— Конечно, я бы не прочь приобрести свое собственное бунгало. В моем возрасте не годится карабкаться по лестницам.

Джо сидит рядом с Марджи, сестрой Фрэнка, и у него уже утомленный вид. Джо смотрит на передвижной столик со спиртным глазами человека, который жалеет, что научился водить машину, и голова у него качается взад-вперед, будто кто-то вынул все ее содержимое и наполнил песком.

— Как мило было на кладбище, правда? На кладбище было так мило, согласитесь?

Джо соглашается и не отрывает глаз от стаканчика виски, который держит в руках Фрэнк.

— Когда солнце заходило, было так красиво. Будто она сама улыбалась нам всем с небес. Как вы считаете?

— Да, — Джо делает мощный кивок, — это было красиво.

Молчание.

— Как твоя жизнь сейчас, Одри? Я тебя так давно не видела. Все порхаешь с места на место?

— Нет. С путешествиями уже несколько лет как покончено. Я теперь веду оседлый образ жизни.

— Это здорово, правда? Правда, Фрэнк, это здорово? Наша Одри остепенилась. Мы ведь не хотим, чтобы она попала в очередную неприятность, согласись?

— Марджи, это было много лет назад. Давай не будем копаться во всем этом сейчас.

— Я ведь только сказала. Я только сказала, как приятно, что Одри выкинула дурь из головы.

Еще немного молчания.

Разговор переходит на пятно у меня на жакете («Она всегда была нескладная, правда?»), на прыщ у меня на подбородке («Похоже на карбункул, согласитесь») и быстренько сворачивает на то, какая жалость, что из меня не вырос второй Стивен Хокинг.

— Ты ведь была такая умная девочка, правда? Пойми меня правильно, я не хочу тебя сажать в инвалидную коляску, Одри, но согласись, так приятно сознавать, что знаешь чуть ли не все про Вселенную.

Каждый кивает в знак согласия.

— К тому же у него такой приятный голосок. Такой доброжелательный, правда? Как у инопланетянина И-Ти, если бы он мог говорить.

— И-Ти говорил.

— Правда?

— Да. Не помнишь? Он сказал: «И-Ти у телефона».

— Голос у него был похож на Стивена Хокинга?

— Нет, — отвечаю я. — Ничего общего.

* * *

Вечер тянется в том же духе еще примерно с час — особенно подавленный вид у Фрэнка, — и, когда я уже готова взорваться от напряжения, мои сводные братья объявляют, что сейчас покажут нам кое-какие свои номера. Никогда бы не подумала, что обрадуюсь этим словам. Их фокусы были проклятием моей жизни. Чуть ли не на каждый уик-энд они надевали мне на голову дуршлаг, напяливали на меня кухонный передник, представляли публике как «скромную ассистентку без всякого блеска» и принимались распиливать мне голову пополам сбивалкой для яиц. Времени это дело отнимало уйму.

— Вперед, Одри. — Ларри подтягивает свое трико и поправляет галстук-бабочку. — Поглядим, не забыла ли ты еще наши уроки.

— А стоит ли? — говорю я. — Сами все исполняйте.

— Ну нет, — произносят близнецы в унисон и вручают мне передник. — Будет так здорово, совсем как раньше. Принесите кто-нибудь дуршлаг из кухни.

— Это еще зачем?

— Это будет твоя шляпка.

Не успеваю я подать голос протеста, как Ларри нахлобучивает мне дуршлаг на голову и произносит:

— Дамы и господа, с гордостью представляем вам «Великих кудесников», а также Одри, нашу скромную ассистентку без всякого блеска. Это ее единственное выступление в сезоне.

Все хлопают в ладоши, а Марджи восклицает:

— Ассистентка без всякого блеска, вы только подумайте!

* * *

Следующие полчаса я верчусь как белка в колесе, подаю им волшебные палочки, выкрикиваю «Опля!» в нужный момент, а они в знак благодарности заставляют меня запихать голову в обитый бархатом ящик, воняющий потом, и гильотинируют меня при помощи терки для сыра.

Фокусы стандартные — приблизительно те же самые, что они делали всегда. Речи, как обычно, дурацкие, неудивительно, что они в основном зарабатывают на вечеринках — наряжаются клоунами и делают для детишек зверушек из воздушных шариков, — но кое-какие их номера вполне ничего, если смотреть с некоторого расстояния. Они умеют делать фокус с левитацией на одной ноге — тот, который Дэйвид Блейн показывает по телевизору, — да и номера с тремя металлическими кольцами и веревкой выходят у них совсем неплохо. Покончив с носовыми платками, шелковыми кашне и пластиковыми цветами, они вскрывают новенькую колоду карт.

Трюки с картами я люблю больше всего. Ловкость рук у меня всегда была лучше развита, чем у них, думаю, что и сейчас я в состоянии их посрамить. Я могу сама проделать все эти штуки: пальмирование, фальшивую подрезку, филирование, нужную тебе сдачу, а в удачный день, да потренировавшись, могу даже сварганить правильную фаро-тасовку. Я целых четыре месяца осваивала карты. Четыре месяца я просидела в своей комнате с колодой карт, гибкой, словно лист свинца. Не счесть было порезов на моих больших пальцах, красных как раки. Кончики всех прочих пальцев покрывали волдыри.

Овладев основами мастерства, я отправилась к Ларри и Полу похвастаться достижениями. Когда я у них на глазах разделила колоду на две идентичные половины и сложила их вместе так, что карты из обеих половин симметрично чередовались, они обалдели. Всю следующую неделю они со мной не разговаривали. Мне уже стало казаться, что это у них — до конца дней. Только бы не рехнулись, пытаясь обучиться вольтам, которые я уже освоила.

* * *

— Значит, выполнять трюки ты не разучилась? — говорит Ларри, глядя, как я вытаскиваю очередного туза из-под низа только что перетасованной колоды.

— Не разучилась, — отвечаю я. — Это на всю жизнь — все равно что уметь ездить на велосипеде.

— Да уж, наверное, — раздраженно бурчит Пол, — либо пальцы у тебя по-прежнему слишком длинные по отношению к ладоням.

Его слова переполняют чашу терпения. Попросить их, что ли, рассказать о себе всю правду? Самое время. А может, настучать на них в Королевское общество защиты птиц, что они дурно обращаются с голубями? Или сорвать с головы дуршлаг и потихоньку выползти на улицу перекурить, пока никто не видит?

* * *

Прислонившись к сырой стене где-то у гаража, я смакую сигарету. От табака я уже успела отвыкнуть. У меня даже кружится голова, когда я вдыхаю очередную порцию никотина. Интересно, заметил ли кто-нибудь, кроме Джо, что я вышла? Просто невозможно поверить, как мало они все изменились. Ларри и Пол по-прежнему подхватывают друг за другом неоконченные фразы и одеваются так, будто один — зеркальное отражение другого. Фрэнк по-прежнему дважды стучит по стеклу барометра-ракеты всякий раз, когда проходит мимо. Он даже сидит в том же светлом кожаном кресле, что и всегда, и на спинке кресла все то же темное пятно от брильянтина. Никому, кроме него, не разрешается здесь сидеть. Порой мне кажется, что он ничего больше в жизни по-настоящему не любил. Ну разве что еще маму и церковь.

* * *

— Тебе плохо, Одри?

— Нет, со мной все в порядке. — Неожиданное появление Фрэнка в проеме кухонной двери меня даже испугало. — Со мной все хорошо, не беспокойся.

— Я и не знал, что ты еще куришь. — Фрэнк закрывает дверь и застегивает пуговицы на своей спортивной куртке.

— Я обычно не курю, Фрэнк. Купила сигареты по пути сюда, опасаясь, что все будет…

— Непросто?

— Да. Напряженно, это уж точно.

Фрэнк потирает затылок.

— Наверное, ты все еще скучаешь по ней.

— Ну да. Как и все мы.

Фрэнк желает поговорить со мной. Скрипя влажным гравием, мы направляемся к беседке у пруда и усаживаемся на пластиковые стулья.

— Что случилось? — спрашиваю я. Уж не болен ли он? — Надеюсь, ничего такого?

Некоторое время он молчит, а потом выдает:

— Одри, мне тяжело касаться этого, но я должен тебе сказать…

Я только крепче сжимаю сигарету. Что-то не похоже на Фрэнка — исповедоваться и каяться не в его стиле.

— Я рад, что ты приехала сегодня. — Фрэнк стряхивает пушинку с брюк. — Столько времени прошло.

Я молча пускаю дым.

— Я никогда не говорил тебе этого раньше, — произносит Фрэнк негромко, — но иногда мне кажется… кажется, что в юные годы мы тебе чего-то недодали.

В горле у меня набухает комок. Остается только зареветь.

— Все было нормально, — говорю я. — Вы сделали все, что могли. И мне, и вам это нелегко далось.

— Ну да. — Фрэнк явно не в своей тарелке. — Я рад, что у тебя все как будто уложилось. Джо, похоже, хороший парень.

— Хороший, — подтверждаю я, — просто замечательный.

Фрэнк отхлебывает виски.

— Он сказал мне, что ты теперь репетиторством занимаешься?

— Да, даю частные уроки. Уже несколько лет. Кроме того, я бухгалтер. Работаю на Джо и нескольких местных предпринимателей.

— Он говорил, что в этом году ты собираешься сдать экзамены и официально получить квалификацию преподавателя.

— Я подумываю об этом. — Я верчу браслет на руке. — Но я еще не решила. Понятия не имею, что там конкретно надо сдавать по математике, и не знаю, стоит ли себя…

— Связывать?

— Да. Пожалуй, это верное определение.

Какое-то время Фрэнк обдумывает мои слова.

— Ты очень похожа на своего отца, — произносит он, бренча кубиками льда в своем стакане. — Прямо два сапога пара.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, плотнее закутываясь в свой кардиган.

— Я имею в виду, — Фрэнк выпячивает грудь, будто голубь, и осушает свой стакан, — что вы вечно ищете, где лучше. Скитальцы, романтики, вот вы кто.

Я не нахожу смысла в его словах. Остается только ощущение, что меня критикуют.

— Не знаю, о чем ты, — раздельно произношу я, — и не вижу ничего романтического в болезненном азарте. Потом, он же бросил всех и вся. И все потерял.

— Ты о своей маме?

— Да. — Глаза у меня опущены. — И обо всех нас.

Фрэнк сидит неподвижно и о чем-то думает. Он смущен и явно хочет оказаться подальше отсюда. Внезапно Фрэнк прокашливается, достает из кармана мятый конверт и протягивает мне:

— Возьми. Я должен был передать его давным-давно. Надеюсь, я не упаду в твоих глазах окончательно.

— Что это такое?

— Твой отец оставил для тебя. После того как мы запретили ему появляться на похоронах.

Последние слова он просто выдавливает из себя, будто что-то гадкое и неприятное.

Дыхание у меня перехватывает в буквальном смысле этого слова.

— Вы запретили ему приезжать? — сиплю я, как только вновь обретаю дар речи.

— Да. Так пожелала бы твоя мама. Чтобы ничто не выводило тебя из равновесия. Чтобы ты сама разобралась во всем. Безо всякого внешнего вмешательства.

— Не могу понять. Я-то думала, вы даже не знаете, где он.

— Он как-то связывался с нами. Незадолго до смерти твоей мамы. Видимо, хотел с ней повидаться.

— И вы ему не позволили?

— К тому времени она уже была слишком слаба. — Фрэнк глядит на свой пустой стакан. — Это свидание ее бы только расстроило.

— Это неправда. — Внезапно я все понимаю. — Она хотела его видеть. Я точно знаю.

Фрэнк прижимает к губам носовой платок и принимается отковыривать от стола прочно въевшийся клок мха. Наконец мох отодран.

— Да, — говорит Фрэнк, — все это время я часто думал об этом. Иногда мне казалось, что мы поступили неправильно.

Моя сигарета догорела почти до конца, от нее остался крохотный пылающий окурок, и я не понимаю, почему он не жжет мне пальцы.

— Почему ты только сейчас говоришь мне об этом? — Я отчаянно пытаюсь прочесть ответ у него на лице.

— Я ждал, пока у тебя в жизни все уложится, — быстро отвечает он. — Марджи и я считали, что лучше обождать.

Вот так: вся моя жизнь летит кувырком и все возвращается к истокам.

Мы оба стараемся собраться с мыслями. Избегая смотреть друг другу в глаза, мы концентрируемся на наших стаканах. Фрэнк поправляет стрелку на брюках и встает. Ему кажется, что я собираюсь сказать еще что-то, и он медлит. Но я молчу, и Фрэнк слегка похлопывает меня по плечу и удаляется. Я слышу, как хрустит гравий под его ногами; стараясь успокоиться, он делает большие, размеренные шаги и, перед тем как войти в дом, останавливается. Я чувствую взгляд Фрэнка, но не реагирую. Я жду, пока он скроется в доме, и лишь тогда, затаив дыхание, вскрываю грязный конверт.

В конверт не вложено ни письма, ни даже открытки, только маленькая блестящая книжечка со спичками — новенькая и красивая. Под крышкой синими чернилами аккуратно написано:

Не унывай, мой маленький гений!

Однажды ты поймешь, что все это было к лучшему.

Вечно любящий тебя папа.