представление о том, почему все пошло не так и что можно сделать — что они все вместе могут сделать — для того, чтобы изменить направление, в котором ведут Румынию.

Йон открывает жене правую заднюю дверь машины, а Михай, который, видимо, из-за валящего мокрого снега не сразу заметил их приближение, быстро выходит, чтобы распахнуть вторую заднюю дверь. Но вместо того чтобы сесть, посол кладет на сиденье сумки с покупками и быстро говорит уже находящейся внутри Софии:

— Мне нужно кое-что проверить. Тут недалеко.

Он подает жене тайный знак: подносит сложенную чашечкой ладонь к уху, мол, у стен есть уши, поговорим об этом позже. Она равнодушно кивает и устремляет взор в окно автомобиля, на мокрый снег, падающий на неосвещенную улицу. Йон выпрямляется и, как может, по-румынски объявляет своему новому шоферу, что собирается прогуляться.

Михаю должно быть известно, что его изгнанный руководитель проживает в этом квартале, но лицо шофера ничего не выражает. В надежде, что вспомнит номер дома правильно, Йон начинает пробираться по темному переулку, засунув замерзшие руки в карманы длинного пальто. Не успевает он пройти мимо третьего дома, как из тени появляется сотрудник тайной полиции и требует у него пропуск. Йон спокойно предъявляет свое дипломатическое удостоверение, после чего служащий просит сообщить, по какому он делу.

— Я здесь для того, чтобы навестить профессора Трайана Нестореску.

— Сожалею, но этот человек не принимает посетителей.

— Я из Королевского посольства Дании.

— Простите. Доктора Нестореску нет.

— Моя обязанность — устанавливать контакты с широким кругом людей в Румынии.

— Дело в том, что доктор Нестореску уехал на лечение.

— Когда он вернется?

— Я сожалею, но у нас нет такой информации. Извините, я должен попросить вас не задавать больше вопросов на эту тему.

Ничего не поделаешь. Разочарованный, Йон возвращается к машине, которая ждет его на другом конце улицы со включенными фарами. Без единого слова он забирается внутрь, и Михай отвозит их домой. Но прежде чем отнести сумки в свою резиденцию, посол бормочет несколько слов шоферу:

— Я пытался нанести визит Императору. Подробнее поговорим об этом позже.

Йон старается прочитать выражение лица Михая. Ему хочется верить, что, несмотря на темноту, он видит, как первоначальный страх на лице мужчины постепенно сменяется пониманием, а затем уступает место зарождающейся надежде.

 

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

После того как София узнала об исчезновении дневника, Фрейе пришлось немало попотеть, чтобы убедить ее не идти прямиком к Мартину, а то и в полицию. Девушка с полной ответственностью заявила, что намного проще и безопаснее будет, если она сама заберет книгу у «вора» — как назвала его София, — который, вне сомнения, унес ее, уходя из дома неделю назад.

Между тем Фрейя предприняла еще несколько попыток продвинуться в чтении личных записей Северины Риис. Запираясь в своей комнате наверху, она билась над трудноразличимыми выцветшими строчками и незнакомой лексикой жены художника и сумела осилить еще несколько записей. То, как нелестно был описан отец Йона Алстеда, юный развратник, флиртующий с замужней женщиной под деревьями в парке Тиволи, подтверждало догадку, почему София не желала обнародовать дневник. Пришло время встретиться с Питером еще раз, чтобы поставить новые условия.

В утренний час пик масса погруженных в себя людей спешили сделать пересадку в недрах «Кингс-Кросс Сент-Панкрас». Туннели этой станции метро были завалены строительными материалами, а воздух пропитан едким запахом креозота: объект готовили к будущей роли общеевропейского железнодорожного вокзала. В июне две тысячи пятого года транспортная система Лондона была известна своими системами безопасности, хотя почти никто из пассажиров не знал, что меньше чем через месяц те окажутся драматически неэффективными.

Фрейя подумала, что, вероятнее всего, незадолго до открытия Британской библиотеки найдет Питера в кафе за углом — том самом, где они время от времени бывали, когда работали вместе. Заведение открывалось рано, так что пригородные пассажиры и студенты уже толпились в очереди и стояли бок о бок за круглыми барными столами. Шипение капучинатора и музыка из радиоприемника сливались с доносившимся с улицы шумом транспорта.

Минуту Фрейя ликовала, наблюдая, как Питер стоит в очереди, поправляет очки, тянется в карман за бумажником, не замечая ее присутствия. Перед ним был всего один покупатель. Когда подошла очередь Питера, он оглянулся и, не встречаясь с ней взглядом, быстро улыбнулся. Фрейя не была уверена, ее ли он поприветствовал. Затем Питер повернулся к стойке. Толпа была достаточно плотной, и Фрейя даже не пыталась протолкнуться к нему, но она видела, как в ответ на его заказ бариста достал две высокие чашки, и сделала вывод: Питер заметил ее и взял кофе им обоим. При мысли, что у нее есть то, в чем он нуждается, и они поедут в Копенгаген и снова начнут работать вместе, Фрейя почувствовала, как ее настроение поднялось.

Когда Питер положил сдачу в карман и взял высокие, увенчанные шапками пены чашки, она стала прокладывать себе дорогу к освободившемуся столику. Достигнув цели, Фрейя увидела, что Питер с кофе направляется в другую сторону. Теперь у нее был выбор: либо войти в образ громкоголосой американки и завопить среди всех этих незнакомцев, подзывая его к себе, либо же уступить столик нависшему над ней лысому мужчине в кожаной куртке и последовать за Питером. Она предпочла второй вариант. Пробираясь назад тем же путем, Фрейя испытывала сильную потребность в первой утренней дозе кофеина. Ей также не терпелось показать Питеру, что, несмотря на его теперешние отношения с Софией, она сделала над собой усилие и встретилась с ним.

Подойдя к нему и потянувшись за своей, как она полагала, чашкой кофе, Фрейя обнаружила, что пожимает руку испуганной миниатюрной девушке с круглым лицом в обрамлении кудрявых волос.

— Питер, это… это, наверное, твоя американская подруга?

Фрейя почувствовала неловкость за свой промах, но, с другой стороны, ей было любопытно взглянуть на особу, которая постоянно названивала Питеру, когда тот пытался работать.

— Мы еще не закончили с картинами. Поэтому я и пришла, — поспешно сказала Фрейя, чувствуя, как лицо начинает гореть.

Вид этой парочки, застывшей перед ней с одинаковыми чашками кофе в руках, ясно давал понять, что ее вторжение пришлось на время, предназначенное лишь для двоих, и что они не почувствуют себя комфортно вновь, пока она не исчезнет.

— А, Фрейя… познакомься, это Холлис, — произнес Питер сдавленным голосом, вспомнив о хороших манерах.

Фрейя критически отметила, что он слишком высок, чтобы хорошо смотреться рядом с Холлис. Интересно, Питеру не надоело с высоты своего роста все время лицезреть макушку ее кучерявой головы?

— Приятно познакомиться, — храбро молвила Холлис. — Вы, должно быть, невероятно умная. Питер говорит, вы всегда первой решаете любую головоломку.

Начиная пасовать под их пристальными взглядами, особенно — под взором Холлис, чьи глаза от волнения заблестели и округлились, Фрейя подумала, что лучше сохранять деловой тон. Но она не собиралась полностью отказываться от своих планов на сегодняшнее утро и вытащила из сумочки фотокопию «Интерьера вечером».

— София совершенно уверена, что эти комнатные растения указывают на новую жизнь, которая появилась в их доме после тысяча девятьсот шестого года. Такой символ роста и перемен. Чуда рождения. Как ты собираешься это объяснять?

Все еще стараясь быть дружелюбной, Холлис наклонилась вперед, чтобы рассмотреть изображение.

— Вас интересует, что это за растение?

— Ну, мы еще не настолько далеко зашли, чтобы пытаться определить вид; это больше вопрос того, что оно там вообще делает. Почему художник решил включить растение в композицию картины.

Казалось, Питеру было приятно, что Холлис проявляет интерес к его работе. Возможно, это случилось впервые.

— А у вас есть какая-нибудь теория на этот счет? — спросила Холлис уже менее уверенным голосом.

— Я думаю, растение заменяет женщину, поскольку как мотив оно начинает появляться только после ее ухода. Это может быть выражением реакции художника на отсутствие жены. Я бы мог даже рассмотреть это как своего рода раскаяние или извинение перед ней, — ответил Питер.

— Наверняка так и есть, — согласилась Холлис, к которой начала возвращаться некоторая уверенность в себе.

Наклонившись к Питеру поближе, она положила руку ему на плечо и пояснила свою мысль:

— Ведь у викторианцев был свой собственный язык цветов. У нас дома даже есть справочник по нему. Поэтому главное выяснить, что для них означала орхидея. Существуют тысячи видов орхидей; тот, который изображен на картине, мне неизвестен. Но вряд ли викторианцы делали такие уж сильные различия. По цвету — да. Если, к примеру, роза была желтой, а не красной, то это существенно меняло дело.

Фрейя забрала фотокопию и сунула ее обратно в сумочку. Холлис говорила ерунду, Риисы не были викторианскими голубками, воркующими и шлющими друг другу украшенные лентами букеты цветов. И все же в ее словах присутствовал определенный смысл: более тщательный анализ растения мог бы дать некоторую дополнительную информацию. Вид орхидеи — она даже не узнала в растении орхидею, пока Холлис не ткнула ее в это носом, — мог иметь какое-то значение. Фрейя знала, что должна быть признательна девушке Питера за ее проницательность, но когда она смотрела, как эти двое льнут друг к другу, чувство благодарности почему-то не появлялось. У нее остался еще один вопрос.

— Так Мартин уже полностью составил график нашей поездки в Копенгаген? — поинтересовалась она у Питера.

Тот непроизвольно скосил глаза в сторону Холлис, и Фрейя с тревогой, но и не без некоторого удовлетворения поняла: он забыл сообщить своей подружке о том, что едет не один.

— Думаю, мне пора, — проговорила Холлис, роясь в сумочке в поисках проездного.

Кудрявые волосы закрывали ее лицо, но голос прозвучал так, словно она собиралась разрыдаться, как только окажется в автобусе. Питер потянулся к ней, но девушка отстранилась и нетвердой походкой пошла прочь, покачивая своими широкими бедрами в обтягивающих джинсах. Когда она отошла достаточно далеко, Питер снова повернулся к Фрейе.

— Нам нужно обсудить пару вопросов перед поездкой. Во-первых: ты уверена, что тебе нужно ехать? Как видишь, это создает некоторые проблемы. Я по-прежнему считаю, что там не будет происходить ничего такого, с чем бы я не справился самостоятельно.

— Там назначена встреча с Холденом, — возразила Фрейя.

Разговор начался совсем не так, как она рассчитывала. Что Питер имел в виду? Конечно же, она едет в Копенгаген. К настоящему моменту это уже решено.

— Ну, если это вообще необходимо. Но даже если так, я сам могу справиться, — заявил Питер, стиснув зубы и по-прежнему на нее не глядя.

— Холден написал мне, а не тебе. Кроме того, я не должна выпускать дневник из виду. София не доверит его тебе. Она согласилась дать книжку только при условии, что я поеду с тобой и буду за ней присматривать.

Минуту они стояли в тишине.

— Ну что ж. Теперь мы подошли к вопросу, которого я надеялся избежать. Все это ужасно неловко. Но это не моя вина.

— В чем дело?

В отличие от обычной дерзкой и самоуверенной манеры поведения Питера это натянутое и даже несчастное выражение лица определенно нравилось Фрейе больше. Казалось, он был близок к тому, чтобы доверить ей свои жизненные проблемы — может, пожаловаться на эмоциональность и ревнивость Холлис, — так что она придала лицу соответствующее выражение, приготовившись дать какой-нибудь сочувственный ответ.

— У меня стойкое ощущение, что ты задалась целью поссорить нас с Холлис.

Фрейя уставилась на него. Вместе с тошнотой к ее горлу подступал гнев.

— Это несправедливо, Питер.

— Неужели?

Когда он заговорил снова, его слова полились потоком, обнажая правду:

— Вспомни, как она только что расстроилась. И подумай обо всем, что ты сказала с тех пор, как пришла сюда. Следуешь за мной повсюду, предлагая свою помощь, хочешь во всем участвовать…

— У меня законное право интересоваться картинами! Алстеды были моими друзьями задолго до знакомства с тобой!

— Твой интерес немного вышел за рамки, — отрезал Питер ледяным тоном. — Ты сделала все возможное, чтобы мы проводили время вместе, а теперь, в довершение ко всему, приходишь за мной сюда, когда я с Холлис… врываешься без приглашения и устраиваешь отличный спектакль, рассказывая о том, как мы собираемся ехать в Копенгаген вместе, что…

— Что вообще-то правда. И о чем ты, очевидно, забыл упомянуть своей девушке. Откуда мне было знать, что ты с ней нечестен? Так кто тут создает проблемы?

Питер снял очки, потер лицо рукой, словно стряхивая с себя дурной сон, и сменил тон. Усталым, умоляющим голосом он произнес:

— Послушай. Я буду тебе очень признателен, если ты просто убедишь миссис Алстед разрешить мне взять дневник. Я знаю, она согласится, если ты попросишь. Дай мне поехать одному. Пожалуйста. Я не могу тебе передать, как сильно я стараюсь наладить отношения с Холлис.

— Так сильно, что ей приходится все время тебя контролировать? Она тебе не доверяет?

По голосу Фрейи было ясно, что она все еще разъярена.

— Холлис ощущает угрозу, — начал Питер, который, казалось, немного успокоился, получив возможность объяснить. — Я не всегда был… таким верным, как следовало бы, с обязательствами и всем прочим. И она прекрасно понимает, что раньше мы с тобой были друзьями и работали вместе, что у меня высокое мнение о… так что… просто ей тяжело. Но я стараюсь делать все правильно, чтобы изменить ситуацию и не давать ей поводов. А ты мешаешь.

Крайняя степень горечи прозвучала в голосе Питера, когда он повторил свою просьбу:

— Ведь мы были друзьями. Неужели ты не можешь меня выручить?

— Выручить тебя? Разумеется! Как со слайдами Ренье?

— Я оценил тот поступок. Правда. В любом случае, это был твой последний день, так что плата для тебя была не столь высокой, как для меня, но все равно… я знаю…

— Мартин в курсе, кстати.

— Да. Да, он знает. Я признался ему. Спустя несколько месяцев Дюфрен вызвал меня. Сказал, что заметил, как после твоего ухода снизилось качество моей работы. Спросил, какую ее часть выполняла ты. Это был единственный раз, когда мы говорили о тебе. Я подумал, пришло время рассказать ему о том, что это я испортил слайды. О том, как боялся, что он не разрешит мне остаться, если узнает. А ты все равно уезжала, тебе нечего было терять. Я думаю, Мартин все понял. Как бы то ни было, он разрешил мне остаться. Но я… ведь я тебя отблагодарил…

Он выжидательно на нее посмотрел и продолжил:

— И был бы тебе признателен за это тоже.

— Ты… ты просто не можешь просить меня не ехать!

Фрейя была ошарашена наглым намеком Питера на то, как он ее «отблагодарил». Разве она могла так просто забыть, какую форму его «признательность» приняла в тот вечер? Теперь Фрейя уже не с таким нетерпением ждала поездки в Копенгаген. Но и отступать не собиралась.

— Ты можешь просто сказать своей девушке, что у нее нет повода для ревности?

Трудно было прочитать выражение лица Питера, когда он наконец ответил:

— Нет.

Той ночью она внезапно резко проснулась, а перед этим видела сон об оранжерее с куполообразной крышей и бесчисленными окнами. Винтовые лестницы и белые террасы с замысловатыми узорами из кованого железа были уставлены тропическими орхидеями. Сначала она шла между высокими фигурами Алстедов, которые выглядели как в молодости, а потом стала забегать вперед и обращать их внимание на разные вещи: переплетающиеся виноградные лозы; блестящие, похожие на зеленые языки листья; вьющиеся усики многочисленных призрачных цветов. Вырванная из сна, она села в постели среди подушек и после тропической жары сновидения почувствовала на своем лице прохладу ночного воздуха, идущего из полуоткрытого окна.

Она снова услышала звук, который нарушил ее сон. Сначала строгий голос, выражающий недоверие и злость, затем долгий стон боли. Стон стал громче, снова прервался низким злым голосом и начал переходить в жалобный истерический визг. Она вспомнила, как Питер говорил о том, что в дневнике якобы описывается насилие в браке Риисов. Теперь оно словно воплотилось в жизнь в этих звуках. Она подумала о решительном тоне Северины, о Холлис, залившейся слезами и убежавшей прочь. Съежившись в постели, в окружении шиферных крыш, на которые падал свет ночного города, она пыталась придумать, как прекратить происходящее. Хриплые повторяющиеся крики продолжались, когда она тянулась к выключателю. И только в ослепительном свете прикроватной лампы она вспомнила предупреждение Софии о лисах. Она попыталась убедить себя в том, что это всего лишь лисенок, зовущий родителей, или самец, призывающий самку; но полный боли звук был слишком уж диким и тревожащим.

Она осмотрела знакомые очертания комнаты. Если бы в этот момент здесь находился еще один человек, пусть даже спящий под одеялом, возможно, ей не было бы так неуютно. Что же такое ей снилось? Прогулка со старыми друзьями среди орхидей, взращенных в искусственном тепле. Ее сон об орхидеях можно объяснить тем, что она думала о картинах Виктора Рииса: о цветочном горшке на подоконнике в пустой комнате.

Но… орхидея — в Скандинавии? В доме, построенном в семнадцатом веке, где в щели между оконными рамами и стеклами задувал холодный воздух, который неравномерно нагревался сухим теплом дровяной печи? Она представила себе перины, чугунную посуду; черное шерстяное платье с длинными рукавами. Им наверняка приходилось открывать окна, чтобы проветривать воздух от скипидарных паров, которые в противном случае накапливались бы в замкнутом пространстве. Ледяные сквозняки в здании старой конструкции. Тропическое растение не могло расцвести там. Оно никогда не пережило бы зиму или даже первую неделю осенних ветров. Может быть, это неправда, что Виктор Риис передумал и позволил нелепому цветку занять место в своей строгой обстановке; возможно, орхидея была выдуманным образом. Но ведь он отказывался изображать то, чего нет в действительности. Этот нежный белый цветок, олицетворяющий невозможное, нес некое послание, более важное, чем она или Питер могли разгадать.

Лисицы внизу снова принялись завывать. Этот звук больше не казался ей исходящим от человека, но не обращать на него внимания было трудно. Она выключила лампу — со щелчком, как будто кто-то щелкнул пальцами, — завернулась в пуховое одеяло и попыталась не слушать. Но таинственные крики проникали в ее беспокойный сон.