Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок, злюсь и никак не могу успокоиться. Я вернулась домой очень поздно, и мы с Джо крупно поругались. Когда я наконец засыпаю, мне снятся кошмары. Разумеется, все они связаны с игрой.

Во сне я в Лас-Вегасе и играю ва-банк. На карту поставлено все: близкие мне люди, дом, деньги, даже одежда, которая сейчас на мне. Мой противник — Дин Мартин. Не прощелыга в коричневом кожаном пиджаке, а настоящий Дин Мартин — с миндалевидными глазами, и иссиня-черными волосами, и с бутылкой бурбона в кармане. Рядом с ним сидит Фрэнк Синатра в безукоризненном костюме, весь порочный и суровый. Багси Сигел тоже тут. Вся троица дразнит меня, перешептывается и хихикает. Терпение мое на исходе, в голове мутится. Я не могу сосчитать, сколько будет дважды два. Я знаю: мои шансы прикупить нужную карту всего лишь один к десяти, но мне очень хочется сделать настоящую ставку. В раздумье я поглаживаю подбородок, и под руками у меня скрипит щетина. Пока мы играли, у меня начала расти настоящая борода, как у папы. Я сгребаю все мои фишки — огромную кучу — и слышу свой голос: «Ва-банк. Ставлю все, что у меня есть».

* * *

— Что случилось? Проснись. Что с тобой?

Джо трясет меня как грушу. Оказывается, я кричала во сне. Первое, что приходит в голову, — опять меня навестили Боно и Эйдж. Хотя нет, не похоже. Лицо мокрое от пота, глаза полны слез. Джо говорит, что я вопила: «Ривер, ривер!» — и пыталась исполнить припев к «Моему пути».

Джо убегает в ванную за водой, а я постепенно прихожу в себя. Мало-помалу ко мне возвращается чувство реальности. Я поставила на кон пятьдесят фунтов и выиграла. В мгновение ока. Но я ведь могла проиграть все. И я даже не думала о конкретной сумме. Меня захватил сам процесс. Я трепетала от восторга и ужаса. Никогда не испытывала ничего подобного.

* * *

— Пришла в себя?

— Да. И прости меня.

— За что? — сухо спрашивает Джо.

— За вчерашний вечер. За то, что пришла так поздно. За то, что выключила мобильник, что разбудила тебя. Наконец, за то, что чуть не проиграла все наши деньги.

— Мне казалось, ты выиграла.

— Выиграть-то я выиграла. Но могла проиграть больше ста фунтов.

Джо как-то странно смотрит на меня. Будто видит впервые.

— Я-то думал, ты всегда знаешь, что делаешь. Ты же предпочитаешь действовать наверняка.

— Ты серьезно?

— Разумеется. Ты вроде адвоката. Никогда не задашь вопрос, ответ на который не знаешь заранее.

Не промолвив более ни слова, Джо отправляется в душ. Когда он опять появляется в спальне, мокрый и распаренный, мне ужасно хочется приласкаться к нему. Вот проскользну к нему под полотенце, прижмусь всем телом и всей кожей почувствую его тепло. Но ведь он меня отпихнет. Мне хочется еще и еще раз попросить прощения. Я виновата. Меня допоздна не было дома, я показала себя такой эгоисткой. Да еще и «Крысиная стая» — зачем было рассказывать Джо про нее?

Вместо всего этого я говорю:

— Ты сегодня днем занят?

— Не очень. Работы немного, если ты это имела в виду.

— Тогда отвези меня, пожалуйста, в Брайтон. Пора мне повидаться с Фрэнком.

* * *

Фрэнк ничем не может мне помочь. Он очень рад, что я заглянула на огонек и что не перестала с ним разговаривать. Но папиных фотографий у него, наверное, нет.

— Откуда им взяться? — Марджи выражает свои мысли лаконично. — У Фрэнка их нет.

— Нет так нет, — я поворачиваюсь к Фрэнку, — я все понимаю. Только… знаешь… я повстречалась с человеком, который может мне помочь найти его. Фото бы очень пригодились. Вдруг… у мамы остались какие-нибудь снимки. В ее вещах.

Фрэнк мрачен и удручен. Его радость улетучилась, словно воздух из проколотой шины.

— Не знаю, — говорит он уныло. — Что-то такое мне вроде попадалось…

— Фрэнк. Ты ведь не обязан. Не вороши опять прошлое.

— Попадалось? — Я гляжу то Фрэнка, то на Марджи. — Значит, что-то есть… Фрэнк, умоляю, покажи.

— Идем, — Фрэнк смотрит на перила лестницы, — надо посмотреть наверху.

Марджи открывает рот, желая возразить, но Фрэнк внезапно свирепеет и велит ей заткнуться. Впервые в жизни я слышу, чтобы он повысил голос на сестру. От удивления я чуть не падаю со стула.

Вслед за хозяином дома я направляюсь к лестнице.

— Ничего, если вам придется подождать? — извиняется Фрэнк перед Джо.

Джо говорит, что подождет.

Давненько здесь не ступала моя нога. На перилах так и осталась вмятина — здесь я острым концом линейки когда-то выцарапала свои инициалы. Моя комната почти не изменилась. Кровать, как и раньше, застлана одеялом с изображением Солнечной системы, а на шкафу стоит мой надувной глобус. Еще один старый знакомый.

— Ух ты, — я снимаю глобус со шкафа и надуваю его, — глазам своим не верю. Ты его сохранил. Слава тебе господи.

В ответ на мое богохульство Фрэнк недовольно морщится.

— С этой штукой ты просиживала часами, — говорит он печально, — все выискивала места, где сейчас твой папа и куда ты отправишься сама, и рассчитывала, сколько времени это у тебя займет.

— Если идти пешком. — Мне делается как-то неловко. — Я, помню, рассчитала, за сколько дней дойду до Невады.

— А результат ты помнишь?

Я ни секунды не раздумываю.

— Триста двадцать семь дней. Если шагать по восемь часов в день со средней скоростью 2,24 мили в час.

Фрэнк широко улыбается.

— На полпути тебя сразила бы усталость.

— Пожалуй. — Я улыбаюсь в ответ.

Фрэнк присаживается на краешек кровати и делает мне знак сесть рядом с ним. Я знаю: сейчас последует очередное поучение насчет бессмысленности поисков папы. И не надоест же человеку.

— Ты всегда была очень пытливым ребенком, — нежно говорит Фрэнк. — Всегда хотела найти ответы на все вопросы.

— Да неужто?

— Хотела, хотела. Нос вечно уткнут в книжку.

— Джо говорит: я никогда не задаю вопросов, на которые не знаю ответа. Словно адвокат какой.

— Не согласен. — Фрэнк разглаживает складку на брюках. — Просто мы делаемся старше и замыкаемся в себе. Пока мы молоды, мы принимаем как должное, что один вопрос влечет за собой другой. Стоит чуть постареть, как нам подавай окончательные ответы. Несомненные факты. А их не так уж много.

Я растерянно верчу глобус в руках. Интересно, куда он клонит?

— Похоже, Марджи обиделась на тебя, — говорю я. В ссоре они, что ли?

— Уж наверное, обиделась, — осторожно высказывается Фрэнк. — Она очень расстроена, что я больше не хожу в церковь.

— И давно?

— Да уж несколько недель, — выдает тайну Фрэнк и сам пугается. — С тех пор как ты была у нас в последний раз.

— И в чем причина? — Я внимательно смотрю на него. — Ты же за двадцать лет не пропустил ни одной воскресной службы.

Фрэнк только руками разводит:

— В том-то и дело. — Голос у него очень тихий. — Мне пришло в голову: может, я хожу в церковь просто по привычке? Одри, ведь вся моя жизнь сводится к привычкам. К прихотям, рутинным действиям и привычкам. Так считала твоя мама. Она хотела, чтобы я был смелее, предприимчивее, бесшабашнее… как твой отец.

— Вот уж неправда, — возмущаюсь я, хотя убеждена в обратном. — Ты слишком самокритичен.

Фрэнк лишь вздыхает в ответ. Внезапно он поднимается на ноги, лезет под кровать и вытаскивает потертую коробку из-под обуви.

— Вот что хранила твоя мама. Вряд ли она догадывалась, что я знаю об этом.

Я принимаю коробку из рук у Фрэнка. Крышка надета плотно и подается с трудом. Внутри газетный сверток. В нем вещи, которые когда-то принадлежали папе: пуговица от рубашки, залитая машинным маслом водительская перчатка, поздравление с днем рождения со словами любви и на самом дне — поношенное кожаное портмоне с порванной молнией.

— Загляни в кошелек, — ровным голосом произносит Фрэнк. — Фотографии там.

Я вынимаю портмоне и осторожно раскрываю его. Там два фото. На одном родители в день свадьбы. На другом — папа на берегу моря радостно машет кому-то рукой.

Этот снимок сложен пополам, линия сгиба проходит по левой руке папы. Со второй половины снимка скалится Джимми Шелковые Носки в своей спортивной куртке, сверкающих башмаках и белой шляпе.

— Она бы с удовольствием убрала этого типа с фотографии, но ей не хотелось портить снимок. — Фрэнк опять садится на кровать. — Она ненавидела этого человека, ведь он разрушил ее семью, но на снимке рядом с ним был твой отец. Я стоял на лестнице и все видел, хоть она и не знала. В руках у нее были ножницы, у ног стояла эта коробка, но она так и не смогла разрезать фото, так она его любила. Она только перегнула снимок пополам.

Фрэнк наклоняется вперед, и руки его вцепляются в колени. Он кажется таким маленьким. Этот высокий холеный мужчина в жилете и туго накрахмаленной рубашке вдруг весь сложился, будто раскладушка.

— Я всегда считал себя праведником, — продолжает Фрэнк все тем же ровным голосом. — Ведь я бывал в церкви каждую неделю. Но я плохой человек. Я не допускал его к тебе. Так я наказывал тебя, ведь ты напоминала мне о нем. Иными словами, обо всем, чего я так и не сумел дать твоей матери.

Я вижу, что Фрэнк обращается ко мне, но не понимаю слов. Я далеко, меня захлестывают образы, и воспоминания, и иные слова, они в каждой черточке загорелого папиного лица. Как давно я не видела папу, его карих глаз, складок на щеках и доброй, сдержанной улыбки! И вот папино лицо меняется, расплывается, отдаляется. Он уже купил себе кожаную куртку и стал по выходным ходить в казино. Именно в тот год они расстались.

— Я виноват перед тобой, Одри. С моей стороны это было подло — не сказать тебе и не передать подарок.

Это Фрэнк. Вдали от меня он что-то говорит и говорит. О чем это он?

— Только я не хотел тебя потерять. Ты была для меня живым воспоминанием о твоей маме — красивая, как она, добрая, как она. Я старался защитить тебя. Как мог. Близнецы тоже. Они всегда считали тебя своей сестрой.

Упоминание о близнецах почему-то возвращает меня к действительности.

— Они относились ко мне, как к сестре? Вот уж не сказала бы. По-моему, я не вызывала у них восторга.

— Нет, нет, не думай так. Они любили тебя. Только они немного завидовали тебе. Ты всегда была значительно умнее их. Ты помнишь их карточные фокусы? Их вольты, мастерское тасование, вытаскивание тузов из середины колоды?

— Помню. Этот фокус не из легких. Чтобы научиться, я ухлопала массу времени.

— Они никак не могли простить тебе, что у тебя получилось. Они этот фокус показывают до сих пор. Каждое Рождество. Перед тем как Марджи подаст пудинг. Приходи, увидишь.

Фрэнк смолкает, поднимает на меня глаза, и в каком-то порыве я бросаюсь ему на шею. Уж не знаю, кто из нас больше удивлен, но я не могу видеть, как он мучается. Мои руки чувствуют, как напряжено его тело. Но потихоньку оно расслабляется — плечи опускаются, руки свободно повисают, потом ложатся мне на плечи. Фрэнк прижимает меня к себе.

— Надеюсь, ты найдешь его. Хоть прошло столько лет, надеюсь, встреча с отцом не слишком разочарует тебя.

— Я тоже надеюсь, — бормочу я, прижимаясь к Фрэнку.

— Может, заглянете к нам как-нибудь? На Пасху или на Рождество?

— Попробуем. Надо бы мне позвонить близнецам.

— Правда? — Лицо Фрэнка светлеет. — Они будут рады.

— Я тоже буду рада, — улыбаюсь я.