Родная речь

Я был синее баклажана и орал до красного каления: «Дайте мне мою куклу!» Еще не отмытый от крови и слизи, я уже чувствовал кожу соломенной куклы, вдыхал ее запах. Она сразу же рассказала мне о том, как появилась на свет, о своей матери, своем отце, о том, каким бескровным и сухим было ее рождение. Индианка рожает, присев на корточки, а мать моей куклы стояла посреди степи и выметывала из чрева бесчисленные гипсовые маски мертвых детей, прежде чем родить куклу. Она сказала, что, едва увидев свет, пошла по рукам детворы. Когда я умру, птица смерти, сыч домовый, пробьет головой купол яйца. Я бы хотел, чтобы меня похоронили в яйце высотой с человека. Могильщикам придется быть начеку, во-первых, чтобы гладкое яйцо не выскользнуло из веревочной петли, а во-вторых, чтобы не повредить скорлупу. Помню, однажды я стоял в сенном сарае со сжатыми кулаками и с поднятой головой и чувствовал, как сквозь стиснутые пальцы сочится желток с белком, как в кожу ладоней впиваются осколки скорлупы. Я иду в дом и нахожу свою куклу. У нее голубые широко раскрытые глаза. Я кладу ее на ладонь вниз животом. Я мог бы стать ей любовником, думаю я, глядя на подушечки ее ступней. Я расстегиваю обе пуговицы у нее на спине и кончиком указательного пальца осязаю ее гладкую кожу. Мои глаза, углядев бороздку, рассекающую спину, постепенно просыхают. Я снимаю ее старомодный чепчик, и мои пальцы скользят по волосам. А приглядевшись к затылочку, я вспоминаю сестру, вернее, ее голову, в которую, бывало, упирался взглядом, шагая следом. Когда я сажаю куклу на руку, ее ноги болтаются в воздухе, точно так же, как и мои, когда я свешиваю их с карниза третьего этажа. Задолго до того, как в фильме Федерико Феллини я увидел танцующего с куклой Казанову, я купил себе куклу человеческих размеров. А тот эпизод, где Джакомо Казанова начинает возиться с ней в постели, что сопровождалось ржанием большей части кинозрителей, источал из моих глаз слезы. Когда Джакомо и здесь подтвердил свою мужскую силу, когда по его торсу пробегала мелкая дрожь, я думал о минувших днях. Тело моей куклы пахло не потом, а пластмассой, и чем горячее я ласкал ее, тем сильнее становился запах; мое тело тоже пропитывалось им, и я отчаянно, с мокрыми от слез глазами стискивал синтетическое горло куклы, чтобы сделать из нее живую женщину. Я плакал до тех пор, пока не подкрадывался сон. Я отпихивал ее ногами в конец кровати, а потом сбрасывал, и она, перевернувшись, шлепалась животом на ковер. С куклой под мышкой, подобно Джакомо Казанове, я вхожу в речку. Я стою в середине потока и вижу, как вокруг моего живота, словно пуповины, вьются зеленые струи. Я танцую с ней на льду пруда, смотрю под ноги и вижу мертвое тело моей матери, проплывающее в глубине, подобно космическому кораблю. Я надеваю кукле коньки и катаюсь с ней из конца в конец. Иногда я поскальзываюсь, и мы оба падаем, и я оказываюсь на ней. Я тут же встаю. Здесь, на пруду, я должен излюбить и прикончить ее, пробить острием конька лунку и гробовой плитой льдины накрыть ее голову. Когда млечный путь моего семени течет по ее телу, глаза куклы расширяются, а на лбу выступают жемчужинки пота. Я не мог есть из пластмассовой посуды. Стоит только притронуться, как я начинаю всхлипывать и на глаза наворачиваются слезы. Когда я купил эту куклу — мне тогда шел двадцать второй год, — продавец сказал, что у него есть экземпляр и получше, с натуральными волосами на лобке, а синтетика просто идеальная, на ощупь — живая плоть, так и тянет потрогать.

— Возьмите ее, — предлагал он, вороша пальцами заросли в паху. — Да вы пощупайте, потискайте.

— Нет, я беру эту, что подешевле. Сколько с меня?

— Пятьсот шиллингов.

— А почем та, с натуральными волосами?

— Пять тысяч.

— Нет, я беру дешевую.

Он упаковал ее в коричневую картонную коробку. Быстро, словно торопясь унести краденое, я выложил деньги на прилавок и вышел из магазина, у дверей которого стоял мой старый дамский велосипед. Как мне ее довезти? На багажнике с пружинным зажимом или под мышкой? Нет, только не на багажнике. Было бы бесчеловечно сдавливать ее металлической конструкцией. Шел дождь. Капли били меня по лицу и струйками стекали на грудь. Я поставил велосипед в сарай с инструментами. Велосипед упал, я его так и оставил. По лестнице поднимался осмотрительно, даже с опаской. А вдруг кто-нибудь вырвет у меня из рук коробку? Уж лучше покончить с собой на месте, чем быть вечным посмешищем. Однако на лестнице никого не было. Я вошел в свою комнату и запер дверь. Затем распаковал куклу точно так же, как моя мать развертывает подарочные коробки конфет, а потом трепетно поглаживает шоколадные шарики, кубики, ромбики и цилиндрики. Она тут же прятала улыбку, стирая с лица все следы умиления. Я развязываю тесемку, снимаю крышку и вижу свою подругу жизни, сморщенную, как проколотый воздушный шар, и миловидную, но она дышит, она хочет видеть мои чресла, ощутить мою грудь с гулко бьющимся сердцем, склонившуюся над ее грудью, в которой нет сердца. Я округляю губы и вдуваю воздух в едва заметный мундштучок, и она расправляет свои члены, растет, раздается в плечах. Я трогаю ее плоть и убеждаюсь, что она так же мягка, как и моя. Я улыбаюсь и продолжаю оживлять ее своим дыханием, еще несколько сильных толчков моих легочных мышц — и она становится просто пышкой. На дворе — поздняя осень, желтые листья приклеены к асфальту. Я начинаю раздеваться, снимаю чулки, пояс с резинками и наконец кальсоны. И ложусь с ней в постель, сперва откинув одеяло, я всем телом осязаю ее плоть, нащупываю ладонями лопатки, скольжу взглядом вниз и с плачем ввожу свой член в ее лоно. Когда я оказывался наедине с девушкой или женщиной, меня начинала бить дрожь. Ведь я обманывал их, предпочтя куклу. Я снимал комнату у одной пожилой женщины, которая окружила меня, что называется, материнской заботой. Целый день я проводил на работе — в канцелярии Педагогического института, да к тому же посещал вечернюю Академию торговли. Хозяйка продавала билеты в клагенфуртских кинотеатрах. У нее были светлые курчавые волосы, она красила губы, а чтобы пересчитать морщины на ее лице, надо было иметь по крайней мере начальное образование. Она меняла постельное белье, делала уборку в комнате, приводила в порядок мои бумаги и книги, отчего я всякий раз входил в свою комнату с замиранием сердца. Я страдал от ее опеки. Мы часто сидели в саду и глядели на розарий — гордость ее цветоводческих достижений. Было непросто войти в дом или выйти из дома, не задев головой розу. Губы хозяйка красила так, чтобы они напоминали лепестки роз. На платьях тоже цвели красные и желтые розы. Поутру она продирала глаза, и под бровями появлялись два красноватых бутончика, затем она открывала рот и звала меня: «Завтракать! Кофе готов». Это происходило уже после ее второго короткого сна, когда она поднималась с постели, упиваясь запахом собственного тела и согретого им белья. Могила ее спутника жизни была сплошь усыпана розами — красными, желтыми, белыми. В кассе кинотеатра висел портрет Софи Лорен с розой в руке. Я услышал шум воды, низвергавшейся из бачка в клозете, хлопанье двери, выпутался из простыни, спустил ноги на пол и, коснувшись чего-то как будто знакомого, испуганно вздрогнул — это была синтетическая плоть куклы, рука которой выглядывала из-под кровати. Я задвинул ее ногой подальше вглубь, как отпихивают кошку, и открыл дверь. Мне как-то не пришло в голову, что рано или поздно хозяйка начнет орудовать под кроватью щеткой, выметая мусор и пыль, и зацепит то, чего никак не ожидала обнаружить. Вернувшись с работы домой, я сначала прошел на кухню, где хозяйка встретила меня плутоватой улыбкой. Мне показалось, что всем своим видом она призывает меня проследовать в мою комнату, но я остался в кухне, залез в холодильник, нарезал хлеба и принялся за еду, переворачивая левой рукой газетную страницу, при этом я не мог не заметить, что хозяйка продолжает лукаво улыбаться. Эта улыбка не смущала меня, поскольку я понимал, что ничего дурного она не означает, скорее уж выражает благорасположение. Наконец я открыл дверь в свою комнату и, опешив, застыл на пороге: моя кукла, круглясь всеми своими формами, лежала на кровати, облаченная в мои же кальсоны. За спиной послышался смех хозяйки, и она услышала мой смех и щелчок закрываемой двери. Когда я уже снова вошел в кухню, мы посмотрели друг на друга так, будто слились в сердечных объятиях. Я никогда в жизни не помышлял убить человека, а мысль умертвить куклу часто занимала меня, правда, при этом стиралось порой различие между людьми и куклами. В комнату пробивался свет раннего утра, оконные стекла начинали дрожать, я испуганно поднимал голову и поворачивался к окну, а потом поднимал голову куклы — она должна видеть то, что вижу я, тогда не придется описывать ей то, что у меня перед глазами. Я вставал с постели вместе с куклой, и мы нагишом стояли у окна. Глядя на кукурузное поле, напомнившее мне об отце, я обвивал рукой ее талию. Выходя на пастбище, отец издалека звал, выкликал по именам коров, телят и лошадей. Животные подходили к изгороди и слизывали с его ладоней красноватую крупную соль. Он ласково почесывал им лбы и пошлепывал по мясистым скулам. К ноге подбежавшего теленка прицепилась лягушка. Сверкающими брызгами разлетаются во все стороны кузнечики, когда отец наклоняется и погружает руку в валок сухого сена. На кукурузном поле к отцу подкрадывается стеклянная кукла, она издает какое-то громкое отрывистое карканье, подражая грохоту пулеметной стрельбы. Люди столетиями придумывали и мастерили кукол по прихоти своей фантазии, а теперь куклам приходит пора придумывать и мастерить людей по своему разумению. До чего же легко разговаривать с куклой. Она слушает меня с таким трогательным вниманием, словно все, что я говорю о ней, хочет сказать про меня. Кукла сидит за пишущей машинкой, а я лежу на столе. Я не так словоохотлив, как обычно, не так подвижен, однако если меня приподнять, я тут же свешу руки и ноги и немного поболтаю ими, чтобы показать свою способность двигаться. У меня, в отличие от куклы, выпадают волосы, зато я выщипываю толику ее растительности ради полного подобия. Видишь, говорю я ей, как быстро вращается шаровидная головка машинки, при каждом ударе она вздрагивает, точно голова у дятла, долбящего дерево, которое не сегодня завтра станет бумагой, а на нее цокающая шаровидная головка моей электрической машинки нанесет буквы, подобно тому как дятел выписывает клювом нолики на коре дерева, из которого в один прекрасный день изготовят бумагу. Грудная клетка у моей куклы прозрачная, а потому можно разглядеть, как шаровидная головка вращается наподобие спутника вокруг ее сердца.

Нам, куклам, дети скручивают головы, и никто из взрослых и слова не скажет, более того, взрослые сами часто скручивают куклам головы, когда их так и подмывает отвернуть головы детям. При этом они порой смотрят в глаза куклам, а порой — детям, и ребенок думает: уж лучше бы свернули шею мне, а не кукле. Как не развить дар наблюдательности в том, что касается движений, когда денно и нощно кому-то выворачивают голову, руки и ноги. Если бы дети дарили взрослым кукол, мы имели бы иной вид, другие черты лица, нас лепили бы по воле детской фантазии, а не по разумению взрослых, поэтому нас не удивляет, что многие дети норовят крутануть нам шеи. Когда умирает ребенок, взрослые кладут нас в его гроб, рядом с маленьким покойником, потому что в жизни мы были любимыми игрушками детей, но это, пожалуй, не означает, что останемся таковыми и после смерти. Куклы предпочли бы перейти к другим детям, а не лежать в могиле вместе с мертвым ребенком. Быть заживо погребенными рядом с маленьким покойником — для нас такая мука, пострашнее боли, которую может причинить наш новый озорной хозяин, как только лишь возьмет одну из нас в свои детские ручки. Куклы-человечки, мы ведем нескончаемую войну с куклами-зверюшками, как и люди с животными. По ночам, когда дети спят, мы убиваем тряпичными мечами плюшевых леопардов, львов и слонов, а плюшевых собак и кошек поедаем на рассвете. Когда ребенок смеется, мы плачем; когда ребенок плачет, мы смеемся, но наши черты ничуть не меняются, вернее, с ними происходит внутреннее изменение, дети не могут этого видеть. В ночную пору мы идем на сельское кладбище и отыскиваем детские могилки. Их гораздо меньше, чем могил взрослых. И это весьма прискорбно. Когда какая-нибудь кукла находит своего ребенка, она издает крик. Она припадает к могиле и зовет ребенка, жалобно повторяя его ласкательное имя. Пять кукол с гипсовыми масками детей на лицах подходят к ней и помогают подняться. Мы подносим к ее ноздрям горстки кладбищенского чернозема, и она выходит из обморочного состояния. Мы бродим по кладбищу в поисках красных цветов — кукушкиных слез, или горицвета, мы нюхаем их, смеемся и вставляем стебельки в петлицы. Одну из своих подруг, убитую человеческим чадом, мы захоронили в детской могиле, а потом, притаившись на корточках за надгробным камнем, наблюдали за ребенком, блуждавшим в поисках своей куклы. Убитой кукле мы надели маску, снятую с живого ребенка, и погребли убиенную, сложив ее руки на мертвой груди. А в ладони вложили образок с ангелом-хранителем, сопровождающим куклу на пути через мост. Пуповины, собранные нами, куклами, в городских родильных домах, мы удлинили и использовали в качестве веревок, необходимых при погребении. Если вдруг где-то возле детской могилы обнаружится плюшевый лев, мы хороним его заживо. А случится кукле найти кость ребенка, она моментально принимается стучать ею в барабан. У детских могил куклы идут на добровольную смерть. Они стреляются из тростниковых револьверов, которые дети покупают на ярмарках в дни храмовых праздников. Одна кукла на кладбище бросилась под колеса детской коляски и умерла на месте. Другая заползла в гущу траурных венков на могиле своего маленького хозяина и задохнулась. Третья, как преданная собака, улеглась на холмик, под которым был погребен ее товарищ по играм, и лежала до тех пор, пока не испустила дух. Если же восстанет из мертвых какой-нибудь мужчина или женщина, назначенные в караул, кукла начинает сразу же бить в барабан детской косточкой. Воскресший тяжело поворачивает голову, словно пытаясь понять, откуда идет шум, и поглаживает свои соски. В такие мгновения мы спешим забаррикадироваться за надгробным камнем и ждем, пока он не надвинет на себя пласт черной кладбищенской земли; его покрывало испещрено красными крапинками горицвета. А увидев облатку, гусиным шагом марширующую вдоль могил, мы тут же падаем на колени и, сложив ладошки, шепчем молитву: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Скелет умершей от голода куклы мы набиваем кукушкиными слезками, сорванными на детских могилах, и провожаем ее в последний путь. Так же как и самоубийц из человеческого племени, кукол, которые наложили на себя руки, хоронят сначала вне, а потом в пределах кладбищенских стен. В 1737 году, когда палач города Монтиньи казнил одного осужденного, торговки рыбой устроили на рынке шествие с обезглавленной куклой. Однажды ночью мы услышали голос подруги, которую считали умершей, он исходил из уст бредившего в лихорадке ребенка. Мы узнали этот голос, так могла кричать только она, мы побежали на кладбище и эксгумировали ее. Пять лет спустя на смертном одре она как свою последнюю волю высказала желание, чтобы ее положили на грудь умирающему ребенку и больше никогда не выкапывали из земли. С фотоаппаратами на кукольных грудках мы ходим в музей детских гипсовых масок и, не уставая удивляться, фотографируем любопытных матерей, равно как и маски, снятые с умерших человечков. Матерям и отцам приходится покупать билеты, а для нас, кукол, вход свободный. Детям вход строго воспрещен — предупреждает табличка на дверях музея. Перед ними стоят изготовители масок и громко оглашают возраст каждого из малолетних мертвых клиентов. Цены за гипсовые маски детей колеблются между тысячью и пятью тысячами шиллингов. Одну половину разломленной посредине гипсовой маски какая-нибудь кукла несла на запад, другую уносили на восток. Для полноты картины в следующий раз половинки масок препровождались на юг и на север. У витрин с куклами толпятся дети и, глядя на нас, посасывают мертвые головы из сахара. Если ребенок восстает из мертвых с прижизненной маской какой-нибудь куклы, мы окружаем его и начинаем танцевать. Детей, погребенных вместе с куклами, мы извлекаем из могил, чтобы вернуть наших братьев и сестер. Но в тех случаях, когда кукла убита, замучена до смерти, мы сдираем с надгробия поясной портрет ребенка и на его место приклеиваем портрет куклы. А найдя детский череп, мы заворачиваем его в полиэтиленовую пленку и несем на площадку, где дети играют в мяч. Если дитя умирает в сочельник, мы вынимаем из яслей младенца Христа и заталкиваем его в чрево кукольной матери. Во вторник на масленице все куклы надевают прижизненные или посмертные гипсовые маски своих маленьких хозяев. В Страстную неделю каждая из нас ходит в гипсовой маске Христа, а дети плетут для нас крохотные, с перстенек, веночки наподобие терновых. Это в честь будущего урожая. Та кукла, что страдает красивее всех, получает награду в праздник Воскресения Христова. Самый дорогой дар — мужское семя; мы знаем, что из него произрастают дети, которые корежат и насилуют нас, как их насиловали собственные родители. Мы, куклы, — лучшие педагоги. Когда какая-нибудь женщина в тоске по любимому приходит на кладбище, мы из своего укрытия за надгробным камнем устремляем взоры на ее живот, чтобы уяснить, беременна она или нет и будет ли нам опять над чем поработать. Если женщина беременна, одна из нас переодевается акушеркой и сидит за камнем в позе роженицы. Акушерки в позе роженицы молятся перед священником, благоговейно сложившим руки. Беременные женщины мечтают о том, чтобы ночью куклы ощупали им животы и карманным фонариком высветили нутро. С особым удовольствием мы совершаем экскурсии в Вену, прежде всего ради посещения анатомического музея, где часами наблюдаем разных зародышей в стеклянных сосудах. Нас охватывает дрожь возбуждения при виде эмбрионов, похожих на головастиков, и при созерцании сиамских близнецов. Склонив головы мы проходим мимо смотрителя и гуськом покидаем музей.

Что же мне, убить свое зеркальное отражение? Стоя перед зеркалом, смотреть на свое зеркальное отражение в зеркале зеркального отражения посреди зеркального кабинета до тех пор, пока я, подобно камню, не кану в зеркальную гладь и не исчезну в самом себе? Как рассказывал мне живописец Георг Рудеш, много лет назад Оскар Кокотка выкопал в саду перед домом ямку и положил туда куклу, затем зарыл ее и сверху насыпал холмик темной земли, украсив его цветами. Полиция навострила уши и раскопала «могилку» в надежде обнаружить в ней человеческий труп. Полицейский перед завтраком разбил о собственный лоб свежайшее, еще теплое яйцо. Жена полицейского наполнила пустую скорлупу кофе. Они откопали куклу и были весьма раздосадованы напрасно проделанной работой и очередной осечкой. «Простите великодушно, господин начальник полиции, если с моих волос просыплется малость землицы на ваш вельможественный ковер, простите мою неопрятность, но я еще не тлен, вы можете целовать мои тряпичные руки, пасть предо мной на колени или впихнуть меня в полицейский мундир». Искушенный в риторическом искусстве язык сановника начал заплетаться, вынуждая ограничиться изящным заиканием; господин никак не ожидал, что объектом эксгумации окажется кукла. «Мы не позволим себя дурачить, тут вам не уличные шкеты». После этих слов он вновь воспарил к вершинам канцелярского красноречия. Полиции явно не повезло. Ее опять провели. Я представил себе, как труп участкового в отставке корежится в печи крематория, как огонь начинает пожирать заключенное в униформу тело, безжалостно лишая его всех полицейских знаков отличия. Он входил в общество сторонников кремации «Факел». Его подруга жизни, которая нашла под кроватью мою большую куклу, забрала себе прах, точнее, пепел покойного. «Я заполнила им урну, — рассказывала она, — и установила ее на надгробии, а оставшуюся часть принесла домой, с тех пор я храню его в серванте».

Положив руку на плечо моей большой куклы, я сидел на берегу тихой реки, перед нами — водная гладь, над которой с наступлением сумерек заклубится туман. Когда мимо нас проследовал какой-то юноша, я закинул за плечо джутовый мешок и, повернув голову так, что шея хрустнула, уставился на его покрытые нежным пушком бедра. Зажав в зубах стебелек травы, он шагал вдоль реки. Меня искушало желание встать перед ним на колени и ощупать руками восхитительные бедра, но, переведя взгляд на его ягодицы, я накрыл ладонью пах моей куклы, как будто хотел скрыть от самого себя ее половую щель. В какой-то момент на береговом обрыве появился мужчина с собакой, и в безотчетном порыве защитить свою подругу я приобнял ее. Подбежав к нам, собака обнюхала синтетические ноги куклы. «Убирайся, — прошептал я, — сгинь!» Может, надо было вскочить и указать этому типу на куклу: «Смотрите, пока стыд глаза не выест! И ступайте домой, к жене. Я хочу побыть здесь наедине с моей куклой. Валите отсюда!»

В ту пору я жил на Вальдхорнгассе, где делил комнату с одним парнем, учеником пекаря. Однажды я застал его спящим, он нагишом распластался на своей постели вниз животом. Моя кукла в свернутом виде лежала под кроватью. Я выложил на стол свои книги и тетради с конспектами лекций в Академии торговли, затем разделся, опустился на колени возле спящего и начал рассматривать едва заметный белесый пушок на его бедрах и ягодицах. Он не должен знать о моем свинстве, а то еще расскажет хозяевам, и меня лишат угла, придется снова идти в рабочее общежитие. Коснувшись однажды своими бледными дрожащими руками девичьих коленок, я отнес ночью куклу в сарай, надул, положил на козлы и изрубил штыковой лопатой. Свирепо сопя, я выскочил из сарая и по шуршащему песку речного берега побежал в сторону пшеничного поля, где закопал все, что осталось от куклы.

Когда я в вечерний час гуляю по городу, никому и в голову не приходит, что к моей голой груди четырьмя красными лентами приклеена посмертная маска Эльзы Ласкер-Шюлер, на лице которой застыла улыбка. Я иду по Тарвизерштрассе, скрывая маску под толщей одежды. Еще вчера под ногами шуршала сухая листва, а сегодня сыро и промозгло. Я иду в Институт германистики и усаживаюсь в пустой аудитории, как когда-то в пустой церкви. Я распахиваю плащ, задираю свитер, расстегиваю рубашку, поднимаю вверх майку и начинаю ощупывать улыбающееся гипсовое лицо. Маска содрогается — так расходилось у меня сердце. Что, если бы я попал в больницу! Врач или сестра расстегнули бы на мне рубашку, задрали майку и в испуге отшатнулись бы, прежде чем отклеить ленты и снять маску с запечатленной улыбкой. Без хирургических инструментов тут не обойтись. Я бреду по утопающей в тумане нескончаемой Тарвизерштрассс. И опять встречаю хромую собаку, вероятно, правой передней лапой она угодила под машину. Я смотрю на искалеченную лапу и поднимаю глаза на хозяина, который на моей памяти уже три года ходит вслед за собакой. Как она красиво хромает, хочется мне сказать, но он не понял бы меня. Четвертый или пятый месяц я ношу под кожей лица посмертные маски. Я примеряю маску отца художника и бывшего моего преподавателя из торгового училища. Она мне великовата, но если продеть шнурок сквозь мочки ушей в том месте, где у женщин серьги, завязать на затылке узел, она сидит как влитая. По ночам, когда все спит, я с маской на лице иду по городу, за версту обходя полицейские посты, шагаю по освещенным улицам и останавливаюсь перед витринами с раздетыми манекенами. «Витрина оформляется», — написано на табличках. Завтра куклы будут уже одеты. Листья свисающих ветвей гладят меня по голове и касаются верхнего края маски. Георг Рудеш — пейзажист. Он любит людей, но рисует их редко. А я в посмертной маске его отца иду по улицам, послужившим натурой для пейзажей Георга, написанных маслом. Когда я заходил к нему, он, шурша папиросной бумагой, извлекал из нее гипсовую маску. Это была первая настоящая маска, которую я видел в своей жизни. «Покажите, пожалуйста, посмертную маску вашего отца. Я хочу ее видеть». Сердце мое начинало биться сильнее, я машинально хватал нож и вилку и глотал, едва прожевав, ветчину, сыр, колбасу и маринованные огурцы, да побольше черного хлеба, и еще один кусок клал на стол поближе к тарелке, когда Георг снимал крышку с обувной коробки и, как спеленутого ребенка, раскрывал обернутую папиросной бумагой маску. Крючковатый нос, вспухшие губы, морщины на лбу, по которым я робко скользнул кончиками пальцев. Я перевернул маску и осмотрел изрытую неровностями внутреннюю сторону. Несколько волосков с бровей впечатались в затвердевший гипс. И тут же в моих глазах покоробились лики всех карнавальных масок, которые я видел на улицах и в витринах. Он любил своего отца, я находил тому подтверждение в бесчисленных письмах, особенно студенческой поры, он сам мне их показывал. Отцелюбие! Слово-то какое. Вероятно, под этим можно было понимать две или три тысячи пейзажей, штабелями громоздившихся в его подвале и темной комнате. «Что потеряло окровавленное дитя в макбетовском котле?» — прочитал я в его дневнике. Осквернив себя подростковым грехом, он написал отцу покаянное письмо и говорил о дьявольском искушении. Когда в наивном баловстве я примерял посмертную маску его отца и, уткнувшись в нее носом, глухо посмеивался, он начинал плакать. Я вернул ему маску отца; зашуршала папиросная бумага; он подался вместе со стулом назад, встал и унес маску в соседнюю комнату. Я смотрел на побледневшее лицо и видел его гипсовую маску. Когда он поворачивал голову и раскрывал рот, чтобы отправить в него кусок мяса, мне хотелось сказать: «Спокойно. Вот так. Не меняйтесь в лице». Его доверие ко мне его унижало. Я не дорос до его человечности. Если он умрет у меня на глазах, я сделаю его посмертную маску. Если я умру в его присутствии, он натрет мне лицо мазью и зальет его гипсом. Я вижу, как он стоит у меня в изголовье, моя голова лежит на глубоком блюде, он поднимает подбородок, чтобы ловчее было уверенными жестами профессиональной гримерши разгладить мне лицо. Когда я буду уже в гробу, он перестанет бриться, следить за своей одеждой. Разведя ноги и положив руки на колени, он будет неподвижно сидеть на своей кровати. Нет больше тела, которое после акта самоосквернения вновь принимает скорченную позу зародыша. Я выхожу из зеркального отражения своей самовлюбленности и помогаю художнику украшать мой труп. Ногти у меня даже удлинились. Подрежем? Неси ножницы. Когда ты поднимешь средний палец моей правой руки, то на нижней фаланге увидишь следы ожога. «Напоминание о детстве», — скажу я, стоя у своего трупа и глядя себе в глаза. А надоест моя помощь в украшении собственного трупа, тогда воткни нож без лезвия и без рукоятки в зеркальное отражение моей самовлюбленности, рот у тебя распахнется, взор угаснет, оконные стекла разобьются об асфальт, пробитый кое-где зелеными ростками; складное кресло почувствует неодолимое желание посидеть у тебя на коленях, и ты будешь лежать на полу, окрашивая его кровью, брызнувшей из растопыренных в агонии пальцев. Убив зеркальный образ моей самовлюбленности, ты умираешь сам, и твое лицо на полу принимает мои черты. Туман и дождь, позднее станет он снегом, издающим мягкий ватный шорох под моими ступнями, пока не растает от потного жара моих быстрых, но отнюдь не целеустремленных шагов, и тогда на пальцах ног зазвенят десять сосулек. Я отделю их от плоти, срезав маникюрными ножницами. Синеют от холода мои гробовые туфли, придется их ампутировать. Они бегут в снежную заметь, я — за ними, топча босыми ногами снег, который становится все горячее, я пытаюсь догнать похоронные туфли. Метров через триста они выбиваются из сил. Туфли тяжело дышат. Возможно, у них началось воспаление легких, с этим впору и в гроб, дедуля Энц умер от пневмонии, только не надо возражать, в таких случаях помогает лишь смерть. Бегали же мы тогда с братом Михелем, смеясь от боли морозных уколов, в сочельник, накануне Рождества Христова и дня рождения моего отца, неслись босиком по осыпанной белым пухом деревенской улице, вниз до кладбища, которым кончается деревня. Мы драли глотки и мяли босыми ступнями снег, сбегая по склону и не в силах понять, какой он, этот снег под ногами, — жгуче-горячий или колюче-холодный. За оконными переплетами зажглись огни и замаячили головы, потом они исчезли, и на вторых этажах или ниже можно было разглядеть пышно украшенные елки; только в этот вечер раскрыты занавески, вообще-то окна всегда зашторены, но в сочельник каждый прохожий должен видеть красоту и блескучую роскошь комнат и пирамидку, выстроенную из пакетов с рождественскими подарками. И вот мы на кладбище, Михель и я; в церкви — ни души, но Тело Господне по случаю Рождества освещено, лампочки горят и в чреве моей матери, где уже растет наш младший брат, мы хотим видеть, как он выглядит. Снег обжигает ступни, среди надгробий — несколько свечей с трепещущими язычками; там, где лежат самые юные, мы кричим от боли. Штанины засучены до колен, иногда какая-нибудь одна сползает. Водворение ее на место, когда под ногами горит снег, заставляет меня приплясывать. Мы стоим перед могилой дедушки Энца и уповаем на воспаление легких. Легкие моего брата хлопают друг о друга, словно руки, отрясающие снег с варежек, это — аплодисменты, мы добились своего. Боль была прекрасна, прекрасна и жестока. Если сегодня у меня нет ни одной раны, я должен сам ранить себя, чтобы иметь силы жить дальше. Умереть я хотел бы не там, где рожден, нет, мое смертное ложе должно стоять там, где я люблю. Никто не помышляет о смерти непреклоннее, чем молодые люди, даже если из чувства стыда они редко говорят об этом, — сказал Поль Низан.

Несколько месяцев прошло с тех пор, как я стоял в прощальном покое одной из венецианских больниц перед фиолетовым гробом и наблюдал, как родственники в последний раз целуют усопшего. Его щеки ввалились, и создалось впечатление, что целующие губы касаются дна какой-то плошки. Целуя посмертную маску твоего застывшего в улыбке рта, я прощаюсь со своим гневом, Эльза Ласкер-Шюлер. Передо мной лежала крупная гипсовая голова, она была больше моей. Иногда я ненароком опираюсь на нее локтями и в испуге отдергиваю руки, сам удивляюсь, чего я испугался, а потом накрываю ладонью твое лицо, как будто желая его погладить, как будто норовя ударить его, потому что я должен его гладить. Я не навещаю ни одного покойника на кладбище, я нахожу его в самом себе и тогда выкапываю. Оператор дает крупным планом его голову в различных ракурсах. Это — на венецианском погребальном острове — Игорь Стравинский лежит где-то под этими покойниками, — говорю я режиссеру. Фиолетовый гроб, точно на багажной тележке, подгоняют к берегу канала. Три огромных букета служащие похоронного бюро бросают на плоскую поверхность этого судна, розы и гвоздики содрогаются, ударившись о дерево. Я уже не отрываю глаз от похоронной команды. Все — в черном облачении, золотые нашивки на рукавах и золотые лампасы на брюках, как у морских офицеров. Адмирал Труподур. Труподурами мы в детстве называли деревенских могильщиков. Не успел священник закончить свою заупокойную речь, как взревел мотор судна. Похоронщики торопятся. Оператор фиксирует гроб и мою фигуру. Я изображаю праздного наблюдателя, но забываюсь и тут же с испугом думаю, что для игры у меня слишком серьезный вид. Скорбящие родственники и знакомые усопшего, которые целовали его в прощальном покое и касались губами его рта и рук, теперь целуют друг друга и переносят привкус мертвой плоти с губ на губы. Испытываю ли я ненависть из-за того, что сам не хочу умирать? Люблю ли я его, поскольку однажды уже умер? Сегодня на подушке в изголовье моей кровати застыла в улыбке гипсовая маска, правда, несколько волосков выпало, так как во сне я невольно вертел головой. Я сажусь рядом с кроватью, как перед ложем больного, и даю маске витаминные шарики, которые глотал полчаса назад. Ее подбородок подпирается краем простыни в синюю клетку. Я смотрю ей в лицо, словно желая объяснить, почему призван писать о смерти. Она понимающе кивает. Когда мне было три года, моя бездетная тетка, которую все называли Трезль, подхватила и высоко подняла меня, чтобы показать мертвую мать моей матери — бабушку Айххольцер. «А вот это — не дело, — сказала матушка, услышав мой лепет по сему поводу, — младенцу покойника показывать». Именно к этому моменту, когда тетка подхватила меня под мышки, восходит моя память, здесь ее начало. Мой первочеловек — мертвая женщина, а не Адам и не Ева, и не человекообразная обезьяна. Когда австрийское телевидение сообщило о смерти Роберта Кеннеди, над опустевшими полями расстилался ноябрьский туман. Телевизор стоял в комнате дедушки Айххольцера. Его ступни едва не задевали мне спину, он лежал на смертном одре и сучил ногами. Я поглядывал то на экран, то на изменившееся лицо умирающего отца матушки. В одном венецианском отеле, готовясь ко сну, я слышал через стену тяжелое дыхание какого-то человека. Он дышал глубоко и натужно. Я попытался синхронизировать его дыхание с моим, чтобы наконец заснуть, но все время выпадал из ритма. Той ночью я не спал и слушал тысячи вдохов и выдохов. Я уселся в уголке кровати, раскинув ноги и положив ладони на коленные чашечки, иногда рука скользила по гладкой ляжке и устало и тяжело падала на половой член. Я прикладывал ее к груди и чувствовал биение сердца, в то время как левым ухом, сгоравшим от любопытства, прислушивался к дыханию спящего человека за тонкой стеной. Я встал и подошел к окну. На Большом канале — ни одной лодки, на мосту Риальто — ни души. Вода казалась спокойной и загустевшей. Крики чаек, неумолчные крики, если не там, над водой, то у меня внутри, в моей гортани. Если бы я мог сейчас закричать, здесь, в номере отеля, крикнуть по-чаячьи, сосед бы проснулся, а мне удалось бы заснуть, прислушиваясь к своим коротким, порой затянутым вдохам. И он закричал бы, как чайка, и тогда я бы проснулся и был бы вынужден приложить ухо к холодной стене и прослушивать его дыхание, как когда-то сельский врач касался виском моей детской груди, я до сих пор помню запах его кожи. И как только я услышу свое ровное дыхание и удостоверюсь в том, что сплю, человек за стеной вновь закричит, как чайка, а я вскину голову, а потом забудусь коротким сном с увлажненными птичьей кровью сжатыми кулаками. Я снова встаю и подхожу к окну. Какой-то человек внизу отвязывает от причала баркас, как, бывало, мой отец отвязывал лошадь от дерева. Он садится в свою лодку, и минуту-другую мой слух тешат удары весел о воду. У окна я все еще слышу и дыхание человека в соседнем номере, но не так отчетливо, как на кровати, которая стоит у самой стены. Я возвращаюсь на исходную позицию, как можно ближе к источнику этих звуков, чтобы сполна насладиться ими. Ладонь, прижатая к сердцу, бившемуся в унисон с дыханием человека за стеной, скользит вниз по животу, указательный палец на ощупь находит пупок. Сердечный пульс соседа, его дыхание, мое дыхание и мой сердечный ритм — все это, сливаясь, стучит в моих висках, в левом и правом. Выгнувшись на постели и оттянув резинку трусов, я стаскиваю их и пихаю ногами на край кровати. Я вижу бронзовую от загара кожу на бедрах и животе и белую полоску, которая во время моих пробежек по пляжу была скрыта красными плавками. Я долго рассматриваю кожу, любуясь слабым контрастом белого клина на бронзовом теле, и прислушиваюсь к тяжелому дыханию за стеной, стараясь дышать как можно тише, чтобы лучше слышать его. Я прикладываю ухо к самому носу улыбающейся гипсовой маски, поворачиваю голову и снова смотрю ей в лицо и начинаю дышать громче, словно стараясь пронизать ее дыханием того спящего человека в Венеции. Стена между нами настолько тонка, что я мог бы проткнуть ее рукой, как паутину. Не написать ли на зеркале птичьей кровью слово «снотворное»? Или разбить зеркало и наполнить осколками подушку, чтобы мой следующий сон отразился в смертоподобной дремоте человека, пыхтевшего в соседнем номере? И, накрыв ладонью пах, я вижу себя вбегающим в море, волны таранят меня в лоб, отбрасывают назад, опрокинутый на спину, я впиваюсь пальцами в песок и, смеясь и барахтаясь в жидком стекле морских вод, снова встаю на ноги, чтобы глотнуть воздуха. Я мотаю головой, стряхивая воду с волос. Раскинув руки и ноги и лежа на спине, словно на рысящей лошади, я со смехом пытаюсь вобрать глазами солнце, и не успевают разгладиться морщинки у прищуренных глаз, как моя кожа становится сухой и горячей. Издалека вижу я лезвие набегающей волны. Как врагу в открытой схватке, я смотрю ей в глаза. Она все ближе и ближе, и вот превращается в пенный вал, который через секунду накроет меня с головой. Я вновь открываю под водой глаза и пытаюсь смеяться. Ладони обшаривают пах, ощупывают пупок, соски, левый и правый, — всё еще на месте. И я опять подлаживаюсь под ритм дыхания за стеной, но, сделав десять или двадцать вдохов и выдохов, мы начинаем дышать вразнобой. Мое лицо искажается гримасой плачущего ребенка. Я снова подхожу к окну и смотрю на спокойную воду Большого канала.

Сегодня, когда я пишу эти строки, — День всех святых. Моя мать стоит у могилы своих родителей. Отец на десять шагов впереди — у могилы своих. Справа, у церковной стены, — могила, на которой горят пять-семь, а может, десять свечей. Здесь похоронен семнадцатилетний юноша. Вчера вечером я опять открыл папку, в которой сложены утренние газеты Каринтии с 1 октября 1967 года, я делал это от скуки, которая сейчас сменилась вдруг исследовательским интересом, я вновь и вновь читал заголовки, как будто на сей раз не мог уразуметь их, просматривал траурные объявления, заключенные в синие рамки с белыми виньетками в виде лент на венках. Я надел гипсовую маску с ее вечной улыбкой и начал грезить об этом семнадцатилетнем покойнике. Туринская плащаница укрывает его бедра. Иисус вновь сходит с креста и благословляет пасхальное шоколадное распятие. Я смотрю в зеркало, и наши взгляды встречаются. Ты мертв уже три года. Мне стыдно, что я еще жив. Рука, которой ты мог бы убить меня, истлела. Я хотел бы, чтобы моя рука могла убить тебя. Тогда ты был бы жив. Ты лежишь в стеклянном гробу, и никто об него не спотыкается, красное яблоко не выпадает из твоего рта, не выпадает яблоко, которое я с хрустом раскусываю и выбрасываю, потому что вижу в нем червя и думаю при этом о тех червях, что уже три года порабощают твое тело. Если бы последний покойник какой-либо деревни был богом, тебе долгое время поклонялись бы люди. На моем письменном столе — две шаровидные головки, они лежат рядом с кожаной папкой, у одной зубцы короны обращены вниз, у другой — вверх. Возле посмертной маски — рекламная газета, в центре листа — обрамленная шрифтом голова Хуберта Фихте. Я долго смотрю ему в глаза и вижу в них сполохи фотовспышек. Ступай в лес, Якоб, принеси матери таз кровавой земляники, таз, в который, умываясь по утрам, мать роняла несколько волос; заморозь воду, и в ледяном зеркале ты увидишь черты своей матери, словно изображение на плащанице, которое можно идентифицировать как лик Иисуса Христа; иди к своему другу Роберту, а поздним летом накануне Дня поминовения этот лед, хранимый в мертвецкой, вы будете лизать на подворье священника; сверху он шероховат, но нижняя сторона ледяного полушария — гладкая, и на ней виден округлый нарост, так как на дне таза, в котором и ныне твоя мать умывает лицо чистой железистой водой, было углубление, наподобие мелкой воронки, отсюда и выпуклость на нижней стороне этой плащаницы изо льда. Звеня сосульками на пальцах, я поднимаю руку над алтарем сельской церкви, моя ладонь с грохотом падает на престольный шелковый плат, едва не задев дарохранительницу. Традиционная корона из колосьев золотится на голове самоубийцы. Привязанные к короне справа и слева, вдоль плеч свисают пуповины братьев, руки ловят их и узлом скрепляют под подбородком. Теперь корона сидит прочно. Если бы тебя кремировали, я выкрал бы урну с твоим пеплом и всю мясную пищу, какая ни оказалась бы на моем столе, солил бы им, и любил бы твой прах всей силой души, ибо ты мертв. Я паду ниц пред холмиком на твоей могиле, и лучше, если на дворе зима, а не лето, я кротом проползу по сельскому кладбищу, утонув по пояс в снегу. Праздничные короны величиной с перстенек лежат в ящике моей тумбочки. Я достаю их, надеваю на пальцы и принимаюсь писать свои заметки. Сельский священник поведал мне, что упоминание о двойном самоубийстве Якоба и Роберта он включил в хронику деревенской жизни. «Как и что именно вы описали? Расскажите мне об этом. Как выглядели оба парня, когда их уложили на диван в крестьянском доме родителей? Вы прочли отходную над Якобом? Что услышали вы, приложив ухо к его груди? Как были расчесаны у него волосы? С какой стороны был пробор, с правой или с левой? А язык? Он утыкался в левый или правый уголок рта? Была ли на губах засохшая пена? Залитые мочой бедра? Комки кала? А мощная, выпиравшая на правой коленке жила, где была сосредоточена его ударная сила?» Помню, как он угодил мячом мне в лоб, и я аж взлетел на несколько сантиметров над землей, повиснув в воздухе, как и он в петле; и я опрокинулся на спину, потом подтянул ногу и сел на корточки, с улыбкой, искаженной болью, между штангами из прутьев орешника, а он коснулся ладонью моего лица и начал гладить покрасневшее больное место…

«Я зафиксировал в хронике только дату смерти и сам факт, — сказал священник, — о прочем не говорят». А я вот говорю о прочем, и подробности, о которых идут разговоры, либо опускаю, либо коротко и ясно пересказываю. Банки колы, пустые и еще не откупоренные, разбросаны по всей комнате, где лежит покойник. Одну из них, уже помятую, я сжимаю в руке и корежу перед ликом смерти, другую открываю, она выстреливает пеной, и, поднеся ее к губам, всасывая влагу, я скашиваю глаза на заостренный, тронутый тлением синеватый нос покойника. Потом пойду на кухню и, притворясь голодным, попрошу хлеба, мяса, нож и стопку водки, как положено стоящему у гроба, да, мне надо немного алкоголя для укрепления духа. Нож спрячу в кармане куртки и направлюсь в комнату с покойником — Якобом. В детстве я верил: мертвый оживет, если его убить еще раз. Я еще брожу по комнате среди мерцающих свечей, вдыхаю аромат гвоздик, роз, еловых лап, ловлю ноздрями запах колосьев в короне, она пахнет скорее кровью, чем дыханием полей, разморенных полуденным солнцем, я принюхиваюсь к обуви мертвеца, к его черному костюму, к коже сложенных на груди рук и начинаю понимать, что здесь, где уже повеяло трупным смрадом, я презираю аромат цветов. Я срываю с окна черный траурный плат, яркий солнечный свет пугает меня. И как же прекрасно — вздрагивать в испуге, и как сладостно — пугать кого-то, пусть даже это всего лишь мухи, которых я вспугнул, вновь занавешивая окно, мухи, уже созревшие для осенней агонии в комнате с гробом Якоба. После его смерти я шагал по Клагенфурту, скрывая на груди прикрепленную красными лентами газетную вырезку с портретом умершего. И никто не догадывался, что я прячу под рубашкой покойника. Я дерзко посмотрел прямо в глаза полицейскому, и он виновато отвел взгляд. Пройдя метров сто, я усомнился в том, что такое возможно, повернул назад и мимоходом бросил на полицейского уже виноватый взгляд, в ответ он дерзко посмотрел мне прямо в глаза. Сегодня к моей груди приклеена маска умершей с улыбкой на лице Эльзы Ласкер-Шюлер. Когда я плачу, закрывая ладонями лицо, стоит мне подумать об улыбке у меня на груди, как она, мать моей грядущей смерти, осушает все слезы. В ногах моего покойного друга, на торце гроба я вижу заключенное в синюю рамку объявление о смерти, я читаю его вновь и вновь. Это шрифт для слепых, наколотый смертью. «Во цвете лет, на восемнадцатом году жизни ушел от нас сраженный роком автомеханик. Торжественное погребение состоится сразу после панихиды». Я все читаю и перечитываю эти строки, будто не могу или не хочу их понять. Мне бы сорвать и уничтожить эту бумагу, но тогда меня просто выставят за порог. Или же обнимут и скажут: «Кто устоит перед искушением разорвать объявление о своей смерти? Кто?» Никогда еше его имя и фамилия не появлялись в печатном виде, никогда прежде ни один наборщик не составлял из литер эти слова, их писали от руки, как пишут отец и мать. Кто запретит мне поставить на твое чело банку колы, увенчать тебя сосудом с напитком юности? Посмотрите, во всем мире это пьют у гробов молодых людей. В Америке, во Франции, да и в Австрии пьют кока-колу.

Я стою одной ногой на левом, другой — на правом рельсе и, раскинув руки, жду поезда, я верчу головой, закрываю глаза, улыбаюсь, строю рожи, открываю глаза и, прежде чем синяя молния мчащегося на меня локомотива ударит мне в лоб, отскакиваю в сторону и бегу в лес. Я слышу грохот колес, метров через сто или двести поезд останавливается, машинист ничтоже сумняшеся идет искать мертвое тело, шагая вдоль полотна. Он то и дело наклоняется, иногда переходит на бег в надежде, что я еще жив, смотрит вперед и оглядывается: не просмотрел ли по дороге мой труп, спешит дальше, а тем временем я стою на пеньке и наблюдаю эту картину. Я жадно всматриваюсь в действо, означающее поиски моего трупа. Никуда мне не деться. Увы, этот парень еще жив. Невзначай сую себе в рот что-то шершавое. Кажется, я жую еловую шишку, от смолы вяжет во рту, на губах — клейкие пластинки шелухи. Я немного пригибаюсь, так лучше видно: обзору мешала хвойная лапа. Я отсекаю ее взглядом. Заливаясь смехом, бегу по мягкому мху. Моя смерть испытывает панический страх. Руки воздеты, словно в молитве, между ними — топорик. Я стою на цыпочках, к лицу приросла маска с посмертной улыбкой Эльзы Ласкер-Шюлер. Сердечная мышца мощно перекачивает кровь. Под носом пузырится пена, кока-кола стекает по губам и подбородку. I can get no satisfaction — не могу насытиться голосами «Роллинг Стоунз», которые звучат у меня в ушах. Это любимая пластинка Якоба, священник уменьшил ее до размеров облатки и вкладывает в уста скорбным участникам похоронной процессии, с удивлением взирающим на черное тело Христово. Лезвие топорика зависает над гробом в десяти сантиметрах от белого покрывала. Пропавший брат Якоба таращит глаза в стеклянной скорлупе на полке Анатомического музея. На черном полотне вышитое золотом распятие над его головой, оно заставляет еще сильнее биться мое сердце. Ты лишил себя жизни, а потому я умертвлю тебя, чтобы ты снова жил. А если вдруг не оживешь, я возьму в комнате твоей сестры стометровую красно-белую ленту марли и перевяжу твою рану. Никто не должен видеть, как я люблю тебя, никто не должен этого знать. Твоя смерть и твоя жизнь тайно пребудут в отпущенных мне днях, покуда я не умру и не займу твое место на катафалке. Я покупаю все газеты, какие можно найти в киоске, чтобы утолить голод моей посмертной маски, которой каждый день нужна свежая пища — всё новые известия о катастрофах, новые покойники, новые безнадежно больные, новые несчастья. У нее просто волчий аппетит, и чем больше она читает, тем ненасытнее становится. 26 октября, в национальный праздник Австрии, я, обвязавшись красно-белой марлей, бреду на ощупь вдоль Лендканала. После удара лбом о дерево я чувствую, как разъезжаются ноги, меня клонит вперед и выташнивает желто-красно-белыми флажками из мяса и крови. Собаки местных служилых Каринтии, виляя хвостами, следуют за мной и слизывают мой геральдический след. Лоб снова от чего-то отскакивает. Пронзая копьем грудь Христа, римский солдат распахивает мои сонные глаза. Я с содроганием смотрю на копье в своей груди, один из друзей порывается вытащить его, но я осаживаю доброхота гневным взглядом, говорю, что я люблю его, сжимаю правой рукой острые грани и не чувствую при этом никакой боли, а копье, словно рыбу нож венецианского рыбака, вспарывает мою ладонь, по которой мудрые гадалки предсказывали мне будущее, но из последних сил я всаживаю наконечник еще глубже в собственную грудь. Если ты спасаешь мою жизнь, чтобы любить себя во мне, прошу, дай же мне умереть, сложи молитвенно руки и взгляни в свинцовеющее лицо. Голова опускается мне на грудь. Пшеничная корона падает на пол и катится к ногам моей матери. Медленно, со слезами на глазах и алым пятном на чреслах, она размалывает зубами каждое пшеничное зернышко и поднимается в гору. Она подкрепит Распятого хлебом Господним. Она вложит в уста Иисуса тело Христово, пресуществленное в облатку. Я приникаю ухом к рельсу и слышу, как издалека несется поезд, и тут я засыпаю, и слышу во сне нарастающий храп седовласых детей Господних, я вскакиваю и чувствую, как воздушный вихрь, поднятый грохочущим мимо поездом, ударяет мне в затылок, я вскакиваю еще раз и ощупываю руками подушки, складки простыни, бугры покрывала. Это был только сон, слава Богу, всего лишь сон. Засыпая, я снова вижу локомотив; в моем полусне мать быстро движется вниз по склону горы, так и не насытив Иисуса Телом Господним, и он зовет. Вы слышите? Бангладешский Иисус голоден. Будьте внимательны, на кухне у вас шницель пригорел. Оставьте на время эту прозу. Сколько корзин хлебных горбушек осядет в мусорных баках? При погружении в сон прямо над моим лицом вновь дрожит, улыбаясь, посмертная маска, она туманится и застывает, она растворяется в воздухе; в полусне мое шумное дыхание, вздымающее грудную клетку, опережает неловкую поступь соломенной куклы, которая из страха перед надвигающимся поездом поворачивает голову назад; в полусне Иисус изрыгает три гвоздя, вогнанных в распятое тело; засыпая, я поднимаюсь по змеистой дорожке к подворью священника и стучу в дверь сарая; я — ведьма, Гензель и Гретель в одном лице, я сижу на собственном правом плече черным вороном порхающего над пшеничным полем объявления о моей смерти. Луч карманного фонарика высвечивает сначала одну пару обуви, потом — две пары, они, словно фиолетовые ангелы моего детства, встают вместе с покойницкими носками на лодыжках прямо над детским лбом. Страшно? Нет, страх — не моя слабость, гораздо хуже не бояться. Подними большой палец и мизинец, а три остальных пусть согнутся, как немощные старческие шеи; получится рогулька сантиметров десять шириной, и этого вполне достаточно: путь к смерти измеряется километрами, а ширина его — несколько миллиметров; посредине же пульсирует сердце того, над кем завис топорик в моих руках, в конце концов он обрушится на мертвое тело, чтобы пробудить его к жизни.

Мы уже знаем, что я — брат-близнец Иисуса, знаем и то, что мой отец родился двадцать четвертого декабря. Мне хотелось, чтобы Якоб и Роберт временами ненавидели друг друга, тогда они, возможно, не приняли бы смерть рука об руку. У меня никогда и в мыслях не было уйти из жизни вместе с братом, не припоминаю такого. А вот теперь вполне могу себе это представить. И для нашей смерти мы подыщем какое-нибудь другое место, только не сарай во дворе священника. Мы, мой брат Михель и я, выгребаем прошлогоднюю картошку из пещероподобного закута в подвале, нагружаем в пластмассовые и жестяные ведра и таскаем в дом. Впотьмах, без единой лампочки, только огонек свечи трепыхается на гнилом бревне в углу. Кто это щекотнул хвостом мои босые ступни — мышь или крыса? Предполагаемый образ маленькой изящной мышки умиляет меня, а мысль о том, что я мог бы убить длиннохвостую крысу, принявшую в моем воображении вид столь нежного существа, разжигает во мне агрессию. Скоро придет момент, когда моя улыбка закрасит улыбающееся лицо мертвой Эльзы Ласкер-Шюлер. Так приди же, распахни дверцу закутка, разорви паутину, все ее бесчисленные завесы. Пригнувшись — проем очень низкий, еще детьми нам приходилось опускать головы, — мы входим внутрь. Запах все тот же. Мой пупок прорастает? Михель! Ты, конечно, помнишь, как мы сдирали тогда огромные — во всю стену сенного сарая — цирковые афиши с дощатой стенки и сколько их еще до начала гастролей перетаскали в наш подвал. Со свечками в руках дивились мы парящим над проросшим картофелем живописным канатоходцам, серым слонам с золотыми коронами, тигру, распахнувшему багровую пасть. Все они были нарисованы так, будто обладали кошачьей гибкостью. В нашей черной домашней кошке мне виделась достойная умерщвления пантера, но это была милая подружка младшего брата, Адама, который любил ее больше, чем меня. Я должен был убить кошку, а он — любить меня, а не ее. Жажда больше утоления. Пусть живет себе киска. Слезы маленького брата отнимали у меня радость, я видел себя десятью годами младше и слышал свой детский плач. И тогда мы начинали реветь оба, крепко обнявшись, как обезьяна с детенышем, но я долго не решался поцеловать его в присутствии других. Когда он еще лежал в колыбели, я часто пробирался в спальню матери, чтобы чмокнуть малютку. А однажды, глядя в окно и притворившись безучастным свидетелем, я видел отраженную стеклом картину, я видел, как и ты, Михель, целовал в лобик нашего новорожденного братца. Я быстро оглянулся, все еще сжимая пальцами шелк занавески, обернулся в сторону колыбели. Я посмотрел тебе в глаза. А ты виновато, словно пойманный на месте преступления, взглянул в глаза мне, как своему разоблачителю. Иногда мы дрались из-за маленького Адама. «Нет, он мой… сегодня, завтра и всегда». Я испытывал физическую боль при мысли о том, что наш маленький брат, должно быть, ближе твоей плоти и крови, ведь ты на два года младше меня — и он появился на свет на восемь лет позднее тебя, а это все-таки не десять. Однако и восемь лет — срок немалый, какая уж тут близость плоти и крови, было бы из-за чего расстраиваться. За расклеивание афиш мы получали бесплатные билеты в цирк. Обклеенные снизу доверху стены сенного сарая обеспечивали бесплатные билеты пятерым крестьянским детям. Впервые в жизни видел я лилипутов, львов, прыгавших сквозь огненные обручи, нарядных цирковых лошадей, удава на плечах немыслимо расфуфыренной дамы, а когда приходил черед канатоходцев, я смотрел на них с затаенной надеждой: авось какая-нибудь из плясуний разобьется насмерть. Сердце мое трепетало, как намоченное дождем крыло ласточки, подлетавшей к стрехе сенного сарая. Барабанная дробь. Усевшись, ласточка замирает. Листва старой вишни перехватывает дождевые капли. Птица поворачивает головку, одновременно шевельнулись бороздки оперения у самого горла. Громкоговоритель издает истошный вопль, придавая драматическую страсть прыжку в подложечные впадины завороженных зрителей. Гимнастка сгибается и ныряет вниз, пригнув колени к животу, — крутящийся шар, он вдруг, как крылья, распускает руки и ноги и, отпружинив от рук акробата на трапеции, взлетает под купол цирка. Ласточка поднимает головку, на миг открываются кроваво-красные недра крошечного зева. Бешеные аплодисменты, крики «Браво!» из глотки громкоговорителя, сверкающие восторгом глаза сестры. Как охота мне видеть ее при смерти. В полном разочаровании я покидаю территорию цирка, у меня в ладони сестренкина рука, я чувствительно поцарапываю ее. Дерьмо собачье — все эти лилипуты, акробаты, черные пантеры. Приближается смертный час любимой кошки моего маленького друга. Вновь вспыхивает красный огонек раскрытого клюва. Ласточка срывается с карниза и пропадает в чащобе дождевых нитей. Я представил себе, как мертвую цирковую гимнастку обряжает какой-нибудь клоун, надевает ей на голову венок из красных кукушкиных слез, сует в уголки рта листочки кровоостанавливающего снадобья. Ее тело несут четверо лилипутов, впереди с распятием в руках шагает клоун. Директор цирка сжимает в молитвенно сложенных ладонях банку кока-колы. Бормоча «Благословенна Пресвятая Дева», он читает рекламный текст на жестяной банке, сбивается и начинает бубнить рекламные заклинания лимонадной фабрики. Черная пантера с терновым венцом на голове трется о могильный крест.

Одинокая снежинка с зонтиком над головой шагает по заметенному снегом асфальту. Ветер режет по живому, как бритва, когда я приоткрываю створку окна и сквозь щель смотрю на небо и на искристую белизну. В своих детских снах я слышал траурные барабаны. Откуда ни возьмись появлялись врачи и присоединяли какие-то шланги к моей сонной артерии. «Мама! Мама! — кричал я. — Убей меня сама. Ты имеешь право убить меня, а мой долг — умереть». Где-то позади будет маячить Карл Май, когда из родительского дома вынесут мое тело со сложенными на груди ладонями и опущенными глазами. Он подойдет к открытому гробу, и его теплые руки коснутся моих, холодных. Вместо кончиков пальцев — острия карандашей. Если же карандаш затупился, раздвинь мои губы, они бледны, но зубы-то еще острые, крутани три раза грифель между резцами, и он снова будет отточен. Тогда можно вытаскивать, только делай все незаметно, чтобы никто не видел. Я тоже многое делал тайком: воровал деньги, чтобы покупать твои книги, онанировал в сортире, прилепив к окошку траурные объявления и обрывки газет. Распыхтевшись, я смотрел на заголовки сообщений про автомобильные катастрофы, я убийца и самоубийца, и никто не должен видеть меня, но мне все казалось, что за стенкой кто-то ходит и читает заголовки с наружной стороны да еще прислушивается к шелесту газетной бумаги. Я задом нащупывал красный обруч на стульчаке. Мой двоюродный брат Эвальд, он выше и сильнее меня, ему двенадцать, а мне одиннадцать, показал мне вчера в лесу под елью свой член. У меня пах еще голый, а у него — заволосател, и член гораздо больше. Он брызнул спермой в пригоршню и показал мне, на сухую хвою падали капли. Увидев мое голое подбрюшье и маленький член, он заржал на весь лес. Тебе, говорит, надо к врачу, стрючок кривоват. Сортирное окошко зашторено газетами и траурными объявлениями. Никто не должен видеть, как я отцовской бритвой срезаю редкие волоски в паху. Так он обрастет быстрее. Был случай, когда на глазах у матери я состригал ножницами волоски на руке, мать предупреждает, что от этого они будут только быстрее расти и станут еще длиннее. Воровато поглядев на нее, я выхожу из комнаты, отыскиваю бритву и мыло, прихватываю зеркальце и стакан с теплой водой. Никто не видит, как я захожу в уборную, никто не видит, что у меня в руках. На коже выступили бисерные капельки крови, тонкие ссадины из-за неосторожного обращения с бритвой. Я обматываюсь бинтом ниже пояса, никто не должен ничего знать, даже если мне больно, но боль смягчается надеждой — скоро пах опушится. Положив ногу на ногу и прижав руки к нижней части живота, я сижу рядом с матерью. Говорю, что неважно себя чувствую. «А что болит-то?» Голова, говорю, а мать засматривает мне в глаза. Она трогает мой лоб — нет ли жара? У меня по щекам катятся слезы, под бинтом — противное тепло кровотечения. Я хочу сказать, что в паху у меня мокнет повязка, хочу, но не могу. Так и хочется спросить ее: ты готова сейчас умереть вместе со мной или нет? Но я говорю, что у меня стучит в висках. Мне бы сказать: давай сходим на кладбище, польем цветы, выросшие из мертвого тела твоей матери, а я что-то лопочу про красивые цветочки в углу комнаты под распятием. Меня подмывает сказать, что я поранил себя бритвой, а я прошу отрезать еще кусок хлеба. Мне бы расстегнуть ширинку, а я засучиваю правый рукав, и мы с матерью рассматриваем порез на руке. Хочу сказать, что Эвальд показал мне свой большой член, а говорю о том, как играли в футбол. Во что бы мы ни играли, мать никогда не спрашивает, кто победил, а кто проиграл. «Температуры нет», — сказала она, но я, как пиявка, присосался губами к ее ладони, замер от ужаса, когда наткнулся на холодное кольцо, обомлел, когда зубы задели металл. Я хочу рассказать ей, как после первой попытки мастурбации мой член распух и посинел, а лепечу о том, что большой палец у нее на руке вдвое толще мизинца. «Схожу-ка, — говорю, — на кладбище полить цветы», — я всегда поливаю цветы только на могиле бабушки Айххольцер, изредка — на могиле деда Энца, да и то неохотно, с кислой миной, возможно, лишь из жалости к увядшим лепесточкам горицвета. Шаг у меня скован — мешает марлевая повязка, иногда я нарочно пускаюсь по дороге вприпрыжку, чтобы никто не догадался о том, что теперь я танцор никудышный. Я проскакиваю в ворота и поливаю мертвую мать моей матери, покуда она не начнет расти во мне. Там же, в глухом конце кладбища, где окно ризницы выходит на каменную стену, есть заброшенная могила. Теперь уже ни одна душа не знает, кто в ней лежит, но я украшаю ее полевыми цветами. Я иду к другой могиле, которая утопает в цветах. Срываю две розы, два тюльпана, две гвоздики, какой-нибудь вечнозеленый кустик и несу все это безымянному покойнику. Это — мой долг. Я буду приходить к тебе каждый день, твой холмик станет прекраснейшей из могил, я буду кормить тебя телом Христовым, в ризнице полно остатков просфоры в ладонь величиной, я буду приносить их, вот увидишь. Кровь уже просачивается сквозь повязку, багровые пятна проступают на брюках, надо будет переодеться, я изваляюсь в грязной луже, а матери скажу, что поскользнулся, когда поливал цветы на могиле бабуси Айххольцер, бидон оказался слишком тяжелым, я упал к ногам покойницы и ссадил коленку, только, пожалуйста, никакого йода, чтобы не как в тот раз, когда я бежал к двери черного хода и упал на камень, от йода мне еще больнее. Если ты опять зальешь рану йодом, в следующий раз вообще не скажу, что поранился. И тогда может случиться, что я истеку кровью и на смертном одре обвиню во всем йод, йодом мажут больных поросят, его надо выплеснуть в лохань с пищевыми отходами, пусть себе заливает картофельные очистки и огрызки груш, в помойное ведро с бурдой из кофейной гущи и скисшего молока, туда, где копится поросячья жратва, а не на мою больную коленку. Я огражу пузырек с йодом колючей проволокой. Он стоит на подоконнике в кухне для скота. Когда она потонет в пару от горячей картошки, я нашарю пузырек и, закрыв глаза, склонюсь над чаном с поросячьим варевом. Выпить мне, что ли, этот йод или полить им ладонь? Если выпью, то задохнусь. И кто бы ни топтался рядом, никто не заметит, что я лежу мертвый или корчусь в судорогах на полу. Пар такой густой, что я не могу разглядеть пальцы на вытянутой руке. Мы стояли с матерью у окна кухни. Она подняла голову и посмотрела на трепыхавшееся крыло ласточки у карниза сенного сарая. А я смотрю вниз, на подоконник кухни, где томится за колючей проволокой пузырек с йодом, разглядываю резьбу на горлышке и этикетку с изображением двух скрещенных костей и черепа, это смахивает на галстук-бабочку. Вот и мне бы, мама, лежать в гробу, с такой же бабочкой под подбородком и в лучшем своем костюме. Волосы мне подсурьмят, чтобы чернели, как вороново крыло, шею обовьют гремучей змеей, под головой будет лежать циновка, сплетенная Нчочи за несколько часов до моей смерти. Вместо похоронных тапок — мокасины 36-го размера. И пусть орел или самолет с орлиными когтями сорвет крышу с мертвецкой, чтобы снег падал прямо на гроб, на белое покрывало, на бронзовые индейские скулы, на веночек из роз, который мать стачала на швейной машинке «Зингер», на распятого Спасителя, прикрепленного матерью к моим красным соскам. А кондитерские фабрики будут отливать к Рождеству леденцы «Младенец Христос», а на Пасху «Христос-Спаситель», чтобы дети могли лизать терновый венец и раны от гвоздей. А еще — лепить из марципана мою детскую посмертную маску и украшать ею торт, словно алой розочкой, а вокруг пусть лежат марципановые листочки. А чем удивят газеты? Смертью ребенка, принявшего йод! Уж лучше, мама, я буду питаться твоими таблетками — снотворными, от головной боли, сердечными, сосудорасширяющими, чем есть деревенский хлеб. Я даже пристрастился к ним. Я же не раз жаловался тебе на головную боль, и ты давала мне таблетки. Мне нравилась их аптечная горьковатость, а вот мой старший брат, которому должна отойти усадьба, не в силах был проглотить ни единой, его начинало рвать, зато мы с матерью не могли ими наесться, глотали до полного изнеможения. Мне рассказывали, что один английский поэт всю свою недолгую жизнь носил в кармане брюк флакончик с ядом. Пальцы то и дело нащупывали склянку со смертельной отравой. Так ему удавалось выжить. И не надо совать мне в гроб никаких соломенных кукол, никаких церковных образков, только — изображения, канонизированные моей фантазией: портреты Виннету, Старины Шаттерхэнда, доктора, Кара бен Немзи. У гроба должна стоять Нчочи. Не потерплю никаких крысиных морд над своим лицом. Моя посмертная маска — хорошая крысоловка, вокруг рассыпаны ржаные зерна, если все сделать умело, ловушка захлопнется и задушенная крыса будет лежать под моей маской. Вместе с отрядом апачей и Стариной Шаттерхэндом я отправлялся на поиски убийцы Нчочи, иногда по ночам я находил его в самом себе. Я любил Нчочи, а потому вынужден был убивать ее время от времени, а теперь я разыскиваю убийц Виннету. В детстве я был однажды его убийцей и одновременно — умирающим Виннету и Шаттерхэндом, который пытается приподнять его, зажимая рукой рану в боку, из которой хлещет кровь умирающего, я заплáчу от сострадания, но ему недолго видеть мои слезы, его голова упадет мне на грудь, правой рукой я приглажу его волосы, повернусь лицом к закату и издам свирепый вопль, но поскольку я в то же время и Виннету, мне лишь мельком удастся увидеть, как я себя оплакиваю; моя голова уже у него на груди, я медленно проведу ладонью по лицу, чтобы закрыть глаза Виннету. Бронзовый налет исчезнет с моего лица. Еще один день пролежу на гробовом помосте в доме родителей. В течение трех дней с покойниками прощаются в мертвецкой, то есть в одной из сельских часовен. Церковные газеты разносил мальчишка, за что получал субботние оладьи, одни вкуснее других. Одни были пышные, другие — посуше и в сахарной пудре. Со стопкой газет я хожу по домам, перед дверью дожевываю оладью, стираю с губ сахарную пудру, чтобы никто не заметил, что я уже налакомился. «Здрасьте, я вам газетки принес». Сначала мне давали пятьдесят грошей, пару лет спустя я уже требую шиллинг, а еще через несколько лет газета стоит целых полтора, и я ловлю на себе укоризненные взгляды. «Церковные листки! — выкрикиваю я, стоя посреди деревни. — Не забудьте приобрести!» Позднее в Венеции, на многолюдной площади, я услышу голос продавца: «Il Gazzettino!» И в подражание ему я, сидя с приятелем в трактирной зале, оглашаю ее криком. «Il Gazzettino!» Подражая самому себе, я снова выйду на деревенскую площадь и как бы возьмусь за старое, но покупателей нет: все газеты разошлись по подписке, в розницу предложить нечего. Могильщик стоит посреди деревни со стопкой газет. «Il Gazzettino!» Какой-то молодой покойник скидывает с себя холмик кладбищенской земли, как я отпихиваю одеяло, не долго думая, направляется к могильщику и забирает у него газеты. «Ступай копать!» Нынче ночью во мне опять ожило несколько покойников. Я и не заметил, как произошло семяизвержение. Юные покойники рассаживаются в моем черепе и выпрашивают милостыню. По ночам я хожу на вокзал и выискиваю какого-нибудь нищего парнишку, которому могу кое-что подарить. Как-никак двадцать шиллингов. «Два пива», — говорит он и беззубо лыбится, прямо как дедушка Энц, который приходит ко мне во сне и стоит, склонившись над моей кроватью, пока я не начинаю дрыгать ногами и не сбрасываю одеяло. Похоронное одеяло можно сшить из страниц книги про Виннету III, надо выбрать такие три-четыре странички, где описано, как он умирает, и положить их на грудь. Пусть Виннету слышит мое сердце. Воткните мне черные розы в губы, в уши и в глаза. Однажды семя попало мне в рот, оно просачивалось сквозь зубы, оно прилипло к нёбу и к языку, словно лепестки роз, которые я жевал, а семени полон рот, и я втягивал воздух, пока оно не стекало в глотку. Однажды я набил себе рот лепестками роз, алых, белых и черных, они облепляли нёбо и зубы, я выплевывал их, а несколько застряло, пришлось отдирать их указательным пальцем. Хорошо еще, что пчелу не заглотил. По рассказам отца, прежде, если кто из деревенских умирал, на следующее утро, когда покойник уже лежал в гробу посреди комнаты, часто натыкались на кучу дерьма у входной двери. Кто-то из врагов покойного после извещения о смерти несколько дней подряд гадил у порога его дома. Нет уж, я бы не слишком гордился таким вниманием земляков к моей смерти. Я пишу свои книги в отчаянной тоске по Якобу. Меня не понимали и не будут понимать, как не понимали и его. Но он-то умер, а я живу. Вот уже три года не меркнет наряд его могилы. И каждое лето на поле его отца, как и три года назад, колосится рожь. А его мать режет по осени поросят, как и тогда, при жизни Якоба. Бог его покарал, сказали бы наши сельские умники, мельницы Господа мелют медленно, но небезопасно. Случаю было угодно, чтобы я умер. Моя могила — в трех-четырех метрах от Якоба. И здесь, и там стоят скорбящие родственники. Молитвы за умерших — что подаяния для богатых. Порой мои и его родители искоса поглядывают друг на друга. Мертвецы поднимают головы. На земляном покрывале их могил топчутся живые. Могильщики что-то бормочут. Гром сотрясает землю. Молния раскалывает небо. Дождь обрушивается на головы. Крот под зонтиком вышел на прогулку и проходит мимо. Завтра опять земляные работы, завтра на кладбище снова появятся свежие кратеры кротовых норок, моя блестящая шкурка мокрее губки, на глазах — линзы дождевых капель, завтра опять рыть землю. Вчера изловчился не попасть под детскую ступню, завтра снова копать да копать. Обувь у них тяжела от налипшей грязи, так можно принести в дом кладбищенскую землю. Горсть ее, употребленная в пищу, предохраняет от опасной лихорадки, — гласит народная мудрость. Я несся вверх по нашей лестнице, по шестнадцати ее ступеням. Наверху должна быть крестная, а мне надо кое-что сказать ей по поручению матери, сообщить что-то важное. Десять ступеней, тринадцать, четырнадцать, еще прыжок — и все шестнадцать. Мертвая бабуся Энц лежит в комнате, дверь которой я вот-вот открою. Я повернул ручку и переступил порог, оглядел комнату и открыл было рот, чтобы сказать крестной то, что велела мать, но в испуге попятился, захлопнул дверь и сбежал вниз по лестнице. Я опишу еще раз десять или двадцать, как носился по лестнице, как открывал и снова захлопывал дверь, но о том, что увидел в комнате, промолчу. Я буду держать это в тайне до тех пор, пока она сама не заговорит во мне.

Работница с четками в руках сидит на кровати, повернувшись лицом к божнице с распятием. Она шепчет молитву Спасителю, а длинная нить бусин из слоновой кости свернулась на коленях, точно пуповина. Рожать ей ни разу не приходилось, бездетной она и умрет. У нее есть брат, ставший священником, он — ее бог, ее возлюбленный, свет ее жизни. А крысы — ее тьма и проклятие. Крысы с четками на шеях тащат ее пуповину по полу гумна. Шуршание, шебуршание, стук, визг, половицы подпрыгивают. Гвозди выскакивают из половиц и градом стрел обрушиваются на крыс, и вот одна, другая, третья пришпилена к стене и оскаленными зубами и раскинутыми лапами словно пытается возвестить голохвостым братьям и сестрам о своей кончине. Наша работница, Пина, стоит на коленях в углу под распятием и молит Бога. В такт молитвословию она открывает и закрывает глаза. На ее душе столько ран, что ей позавидует сам распятый Иисус: никому не дозволено превзойти его в страданиях. Пина была первой обнаженной женщиной, которую я увидел. Ее голое тело будет преследовать меня всю жизнь. Мы, я и Михель, таскали тогда дрова в кухню для скота, чтобы нагреть котел с водой. «Мама, давай щепу и спички, снимай печную решетку». Над ней огромной чугунной пригоршней навис котел. Я представляю себе, каково в него окунуться, вариться в нем, подпрыгивая на раскаленном дне, кипяток выжигает волосы у меня на голове, пах облысел, как выбритый. Я поднимаю руки, но это — толстые струи пара, которые, как вскинутые руки, взывают о помощи. Отец, мать и братья пляшут вокруг котла, а крысы и мыши, даже ласточки и ушаны сбегаются и слетаются к открытому окну, заполняют кухню, некоторые садятся мне на плечи и голову. К водопроводному крану прикручен мертвый цыпленок вниз головкой и кверху лапками, а повернешь ему шею, как поворачивают вентиль крана, — из клювика брызнет чистая, как слеза, водица. Мое тело сжимается в бурлящем чане, точно птенец ласточки у меня в кулаке. Я сдавливаю его тельце, пока кровь не окрасит пальцы. «Смотри, мама, я истекаю кровью». И, напугав ее своей окровавленной ладонью и заставив носиться как угорелую в поисках бинта, я попытаюсь сбежать, но моя сестра, Марта, удержит меня, для нее главное — чтобы я оставался на кухне и чтобы мне наложили повязку. Я готов вырваться, нет, исключено, а то вы еще подумаете, что у меня в голове помутилось от потери крови. Это всего лишь ласточкина кровь. «Отпусти меня, иначе я замараю тебя кровью птенца, отступись, иначе я перекрашу твои косы в красный цвет и вплету в них птичьи лапки, а потом свяжу их узлом и погоню тебя через всю деревню. Отпусти меня, не то — скажу маме, что вчера видел на твоей постели алое пятно!» И когда мать, вооружившись бинтами и лейкопластырем, медленно приближается ко мне с гордым видом хирургини, от которой якобы зависит спасение человеческой жизни, у меня в глазах темнеет от ярости и презрения. «Отцепись же! — Но мать уже крепко держит другую руку. — Нет, не хочу я никаких повязок! Оставь меня, дай побыть наедине с моей ласточкой!» Еще вчера я бросал камушки, сегодня мне перевязывают рану, а завтра я снова буду убивать, чтобы вновь вершить исцеление. «Ты и медицинская марля, Я и распятие. В самое Рождество ты родишь Его, мама, а я принесу тебе красный букетик кукушкиных слез, поцелую тебя в лоб и в губы, это — знак благодарности за то, что ты произвела на свет моего младенца Иисуса…»

Сейчас, когда я пишу эти строки, канун Рождества, и какой бы месяц ни значился на календаре, я переношусь в то время года, когда на дворе — мое детство и отрочество, и пишу, двигаясь навстречу прошлому. Я вижу детей, играющих в песочницах, и самого себя, когда подхожу к ним. Кто-то из малышей хочет прогнать меня, кто-то приглашает к игре. Тому, который пытается прогнать, я хочу рассказать о бабусе Айххольцер. Мне бы хотелось, чтобы он знал: тогда мне было три года, как и тебе теперь. Представь себе кого-нибудь, кто берет тебя на руки, чтобы показать тебе твою бабушку в гробу, украшенном вечнозелеными ветками. Представь себе, что вот прямо сейчас мать поднимает тебя повыше и в вечнозеленом гробу ты видишь меня. Ты хочешь разбудить меня и говоришь: «Айда в песочницу, мы будем строить крепости и замки, а когда никто не видит, хватать ртом горстку песка», — мы жуем его и слышим, как он скрипит на зубах, это немного пугает нас, поэтому часть песка мы выплевываем, а часть проглатываем, и длинные тонкие пальцы пищевода будут строить в наших желудках крепости и замки. «Я расскажу тебе страшную сказку, которую сам услышал когда-то. Расскажу легенду о Рюбецале, Духе Исполинских гор. Я презирал его, потому что он был большой. Я никогда не уважал верзил, я любил только маленьких — Мальчика-с-пальчика, гномов и лилипутов; был послушен им, они питались корешками и знали куда больше тех, которые легко перешагивали через дома и угодья селений. Расскажу тебе о Гензеле и Гретель, о том, как они заблудились в лесу. Я открою тебе свое желание, но мне было бы лучше, если бы ведьма съела Гензеля, тогда я мог бы убить ее. Я пробираюсь в родильную палату, где лежит моя мать, и говорю ей, чтобы она развела ноги, ведь живот у нее раздулся, как у волка, который сожрал бабушку. Моя мать и дышит-то в своей постели так же тяжело, как набивший брюхо волк. Крестная сказала мне, что через день-другой на крышу прилетит аист и бросит в дымоход ребеночка. Лицо у него будет вымазано сажей, а кожа горячая, как печной кирпич. Я оботру, отбелю милого негритенка, я стану его рабом, буду мыть ему ручки, ножки и обделанную жопку. И все-таки я не верил крестной. Я уже видел в хлеву стельную корову. Я помогал тянуть окровавленную веревку, и теленок шлепнулся прямо к моим детским ногам, к ногам моего отца, плакавшего от радости, к ногам Пины, которая даже робко попятилась, но и у нее, любившей только распятие и животных, катились по щекам слезы. У нас появился на свет четвероногий младенец. Мой брат Михель — Мельхиор. Я — Каспар. Зиге — Бальтазар. Мы принесем корове ладан, смирну и золото из отцовского кошелька. Теленок повалялся на полу, а когда на его пего-бурой шкурке подсохли слизь и кровь, открыл глаза и посмотрел на меня — первого человека в своей жизни. Мне бы хотелось совладать с описанием этого момента — как, впервые открыв глаза, теленок взглянул на меня, а я увидел новорожденного младенца, который умер и в гробу величиной со спичечный коробок был предан земле, нет, в яму его опускали не с помощью сыромятной веревки, которую прячет в своем мешке могильщик, а на пуповинах, достаточно длинных для того, чтобы захоронить новорожденного ребенка. «Свет неугасимый даждь нам днесь», — написано на спичечном коробке его гроба. «Fiammifero luce santa». Бока у гроба шершавые, чтобы в смертный час можно было об них чиркнуть спичкой и возжечь неугасимый свет. Спичечный коробок сгорает, и в зеве печи набирают колбу пепла. В среду первой недели Великого поста — крест из пепла ребенка нам на чело. Колба пустеет. Священник благословляет именем скотьего бога. Я снимаю с креста свечи и с помощью священника даю верующим фавново благословение. Он произносит какие-то латинские слова, а я одобрительно киваю. Пламя склоняется перед священником и его словоблудием. Благословение живущим и умершим, благословение домашнему скоту и всякой твари. Тело Христово насытит каждого, рассыпаясь на языке, оно переходит в кровь, святая вода утолит жажду всех, всех животных и человеков. Я пил тогда святую воду. Хранилась она по соседству с уксусом и растительным маслом, там же порой можно было обнаружить початую бутылку вина, а рядом — мастику для пола и заскорузлые ветошки. Мастики для пола я не жалел, он у меня лоснился — авось кто-нибудь поскользнется, но так, чтобы я мог вовремя подскочить и не дать человеку упасть, а затем услышать слова благодарности: «Если бы не ты, я бы, чего доброго, сломал себе ногу или руку… или даже шею». Я пил святую воду и уповал на силу Всевышнего, просил его сохранить в добром здравии мое тело и мою душу на всю долгую жизнь, но иногда изъявлял прямо противоположное желание — умереть поскорее, чтобы быть наконец любимым. Надо только самому быть влюбленным в мою соломенную куклу, в распятие, в Деву Марию с младенцем Иисусом у нее на коленях, в моих мертвецов, в облатки, которые я рассекаю зубами. И всякий раз меня удивляет, почему не сочится кровь, ведь сновидения убедили меня в том, что в белой пшеничной оболочке заключена кровь Христа, я чувствую ее вкус на языке и нёбе, просыпаюсь и с криком зову мать. Она тоже пила святую воду, вперив долгий взгляд в какую-то точку у себя перед носом. Она поглощает множество таблеток, каждый день, больше, чем хлеба, и, может быть, тоже просит Господа Бога, чтобы он одарил добрым здравием ее тело и душу. Но, возможно, она думает и о своем разбухшем животе и мечтает хотя бы о здоровом ребенке, даже если ее организм отравлен таблетками и недужен. Не съела ли мать волка из детской сказки, отчего у нее такой большой живот? Священник говорил о каком-то рае, о жизни после телесной смерти, должно быть, там жизнь несказанно хороша, а для меня, наверное, еще лучше, я иду на ту сторону, к тем, кто любит меня живым, не дожидаясь моего смертного часа, мама, я иду на ту сторону, пройди со мной хоть толику пути, на тот берег Дравы, где маячат фигурки рыбаков, а под их зелеными сапогами звенят тонкие, как душевные струны, пластинки льда. А на нем — зеленая лягушка, и зеленый рыбацкий сапог наступает на нее, и два однотонных пласта друг на друге. Лягушка разевает рот и заглатывает земной шар, на котором живем мы, моя мать и я. Рыбак! Сильнее дави, не давай ей проглотить землю, не хочу я жить в лягушачьем брюхе, убей ее, раздави эту тварь, вздумавшую пожрать человека; убей человека, пожравшего божью тварь, нет, не убивай его, у человека умирает душа, если у него в животе проглоченная тварь, и лишь когда ты голоден, тебе дано ужасно мыслить и жить в истинном страхе. Да, они хотят схоронить самое прекрасное дитя деревни. Все готовы на подношение, все они дали бы моей облаченной в синий траур скорбящей матери сахар, не поскупились бы на соль, а главное — на кофе с липовым цветом и больным, надорванным сердцем на упаковке, так как избыток кофеина не идет ему на пользу. Мой брат Михель стоит посреди деревни и просит пожертвовать на похоронное одеяние моего прекрасного брата, милостыню просит! Ведь это одеяние — из чистого шелка да расшитое золотой нитью — стоило дорого, приходилось забивать быка, а его сначала откармливали, а потом долго трудились, чтобы завалить. А он, Михель, видел умирающего быка, видел, как умирали теленок, корова, лошадь, видел смерть ребенка, деда Энца, бабушки Энц, еще живущего отца умершего сына, видел пережившую все это мать, видел быка, у которого под тяжестью собственной туши подламываются в коленях ноги, видел его желтые глаза и кровавую пену на губах, глаза, все больше выпиравшие из глазниц, когда он уже не мог кричать, да, он не ревел, только опускался все ниже и ниже, и больно было смотреть, как умирает животное, и не слышать его последних стонов.

Пока дубина рассекает воздух, обрушивая удар за ударом, а бык еще стоит на подломившихся ногах, Иисус сходит со Креста, берет кирку и наносит смертельный удар, а потом возвращается на Крест, надевает свой нимб и продолжает страдать за всех деревенских. Он и за быка страдает, он даже платит своей жизнью за погребальное облачение, он еще раз сходит вниз, но душа быка гонит его назад: «Оставайся наверху, там твой дом, на перепутье покойников ты будешь венчан вновь — змеиным выползком с зубами, источающими яд гремучей змеи, очковой кобры и гадюки». Я подхожу к дарохранительнице и запускаю руку в потир, там лежит облатка величиной с ладонь, и я приношу ее тебе, чтобы ты сам ее съел. Ешь, говорю я тебе, меня и самого закармливали в родительском доме, да так, что, дойдя до сортира во дворе, я выблевывал куски жирной свинины или говядины на фекалии своих ближних, теперь-то ты меня поймешь, мое нутро не терпит насилия, сыт по горло. В ту пору я просил у матери хлебца, черного: дай, мам, кусочек, и еще один, и еще, а потом получал истинное удовольствие, я терзал куски у себя на коленях, а бесчисленные крошки стряхивал на пол, весь пол был ими усеян. Отец выходил из кухни, братья тоже не задерживались, я знал, что Марта каждый божий день метет под столом, она увидит крошки и доложит матери, но мать не скажет об этом отцу. Она звала меня на кухню, намереваясь отодрать за уши, но я отвергал все обвинения: «Нет, мама, я тут ни при чем, это, наверное, Михель. Я хлебушек за обе щеки, ты уж поверь моему вранью». Марта набирала полный совок крошек и выносила его в отхожее место, отец оставался в неведении. Однажды дедов батрак швырнул субботнюю оладью в красный угол и проклял Распятого. Дед Энц встал и указал перстом на дверь, батрак понял, что ему больше не сидеть за хозяйским столом и нет места в нашем доме. Когда отец рассказал мне эту историю, я представил себе, как запускаю оладьей в образа, после чего мой отец встает и указывает перстом на дверь, и сыну остается только уйти, он понимает, что ему больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. Мать плачет в уголке и тайком проклинает Распятого, которого любит всей душой, как и отец, она разрывает оладью и обе половинки швыряет в красный угол. Отец встает и указывает ей на дверь, его жена вынуждена покинуть дом, а дочь следует ее примеру, но не разрывает оладью, так как уже ополовинила ее, однако, когда отец сердится, она незаметно бросает остаток в красный угол. Отец встает, поднимает руку и указывает на дверь, его дочери приходится уйти, она понимает, что ей больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. Зиге, который старше меня на два года, тянет руку к пышной маслянистой горке оладий на блюде и, сцапав верхнюю, бросает ее в красный угол. Отец встает и указывает на дверь, его второй сын вынужден уйти, он понимает, что ему больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. Михель вырывает у отца из рук недоеденную оладью и швыряет ее в красный угол. Отец встает и указывает на дверь, его третий сын должен выйти вон, Михель понимает, что ему больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. И тогда старший сын, Густль, наследник всей усадьбы, сидящий напротив отца, хватает верхнюю оладью и, глядя удальцом, нашлепывает ее отцу на ладонь. Отец смекает, что ему надо делать, он бросает оладью в красный угол, а Густль, будущий хозяин, встает и указывает на дверь, отец понимает, что ему уже не сидеть за этим столом и нет места в этом доме. А оладьи, которые, отлетев от образов, шмякнулись на скамью, все скопом пожирает Густль, сосредоточенно сметая их в течение получаса. С тугим животом Густль идет в хлев, он знает, что скотина голодная. Несмотря на то что сам наелся до отвала, он чувствует тоску проголодавшихся желудков в стойле. Он сызмала жил бок о бок с животными и жил тем, что они давали, он лучше меня знает ритмы их плоти, а я вот не умею ладить с животными, да и с людьми тоже. Не было ничего прекраснее, чем играть жизнью и смертью животных. Умерщвление жука — не менее важное дело, чем убой быка, размеры тут не имеют значения, главное — осознать, что в этой жизни была жизнь, а теперь в этой жизни — смерть. Если бы мы увели корову, мы с братом, отец бы заметил и донес. Чтобы не убивать себя и кого-нибудь другого, один парнишка пустил пулю прямо в коровье сердце, уткнув в шкуру ружейный ствол. Я знал, что отец у этого пацана — садист, в его страхе перед учителем я угадывал страх перед отцом. Мы были похожи, а потому друг друга терпеть не могли. Когда встречались взглядами, мы, два снеговика в кургузых пиджачках, краснели до ушей, я тут же опускал глаза, я был послабее и сдавался раньше, чем он переходил в наступление. В деревне начался переполох, все только и говорили о том, что кто-то убил корову. Воздух пропитался криминальным душком, им веяло изо всех щелей и углов, разило от теней домов и разлапистых елей, страшно было даже заглянуть в шахту колодца. Мы, дети, облазили всю округу в поисках убийцы, у которого ружье с окровавленным стволом, кровью запачкана мальчишечья рука и кровавые пятна на джинсах, который вышагивает по асфальту деревенского Бродвея, что твой Элвис Пресли, и который застрелил корову. Где же его огнестрельная гитара, где пшеничные пряди, свисающие за ушами парня, который проходит сквозь туман, разрывая его, словно тонкую паутину, и не покоряется смерти? Кто он и чьи черные зрачки крутятся, словно диски «Куин» и «Роллинг Стоунз»? Корова каменеет на соломе, а он поет слащавые песни Леонарда Коэна, мурлычет колыбельную издыхающей скотине, да еще так ласково и красиво, а корова испускает дух у его ног, в последний раз шурша сеном, а отец потягивается в постели, шурша простыней, точно сеном; раздался выстрел, и слышатся гитарные аккорды, и вот еще один выстрел, и еще, и еще. Я счастлив оттого, что в деревне есть убийца. Я долго размышляю и прилагаю все усилия, чтобы в содеянном не обвинили меня. Мы не станем искать убийцу, так будет лучше, корова мертва, а люди живы. Убийца же сам в немалом смущении взирал на свою жертву. Не надо искать его. Каждый должен найти убийцу в самом себе.

Несколько дней назад я шагал сквозь вьюгу по городским улицам, в руках у меня был матрац. В полуночной тьме за мной крадучись катился белый полицейский «фольксваген». Полицейские дали мне подойти к двери, а когда я уже открыл ее и начал стряхивать снег с матраца, подошли и спросили, где это я его так быстро спроворил. «Что значит — так быстро? — сказал я. — Уже полчаса с ним иду, я его одолжил, чтобы спать здесь, в этом доме. Зря стараетесь. Если вам не хватает преступников, так приложите свое рвение к их розыску». Спустя пару дней уже за полночь я шел по Вокзальной в сторону Рыбацкого, а полицейский, поставленный охранять здание земельного представительства и, естественно, изнемогавший от скуки, не поленился перейти улицу и с грозным видом подвалить ко мне. «Куда это, — спрашивает, — мы путь держим в столь поздний час?» — «А вам-то, — говорю, — что за дело? С какой стати вы меня останавливаете?» А он: «Не грубите, молодой человек. Сегодня мы получили ориентировку на одну подозрительную личность. По описанию вы как раз подходите». — «Вранье, — говорю, — вы сначала потренируйтесь говорить и глядеть так, чтобы вам поверили». Через несколько дней снова иду по Вокзальной примерно в то же время. Вижу издалека: придурок в форме и на сей раз маячит на своем посту. Не глядя в его сторону, я решительно иду своей дорогой. И тут краем глаза вижу: он опять ко мне направляется, а я как бы не замечаю, иду себе дальше. Вспоминаю такой случай: пьяный мужик из соседней деревни по дороге в лес загремел с кручи по откосу. Сперва он, видать, трепыхался на дне оврага, как поддетая крючком форель на сухом песке, а потом выгнулся, лежа на спине, и захлебнулся собственной кровью. Полиция залила место происшествия светом прожекторов и карманных фонариков, полдеревни сбежалось. Всем хотелось его найти, и лучше мертвым, чем живым, многие боялись, что увидят живого, а стало быть, зря проделали такой путь, только труп мог стать оправданием затраченных усилий в неурочный час, за пять минут до полуночи. Наверх подымались извилистой тропой, которая ведет к усадьбе священника, ворота закрыты, никто не осмеливался заглянуть в щелку сенного сарая. На каждом шагу — фигуры святых. Когда священник проходит мимо, они приветствуют его. Они обретают плоть и кровь, как только ловят на себе взгляд человека, рукоположенного в церковный сан. У мальчика — такой же взгляд, как и у статуй, взирающих на мир из своего аскетического убежища, но у священника взгляд постоянно меняется, иногда это его собственный взгляд, а иногда он смотрит глазами своей гипсовой Девы Марии или глазами последнего из елеосвященных покойников или новорожденного младенца, который только что увидел свет и оглашает его своим криком. На втором этаже дома священника есть увитое виноградной лозой решетчатое окно, порой из него высовывается чья-то пятипалая рука (разглядеть голову за ржавыми прутьями невозможно), отрывает спелую гроздь и вместе с ней исчезает за решеткой. Я потому сказал «пятипалая», что у моего отца на правой руке — только четыре пальца. В двухлетнем возрасте ему отхватило мизинец какой-то машиной в сенном сарае. Когда я впервые услышал его рассказ об этом, уставившись на левую отцовскую руку, мне живо представилось, как я облизываю эту пропахшую землей или навозом, сеном или силосом ладонь и обсасываю ее до тех пор, пока не откусываю мизинец. Мои молочные зубки впиваются в кость. У отца течет кровь из пясти, а у меня изо рта. Я с ревом бросаюсь к матери, припадаю головой к ее коленям, чтобы сплюнуть всю кровь обратно в ту самую щель, которая расширилась несколько лет назад и откуда я появился на свет сначала синим, потом красным, став со временем белым, как теперь, чтобы в конце концов этот цвет сменился желтым и черным. Меня угораздило проклюнуться, как говаривала мать, в какой-то неподходящий мир. То, что я крестьянский сын, не укладывалось у меня в голове. Я все время воображал, будто отец у меня — учитель, а мать — жена учителя и, может, даже сама учительница. Мне хотелось взрастать среди чернильниц и промокашек, тетрадных стопок, книжных переплетов и крошек от ластика. Я никогда не мог понять тот, другой мир, в котором рос на самом деле. Я вел с ним борьбу и, насколько мог, сокрушал его. Мне удалось стать любимцем священника. Восемь лет я подвизался его служкой, и как слуга служителя Всевышнего был ближе к Богу, чем к людям, ближе кого бы то ни было из нашей деревни. Я был ближе к Богу, чем умирающий в последнем изломе агонии. Я видел его судорожные усилия уцепиться за жизнь на смертном ложе. Я видел корчи, искажавшие его лицо. И, стоя возле зеркала на стене, видел порой свое лицо и мог сравнить собственные гримасы с теми, что корежили черты умиравшего. Под его кроватью стояла «ночная ваза». «Ну-ка выдвинь ее да вынеси». Я вытаскивал из-под кровати эмалированную посудину, еще не до конца наполненную мутной мочой, и, чуть не вывернув шею, чтобы не вдыхать едких испарений чужой мочи, нес скользкий сосуд, доставшийся от бабушки, в отхожее место. Визгливый звук, сопровождавший скольжение эмалированного днища по полу, до сих пор вызывает у меня озноб во всем теле. Когда кто-нибудь был при смерти, я всякий раз надевал маску. А на масленицу, когда все ходят ряжеными, я открываю свое истинное лицо и тело и хожу по деревенской улице. Однажды я смастерил желтую маску из бананов, мне нужен был экзотический лик, совершенно чужеродный нашей сельской глухомани. По лбу сползали капельки пота, все мое существо напряглось, как в предсмертной судороге. Неузнаваемый в своей маске, я двигался осторожно, выверял каждый шаг, словно горничная, которая несет к порогу поднос с утренним кофе, чтобы ароматный пар просочился сквозь дверную щель и замочную скважину, а господа, уловив запах кофе, откликнулись полуоборотом голов в сторону двери и благосклонно-повелительным: «Милочка!» с протяжным «а» на конце. И вот я иду по деревенской улице и кричу: «Милочка-а!», поравнявшись с решетчатым окном, в котором увидел заплаканное лицо какой-то девицы из прислуги. Страх срывает маску с моего лица. Теперь мне охота показать деревне свое пышущее жаром лицо и кричать в каждое окошко, чтобы все знали: наш батрак, Майер, лежит при смерти. Два или три года он повторял жесты дедушки Энца, когда тот еще мог поднимать и опускать руки, когда колун не отказывался колоть, а полено, расставив свои шершавые ноги, гореть, потрескивая, точно грива девичьих волос, в золотистом пекле очага. Сломана палка батрака, оставленная ему в наследство дедушкой, сломано изнутри и потное толстое тело на смертном одре. В желтой маске лихорадочного я стучу в дверь, слышу его бормотание, поворачиваю ручку и останавливаю взгляд на восковом, обросшем щетиной лице. Устало и мутно, словно курица, дремлющая на своем шестке, с закрытыми веками, сквозь которые просвечивают шарики глаз, старый батрак смотрит на меня. «Ты умрешь», — хочет сказать маска, но вместо этого спрашивает, не желает ли он чайку с мятой или ромашкой. Началось масленичное шествие. Не сегодня завтра твои похороны. Ты уж умри сегодня, в четверг Масленой, это лучше, чем завтра или послезавтра. Ты представь себе: вот мы, ряженые парни и девки — один в банановой маске, другой со страхолюдной харей ведьмы, третий в маске плачущего клоуна, четвертый — в чьей-нибудь посмертной, у пятого — личико младенца со старческими морщинками на лбу, а шестая, молодая батрачка, ни дать ни взять принцесса в шуршащем кукольном платье и с крошечной пшеничной короной на голове в честь праздника урожая, — и мы всем скопом покидаем заасфальтированную сцену деревенской детской площадки и навещаем тебя, чтобы в своих масках и пестрых одеждах разыграть перед тобой последнее представление, пока ты еще не умер. Не знаю, доживает ли Нчочи свои последние часы или же она хрипит дыханием батрака, а может, в кулаке у ее отца тает золотой самородок и его гибкое тело тоже на полу и подкатывается к босым ногам умирающего батрака. Теперь ты можешь помереть спокойно. Да, Майер, на наших лицах тоже маски, как и на твоем. Принцесса соберет бусинки пота с твоего лба и уложит их в шкатулку для драгоценностей, все-таки для нее запах покойника — уже кое-что. Я готов был убить свою мать, когда на мою просьбу купить мне книжку про кукол она ответила: «Еще чего, у нас денег на это нет». Ревмя ревя, я выбежал из дома. Тонкие ладони, точно книжные страницы, я прикладывал к обеим щекам, сквозь пальцы просачивались слезы. Значит, мне не видать этой книги, я не смогу читать то, что мне нравится, учителев сынок не даст мне ни одной книги, мои руки пахнут хлевом и соломой, а он не хочет, чтобы его книга провоняла крестьянским двором, его-то книги пахнут чернилами и карандашами да еще — духами его матери, которая на полчаса раскрывает для просмотра книги своего сыночка, от них припахивает окрашенными мелками ладонями его отца, который стоит у доски и выводит на ней белые или цветные буквы. Эти буквы — с меня ростом. Я воображаю себя на его месте, я — это он, только стою у доски на скамеечке и вычерчиваю мелом контуры своего тела: ступни, голени, подбираюсь к бедрам и члену между ними, ямку пупка наполняю красным крошевом, скольжу выше и черным выделяю соски; надо почетче обозначить выпирающие ребра, тоже черным, теперь скачок вверх к подбородку, двойному, как у отца, а губы обвести черным мелом, вокруг глаз — красные обручи, красные морщинки на лбу, а щеки подбелю, потом я роняю коробку с мелками и в своем ярко раскрашенном виде, с топором в руке, на котором засохла вчерашняя кровь, приближаюсь к матери и говорю ей: «Что же кукольная книжка? Будет она у меня когда-нибудь или нет?» Я хочу читать, мне не нужны бабушкины истории с птицей мертвых, сычом домовым, бабуся ничего не видела, кроме этих птиц, ничего не слышала, кроме рассказов про переодетых чертей, которые каждый год 5 декабря пробираются в деревню и до крови избивают детей, смотри, не попадись, остерегайся, в этот день деревенская грубость на полную катушку эксплуатирует шутовские свободы, прячется за красной личиной черта, с когтистыми лапами и рогами, с бряцанием цепей и ивовыми прутьями, приклеенными к голове, с черной пятерней и языком, свисающим чуть не до пупка; таким вот и встанет он перед тобой и преградит тебе путь. Моя бабушка была не из тех, что рассказывает внукам сказки, она пересказывала истории из жизни, то есть то, что когда-то слышала, а не про битюга, который храпит на смертном одре, раскинув толстые ноги и потряхивая волосней, белой как кладбищенский цветочек и пропахшей фиалковым маслом; нет, я больше не желал слушать бабушкины байки, я хотел читать про Касперля-Петрушку и крокодила, про Гензеля и Гретель, а главное, про семерых козлят, про их мать, собиравшую в лесу плоды и орехи, и про волка, который, сожрав мел нашего учителя, тоненьким голоском уговаривает малышей открыть дверь, а потом съедает всех, кроме меня, — всех моих братьев. С топором в руке я стою за спиной матери, меня подмывает расстегнуть у нее фартук таким же манером, как я любил подшутить над сестрой, я бы до боли впился зубами в подол халата, а черными толстыми косами матери, если они не собраны на затылке в замысловатый пучок, я бы утер свои слезы. Мама, я прошу купить книжку про кукол, мне она очень нужна, а стоит не дороже десяти шиллингов, можешь не кормить меня несколько дней, пусть я умру от голода, но хоть на смертном одре почитаю то, чего просит душа, лучше эта книга, чем гробовой венок, уважь мою просьбу, мама, или… — посмотри-ка на лезвие топора — ты знаешь, куриные ножки я люблю больше, чем грудки, и ты, уже не спрашивая, даешь мне ножки, но я сейчас вообще не хочу курятины, вот он, топор-то, которым отсекают куриные головы, не хочешь топора, дай мне денег на книжку, я отнесу их учителю, а он напишет письмо в клуб книголюбов, а клуб вышлет мне книгу, я не могу без нее, мама! Ты тоже нужна мне, а потому купи книгу. В своих масках мы стоим у кровати умирающего батрака, Степка-растрепка нашего детства легонько скользит длинными ногтями по соскам старика, вороша волосы на груди, и ногти шалуна упруго выгибаются. Он их, небось, почти год не стриг и теперь причесывает ими волосы на груди умирающего. На скоморошьем лице приподнимается маска и, щелкнув резинкой, вновь прилипает. Он отходит на два-три шага и, уткнувшись в угол, корчится от боли.

Из Клагенфурта меня вызвали домой, и в комнате деда и бабки я расхаживал взад и вперед на глазах у Марты, которая, выпрямив спину, сидела на кровати. Я уже и не гадал, выживет она или нет. Все было ясно. Она беспрестанно кричала. «Кто ты?» — спрашивала, уставясь на меня. «Кто я? — спрашивал я себя. — Я твой брат Зеппль», — сказал я ей. Пришла тетя Герта, вернее, вбежала в комнату, заливаясь слезами, и с букетом в руке бросилась к Марте, норовя поцеловать ее. Марта оттолкнула тетку. «Сгинь! — сказала она. — Сгинь!» Я прямо-таки остолбенел, замерев у кровати, потому что сам в детстве и отрочестве тоже отталкивал родственников, если и не в буквальном смысле, то холодком презрения. «Еще ребенком, — говорил я себе, глядя в зеркало оконного стекла, — я отгонял их от себя, а ты, моя сестра, начала гнать их, только когда повредилась умом. Поздно, Марта, слишком поздно». На глаза у меня навернулись слезы, я опять плакал у окна, как и в день смерти дедушки Энца, когда мне было восемь лет. Какое счастье быть в одном доме с мертвым дедом, такие же слезы стояли у меня в глазах, когда я представил себе смерть сестры. В «Прощании с родителями» Петер Вайс описывает смерть своей сестры. Она попала под машину. Сняв эту книгу с полки спустя почти десять лет после первого прочтения, я обратил внимание, что мною подчеркнуты как раз те места, где Вайс описывает смерть сестры. И в этом описании я видел смерть Марты. Вот она лежит, сбитая грузовиком на шоссе. Отец переносит ее через дорогу. Ее руки свисают, покачиваясь в воздухе. Длинные черные волосы тихо шуршат, задевая отцовские колени, сверкают на солнце, тело становится все холоднее. Я хочу дотронуться до нее и страшусь этого. Обложку книги я защитил самоклеящейся пленкой. Я дорожу этой книгой, как собственной жизнью. Всюду таскаю ее с собой, мы с ней как иголка с ниткой. Через ее посредство я прощаюсь со своими родителями. Так же, как и я, Петер Вайс ходил в торговое училище, как и я, он должен был стать слугой капитала, но я не закончил училища. Первые строки этой книги знаю наизусть. «Я не раз пытался выяснить отношения с образом моей матери и образом отца, нащупывая точку опоры между протестом и подчинением. Никогда не удавалось мне постичь или объяснить сущность этих главных фигур моей жизни. В часы их почти одновременной смерти я понял, насколько чужим был для них и как глубок ров, пролегший между нами. Я испытывал гнетущую скорбь, но печалился не по ним, а по тому несбывшемуся и упущенному, что зияющими пустотами вклинилось в мое детство и юность». С каким бы вопросом ни приставал ко мне кто-либо из одноклассников, я отвечал первыми фразами этой книги. «Чокнутый, — говорили они, — чокнутый». К южной стене сенного сарая отца мы с Девайшерманом приклеили тогда рекламный плакат какого-то издательства с цитатой из Солженицына рядом с пестрыми картинками из иллюстрированных журналов. Проходившие мимо крестьяне останавливались у стены и читали: «Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, не заслуживает даже названия литературы». Да и отец сколько раз простаивал перед плакатом, обмозговывая эту мысль. Но теперь, когда воображение переносит меня в те дни, я вижу, как отец несет убитую сестру, проходя мимо сарая. И вдруг оконные проемы соседних домов заполняются головами. Всем охота поглазеть, как он переваливает через холм и вносит свою дочь в дом. Вот у него еще раз подгибаются колени под тяжестью мертвой Марты, он снова падает, поднимается, моя мать, Мария, выбегает из дома и силится помочь отцу, а он, убитый горем, машинально твердит: «Оставьте меня с ней одного». Ступня Марты волочится по земле, чулки разорваны, кожа содрана. Страшные картины рисовались мне. Мне было приятно погрузиться в них. Они не давали мне умереть, вдыхали в меня жизнь. Асфальтированная дорога, изрубцованная тракторами, выщербленная копытами тяжело пыхтящих коров, словно зашевелилась и забормотала: «Марта умерла! Марта преставилась!» Теперь мы должны приготовить смертное ложе. Мой брат Михель и я. «Иди же сюда! Что? Как не хочешь? Мама! Он опять не хочет. Вчера не соизволил принести дров, а сегодня не хочет застелить для Марты последнюю постель. Выпори его, мама, он должен помогать, не мне же одному таскать в дом дрова, всем любо погреться у теплой печки, пусть каждый и кинет в нее свое полено. Я и так перетаскал тысячи, десятки тысяч корзин с дровами». Идешь налегке в дровяной сарай, размахивая пустой корзиной, а возвращаешься с тяжеленным грузом, в глазах просто рябит от тупых поленьих рыл. Иногда мать ребром полена глушила куренка, он падал как подкошенный, и тогда мать бралась за нож и запускала руку в куриное нутро, как отец ей под юбку. «Прощание с родителями» я купил на деньги, которые вытащил из отцовского бумажника. На книги Карла Мая ушли деньги из бабушкина портмоне. После ее смерти каждому из внуков и внучек досталась сумма в пятьсот шиллингов. В завещании она всю наличность отписала своим малолетним наследникам. У каждого из нас, братьев и сестры, имелась сберегательная книжка. Я видел, как примерно год спустя отец перелистывал эти книжки, моя лежала под сестриной, он просмотрел ее в последнюю очередь. На меня напал страх. Я выбежал из кухни. Спрятался в нашей спальне. Отец рассвирепеет. Я украл свои собственные деньги. Забившись под кровать брата, я исходил дрожью. Со стороны лестницы послышались шаги Михеля, нет, это не крысиная побежка, это — уверенная поступь братца, воодушевленного своей миссией препроводить меня к разгневанному отцу. «Зепп! — кричал он. — Сию минуту к папе на кухню!» Я выполз из-под кровати. Дверь была распахнута. Если бы она была закрыта, я мог бы хоть подергать ручкой и оттянуть момент расплаты. Что мне остается? Умереть? Я мог бы сигануть вниз с балкона, и, если бы сломал ногу, отец, наверняка, не стал бы меня бить, наоборот, ему придется проявить заботу и доставить меня в больницу. Я упаду, вспугнув стайку воробьев, и они разом заверещат оглушительнее взрыва петарды. Это мои деньги, а стало быть, я могу распоряжаться ими по своему усмотрению. То, что я залез в собственный карман, не наведет его на мысль о краже из родительских кошельков. Наоборот, если уж я снял деньги со своего счета, отец никак не подумает, что я и в его кошелек заглядывал. Таким образом я убедил себя, что прыгать с балкона не стоит. Пошатываясь, точно пьяный, я вышел на лестницу и начал спускаться, крепко держась за гладкие перила, с каждым шагом дверь внизу увеличивалась в размерах, в окошке мелькнуло крыльцо черного хода, дверь скрипнула, и я представил себе, как сидящие на кухне прислушиваются к моим шагам. «Сейчас он получит», — злорадствует про себя Марта. «Сейчас ему влетит», — единодушно решают братья, первый, второй и третий. Не чувствуя за собой никакой вины — ведь обокрал-то я самого себя, — решительно открываю кухонную дверь. «В чем дело?» — спрашиваю я, будто не ведая, из-за чего сыр-бор. «Где твои деньги?» — «Мои деньги? Я купил на них Карла Мая, "Через пустыню", про индейцев, "Из Багдада в Стамбул" и другие книги». А насчет отца я ошибался. Бить меня он не стал. Он лишь сказал: «Значит, у тебя больше нет денег. — Тут он с негодующим видом вновь повторяет, глядя на мать: — Снял тайком все свои деньги!» Я все еще дрожу, стоя перед ним, но страх постепенно проходит. «Не лучше ли было прыгнуть с балкона?» — говорю я себе, застыв в позе кающегося грешника, как могло показаться отцу. Но именно потому, что он не поднял на меня руку, я в тот миг презирал его. Напрасно торчал я перед белой балконной дверью с большим равнодушным окном и мучился вопросом: что теперь лучше — шаг вперед или назад. «Выпори меня, вон хлыст, вон веревка, иначе я сам себя порешу». Однажды, помимо романов Карла Мая, я купил косметический крем, каким пользовалась моя сестра. Он был зеленым и душистым, и, когда я наносил его на лицо, моя чувствительная кожа благодарно впитывала приятный тончайший слой бесцветного жира. Я не хотел, чтобы от нее разило запахом хлева. Я не хотел, чтобы из подмышек несло лошадиным потом. Я краду деньги, чтобы хорошо пахнуть. Покупал я и деоспрей у аптекарши в ближнем городке, а также мазь для загара; все говорят, что я бледный, как спирохета, малокровка, это стало моим прозвищем; малокровка, а не Соколиный Глаз; он-де разносит нам по субботам церковные газетенки, но когда-нибудь свалится под тяжестью своей стопки, растянется на земле, а ветер подхватит газетные листы. Открывайте! Дорогу детскому гробу! Открывайте! Ребенок облачен в белую бумагу, она испещрена буквами, этот малыш изрисовал всего себя буквами, вот они — на локтях, ладонях, подошвах и в паху. Я не жалел чернил и туши, писал слова, связные и несвязные, несвязные нравились мне больше, меня привлекало, просто завораживало то, чего я не понимал, а то, что было понятно, я презирал. Итак, аптекарша. «Мне, пожалуйста, крем для загара, да получше, я хочу быстро посмуглеть». — «Ты неважно выглядишь, — сказала она. — Опять круги вокруг глаз». А причетник пусть проследит, чтобы на колоколе заменили веревку, старая может порваться, когда начнут звонить, оповещая о моей смерти, старая очень тонка. Ну, ударят пару раз, и колокол замолчит. Как быть тогда? Нужна новая веревка. Подайте, кто может, на новую. С отцовской шляпой в руке я хожу по домам, я бледен, как облатка, ведь в ней — кровь Иисуса. Гляньте-ка, у него тени под глазами, он слишком усердствует в рукоблудии, на соломе под лошадиным брюхом, под выменем дойной коровы или на могиле ребенка, он может заниматься этим даже в исповедальне и в ризнице или наверху за трубами церковного органа, а сосуд со спермой любит совать в дарохранительницу, и священника аж передергивает, когда он вынимает эту гадость. Аптекарша, дай мне еще чего-нибудь от теней под глазами, я не хочу, чтобы меня каждый день попрекали в онанизме. У твоих дочерей такая красивая кожа. Я учусь в восьмом классе сельской школы. А они? В какой класс гимназии они ходят? Позднее я узнал, что эта аптекарша, у которой было такое загорелое лицо, повесилась на грязной веревке. Мой лучший друг — раньше мы его звали Виннету — тоже ходит в гимназию, но как только он начал там учиться, осталось позади то время, когда он был Виннету, а я Стариной Шаттерхэндом, то есть Разящей Рукой. Правда, я им и остался, и на кулак мой лучше не нарываться, и если вы дадите мне крем для моей нежной красивой кожи, а мазь от теней под глазами не дадите, я покажу вам книжку Карла Мая, и вы убедитесь, на что способен такой кулак, он метит точно в висок — и здоровый детина падает как подкошенный, дайте мне какое-нибудь средство против бледности, по телевизору у соседей, там, где таращатся на экран голодные и оборванные дети, я видел рекламу, это дешевое снадобье, а если даже и дорогое, деньги у меня найдутся, ворованные деньги, я взял их у своей умирающей бабушки, узнав, что она при смерти, я прокрался в ее комнату, но сперва постоял на пороге, я хотел сделать ей знак, мол, привет тебе, бабуся, пришел твой вор, но не для того, чтобы украсть у тебя душу, я ведь не Бог, который прибирает к рукам все, что любит, мне нужны лишь деньги на книжку Карла Мая, сейчас я хотел бы прочесть «Наследников Виннету», ты вот со дня на день умрешь, а Виннету давно похоронен, я плакал по нему так, как уже не смогу плакать по тебе, я уж скорее обрадуюсь твоей смерти, прости меня, но я хочу жить дальше и читать «Наследников Виннету», нравится тебе это или нет, я тоже наследник Виннету, пусть даже только духовный, я не знаю, любил ли я кого-то сильнее, чем Виннету, живого и красивого в книге из плоти и крови, он сражается ради мира, он против всякой несправедливости; здесь в нашей усадьбе, в этой сельской округе я все больше сталкиваюсь с несправедливостью, и тем сильнее моя любовь к нему, бойцу за справедливость, и ясное дело — мне хочется убить того, кто разжигает огонь вражды и неправого дела, и само собой разумеется, мне нужны твои сто шиллингов, я сяду на ближайший автобус, поеду в Шпитталь и куплю «Наследников Виннету», а может, и еще какую-нибудь книгу. Я вижу морщины на лице бабушки и говорю ей, который час, хотя она и не спрашивает. Я рассказываю ей про дождь и про ветер, хотя она дышит на ладан и знать не знает, что это — метеорологические гадания с лягушачьей точки зрения, которые я позаимствовал из ежедневных радиосообщений, маленькое зеленое существо с расщепом во все рыльце карабкается по стремянке внутри стеклянной реторты и голосом радиодиктора прогнозирует последнюю зарницу моего детства, лягушка срывается, падает на дно сосуда и ломает себе крестец, она поскользнулась, дорогая бабуля, а если ты поскользнешься на гладкой иконе, пернатые ангелы моего детства вместе со Спасителем затеют философский диспут о том, есть ли на свете Бог. Если случится мне без плаща и зонтика идти по деревянному мосту, у которого нет перил, в ту пору, когда река уже покрыта льдом, и если угораздит меня заглядеться на остекленелых форелей внизу, на помощь придет, пока я не сверзился, мой инвалидный ангел-хранитель, возьмет меня под руку и переведет на другой берег. Твое похоронное платье, которое висит в ожидании своего часа, шурша на сквозняке, не внушает мне страха, деньги спрятаны не там, а в том платье, которое ты всегда надевала по воскресеньям, когда собиралась в церковь, чтобы опустить свою лепту в сумку для пожертвований, эта красная сумка прикреплена к длинному шесту, а я был усерднейшим служкой и не раз заменял заболевшего причетника, когда надо было собирать деньги, я не пропускал ни одной скамьи, и детей, естественно, ни полсловом не благодарил, я просто смотрел ребенку в лицо, когда он бросал пару грошей, ведь он, как и я, получал деньги от родителей, чтобы опустить их во вверенный мне кошель, я обходил ряд за рядом, как отец коровьи стойла, когда он еще и еще раз осматривает их хозяйским оком, прикидывая, какой доход сулит ему каждая животина, я шел дальше, подставляя кошель взрослым, и тех, которых презирал, не удостаивал благодарности, но, принимая пожертвования уважаемых мною прихожан, я все же шевелил губами: «Господь воздаст». — Когда священник Франц Райнталер сказал мне, что трактир, сей закут безбожия, можно ремонтировать, а вот храм полагается реставрировать, мне казалось, я понимаю, в чем тут разница, но сейчас не уверен, иногда я скептичнее Бога, когда он стоит перед трупом ребенка, поглаживает свою бороду и взирает на то, что натворил. Я хочу призывать к пожертвованиям ради младенца Иисуса, всякое рождение и всякая смерть стоят денег, надо жертвовать на пасхальный Крест, когда кто-нибудь из сельчан изображает Христа на Крестном пути во время деревенского представления, волочась в терновом венце по чумной полоске черного асфальта. Каждый, кому дозволялось играть роль Христа, гордился этим, в грезах своих становился Спасителем, мечтая о великих проповедях и революциях в человеческих отношениях, пусть даже только я и был тем, кто действительно мечтал пройти Христом по деревенской улице. А кому бы нынче стать Марией? Лучше всего остановиться на моей сестре, не хочу, чтобы мать на страстном представлении каталась по земле и истязала себя до крови, сестра перенесет это легче, мать и так потеряла много крови, у нее как-никак шестеро детей. И если мне теперь достанется роль Христа, все представление, считай, будет нашим, семейным. Густль изображает Пилата, вот уж он меня постегает, он презирает и ненавидит меня и не упустит прекрасной возможности прилюдно опозорить. «Распни его! — завопит толпа деревенских зевак. — Распни его! Он обокрал умирающую бабушку, чтобы прочитать "Наследников Виннету". Распни его!» Он стибрил у дяди Раймунда деньги на книгу, он только и делал, что читал, когда ждал подводы с сеном, читал, когда ему поручили пасти скот на неогороженном выгоне, читал, когда мы грузили сено на воз и не успевали пот утирать, когда мы гнули спины на поле и жрали прошлогоднее сало; этот лодырь крал деньги, покупал книги и уносился в мир, где пуля попала в дерево, а Старина Шаттерхэнд в последний момент увернулся, когда Виннету издали принял его за чужака, который собирался его убить, и пуля просвистела в сантиметре от головы, а иначе угодила бы прямо в лоб, подумать страшно, Виннету мог бы застрелить своего лучшего друга. А когда узнал его, они подошли друг к другу и крепко обнялись. Я чувствовал запах косицы черных волос, видел полоску кожи гремучей змеи на бронзовом лбу индейца и его глаза, излучавшие дружелюбие, и, уходя в далекое прошлое, я все время принимал разные образы, но чаще всего превращался в Шаттерхэнда, который любил Виннету и чтил в нем чувство справедливости, красоты, индейского достоинства и неугасимое, как солнце, стремление к правде. И не отцовскими упряжными лошадьми в стойлах любовался я, а конями индейцев, и не на пароме, а на легких каноэ мы с матерью переправлялись через Драву, когда надо было к врачу, и на том берегу нас подхватывали индейцы, неся на руках, словно сына и жену вождя, которых всюду, куда бы они ни поскакали, сопровождает и защищает небольшой отряд воинов. Они защищают меня от врача, изготовившегося вырвать мне молочный зуб, это будет очень больно, но при мне книга Карла Мая, я зажму между страницами оба указательных пальца так, что кровь зальет буквы, и тогда не почувствую никакой боли и буду смеяться, когда врач вцепится в зуб своими клещами. Густль будет бить меня по кончикам пальцев, играючи, но это «играючи» хуже, чем по-настоящему, я растопырю пальцы пошире, чтобы создалось впечатление, будто он вбивает гвозди мне в ладонь, я зареву от души, и все скажут: «Ему бы — в театральное училище». Всю жизнь я буду играть только героев Священного Писания, никаких других ролей, и Папа Римский причислит меня к лику святых. Кто бы отказался от таких почестей? Даже Богу угодно, чтобы ему поклонялись, его почитают больше, чем кого-либо из людей, и даже не помышляют осуждать, когда он допускает смерть человека. Любой из простонародья думает, что Бог забирает к себе умерших, каждый толкует про волю Божью, верует в Бога до смертного часа, до последнего вздоха, который якобы отдает ему, а Бог-де живет предсмертным дыханием миллионов и миллиардов людей. «Хочешь чаю? — спрашивал я бабушку. — А может, кофе, или твоего любимого сыра с горечавкой, от которого я всегда отрезал себе ломтик?» Она ни слова в ответ. Я могу спокойно открыть дверцу шкафа. Дверца скрипнет, и мне в нос ударит запах порошка от моли. Как умирающая среагирует на эту химию? У бабушки шевельнулись морщины на лбу, это — битва с Богом, оба так заняты баталией, что ни на что другое бабушка не обращает внимания. Мне ничего не стоит взять из шкафа деньги. Я буду пить святую воду и исповедоваться в своих чудовищных прегрешениях. Господь простит меня. Я принесу павлиньи перья, на которых сверкают прекрасные голубые глаза, и возложу эти глаза на веки уснувшей бабушки. Как только отец заглянет в комнату, он увидит эти павлиньи глаза, в ужасе отшатнется и быстро захлопнет дверь, а потом снова откроет и решительно, но осторожно двинется к бабушке. Когда мне приходилось решать арифметические задачки, которые давались мне труднее всякой прочей школьной науки, я усаживался возле бабушки, и она диктовала мне решения, да всё невпопад, она ошибалась в сложении и вычитании, не умела толком делить и умножать. «Она тебе насчитает, — язвила Марта. — У нее ошибка на ошибке». Ну что же, если задачи решены неправильно, я могу сказать в школе, что ошиблась бабушка…

Дедушка Энц до безумия любил Михеля. Как сейчас вижу его сидящим на коленях у деда, помню во всех деталях фотографии, которые сделал тогда дедушка Франц, и всегда на них был Михель, и всегда на дедовых коленях. Я же запечатлен в основном у подола матери. На одном из снимков я в годовалом возрасте на коленях у матушки, которая так лучится материнской гордостью, тогда как малыш предается какой-то загадочной игре своими пальчиками. Все родственники любили Михеля больше, чем меня. Дед до гробовой доски голубил и обожал его. Старик даже подлизывался к малолетнему внуку. Меня с самого начала настраивали против младшего брата. Все говорили: ты у нас дедов любимец. А я был дедов ненавистник. Он чувствовал, что у меня на уме, смотрел на меня, как на букашку, был груб со мной. Когда он лежал уже наполовину парализованный, я становился в нескольких метрах от кровати, как бы дразня, искушая поймать меня, но не успевал он вытянуть свои задубевшие руки, как я со смехом отскакивал. Мой отец был его третьим сыном. Наследник усадьбы ведет себя как глава дома, как тот, кому поручено вершить судьбу семейства. И он не разочаровал своего папашу. Возможно, он сказал умиравшему старику: «Батяня, ты уж, наверное, не застанешь моего шестого, но он, ей-богу, народится, и у меня детей будет никак не меньше, чем у тебя». Нет, отец не разочаровал своего родителя даже у гроба. И еще не появился на свет шестой ребенок — Адам, а отец с веселым видом заявил, что на этом не остановится. Но мать на сей раз уверенно и даже властно возразила: больше она рожать не будет, с нее довольно. Седьмым братом может стать пугало в поле, пусть стоит себе на страх вороватым воронам. «Ты воруешь, как ворона», — говорили они мне. Он может явиться в виде соломенной или пластмассовой куклы, застрявшей где-нибудь в зарослях у ручья. А как обрадовался отец, когда шестой ребенок оказался мальчиком, а не девочкой. Новое пополнение дешевой рабочей силы. На мне была какая-то затрапезная одежонка, когда я передал бабушке Энц известие о смерти Папы Иоанна XXIII. Я мог бы пойти в храм, облачиться в красные одежды церковнослужителя и вместо священника торжественно огласить печальную весть. Воображаю, как выглядел бы я в красном одеянии посреди поля, во время сенокоса или жатвы, работая рядом с братьями, на которых только черные спортивные трусы и белые майки. Как-то раз мне страшно захотелось сладкого, шоколада или карамелек, я бы и с младшим братом поделился, короче, я снова наведался в кладовку и выдвинул тот самый ящик, где мать прятала деньги. Это был ящик стола, на котором мать нарезала сало, хлеб, сыр и прочую закуску. Я взял десять шиллингов. Брата разыскал на улице, у большого колодца, и сказал: «Погляди хорошенько, авось тут где-нибудь десять шиллингов завалялись, если найдем, сходим в лавку и купим пару плиток шоколада». Мы обошли колодец, Михель, не говоря ни слова, следовал за мной. Я оглянулся и перехватил его взгляд. «Вот они! — крикнул я и быстро, так, что он и не заметил, вытащил из кармана монету и положил ее на ободок кладки. — Видишь, десять шиллингов! Как раз на пару плиток! Айда в магазин!» По дороге я уверял его, что частенько чего-нибудь находил у колодца. Он знал, что это — краденые деньги. Шли дни, он помалкивал, но однажды, когда мать собиралась мыть нас обоих, мы поссорились, и он наябедничал. «Врет он все», — сказал я матери. Она поверила брату, но меня укорять не стала. Просто смотрела мне в глаза, наблюдала, как я, заливаясь краской, отхожу в угол и подставляю голову под тонкую, как нить, струйку воды над ведром. Ох, уж это совместное мытье по субботам, лишний повод поссориться с братом и разжечь взаимную неприязнь. Михель мочился в воду, и мне было противно лезть в нее. Я мочился в воду, и противно было ему. Лицом к лицу мы сидели в одной бадье и облегчали мочевые пузыри, его и моя моча смешивались и вместе со скипидарным мылом составляли ароматическую добавку. Я смотрел ему в глаза, а он этого не замечал, словно уходя в себя, и только посапывал. «Эта скотина опять ссыт, — говорил я матери. — Не хочу больше с ним мыться. Выпусти меня отсюда». Мой младший брат и я, мы ненавидели и любили друг друга. Мы делили все поровну: воду в бадье, кровать на протяжении нескольких лет, хлеб с маслом и шоколад. Но когда это было? И где тот шоколад, что таял в наших теплых ладошках, просачиваясь сквозь пальцы? Перед Рождеством для нас украшали елку. Однажды в сочельник со стороны лестницы послышался чей-то голос, кто-то попросил принести ножницы. Не помня себя, я бросился на кухню, оттолкнул Михеля и подбежал к ящику в шкафу, схватил ножницы, а потом тихонько вышел из кухни и, сжимая в теплой детской руке холодный как лед металлический предмет, начал подниматься по лестнице. Я постучу в дверь, и кто-нибудь мне откроет, вернее, чуть приоткроет, потому что в комнате сейчас — ангел, он наряжает елку, ему нужны ножницы, чтобы извлечь из пакетов настоящие сокровища: шоколадные бутылочки, шоколадных барашков, шоколадное солнце, шоколадную луну, шоколадных поросят и множество шоколадных ангелочков, без ножниц не добраться до шоколадных подковок, шоколадных трубочистов, до шоколадного клевера-четырехлистника, который принесет нам счастье в новом году, ножницы нужны для разрезания золотых шнуров, чтобы развесить на елке зеленых шоколадных лягушек, прикрепить к ветвям белокурых ангелов из ваты, бенгальские огни и свечи. Под елкой, как водится, маленькие ясли, а рядом — вол и осел, а в яслях — младенец Иисус, еще не отмытый от слизи и крови, покинувший материнскую утробу эмбрион с раскинутыми ручонками, наш крохотный братец, который в июле появится на свет, в материнском лоне он подрос настолько, что его можно извлечь лишь оперативным вмешательством и положить в рождественские ясли, но в колыбели нашел первый свой приют младенец Иисус, сплетенный из соломы. И вот я постучал в дверь бабушкиной комнаты, и чья-то рука открывает дверь, и я протягиваю руку с ножницами, глядя в пол, чтобы не встретиться взглядом с ангелом за порогом, у меня самый смиренный вид, точно у горничной, прислуживающей знатной особе. Передавая ножницы, я коснулся его руки, но это была не гладкая, как воск, бескровная рука, какая должна быть у ангела, она напоминала руку моей сестры, и верно — это сестра подошла к двери, ангел же занимался подарками, ангел украшал елку. А может, я обратился бы в прах, если бы мне явился архангел? Сестра у нас — самая старшая и большая, ей дозволено быть помощницей ангела, а мне нет. Она окутывает себя тайной. С матерью часто говорит о таких вещах, которые, по ее словам, нас не касаются. Но я хочу все знать и все видеть, нельзя ничего утаивать от меня. Я сам открываю все двери, даже если, крадучись по ночам потайными ходами, вынужден взламывать их. Когда кто-нибудь скрывал от меня что-то, во мне закипала ярость. Ангела я представлял себе высоким и стройным, с белыми, может быть, подкрашенными крыльями, которые делают его широкоплечим и разделяются швом вдоль позвоночника, там, откуда крылья растут. Иногда крыло ангела слегка задевает плечо сестры, которая помогает ему наряжать елку. «Простите, — вежливо говорит сестра, и ангел с доброй улыбкой кивает ей, развешивая на ветвях золотую ленту. — А где отец?» «В хлеву», — отвечает мать. «Когда же ангел закончит свою работу, когда мы сможем войти в комнату?» «Скоро», — говорит мать. «Ангел останется у нас?» — «Нет, его где-нибудь тоже ждут, наверное, он пойдет вниз к Айххольцеру». Прямо в белых домашних тапках я направляюсь к двери черного хода, нынче Рождество, сегодня папаша любит меня, а я люблю папашу. Я выхожу во двор, посреди него проложена узкая дорожка из покрытых ледком досок, справа и слева, словно бугры воды, разрезаемой носом корабля, вздымаются сугробы, я семеню по доскам и добегаю до входа в хлев. Я вижу свет. Сегодня в хлеву пахнет ладаном и миррой, наступил великий день. «Моя мама, — кричу я, глядя в глаза животным, — моя мама произведет на свет Божий младенца Иисуса». Конечно, здесь все пропахло навозом. Но несмотря на запах навоза и мочи, нынче Рождество, и даже в хлеву пахнет праздником. Это и есть аромат ладана и мирры, а святая вода, спряденная в толстые нити, — это слюна животных, она падает на солому, но ведь и Спаситель рожден в соломе. «Я хочу отдать маленькому Иисусу свою простыню», — говорю я отцу. Он начинает проворнее расчесывать гриву своего любимого коня, отец улыбается, а я с плутоватым видом стою позади его огромных ног и тянусь взглядом к его плечам. Иногда отец сутулится, у него побаливает крестец, у него — крестная боль, как у Христа. Я иду в задний хлев и смотрю в глаза волу. «Один из твоих меньших братьев стоит у яслей под елкой, он приглядывает за новорожденным». — «Папа! Это злой вол? Не подходи к нему! Он не съест младенца?» Детские глаза с испугом смотрят на слюнявую воловью морду. Торчит ли у него кольцо в ноздре, ведь носят же мать с сестрой серьги? Да, есть кольцо, за которое его можно привязывать. Он нервно приплясывает, норовя отвязаться, но не тут-то было, слишком сильна боль в ноздрях, он усмирится, боль научит его уму-разуму. Ни у кого из деревенских нет осла. Стало быть, нет его и у яслей. А вот наша упряжная лошадь Онга размером с большую игрушку должна стоять под елкой. Да, ясли — это самое главное, учил нас священник, без яслей не будет рождественской елки, а будет просто хвойное дерево, хоть ты сахаром его осыпь. Искрившиеся в воздухе снежинки делали идиллию рождественского вечера еще более умилительной. В доме — мир и согласие. Но мне в тот момент не хотелось мира в доме. Я начал плакать, кричать, напрашивался на побои, мне была невыносима эта фальшивая, идиллическая благодать. Через несколько дней жизнь войдет в прежнюю колею, и вновь начнется обычная маета со скотиной и навозом, и вол уже не будет другом младенца под елкой, а снова станет грязным бычиной, который трется о стену хлева и гремит цепью. Как презирал я позднее благостные сообщения о перемирии на Ближнем Востоке в праздник Рождества Христова. Как раз в эти дни им бы дубасить друг друга до смерти, когда новорожденный Иисус еще вздрагивает синеватым тельцем и запальная пуповина отсечена от бочки с порохом. Ох, уж эти передышки убийц под рождественской елкой! Сегодня увлажненные глаза взирают на сияющую огнями елку, руки благоговейно сложены, губы шепчут молитвы, а завтра опять смертоубийство во имя Бога и именем диктатуры. Нобелевскую премию мира — индейской трубке мира! Отец неизменно делился воспоминаниями о военной поре, когда слышал сообщения о войне во Вьетнаме. «Вьетнамцы, — говорил он, а потом добавлял: — и американцы». Как будто две враждующие силы спарились в ночь перед Рождеством и зачали бога войны. «Каждый праздник талдычишь одно и то же», — говорила мне мать, переходя на крик. Я сидел в сортире, на заиндевевшем по краям очке, рискуя отморозить себе ляжки, и опорожнял кишечник, глаза лезли на лоб от напряжения, ножонки болтались, не дотягиваясь до бетонного пола. Скоро все будет, как в сказке, скоро мама позовет нас, елка будет сверкать и светиться, крошечные огоньки разгорятся, лизнут своими языками ветки, запах в комнате станет еще гуще, а всё еще краше. Но всякий раз, как погляжу на болтающиеся над полом ноги, мне представляются ноги Якоба и Роберта. Через три месяца после смерти Якоба отец сказал мне: «Нынче у нас было страшное Рождество». Порой я не могу понять, что хорошо, а что страшно. Иногда я чувствую себя каким-то приблудным среди своих братьев и тяжко вздыхаю. Все сдвинулось, изменилось, а может, ничего не изменилось, изнанка снова выворачивается лицевой стороной, и обратная величина теряет значение. Я думаю о запахе загоревшихся елочных лап, о запахе бенгальских огней, нет, я даже не думаю, я сейчас обоняю. Я сижу рядом с матерью, а отец молится перед сверкающей елкой, как перед распятием, за умершего в эти дни дедушку Энца. Отец начинает плакать, он благодарит Господа за прекрасный день и вымаливает такую же ночь. Он благодарит Бога теми словами, которые перенял у дедушки Энца, тот научил его самым главным — застольным молитвам, а их выучил на слух и стал читать перед обедом мой брат Зиге, так было до тех пор, пока я не пополнил наш домашний репертуар новыми молитвами и не занял место брата, тем более что в церкви я значился первым из служек и порой заменял священника. Отец молится за несчастных душ в чистилище, а я и не знаю, что это за несчастные души и что такое чистилище, но коль скоро у отца губы дрожат от страха, стало быть, есть чего бояться, и я должен вторить ему, кто знает, может, мое тело и есть несчастная душа, которой маяться в чистилище. Он творит молитву ради хорошего урожая, блага скотины и детей, но никогда — против войны, даже просто о мире не молится. Я виновато смотрел ему в глаза и разукрашивал его всегдашние рассказы о войне картинками своей фантазии. А если, к примеру, падает пластмассовая фигурка под елкой, когда младший братец натыкается на ножку стола, я гляжу и вижу, как фронтовой товарищ отца распластался на земле, залитой кровью. Глухая Пина сидит справа от отца, а мать — слева. Бабушка Энц лежит на кровати, я вижу лишь ее сложенные на животе руки, вернее, только кончики сухоньких пальцев. Уж не ангел ли это похрапывает и тяжко вздыхает на верхушке елки? Я поднимаю глаза и вглядываюсь в его ноздри. Нет, они не шелохнутся. Робко и с каким-то даже укором я поворачиваю голову и вижу дрожащие ноздри бабушки. Под ногтями у нее чернеет грязь. Бабушка внимает Богу, а Бог внимает ей. Она разговаривает с умершим в этом году дедом. «Вот и первое Рождество без тебя. Дети уж выросли, скоро лягу рядом. Шесть десятков лет с гаком мы грели одну постель, каждый год наряжали елку, а в этот раз не привелось. С Онгой творится неладное, у кормушки артачится, на дыбы встает, рвет веревку, пускает кровавые слюни. И овес жрет пополам с кровью. У нас здесь хорошо натоплено. Детишки собрались вокруг елки и вокруг меня. Пина и Освальд тоже тут, все молятся. Как чуть приподниму голову, вижу целую груду пакетов с подарками, а для тебя уж нет ничего. Лежу в постели день-деньской, гляжу в окно, как снег валит. Бывает, вижу павлина на мосточке через ручей. Елка у нас не такая большая, как в прошлом году, зато погуще, наверху много украшений. Чего мне только не принес Иисусик. Йогль будет раздавать подарки. Свечи пахнут очень приятно. Не будь я наполовину параличной, я бы наверняка пришла сегодня к тебе на могилку после всенощной, да ноги не ходят. По деревне меня в каталке возят. Ты только подумай, каково Йоглю каталкой снег-то пахать. Мы бы часто застревали и опоздали ко всенощной на добрых полчаса. Распятие держу на груди, а в полночь Спаситель рождается в церкви, тут я должна снять его с груди и качать ясли в руках. Если вываливаюсь из коляски, кричу Йоглю, чтобы поглядывал, а не ворон считал, но, наверное, я теряю ясли, а резинки чулок рвутся, когда я чуть не вязну в глубоком снегу и ищу святого младенца». Бабушка Энц размыкает руки, вытягивает их на одеяле. Тут загорается еловая лапа, сестра подскакивает к ней, губы трубочкой, и начинает дуть, а потом жадно, как в удушье, втягивает носом воздух. Все, что отдает, снова забирает. Кислород перекачивается туда-сюда. Тяжелые, разбитые работой ладони батрака сдвинуты для молитвы. «Мама, смотри, Освальд тоже может молиться». Имя свое он писать не умеет, но молитвы понимает. Он карябает три крестика в ряд, это и есть его подпись, когда почтальон кладет на стол какой-нибудь квиточек. Три креста, три распятия, это — его имя. Другое дело — Пина, она может подписаться своим настоящим именем. Всю свою жизнь она читала Библию и церковную газету. Отец поднимается, идет к елке и берет первый пакет. Он с трудом разбирает имя, не догадался захватить очки. «Михель!» — зовет отец. Михель встает, принимает подарок и благодарит. Потом — черед Густля, Зиге, Пины, Марты, мамы, Зеппля, бабушки и Освальда. А на одном пакете стоит имя отца. «Мой», — смущенно говорит он и кладет пакет на свой стул. Мы проворно распаковываем подарки. Я на сей раз получил фланелевую рубашку, теплые подштанники и пару чулок. Михелю тоже достались рубашка, чулки и теплые кальсоны, Густль и Зиге получили по две рубашки. Мы несем подарки в свою комнату и раскладываем на своих кроватях. Потом спускаемся на кухню, мать, перебирая четки, повторяет молитвы, потом нас угощают сосисками с хреном, после чего можно полакомиться рождественской выпечкой и запить ее глинтвейном. После одиннадцати все расходятся, мы в своей комнате надеваем свои обновки и готовимся ко всенощной.

Кто из моих братьев хоть раз не катился кубарем по лестнице в нашем доме, разбивая в кровь лицо, наживая шишки и ссадины? А крестная? Разве не исшаркала она все шестнадцать ступеней своими подошвами, носясь как угорелая вверх и вниз с тазом и окровавленными полотенцами, когда каждый из нас появлялся на свет. Я тоже бросался вниз по лестнице и вихрем взлетал вверх в часы невыносимой скуки, доводя себя до изнеможения, а потом плелся в спальню и, тяжело дыша, падал на постель, довольный уж тем, что затратил хоть какие-то усилия, по крайней мере устал физически. У этой лестницы — своя история. На ее ступенях любили друг друга Цезарь и Клеопатра. Страдал от любви Андерс. По ним, пошатываясь, поднималась Кримхильда с окровавленной головой Хагена. По ним стучал лапами волк и сходила вниз бабушка. Здесь я думал про себя: увидел и победил. Если кто-то взбегал по ним, лестница сигнализировала о спешке. А когда кто-нибудь медленно спускался, сипела одышкой. Она не знала покоя, ибо в ту пору, когда все еще были живы, нас набиралось одиннадцать душ — вместе с работницей и батраком, да еще водились крысы, которые тоже скакали по ступеням, да, у этой лестницы богатое прошлое. Однажды здесь наверху, ощерив зубы, бросилась на меня крыса, я заорал и захлопнул дверь. И страх, внушенный мне этим случаем, изнурял меня больше, чем целый день работы в поле. Меня опять тянет в постель, мать будет звать меня, искать и застанет спящим и скажет: «Видали, он снова спит. Ступай, принеси дров, а потом ведро картошки с поля». Когда старая грузная бабушка Энц, задыхаясь, останавливалась посреди лестницы, не в силах подняться выше, она кричала своему сыну: «Йогль, Йогль, помоги, дальше мне никак». Она кричала до тех пор, пока кто-нибудь не приходил на помощь; старуху подхватывали под руку и вместе с ней медленно одолевали подъем. От страха она мочилась, не сходя с места. Тяжело дыша, она опускалась на диван в своей комнате, а по чулкам бежали тепловатые струйки мочи. Сидя в одиночестве и будучи не в состоянии подойти к креслу с горшком, она вновь кричала: «Йогль, Йогль, помоги мне». А когда никто ее не слышал, дула прямо на диван. У того же, кто, очутившись на пороге, заставал ее в момент этой старческой слабости, перехватывало дыхание. Бабка сидела на диване, повернув голову к двери и обратив на вошедшего взывающий к жалости взгляд, а моча с диванной обивки капала на линолеум. Тучная и монументальная, она, как старая королева, с пшеничной короной на седой голове, восседала, точно на троне, а в ржавое ведро один за другим шмякались комки кала. И снова она требовала от кого-нибудь помощи, на сей раз для того, чтобы подтереть зад. Это делала сестра, вооружившись измятой газетной бумагой, это приходилось делать матери, отцу, крестной. А я частенько выносил обгаженное ведро в сортир, а потом споласкивал его на черной кухне. Когда до ее смерти оставались считанные дни, она в четыре утра разбудила криком сына, моего отца: «Йогль, где ты, Йогль!» И он, ступая по линолеуму своими босыми грязными ногами, прошел через сени в ее комнату. «Побудь со мной, Йогль, мне уж не жить, не оставляй меня». За два года до этого смерть забрала у нее мужа, оставив пустой половину супружеского ложа, ее занял мой отец и несколько ночей проспал рядом со старухой-матерью. В это время я опять спал под боком у моей матери, на месте отца. Она понимала, что свекровь должна умереть со дня на день. Оба они, отец и мать, сначала он, потом она, спускались по лестнице, спеша в хлев. В зимнюю пору, управившись со скотиной, отец с топором в руке выходил из хлева и шел к заледеневшему колодцу, он прорубал дыру в ледяной корке и, отложив топор, запускал руки в воду, точно в мешок с зерном, а затем ладонями подбрасывал воду и умывался. Вода, словно холодная жидкая маска, на миг покрывала лицо, стекая по одежде. Одно и то же движение — два-три раза, после чего отец стряхивал воду с ладоней и шел домой. Вода капала с носа и с подбородка, вода стекала по разрумянившимся или холодным щекам, вода бежала по штанинам. Отец редко пользовался мылом, и каждое утро на полотенце появлялись пятна грязи. В предобеденные часы, когда отец шел за плугом, выпадала возможность разложить полотенце на столе и увидеть отпечатки его лица или пальцев: вот, вот и вот. Это маска его трудов и дней, это — его Туринская плащаница. Я смотрю на клавиши моей первой (механической) пишущей машинки, которую мне купил отец, когда я начал ходить в торговое училище. Он не ведал, что этой машинке суждено стать моим первым орудием, а мне, как шахтеру в забое, пробиться с ее помощью сквозь каменную толщу и увидеть на той стороне горы какой-то новый свет, и он поначалу ослепит меня, а потом мои руки автоматически потянутся ко лбу и к глазам. Машинка указала мне путь к свободе и каждым ударом по бумаге диктовала, конструировала мое расставание с родителями, и так — строка за строкой, страница за страницей, книга за книгой. Мне хотелось, чтобы сама бумага взбунтовалась, если я в чем-то сфальшивлю. Я был поистине счастлив, видя беззубого отца, стоявшего на компостной куче, когда он расправлял стебельки желтых лютиков, его верхняя вставная челюсть целыми днями дожидалась починки в шкафу зубоврачебного кабинета. Он не позволял себе кричать, не всегда осмеливался смеяться, он не хотел ничего говорить, украдкой кусал десны губами и в эти мгновения был почти ласков. «Что детям на Рождество подаришь?» — спросил его кто-то при мне. Отец пожал плечами и сказал: «У них и так все есть, сдались им наши подарки». Если в первый день Нового года кто-нибудь из посторонних заходил к нам в дом, когда впору было приниматься за обед, отец считал это недобрым знаком, пророчившим смерть одного из домочадцев в наступившем году. Он свирепо бранился в сторонку при появлении в неурочный час незваного гостя. «И дернул же черт этого недоумка припереться за своим молоком, и ведь аккурат сейчас!» Я будто въяве видел его упряжную лошадь Онгу: она стоит во дворе на четырех своих механических ногах, а у трактора вместо колес — лошадиные ноги. Я видел, как отец в тесных сенях садится ужинать за стол, уставленный молочной тарой, и начинает хлебать кукурузную кашу с молоком. Я спрашиваю, почему он не хочет поесть на кухне. «Мне и здесь хорошо», — отвечает отец. Не спросить ли мне разрешения снять с него, когда придет время, посмертную маску? Или по этому поводу я должен обратиться к старшему брату, наследнику усадьбы, распорядителю по части тела покойного? По сей день помню один случай: мать, обливаясь потом, стояла у колодца рядом с лошадью, которая тоже изрядно взопрела, а я, прошмыгнув под лошадиной шеей, с торжествующим видом подхожу к матери, которой на днях сказал, что не видать мне больше отличного табеля, и показываю целый столбец высших оценок. «Опять только единицы, мама», — говорю я, размахивая табелем. Когда мать повела лошадь к дому, я взял ее за руку и начал приплясывать. «Снова единицы, — напевал я. — Лучшие оценки! Снова только единицы! Ну не молодец ли я, мама?» «Молодец», — подтвердила мать, крепче сжимая мне руку. На липких от масла ломтях хлеба, которые мать заворачивала в газетную бумагу, отпечатались крупные заголовки, я достал маленькое зеркальце, приставил его к хлебу и прочитал текст. Я пожирал буквы, впитанные маслом. И только позднее, когда я уже ходил в торговое училище, мать стала заворачивать мой завтрак в вощанку, а не в кровожадные ежедневные газеты. Тетка Анна сказала матери, Зеппль-де будет каким-нибудь ученым, он всегда карандаш при себе имеет. Я царапал ногтями ледяные узоры окон, и на них появлялись буквы, по мере моего изучения алфавита, я выводил их на постельном белье, наносил на образа, вписывая их в голубые глаза павлиньих перьев, я усеивал ими кожу, зачастую — на босой ступне, которая послушно подпрыгивала, как только я ударял кулаком по коленке и смеялся. Я рисовал буквы на боках вороной Онги. Помимо нее мне запомнились две лошади: гнедая кобыла и ее жеребенок, которого сбыли с рук, когда появился трактор, но с Онгой отец не расставался, дав ей возможность умереть на соломе родного стойла, ведь она перешла по наследству от деда Энца, а дедову животину отец продавать не желал, но вот настал день, когда лошадь околела на соломе. Все плакали, все горевали — Пина, отец, мать, бабушка и мы, дети. Может, бабушка потому так и любила плавленый сыр с генцианой, то есть с горечавкой, что Энц — имя нашего дома. Она часто просила меня, возьми в моем кошельке десять шиллингов, ступай в лавку и купи мне коробочку сыра с горечавкой да пару булочек. Слово «Энц» было выжжено на боку Онги. Однажды Густль заставил Онгу поднять ногу, а кузнец из соседней деревни прочистил ей железякой копыто и прибил новую подкову, я же, как всегда, как только слышался шум куриного переполоха, наблюдал сцену из окна кухни в свинарнике. Я видел, как Михелю задают порку, и радовался. Я видел, как сестра с окровавленной рукой бежит через двор и зовет мать. Я видел, как отец с Густлем вытягивают веревкой свинью из закутка. Свинья чуяла запах собственной крови. «Разойдись, кому жизнь не надоела!» — почти торжественно возглашает отец с топором. Он еще и шутит, а шутки по поводу смерти всегда приводили меня в восторг, для меня и по сей день это — единственный вид юмора, на который я отзываюсь безудержным хохотом. Свинья поскальзывается в луже крови, ласточки вычерчивают в воздухе траурные ленты, пролетая над маленькой синей раной на шее животного. Испуганный комар поводит своим остреньким хоботком. Давно уж вусмерть затрепали байку о том, как свинья с ножом в загривке бегает по двору, но однажды я и в самом деле видел такую свинью, она гнала через весь двор своего обидчика. Теперь я знаю, что у животных нет души, вернее, душа животины умирает вместе с телом, и уж с полной уверенностью могу сказать, что несчастные души в чистилище жарят свинину, ведь в конце концов нам чаще всего достается свиное мясо, которое я и сегодня люблю как никакое другое. Восемнадцать, если не больше, лет мой желудок приучался к свинине, а голод, как известно, не тетка, даже в огне чистилища, и я даю мертвой свинье кусок сахара, и она с хрустом разгрызает его. В сельской школе на уроках закона Божия, когда священник рассказывал нам библейскую историю о том, как Иосифа продал купцам родной отец, я тотчас же представил себе, как мой отец препоясывает меня веревкой и, точно на привязи, уводит из дома, чтобы продать на осенней ярмарке в Патернионе. Кто же станет моим новым отцом и моей новой матерью? Я буду часто навещать свою мать, потому что люблю ее. А землепашцу-отцу верну потом, когда созрею, пригоршню моего семени. Ездил ли отец когда-нибудь отдыхать к морю, на остров Ибица, в Дубровник или на Майорку? Имеет ли он регламентированный рабочий день, чтобы в 1600, как по звонку, топать домой? Нет, в четыре часа пополудни отец вожжается с ревущей скотиной в хлеву. Не принимается ли он за работу в восемь утра, когда является на службу чиновник? Впрочем, в восемь утра чиновник еще не работает, он листает газету, выпивает вторую чашку кофе и вылавливает сообщения о катастрофах, чтобы было о чем поболтать с сослуживцами. В пять часов утра отец уже на ногах и сразу идет в хлев, а работу заканчивает в девять вечера. И уж совсем поздно берет в руки «Фольксцайтунг», которую приносили в наш дом сколько я себя помню. С недавних пор он сидит у телевизора, покуда не устанут глаза и не свесится на грудь голова. Борода ложится на волосатую грудь, если рубашка сверху, по обыкновению, распахнута. Он сегодня, как встарь, начинает свою борьбу с пашней, а я — свою борьбу с языком. Еще в дошкольном возрасте я лег на кушетку в кабинете сельского врача, который изготовился сделать мне укол пенициллина, а когда он приставил к моей ягодице иглу, я сказал: — Коли шепотом. — Отец любил рассказывать этот семейный анекдот и при этом, давясь от смеха, повторял: — Коли шепотом, коли шепотом! — Он уважал мои упражнения с пишущей машинкой. Бывало, вытянет свои огромные руки и смеется, перебирая в воздухе пальцами, будто стуча по клавишам. С той поры он лишь изредка бросал мне свой обычный упрек в том, что я ничего не умею, ни на что не гожусь. Мог же я все-таки печатать, чего не умел он, и это вызывало у отца почтительное изумление. Зачастую он откладывал газету и смотрел на меня и мои руки, наблюдая, как, сидя за тем же столом, я сам наношу на бумагу буквы, такие же, как в газете. Единственное в усадьбе абрикосовое дерево, которое мне подарил крестный, посадив его у стены конюшни, отец спилил, не сказав мне ни полслова, когда дерево уже выросло и плодоносило. Потребовалось место для кучи песка. А я не один год каждое лето поливал это дерево, лелеял его цвет и созревающие плоды. Я собирал их собственноручно и никому не позволял помогать мне. Когда я стоял у двери черного хода, глядя на оголившуюся стену конюшни, меня охватило жуткое чувство, будто отец ампутировал у меня ногу или руку. Я видел, как он шлепнул Пину по заднице. Она хохотнула, а мать, задыхаясь от ярости, направилась с ножом в кладовку, отрезала ломоть сала и отнесла его отцу и Пине. Дни рождения каждой животины в хлеву он помнил лучше, чем дни рождения своих детей. Когда повесились Якоб и Роберт, отец сказал: «Такое в деревне случается раз в сто лет». Помню, как он, стоя у навозной кучи и ковыряясь в дымящемся коровьем дерьме, предупредил меня: «Обо мне пиши что хочешь, но этих ребят не трогай, не тревожь покойников, а то беду на всю деревню накличешь». Когда дядя Раймунд сказал: «В Зеппе, должно быть, бес тешится», — отец ответил: «Бес-то скорей уж в тебе, ты у нас то и дело лаешься». Я стоял перед ним, глядя на его заляпанные грязью чеботы и синие рабочие штаны, меня так и подмывало сказать: «Отец, прошли те времена, когда ты мною командовал, не хватало еще, чтобы я теперь роман под твою диктовку писал». Но я не сказал ни слова, я лишь смущенно смотрел на обросшие грязью башмаки. Я никогда не оставлю этих ребят в покое, потому что это не в моих силах, но по существу это они не оставляют меня в покое. Якоб врывается в мои сны, он хочет, чтобы я пришел к нему. И пока я жив, его смерть будет призраком бродить по страницам моего дневника, словно это моя собственная смерть. Во сне я накричал на Якоба, грозился, что не позволю покойнику лезть с поцелуями, но втайне радовался его появлению и нежному порыву. Меня чарует то, что отталкивает. Глядя из окна на запорошенные снегом ели, я вижу сейчас распятие, на кресте — искривленное мукой тело, но не Христа Спасителя, а человекообразной обезьяны. Даже скотина в хлеву слушала Листа, Бетховена и Брукнера. Наш дом был единственным в деревне, где звучала — и не только для нее — классическая музыка. Мать все время одергивала меня, заставляя умерить громкость приемника или вообще выключить его. Я отстаивал свое право слушать рок-музыку и классику, а родители — свою приверженность народным каринтийским песням, от которых я приходил в ужас. Столкнувшись с отчаянным сопротивлением, отец как-то сказал: «Вот погоди, пойдешь в армию, там тебе вправят мозги-то». Однако я заставил поволноваться одного офицера и нескольких унтеров, и, когда сошлись на компромиссном решении, отозвал свою жалобу из военного суда. Отец рассказывал, как в лазарете для пленных ему велели раздеться догола и обыскали все карманы. Деньги он утаил, зажав между ягодицами. Когда врач приказал нагнуться, отец прилагал судорожные усилия, чтобы не раздвинулась щель его тайника, но купюры выпали и разлетелись по полу. Врачи из-за них чуть не передрались. «На войне мы частенько пели песню про Лили Марлен, — говорил отец. — "Перед казармой, у больших ворот" и все такое». Ты изрешетил пулями грудь вражеского солдата, залил ее красным сургучом и поставил печать отчизны. Когда ты был в плену, один англичанин порывался остричь тебе волосы овечьими ножницами, а ты уже сжал пальцы в кулак. Ты бы сшиб его одним ударом, если бы он только притронулся, но тут какой-то начальник, в последнюю секунду углядев ножницы и твой кулак, приказал отставить стрижку. Каждый месяц ты плохо смазанной машинкой оболванивал нас с Михелем, тогда как Густль и Зиге пользовались привилегией ездить к парикмахеру Риплю в Патернион. Я тоже порой, когда кусачая машинка терзала мне голову, сжимал пальцы в кулак, в такие минуты мне хотелось напомнить тебе о том англичанине, но я молчал в тряпочку, был нем как могила. Я, белая ворона, конечно же, был влюблен в негритянских детей. Я много читал про зверства белых, которые сгубили столько негритянских жизней. И всякий раз ликовал, когда потом какой-нибудь чернокожий убивал своего притеснителя. Я радовался, когда в схватке тяжеловесов умирал один из боксеров, и когда погибал автогонщик, я тоже радовался, победители получали лавровые венки, а проигравшие — похоронные венки с лавровыми листьями. Хельмут Фишер щелкнул каблуками, вскинул руку и крикнул на весь класс: «Хайль Гитлер!» А учитель тем временем сидел на втором этаже со своим семейством, насыщаясь обедом. Мы обступили парня, мы смеялись и подбадривали его дружным: «Хайль Гитлер!» Десятого октября, в день референдума, в Каринтии водружали флаги, закрепив их между спиной Спасителя и деревянным крестом. На Пасху в мою родную деревню приходит исповедаться Гитлер, чеканя шаг, он направляется к исповедальне. «Хайль Гитлер!» бормочет священник и прощает ему уничтожение миллионов евреев. Очистившись от греха, он идет к заднему порталу, отец и Адам Кристебауэр распахивают перед ним двери. На кладбище Гитлер смотрит на памятник воинам. Ему стыдно оттого, что на стеле только тридцать имен, а не больше. Ужинает Гитлер у нас, в крестьянском доме. Пища, которую подает ему мать, та же, что и у детей, — теплое молоко и кукурузная каша. Над воротами хлева висит флаг со свастикой, а над ним слова, которые написал мелом отец: Каспар, Мельхиор и Бальтазар. Отец показывает гостю все поголовье нашего скота, летучих мышей тоже показывает. Гитлер лукаво усмехается, мимоходом посмотрев в глаза нам, детям. Гитлер крестится, стоя перед распятым Гитлером на деревенской площади, и покидает деревню, не попрощавшись. Мертвые солдаты, братья моей матери, вскидывают под землей руки и кричат: «Хайль Гитлер!» Гитлер затыкает уши, он больше не может слышать это приветствие. Во время войны, когда священники благословляли пушечное мясо, как выразился отец, один из солдат заявил: «Нет, не надо мне отпускать грехи. Не убий», — гласит шестая заповедь. «Если начнется война, — сказал отец, — священники опять будут благословлять оружие, как и в Первую и Вторую мировую». Когда он был в плену у англичан, кое-кто из офицеров предлагал ему принять английское гражданство. «Я был и останусь австрийцем», — ответил отец. Если бы страна подчинялась приказам моего отца, меня бы еще в зародыше произвели в генералы и облепили бы регалиями. Какой-нибудь военврач предпринял бы хирургическое вмешательство. «Я сплю, как медведь в берлоге», — сказал отец, а мать не спит полночи, не сводя глаз со спящего мужа. А как только он просыпается, она осеняет себя крестным знамением и закрывает глаза. Снотворные таблетки — единственная дурь, которую он терпит, и на тумбочке его жены всегда под рукой стакан воды и две таблетки. Отец презирает курево и алкоголь. Если он за неделю выпьет две кружки пива, это для него уже много, если за месяц выпьет бокал вина, тоже много, если за неделю опрокинет три стопки самогона, значит, я что-то преувеличиваю. В школе мне намозолил глаза назидательный плакат: «Алкоголь и никотин — путь на кладбище один». Я верил всему, что рифмуется, но мне и без алкоголя и никотина хорошо знаком путь на кладбище, где я бывал чуть ли не каждый день. Над кроватями деда и бабушки висел образ Богоматери, которая сквозь стекло киота смотрела на мертвое тело деда Энца, на голову крестной, когда она обмывала голую окоченевшую бабушку. Мадонна за стеклом взирала на всклокоченные волосы голосящей сестры, вникала в каждую строчку «Падения дома Ашеров», когда я читал Эдгара Аллана По, опершись спиной о спинку кровати, на которой был зачат и появился на свет мой отец, где умер дедушка Энц и сошла с ума Марта. «Пресвятая все видит, все», — говорила крестная. «Господь, он все видит, все», — говорили кухарка священника и сам священник, а моя мать никогда не говорила, что Богоматерь и Господь видят всё. Возможно, она хотела сказать, что Богоматерь в киоте не видит ничего, а Господь — тем более, но мать никогда не говорила, что Богоматерь и Господь ничего не видят, равно как и не говорила, будто ослепленная Богоматерь и Господь видят все, что мы делаем и чего не делаем в комнате умерших стариков. Эта комната была, наверное, самым страшным местом в нашем доме, и, несмотря на это, а может быть, как раз поэтому я любил ее. Отец отводил в сторону свой ревнивый взгляд, когда в День всех святых и в День поминовения видел меня у могилы моего крестного, а не у могилы деда. Смерть сближала и смерть же разделяла меня с отцом. Крестный был единственным для нас человеком, с которым хотелось поговорить по душам, без него не получалось никакого диалога. Мать в эти дни всегда навещала могилу своей матери и почти никогда не задерживалась там, где были похоронены родители отца, хотя и ухаживала за их могилами. Братья стояли рядом с отцом. Сестра стояла рядом с матерью. Я никогда не мог поверить, что зачат тем, кого называю отцом. Я годами видел его вблизи, рассматривал его лицо, руки, соски, глаза и в конце концов пришел к выводу, что не похож на него и вообще не имею с ним ничего общего, что не могу быть его сыном, а он не может быть моим отцом. Мне хотелось убрать у него из-под носа миску с кукурузной кашей и сказать напрямик: «Ты не мой отец, а я не твой сын. Если хочешь остаться в живых, скажи, что ты не отец мне». Лежа на сеновале и заслышав отцовские шаги по настилу сарая, я бросил прощальный взгляд на паутину под коньком крыши и притворился мертвым. Однажды мы поехали с отцом в Патернион, он остановил трактор у канатной мастерской. Через несколько минут отец вернулся с веревками через плечо и забросил их в кузов прицепа. Оглянувшись, я увидел, как пеньковые веревки еще шевелятся и подрагивают по инерции. Потом он зашел в булочную, что по соседству с мастерской, и принес мне пару кренделей в сахаре. Все крестьяне нашей округи покупают веревки в канатной мастерской. В жаркие летние дни мы обычно надевали черные спортивные трусы и белые майки. Стоя посреди поля рядом с отцом, батраком и батрачкой, мы в своей спортивной униформе смахивали на заключенных детской исправительной колонии. Наша задача — доставлять урожай в усадьбу, то есть таскать и грузить картошку, капусту, сено, ячмень, рожь, пшеницу, кукурузу, а также пасти коров и телят на неогороженном выгоне. В черных трусах и белой майке Густль с косой в руках уже маячил по утрам на лугу. Все в тех же трусах и майках мы с Михелем лежали на одной кровати, Зиге — на кровати рядом, Густль у окна, а Марта занимала диван возле печки. В черных трусах и белых майках мы с Михелем соревновались в беге на уроках физкультуры. В тех же черных трусах мы купались, подаваясь на озерки в пойме Дравы. Отец не раз веревкой выгонял из дома моего старшего брата Густля, это продолжалось до тех пор, пока Густль не женился и не вошел в другое семейство, в котором несколькими годами раньше сын повесился в тюрьме, а отец в сарае. «У Энца пятеро сыновей, — говорили в деревне, — и ни один не берет в свои руки хозяйство, никто, кроме Энцихи, с ним ужиться не может». За такое супружеское счастье ей приходилось платить почти круглосуточным молчанием. Вдобавок с годами она нажила катаракту и не могла прочитать ни строчки. В поле отец поставил пугало, пожертвовав на это свой старый рваный пиджак и рубашку, можно сказать, воздвиг карикатурный памятник самому себе. Если в платяном шкафу кого-нибудь из деревенских мне не удавалось разглядеть розги, я неизменно интересовался, куда же подевалась розга с красной ленточкой. «У вас детей, что ли, нет?» Уединяясь в сортире, отец никогда не запирал дверь. Он погружался в чтение «Фольксцайтунг» и никак не реагировал, если кто-то открывал дверь и, обалдев, снова захлопывал. Почти как в нирване, он восседал на очке и впитывал информацию о катастрофах. Бывало, я отходил подальше от домика с выгребной ямой, спасаясь в саду от вони испражнений своих родичей. Отец, правда, предпочитал облегчаться в хлеву, а не в сортире. И зачастую делал это прямо в стойле, чего никогда не позволяла себе мать. В детстве я мечтал стать другим человеком. Но, как правило, не другим ребенком, а другим взрослым, хотя еще не стал никаким. В том ребенке, которым был я, давно умер ребенок, чьим отцом я мог бы стать. Из беспризорных детей нередко выходят слишком независимые, опасные для существующего общества личности, тогда как другие полностью растворяются в массе и до самой смерти не выпадают из нее. Однажды, собирая малину на горном лугу, я задел оловянным бидоном проволоку, которая была под напряжением; я почувствовал удар током в руку выше локтя и тут же с ужасом подумал: не иначе как черт заполз мне в жилы, это он терзает меня. «Черт!» — заорал я, тряся рукой, и как настеганный побежал в лес. Зимой, когда мы с Густлем катались в пойме на коньках, появилось несколько девиц из безземельных, они начали стебаться над крестьянским сословием. «А кто вас хлебом кормит, как не крестьяне? — сказал брат. — Не будь нас, вы бы и хлеба не видали. Смейтесь, смейтесь, пока сыты». Надевая коньки, я микрофонным голосом репортера комментировал свой танец на льду. Катаясь на лыжах, я видел перед собой бегущую стрелку секундомера. Игра в футбол всякий раз сопровождалась для меня ликующим ревом тысяч болельщиков, когда мяч пересекал линию между двумя кольями из орешника. Когда однажды я, еще неполных семнадцати лет, вернулся из леса с «Заратустрой» Ницше в руке и присел на край колодца, Густль сказал мне: «Смотри, как бы тебе совсем не свихнуться». В сенном сарае мы с Михелем подражали крикам птиц, тарахтению трактора и рокоту молотилок. Я сидел на спине у брата, его уши служили рулем. Когда я тянул его за левое, он полз к свинарнику, если я дергал за правое, он поворачивал к конюшне, а я понукал его ударами пяток по заднице. Разжившись в кладовке кусками краденого сахара, я баловал ими Онгу, я гладил ее голову и прогонял слепней и мух, которые липли к ней, образуя черные траурные веночки вокруг гноящихся лошадиных глаз. «Я хочу, чтобы после смерти мое тело послужило науке», — сказал я Михелю. Однажды, когда мы вели разговоры о смерти, у меня в присутствии матери вырвалась фраза: «Наверное, я стану первым». Сколько раз мы пели в ту пору: «Ах, мой милый Августин, все прошло, Августин, в наших краях». На Мартиной тумбочке — маленький ларчик, окантованный по бокам узорными шляпками гвоздков и похожий на саркофаг в миниатюре, сестра хранит в нем свои безделушки. «О, Иисусик, луч святой, дай тебя приветить, и падут перед тобой ангелы и дети», — пели мы хором в сочельник. Каждое воскресенье тянули: «Боже Всевышний, мы любим тебя, славим, Господь наш, силу твою». А в школе голосили: «И возрадовался Бох, что стране процвесть помох, и дивился сам небось, как нам славно зажилось». То и дело приходилось слышать: «Жри то, что на стол подают» (отец). «Ты весь разум с кашей съел» (отец, мать, сестра). «Когда гром и молния, Господь бранит деревенских» (бабушка). «Не гляди в упор на тритонов, у них из желтых бородавок яд брызжет. Неровен час, ослепнешь» (мать). «Избави меня Бог от кофе и сигарет» (ректор университета). «Держись подальше от беременной кошки, кто знает, что у нее на уме» (мать). «Люди тебя в мертвецы записали» (сестра). «Будешь таким водохлебом, лягушки в животе заведутся» (мать). Раньше отец, рассказывая про войну, смотрел на моего брата, на двоюродных сестер, на дядю, только не на меня. А теперь стал поворачиваться ко мне. Он говорит: «Вот послушай-ка». Или: «Разве я тебе не рассказывал?» У меня такое впечатление, что он хочет, чтобы я знал все «за» и «против». А мать по-прежнему осторожна со мной в своих откровениях. «Ты ведь все записываешь», — говорит она. Вечером мы с нашим младшеньким рассматривали фотографии времен детства. Отец был рядом. Он отыскал фотографии военных лет и, указав пальцем на человека в солдатской форме, сказал: «Вот он я!» Не: «Вот каким я был», — а именно так. Потом достал коричневатый поясной фотопортрет мужчины лет тридцати. Сперва я подумал, что это тоже он. Отец усмехнулся и спросил: «Узнаешь его?» Мы увидели извещение о смерти деда. «Это дед», — сказал я. «В этом году двадцатая годовщина», — вздохнул отец. Я поинтересовался, помнит ли он надгробное слово священника. «После смерти отца и деда Айххольцера я собираю надгробные речи священника и советника Зодата, вырезки у меня в бумажнике, — сказал отец. — "Проходя мимо распятия на нашей улице, Энц-старший всякий раз снимал шляпу и осенял себя крестом"», — процитировал отец слова священника. А когда мы наткнулись на извещение о смерти самого священнослужителя, отец заметил: «Ты знаешь, он похоронен в Оффенхаузене, в Верхней Австрии, у себя на родине. А мы, деревенские: дядя Эрвин, Йогль Симонбауэр, Готфрид Кройцбауэр и я, утренним поездом отправились в Оффенхаузен, мы и несли гроб к могиле. Двадцать девять лет он служил у нас в Камеринге». Я был просто счастлив, когда услышал, что отец тоже нес гроб усопшего, которому я не один год помогал при богослужении. Отец! Я бы, пусть и с опозданием, увенчал тебя окровавленными лаврами.

Мать! Я начинаю борьбу с языком, как ты — с домашней утварью и скотиной в хлеву, как только отец растолкает тебя в постели и ты с головной болью принимаешься за привычное дело. Я тоже часто встаю и ложусь спать с головной болью, но мне гораздо легче переносить эту физическую боль, чем душевную муку. Во время болезни мне куда лучше думается, и я очень много пишу. Благодаря языку я могу сопротивляться смерти, и, возможно, мне придется всю жизнь писать о смерти, чтобы оставаться живым. Я живу самой полнокровной жизнью, когда пишу. Ты, наверное, чувствуешь то же самое за работой. Ты молча резала кур, молча любила детей, молча секла меня по мягкому месту прутом, обвитым красной лентой. Вранье и воровство были, пожалуй, главными грехами моего детства, чего бы это ни касалось — денег ли, шоколада или ветчинной колбасы в чулане, которую ты покупала для себя. Ведь два десятка лет мы ели домашнюю колбасу и домашнее сало, а потому я не мог устоять перед искушением стянуть пару ломтиков ветчинной, которая была завернута в белую хрустящую вощанку и лежала на полке шкафа. Когда ты меня посылала в лавку к Дойчу за колбасой, сахаром и солью, я на обратном пути съедал несколько ломтиков, а сверток потом упаковывал так тщательно, что ты ничего не могла заметить. Я хотел отведать мясца, которое любила ты. Лишь однажды я настолько переусердствовал, что это заставило тебя взвесить колбасу. Ты посмотрела мне в глаза, но не сказала ни слова. Ты чувствовала себя виноватой в том, что сын украл колбасу, которую ты покупала только для себя. Один раз я и от тебя услышал: «А ну, спускай штаны!» Это было одним из самых страшных приказов, услышанных мною в детстве из твоих уст. Я стоял, сжимая кулаки, напрягшись всем телом, когда мою детскую попку обжег удар ореховым прутом, что подобрала ты на церковных угодьях, когда возвращалась с кладбища. Еще ребенком я сказал тебе, что никогда не буду иметь собственного дома, никогда не обзаведусь семьей, вот засяду в чердачной каморке с кучей книг и настольной лампой и когда-нибудь меня вынесут оттуда вместе с книгами, чтобы похоронить. Сейчас, работая над чистовым вариантом этой рукописи, я живу в крестьянском доме на горе по ту сторону родной долины. По утрам и вечерам спускаюсь в хлев и помогаю хозяевам. К своему стыду должен признаться, что нередко в хлеву я чувствую себя лучше, чем за столом с рукописью моего романа, но я уже не могу писать роман, не занимаясь крестьянским трудом, и работать в хлеву, не работая над романом. Не снимая с багажника велосипеда ящика для письменных принадлежностей, я вожу коровье дерьмо к навозной куче за сенным сараем, она возвышается у стены хлева, точно защитный вал, я вываливаю груз и наблюдаю, как навоз сползает по скатам вала. Иногда я забираюсь на кучу и смотрю на родную деревню. И хотя родительский дом издалека не отличить от других строений, я догадываюсь, где он должен стоять. Я знаю, что в это время ты с пустыми молочными бидонами идешь по двору к воротам хлева. Знаю, что отец прилаживает аппарат машинной дойки к соскам коровы, а я на чужом дворе перехожу от корыта к корыту и подбрасываю скотине сено и силос, выгребаю навоз из хлева, а кур, которые роются в навозной куче, загоняю обратно, в курятник. Порой я останавливаюсь возле курицы, усевшейся на оконный карниз, и долго смотрю ей в глаза. В детстве я часто простаивал у компостной кучи и разглядывал отрубленные куриные головы. Скототорговцы обходят ряды рогатого товара, словно епископы — скамьи прихожан, и не здороваются со мной. Возможно, они чувствуют нечто вроде вины перед батрачками и работниками, которые ухаживают за скотиной, поэтому торговцы стараются поскорее пройти мимо, как бы не замечая скотников. Я-то им кивал, когда тащил полные ведра, говорил: «Добрый день!» — но господа не отвечали взаимностью. Временами мне хотелось угодить под удар коровьего или бычьего копыта, зарыться мордой в навоз и лежать какое-то время неподвижно, как труп. Вчера, стоя на куче, я всерьез думал о том, не сигануть ли мне вниз, но я побоялся сломать шею и руки, вот бы отделаться переломом или вывихом ноги. Словно впервые в жизни, я разглядывал промерзлую веревку, которая валялась на дворе. Как в ту пору, когда я таскал в нашу кухню бессчетные корзины с дровами, так и сейчас ношу поленья в свою комнату и растапливаю печку. Склонившись над листами рукописи, я слушаю «Неоконченную» симфонию Франца Шуберта. Один деревенский паренек привез мне из Филлаха увертюру к «Вильгельму Теллю» Россини, эту музыку я мог слушать бесконечно. Иногда мы выносим магнитофон на балкончик, врубаем его на полную катушку, и звуки Пятой симфонии Людвига ван Бетховена разносятся по всей округе. С ними сливаются крики петухов, собачий лай и блеянье овец, а мы, я и мой новый приятель, смотрим вдаль — на заснеженные верхушки елей и долину, затянутую широкой пеленой тумана. Если ребенком я всячески отлынивал от работы в хлеву, то теперь литература вернула меня к этой черной работе, и на чужом подворье я наверстываю то, от чего отказывался в отцовском доме. Если мне предстоит тянуть батрацкую лямку до конца жизни, я твердо знаю, что буду заниматься литературным трудом, чего бы мне это ни стоило, даже когда мое перо ослабнет и меня поразит творческая немота. Описание детства и юности не освободило, а закабалило меня — эта мысль приходит мне в голову в хлеву, где я едва успеваю разгибаться с навозной лопатой в руках и отскакиваю в сторону, когда корова поднимает хвост, грозя окатить меня зловонными брызгами. Картины, которые я рисую, опираясь на впечатления деревенского детства и отрочества, тянут меня к тому, с чего я начинал. Если я подамся в какой-нибудь чужеземный монастырь, то выберу такой, где монахи живут сельскохозяйственным трудом. Если не миновать тюрьмы, то мне бы хотелось попасть в Роттенштайн, там заключенные работают в поле и ухаживают за скотом. И охранники, и заключенные — из крестьянских детей, у которых не задалась жизнь в деревне. На энцевском подворье, в родительском доме я впервые открыл для себя писателя Жене и был совершенно очарован. «Страшная муть», — сказала сестра, заглянув в книгу «Поминальное воскресенье», которую я оставил на подоконнике. «А я ничего прекраснее не читал», — ответил я, выхватив из рук сестры книгу, и вновь положил ее на подоконник. Однажды ко мне пришел Фреди Лабер, он тоже приметил книгу Жана Жене. К моему немалому удивлению, оказалось, что он прочитал «Notre Dame des Fleurs». «Ничего похожего мне читать не приходилось», — признался он. Книги Жене я взял с собой, когда выбрал местом жительства усадьбу на горе. Если я даже месяцами в них не заглядываю, они всегда со мной, точно собственные кишки, которые я не вижу, но без которых мне не жить. Ребенком я просиживал в кладовке целыми часами, чтобы как можно дольше вдыхать запах копченого мяса. Как мне казалось, он должен напоминать дыхание смерти, поэтому на чердаке нашего дома, где были развешаны копченые окорока и ребра, я чувствовал себя прекрасно. Я сидел там, утопая в россыпи зерна, и пронзал его палкой, чтобы расшугать мышей. Иногда я мечтал иметь на чердаке мансарду, где мог бы уединиться, скрывшись на час-другой от тебя, от отца, от братьев и сестры. Во время одной из ваших с отцом ссор он сказал: «Я на чердаке сгоношу себе комнату, а с тобой спать не желаю». В чердачной каморке мы с Михелем рылись во всяком хламе, отыскивая вещи военного назначения, нашли там саблю деда, с которой он ушел на Первую мировую, а потом вернулся домой. Нашли пистолеты, висевшие на поясном ремне отца, когда он покинул дом в начале Второй войны, отец тоже вернулся со своим оружием. Фотографии людей в солдатской форме никогда не внушали мне никакого пиетета, я рассматривал их со злобой и затаенной насмешкой. В стене нашей сельской церкви высечены имена всех наших павших земляков. Мой взгляд всегда приковывали имена трех твоих братьев. Каждый год в храмовый праздник подвыпившие односельчане приносили к этой мемориальной стене лавровый венок с золотыми лентами, на которых были написаны какие-нибудь изречения. «Боевые товарищи! Вас приветствуют те, кто помянул вас доброй чаркой». В своем церковном облачении я, как всегда, стоял рядом со священником, держа в руках кадило или сосуд со святой водой, и с нетерпением ждал окончания речи своего церковного начальника. Если листья на венке были такими сухими, что могли осыпаться трухой, я ждал до тех пор, пока их не бросят в кучу кладбищенского мусора два старика, жившие в доме для причетников. Братья отца в молодости косили под Гитлера, те же ужимки, те же усики, плащи и сапоги тоже как у их фюрера, а твои братья — совсем другое дело. Вот ведь как получилось: те, что подражали Гитлеру остались в живых, а те, кто не видел в нем образца для подражания, погибли в боях. Когда я рассматриваю фотоснимки военных лет или слышу по радио ежедневные сообщения о катастрофах, я вспоминаю отца и явственно вижу, как он в те дни, когда началась война во Вьетнаме, прямо в сапогах с налипшим коровьим дерьмом несется через весь дом к телевизору, чтобы своими глазами увидеть землю, сотрясаемую войной. Телевидение подавало это настолько красочно и завлекательно, что даже я, ребенок, мог почувствовать определенную магию военных репортажей. Не мытарю ли я средствами языка собственную семью и своих земляков, как мытарили меня самого, мое тело и душу? Каждым субботним вечером ты ставила в углу перед распятием вазу с живыми цветами. Весной это были подснежники, которые я собирал на топких проталинах в лугах. Помню, как, прыгая на одной ноге, я пробирался от одного кустика к другому, наклонялся и вырывал из чавкающей почвы нежные стебельки с цветами, приносил домой целые букеты и пристраивал их в красном углу, или как со своим двоюродным братом Эвальдом выходил на дорогу возле болота и салютовал подснежниками проезжавшим машинам. Некоторые останавливались, водители платили нам по пять шиллингов за букет и продолжали свой путь с первыми цветами. Завидев полицейскую машину, мы тотчас же убегали и прятались на болоте. Мы залезали в него два, а может, и три раза, чтобы набрать большой букет и отнести его на кладбище, к могиле твоей матери или к запущенной и моей любимой могиле на внешнем углу кладбищенской стены, куда выходит окно ризницы. Любимая могила! Это звучит страшно, мама, или нет? Может быть, это — могила неизвестного ребенка? Я всегда ставил подснежники в свежую воду. А может, здесь похоронен самоубийца, ведь могильщики и священник раньше отводили самоубийцам особое место, иногда за пределами кладбища. Возможно, у запущенной могилы я втягивал своими детскими ноздрями запах крови покончившего с собой человека, и ему приносились мои дары. Я готов был поглощать медикаменты матери как сладкое лакомство, нередко вскрывал ампулы и принюхивался к препаратам. У Густля начиналась рвота почти каждый раз, когда его заставляли принять пару таблеток. Отец всю жизнь старался обходиться без них. А мать глотала такое множество таблеток, что, можно сказать, только ими и питалась. Некоторые издавали трупный запах, стоило мне только вскрыть упаковку. Однажды вечером, когда все мы собрались за столом, мать начала плакать и пророчить скорое расставание с нами. «Скоро уже смерть моя придет». Я взял сестру за руку и крепко сжал пальцы. Михель стиснул под столом другую ее руку. Отец раскричался: «Что тебе втемяшилось? У нас дети! Даже и не думай! Как нам без тебя?» Он сорвал с носа мутные от грязи очки и бросил их на стол, отца била дрожь. Все мы, отец, братья и сестра, с мокрыми глазами сидели в круге света висящей над столом лампочки и поеживались при каждом всхлипе матери, на столе остывала кукурузная каша, черенки ложек торчали из пустых молочных мисок так, будто были сориентированы по частям света. Когда пришел врач, я залез под кровать в спальне родителей. Надо мной заскрипел матрац — мать легла на постель, а врач, достав свои причиндалы, приступил к измерению пульса и давления. Когда врач ушел, я выполз из-под кровати. Мать выбранила меня, но лицо ее залилось краской стыда. Я хотел защитить мать от врача. В умывальном закутке я надел однажды шмотки сестры: бюстгальтер, трусики, чулки и все прочее, член у меня затвердел, и я уставился в окно. Я думал, что дверь за спиной заперта, но, видно, просчитался. Дверь открылась, на пороге стояла мать, она усмехнулась, но тотчас же захлопнула дверь, я услышал, как мать спускается по лестнице. Мне казалось, я умру от стыда. Я готов был в девчоночьей одежде броситься с балкона, но вместо этого вновь переоделся и пошел спать, хотя до вечера было еще далеко. Смех матери причинил такую боль, что уложил меня в постель. Нет, я не почувствовал в нем никакой злобы, никакого ехидства, но хотелось провалиться сквозь землю. На другой день мать при отце и сестре сказала: «Ты у нас, наверное, неудавшаяся девочка». Как было бы славно и ужасно, если бы я прыгнул с балкона в девчоночьей одежде, полежал бы немного на земле, а потом встал и, утирая кровь, с трудом одолел бы шестнадцать ступеней, чтобы снова броситься вниз, как трансвестит в «Квартиранте» Поланского. Когда в одежде сестры я смотрел в окно, сложив руки пониже живота, мне пришел на ум Фридль Айххольцер — пусть он изнасилует меня, иначе я его изнасилую, любовь в нашей деревне невозможна без насилия. Мне доставляло наслаждение видеть, как мать задирает подол халата, оголяя белую натянутую кожу, чтобы пристегнуть нейлоновый чулок к поясу. Чувство стыда вытеснялось нежностью. Я не раз наблюдал, как отец, целуя мать, смущенно отводил глаза и косился на нас, детей. Он старался целовать ее украдкой, без свидетелей, будто совершал какое-то преступление. Михель имел привычку обзывать меня исчадьем ада. «Сам исчадье», — отвечал я. Распятию тоже доставалось, когда мать порола меня в красном углу. Розга была такая длинная, что чуть не при каждом ударе задевала Спасителя. Таким образом, наказанию подвергались мы оба, Христос и я. Фиолетовый ангел с криком роженицы исторгал из своего материнского лона маленьких шоколадных ангелочков и пеленал их, заворачивая в узорчатую серебряную фольгу и рожая тем временем следующего. Он поручил мне отнести новорожденных в кондитерскую. Но я сказал, что у нас в деревне нет никакой кондитерской, ближайшая в Патернионе. «Тогда отнеси их в магазин. Завтра мать купит их и развесит на елке». Потом рядом с шоколадными ангелочками на ветвях повисли два шоколадных гнома, у них были лица Якоба и Роберта. В коробку из-под конфет с портретом Моцарта мать уложила нитки, иголки, наперсток и разноцветную пряжу. Она отыскивает взглядом пузырек с фиалковым маслом, опрокидывает его и осторожно вытряхивает несколько капель, затем снова ставит пузырек на комод, растирает масло в ладонях и смазывает редкие седые волосы на голове дедушки Энца. Иногда и я умащал свои волосы ее фиалковым маслом. Как-то мы сидели рядком на пропитанном мочой диване и смотрели в окно, а бабушка Энц рассказывала свои истории про птицу смерти, сыча домового. «Чудо, дивитесь, люди!» — кричала сычиха всем, кто был внизу, когда у нее появилось два птенца. Бабушка часто приговаривала: «Сколь котят у нас, мой свет? Шесть, семь, восемь, девять. У меньшого лапки нет, надо бы приделать». Лоре Айххольцер я сказал: «У тебя такой же кривой ноготь, как у деда Айххольцера». «Вот я и скажу ему», — пригрозила она. Я испугался и предложил сделку: «Я дам тебе пять шиллингов, а ты держи язык за зубами». В присутствии братьев и сестры я сказал матери: «Это не мой дом, я не Зеппль Энц, я Зеппль Айххольцер». Читая «Падение дома Ашеров», я воображал, что дело происходит в родительском доме, я был Родериком, а моя сестра — Маделайн. Однажды после того, как мать отстегала меня розгой, я побежал на кладбище и срезал тюльпаны на могиле ее покойной матери — бабушки Айххольцер. Мать корежило от ревности, когда я заявился в дом с букетом, она видела, как я вышел на улицу и повернул в сторону кладбища, где возложил цветы на могилу Якоба. А на улице я успел оглянуться и показать матери язык. К ней односельчане относились лучше, чем к отцу, она слабая и хворая, отец сильный и здоровый. У него загорелое сухощавое лицо, рядом с отцом мать всегда казалась белее мела. В свои сорок лет он выглядел шестидесятилетним. И теперь, когда отцу стукнуло семьдесят пять, ему не дашь больше шестидесяти с хвостиком, а сил у него как у сорокалетнего. Когда мне шел одиннадцатый год, родители прочитали какое-то объявление в газете «Кернтнер Бауэр» и решили отправить меня на отдых. С матерью я простился на вокзале в Филлахе, где было место сбора. Она со слезами крепко обняла меня. В последние дни моего пребывания на базе отдыха случился пожар — сгорела хозяйственная постройка, от которой остался один фундамент. Я злорадно поглядывал на убитое горем лицо крестьянина. Кругом валялись наполовину обугленные тушки поросят. Я лез с поцелуями к соседу по комнате, семилетнему мальчику, пока тот не пустил в ход кулаки. Мать Рудля Фёрстера прямо в школе влепила мне оплеуху, узнав, что я по поручению учителя исправил ошибки ее сыночка в тетради по арифметике. На следующее утро, когда мамаша Фёрстер, как обычно, провожала Рудля по продольному бревну креста (наша деревня имеет форму распятия), моя мать вышла на мост через ручей и сказала: «Смотри, моих больше не трогай». Одна женщина никак не хотела мне верить, что мать у меня, как говорится, душа-человек, и все ждала, когда я скажу про нее что-нибудь плохое, но я, как бы ни старался, ничего такого припомнить не смог бы. Я обрубаю концы, завершаю то, о чем только начал говорить, я мыслю фрагментарно, ландшафт моего детства должен открываться как бы в миг фотовспышки, чтобы вновь пропасть во тьме. А может быть, мое повествование — не что иное, как долгое, длиною в жизнь, но все же выражаемое в слове молчание моей матери? Не потому ли меня так пугают и завораживают обезглавленные трупы на глянцевых страницах «Бунте Иллюстрирте», что я снова и снова вижу, как моя мать кладет курицу на деревянную колоду в хлеву. Головы отрубают не только курам, но и людям. Кур мы едим, а что делают с человеком, которому палач отсек голову? Куда она девается? Попадает на праздничный стол высокопоставленного государственного мужа? Не включают ли циничные повара человечину в рецепт приготовления мясных блюд? В том же иллюстрированном журнале я прочитал, что приговоренный к смерти в последнюю ночь может выбрать любое кушанье, какое только пожелает. Я тут же перечислил матери все свои любимые блюда. Мать разжевывала ужас и потом уж совала мне в рот. Не покажется ли слишком смелым мое признание в том, что я проглатывал этот ужас? Мать, сколько я ее помню, носила на голове платок. Я редко видел ее красивые, черные как смоль волосы, когда они падали на плечи. Иногда она как бы защищалась двумя, даже тремя платками, особенно при сильной головной боли. В послеобеденный час она, бывало, ложилась головой на стол и вздрагивала всякий раз, услышав за дверью приближавшиеся шаги. Поэтому я в таких случаях останавливался, не доходя до двери, чтобы подумать, прежде чем войти. Несколько месяцев назад она собралась в Баден, что в Нижней Австрии, на лечение. По словам сестры, мать, как побитая собака, сидела на скамье под большой семейной фотографией, с зеленой сумкой в руках и чемоданом у ног. У нее было тяжело на душе, она боялась долгой дороги, полной перемены обстановки, боялась, что ей уже не по силам будут ежедневные труды и хлопоты, которым она отдала сорок лет жизни. Но отец, рассказывала сестра, и бровью не повел, быстро, по-военному, переоделся, сел с матерью в поезд и проводил ее до самого курорта. По дороге в детство я натыкаюсь лбом на гнилые бока бочки с заплесневелыми яблоками, превращенной в гроб с вечнозелеными венками на крышке. А если иду по мере сил вперед, мой лоб, закрытый улыбающейся посмертной маской, ударяется о мой новехонький свежесколоченный гроб. Все, что не истлело, не пропиталось духом смерти, не интересует меня. Едва распустившийся цветок уже пахнет смертью. Недаром могилы моих земляков вытканы красно-белым узором горицвета, издающего запах человеческой плоти. Когда я увидел древнеегипетский саркофаг и заглянул внутрь, у меня было одно желание — залечь в него, я шептал эти слова, втягивая слюну, свисающую с нижней губы. Залечь в него… Первой живой обнаженной женщиной, которую я видел в пубертатном возрасте, была Пина. А вообще голое женское тело я увидел впервые на смертном одре бабушки Энц, когда обмывали покойницу. Мылись мы по субботам в конце дня или перед праздниками. Зимой — только раз в три или четыре недели, так как отец опасался, что мы можем простудиться и заболеть воспалением легких. Пина и я мылись последними, когда братья и родители уже расходились по своим углам. Иногда она залезала в грязную после меня воду, иногда я полоскался в воде, в которой только что мылась она. Так мы и сходились. На черной кухне я сидел в деревянном корыте с теплой водой, а она порой клала руку на мое голое плечо. Я мотал мокрой головой, брызги летели на прильнувшую ко мне руку. Когда я вылезал из нашей деревенской ванны, Пина смущенно смотрела на меня. Она раздевалась, а я вытирал распаренное тело старой простыней из грубого полотна. Я видел ее маленькое тело, маленькие обвислые груди, маленькие сморщенные ягодицы. Напрягшийся член я закрывал широкой простыней. Когда она поднимала ногу, чтобы залезть в корыто, я скользил взглядом по редкой, похожей на седой лишайник поросли у нес в паху. Порой я оставался на кухне до тех пор, пока она не вылезала из воды, и старался как можно дольше провозиться с простыней и уж никак не спешил, надевая белую майку и черные спортивные трусы. Я видел, как по волосам между ног Пины стекает вода, и протягивал уже влажную простыню. А если я выходил из черной кухни, то нарочно не протирал перед этим запотевшее окно, а потом, подойдя к нему со стороны сортира, заглядывал внутрь и пялился на голое тело. Пина все-таки узнавала за стеклом мою размытую физиономию и со смехом отступала в темноту. Я убегал в сад и медленно брел назад, хотя сердце билось в бешеном ритме. Мать выходила из хлева с курицей в руках. У курицы были осовелые, как бы незрячие глаза. А с раскрытым клювом она напоминала зевающую беззубую старуху. Мать держит курицу, просунув руки ей под крылья, как могла бы держать фиолетового любвеобильного ангела или подхватывать под мышки меня, чтобы уложить на постель, попросив при этом брата выйти на полчаса из комнаты. Богоматерь родила моего ангела-хранителя, с ног до головы он был окрашен кровью. Издав первый крик, он шевельнул крыльями, точь-в-точь как ласточка под коньком крыши, когда стряхивает у гнезда капли дождя. «Смотри, сынок, не суй палец в губы лошади, у нее на губах зеленая пена, а зубы большие и желтые, а вокруг глаз черно от мух. В школе не озоруй, учись прилежно, тогда, если будешь стремиться, наверняка выйдешь в люди. Привечай тех, кто старается помогать тебе, им небось самим помощь нужна». Я вижу, как засеребрились ее пряди мудрости, как все больше замедляются движения матери, как тускнеют глаза, как неуемна дрожь ее рук. Мать умирает, и ее Бог борется во мне. Она часто называла меня дитятко, когда я обращался к ней с каким-нибудь вопросом. Тяжко вздохнув, она говорила: «Не знаю, дитятко, не знаю». Не я ли просил мать той ночью, когда отец в Клагенфурте спал рядом со своим братом, позволить мне лечь с ней? Я спал все больше посреди постели. «Придвинься поближе, мама, поближе». Вскакивая с кровати и подбежав к окну, я смотрю на лавину листвы векового дерева, и в эти мгновения мне приходит на ум черная пантера, готовая разжать пружину мышц, чтобы прыгнуть на тебя. Мы заморозили сердце смерти, потому что у моей матери больное сердце. Смерть почувствует в своем сердце странную скользящую боль, как будто из него вытягивают за крючок нити и привязывают их к четверке лошадей, которые встают на дыбы, когда им не сдвинуться с места. Сердце смерти мощнее четырех лошадиных сил. Но мне нечего бояться, моя мать никогда не умрет, к такой, как она, смерть не подберется. Я, двадцатилетний парень, старался побыстрее пройти мимо детской коляски. Могло же случиться так, что я в двадцать лет стану убийцей новорожденной девочки. Моему отцу тоже было двадцать, когда появилась на свет моя мать. Однажды мы с Адамом смотрели телевизор в дедовой комнате, и какая-то машина мчалась прямо на камеру, братец закричал и бросился к двери. — Не бойся, Адам, машина из телевизора не выскочит. «Дедушка Айххольцер уже не мог обходиться без мочеприемника». Когда он вставал с постели, мы поддерживали деда и поправляли мочеприемник у него между ног. В те недели, когда его скручивала смерть, мы с младшим братом регулярно смотрели кукольные спектакли детского театра при венской «Урании». Потом я смотрел только приключенческие фильмы, диктор предупреждал, что это только для детей старше четырнадцати лет, но я и не думал уходить, когда на экране появлялся скелет, марширующий с мечом в костяшках, а его повелитель тыкал пальцем в молодого героя. — Убей, убей, убей его, — говорил он скелету голосом, который я слышу как сейчас. Меня бил озноб, ведь в герое я видел самого себя. Я должен выжить. Мне было страшно смотреть на экран и оставаться в комнате, я убегал, кружил по деревне и возвращался, когда уже шла другая передача. «А теперь, дамы и господа, позвольте рекомендовать вам мыло «Люкс», это — излюбленное мыло кинозвезд: Рейчел Уэлч, а также Джины Лоллобриджиды и Брижитт Бардо». Я спрашивал у матери, нельзя ли мне купить мыло «Люкс», а скипидарное выбросить на помойку. «Нет, скипидарное вполне годится, а этот «Люкс» больно дорогой».

Я падаю на серебристую слюдяную чешую моего детства, там, внизу, на берегу Дравы. У меня вмятина на затылке, да, вмятина, наверное, меня вытащили на свет щипцами. Мой увечный ангел-хранитель на костылях сопровождает меня по дороге через мост без перил. Один костыль ломается, ангел падает на доски, я подхватываю его под теплые крылья, поднимаю, и теперь уже мне приходится сопровождать его. Я ангел-хранитель моего ангела-инвалида. На левой щеке у меня появлялась угревая сыпь, которую я всеми силами пытался замаскировать либо слоем крема телесного цвета, либо косметическим пластырем, но справиться с этой сыпью я был не в силах, она появлялась вновь и вновь, всегда только на левой щеке и ни разу на правой. Во время полового созревания я долго не мог избавиться от нее, пытался выскрести ее ногтями, расцарапывая кожу до крови. Таким образом я еще хлеще разукрасил себе лицо, исполосовал его кровавыми ссадинами, которые заживали даже дольше, чем просто прыщи, из-за чего получил прозвище Скребаный. Дерматолог сказал, что у меня так называемая температурная сыпь, но теперь-то я знал, что в деревне и в родительском доме у меня загнила половина головы. Был период, когда меня лихорадило не один месяц. Гной стекал по подбородку, пропитывал воротник рубашки, придавая ему неприятную жесткость. Сыпь всегда появлялась ночью. Я просыпался от зуда, ощупывал в темноте левую щеку и уже не сомневался, что поутру встану с новыми язвочками. В течение дня сыпь разрасталась и взбухала, еще при жизни обозначив рельеф моей посмертной маски. Я боялся, что зуд, вызывавший кровавые расчесы и терзавший меня вновь и вновь, когда за письменным столом я воскрешал свое детство, настолько обезобразит пол-лица, что с одного бока оно станет старым и корявым, а с другого — молодым и гладким, как это случилось с Пиной. Тыча себе в лицо изуродованным работой пальцем, она говорила: «Вот моя старая сторона, а вот эта — молодая», — и мы оба покатывались со смеху. Когда у меня ноготь на большом пальце ноги врос в мясо, мне бы надо было обязательно обратиться к хирургу, чтобы избежать еще одного уродства, но я не пошел к врачу. Ежедневно я проделывал долгий путь от вокзала в Филлахе до торгового училища, и с каждым шагом ногти на ногах все глубже уходили в мякоть пальцев, каждый шаг был сущей мукой, но я любил муку. Казалось, я бреду стезей страданий, словно герой действа, именуемого Страстями Христовыми. Я не мог расстаться с деревней, я повсюду тащил ее за собой; ногти впивались в мясо, щека гноилась, под рубашкой и брюками — женское белье, лицо — как грецкий орех от крема, который я втирал в кожу, чтобы поскорее загореть, на груди — серебряный крестик с распятием, — так вот и одолевал я длинную дорогу. Иисус обитал во мне, как все мы пребывали в теле его, огромном, как сельская округа. Эти вросшие ногти были частью того, что я унаследовал от матери. Она тоже в молодости испытывала такую же боль в пальцах при каждом шаге по деревенской улице — вертикальной балке распятия — и когда на Пасху целовала в церкви ступни Спасителя. По прошествии двух лет я наконец все же обратился к военному хирургу в Филлахе.

Комнате деревенского дома, в которой прощаются с покойником, уж никак не откажешь в пышности убранства. А вот помещения с траурными помостами в общинных залах поражают своими голыми стенами, своим аскетическим интерьером, здесь в гостях — только смерть и никто больше, здесь не увидишь ни венка из маргариток на головке умершего ребенка, ни роз на глазах маленького покойника, который был при жизни слепым. Никаких украшений. Вместе с дедушкой Энцем умерли тогда мое имя и моя фамилия, ведь звали-то нас одинаково. Стоя перед его гробом, я смотрел на траурное объявление, установленное между двумя горящими свечами. Мое имя было написано крупными и четкими буквами на белой бумаге с черной каймой. Все хвалили усопшего за его чистоплотность, и дядя, и тетка, только отец ничего не сказал про это, он привык как украшение носить шлепки коровьего дерьма на руках, ногах и на одежде. Он никогда не надевал ничего, в чем с важным видом любили показаться на людях крестьяне, не жаловал ни суконных, ни полотняных брюк, коричневых или серых, он был единственным мужчиной в деревне, который носил синий комбинезон фабричного рабочего. Дождь становится все слышнее, барабанит по листве и земле кладбища, капли разбиваются, подскакивают, сшибаются, пока одна из них не добирается до крышки гроба и, просочившись сквозь гнилые доски, не падает на веки покойного деда Энца. Мертвец смахивает дождевую воду и утирает рукой глаза. Играя в шахматы, я делаю ставку на пешки, ополчая их против ферзя и короля. Я готов петь от счастья, когда пешки приближаются к победному ходу и теснят ферзя с королем, не оставляя им ни единого шанса. Хочу, чтобы лакеи смотрели на своих вельмож сверху вниз и с улыбкой просили их вытереть ноги. Хочу, чтобы Бог спустился на землю и предстал наконец перед человеческим судом. Хочу, чтобы дома жили в людях. Пусть слова станут числами, чтобы были верны расчеты. Пусть числа станут словами, чтобы ни один ребенок больше не мог ошибиться в счете и отвык от ударов по пальцам. Руки на стол! Линейка свистит в воздухе, но рука уже отдернута. Линейка вновь взлетает, и рука на столе, линейка снова рассекает воздух, чтобы нанести удар, но рука в последний миг срывается с плахи. «Иосиф Пустоголовый, ты опять ничего не знаешь», — говорил учитель, когда я не мог ответить на его контрольные вопросы. Я чувствовал себя так, будто меня прогоняют сквозь строй, когда учитель организовывал пешие походы и приходилось тащиться сначала лесной дорогой, а потом вдоль колосившихся полей в Патернион, чтобы передохнуть на пляже. Учитель пытал меня, указывая на пашню, как называется та или иная зерновая культура. «Надо же, деревенский, а не может отличить рожь от пшеницы и проса». Первую школьную экскурсию мы совершили в столицу Каринтии, заглянув на пути в Гурк, чтобы осмотреть тамошнюю церковь. Каждый из одноклассников не преминул посидеть в крипте в заветном кресле святой Хеммы. «Святая Хемма, помоги мне стать хорошим учеником», — скороговоркой прошептал я. Вот я иду по деревенской улице, на спине — два связанных крестом ивовых прута. Рядом шагает моя сестра Марта, она протягивает мне плащаницу. Прутом, зажатым в левой руке, я гоню перед собой шоколадного жертвенного агнца. Спаситель прильнул губами сначала к левой, потом к правой ладони, вытаскивает гвозди, выплевывает их и молитвенно складывает руки. Если бы Иисус был из плоти и крови, я бы превратил его в деревянную фигуру. Не мог смириться с тем, что есть люди, стоящие выше или ниже меня. Якоб, переодетый кардиналом, направляется с кувшином в руке к своей могиле, поливает заросший горицветом холмик, окропляет его святой водой и складывает руки. Потом он идет в хлев, выносит оттуда новенькую веревку, которую его отец купил в патернионской канатной мастерской, и стегает кладбищенскую землю над своим гробом. Птица смерти, сыч домовый, вышагивал в первом ряду похоронной процессии. Перед каждым перекрестком он издавал предупреждающий крик. Мертвец в гробу поднял голову и ударился лбом о крышку гроба, и хотя удар был смягчен фиолетовой плюшевой обивкой, из лобной пазухи потекла какая-то белая жидкость. «Бог бросит в тебя дубинкой», — любил стращать меня крестный. У меня не хватило бы смелости нанести ответный удар, забросав красный угол горящими полешками из очага, однако мне ничего не стоило вообразить, как я вытаскиваю из очага головешки, сколачиваю из них крест и швыряю его в божницу. Сколько раз я в страхе поднимал глаза к небу и вскидывал руки, словно защищаясь от дубинки, которую может бросить в меня Бог. И хотя теперь я уже избавлен от детского страха перед Господней дубинкой, я все же боюсь, что он, чего доброго, обрушит на мою голову какую-нибудь железяку или еловый сук. Порой я не решаюсь пройти под мостом и, топчась на месте, соображаю, как бы мне этот мост обойти, вдруг его угораздит рухнуть как раз в тот момент, когда я под ним. Когда я заглянул в молитвенник, чтобы узнать, как пишется теа maxima culpa, [10]Всеобщее покаянное моление как часть католической мессы; дословно: «Исповедуюсь» (лат.) .
я обнаружил между страницами засохший клевер-четырехлистник. Деревенская портниха, маленькая горбунья, наверное, только по ночам расстается с ножницами, иголками и утюгом, во всяком случае я ни разу не видел ее без одного из этих предметов в руке, когда входил в ее комнату, всегда наполненную теплом протопленной кафельной печки, при этом я говорил: «Добрый божий день!» — а не просто «здравствуйте», поскольку явился в качестве доставщика церковной газеты. Когда в деревню приезжали отдыхающие из Германии и Голландии и кто-то из них в ответ на мое приветствие говорил: «Добрый день», — я всегда поправлял, поясняя, что в нашей деревне принято добавлять слово «божий». Мне не раз доводилось видеть на протоптанной в снегу тропинке какую-нибудь женщину с перекинутым через руку платьем. Тут и гадать было нечего: она спешит к портнихе, чтобы перешить свой выходной наряд. В этом платье воскресным утром она отправится в церковь и сядет где-нибудь с краю, пусть все видят ее обновку. На Пасху, в светлое Христово воскресенье, я надевал новый костюм, который мне подарила крестная, и по дороге к храму, то и дело поглядывая на рукава, на грудь, на штанины и на новенькие ботинки, заранее чувствовал на себе почтительные взгляды всех прихожан, предвкушая всеобщее одобрение. Нередко я лишний раз подходил поближе к алтарю, чтобы только продемонстрировать лучшую часть своего гардероба. С облаткой во рту я делал крутой поворот у решетки исповедальни и, поглядывая то вправо, то влево, гордо печатая шаг, шел туда, где стояли Фридль Айххольцер, Венгереман, Карл Альберт, Зепп Поссеггер и Фред Лабер. Лиза Блёхингер, занимавшаяся уборкой церковного помещения, перед Пасхой протирала намыленной губкой ступни Спасителя. В Страстную неделю крестьяне и крестьянки, батраки и батрачки спешили исповедаться. Если священнику в напрасном ожидании очередного грешника приходилось на время покидать исповедальню, он, как мне казалось, пребывал в глубокой печали. Я прислуживал при каждом венчании, но не всегда при похоронном обряде, так как от новобрачных и их гостей мы получали кое-какие деньги, и я незамедлительно тратил свои на книги Карла Мая. А в День поминовения нам с Фридлем Айххольцером, облаченным в черные одежды причетников, перепадало десять шиллингов, как награда из рук священника. «Мое сострадание не есть мое соприсутствие», — возглашал священник, рассуждая о погребальных церемониях. Как-то одна резвая невеста просыпала у входа целый кошелек мелочи, двух- и пятигрошовых монеток, которые могла бы сэкономить, но мы тут же расползлись по паперти и начали подбирать «серебро», поднимая глаза к небу и благодаря Господа за каждый ниспосланный грошик. Однажды, когда я опоздал к венчанию, священник у алтаря бросил на меня сердитый взгляд, я встал рядом с другими служками только для того, чтобы потом, после церемониала, занять место у закрытых кладбищенских ворот и собирать у новобрачных и приглашенных деньги в качестве своего рода входного билета. Был случай, когда во время конфирмации нашу церковь удостоил своим посещением епископ. Храм в тот день выглядел как невеста в подвенечном уборе. Мы, причетники, голосили на клиросе Confiteor. «Незабываемо, — сказал епископ, — такого мне еще не доводилось пережить». Многие молитвы заканчивались фразой: «Да будет благословенно угасание наше». Позднее ее заменили другой: «Да будет благословенна смерть наша». Однако некоторые прихожане произносили слова молитвы на старый лад, но их голоса тонули в общем хоре, благословляющем смерть. Я гордился тем, что служанка священника берет молоко от нашей коровы, а ведь могла бы ходить за ним к Кристебауэрам, Кройцбауэрам, Айххольцерам, Кофлерам или Симонбауэрам. А когда в конце месяца она приходила к матери отдавать деньги, я часто усаживался за стол в надежде, что мать не возьмет денег. Иногда она говорила: «В этом месяце вам платить не надо». Я улыбался и поднимал глаза к распятому Спасителю, словно выражая ему свою благодарность, но на самом-то деле мне хотелось, чтобы мать всегда даром поила молоком священника и служанку, чтобы они ничего не платили за хлеб, мясо или сало, ведь священник сделал меня главным причетником. Он же еще и совершал все обряды, в том числе и последнего причастия над бабушкой и дедом. А входя в наш дом, он говорит: «Хвала Иисусу», — я же, стоя в сенях с горящей свечой в руке, отвечаю ему словами: «И ныне, и присно, и во веки веков», — и провожаю в комнату деда и бабки. Когда закалывали свинью, мать отрезала кусок парного мяса и поручала мне отнести его в дом священника. Она заворачивала мясо в вощанку, а потом еще и в газету, и лишь после этого я мог идти с подношением. Извилистой тропой я поднимался к дому священника, нажимал на кнопку заполошного звонка, Мария открывала дверь, и со словами: «Вот, мама прислала», — я отдавал сверток. Служанка благодарила и совала мне конфетки или печенье, я бежал вниз по той же тропе и, пыхтя и озираясь, останавливался у шоссейной дороги. Когда мать вынимала из печи хлеб, мне приходилось через час-другой снова подниматься по извилистой тропе и нажимать светящуюся кнопку звонка, чтобы вручить теплый каравай. Нередко мы с Марией отправлялись после дождичка в лес, чтобы набрать грибов для священника. «Одной, — говорила Мария, — в лес ходить страшно, я змей боюсь, да и мало ли всякого сброда по лесу шатается». Она всегда захватывала с собой колбасу, сыр, хлеб, кофе и какие-нибудь сласти, мы бродили по лесу и собирали грибы-зонтики, белые и лисички. «Больше всего, — говорила Мария, — хозяин любит белые». Когда в хвойном лесу нам случалось наткнуться на целое семейство боровиков, Мария в каком-то нервном азарте принималась срезать грибы. «С грибницей вырывать нельзя, — поучала она, — надо обрезать ножку в самом низу и укрыть пенек мхом и землей, тогда и на будущий год здесь белые вырастут». Еще не научившись отличать пшеницу от ржи и ячменя, я уже был знатоком по части грибов. Со своей взрослой спутницей я и в грозу пропадал в зеленом сыром ельнике, бродил по жарким горным лугам, собирая грибы-зонтики и разные травы. В сочельник, после всенощной, Мария у кладбищенских ворот вручила мне обернутые подарочной бумагой две книги Карла Мая: «По стране скипетаров» и «В Судане». «Спрячь поскорее, — сказала она, — сунь за пазуху». Пятилетним ребенком я вставал в половине седьмого утра, залезал на подоконник и высматривал Марию, которая должна была появиться за поворотом дороги, спеша к заутрене. В ночной рубашке и босиком я выбегал из дому и, топая по снегу, мчался к церкви, но сестра догоняла меня и тащила домой. «Я хочу в церковь, вместе с Марией. Пусти меня». «Но ты же босой и раздетый». С того дня я стал в глазах Марии верным другом, а потом таковым признал меня и священник. В церкви мне было отведено особое место, вскоре я начал помогать при богослужении и даже выбился в первые причетники. Чтобы удержать за собой этот чин, я порой тиранил своего лучшего друга — Фридля Айххольцера, который до моего возвышения стоял у алтаря и был, по существу, моим конкурентом. Следуя моим коварным подсказкам, он делал не то, что нужно, и на протяжении недель совершал грубую ошибку: начиная трезвонить пятью спаянными колокольчиками в тот момент, когда священник вкушал кровь Христову. Мы оба, священник и я, возмущенно качали головами. С тех пор мое первенство стало неоспоримым. Фридль Айххольцер и другие служки, которым временами дозволялось рядом с нами преклонять у алтаря колени, неукоснительно следовали моим указаниям. По субботам, когда почтальон разносил по домам газеты крестьянам, я обходил жилища односельчан, разомлевших в тепле кафельных печек, и вручал хозяевам «Церковный листок». И они чтили меня как посланника и представителя священника. Не было в деревне такого человека, который не выказывал бы мне уважения. В красном церковном облачении я бежал, борясь с метелью, вдоль всего распятия, и согревал на груди облатки, которые священник забыл дома, а Мария попросила доставить поскорее в ризницу. Я понимал, что у меня за пазухой самое святое, что только может быть на свете, — тело Господа нашего Иисуса Христа. У того распятия, что напротив школы, я остановился, выпростал правую руку, которой держал облатки, и совершил крестное знамение, коснувшись рукой лба, губ и груди. Один молодой священник, как рассказывал нам наш учитель на уроках закона Божия, по дороге в церковь хотел было перейти через мост неподалеку от Штокенбоя, но тут ему преградили путь двое разбойников. А он держал у сердца кожаную сумку с оловянной шкатулкой, в которой была спрятана просфора. Злодеи смертельно изранили священника ножами, но он так крепко прижимал шкатулку со святым даром к сердцу, что злодеи даже у мертвого не смогли отнять тело Христово, окропленное человеческой кровью. Героем другой истории был сам рассказчик: будучи молодым священником, он отправился в дальний путь, чтобы совершить обряд причащения над умирающей старухой. Вся ее семья в это время, видимо, работала в поле. Дверь дома была распахнута, в воздухе носились жирные мохнатые мухи. До сих пор помню подробное описание этой напасти. Он прошел на кухню, не встретив ни души, постучал в какую-то дверь — никакого отклика. Груда грязной посуды была сплошь облеплена мухами. Он поднялся по лестнице, вновь постучал в дверь и в еще одну, полуоткрытую, никто ему не ответил. Тогда он подошел к чердачной каморке, постучал в дверь, повернул ручку, переступил порог и в ужасе замер. На кровати лежала измученная болезнью, умирающая женщина, рот открыт, руки свисают на пол. Он подошел к женщине, она тяжело дышала, мухи копошились вокруг глаз, впивались ей в губы. Он пытался поговорить с этой крестьянской матушкой, но она не могла вымолвить ни слова. Священник помазал елеем и перекрестил лоб старухи, сложил на груди ее иссохшие руки, и вдруг, не успев даже оглядеться в комнате, заметил в углу поставленный на сундук гроб. «Вы только представьте себе, — сказал он, окинув внимательным взглядом всех сидящих в классе, — крестьяне купили своей матери гроб еще до того, как она умерла, а голодная, терзаемая мухами старуха лежала на смертном одре. Я дождался возвращения крестьян с поля и указал им на их прегрешение». В комнате священника висели самодельные иконы. На письменном столе стояло распятие из слоновой кости. Когда священник писал письма своим друзьям и епископу, когда составлял свидетельства о рождении или о смерти, он прикладывал к бумаге Христа из слоновой кости и удостоверял запись печатью в виде тернового венца. Он заказывал маленькие, размером с книжную закладку, копии своих бесчисленных собственноручно нарисованных икон и раздавал их прихожанам прямо в исповедальне на память о пасхальном причащении. Эти картинки люди хранили меж страниц молитвенников. Иногда их вкладывали в ладони покойника, прежде чем закрыть гроб. Мне не раз доводилось видеть, как образок работы священника ставили на могилу усопшего. Спустя какое-то время влажная земля разъедала нижний край бумажной иконки. Зимой в холодном, как склеп, помещении церкви мы с Фридлем Айххольцером спасались теплом, которое исходило от примуса для нагревания вина. Священник велел сделать нишу возле алтаря, там и был источник тепла. Я подносил к алтарю теплую кровь Христову. В храмовый праздник стекла дрожали от выстрелов из ракетницы нашего сельского пиротехника. В четыре утра дети вздрагивали во сне, те, что были разбужены, напрягались в ожидании следующего выстрела, будили братьев и сестер. Мы гурьбой валили в церковь, норовя просочиться между чисто выметенными ступнями распятого Христа. Священник в своей проповеди говорил, что ныне не просто церковный праздник, что мы празднуем освящение храма в знак преклонения перед ним. Но святой день оборачивался диким разгулом с попойками, хлопками ракетницы, танцульками и трактирным свинством; в этой вакханалии принимали участие все, кроме священника и Марии. Деньги за службу он выдавал нам с Фридлем обычно по субботам. А если забывал, мы подольше задерживались в ризнице, стирали пыль с распятия, возились в шкафу, поправляя одеяния, словом, мозолили ему глаза, пока он не поднимал полу своего белого облачения и не лез в карман брюк, в котором звенели монеты.

Мне снилось, как мы — мать, Михель и я — погружаемся в какую-то реку. Я спрятал под водой останки Якоба. Разве я его убил? Почему мои сны то и дело мучат меня обвинением в убийстве? Есть страны, где многие верующие в Страстную пятницу просят прибить их тела к кресту. Некоторые монахи наказывают свою плоть, нанося ей кровавые раны. Женщины расцарапывают в кровь ладони. Святой Игнатий приготовил себя к тому, чтобы дикие звери пожрали все его тело. Я должен отсечь головы всем бесам в аду, прежде чем на небесах у святого угодника почувствую укол в сердце. И рога моего демона вырастут не из головы, они выпустят свои острия из моих сосков. Если бы эта деревня, раскинувшая свои строения в виде распятия, могла и в самом деле персонифицироваться как тело гигантского Христа, если бы она могла подняться, встать на ноги и, взвалив на спину крест вместе со всеми живыми и мертвыми сельчанами, если бы она могла выбраться из географии земли Каринтия! Я от души смеялся, когда услышал о расширении рабочей площади кладбища в моей родной деревне. Мне готовят там местечко, хотя я в нем не нуждаюсь. В берлинской газете «Тагесшпигель» от 4 ноября 1980 года я прочитал заметку про двух гомосексуалистов, застреленных ребенком по их же просьбе. На самом деле двух друзей свели в могилу пересуды земляков-сицилийцев, жителей селения Джарре близ Катании. И какой-то двенадцатилетний пацан застрелил влюбленных в лесу. Преступление оставалось нераскрытым в течение двух недель — до тех пор, пока полиция не обнаружила в лесу крепко обнявшиеся и уже тронутые тлением трупы пятнадцатилетнего Антонио Галатоло и двадцатипятилетнего Джорджо Агатино. «Мы не можем больше жить под гнетом людской молвы», — говорилось в предсмертном письме, которое лежало рядом с телами. Поскольку картина смертоубийства оставалась неясной, полиция допросила двенадцатилетнего мальчишку, он последним видел обоих и был даже родственником одного из них. В конце концов он признался, что они попросили его застрелить их, и он исполнил их волю. «Они сказали, что мне бояться нечего, так как меня как малолетку в тюрьму не посадят». Один из влюбленных заранее отблагодарил паренька, подарив ему свои золотые часы. Якоб и Роберт. Трагедия из крестьянской жизни. Неужели оба они думали, что им предстоит свидеться в лучшем мире? Кроме мира нашей деревни, они видели только мир рабочих на механическом заводике и одной стройплощадке. Надеялся ли Якоб на встречу после смерти? Верил ли он тому, что рассказывали набожные родители? Пусть мои книги послужат им, Якобу и Роберту, надгробными надписями. Я завидую человеку, который снял петлю с шеи Якоба и поднял его, перекинув через плечо мертвое тело. Я помню, как покачивалась на весу голова Якоба, будто он кивал мне. Недалек тот день, когда подросший брат Якоба начнет носить его вещи, а они должны перейти ко мне. «Якоб! Ты слышишь? Встань же!» Якоб поднимается и бьет меня кулаком по лицу. «Я-то знаю, почему покончил с собой». Если мне будет суждено сойти с ума, я повешу на грудь крест, такой, чтобы распятый был похож лицом на Якоба, и оба мы, Христос и я, двинемся по кругу во дворе сумасшедшего дома. Прекрасное тело Якоба. Не для него смерть от снотворных таблеток. И потому, что он был красивым человеком, он вынужден был изуродовать тело смертью. Иначе бы ему вспороли живот, вытащили кишки и забальзамировали тело. С ним пришлось бы обращаться как с усопшим святым, а так был повод поскорее зарыть его в землю. А как вела себя мать Якоба? Может быть, она в отчаянии колотила остывшее тело, бранила мертвеца, прижималась к нему, целовала его и хватала за волосы? Вот она обмывает тело сына и, высоко подняв его правую руку, прикладывает полотенце к подмышечной впадине. В этот момент она впервые в жизни осмелилась осудить Бога, которому молилась полвека. Но где и кто есть Бог? Где я могу обрести его? Кроме как в мертвом сыне, чью руку мать опускает на его голое бедро. Мы собрали цветы со всех могил и украсили ими помещение церкви, особенно алтарь, самое дорогое для нас место. Подогретым вином я окропил нагое тело Якоба, а он разломил облатку. Я омыл его ступни святой водой. В счастливой уверенности, что Якоб помог мне осквернить нашу камерингскую церковь, я проснулся. И тут же возникает страшная картина: некто, переодетый Якобом, в маске, снятой с него при жизни, приближается ко мне и может меня убить. И я пытаюсь отогнать его посмертной маской Якоба, как отпугивают вампира начесноченным распятием, и вижу, как он нежно поглаживает окаменелое лицо и трогает пальцами гипсовые губы. Однажды, когда я жил на Тарвизерштрассе, мне приснилось, что кто-то ухитрился через закрытое окно забросить в мою комнату мертвую косулю. В другом сне я увидел свою фотографию в ежедневной газете, где сообщалось о моей гибели в автомобильной катастрофе. На улице, той же Тарвизерштрассе, я развернул газету и указал своему спутнику, одному из друзей, на фото: «Смотри, это он». Я вмонтирую череп Якоба в глобус так, чтобы изнутри его можно было подсветить лампочкой. И тогда глазницы вспыхнут огоньками, как раз в том месте, где на глобусе обозначена Австрия, а именно — земля Каринтия. Похоронная процессия с гробом самоубийцы ползет по утонувшему в снегу ландшафту. Справа и слева от гроба в черных одеждах идут причетники. Те, кто замыкает шествие, оживленно жестикулируют. Во время отходной молитвы снегопад настолько усиливается, что через несколько минут белая пороша полностью заметает золотое распятие на черной крышке гроба. Первый причетник смахнул кропилом снег с креста. Самоубийца редко когда накладывает на себя руки. Задолго до того, как он кончает с собой, на него накладывают руки другие. Брат Роберта пошел в лес. Он раскрыл сумку с инструментами каменщика и посмотрел на веревочный клубок, потом взбирался на ель, а еловый ствол на него, так они влезали друг на друга вплоть до появления первых звезд. Ель махала своими лапами, точно ворона крыльями над пшеничным полем. Ель обвила веревкой шею парня, согнулась и зацепилась за качнувшуюся руку Робертова брата. Все деревья и кусты вокруг выпучили глаза. И молились своему богу. Подползла змея, изогнувшись крючком, она подняла голову и лизнула раздвоенным языком подошвы повешенного. Разве не видит мать двух повесившихся сыновей, глядя на сверкающую рождественскую елку, висящего на неукрашенной ветви брата Роберта? Я кладу тяжелый молот на деревянный чурбан и поднимаю, устанавливаю деревянный крест, я разглядываю его, как свое лицо перед зеркалом, я поворачиваюсь то влево, то вправо, будто смотрю с высоты креста вниз, туда, где положили на землю большое зеркало. Я вижу свои подошвы, потом удается рассмотреть мошонку и кончик члена. А в глубине зеркального отражения — свою кивающую голову. Однажды Михель и я приколотили соломенную куклу к самодельному еловому кресту. «Бей сильнее, ведь ты покрепче меня, всаживай гвоздь поглубже, он — из мастерской отца, вколачивай так, чтобы отзвук был слышен в грохочущем сердце Иисуса у алтаря нашей церкви». Михель изливает свою сперму на сено, он думает, что это означает прекращение жизни, он чувствует себя убийцей, а по ночам грезит о том, чтобы убили его. Целыми годами мне не давал покоя вопрос: из частиц какого вещества состоит венец на образах святых. Дерево ли это, железо или синтетика? А может, так оседает дым неугасимой лампады, который слегка заволакивает чело святого? Укради, если нет ни гроша, а голод не проходит. Поминай везде и недобрым словом имя Господа, если восемь лет подряд целовал его деревянные ноги. Не чти отца своего и мать свою, если они не ежевечерне и ежеутренне вместо молитвословия дают тебе понять, что ты такой же человек, как и они. Предавайся разврату, если тебе отрок милее девицы, возлюби его, как самого себя. Убивай, хотя бы тварь бессловесную, если тебя бьет отец. «В пятый день недели был распят Христос, а посему по пятницам не разрешается есть мясную пищу», — сказал священник и поведал нам историю про ребенка, который, несмотря на запрет, купил себе в пятницу сосиску в тесте и не успел проглотить первый кусок, как был сбит машиной и скончался на месте. Похоронят ли меня в моих красных церковных одеждах, как хоронят пап в их красном облачении? Погребальный наряд первого причетника сшит из красной материи. Когда я в черном одеянии служки стоял рядом со священником у открытой могилы, на меня нападал страх, особенно в дождливую погоду. Я боялся, что поскользнусь на размокшей земле и, чего доброго, грохнусь в яму с гробом. От стыда я, наверное, забился бы под днище гроба. Перед причастием мы бубнили хором: «Господи, недостоин я восприять тело Твое». А по существу, это он недостоин быть положенным на человеческий язык и впитанным нашей кровью и плотью. Пусть лучше два десятка гадюк приползут из леса, поднимут головы к решетке исповедальни и вкусят раздвоенными языками тела Христова. «Господи, ты уже сам недостоин меня». Сколько страху нагнали бы друг на друга распятые, если бы все распятия этой деревни развесить в одном зеркальном кабинете, они сходили бы с крестов, чтобы душить друг друга. Просфора — первейшая проститутка Австрии. Я шагаю по каменному полу пустой церкви и слышу отголоски десяти заповедей. Мне представляется такая картина: расхаживая по хлеву, отец поднимает руку и превращает в вино молоко, готовое брызнуть из сосцов наших коров. Я сотворил Бога. Христос хочет затеплить погребальную свечу, огонь охватывает его деревянное тело и сжигает его. Самые красивые грозы разыгрывались во время похорон, когда длинной черной змеей по улице ползла траурная процессия с Распятым во главе, которого нес служка, и тут вдруг по кресту на крышке гроба начинали лупить огромные градины, они отскакивали от крышки, летели на землю и перемалывались колесами, а причетники вместо кадильниц держали в руках зонтики, прикрывая голову священника, а град осыпал их плечи и ложился ледяным грузом на шляпы крестьян и черных старух, шедших за гробом, и тут же начинал таять. «Неважно, как и чем надушен ты снаружи, — говорил священник Франц Райнталер, — главное, чтобы человек был прекрасен душой». Священник лежал в коричневом гробу, который был сделан из какой-то благородной древесины и установлен для прощания прямо в церкви. Никто из наших деревенских покойников не удостаивался такой чести. В тот день двери церкви не закрывали, и каждый был волен войти или выйти, когда пожелает. В гробу был специальное оконце, я имел возможность посмотреть в лицо усопшему, который десять лет с любовью пестовал меня. Нос у него как-то по-особому искривился. Я бы мог смотреть и смотреть, но меня оттеснили те, кто был на очереди. Прихожане двигались по кругу, детей поднимали, чтобы они могли увидеть лик покойного, а взрослые пригибались, приникая к оконцу, словно отдавая последний поклон, но их жесты и гримасы выражали скорее любопытство, чем преклонение перед опочившим, который в течение десятилетий был представителем Бога в этой деревне, напоминающей распростершееся на равнине распятие. Меня неотступно преследует картина: Якоб и Роберт барахтаются в сене на подворье священника, Якоб лупит Роберта и кричит: «Не смей умирать!» Мне легко вообразить, как Роберт берет верх, наваливается на Якоба и, заливая ему лицо слюной, говорит: «Можешь поглядеть, как я вздерну себя на балке, но можешь и умереть вместе со мной, если хочешь. Мне надоело каждый день таскать растворный чан по стройплощадкам, вусмерть надоел лай прораба. А в ремеслухе орут в ухо одно и то же: ты, мол, толком ни писать, ни читать не умеешь. Сыт по горло. Кто только не дразнил меля рыжим, когда я еще и слова-то такого не знал. Пора кончать. Не хочу больше быть посмешищем». В моем сознании Якоб и Роберт давно выпали из реальности их деревенской жизни. Постепенно они стали для меня какими-то вымышленными фигурами, это уже после того, как их схоронили. Гнев мало-помалу стихал, я стал спокойнее с тех пор, как начал поверять бумаге то, что осмысляю и чувствую в данный момент. И хотя я могу догадываться, что ничего у меня, в сущности, не выходит, я продолжаю писать, все больше углубляясь в лабиринт, пока не остается надежды из него выбраться. Мне бы хотелось навсегда потеряться в этом лабиринте, так как нет ни малейшего желания возвращаться, теперь сочиненные мною фигуры сами затевают игру со мной, как я играл с ними, когда освободил их тела от похоронной мишуры и нагими положил перед собой. В гробу лежал семнадцатилетний Роберт, шапка рыжих волос, темный костюм, руки сложены на груди, один ноготь сломан, на шее рубец от веревки, его попытались прикрыть маргаритками, подбородок подперт каким-то фарфоровым цилиндриком, на бледных ногах — черные носки. Я смотрю на фотографию с двумя гробами и готов ждать часами, когда один из покойников откинет крышку, выйдет из гроба и сорвет гробовую доску над телом своего друга, а потом возьмет кирку и обрушит ее на мертвое тело, пока не растерзает его, точно гончий пес, настигший кошку, чтобы потом задрать к луне голову и издать победный рык над трупом. Если бы я мог хирургическим путем вскрыть себе череп, извлечь все картины, засевшие под черепной коробкой, сжечь их дотла, так, чтобы уже не вспоминать об отце и матери, о моем детстве и юности, о Петере Хансе, о Якобе и Роберте — трех распятых на кресте этой деревни. Ни о чем не хочу больше помнить, все надо изгладить из памяти, все. Они перекинули веревку через балку, проверили на прочность, обнялись и, впившись друг в друга зубами, бросились вниз, два резко оборванных предсмертных крика и страшный толчок, потрясший всю деревню; угасающие глаза, кровавая пена па губах, руки медленно расцепились, сердца уже затихали. В День всех святых и в День поминовения родственники Якоба вставляют в глазницы его черепа красные и белые свечи. Их зажжет ребенок или мальчик, который станет следующей жертвой в деревне. До того, как Якоб начал свое ученичество в шпиттальской механической мастерской, он поступал в музыкально-педагогическую гимназию, но его завалили на экзамене. Я встал на колени перед твоей могилой. Дождевая вода, смешавшись с грязью, насквозь пропитала мою обувку и сочилась между пальцами ног. Лицо было испачкано кладбищенской землей, превратившейся в черную жижу. Она попадала мне в рот, скрипела на зубах, и я все время отплевывался у твоей могилы. Я подставлял ладони под струи дождя и, набрав пригоршни воды, ополаскивал рот. С черным от грязи лицом и воспаленными глазами, с привкусом твоей крови во рту, я прирос к месту и лишь озирался по сторонам. Если прежде я готов был пуститься наутек при каждом ударе молнии, то тем днем я застыл у твоей могилы и с тоской смотрел на тучи. В посмертной маске, слепленной из чернозема твоей могилы, я прошел весь крест распятой по земле деревни… Якоба можно было бы эксгумировать и поставить в поле вместо чучела, чтобы никого не пускать в наши владения, отпугивать всякого, кто приблизится к пашне, мы ни с кем не хотим больше знаться. После смерти Якоба его семья и в самом деле еще больше обособилась, отгородилась от деревенского мира. Ее боль не должна служить пластырем для чужих болячек. Мать мертвого юноши сует облатку себе во влагалище и кладет ногу на ногу так, чтобы левое колено было над правым. Она начинает трястись от смеха, пока хохот не переходит в плач, который вновь сменяется смехом. Если я удлиню ту самую веревку — а я ее сохранил, — и, забравшись в сенной сарай священника, стяну ее петлей на шее и прыгну вниз с балки перекрытия, деревенские будут праздновать воскрешение Якоба. Однажды я в одних плавках шел по деревенской улице и завернул к Кристебауэрам, тут ихняя бабка выходит из дома и говорит: «Ты что это, Зеппль? Негоже разгуливать по улице в трусах». — «Но ведь ваш Петер ходит по деревне в одних плавках». — «Петер-то уже взрослый, а ты еще нет». Если кто-то в наших краях страдал физическим недугом, к нему относились с сочувственным вниманием. Но когда у человека проявлялись признаки душевной болезни, в него тыкали пальцем. Как зачарованный, я рассматривал картинки, на которых преступники, принявшие смерть на Голгофе рядом с Христом, были привязаны к крестам веревками — так я тогда думал, — а не прибиты гвоздями. Когда я отпустил волосы до плеч, меня стали называть Христом в запасе. Часто мне кричали: «Эй ты, еврей!» «Еврей» такое же ругательное слово в нашей деревне, как «чуш», что значит грязный инородец. Мне хочется избавить эту деревню от грязи, вываляв ее в грязи. Я ненавидел игру в карты, особенно когда мне случалось наблюдать в трактире, как мужики, поставив на кон все, чем живы и богаты, лупили по столу козырями так, что стаканы подпрыгивали. Я мну коленями пшеничные стебли в поле и хочу задушить созревающий дар Божий. Я зажимаю в обоих кулаках колосья, но почему-то не раню их, а начинаю играть ими. Почему то многое, что отвращает меня в Каринтии, так любо мне в Италии? Я ненавижу нашу народную музыку и люблю итальянскую. Сколько раз я слышал от земляков: «Ох уж эти итальяшки, от работы бегут, как черт от ладана, только и знают, что побираются». Горожане в выходные приезжают на отдых в деревню. А почему бы деревенским не закатиться под конец недели в город и не устроить на площади пикник у подножия какой-нибудь статуи? В школе мне что-то говорили про Большую и Малую Медведицу, но астрономия не интересовала меня. Стоя по ночам на балконе и глядя в небо, я давал волю фантазии, мне было все равно, какая там наверху Медведица, Большая или Малая, игра собственными образами куда интереснее таблицы умножения. Когда мы с Фридлем Айххольцером, бывало, невзначай заходили в хлев и приближались к гумну, наше появление вспугивало павлина, он с криком пролетал у нас над головами и садился на навозную кучу, рядом с которой у свиного закута стоял Польдль Айххольцер — батрак с черными от зловонной жижи вилами. Руки у смерти такие длинные, что они могут двумя кольцами обвиться вокруг моей узкой груди. На бугорках моего позвоночника она молитвенно складывает руки и душит меня. Ждут ли пеньковые орудия смерти в витрине какого-нибудь сельского краеведческого музея своих восхищенных зрителей, любознательных горожан? Я часто слышал перебранки между Книбауэром и Петером Хансом, которого прозвали Ядовитым Гномом, я был свидетелем, как взрослый мужик гнался за мальчишкой, размахивая навозными вилами, а Петер проклинал на бегу весь мир, воплощенный в скотине, которую он должен был кормить. Через несколько лет после самоубийства Ядовитого Гнома Книбауэр умер в филлахской больнице.

Прошли те времена, когда ты вместе с братом бегал по деревенской улице и ставил ему ножку, когда тебе это нравилось. Прошло время летучих мышей, которые, точно спелые сливы, висели на водопроводных трубах в хлеву, пугая людей и животных. Миновала пора черных ласточек, раскрывших свои клювики, когда ты мог разглядеть красный клинышек зева и крошечный язык с налипшими насекомыми. Канул в прошлое студеный сортир, где покрывался морозным узором твой детский зад, а пальцы ног позвякивали сосульками. Прошли те времена, когда ты, как на работу, ходил в церковь и осенял крестным знамением лоб, уста и грудь Спасителя. Нет уже учителя сельской школы, который то и дело лупил по парте розгой в миллиметре от твоих пальцев и неустанно требовал тишины, тишины, а час спустя вместе с хором учеников благодарил Господа за плодотворный учебный день. Миновали те дни, когда ты снимал прут, перевязанный красной лентой, и спускался в хлев, чтобы отхлестать веревку. Отступили в даль детства муки, когда слева на тебя надвигается отец с веревкой, а справа — мать с прутом, а ты стоишь посередке и тебя прибивают к кресту, составленному из тел отца с веревкой и матери с прутом. Осталось в прошлом и колосящееся пшеничное поле, по которому ты шагал, размахивая руками, чтобы подбодрить возвышавшиеся над хлебами пугала. Да, время прошло, но оно вновь оживает в тебе, когда ты пожелал сам себя зачать и родить. Миновали те дни, когда в агонии вздыбилось налитое кровью крестообразное тело твоей родной деревни, когда вздрогнул нерв веревки и два мертвых юноши явились живущим, как кровавая язва. Много воды утекло с тех пор, как я в метель босиком обегал весь крест деревни, замедляя шаг из-за боли в пальцах ног и шепча посиневшими губами «Отче наш». Уже далек тот день, когда после смерти деда и бабушки мы с Михелем махнули в сугроб со второго этажа. Во мне миновало время свадеб и поминок, парней и девушек со сплетенными из колосьев кольцами на пальцах рук и ног, время юных парочек, которые занимались любовью на лесном мху или на сеновале под пологом паутины и гнездовьем летучих мышей. Прошло время, когда рано поутру крики петухов и павлинов заставляли вздрагивать детские головы. Миновала пора, когда умирающая бабушка Энц вытягивала руку и манила тебя указательным пальцем, подражая при этом крику сыча: «Ко мне! Ко мне! Ко мне!» Когда американцы высадились на Луне, у меня появилась надежда: а вдруг они встретят Бога и убьют его, мне так хотелось, чтобы нос космического корабля пробил ему сердце. Вы слышали, мистер Армстронг, стоны голодающих в Камбодже и в Бангладеш, когда сверху смотрели на Землю, где еще появляются на свет полумертвые синие младенцы, которые после легкого шлепка по затылку издают первый крик — крик голодного человеческого детеныша? Кто-то умирает голодной смертью еще в утробе матери, кто-то — на выжженной зноем земле… Ты насыщаешь сытых и моришь голодом истощенных. Ты, Боженька, всю жизнь был на стороне сильных мира сего. Твои жрецы в Первую и во Вторую мировую благословляли орудия убийства. Мне больше не нужен Бог, ни церковный, ни атомный, ни тот, кому служат законодатели, я не нуждаюсь в его присяжных, которые задирают кверху жопы и показывают свои трудовые мозоли. А что они высидели? Они наплодили преступников, а теперь обвиняют собственное детище. Давно пора судьям заняться моральными преступниками, а дела тех, кто крадет, чтобы выжить, и хоть как-то содействует более равномерному распределению благ земных, положить под толстенное сукно. Будучи учеником торгового училища, я посмотрел вестерн «Вздернуть его повыше!», где показана казнь на виселице двух семнадцатилетних конокрадов. Когда священник пробубнил слова последнего благословения, один из них закричал: «Я не хочу умирать! Снимите меня, гады! Я жить хочу!» Парни, а это были братья, хотели напоследок обнять друг друга, но они были связаны и на шеи обоих уже накинули петли. Под деревянным помостом, сооруженным специально для казни восьмерых приговоренных, стоял палач, он дернул за рычаг и одним махом отправил все восемь душ, как принято говорить, в мир иной. Восемь веревок разом натянулись. Тела раскачивались. Ступни двух белокурых парней столкнулись в полуметре над землей. Я собирал анонсы фильмов, завел у себя тетрадь киномана, куда аккуратно записывал имена режиссеров, исполнителей главных ролей, операторов и мастеров, изготовивших посмертные маски актеров. Место в кинотеатре было единственным сиденьем, к которому я готов был прирасти, а с ученической скамьи, с мягких кресел в бюрократических покоях я просто взлетал, как ликующая птица. Нужду я справлял, как правило, в туалетах кинотеатров. Перекусывал чаще всего в буфетах у входа в зрительные залы. Больше года я был квартирантом кассирши, продававшей билеты в кино. Мне перепадали бесплатные билеты, и я посмотрел много плохих и хороших фильмов. По вечерам, когда она приходила с работы, а я возвращался с вечерних занятий в Академии, где под конец дня чувствовал себя выжатым лимоном, она рассказывала о дискуссиях с коллегами по поводу фильмов. Я с удовольствием взял бы с собой в кинотеатр мою спутницу жизни — куклу, которую хозяйка нашла у меня под кроватью и накачала воздухом. Мы вместе смотрели бы какую-нибудь марионеточную кинокартину. Я бы купил для куклы билет, мы не разлучались бы с ней даже в туалете, мы уселись бы на подоконнике в фойе и наблюдали бы за входящими зрителями. Билетерша познакомила меня с киномехаником. «Мне бы хотелось стать когда-нибудь киномехаником», — сказал я господину Хакнеру, млея от мысли, что смогу посмотреть все фильмы, сидя в своей будке над головами зрителей и посылая волшебный луч из линзы проектора, чтобы высветить наконец уже знакомый кадр на экране. Я слышу стрекот аппарата, достаю из серебристых контейнеров бобины пленки. «Тут гляди в оба, а то перепутаешь бобины и заправишь не ту ленту, — сказал Хакнер. — Вот представь себе, поставишь первую часть "Вздернуть его повыше!" с Клинтом Иствудом, а вторую оторвешь от фильма Джерри Коттона с Надей Тиллер, ленты смонтируются, и что будет в конце картины? Клинт Иствуд лежит не на вольном воздухе рядом с очаровательной блондинкой, а с чернявой Надей Тиллер в пуленепробиваемом боксе какого-то крупного банка». В торговом училище я рассказывал про фильм «Вздернуть его повыше!», описывал, как в самом начале снизу вверх, в «лягушачьей перспективе» показаны болтавшиеся на весу ноги повешенного, как построен эпизод перегона ревущего скота через реку, как один ковбой вытащил из воды ослабевшего теленка и вынес его на берег. А после моего рассказа ко мне подвалил самый рослый из наших парней, Карл Манхарт, он схватил меня за уши, потянул вверх и гаркнул: «Вздернуть его повыше!» Я стоял на цыпочках, лицо у меня горело от стыда и ярости, я пытался стиснуть ему руку и вырваться, но он буквально поднимал меня за уши, я перебирал ногами, словно балетный танцор, а он снова на весь класс: «Вздернуть его повыше!»

Внутренние органы крестьян и крестьянок просвечивают сквозь стеклянные оболочки тел. Я вижу пульсацию сердец, взбухание и сжатие легких. Я шагаю по стеклянной земле кладбища и всматриваюсь в знакомые и незнакомые лица. Задерживаю взгляд на стеклянном чреве беременной женщины и прихожу в ужас, увидев собственное лицо. В любимой своей могиле я вижу свой остекленевший детский череп. Стеклянные тела Якоба и Роберта лежат в стеклянном двойном гробу. Я вижу их прозрачные лица и мертвые черепа с лоскутьями гниющей плоти. Я вглядываюсь в стеклянную грудь Якоба, в ней еще бьется сердце. Мысленно я хватаюсь за молоток и разбиваю стеклянную грудную клетку, чтобы достать сердце, но в последний момент, когда молоток еще не ударил по стеклу, а осколки медленно, как бывает в кино, не поплыли по воздуху, я отскакиваю назад. Я боюсь, что он откроет глаза, точно Дракула, когда тому всадили в сердце осиновый кол. Я вижу, как Дракула рвется на какое-то кладбище, спрыгивает с каменной стены и падает на большое, в рост человека, распятие, которое пронзает его, точно копье. В те дни, когда я прогуливал занятия в торговом училище и ходил на утренние сеансы кинотеатра «Аполлон» в Филлахе, ничто не завораживало меня так, как кровожадные фильмы про вампиров и жестокие вестерны — «Дикая банда», «Трупы мостят ему путь», «Джанго», «Вздернуть его повыше!». В тот вечер, когда я посмотрел «Колодец и маятник» по Эдгару По и лишь в половине седьмого вернулся на автобусе домой, отец, грозно печатая шаг, поднялся из хлева на кухню и сунул мне под нос кулак с веревкой: «Вот смотри, хорошенько смотри. Если еще хоть раз явишься так поздно, почувствуешь на своей шкуре». Я сидел, уставившись на кошачью миску, дрожал как осиновый лист и вдыхал навозный запах веревки. Долго не отваживался я нарушать отцовский запрет и приезжал домой вовремя — до тех пор, пока два года спустя не начал ходить на компьютерные курсы при училище, которые начинались во второй половине дня. С этого момента я ускользнул от надзора родителей. Правда, курсы занимали всего два дня в неделю, но я наврал, что после полудня у нас работает еще и кружок французского, а сам торчал в кинотеатрах или кафешках, где читал современную литературу. На карте моих ежедневных передвижений по улицам Филлаха красной линией соединяются точки, где я смотрел кино. В новеллах Эдгара Аллана По я находил явную перекличку с моей деревенской жизнью, так же как позднее, когда деревня и семья стали разрастаться уже во мне самом, я понял, насколько верно в романах Жана Жене и Ханса Хенни Янна сказано о том, что сотворили со мной эта деревня и семья, исправительно-образовательные колонии под названием «торговое училище» и «Академия торговли», новая среда в Клагенфурте и тюрьма с профессорско-преподавательским составом, именуемая Педагогическим институтом. Я баламутил домашних, я будоражил рутину образовательных тюрем, я прослыл смутьяном на молочном заводе, я был головной болью для руководства института, я всегда и всюду эпицентр беспокойства, и сейчас, оставляя на бумаге эти строки, тоже. Оно, должно быть, всю жизнь будет зудеть во мне и поддерживать мои силы. Оказавшись в иной, не деревенской среде, я старался ни словом, ни жестом не выдать своего крестьянского происхождения. Если меня спрашивали, не из крестьян ли я, краска стыда заливала мне лицо, я просто не мог в этом признаться. Однако же всякий раз, когда кто-нибудь из немецких или голландских дачников брал у нас молоко, я преисполнялся гордостью, я вглядывался в лица их детей, впитывал чужую речь и иные повадки и уверял, что я не такой, как братья, сестра и родители, что я совсем из другого теста, я и лицом не похож на них, даже говорю и двигаюсь иначе; а после выбегал из хлева в сад, и мне в каком-то неизъяснимом счастье так хотелось схватить топор, торчавший из чурбана, и, теша себя отрадным несходством с крестьянским сыном, рубануть не по еловому полену, а по собственному черепу. В этом смонтированном памятью фильме о прошлом я видел не только себя с топором в руке, когда мне предстояло найти ему достойное применение, я видел и слезы в глазах Пины, сетовавшей на то, что и ей хотелось бы ребеночка, да куда уж там, она ведь глухая, полуслепая и всю жизнь батрачит, сначала — на Айххольцеров, а потом, который десяток лет, на Энцев. Еще я слышал сопение отца в супружеской постели под синими глазами на павлиньих перьях и постанывание матери под иконой. Я видел розоватых поросят в плетеной корзине и руки матери, которые поглаживали поросячьи головки с такой же нежностью, как она гладила меня, якобы стараясь привести в порядок мою прическу. Я вижу идущего за плугом младшего брата, каждым своим шагом он повторяет наше общее крестьянское детство, его тоже били и мытарили, как дешевого батрака, и, узнав в этой картине прошлое братьев и свое собственное, я принимаю решение поставить точку в этой истории семьи и деревни, проститься с мертвыми и живыми и исчезнуть из родного угла, пока не подох здесь или не испытал удовольствия наблюдать, как подыхают другие. Я вижу плечи четверых мужчин, которые вырастают вокруг меня, справа, слева, спереди и сзади, а потом по знаку священника подхватывают и уносят гроб. В последних отблесках детства я вижу алое дерево, доносящее запах гари и дыма. Вижу очаг лесного пожара, слышу сирены пожарных машин, они понаехали отовсюду: из Патерниона, из Файштрица, из Ферндорфа. У ферндорфцев — лучший кадровый состав в пожарных шлемах, они бесстрашно вступят в лес и легко прогонят огненного дьявола. Но я надеюсь, что огонь распространится и пожрет еще один участок леса, так как этот кусок природы принадлежит крестьянину, у которого надо спрашивать разрешение на вход в его угодья, когда отправляешься в лес по грибы. Чем больше крестьянин богатеет, тем бесчеловечнее и глумливее его отношение к батракам и батрачкам, малоземельным и беднякам. Я наслаждался зрелищем горящего леса. Я не понимал, почему люди так переживают, когда загорается лес или сенной сарай, мне нравились такие пожары, которые уничтожают все на своем пути, огонь горячил мне кровь, я любил это состояние. В последних зарницах своего детства я вижу седины священника, вижу, как движутся его зрачки, когда он совершает крестное знамение над лицом покойника, и эта картина совмещается с другой, когда он же осеняет крестом лобик новорожденного. Я вижу, как легко и в то же время угрожающе клонится верхушка ели к дому Энгельмайера, порыв ветра — и слышится утробный треск ствола. С таким же треском раскалывалось полено, которое я ставил на чурбан. Я разрубал его, опьяненный радостью от того, что кто-то из дачников посреди хлева, в присутствии моего отца и матери, батрака и батрачки и нашей бессловесной скотины сказал, будто я не похож на деревенского, а выгляжу совсем как городской мальчик. На крестьянский двор я, можно сказать, попал контрабандным путем. Я — найденыш, меня подобрали в тростнике, среди скопища квакающих лягушек. Я не сын Якоба и Марии Винклеров, не отпрыск мужицкого рода Энцев из Камеринга, меня нашла моя приемная мать, когда, сняв черные шелковые чулки и засучив длинные, чуть не до колен панталоны, полезла в воду, чтобы нарвать кувшинок, тут она и увидела меня, я плавал в корзине, а вокруг заливались лягушки, она развела камышовые стебли, подняла и поцеловала меня, ни о чем не спрашивая. Следующее полено я разрубал, оповещая весь мир криком, пусть все знают, что я не крестьянский пацан и даже не сын того, кто распоряжается моим телом и моей душой без всяких бюрократических заморочек и не задумываясь о педагогических тонкостях, когда стегает меня веревкой.

Пока еще не поздно, надо снять посмертную маску с уходящей на дно Венеции. Пусть ее поднимут сотни самолетов. Возможно, этой ночью, в эти часы полусна-полубодрствования я увидел Венецию лучше, чем в те дни, когда ходил вдоль ее каналов, потому что этой ночью я видел образы тонущего города, которые накопились во мне за минувшие годы. В последние четыре года каждое Рождество я проводил в Венеции, обретался на побережье Адриатики, плавал на судах, бродил по площади Святого Марка, по переулкам, где местные кошки путались у меня под ногами. Я думал об опустевших рождественских яслях в церкви близ Лидо, когда половину Верхней Италии перетряхнуло землетрясение, и о том, кто унес из церкви младенца Иисуса. Сначала мне пришло в голову, что это кощунство какого-нибудь священника или монаха, а может быть, детская шалость, на какую, пожалуй, был способен в свое время и я. Я сижу в первом ряду, смотрю на шествующих церковнослужителей и жду, когда они заметят, что ясли пусты. На алтаре стоит подобие полуразрушенного хлева, создается впечатление, что и его не пощадило землетрясение. Я вижу, как священник зажигает свечи у пустых яслей. Я с недоумевающим видом подхожу к нему. «Поскольку землетрясение в Италии, — говорит он, — унесло много детских жизней, мы удалили святого младенца из яслей, на сей раз будем праздновать Рождество с пустыми яслями». Рыба смотрит прямо на меня и стыдливо опускает глаза, потому что она всего лишь животное. Ни один венецианец не решится купить рыбу, бьющуюся в предсмертных судорогах. Это крестьяне и ремесленники под ударами бича волокут по снегу венецианскую гондолу. Некто идет за ними и стегает их по спинам. Я вижу небритые лица истязаемых, вылезающие из орбит глаза, когда тела напрягаются, чтобы сдвинуть с места гондолу на снегу, по которому я сейчас иду с намокшими волосами, тыча палкой в хвойную гущу еловых лап. Снег падает на меня, оседает на плечах пальто, и они становятся такими тяжелыми, будто я несу на себе ребенка, что живет за моим затылком и, поводя глазами, следит за падающими хлопьями, но тем не менее я в полном одиночестве бреду, увязая в снегу, и мое дыхание громче храпа лошади, когда у нее с губ летят клочья пены, а из ноздрей вырываются струи пара. Мои ресницы опушены снегом, на пальцах ног сосульками нарастает лед, они такие же длинные, как когти вурдалака, но когда я упираю руки в бедра и сажусь на скамейку из дерна, я могу наблюдать, как сосульки на пальцах начинают таять под лучами полуденного солнца. Я скольжу взглядом по занесенному снегом болоту и вижу крестьян и ремесленников, которые по прихоти господ под ударами бича волокут через сугробы гондолу в Германию. Иногда я отрываю взгляд от телевизора и поглядываю на студентов, мне интересно, что они еще могут делать, если не звякают бокалами и высокоумными словечками. По телевизору шел фильм про Мольера, который нам милостиво разрешили смотреть в студенческом клубе на Университетской улице, и тут один длинноволосый объявил, что каждый из нас должен заполнить карточку и уплатить десять шиллингов. «Сначала фильм досмотрю», — сказал я. После того как Мольер умер, я написал на формуляре свое имя, положил на стол десять шиллингов, попрощался, не скрывая своей неприязни, и поспешно спустился по лестнице под нарастающий гром поп-музыки у меня за спиной: «Светлый венец вокруг черепа, бедному покойничку спроворили четыре доски, одну слева, одну справа, одну снизу, одну сверху, один гвоздик в левом углу рта, один в правом, а посередке — жизнелюб, четвертый гвоздь держим в левой руке, ведь в правой у нас молот и серп, теперь заколачиваем гроб, мы, гонимые и проклятые, кто хочет переделать троны в деревянные лежаки». Мне снилось, как я сижу в самолете, пролетевшем над самыми трубами венецианских домов. Я смотрел на головы людей, на мельтешение ступней и рук. Уменьшенные расстоянием до кукольных размеров фигурки шагали по каменным и деревянным мостам, вели на поводках детей и несли на руках комнатных собачек, они копошились у фруктовых и рыбных лавок, доставали купюры и монеты. Бесчисленные ладони разжимали и сжимали пальцы. Я видел то острый носок туфли, то сверкнувшую пятку, видел волосы, скрывавшие плечи женщин, а раскрытые листы «Il Gazzettino» были не больше маленьких книжек. Когда я шел по одной из улиц Лидо, меня вдруг охватил страх, мне представилось, что я попал под колеса автомобиля, и я увидел себя плачущим калекой в инвалидной коляске и с пластмассовой машинкой в руках. А может, и впрямь сидеть мне в коляске на берегу моря, любуясь восходами и закатами? Кто-нибудь щелкнет фотоаппаратом у меня за спиной и сделает идиллический снимок — водитель кресла-коляски на фоне заката в курортном городе Лидо. Возвращаясь поездом в Венецию, я занял место напротив женщины, читавшей иллюстрированный журнал, в надежде, что она предложит почитать его мне, а я откажусь от такой любезности. У одного господина в кафе «Флориан» из кармана пиджака торчит бумажник, глядя прямо на меня, будто желая меня украсть. Мясник в лавке на Корсо держал в руке окровавленный карандаш. Я обратил внимание на туриста, который не пропускал ни одного киоска, чтобы увидеть Венецию на открытках, Венецию в Венеции он не видит. На кладбищенской лужайке четверо мужчин в синих комбинезонах работали косами. Я думал о персонифицированной смерти моего детства. Скелет со стальной косой через плечо шагал по телам и головам, издававшим предсмертные хрипы. А теперь рабочие в синих спецовках машут косами над мертвецами венецианского кладбищенского острова. На многих крестах — цветные и черно-белые фото. Цветные пугают меня, черно-белые больше подходят для покойников.

На обложке иллюстрированного журнала «L'Europeo» — Папа в спортивном костюме. «Божественный атлет» — гласит подпись под фотографией. На площади Святого Петра появляются две монахини, у одной — распятие на связке ключей, за ними идет голый по пояс рабочий с Библией под мышкой. На ступени лестницы, ведущей к собору Святого Петра, я вижу двух пчел в корчах агонии. Я сажусь на ступень и не менее двух часов жду, когда они замрут в полной неподвижности. Мимо проходят двое чернокожих, они направляются к усыпальнице пап. Девушка в красном, молитвенно сложив руки, стоит у надгробия Папы Иоанна XXIII, он лежит в саркофаге, на нем — красные одежды. Какой-то мужчина возле гробницы держит на руках ребенка с соской во рту, который внимательно рассматривает розы. Несколько немок приникают губами к гробу Иоанна Павла I. Одна из них целует кончики своих пальцев, освященных прикосновением ко гробу. Юноша лет восемнадцати встает на колени перед усыпальницей и целует каменную плиту. Какой-то ребенок прикладывает ухо к боковой стороне гробницы Иоанна Павла I. «Господь выше и больше того, что о нем сказано и написано» — так называется доклад, который состоится сегодня в Риме. У малосимпатичного мужчины на перекрестке я спросил, как пройти на Пьяцца дель Пополо, однако первое впечатление оказалось обманчивым, он только и ждал, как бы быть полезным кому-нибудь. У магазина, где продают джинсы, на улице, впадающей в Пьяцца дель Пополо, какая-то женщина вытирает бумажным платком кровь на ноге. Мимо проезжает полицейская машина с траурным венком на крыше. Женщина в машине заламывает руки, взвизгивают тормоза и покрышки, автомобили, что спереди и сзади, резко останавливаются, и я в ужасе от того, что ничего не случилось. Если я порой испытываю счастливое чувство близости к смерти, то при этом ощущаю, однако, неимоверную жизненную силу, когда с крайним напряжением ножных мышц мне удается выскочить буквально из-под колес машины, с визгом тормознувшей на бульваре Бруно Буоцци. Я послал матери открытку со снимком собора Св. Петра. Над куполом храма как бы парит голова Папы. Я ходил в парк Боргезе и наблюдал у колоннады мальчиков легкого поведения. Они стояли в окружении такси и прочих автомобилей. Я видел заморенные лица, женственные движения, кокетливое подмигивание, при ходьбе — старательное раскачивание тощими бедрами. Ко мне подъехала какая-то машина, сидевший в ней парень высунул из окошка руку с сигаретой: «Fiammifero?» — «Purtroppo signore!» Он покатил дальше. В смятой сигарете я увидел его отчаяние. Мне пришел на память Пазолини. Про свою вражду с отцом он сказал, что не чувствовал к нему ничего, кроме ненависти, пока, взявшись за перо, не понял, что эта ненависть — не что иное, как любовь, затаенная даже от самого себя. Какой странный сумрак притеняет эту римскую улочку! Может быть, такой у нее цвет кожи? Сворачивая в нее, видишь двоих совсем юных чернокожих, сидящих прямо на мостовой. В негритянском квартале я видел белую женщину, которая шла по улице, держа под мышкой пластмассового негритенка. Сжимая ладонью железный прут, я чувствовал, как большой палец нащупывает кончики четырех других. Когда я писал эти заметки, мальчишка-официант указывал мне на дверь взмахом руки, каким обычно отгоняют мух. Ему приходится постоянно подчиняться приказам, а теперь, в час закрытия, он сам может приказывать. И в этот повелительный жест он вложил все приказы, которыми его подстегивали весь день и весь вечер.

Подобно тому как другие закрепляют на головах карнавальные маски, я стягиваю на затылке тесемки посмертной маски с ее вечной улыбкой и хожу по ночному городу. Полицейские останавливают меня, задавая один и тот же вопрос: «А что это за маскарад?» Они спрашивают, кто я и чем занимаюсь. Они спрашивают, куда я иду, и навязывают свое покровительственное сопровождение. «Если вы не оставите в покое меня, законопослушного гражданина, совершающего ночные прогулки, если не прекратите досаждать мне, тогда я вместе с вами отправлюсь в полицию». — «А это что на вас надето? Что за штука?» — «Это — посмертная маска». Тут один из них вытягивает антенну из своей рации, и вот уже за мной и моей мертвой улыбкой устремляется белый «фольксваген» с мигалкой. У меня на обеих руках выше локтя имеются желтые полоски с тремя черными точками, сидя за пишущей машинкой, я работаю вслепую.

Ассистент, преподаватель философии, стоя за кафедрой третьей аудитории, листает какую-то книгу, он узнает, что десятки глаз изучают эстетику его самолюбования, наконец он поднимает голову и, прежде чем произнести в качестве приветствия заготовленную цитату, окидывает взглядом своих наблюдателей. Я направляюсь к выходу, к широкой стеклянной двери, она напоминает стенку ландшафтного аквариума, только за ней двигаются не рыбы, а вышедшие на улицу студенты, профессора, чиновники канцелярии, ассистенты и паркующиеся автомобили, похожие на декоративных разноцветных рыбок, которые медленно сплываются и встают в ряды. За евангелической церковью я вижу, как играют в футбол глухонемые. Вот один из них забивает гол, товарищи обнимают его, я вижу, как они порываются кричать и от радости кувыркаются на траве площадки. Когда мяч оказывается в сетке ворот, я, стоя у ограды, вскидываю руки. Судья, тоже глухонемой, подняв указательный палец, назначает пенальти, одни игроки возмущенно жестикулируют, другие радостно бьют в ладони и шлепают себя по бедрам. Я буквально заливался слезами, они катились по щекам, капали с подбородка на кроссовки. Я вижу, как глухонемой с цифрой девять на футболке пытается подозвать своего товарища, машет руками, подпрыгивает и хлопает в ладоши. Игроки гуськом устремляются к кабинкам, там они примут душ и переоденутся. В одном из клагенфуртских общежитий я видел, как глухонемой парень встает под душ, берет мыло и поворачивается ко мне спиной. Он показывает мне выступы позвонков, ложбинку между лопатками, ягодицы, затем вновь поворачивается, и я смотрю на его член. Волосы на голове лежат гладкой пленкой, это — югославский гастарбайтер, который живет в отделении для подсобников. Он оттягивает крайнюю плоть, намыливает головку члена и подставляет ее под струи. Резким движением головы я стряхиваю с волос воду так, что брызги летят ему в лицо. Он намыливает меня, поглаживая мой торс, а я сую мыло ему под мышку.

Тетка живописца жила с кардиостимулятором в груди. Не ее ли посмертная маска говорила со мной нынче ночью? Однажды она расстегнула рубашку и указала на свою неестественно выпуклую грудь. «Здесь, внутри, — сообщила она, — кардиостимулятор, эта маленькая машинка поддерживает во мне жизнь». Художник сидел напротив тетки. Я смотрел на его мясистые волосатые ладони. Фиксируя каждый волосок, я взглядом приподнимал его, выдергивал и вновь сажал в крохотную лунку. Я встаю на ходули, надеваю маску с немеркнущей улыбкой и отправляюсь на кладбище, где обхожу детские могилы и читаю надгробные надписи. У меня даже не хватает мужества жить с улыбкой на лице, а один приговоренный к смерти пишет в последнем письме, что встретит смертный час улыбкой. Изобретатель гильотины доктор Ж. Гильотен говорит о гуманизированной казни. Он утверждал, что в тот момент, когда нож отсекает голову преступника, тот испытывает лишь ощущение освежительной процедуры. Я знаю одного осужденного на смертную казнь, который на пути к эшафоту даже одобрил судью, вынесшего такой приговор. Он просил Бога, чтобы этот судья отправил на казнь еще многих и многих, дабы сам приговоренный на небесах или в преисподней мог находиться в обществе, состоящем исключительно из казненных. Иначе, говорил он, я буду чувствовать себя одиноким, ведь среди тех, кто умер естественной смертью, я не смогу жить ни на небесах, ни в аду. Правда, он и на земле не мог ужиться с людьми такого рода. Недаром он убил одного из них, и, разумеется, зверски, как принято писать в газетных заголовках. Одна из посмертных масок разбудила меня сегодня ночью, я уж и не знаю, какая именно, у меня их пять или шесть десятков, я вынужден искать ее в процессе своей писательской работы, а иначе мне не уснуть, руки у меня связаны, подобно тому как сложены на груди руки покойника, когда я разглядываю посмертную маску эмбриона в материнской утробе. Телевизор с помощью кабеля подсоединен к сонным артериям людей, это — их электрокардиостимулятор с цветным изображением и двумя австрийскими программами. Они видят гомосексуалиста, убивающего девочек, вводя один палец во влагалище — как описывает комиссар полиции, — другой в заднепроходное отверстие, а затем изо всех сил сжимая пальцы до тех пор, пока жертва не испустит дух. Горничная, работающая в богатом доме, по приказу матери убийцы-маньяка укладывает трупы девочек в мешок, нагружает их еще и камнями и топит в реке. Персонажи моих сновидений выходят по ночам из моих уст и располагаются на ночлег под одеялом. Утром они просыпаются вместе со мной, а потом встают в ряд на моем письменном столе, приняв вид синтетических кукол. Я разрезаю ножницы, я расстреливаю ружье, я иду в анатомичку, добываю там лоскутья кожи и пишу на них любовные песни. Я думаю о распятом Спасителе, я заклинал его сойти с Креста и лечь рядом со мной. Пусть сбросит поясную повязку, снимет страшный терновый венец, чтобы я мог утишить губами боль его кровоточащих ран на голове. Помните же о детях, которые видели своими глазами, как врач копается блестящими инструментами в материнской груди, помните о детском кулачке, разбившем стекло и зовущем расколотые очки отца. Помните о двух толстых пуповинах в сарае священника, там никогда не раздавался крик новорожденного, там не поднялся ни один золотой колос из уст покровительницы новорожденных, Марии, ни один теленок не был там привязан передними ногами к лошади и проволочен по петлистой тропе, ни один кровавый ангел из моего детства не шевелил там крылами, и не было молнии, павшей в ноги тому сараю, чтобы начать молиться. Почтальон разносил по домам заголовки, гадюка сама себя отравила, прежде чем пчела ужалила ее в голову и умерла, потеряв жало. Я слащу сахар и солю соль, я даю пить воде, а звериному мясу бросаю человеческое под самые лапы. Мать держит в ладонях два куриных яйца, она чувствует, как тепло яиц разливается по жилам. Я вижу, как в лесу начинают расти в землю все ели моего отца, исчезая прямо на глазах. Я варю поварешку и поддеваю острием вилку. Я рожаю пластмассовых кукол, чтобы родители, достигнув детского возраста, могли бы поиграть ими. Блудный сын обретет в себе отца и, вернувшись, будет принят им с распростертыми объятиями. Урожай уберет себя сам, косуля сразит выстрелом рога, повешенные в охотничьем домике проститутки выйдут на ночную службу в одеждах монахинь. Христианину не придется мечтать о папском престоле, чтобы почувствовать близость к Богу. Все фразы во всех книгохранилищах вновь овеществят себя и разыграют все, что было, а главное, чего не было. Жертву мы осудим на пожизненное заключение, а убийцу оплачем и почтим букетом горицвета. Утробные младенцы будут рожать матерей. Из кончиков волос вырастут лысые головы. Рыбы закинут сети для ловли людей. Ловец человеков будет искать Бога в себе, а находить во мне. Все это исполнится, когда людоеды будут пожирать уже не людей, а животных.

Культи рук у продавца топоров подрагивают, словно щупальца улитки, он точно так же может вбирать и вытягивать свои обрубки. Поскольку у меня нет кистей рук, я продаю топоры без топорищ. Если кто-нибудь из покупателей интересуется деревянной рукояткой, я размахиваю над прилавком пустыми рукавами рубашки в ритме работающего топора, как бы указывая на отсутствие сего товара. Если кто-то говорит: «Вы продали мне тупой топор», — я с улыбкой отвечаю, что продаю себя в своих товарах таким, каков я есть, а не тем, каким хочу быть. Вперед выходит старик с клюкой. Я — коллекционер бабочек. Все бабочки, которые стремятся быть умерщвленными, слетаются ко мне. Молитвенно сложив крылья, они призывают свою смерть. Но я неумолим, я заставляю их жить дольше, чем им хотелось бы. Позовите следующего, пусть подойдет к прилавку и скажет, что ему нужно. Я не продаю топоров, я не собираю бабочек. Больше всего на свете я люблю дерево, я — резчик по дереву, деревенский богорез. Двери моего дома открыты для людей. В этой крестообразной деревне обитают двести душ, поэтому я вырезаю две сотни Иисусов с лицами этих людей, на этом моя работа заканчивается. Пусть войдет следующий, кем бы он ни был: столяром ли, которому заказывают распятия, собирателем мотыльковых куколок или продавцом кукол, ему не часто доводится услышать, что истинно, а что ложно. Я — профессиональный писатель. Несколько ночей назад мне приснилось, что я пишу книгу, которая унесет больше жизней, нежели чума. Пусть войдет следующий. Будь он инспектор моргов или ученый, будь он пчеловод или ветеринар. Я — тот, у кого нет профессии, хотя руки на месте, как у всякого трудящегося человека. Всю жизнь я смотрю на свои праздные руки, ведь я — безработный. Вперед выходит человек с маской на лице и серебристой эмалью на волосах. По профессии я — изготовитель посмертных масок. Часто бываю в морге и топчусь перед прозекторской, ожидая, когда разрешат войти. Иногда меня срочно требуют в какую-нибудь деревню, если умер ребенок или старик. «Отправляемся прямо сейчас! Гипс уже припасен!» Я подхожу к постели покойника и, прежде чем открыть свой докторский саквояж и натянуть прозрачные перчатки, долго рассматриваю умершего. Я смазываю его лицо кремом «Нивея», а порой и свиным жиром, который есть в каждом крестьянском доме, а затем беру ложку и наношу на мертвый лик тончайший слой гипса. Крестьянам, конечно, неведомо, что, склоняясь даже над свиной головой и надевая хирургические перчатки, я работаю над философией посмертных масок. Наверное, в этой стране с красно-бело-красным флагом я — единственный мастер, который снимает гипсовые маски не только с людей, но и с животных: свиней, кур, павлинов, попугаев, кошек и собак. Директор цирка приглашал меня снять маску с лилипута в гробу, установленном прямо на арене. Это был маленький детский гробик. Носки были великоваты покойнику, они немного свисали с пальцев. Справа и слева от гроба стояли две большие красные свечи. Воск капал на опилки, которыми была посыпана арена. На каждое представление, рассказывал мне директор, покойник выходил с красной розой в петлице. После того как я обработал лицо кремом «Нивея» — его подали мне сиамские близнецы, — я покрыл его тонким слоем красноватого гипса. Когда я отделил маску, сиамские близнецы принесли влажный платок и удалили остатки гипса, прилипшие в основном к бровям. Я спросил близнецов, не желают ли они, чтобы я снял с них прижизненные маски, одна голова дала мне положительный ответ, другая — отрицательный. При покупке очередного килограмма гипса мне не удается избежать услужливых предложений продавца, который всякий раз норовит всучить мне краски и валики со всевозможными узорами. Нет, отвечаю я в таких случаях, сегодня мне нужен только гипс. Я говорю «сегодня», поскольку надеюсь, что в следующий раз он опять предложит мне то, в чем я никак не нуждаюсь, ибо когда мне кто-то говорит, что мне следует купить или предпринять, я совершенно точно знаю, чего хочу. Людям невдомек, что создатель масок должен действовать быстрее, чем врач. У покойника черты лица изменяются с каждой минутой. Стоит мне только отлепить маску от кожи, как я слышу голос судьбы в симфонической интерпретации Людвига ван Бетховена. То, что мы, специалисты по созданию посмертных масок, не имеем гарантий ни социального, ни пенсионного обеспечения, для политиков — факт само собой разумеющийся. Однажды некая дама попросила меня снять маску с чучела ее попугая. «Но ведь это же чучело, — возразил я, — то есть нечто, не относимое ни к мертвым, ни к здравствующим». Тем не менее я сделал маску, но мы так и не пришли к единому мнению насчет того, прижизненная она или посмертная. Оставив вопрос открытым, я положил маску на подзеркальник. Прежде чем заняться посмертными масками, я специализировался на прижизненных, но в интересах своего дальнейшего существования мне пришлось переквалифицироваться. Еще в ту пору, когда я снимал маски с живых, мне попался на глаза один молодой горожанин, когда он покупал книжечку Кафки «Свадебные приготовления в деревне». Я пригласил его к себе в комнату. Он сел в стоматологическое кресло, которое я приобрел по случаю, при распродаже имущества покойного зубного врача, с коего снимал посмертную маску. Я уложил голову молодого человека в овальную ванночку, немного приподнял его подбородок и добился удобного для меня поворота головы, подобно отцу, который хочет заглянуть в глаза плачущему ребенку и спросить, почему тот никак не успокоится. «Видите ли, — сказал я своему гостю, разливая гипс на его лице, — я сейчас снимаю с вас прижизненную маску благодаря тому, что вы купили "Свадебные приготовления в деревне", иначе я бы вас просто не заметил, — пояснил я, загипсовав уже половину лица. — Мне хотелось бы снять с вас маску до того, как вы прочтете "Свадебные приготовления", а потом, после прочтения, попросить вас еще раз занять это стоматологическое кресло. Тогда мы с вами сравним черты обеих масок». Пусть войдет следующий, их много на очереди. Я работаю мясником. Я любил всех забитых мною животных, но я мясник по профессии и призван убивать скотину, так как люди живы мертвыми тварями. Когда я вижу кровь животных, из могилы восстает некий человек. Это — сын Бога, он шепчет мне в ухо поэму ненависти. Я вижу, как лошадь тянет по снежному полю большой воз мертвых жеребят. Когда я забиваю ягненка, то по ночам белый голубь, которого я в детстве принимал за Святого Духа, норовит насмерть заклевать меня. Я говорю Святому Духу, что это — не последняя овечка, я убил заблудшую, одну из стада, но даже если и оно исчезнет, никто этого даже не заметит. Убивая кошку, я громко мяукаю, чтобы не слышать ее предсмертных криков. Поскольку люди не всех стран планеты защищены законом об охране природы, я убиваю, греша против природы, я убиваю даже тех животных, которые находятся под защитой закона. По воскресеньям в церкви я вижу, как из рубцов распятого Христа сочится кровь газели, капая на каменный пол. И наблюдаю за собой со стороны: вот я воздеваю в молитве руки и одновременно обрушиваю удар топора на шею газели. Когда я складываю ладони, чтобы говорить с Богом, Господь в том животном, которому предстоит умереть первым, молитвенно складывает копытца, чтобы говорить со мной. Двузубой вилкой я пригвоздил задние лапки лягушки, не тронув передние, которыми она силилась протащить вперед свое мягкое тельце с большими глазами. Вернуть бы это ощущение — тогдашней детской ладони, зажать лягушку в кулаке, но оставить ей малость свободного пространства и с поднятой головой улыбнуться живописным далям, в то время как беспокойный холодный комочек щекочет твою кожу. В фильме «1900» Бернардо Бертолуччи мое внимание привлек мальчик в венке из живых лягушек. Бывало, когда в лугах мне попадались на глаза лягушки с белыми шариками резонаторов по бокам, я садился на корточки прямо перед ними и смотрел в бугорки глаз, лягушки поднимали головы и смотрели на меня, создавалось впечатление, что мы понимаем друг друга. С отцом у меня такого не случалось на протяжении всей моей детской жизни. Либо он опускал глаза, либо я. Изредка мне приходилось садиться напротив него, если бы он лишь чуть приподнял голову, мы бы встретились взглядами. Но я сижу справа и слева от него одновременно, одной половиной здесь, другой — там, а стало быть, могу при малейшем движении его головы моментально опустить глаза. На луговую лягушку я смотрел неотрывно до тех пор, пока на глазах у нас обоих не появлялись слезы. Может быть, люди потому убивают такое множество животных, что думают, будто сами произошли от Бога, а не от четвероногих предков? Или же наоборот, уничтожают их, видя в животном прародителя человека? Но тогда судьям следует хоть раз отправить на электрический стул человекообразную обезьяну. Она совершила более тяжкое преступление. Из обезьяны получился человек. А после люди по своему образу и подобию создали Бога, а человекообразных обезьян посадили в клетки. Я думаю об оленихе, которая могла бы умереть, если бы охотник не потратил пулю на самого себя. Я слышу, как дышит во мне животное. Завтра я закажу в трактире рагу из оленины. Это будут мои поминки. Вот если бы животные могли за деньги брать в лавках человеческое мясо, как люди покупают убоину. Мясо мертвых животных, которое едят дети, продолжает в них расти. С тех пор как я перестал гладить животных, я больше не убиваю их. Была ли когда-либо канонизирована хоть одна тварь? А сыч домовый, защищена ли законом птица смерти? Корчась от смеха и хлопая в ладоши, какой-нибудь сумасшедший сидит на мертвом быке, которого с помощью лошади уволакивают за пределы арены. В этих испанских забавах мне претит тот факт, что в любом случае бык покидает арену мертвым. Острия рогов вонзаются в соски тореадора. Когда венец творения помогает любимой женщине надеть тигровое манто, она благодарно улыбается, а он в это время видит освежеванного тигра, бегущего через заросли. Но он дарит ей все, что она пожелает, у нее перчатки и косметичка — и те из питоньей кожи. Горностаевый хвост согревает ее надушенную шею и кровь сонной артерии. Я слышал, что человек не в силах съесть собственное мясо, желудок не примет. Слышал, что в какой-нибудь экспедиции посреди пустыни или в горах не каждый может закусить собой, начав с руки или ноги. «Уж мы укротим эту бестию Землю», — сказал мой знакомый сейсмолог, когда мы шли через площадь Святого Духа, при этом я заметил, как у него сжались кулаки. Рассказывая о Земле, он не мог обойтись без слов бестия и укротить, он произносил их с особым ударением и лупил кулаками по воздуху. А что сделает земля с теми, кто внес свою лепту в умерщвление природы, когда они умрут и сами лягут в землю? Могу вообразить, как деревья душат покойников в объятиях мощных корней. Возможно, большая часть могильщиков природы предпочла бы кремирование погребению. Слушайте меня, мои отважные воины! Лягушки в ладных мундирах! И ты, мой генерал Жаба! И ты, квакша древесная, мой молодой новобранец! Лягушачий строй замирает в воинском приветствии. Режиссер фильма Йодоровски с робкой улыбкой обводит взглядом панораму. Старый генерал Жаба со стекловолоконным жезлом в лапах развертывает перед лягушками пуленепробиваемую бронированную карту. Старый генерал Жаба с двумя свинцовыми шариками в мошонке — главнокомандующий мертвецов, жертв двух мировых войн. На какие расстояния растянулась бы вереница погибших в обеих войнах людей? Хватило бы ее, чтобы опоясать весь земной шар один или два раза? Дети в белых одеждах и уборах из маргариток идут парами в окружении прыгающих квакш. Когда облетят цветы в оранжереях и в изобилии созреют семена, мы будем ловить лягушек, одевать их в подогнанные по росту мундиры австрийских солдат и строить в ряды. Три сотни собак будут пригвождены к крестам, и монахи понесут их по улицам, усыпанным белым цветом полдня. Шествие возглавит Папа с распятым агнцем. А по бокам будут кадить причетники. «Как вам нравятся лягушки в военной форме, господин генерал?» — «Отойдите подальше со своим микрофоном, если хотите услышать ответ из моих уст». — «Но почему, генерал?» — «Потому что никто не должен заметить, что начальник, рассуждающий о беззубом лягушачьем воинстве в австрийских мундирах, сам без зубов». — «А возможно ли создание специальных стоматологических центров для лягушек в погонах, где им вставляли бы зубы людей, погибших в обеих мировых войнах? Что думаете на этот счет вы, господин генерал, доктор философии и магистр теологии Филипп Жаба, экстраординарный профессор ботаники полей сражений Венской военной академии?» — «Заранее прошу внести в протокол, что я буквально мечу молнии, когда вижу полицейских в форме. Я признаю лишь тех, кто оброс таким же мундиром, что и я. Когда армейский и полицейский офицеры сталкиваются лбами, у них за спинами занимают боевую позицию новобранцы обеих сторон, но напрасно они напрягают мускулы: офицеры уже обнимаются, как закадычные друзья. Однако вернемся к вашему вопросу. Если не ошибаюсь, мы собрали в Освенциме горы золотых зубов и дорогих протезов. Этого материала хватило бы, чтобы вооружить зубами все лягушачьи роты Федеральной Австрийской Армии от призывника до генерала. Я со своей стороны мог бы снарядить к лету десятитысячный полк, причем из отборных молодых воинов, разослал бы их по лесам и болотам, чтобы осуществить дополнительный набор жаб, квакш и лягушек, каждая из которых подпишет контракт и влезет в униформу нашего войска. Призывник!» — «Так точно, господин генерал!» — «Прежде чем рот разевать, надо щелкнуть каблуками. По движению моей головы давно бы следовало догадаться, что я собираюсь вас окликнуть. Призывник!» — «Так точно, господин генерал!» — «Доставьте сюда учителя-естественника моей гимназической поры. Пусть перечислит мне по-научному все виды лягушек, чтобы я не осрамился у микрофона. Во всем нужен полный порядок, иначе народ не поймет нас, военных. Мы живем за счет его налогов и делаем больше, чем ничего, а иногда — это не для протокола — даже меньше, чем ничего». — «Но, господин генерал, хороша та армия, которая ничего не делает!» — «Призывник!» — «Он самый, господин генерал!» — «По сути дела, я — Верховный Главнокомандующий Австрийских Вооруженных Сил. И хотя в законе таковым значится президент, стоит мне вступить в город со своим пятидесятитысячным войском и танками под шелест красно-бело-красных флагов на всех фасадах, тут и президент отдаст мне честь, выйдя из тени своей супруги. Подайте мне сюда учителя естествознания, мне надо освежить в памяти терминологию. Гимназисты тоже слушают радио, и если я забуду какую-нибудь лягушачью породу или перевру название, они, чего доброго, начнут поправлять меня в присутствии родителей, которые застали Вторую мировую, да еще и вообразят себя образованнее генерала. А у меня белокурый парик на голове. Войдя в Хофбург, в резиденцию императоров, я сброшу с коня принца Евгения и усядусь на его место, тут появятся мои камеристки из новобранцев, они мужескаго пола и смогут удовлетворить мои женские батальоны. А теперь давайте сюда ученую даму из гимназии, я кавалерийским хлыстом выбью хорошие отметки из этого магистра. Наверное, я потому и стал генералом и главнокомандующим, что беспрекословно подчинялся приказам в школе и в военной академии. Зато теперь вы беспрекословно подчиняетесь мне. Свободны. Можете идти восвояси со своим микрофоном, а проблему беззубой лягушачьей армии мы обсудим позднее. Приходите завтра, ближе к вечеру. В середине дня мы с женой будем на солдатском кладбище, надо воздать почести павшим. У могилы Неизвестного солдата сидят лягушки, одетые епископами и генералами, они уже выметали икру в братских могилах…»

Я ощупываю руками разные сегменты своей головы и все не могу понять, как сложить из них единое целое. Какой же номер угораздило меня набрать, чтобы у меня в голове начался такой звон? Я выхожу на улицу, когда дождь выгоняет на асфальт множество улиток и лягушек, безмолвно гибнущих под колесами, и пытаюсь остановить машину, мне это удается, и я увожу себя. Я улыбался, увидев его на Кресте, он тоже. Мученик заморгал, а потом крикнул: «Отец, прости манекенов, ибо им ведомо, что я творю».

Вспомни о своей розге и держи ее в руке, точно скипетр, кричи так, чтобы тебя слышали далеко от твоего трона, перекатывай другой рукой державные шары мошонки и дай прокаженной собаке облизать раны на твоих ступнях. Разверни свиток папируса и прочти вслух то, что скажешь завтра. Мне надоело стоять за стеклами витрин и скалиться, надоело примерять все новые пальто, но временами я, как вампир, прохожу через границу витрины. Я кокетливо поднимаю голову, а стекло знает, что ему делать, оно разлетается вдребезги и пропускает меня. Я выхожу наружу и вновь заполучаю пальто и плащи, но не только одежду, но и тех, кто ее носит. Я обернулся, хотя и знал, что у двери никого нет, просто я хотел сам себя напугать неожиданным вывертом шеи. Завтра мы будем пломбировать зубы одного политического деятеля, череп надо поддерживать в надлежащем состоянии, чтобы вновь успокоить народ. Колдунья стоит у колыбели спящей красавицы и, воздев указательный палец, возвещает столетний сон в отделении реанимации. Труп машины. Я не могу жить и не могу умереть. Я — гибрид ребенка и старца. Я обеспечу наркоз пустой аптечной склянке. Отец хлыстом гонит рыжего муравья из леса на бойню. Хоть бы ласточки любили меня! Одна из них, сидя у меня на плече, давно уж дожидается, когда я подниму руку, чтобы она имела возможность покормить птенцов у меня под мышкой. Колбу, где хранятся мои смертотворные таблетки, я наполню своим пеплом, и пусть ее переправят в Венецию. Хромосомы! Плодитесь и размножайтесь! Все люди, которые появятся на этой земле после меня, суть мои потомки.

Хлеб — священнейшая снедь человека. Эту истину внушал мне гнев отца, когда я как-то раз уронил со стола один кусок или когда у меня выпал из рук целый каравай с тремя крестами на корке; ни жив ни мертв, я сидел рядом с отцом и плакал, у меня не было сил даже извиниться, пробормотать что-нибудь вроде: «Больше не буду так неосторожен с хлебушком. Не бойся, папа, я знаю, хлеб — это святое». Я только крестился, чтобы отец не смотрел на меня с такой злобой или тем более не бил меня, я знал, что если рука ребенка творит крестное знамение, рука отца не поднимется на него, ведь если он ударит детское тело, осененное крестом, то Иисус в божнице так вывернет шею, что сможет губами вытянуть гвоздь из руки, а ею — гвоздь из другой. Только он должен смотреть в оба, как бы не сыграть с креста вниз головой — ноги-то все еще прибиты. Нет, не так. Не надо левой рукой вытаскивать гвоздь из правой, пусть сначала вырвет нижние гвозди и, встав наконец на ноги в красном углу, освободит правую руку, и тогда он, Иисус, который так часто держал мою сторону в этом доме, взвалит крест на спину моему отцу, пусть теперь он помучается. Отец тысячекратно гвоздил меня злобными взглядами, неудивительно, что мой собственный взгляд выискивает зло в этом мире, неудивительно, что и сам я смотрю на него со злобой и сначала вижу зло, а уж потом, гораздо позднее, добро. Иногда я выполнял какую-нибудь работу в других усадьбах нашей деревни, помогал на сенокосе или убирал грязь в хлеву — и все это только ради полдничного пайка из чужих рук, ради иного, не нашего куска хлеба, сала и сыра. Я готов был целыми днями вкалывать за столь ничтожную награду, как скромный полдник, только для того, чтобы спустя недели или месяцы мне вновь дали поесть чужого хлеба. Иногда я с большой охотой принимал от крестного кусок булки из пекарни, для меня это был настоящий деликатес, потому что я ненавидел наш домашний крестьянский хлеб, всегда ненавидел и до сих пор ненавижу. Меня удивляло, почему дачники так жаловали то, что я терпеть не мог целых двадцать лет. Может быть, я ненавидел этот хлеб потому, что знал: пока он есть в доме, я не могу умереть с голоду, но это не исключало возможности голодовок, я просто не появлялся за обеденным столом, ошивался на кухне, уходил в церковь, пропадал в лесу или на реке, это был мой протест против постылой усадьбы и постылого хлеба, и только когда голод огнем опалял мне зев, когда, съежившись от ноющей боли в желудке и держась рукой за живот, я приходил домой, мне все же приходилось есть хлеб. Было время, когда я целыми днями не брал в рот ничего, кроме облаток, я просто крал их в ризнице из коричневых коробок, накинув на плечи свое церковное одеяние или отзвонив в колокол по умершему. Матери я никогда не говорил, что ненавижу наш хлеб, я брал ломоть из ее рук и смотрел на него с благоговением, будто это часть ее собственного тела. Но в то же время он внушал мне страх, ибо я знал, что хлеб — нечто священное, а священное-то и было страшнее всего, да, он повергал меня в ужас, но вместе с тем дарил успокоение, особенно когда я сам хотел испытывать страх и мне вновь и вновь не хватало его, ведь даже сегодня я не могу жить без страха и ужаса. «Смотри, — подкалывал меня Густль, — у меня уже борода, а у тебя нет и никогда не будет, ты у нас полубабок». Что верно, то верно, я считался полубабком и помогал матери в домашних хлопотах. «Зеппль, вымети черные сени». И Зеппль брал веник в углу и приступал к уборке, начиная сверху от входа в теплую часть дома и кончая у наружной двери, и оставлял кучу мусора, который не грозил обратиться в пыль, так как состоял из тяжелых частиц, песчинок и комков земли, натасканных в дом вами, братья мои, когда вы топали в кухню прямо из хлева и с грязного двора, а мне приходилось убирать за вами дерьмо, я выносил грязь, оставленную подошвами Пины, батрака, отца, братьев, я мел и мел, пока не добивался чистоты. Я был нянькой, выгуливавшей маленького братца на асфальте главной улицы, а позднее таскал его в поля, где вороны кружили над нашими головами — над его маленькой, почти безволосой, и моей уже вполне мальчишечьей, мы подходили к воде и дивились рыбам, разевавшим рты, по ночам они тяжело дышали у меня в душе, а я в страхе тянул руки к спине брата, с которым более пяти лет вынужден был делить постель, иногда я втискивал голову в рыбий рот, высовывал язык и шевелил им, чтобы рыба виляла хвостом. Я был судомойкой с белой тряпкой в качестве фартука и помогал матери управляться с грудой грязной посуды, сестра тогда училась в школе домоводства и редко появлялась в нашей деревне. Я соскребал обглоданные куриные и свиные кости с тарелок отца, братьев, Пины и батрака, а кошачью миску очищал от слизи скисшего молока. Я был судомойкой с маленьким братом на руках. Мы поднимались по асфальтовой дороге, шли обратно и вновь поднимались, чтобы вернуться домой, ведь меня, любезный мой братец, ждала гора грязной посуды, тарелки отца и братьев, недаром они говорили: в нем и впрямь девчонка пропадает, — и всем было смешно, кроме меня. Русская кукла-матрешка во мне, совсем крохотная, которую никому не увидеть, а уж потрогать и подавно, рассыпается звонким смехом. «Во мне пропадает девчонка, — шепчут мои губы, — девочка», — с этой мыслью я мету пол, тащу брата в поле, шагая по жнивью, да, мы убегаем, убегаем от всех, хотя никто за нами не гонится, но мы всё бежим, а потом где-нибудь в гуще кустарника я раздеваюсь. Я показал маленькому брату свою пипку, так называли мы детский членик, и сказал: «Во мне пропадает девочка». Отец ловко орудует ножом, когда режет поросят, он и мне кое-что отрежет, не нужна мне пипка, хочу быть девочкой. Я сидел на берегу Дравы, вцепившись в свой член, я пытался вырвать его, чтобы потом показать матери мой кровавый провал в подтверждение того, что действительно стал девочкой. Мать подберет мне что-нибудь из старой одежды сестры и положит на край моей кровати, и усну я мальчишкой, а поутру проснусь девочкой. И уйдем мы, братец, подальше от дома, спустимся в пойменные луга вдоль берега Дравы. Здесь мы одни, да еще кузнечики, которых мы иногда убиваем, и лягушки. Когда они раздувают пузыри своих резонаторов, я вытягиваю руку и говорю: видишь, как пыжится вон та лягушка, слышишь ее кваканье, посмотри на беззубый рот, у отца тоже не осталось ни одного зуба. Я показываю тебе головастиков, смотри, как они шныряют у поверхности, скручиваясь спиралями, как вздрагивает водная гладь, и мы с дрожью следим за кругами на воде, которые становятся все шире и шире, потому что в голову лягушке попал камешек. Может быть, он выпал из моей левой руки, она временами замахивается сама собой, чтобы дать плюху лягушке-отцу. Плюхой мы называли пощечину. Учитель однажды наехал на своего сына: «Ну, ты у меня дождешься, сейчас получишь плюху!» Смотри, как я вздрогнул, откинув голову чуть не на полметра, я видел, как учитель дал плюху своему сыну Вернигериху, и я понимающе киваю: «Ага, это — пощечина». «Радуйся, что на свет появился, — говорил отец, — радуйся, что у тебя есть ноги, чтобы в школу ходить. Радуйся, что тебе даны руки, чтобы молиться и каждый божий день совать в рот хлеб насущный, работать-то все равно не можешь, судомойка ты наша, нянька в штанах. Хоть бы священник тебя усыновил, что ли, ты ведь давно за ним увиваешься, старший причетник». Мы идем дальше, оставляем в покое головастиков, недоразвившихся лягушек, которыми мы любовались, как и болотными лютиками, и которых мучим, вытаскивая из воды и засушивая на горячем песке, где откладывают яйца гадюки. Я знаю, что мы выношены в животе матери, ты хоть разок спустись в хлев да посмотри в глаза корове, когда у нее между задних ног сочится слизь и кровь, а потом вылезает какой-то чудной мешок, иди со мной, когда все: отец, батрак, Пина и братья в один голос кричат: «Телится! Телится!» — и ты догадаешься, откуда мы появились на свет, никто нам про это не говорил, ни учитель, ни мать, ни священник, ни его кухарка. До всего приходится доходить своим умом. Помню тот день в патернионском родильном доме, когда мать разрешилась тобой, ты лежал в корзинке, рядом было еще четыре, а может, шесть таких же, тут акушерка, фрау Паттерер, спрашивает меня: «Который из этих малышей твой братик?» Я оглядел сморщенные лики, все младенцы спали; я посмотрел на акушерку и ткнул пальцем в одну из корзин: «Этот!» «Нет, — сказала она. — Вот он, вот твой братишка». Я вгляделся в твое лицо, сравнил его с лицом другого новорожденного и крикнул: «Нет, фрау Паттерер, вот мой братик, я правильно угадал! Он самый!» Я долго смотрел на тебя, а потом поднялся по ступеням к кровати, в которой после родов лежала мать, и спросил: «Она отдаст тебе, кого ты родила?» И тут мать указала на другую корзину, не на ту, что выбрал я. Слезы хлынули у меня из глаз. «Нет, мама! — закричал я. — Не может такого быть! Я вытащу тебя из этой постели, я спущу тебя к корзинам, а если ты умрешь, я столкну тебя вниз, я хочу знать, кто из них мой брат. А если останешься в живых, мы будем помогать тебе, я и братик, будем вместе тушить на кухне мясо и заваривать кофе, с утра до вечера будем варить с тобой кукурузную кашу, которую у нас никто не любит». Я бы с удовольствием сказал, что мы любим это варево, но язык не повернулся. Мы будем готовить ее для ублажения отца, подогревать, зачерпывать ложками и набивать ею рты, чтобы через пару минут выскочить в сортир, выплюнуть кукурузное варево и сунуть под нос отцу и остальным братьям пустую миску, а затем приступить к мытью посуды. Мы будем убирать грязь за отцом, братьями, Пиной и батраком. Пойдем, мама, вниз, покажи мне братика. Может, акушерка подменила его, когда ты кричала от боли. Кровь окрашивала синтетическую подстилку под твоими обнаженными бедрами, ты сжимала пальцы в кулак, ты впивалась зубами в свою боль, наверное, ты была в обморочном состоянии, а фрау Паттерер, перед которой все стелются, может, даже искренне любя, и испытывают почтительный страх, как и перед священником — оба они самые видные фигуры в сельской общине, — фрау Паттерер подсунула тебе чужого ребенка, ведь в твоей палате лежала женщина из соседней деревни, могла же акушерка подменить младенца. А что, если она сама хотела заполучить моего братика? «Только посмей еще раз выкинуть такое, — говорила мне мать, внушая какой-нибудь запрет. — Только посмей взять в дом чужого ребенка, узнаешь, где раки зимуют». «Вот подожди, придет отец, увидит твои безобразия, тогда узнаешь, где раки зимуют», — так говорили мне братья и сестра. Когда я уже вырос и мог поступать по своему разумению, отец бубнил: «Только нас не позорь!» А когда отец делал какую-нибудь гадость, братья и сестра, как я потом узнал, говорили ему: «Вот погоди, приедет Зепп, тогда узнаешь, где раки зимуют. Он тебе поставит синюю печать на жопе». Однажды, когда я украл у дяди Эрвина почтовые марки, мать положила меня животом на стул и подвергла экзекуции, а когда пошли спать, братья и сестра стянули с меня штаны с трусами и начали злорадствовать: «Смотрите, люди добрые, у него синяя печать на жопе!» А я кричал, что нет у меня никакой печати, что не крал я никаких марок, хотя это было не так. На встречах с филателистами я заглядываю им в глаза и вижу, с каким вожделением они смотрят на фотографию синего Маврикия, знаменитой марки, названной по имени острова в Индийском океане, и тогда мне вспоминается синяя печать на моей детской заднице. Одну из негашеных марок за пятьдесят грошей я по глупости, что меня и выдало, приклеил к кухонной плите, и когда дядя Эрвин спросил меня, кто это сделал, я сказал: «Лора Айххольцер, наглая стерва, проучи ее, поставь ей синюю печать на жопу, пусть не крадет марки, а если и украдет, пусть не валит на меня». До сих пор не могу забыть, как мать снимает с вешалки прут с красной лентой и ставит стул посреди кухни: «Ложись, шалопай!» Но я тут же вскакиваю и бегу к двери. «А ну, вернись! Спускай штаны!» Я возвращаюсь и с голой задницей ложусь животом на стул, а мать даже не спрашивает, украл ли я марки на самом деле. Я порывался сказать ей: «Мама, дядя Эрвин… я от него…» Мне хотелось исповедаться перед ней, ведь тому, кто идет на исповедь, прощаются все грехи, и тогда матери пришлось бы встать передо мной на колени, как перед священником, который отпускает ей грех моего рождения. Но прежде чем я мог признаться в грехе, мне предстояло лечь на стул. Страшнее всего во всей процедуре была возня с лямками и пуговицами на ширинке, после чего я старался как можно быстрее спустить штаны и подштанники, так, чтобы мать не успела разглядеть мой член. Вот священник-то не бьет меня, даже когда я признаюсь, что не чтил отца и мать, он лишь говорит: «Повторяй два-три раза на дню "Отче наш", и Христос простит тебя». Но когда я говорю на исповеди, что поношу своего отца, священник втайне рад это слышать, потому что они с отцом терпеть не могут друг друга, даром что раскланиваются на улице, приподнимая шляпы. Я проклинаю своего отца, мечтаю о том, чтобы Господь поскорее призвал его, я бы хотел остаться только с матерью, мы бы жили в чердачной комнате у священника или на колокольне, помогите мне, ваше преподобие, я больше не желаю убирать грязь за отцом, работником, Пиной и братьями, не хочу больше терпеть вонь бабушки Энц, поднимать ее с комнатного стульчака, выносить в сортир ведро с ее дерьмом, а потом мыть это ведро на черной кухне, где под перевернутым подойником сидит Пина, бормоча молитву, прежде чем опять окунуться в навозное тепло хлева. Мне опостылело быть судомойкой в замызганном переднике и нянькой, таскающей братца-молокососа по лесам, горам и долам. С маленьким Адамом я, господин священник, частенько поднимался в лес и, проходя мимо вашего дома, видел тощих кур за оградой, которые в знак приветствия вскидывали головы, когда мы останавливались. Я слышал, как похрюкивает ваша единственная свинья в маленьком хлеву, и говорил Адаму: «Слышишь, это — свинья священника и Марии. У них одна свинья, зато много кур». Мы взбирались по лесной тропе на холм, откуда я смотрел на твой двор. Я видел, как ты, святой отец, сложив ладони, стоишь на коленях перед Мадонной, которую собственной рукой нарисовал на тыльной стороне дома. Я ловил движения твоих губ, хотя не мог слышать произносимой тобою молитвы. Мой крохотный брат ухитрился распахнуть верх моей пропитанной детским потом рубашки, ведь у меня так сильно билось сердце, когда я наблюдал твое моление перед твоей иконой, а он припал губами к моему левому соску, пытаясь высосать из него молоко. Он чмокал впустую и, ничего не добившись, приник к правому соску, и я сказал: «Нет у меня молока, я тебе не кормящая мать». Но он меня не понял, ему было несколько месяцев от роду. «Посмотри вниз, видишь, священник опять рисует портрет ребенка». В нарисованных им детских лицах я нередко узнавал мои собственные черты. А однажды обнаружил даже двойное сходство: в лице ребенка, шагающего по мосту, и в лике ангела-хранителя, парящего над малышом. Я видел, как из холодной тени двора выходит Мария и несет тебе кофе, господин священник, когда мой братец поднял крик, потому что не выжал из меня ни капли молока. Я гладил его и не мешал муравью бегать по моей руке. Увидев муравья, младенец перестал плакать, он уставился на суетливую букашку, а я поднял голову, чтобы видеть твою спину, твой затылок и движения твоей кисти, которую ты держал двумя пальцами: большим и указательным. Иногда ты отступал на пару шагов, разглядывая свою икону то с левой, то с правой позиции. Я слышал крики петухов на твоем дворе. «И запел петух во второй раз», — сказал я маленькому брату, который сидел у меня на коленях и забавлялся, шевеля своими крошечными пальчиками. Временами мне хотелось — я вновь исповедуюсь в этом, господин священник, — бросить моего братца в бурлящий водопад нашего горного ручья, меня так и подмывало отделаться от него, я же видел, как другие ребята играют в футбол, видел, как, переодевшись индейцами, они идут с деревянными томагавками в лес мимо твоей усадьбы, я хотел быть с ними, а мне приходилось нянчиться с младенцем. С какой радостью я помогал бы Якобу Кройцбауэру сооружать вигвам, кроил бы для себя из мешковины простой наряд Старины Шаттерхэнда, а мне застил свет маленький брат, сидевший у меня на коленях и не прекращавший попыток присосаться к моей груди. Если бы я сбросил его с крутизны водопада, возможно, и сам прыгнул бы вслед за ним, а может, вернулся бы домой и сказал матери, что поскользнулся у водопада, но в последний момент уцепился за корень ели, а вот Адама сохранить не удалось, он выпал у меня из рук и погиб. Или такой расклад: я вытаскиваю из воды тело малыша, несу его домой, сажусь на табуретку и начинаю горько реветь, пьета да и только. Отец пригвоздил бы меня к кресту, ведь он любил маленького Адама, который был нашей живой игрушкой, в него затолкали мы всю нашу любовь. А если бы я прыгнул вслед за ним, нас с разбитыми черепами рано или поздно нашли бы на дне ручья где-нибудь за выгоном Энгельмайера. Господин священник, я больше не хочу помогать отцу и братьям, не желаю выдирать потроха из распоротого свиного брюха. Не хочу подбирать в хлеву петушиные головы и с двумя липкими обрубками в обеих руках топать к компостной куче, а тем более — пятиться, воровато оглядываться и, завидев отца, бежать со всех ног. Хватит с меня. Накинув на плечи свое красное церковное одеяние, я сидел у платяного шкафа и жевал до боли в скулах облатки, которые вытягивал из маленьких коричневых коробок, лежавших на дне шкафа под подолами одежд. Иногда я настороженно поднимал голову и смотрел на дверь, опасаясь, как бы ты, господин священник, не застал меня за этим занятием. Однажды мне показалось, что ты так-таки засек меня, хотя и не сказал ни слова. Не грех же это — сто раз вкусить тела Христова перед мессой. Не случится ли так, что когда-нибудь ты велишь и из меня приготовить просфору и пригласишь односельчан причаститься? Мать укладывала меня на плаху стула и стегала тонким хлыстом по ягодицам, которые тут же начинали гореть, я кричал: «Не надо, мама! Я больше не буду!» — «Попробуй еще хоть раз!» — кричала она. «Больше никогда, мама!» — «Теперь, может, и не будешь!» На сей раз у нее вырвалось слово «может». «Нет, мама, я больше не буду красть марки у дяди Эрвина! — клялся я, а про себя бормотал: — Убью эту сволочь, из-за пары почтовых марок взбудоражил мать и ославил меня вором на всю деревню». Я орал беспрестанно: «Не надо, мама, хватит, не бей!» — «Может, не будешь больше?» И она отступалась, а я натягивал портки и, обхватив руками пылающий зад, на цыпочках, словно в штаны наложив, поднимался к себе в комнату, ложился на постель и в мечтательной полудреме начинал ласкать и покусывать руку матери. Я кладу голову на эту руку, она пахнет сырой картошкой, пахнет луком, а когда мать режет лук, она плачет от душевной боли, а не от едкого духа, не от горя лукового. После этой истории с марками я много недель обходил стороной дом дяди Эрвина. Жена учителя и та на следующий же день пристала ко мне с вопросом: «Это правда, что ты почтовые марки украл? Мне-то можешь признаться, я никому не скажу». Я отчетливо помню, как мы сидели с ней на бревне в школьном саду, и она все допытывалась. Но я твердо стоял на своем и твержу до сих пор: «Нет, не крал я никаких марок». — «А ты припомни как следует, ты ведь был вчера у Айххольцера и зашел в комнату, где стоит письменный стол дяди Эрвина, выдвинул ящик, перерыл бумаги и вытащил марки, одну ты наклеил на холодную плиту, а остальные подарил Клаусу, он ведь у нас филателист». Я лишь мотал головой, устав повторять одно и то же. Наконец я просто встал и присоединился к резвящимся на дворе детям, ведь я съел свой школьный завтрак, теперь можно побегать и попрыгать. Теперь уж я не подавлюсь, мой бутерброд отправлен в желудок, мне нечего торопиться, я могу открыть рот и ощутить, как ветер врывается в мой желудок и ворошит в нем комки и крошки. Нет, не крал я почтовых марок, и писчей бумаги не крал, и не взял ни одного карандаша, ни одной монетки, я вообще ничего не трогал. Помню, как мать в толстом платке на голове, с темными подглазьями на бледном лице спускается по асфальтовой дороге с бугра, осторожно передвигая свои слабые, изборожденные синими венами ноги. Вот она вошла в дом, поставила пластиковый мешок на лавку и присела. Потом начала вынимать из мешка аптечные товары и укладывать их в верхний ящик серванта, заполненный чуть не до отказа пустыми и еще не тронутыми пузырьками, ворохом марли, бинтов, упаковок ваты и лейкопластыря. Там же хранились и мои железосодержащие таблетки, которые я вынужден был ежедневно глотать после обеда. Как-то раз этот собранный «на живую нитку» сервант рухнул на пол вместе со всеми кофейными и чайными чашками, тарелками и медицинской хурдой-мурдой. Мои таблетки лежали под снадобьями матери. Вся посуда — вдребезги, таблетки большей частью раскрошились. Я любил молнии, когда они пересекались над самым перекрестием распятой деревни и чертили над крышей нашего дома синий крест мгновенной вспышки небесного огня, который обрушивался на голову Иисуса, когда, как однажды случилось на самом деле, молния, скользнув по шпилю, попала внутрь церкви и задела несколько статуй святых. Когда молния над верхушками елей тревожила людей и скотину, когда шел град, когда отец и мать принимались молиться у двери черного хода или отец одиноко маячил в воротах хлева, подняв глаза к небу, у меня сердце разбивалось, ведь это природа одолевала людей и животных, а не они подминали под себя природу. И тогда меня грела надежда: наступят иные времена, дождь будет лить беспрестанно, начнется потоп, отцам и матерям придется вставать на своих сыновей, чтобы не уйти с головой под воду и не утонуть. Я спрашивал мать, может ли наступить конец света, но никогда не спрашивал о жизни после смерти, потому что не чувствовал в себе особого желания и заинтересованности продлевать свою жизнь за порогом смерти. И всякий раз, какой бы мудреный вопрос я ни задавал матери, она уходила от ответа, ссылаясь на неведение. Учитель рассказывал, что люди до того, как удалось доказать шарообразность Земли, думали, будто мир представляет собой диск с деревянными бортиками по краям. Я сказал матери, что если бы так оно и было, мы могли бы подойти к доскам, скрепленным ржавыми гвоздями, и увидеть, как сквозь щели в этом ограждении чужие воды моря сливаются с нашей привычной водой у колодца. Мне так хотелось спросить у матери, могу ли по ночам воссоединяться с ней, входить туда, вновь погружаться туда, откуда вышел много месяцев назад, ведь только ночью или утром ты, должно быть, родишь меня снова. По утрам приходила бы фрау Паттерер, каждое утро приходила бы крестная, она помогала бы тебе разрешиться от бремени, как тогда, в час моего рождения. Если бы ты рожала меня десять или двадцать раз, я бы захлебывался в твоей слизи и крови или в собственном дерьме, которое золотой короной обсела стая мух, когда мы, прижавшись ягодицами, ощущали тепло дымящейся жижи под нашими белыми задами.

Могу легко вообразить, как в твоем чреве я вращался вокруг своей оси, подобно космическому кораблю. Девять месяцев подряд из твоего стеклянного живота, как из окна без переплетного креста, я смотрел на окно с крестом, а из этого окна, когда к нему подходила ты, еще дальше — на окно соседнего дома с его беременной хозяйкой, которая смотрела на тебя. Ты закрыла окно и кивнула с доброй улыбкой, так ты привечала всегда всякого человека, всякую тварь. Ты поднялась в спальню, и я, чуть согнувшись, оглядел лестницу и носки твоих туфель, прошаркавших по ступеням шестнадцать раз. Оказавшись наверху, я посмотрел из твоего стеклянного живота на темно-коричневую дверь вашей спальни, где я взрастал из мерзкого отцовского семени. Ты повернула ручку двери, она открылась, и мы оба твоими ногами вошли в комнату, приблизились к тумбочке отца, ведь там был спрятан его черный, как вороново крыло, бумажник. Отцу нужны деньги, на них он купит мешок сахара и два мешка муки, я видел, как ты достала одну бумажку, закрыла тумбочку, повернулась, да так резко, что у меня голова закружилась, и мы вновь на лестнице из шестнадцати ступенек. Мы прошли мимо открытого люка погреба, отворили кухонную дверь и гордо, несмотря на мое головокружение, прошествовали к отцу, мы сунули ему в руку купюру. Он трясся над каждым шиллингом, особенно когда предстояли расходы. Мать вновь резко повернулась, вернее, мы повернулись спиной к отцу, ей надо было идти в хлев кормить свиней и кур. Ведь уже за пределами материнской утробы вели свою жизнь мои старшие братья и сестра, Зиге, Густль и Марта, а на втором этаже обитали в своих комнатенках дед и бабушка Энцы, и все они думали о полднике. Но еще до того, как мать повернулась к двери, она смущенно взглянула на отца, вертевшего в руке стошиллинговую бумажку. Она форменным образом призывала его к лобзанию, и тут, братья мои, я впервые в жизни обратил внимание, наблюдая из стеклянного чрева матери, как отец округляет губы, на седые усики у него под носом, точь-в-точь как у Гитлера. Я сжал свои крохотные кулачки и изготовился нанести удар по этим гитлеровским сопливчикам, но не решился, я малодушно опустил руку, я позволил своей молодой матери подставить лицо под чмок этих губ со щетинкой, и вот он уходит, он оседлает своего огромного коня с тракторным мотором, вытянет ногу, выжмет сцепление и запустит двигатель. Я посмотрел вверх, на выступ подбородка моей матери, я видел на ее лице едва уловимую улыбку, с отцом могло что-то случиться, он мог на своем тракторе сорваться с откоса, и у матери, должно быть, те же мысли, что и у меня, ведь я пока еще не я, а она, и мне не плачется, если не плачет она. И я машу отцу своей эмбриональной ручонкой, он не видит меня и не знает, что живот у матери стеклянный, но я все же машу, он отъезжает, а мы с матерью еще остаемся у окна, уставясь на спину моего созревающего отца, он становится все меньше, а я в материнской утробе начинаю расти по мере того, как он удаляется. Мы смотрим на облачко выхлопа, на тающий сизый шлейф и еще ждем чего-то, возможно, в окне соседнего дома вновь появится женщина, и я пригляжусь к ее распухшему животу, увижу, что он тоже стеклянный, а в нем шевелится такой же человеческий зародыш, как и я, мы посмотрим друг на друга, и нам захочется обняться. Меня обволакивают слизь и кровь матери, я не могу пробить эту оболочку, я не хочу убивать свою матушку. Если бы кто-то бросил камень в ее живот и живот женщины напротив, мы с моим внутриутробным сверстником, скорее всего, были бы обречены, как рыбы из разбитого аквариума, плюхнулись бы к ногам наших матерей. Может быть, нам удалось бы еще как-нибудь подползти друг к другу и поцеловаться, а потом мы потрепыхались бы и затихли навсегда, точно рыбы, брошенные в мох на берегу нашего деревенского ручья. По ночам, когда мать спала, я иногда вставал на ноги в ее животе, мне хотелось сбросить с нее одеяло. Меня все время тянуло рассмотреть фосфоресцирующее зеленое распятие, висевшее над зеркалом, я хотел видеть, какие гримасы корчит фосфоресцирующий Распятый, когда спят родители. Я порывался встать и подойти к окну, меня манило древнее дерево, я хотел видеть глаза сыча домового ночью, когда мать лежит на животе или на спине, расплющивая холщовый тюфяк, набитый сеном. Я в отчаянии возился у нее внутри, силился как-то вразумить ее: мне надо выйти в ночь, в освеженную прохладой деревню. Мать ворочалась на кровати, жаловалась на боли в животе, а я ворочался в утробе и никак не мог дать ей понять, что она должна переместить меня к окну, мне надо вонзить взгляд хотя бы в темноту. Я бился головой о брюшной потолок, тыкал в него кулачками и локтями. Мне удавалось по крайней мере разбудить мать, она говорила отцу, что чувствует боли в животе, что ей нехорошо. Отец запускал грубую руку под шелк ее ночной рубашки, и, хотя она была соткана из шершавой холстины, мне хотелось бы думать, что это чистый шелк, благоухающий духами, и я видел отцовскую клешню на куполе прозрачного живота матери. Я пересчитал корявые пальцы и не мог удержаться от усмешки, вы ведь помните: на одной руке у него — только четыре пальца. Он гладил четырехпалой лапой живот будущей роженицы. И даже я почувствовал толику этой ласки и постепенно успокоился, меня подмывало шепнуть в его ладонь, что я хочу хоть одним глазком увидеть глубокую темную ночь. Глубокие и темные — так мать говорила про ночи, и мне остается лишь верить ей на слово. Отец, я хочу видеть эту глубокую и темную ночь, хочу взглянуть на фосфоресцирующее распятие, которое матери когда-то всучил разносчик: «Купите его, милостивая госпожа, видите, какое оно красивое». Моя мать вовсе не милостивая госпожа, а простая крестьянка, я не желаю, чтобы она была милостивой госпожой, так как не хочу быть милостивым господином. Мать поддалась уговорам, но только потому, что никогда не осмелилась бы отклонить святой крест. У нее язык не повернулся бы сказать: «Нет, мне не нужно распятия». — «Да ведь я отдаю вам Спасителя всего за сто пятьдесят семь шиллингов, вы повесите его в красном углу, будете три раза в день подходить к нему, класть облатку ему в губы и молиться». Когда из стеклянного чрева я смотрю на божницу и вглядываюсь в лицо Спасителя, он смотрит на мое внутриутробное лицо и кивает мне, сыну человеческому. Я до сих пор вижу, как разносчик сбывает матери это распятие, которое и ныне висит над зеркалом в родительской спальне. Мать никогда не посмела бы сказать: «У нас, уважаемый, этого добра хватает, оставьте его себе, мы не хотим покупать отштампованного в миллиардном количестве Спасителя на кресте, на оригинал мы, может, и молились бы, а на его бесчисленные копии — увольте. Стоит протянуть руку, и наткнешься на распятие, это может каждый: Густль, Марта и Зиге, Йогль и я, дед и бабушка Энцы, Освальд и Пина, распятий у нас и в самом деле предостаточно. — Нет, мать не решилась сказать разносчику, что мы не нуждаемся в том самом фосфоресцирующем распятии, которое вот уже не один десяток лет мерцает по ночам в родительской спальне. — А почем оно?» — поинтересовалась матушка. «Сто пятьдесят семь шиллингов». Она отсчитала деньги, достав их из черного отцовского бумажника. «Спасибо вам и до свидания». Нет, он не сказал: «До свидания». Он сказал: «Да поможет вам Бог». Ведь он продал матери распятие. Он живет торговлей распятиями, а я чуть было не умер на них.

В лугах я сплетал большие и маленькие терновые венцы и пришпиливал их к головам мертвых карпов и щук. Однажды я положил такой венец на каравай хлеба. А мать, прежде чем убрать мою поделку, чтобы разделить хлеб, подняла его и стала рассматривать увенчанный терном каравай. Она ничего не сказала, только взглянула на меня и хмыкнула. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», — пробормотал я. Когда мы с Михелем колесили по полю и разбрасывали навоз, я случайно поранил ладонь брата, травма была тяжелая, мать вскинула руки и застонала, но я не услышал ни одного внятного слова. И пока не приехал на своей машине Адам Кристебауэр, чтобы отвезти Михеля в больницу, она, сидя возле него, перевязывала раненую руку платком и гладила голову своего ребенка, который вскоре затих, впав в полуобморочное состояние. Отец поглаживает живот матери, и я начинаю постепенно успокаиваться. У меня еще не выходят из головы уловки торговца распятиями, я морщу свой эмбриональный лобик, сжимаю в кулаки свои липкие ручонки, стискиваю губы, и из уголка рта сочится кровь крестоторговца, я сплевываю ее на голые ноги и мечтательно наблюдаю, как нить красной слюны тянется в глубину материнской утробы. Рука отца удаляется и уползает под одеяло. Я часто просыпаюсь, поскольку сон у матери нездоровый, она усыпляет себя таблетками, но я не хочу причинять ей боль и, проснувшись, веду себя как можно тише, ведь я люблю ее, но иногда делаю ей больно именно потому, что люблю. Я не раз видел капельки пота, сверкавшие у нее на животе и на бедрах, и следил за ее вспотевшими руками, когда она метала сено и когда вела под уздцы лошадь по выгону, отгоняя мух и слепней от себя и от лошадиной морды. Когда она навещала своего отца, я стучал ей в диафрагму, пытался дотянуться до сердца и сказать, что я хочу на волю, будь там снегопад или буря, будь там темно от туч, будь смута на всей земле, я во что бы то ни стало хотел увидеть павлина на дворе Айххольцеров, и как он склевывает кукурузные зерна. Я всегда любовался его золотой короной на дискообразной головке. Я упирался ручонками в брюшную стенку, давил на пупок, я причинял матери боль, когда она сидела перед дедом Айххольцером и рассказывала ему истории из своей теперешней жизни, говорила что-то про Марту, Зиге и Густля. Ну и, конечно, не забывала поведать о родителях мужа, прежде всего — о свекрови. Бабушка Энц то и дело порывалась поучать мою будущую мать, говорила, как надо готовить лапшу, как выглядит настоящий карп, когда домашних следует кормить кукурузной кашей, а когда нет, сколько литров молока отправлять на молочный комбинат Верхней Каринтии, а сколько отпускать безземельным крестьянам, которые по утрам или вечерам приходили к нам с бидонами. Иногда отец, гогоча, стрелял струйкой молока из коровьего вымени в лицо какой-нибудь бедной клиентке. Я замирал от удивления в своем материнском убежище, глядя на плясавшие в воздухе грязные хвосты коров и телят. Я смотрел на коровьи сосцы и дивился тому, как ловко отец или Пина выжимают из них тугие белые струи. Мне хотелось добраться до груди матери и напиться молока, ведь его дают даже бедной крестьянке. Почему же я не могу хлебнуть свежего материнского молока? Я хочу его уже сейчас. И я тянул свои крошечные ручки вверх, к соскам матери, я пытался пробить свою плодную оболочку и по материнскому позвоночнику вскарабкаться на высоту груди, но ничего не получалось. Я с завистью наблюдал и слушал, как звонко молочная струя бьет по дну и стенкам чужого бидона и как она становится бесшумной, когда бидон наполняется наполовину. Мать все выкладывала своему отцу, и дед Айххольцер обещал поговорить с моим, вернее, с тем, кто им скоро станет, как-никак старый Айххольцер наряду со священником пользовался большим уважением в деревне. На войне он дослужился до офицерского звания, был строг, но справедлив, так он сам о себе отзывался, и это при каждом удобном случае подтверждали мать и ее братья и сестры. Он был одним из самых порядочных и доброжелательных односельчан, недаром моя сестра, родившаяся на четыре года раньше меня, любила отца матери больше, чем своего собственного. Мать изливала деду Айххольцеру свои горести, а я продолжал давить ослизлыми кулачками на ее диафрагму, я хотел переместиться вместе с ней во двор через дверь черного хода, мне не терпелось увидеть, как в тени сливы павлин роняет свое окровавленное перо, мне бы поднять это перо, но я был пленником материнской утробы и мог только кричать, когда она прошла мимо, не подобрав пера, она не принесла его домой, в родительскую спальню, где я по ночам мечтал сбросить одеяло, чтобы видеть синие глаза на павлиньих перьях и мерцавшее зелеными искрами распятие. Я колотил кулачками и кричал: «Мама, подбери перо, возьми его с собой, ну пожалуйста, я буду коллекционировать павлиньи перья, как некоторые из односельчан собирают почтовые марки и переводные картинки». Мать не слышала меня, возможно, она чувствовала, что ее что-то беспокоит внутри, но винила в этом свое недужное тело, как бы то ни было, перо осталось позади. Я обернулся и под стеклянной спиной разглядел сначала вздымавшиеся и опадавшие бугры ягодиц, а потом — перо на земле. Обзору мешал позвоночник, поскольку сквозь костную ткань, будь то позвонки, тазовые кости или лопатки, я ничего видеть не мог, мой взгляд пронизывал лишь мягкую плоть и одежду. Когда она двинулась вверх по деревенской улице, мимо фыркавшей лошади, которая нетерпеливо копытила землю, я оглянулся вновь. Она поравнялась с зеленым островком многолетника, подняла руку, ласково тронула цветы, завернула за угол и начала подниматься к нашему дому, минуя большое, в человеческий рост, распятие, перед которым всякий прохожий снимает шляпу и чертит в воздухе зигзаги крестного знамения. Я тоже перекрестился, увидев, как мать воздела руку и осенила крестом лоб, затем — губы, а третий крест кончиком большого пальца изобразила перед грудью. Я поднял свою крохотную мокрую ладошку, пока еще без ноготков, и осенил крестом свой неокрепший лоб, посмотрел направо, в сторону большого распятия, и перекрестил кончиком большого пальца грудь и губы. Мать двинулась дальше, мимо школьного здания, и я, повернув голову направо, вижу красную надпись ШКОЛА и уже знаю, догадываюсь по рассказам матери о своих детских годах, что придет и мое время держать в руках карандаш, брать в уже не беспомощные руки влажную губку и стирать с доски меловые знаки. Над черной доской я увижу распятие, а сбоку — портрет президента республики. Тогда это была дешевая репродукция с изображением Адольфа Шерфа, ей полагалось висеть в каждом классе, наряду с распятием. Хочешь — выбирай, на кого смотреть: на распятие или на федерального президента, когда все складывают ладони и молятся за полезное и радостное учение. На уроках закона Божия мы уже видели перед собой не президента, а только распятие. Уповаю на то, что когда-нибудь меня побьют камнями, уповаю на муки, когда железными палками насадят мне на голову терновый венец; с надеждой жду предательства Иуды, моего младшего брата, который донесет матери, что я украл у нее деньги на лакомства; надеюсь, белобрысый Фридль Айххольцер оттяпает ему ухо; надеюсь, брат повесится, расплачиваясь за то, что предал Иисуса, которого пригвоздили к кресту римляне и кельты нашего отечества. На уроках истории учитель то и дело толковал нам про дожившие до сей поры дороги, проложенные кельтами на нашей земле. «Они укладывали камень за камнем, — говорил учитель, — таким тяжелым трудом никто уже не занимается, зато эти дороги служат нам уже многие столетия, а современные асфальтовые приходится подновлять каждые два-три года, их разбивают массивные трактора, и тогда снова надо привлекать технику и рабочие руки, черные от гудрона, и от этой ужасной, марающей человеческое достоинство смолы задыхается вся деревня». Дети окружают рабочих в заляпанных черными комьями комбинезонах, дети смотрят на горячую дымящуюся лаву, наблюдают, как она стекает по лопатам, как ее вываливают из обросших коркой ведер, они видят темные потные лица дорожников, и какой-нибудь замученный школой ребенок воображает себя в будущем таким же, как эти люди, ведь они пришли в деревню, чтобы покрыть асфальтом вертикальную балку распятия, главную улицу деревни. Я надеюсь, что меня свяжут пропахшими навозом веревками, что мою спину серыми молниями обожгут удары сыромятных бичей. Надеюсь, что этими бичами меня с крестом на горбу погонят от головы распятия вдоль по улице, по ее свежему асфальтовому полотну, вниз, к деревенскому кладбищу, и втолкнут в церковь, где мы со священником в Страстную пятницу обходим все образа с изображением остановок Спасителя на Крестном пути. Я держу в руках кропило и бронзовый сосуд со святой водой или размахиваю кадилом, время от времени наполняя воздух клубами ладана. Надеюсь, меня поведут на Голгофу, и весь деревенский люд, шагающий у меня за спиной, будет хором кричать: «Распни его! Распни его!» И вновь серая молния бича ударила мне в спину. Я заревел, как животное, которое ведут на бойню, но ведь я сам хочу, чтобы меня били. Мария Магдалина, моя сестра, идет за мной и помогает подняться, когда крест вместе со мной падает на землю, и тогда ее тоже наказывают бичом. Адам Кристебауэр, который был когда-то самым страшным Крампусом в нашей деревне и, как водится, с прутом в руке сопровождал в сочельник св. Николая, тот самый Адам, что двадцать лет спустя вытащит из удавок мертвых Якоба и Роберта, самый сильный человек в округе, заклятый враг моего отца, бугай, презирающий слабых, он следует за мной по пятам и стегает кожаным бичом мою кровоточащую спину. Я глотаю воздух и, обжигая ноздри, выдыхаю его, иногда озираюсь и смотрю в глаза заике Карлу Бергеру: «Стало быть, и ты среди моих истязателей, ты один из тех, кто всю жизнь будет замаливать свой грех». Только Вернигеман и Фридль Айххольцер не хотят моей смерти на кресте, но куда им тягаться со всей деревней. Крестное шествие проходит мимо пасеки Кройцбауэра, где я всегда с удивлением разглядывал крошечные гробики в сотах и часами ждал появления пчелиной матки. Про нее нам рассказывал учитель, а мы просто смотрели в окно класса и видели ульи, а в летнюю пору, когда окна были открыты, слышали гудение пчел. Многие залетали в классную комнату и садились на чашечки цветов, стоявших на учительском столе, и я все время задавался вопросом: нет ли среди них пчелиной матки, королевы роя? Я поднимался и шел к столу, учитель был прямо-таки ошарашен: «Как ты посмел встать без спросу? Кто тебя вызвал к доске?» Но я и не думал отступать, я шел вперед, чтобы рассмотреть каждую пчелу на цветах и выяснить: нет ли в их числе такой, что увенчана короной. Мы идем мимо открытых дверей школы, я вижу, как из них высыпают дети. Уразумев, что перед ними ведут человека, обреченного на распятие, они мгновенно застывают на месте и молитвенно складывают ладони, точно так же они выбегали из школы и замирали, сложив ладони, когда мимо проходила похоронная процессия. Я поднимаю голову, смотрю на школьников, и на меня вновь обрушивается бич Адама Кристебауэра, у которого на голове шлем. Я вижу ребенка в рваных, латаных-перелатаных штанах, он такой же бледный, как и я в детстве, он больше похож на мать, чем на отца, он так напоминает мою сестру, хоть у нее и длинные-предлинные косы, и, приглядевшись получше, я вижу, что этот ребенок в толпе школьников — не кто иной, как я сам, и я с улыбкой киваю ему. Другие дети — у каждого в руках школьный завтрак, который пахнет больше хлебом и смальцем, чем мясом, — устремляют взгляды на того, кем был я, и я продолжаю свой путь с крестом на плече и надеюсь, что Крампус еще не раз обожжет меня своей серой молнией, и в это же самое время я, стоя в толпе школьников и тоже с бутербродом в руке, слышу свой собственный крик: «Распни его! Распни его!» и мне кажется, что меня опять полоснули бичом, но это был не удар бича, это были слова: «Распни его! Распни его!» произнесенные моими же детскими устами. Дети побегут на школьный двор и станут водить хороводы, начнут гонять золотой мяч, который бросит им из пруда лягушачий король, они будут угощать бутербродами самых бедных из сельской детворы — Грету, Ханса и Зигфрида Энгельмайеров, которые и говорить-то толком не умеют, а потом каждый маленький доброхот побежит домой и скажет матери: «Дай мне еще ломтик, я уже все съел». И никто не признается, что отдал свой хлеб бедным детям. И они начнут штурм орехового дерева, вставая на плечи друг другу, а девочки будут восхищаться смелыми мальчишками, а те станут еще смелее и бесшабашнее, когда почувствуют на себе восхищенные девичьи взгляды. А потом они спрыгнут с дерева, и никто не сломает себе ногу, но по домам разойдутся с синяками и вывихами, которые мы обнаруживаем каждый вечер, ощупывая свои ноги, и все это произойдет до того, как процессия достигнет места крестной казни. Временами я поднимаю голову и возношу к небу глухой вопль, комок слипшихся слов, непонятных мне самому из-за страшной боли, ведь я в лихорадочном жару разговариваю с сущим во мне эмбрионом, который смотрит на мир из стеклянного живота матери, словно космонавт из капсулы своего корабля, и вы знаете, в своем эмбриональном животе я ношу мертвого, состарившегося Зеппля Энца, как моя мать — недозревшего ребенка, а его — Зеппль Энц на протяжении своего детства и… будет таскать с собой, когда вырастет и станет таковым. А процессия все тянется, мимо острых кольев школьной ограды, приближаясь к большому, в человеческий рост, распятию, у которого все еще стоит мать с крестящимся ребенком в стеклянной утробе. И его ослизлые ручонки мгновенно цепенеют, когда он видит распинаемого и понимает, что это — он сам, и тут он откидывается назад, в самую глубину стеклянного чрева: «Не хочу видеть свое распятое "я"! — раздается мой внутриутробный крик. — Не хочу видеть, что со мной будет!» И я начинаю снова стучать кулачками по материнской брюшине, пока из нее не брызнет кровь и мать не почувствует боль под сердцем. Мать думает, что это знак, повелевающий ей немедленно пасть на колени перед распятием, с которого она еще в детстве сметала паутину, а паука либо убивала, либо изгоняла из укрытия в каменном изваянии, она вынимала из ваз увядшие цветы и возлагала к пронзенным гвоздями ногам свежие букеты, глядя налакированные ногти Спасителя, и вот она встала и отступила на шаг, теперь она собирается прочитать молитву перед большим распятием, и так же, как она молилась за своих Зиге, Густля и Марту, когда те еще ворочались в ее чреве, она сейчас молится за меня и себя, шепчет «Отче наш» и «Пресвятая Владычица наша». Как бы хотелось мне закрыть глаза, чтобы не видеть, кем я стал и что со мною сталось, но у меня еще не выросли веки, и я вновь начинаю кричать: «Не хочу видеть этого страстотерпца с терновым венцом на голове! Убери его с глаз долой! На нем маска моего будущего лица! Ступай домой, мама!» Я не желаю, чтобы этот Иисус смотрел моими постаревшими глазами в мои зачаточные глаза, когда Адам Кристебауэр продолжает со свистом стегать его по спине бичом и криками «Вперед! Пошел!» подгонять к Голгофе. И, проходя мимо нас, Иисус смотрит на живот моей матери и в мое еще почти бесформенное лицо. Я киваю своей эмбриональной головкой, говорю: «Добрый день» и, чуть растянув в улыбке губы, сжимаю кулачки, я вижу ручейки крови на его, как всегда, бледном лице, я вижу черные битловские патлы Христа. Он идет мимо, теперь я могу видеть только его профиль, и, раскачивая прутья грудной клетки моей матери, я кричу: «Распни его! Распни его!» Мне бы эти длинные ногти, я бы разорвал плодную оболочку, выпал бы на теплый асфальт дороги, проложенной римлянами и кельтами, подошел бы к Адаму Кристебауэру и вырвал бы у него из рук бич, чтобы стегать себя по спине: «Вперед! Распни себя!» И каждый удар еще глубже всаживает терновые шипы в тело истязаемого. «Вперед!» — кричу я и шагаю дальше с римским шлемом на неотвердевшей голове, мать волочится за мной, как прицеп, привязанный ко мне пуповиной. «Вперед!» Я вновь стегаю Христа по спине, но тут подбегает Адам Кристебауэр, он отталкивает нас с матерью, вырывает у меня бич и заносит надо мной руку. Но тут к нему подходит заика — Карлуша Бергер, он вырывает бич из руки Адама, замахивается и кое-как выдавливает из себя крик: «Распни его! Распни его!» И я чувствую, как снова падаю, теперь уже перед Бергером, и учу его основам немецкого языка, но Адам Кристебауэр отнимает у Карлуши бич, ведь Адам всегда был и остается самым сильным человеком в деревне, более чем через двадцать лет он вытащил из петли сцепившихся в последнем объятии Роберта и Якоба и отбросил трехметровую веревку, связавшую их на веки вечные. Впервые за несколько лет он вскрикнул от боли, вызволяя из удавки обоих мертвых парней. Мать Якоба с воплем, застрявшим в горле, упала без чувств, когда узнала, что Якоб и Роберт повесились. Брат Якоба, его отец, сестра и дед воздели руки к лику Распятого и возопили: «За что ты так покарал нас? Почему?» Все животные повернули головы, уставясь в красный угол хлева, когда натянулась веревка. Облатки в дарохранительнице начали кровоточить. Одуванчики сомкнули свои лепестки. Другие веревки, лежавшие и висевшие в хлеву, обратились гадюками и, брызжа ядом, уползали с подворья. Самоубийцы под гробовыми досками хлопали в ладоши, но никто не мог этого слышать. Той самой ночью моя душа, точно гребной винт, закрутилась в теле. Распятый направился к Папе Иоанну Павлу I, чтобы пасть перед ним на колени и целовать ему ноги. Две молнии над деревней свились в веревку. Распятие из двух деревенских улиц подняло правую руку и осенило крестом свой лоб, где висели Якоб и Роберт, затем — свои уста и грудь, где стоит дом моих родителей, а потом перекрестило лоб моей спящей матери. Сердца всех покойников нашей деревни лежали на куче за кладбищенской стеной и стучали в унисон так, что казалось, будто деревню сотрясает биение какого-то громового сердца. Заспанные лица отрывались от белых и узорчатых подушек и вглядывались в темноту. Моя мать посмотрела в лицо мерцавшему зеленым фосфором Распятому, выпростала из-под одеяла руку и перекрестила себе лоб, уста и грудь. Павлин распустил хвост и горделиво блеснул оперением. Адам Кристебауэр в стальном шлеме на голове и с бичом в руке злорадно кричит: «Да здравствует Иисус!» а мою спину опаляет серая молния, я откидываю в сторону свою крохотную черепушку, цепляюсь за скобы материнских ребер и смотрю на свои ладошки. У меня пока еще нет ногтей, и я не могу разорвать плодную оболочку, но если через несколько месяцев по асфальтированной улице вновь двинется процессия с обреченным на распятие и если его опять будут стегать бичом, мой ноготь, точно бритва, рассечет облегающую меня пленку.

У меня начинают дрожать клейкие от слизи руки, когда за спиной у матери, стоявшей перед распятием, я вижу, как мимо нас шагает лошадь, запряженная в телегу с сеном. Я смотрю на кивающую морду, на гриву, на лоснящиеся лопатки и бока, на пышный черный хвост и жмурюсь, когда на солнце серебром сверкают подковы. Я приподнимаю свою эмбриональную голову и вижу, как из зеленой пластмассовой лейки струится вода, до краев наполняя цветочный горшок. Теперь он как бы накрыт мутноватым зеркалом, в котором я пытаюсь разглядеть свое лицо, но мать быстро переходит от горшка к горшку, покуда не напоит все цветы. Мне интересно знать, может ли горицвет (у нас его называют еще и мясоглотом), который цветет под ногами распятого, на кладбище и в усадьбе родителей, выжить без свинины и телятины, чем охотно питаются мои старшие, ведь на одной воде — в этом я не сомневаюсь — никто долго не протянет. Я бы умер с голоду, если бы мать ничего не ела, а только пила бы воду, и это было бы вовсе не плохо для начала моей жизни. «Всем, кто из плоти и крови, требуется мясо, чтобы выжить!» — кричу я, расшатывая грудную клетку матери так, что у нее сердце заходится, но она не слышит меня, она ни разу не вняла мне, когда я заявлял о своих желаниях, томлениях и мечтах. Через несколько часов после поливки она ходит по комнатам, осматривая все цветы, наблюдая, как они дышат, увядают, как умирают и распускаются, она вдыхает аромат цветов, и я пытаюсь вытянуть немощную шею, мне тоже хочется почувствовать запах горицвета, плюща и лилий, но приходится нюхать лишь плоть и кровь и смрадные внутренности матери. Но, допустим, она склоняется над цветком лилии и удивленно открывает рот, услышав неожиданное приветствие беременной соседки, у которой тоже прозрачное чрево. А когда открыт рот, запах влажной лилии проникает в глотку. Отвечая же на приветствие, мать сжимает и разжимает губы, поэтому аромат поступает ко мне неравномерно. Мать обычно улыбается, здороваясь с кем-нибудь, и тогда я тоже улыбаюсь из сердечного сочувствия матери. Мертвого старика Зеппля Энца, которого я ношу в своем эмбриональном животе, мне уже не рассмешить, у него совершенно отстраненный взгляд, он не говорит ни слова, он просто лежит, как заморенный, у меня внутри, сложив на груди руки, обвитые четками. Когда у меня вырастут ногти, я почувствую укол в сердце, и мне станет страшно при мысли, что он только с виду мертвый, что он проснется во мне до того, как мать произведет меня на свет. Больше всего мать любит постоять рядом с распускающейся лилией, она прикладывает руку к чашечке цветка так же нежно, как прикасается ко лбу кого-нибудь из моих братьев, когда он с высокой температурой лежит в постели. Она долго сидит у кровати и смотрит на маленькое тело ребенка, на влажный лобик Густля, на подрагивающие ноздри Зиге; совсем маленькая Марта сидит у нее на коленях, а я — еще в животе, но и я поглядываю на покрытый испариной лоб своего брата. Я тоже устал, и мне хочется спать, но мать снова встанет, начнет гоношиться и разбудит меня, ей надо больше спать и меньше работать, а она со своим животом, в котором я расту, поглощая ее соки, шастает вниз, к поросятам и добавляет йод в горячую картошку, чтобы у них было здоровое питание и они не болели. Она возится с коровами, она кормит кур, она топает по полю мимо подсолнухов, вороньих гнезд и огородных пугал. Я поворачиваю голову, дивясь на подсолнухи. Мне ближе растения, чем люди, ведь я еще только начал расти, мои корни пронизывают мать, я питаюсь ее плотью и кровью, как подсолнух сосет корнями землю. Я на все смотрю глазами человеческого ростка. Однажды я был свидетелем, как оборвалась нить, привязанная к шее марионетки, голова Петрушки моментально свалилась на грудь, дети в зале подняли крик, повскакивали с кресел, опустился занавес, и кто-то невидимый объявил небольшой перерыв, сообщив, что Петрушка получил травму и скоро прибудет машина скорой помощи. Нечто подобное случилось бы и со мной, если бы порвалась пуповина, я не смог бы сказать ни слова, а уж тем более крикнуть матери: «Вызови "скорую помощь", пуповина лопнула!» Я бы сгнил в чреве матери и отравил ее трупным ядом. В таком случае у меня лишь одно пожелание — чтобы меня потом извлекли путем оперативного вмешательства. Я хочу, чтобы меня похоронили не в утробе матери, а рядом с ней. Пусть сколотят крохотный гробик, да, пусть он будет ненамного крупнее гробовидного пчелиного сота. И каким бы он ни был крошечным, мне бы хотелось, чтобы и его положили на устланную сеном повозку и покрыли веночками и лентами с подобающими надписями: «Мы любили тебя еще до твоего появления на свет», — и чтоб все говорили: «И вот сейчас, когда ты пришел в сей мир мертвым, мы несем тебя к могиле на наших карликовых плечах». В маленький возок впрягите двух белых овечек. Я хорошо помню такие повозки, никаких резиновых шин, деревянные колеса с железными ободьями, и пучки сена торчали с обеих сторон из решетчатых бортиков, словно детские руки, протянутые сквозь решетку кровати, чтобы ухватить за хвост кошку или прикоснуться к толстым, как столбы, ногам матери. Да, впрягите в возок овечек, тех самых, что мы тогда пригнали с клеверного поля в хлев Кройцбауэров. Михель стоял на южном, а я на северном углу дома, в руках у нас были ореховые прутья, и мы следили за тем, чтобы ни одна из этих блеющих животин не рванула вверх или вниз по улице, всех надо было загнать в ворота хлева. Густлю приходится, сидя верхом на овце и держа в руках поводья, терпеливо понукать своего скакуна. Когда овца артачится, когда прет на обочину за сочной травкой, Густлю надлежит все время направлять ее вперед, похоронная процессия не должна терять ритма. Мы будем слушать «Времена года» Вивальди, весна порадует нас цветами, лето клевером, осень виноградом, зима снегом, а овечки, ножками тук-тук-тук, потянут возок вниз на кладбище, а рядом со мной будет двигаться повозка побольше с телом моей матери, влекомая черной лошадью, нашей Онгой в пышном убранстве из пшеничных и ржаных колосьев, в позолоте овса и подсолнухов, и она будет кивать, покорно принимая удары бича, которым ее подгоняет верховой — мой брат Зигфрид. Между овечками и лошадью может шествовать траурная колонна в ритме, задаваемом Онгой. За мужчинами, несущими распятие, должны следовать дети из беднейших семей деревни. Посередке — женщины в черном и белом. А позади всех — мужская часть процессии. В черных одеждах — те, кто пришел оплакать мою мать, в белом — скорбящие обо мне. На обоих плечах священника должны сидеть сычи Духа Святого. Один, поочередно поднимая крылья, будет почесывать когтями свои бока, другой неподвижно, словно статуя птицы, смотреть вперед на мой белый гробик. Иногда он будет издавать крик и ловить на себе удивленные взгляды людей. Во время похорон у меня изо рта и ноздрей потечет мед. Бывало, тот из нас, братьев, кого поцеловала своим жалом пчела, садился на край колодца и целыми часами прижимал к месту укуса холодный гладкий камешек, смачивал кожу водой, по мере того как уставала рука, перекладывал камешек в другую и вновь пытался угасить боль студеной влагой, покуда не спадала опухоль, а потом бросал голыш в воду, наблюдая, как он исчезает в глубине, как поднимает песчаную муть, вспугивая сновавших вокруг форелей, и как вода снова становится спокойной и прозрачной. А потом ужаленный с заплывшими глазами шел домой, к матери, которая еще и пользовала его своей слюной и утешала: «Сейчас пройдет, вот увидишь, боль как рукой снимет». Порой создавалось впечатление, что она не обращалась к ребенку, а заговаривала рану или хворь, словно молила Бога, предлагая ему свою жизнь взамен страданий детей. Время от времени будет ржать лошадь, везущая гроб с моей матерью, будут блеять овцы, топоча копытцами, а я нет-нет да подниму головку, чтобы оглядеть стены домов и придорожные ели. Я знаю каждую из них и каждой дал имя, как мой отец — всякой четвероногой твари в хлеву. Мать не имела такой привычки, она не могла окликать по именам, как своих детей, ни поросят, ни кур, зато отец придумывал десятки кличек для своих коров, телят, волов и быков. Меня он, когда был не в духе, звал Зеппом, а в хорошем настроении — Зепплем. Заслышав это ласковое Зеппль, я тут же открывал дверь своей комнаты, изъявляя готовность выполнить очередное поручение отца. А когда в доме три-четыре раза гремело Зепп с нарастающей силой и злобой, я забивался под кровать и на протяжении нескольких часов не смел шелохнуться. Сколько раз я прятался от его гнева либо в копне сена под крышей коровника, либо в лесу, где, распластавшись на влажном мху, созерцал муравьев и жуков, а иногда в поле, и находил убежище в облюбованной нами халупе Энгельмайера, это был полусгнивший сенной сарай, где валялись остовы старых сельскохозяйственных машин, а на чердаке истлевали солома и сено, там я и устраивался, прихватив с собой книжку Карла Мая и обозревая полевой простор сквозь щели в дощатых стенах. Повсюду торчали пугала — и на полях под паром, и на свежевспаханных участках. Порой здесь появлялся Якоб Кройцбауэр со своей пневматической винтовкой, он шел междурядьями в густых кукурузных зарослях, а приближаясь к прогалине, переходил на крадущийся, кошачий шаг, прицеливался, и через секунду-другую можно было услышать хлопок и звук шмякнувшейся на землю добычи. Однажды он отстрелил лапу какой-то птице. Хромая и истекая кровью, она все-таки поднялась в воздух. Если ей придется вновь опуститься на землю, она, стоя на одной ноге, будет уже иначе смотреть на это крестьянское царство, но, скорее всего, птица обагрила кровью какой-нибудь провод на линии электропередач и замертво упала в траву. Из норок вылезают мыши и крысы, и от птичьего трупа остаются только перья. Однажды я видел канюка. Неподвижно зависнув в небе, он издавал протяжные жалобные крики, а потом вдруг сиганул вниз, шумно захлопал тяжелыми крыльями и пропал из виду. В этой энгельмайеровской халупе я мог хорониться часами, а то и целыми днями, и никто не знал, где меня искать.

Дяде Раймунду — он работал каменщиком — отец каждый год поручал белить кухню, раз в два-три года — сени и раз в десять лет — нашу детскую спальню. Здесь он покрывал стены паучьим узором. Тысячи сцепившихся лапками пауков усеивали все стены, только потолок оставался совершенно белым. Так мы с братом и жили в окружении пауков, облепивших стены. Мне все время казалось, что они могут оторваться от стены и сползти вниз, подобно тому как святые в моем воображении могли сойти с икон и наброситься на нас. Было такое ощущение, что мы качаемся в гамаке из паутины, когда, встав на кровать, мы с Михелем подпрыгивали на упругом матраце, но так, чтобы не задевать головами абажур наверху. Но чтобы не привлекать внимания пауков, нам бы следовало вести себя поспокойнее. Заметив паука у нас над головами, я озадаченно переводил взгляд на паучий узор и никак не мог понять, то ли это живое насекомое из плоти и крови и с четырьмя парами глаз, узнавшее в рисунке на стене своих братьев и сестер, или ожило и вышло погулять нарисованное. «Тут есть один живой, — говорил я Михелю. — Ты не зевай, он будет спускаться каждую ночь. Месяца через два их станет уже шестьдесят, они будут забираться в нашу постель, щекотать наши лбы, и нам придется убивать их, как крыс, или выметать веником». Итак, я стоял у дощатой двери чердачной комнаты и ждал, когда бабушка закончит свою исповедь. С интервалом в пять или десять минут — иногда раньше, иногда позже — священник, не говоря ни слова, открывал дверь бабушкиной спальни и вновь присаживался на стул возле кровати. Открытая дверь означала, что я могу войти и тоже послушать. Временами я действительно вникал в то, что говорила бабушка, но порой отвлекался, глядя в окно на южной стороне дома, и наблюдал, как маленький Энгельмайер в своей рваной одежонке возится во дворе. Я видел Терезу Энгельмайер, она подхватывала ребенка и, точно деревянную куклу, уносила его в дом. Из дома с ревом выбегали дети, в основном девочки, превращенные в рабочую скотину, они в ужасе прикрывали ладонями попки, по которым норовила погулять палка их матери. Я слышал, как, ударив одну из девчонок, развопился Фрид Энгельмайер: «Свалишь сено, принесешь дров, накормишь корову!» А она ему в ответ: «Сам свалишь сено, сам принесешь дров, сам накормишь корову!» Однако девчонка сделала все, что было велено, и в награду получила пару затрещин. На втором году обучения в торговом училище, перебравшись в спальню покойных деда и бабушки и обустроив свой угол в крестьянском доме, я повесил на северную стену зеркало, обращенное к открытому, как правило, окну. Отрываясь от бумаг, разложенных на письменном столе, я видел в зеркале все, что происходит на соседнем дворе. Отец семейства, приподнявшись на сиденье трактора, вытягивал шею вперед и поворачивал голову то вправо, то влево, чтобы перед выездом на проезжую часть улицы убедиться, что путь свободен. С учащенно бьющимся сердцем я наблюдал через зеркало, как одна девчушка уселась на бортик повозки, как ее ноги съехали вниз на бревна и при этом деревянная кругляшка уперлась ей в пах. Я видел: девица все сильнее налегает ногами на бревно, взгляд ее становится беспокойнее, и она вздрагивает, когда открывается дверь дома. Я видел в зеркале, как жеребец, приплясывая на задних ногах, взгромождается на кобылу, как его красный, величиной с детскую руку член исчезает между кобыльих ляжек и вскоре выпрастывается, как жеребец снова копытит землю всеми четырьмя ногами и еще раз встает на дыбы, надвигаясь на кобылу, и тут — спасайся кто может! — брызги его спермы летят во все стороны. Я видел в зеркале подъезжавшие и удалявшиеся машины, девиц, седлающих свои велосипеды, а когда они поднимали ноги — волосатые лобки и пышные бедра. Я вставал у окна и смотрел на девицу, которая, сверкая голым задом, поднималась на велосипеде по вертикали креста деревенских улиц. Я живо представлял себе, как она начинает потеть, как трется влагалищем о кожаное седло драндулета, как у нас именовали велосипед, когда, проезжая по проселкам мимо ржаных, пшеничных и овсяных нив, она приближается к полю, где растут подсолнухи. Это зеркало показывало мне картины забоя скота на соседнем дворе, когда девчонки таскали в дом или в хлев целые тазы крови, видел, как Фрид и Ханс Энгельмайеры смеялись, держа за уши отрубленную свиную голову, как собака, почуявшая запах крови, пыталась сорваться с цепи, и — о, какое блаженство испытали бы братцы-садисты, если бы один из них, как маску, надел свиное рыло на голову Кристы Энгельмайер. Никто из моих братьев никогда не бил нашу сестру, а теперь мне приходится наблюдать, как Фрид Энгельмайер дубасит Кристу и ботинком, подбитым гвоздями, дает ей пинка под зад. С этой несчастной и презираемой сотнями односельчан девчушкой-скотницей мы однажды оказались рядом на берегу ручья под елями, я стянул с ее ног ветхую обувь и грязные чулки. За водопадом, неподалеку от белой статуи Девы Марии, мы прижались друг к другу обнаженными телами. И хотя ей было тогда лет пятнадцать или шестнадцать, ее разбитые работой морщинистые руки казались просто старческими. По этим морщинам и трещинам нетрудно и ныне догадаться об искалеченном детстве и отрочестве. Ухватив за уши окровавленную свиную голову, Фрид и Ханс Энгельмайеры пересекли двор. Их отец выгребал потроха из вспоротой туши. Дымящаяся масса кишок вулканической лавой извергалась из свиного нутра и перетекала в подставленное корыто.

Был вечер, на деревню нахлынула тишина, стихло мычание голодных коров и нетерпеливое хрюканье свиней, все были накормлены, даже дети. Мать пошатывается от усталости, у нее на плечах груз дневных трудов. Она ждет, когда отец вернется из хлева, выключит везде свет, запрет входные двери по обеим сторонам дома и вслед за ней поднимется по лестнице в спальню. Перед сном отец совершает контрольный обход хлева, поглаживает морду какой-нибудь любимой скотинке, осматривает водопроводные трубы над головами коров, унизанные гирляндами капель, которые время от времени сливаются и падают на солому или коровьи лепешки. На трубах устроились три или четыре летучие мыши. Их, наряду с сычом домовым, деревенские считают самыми страшными тварями. Я никогда не видел сыча, но всякий раз, когда дрогнет ветка на дереве, мне кажется, что с нее только что сорвалась и взлетела эта птица смерти. Заходя по вечерам в хлев помочиться на дерьмо и ноги скотины, я бросал взгляд на трубы и видел неподвижные силуэты летучих мышей. Ночью они будут кружить над крышей, нам с братом приходится закрывать окно в нашей комнате, ведь говорят, летучие мыши — вампиры и могут, как пиявки в озерах поймы Дравы, запросто высосать из нас, детей, всю кровь. Когда отец запирает хлев, они вылетают наружу через окошки с разбитыми стеклами. Ночью летучая мышь, чего доброго, припадет к моей тонкой шее и с каждой каплей высосанной крови будет поднимать и опускать крылья, и, встав поутру, я буду бледнее, чем при любой болезни, а может, вообще не проснусь, и летучая мышь с раздувшимся животом будет сидеть у меня на груди. Утром мать, возможно, застанет меня уже мертвым, а в праздничный день может и вовсе не прийти, чтобы, как обычно, разбудить меня, пусть, мол, поспит до обеда, она решит, что я набираюсь во сне сил, а в это время летучая мышь, присосавшись к детской груди, будет допивать мою кровь. Когда проснутся братья, она спрячется за икону и просидит там до тех пор, пока братья не покинут комнату, один пойдет в хлев, другой — за дровами, он будет помогать матери таскать в свинарник ведра с картошкой и помоями, а летучая мышь тем временем снова прилепится к моей шее и отыщет своими зубками уже прогрызенную рану. Мать поставит на комод пустой кофейник, а масло и хлеб отнесет в кладовку, прихватив и шмат сала, оставшийся на отцовской тарелке. Она запирает дверь кладовки и по каменным плитам кухни идет к другой двери, еще раз смотрит на часы и выключает свет. Потом понадежнее запирает входную дверь, идет в большую комнату, обходит стол, на котором стоит ваза с пшеничными колосьями, закрывает окно, обычно распахнутое в дневное время, затем по коридору шаркает к черному ходу и открывает заднюю дверь. Мать видит, что в хлеву еще горит свет, стало быть, отец до сих пор оглаживает своих коров. Окутанная ночной тьмой, она стоит на бетонном полу и смотрит на едва различимые балясины балкончика под крышей сенного сарая. Они затянуты паутиной сотен пауков, на перилах сидит несколько ночных птиц, мотор вентилятора уже умолк. Мать вдыхает запах компостной кучи, она знает, что в нее брошены желтые куриные лапы, вспоминает, как пару часов назад отсекла топором и собрала эти желтые обрубки. В какой-то странной задумчивости она разглядывает капли крови на лезвии топора. Она всегда стирала их пучком сена, а порой смахивает полой рабочего фартука. Мать частенько подходила к компостной куче, вываливала остатки недоеденного риса, а я, сидя у нее в утробе, смотрел в темное зеркало зловонной жижи. Я видел свое коричневое лицо, меня охватывал ужас, и я затравленно озирался. По ночам мы, братья, мочились на компостную кучу, но, когда нас пугал крик павлина, будораживший всю деревню, мы писали в штаны. Никогда отец не говорил, что любит меня, мать никогда не говорила, что любит меня, а я никогда не мог сказать: «Отец, я ненавижу тебя, я люблю тебя, мама, я ненавижу тебя, мать». Они должны были это почувствовать, как умел все чувствовать я. Однажды, когда я досадил матери какими-то дерзкими словами, она ударила меня по губам тыльной стороной ладони. Губы мгновенно распухли, и я отвернулся от матери, так и не проронившей ни слова. Для всех мои речи были невыносимы. Я стал молчуном, и мое молчание оказалось еще более невыносимым, тогда я снова заговорил, и мои речи досаждали больше, чем молчание. И вот теперь вновь открылись те самые наглые уста, которые мне зажимали в детстве, и я стал еще более дерзким. С горящими губами я вышел из комнаты и решил, что отныне не скажу никому ни слова, даже матери. В меня вселилось великое ожесточение. Теперь я был лишен и такого орудия, как речь, я не мог говорить то, что думаю, но, возможно, именно поэтому я стал еще больше думать, размышляя о себе и о других. Когда школьный учитель на уроке естествознания сказал, что в следующий раз мы будем говорить не о рептилиях и млекопитающих, а о человеке, и при этом упомянул скелет, который принесет с собой, на меня напал такой страх, что я начал заранее придумывать, каким образом избежать предстоящего урока: рубануть топором по руке или повредить ногу. Я не мог найти ответа на вопрос, был ли живым существом тот скелет, в котором я видел персонифицированную смерть, листая иллюстрированные книжки по истории крестьянской войны и уже тогда разглядывая репродукции картины Ретеля «Пляска смерти». Или же это всего лишь составленная из костей совершенно безобидная, хотя и жутковатая марионетка? Воплощенная смерть держала в руках косу и занималась своей жатвой, она скакала к нам, оседлав нашу Онгу, наносила смертельную рану свинье и бросала ее к ногам людей. «Вот вам, ешьте до отвала. Завтра и послезавтра я опять навещу вас и появлюсь еще десять раз до полного искоренения семейства, копите жирок, тучнейте, нажирайтесь, пейте молоко и ешьте сало, я буду забивать для вас скотину, ну а потом возьмусь за людей». Если в свое время кто-нибудь из деревенских развеял бы эти детские фантазии, мне бы теперь, скорее всего, не суждено было писать. Меня преследуют те же фантазии, те же страхи, чтобы выйти из головы в виде строчек прозы и навсегда присохнуть к бумаге. Я действительно не был уверен в том, что этот скелет не окажется однажды у моей двери, я содрогался при мысли, что он войдет без стука, направится прямо ко мне и выдернет меня из постели. Но может быть, это — любезная смерть? Она непременно постучит и, дождавшись приглашения, войдет и присядет у моей кровати, приложит к моему лбу руку, проверяя, нет ли жара, и в тот момент, когда она коснется моей плоти, температура подскочит и я буду пылать и раскаляться до тех пор, пока не похолодею. В религиозных книгах я видел золотую лестницу, ведущую на небеса. Знаешь, мама, я поднимусь по ней и на каждой пятой или десятой ступени буду смотреть вниз, на твою голову, и махать тебе рукой с лестницы Иакова. А взойдя на небо, стану ангелом в золотых одеждах, другой мальчик из сонма ангелов снимет с меня убогую крестьянскую одежку, ведь на ней полно заплат и пыли. Мы с Фридлем Айххольцером убивали рыжих муравьев, вместе ловили медяниц, ходили на сенокос, вместе сражались, пусть даже друг с другом, на шахматной доске, тесня короля и королеву пешками в крестьянских башмаках и конями, вместе таскали щук из лугового ручья и форелей из горного. Мы вместе стояли на коленях у ног священника, перед алтарем, в красном, а порой и в черном облачении причетников, а теперь оба хотим подняться в небо по золотой лестнице и превратиться в ангелов. Потом наступил тот день, когда мне хотелось надолго прильнуть губами к губам Якоба, чтобы умереть, отравившись его трупным ядом, но я стоял у гроба с его холодным телом и ревел, как зверь, и на мой рев прибежал кладбищенский сторож и положил руку мне на плечо. «Якоб не умер», — сказал я сторожу. «Якоб умер», — ответил он. «Якоб не умер», — повторил я и дернул плечом, чтобы стряхнуть с него пропахшую кладбищенский землей руку. Я пошел в хлев, где на вмурованном в стену крюке висели веревки для выпаса телят. Я тронул веревки и тут же отпрянул, словно прикоснувшись к клубку ядовитых змей. Я посмотрел на корову, перевел взгляд на теленка, и у меня возникло сильное желание умертвить этих тварей, да, после смерти Якоба я, если бы мог, стер бы с лица земли всю деревню. Я ненавидел здесь все и всех. Мне была враждебна даже вода деревенского ручья, эта кровь гор, стекающая в Драву. На всех деревьях сидели новорожденные сычата. А все деревенские умывают руки, на Троицу они снова соорудят перед своими домами алтари, возложат бесчисленные розы и лилии как жертвенный дар к стопам боготворимого скелета на кресте, упадут на колени перед этими алтарями на полях и подворьях и начнут гундосить свои песнопения. И сотни этих богомольцев двинутся вслед за священником и четырьмя его прислужниками по проселкам вокруг церкви. На повороте священник сделает остановку, повернется в сторону поля, поднимет над головой ковчежец со Святыми Дарами, в который втиснуто Тело Христово, и заголосит: «Пресвятая Владычица наша», «Тебе, Иисусе, жизнь моя» и «Тебе, Иисусе, смерть моя», но никто из этих людей не знает, что после смерти Якоба это его тело, пресуществленное в просфору, а не Тело Христово заполняет дароносицу. Они поклоняются телу Якоба, поедают его облатка за облаткой, перед ним благоговейно опускают головы у решетки исповедальни, ему возносят молитвы, а потом встают и, не поднимая глаз, ни на кого не глядя, с телом Якоба в желудках возвращаются на свои скамьи. Ради этого праздника срубают сотни берез, чтобы утыкать ими обочину улицы — вертикальную балку распятия. Каждый уносит домой освященную березовую ветку и кладет ее за икону или за портрет покойного родича. Никто не хочет отламывать ветки тех берез, что удалены от алтарей, следует обдирать самые ближние, там, где еще блестят капли святой воды и витает благословение священника. Перед алтарями, которые превращают деревню в подобие сцены, прямо на земле стелют красные ковры, на такой ковер может ступить только нога священника. Иногда я осмеливался коснуться ногой уголка ковра, и у меня было такое чувство, будто я приблизился к бархатному сердцу Христа, дабы поцеловать его, а Спаситель склоняется ко мне и целует меня в лоб. А может быть, Бог карает тех, кто молится на него. Может, он не хочет, чтобы его так превозносили и ублажали. Допустим, он вообще не считает себя достойным поклонения людей, ведь он, как рассказывал нам священник, сам был человеком, а мы суть то, чем когда-то был Христос, не пожелавший таковым остаться. Процессия в честь праздника Тела Христова продолжает свой путь. Мария, кухарка священника, произносит молитву и начинает песнопение, все вторят ей. Шествие приближается к следующему, самому роскошному алтарю в деревне, он установлен перед домом первого сельского богатея. Вместо красного ковра землю устилает россыпь алых лепестков, которые можно принять за языки Спасителя. Несколько лепестков прилипло к подошвам священника. Он снова поднимает и опускает дароносицу с телом Якоба и размахивает им, совершая крестное знамение. Воцаряется тишина. Все ждут, когда священник повернется для благословения паствы и вновь начертит в воздухе крест телом Якоба, сделав два взмаха — сверху вниз и справа налево. Прихожане дружно бухаются на колени и стыдливо потупляют взоры. Дядя Эрвин, Йогль Симонбауэр, Адам Кристебауэр и Готфрид Кройцбауэр на четырех горизонтальных шестах несут небосвод, то бишь балдахин, под которым идут причетники, сопровождая с обеих сторон священника, а стало быть, и Святые Дары. Временами я поглядывал на синюю ткань балдахина и вышитые на ней желтые звезды. Мой отец, Адам Кофлер и еще двое мужчин с синими фонарями в руках сопровождают балдахинщиков. А дальше идут девицы, белея подвенечными нарядами, но они уже не Христовы невесты, они — невесты трупа Якоба, превращенного в просфору. За невестами Якоба следует Мария со своими чтецами и певчими, а за ними тянется деревенский люд, впереди женщины, позади мужчины. Среди женщин я вижу свою мать, у нее в руках — молитвенник и зеленая пластиковая сумка, а в петлице — бутон алой розы. Переходя к очередному алтарю, мы спускаемся по вертикали креста, то есть по улице, которая носит теперь имя уже покойного священника, мимо бесчисленных берез, понатыканных вдоль мостовой, и приближаемся к зданию школы и самому большому распятию, что стоит напротив нее. Балдахин замирает на месте, священник опять ставит на алтарь ковчег с телом Якоба, рядом кладет молитвенник, кропит святой водой Спасителя и крестится. Удивительно, что на лице Иисуса не дрогнул ни один мускул, самого-то меня просто передергивает, когда брат брызжет мне в лицо водой. Священник берет кадило, смотрит на багрово мерцающие уголья и дует в сторону распятия. Благословив Спасителя, он снимает с алтаря дароносицу и Святыми Дарами, пресуществленной плотью Якоба благословляет свое стадо, рисуя в воздухе крест. Вот и сам он встает на колени перед самым большим распятием, целует ноги Спасителя, поднимается и, повернувшись лицом к пастве, подает знак балдахинщикам. Процессия вновь начинает движение под аккомпанемент молитвословия и песнопения, проходит мимо сада Айххольцеров и сада Книбауэра, а возле открытых ворот сенного сарая богомольцы вспоминают удавленника Петера Ханса и шепчут краткую молитву. Я осматриваюсь, чтобы найти глазами мать, тем временем шествие уже достигает ворот кладбища и по мощеной дороге, проложенной между могил, направляется к церкви. Здесь, в прохладном полумраке, мелькают руки прихожан, утирающих пот. Священник подходит к алтарю и помещает извлеченный из дароносицы серповидный сосуд с телом Якоба в дарохранительницу. С бокового алтаря спускается Иисус и благодарно склоняет голову перед прихожанами и священником, который пронес его мертвое тело через всю деревню.

Балдахинщик Адам Кристебауэр своими руками снял петли с казнивших себя Роберта и Якоба. За этот милосердный жест я готов тысячу раз благодарить его. В моем воображении постоянно повторяется картина того вечера. Адам Кристебауэр поднимается к сараю священника, луч карманного фонаря падает на повисшие в воздухе четыре ступни, Адам вздрагивает, луч ползет выше, скользя по коленям, бедрам, высвечивает верхнюю часть тела каждого и задерживается на свитере Якоба, потому что Адам Кристебауэр, самый сильный человек в деревне, боится осветить лица парней. Он, первый силач в округе, начинает плакать. Пятно света подрагивает на свитере Якоба. Адам смещает его чуть вправо и влево, чтобы можно было разглядеть рукава и пальцы Якоба, но направить луч фонаря на лица Адам все еще не решается. Он смотрит на сцепившиеся руки обоих, кисти повернуты вверх так, будто их пытались сложить для молитвы. Луч опускается, вновь скользя по ногам и ботинкам, потом резко устремляется вверх и вырывает из темноты мертвое лицо Якоба, Адам роняет фонарь и закрывает глаза руками. И хотя в заброшенном сарае — тьма кромешная, он чувствует, что закрытые ладонями глаза погружены в какую-то иную, более глубокую тьму. «У меня в глазах потемнело». — Адам Кристебауэр достает из кармана кухонный нож, перерезает веревку и подхватывает Якоба, мертвое тело Роберта с шумом хлопается на землю, а может быть, Адам пришел в сарай не один, и второй человек успел подхватить Роберта. Адам Кристебауэр кладет Якоба на сено. Все попытки вернуть его к жизни безуспешны. Адам прижимается губами ко рту Якоба, чтобы своим дыханием заставить дышать его, но тот совершенно неподвижен, даже веки не шелохнутся. Адам Кристебауэр начинает молиться и призывает на помощь Христа, ведь воскресил же Спаситель Лазаря, но Иисус не приходит, не превращает кровь Якоба в вино, которым можно было бы опьянить всех деревенских прихожан, не оживляет Якоба, Якоб мертв и уже никогда не будет жить, его жизнь оборвана на восемнадцатом году. Адам Кристебауэр встает на колени перед телами обоих юношей и молитвенно складывает ладони. Потом он перенесет мертвых парней в свою машину и, не оглядываясь на проклятое место — гниющую голову распятой деревни, поедет по вертикальному бревну креста, чтобы привезти Якоба домой, но до этого в сарае появятся полицейские, они конфискуют орудие самоубийства, положат его в пластиковый мешок, займутся отпечатками пальцев и, конечно, поставят в известность газеты и радио Каринтии. Мир рухнул для Якоба, земной шар вместе с ним летит в преисподнюю, сгорая в адском огне. Я думаю о давно стертых крестных знамениях, осенявших его лоб, его уста, его грудь, его член. Я думаю о благословенных крестом бедрах в блестках светлых волос, о благословенных коленях, пальцах ног, и поскольку никто не совершал над ними крестного знамения, когда Якоб перед последним омовением лежал на ложе, убранном пшеничными колосьями, я делаю это здесь, прикасаясь к коже этой бумаги, я переворачиваю его тело и осеняю крестом подошвы, мышцы голени и подколенные впадины так же, как благословил бедра. Я повторяю этот знак над его вывернутым позвоночником, над лопатками и перекрученным шейным позвонком, над затылком и еще раз надо лбом, с которого начал. Я вновь благословляю крестом его уста и грудь, его пупок и член, его бедра, икры и все десять пальцев ног.

Мать поднимается по шестнадцати ступеням нашей лестницы, и я, глядя вниз сквозь стенку живота, наблюдаю за мельканием носков ее туфель. По их цвету я могу определить: утро на дворе или вечер. Если это черные туфли, значит, мать направляется в спальню деда и бабушки, как всегда перед обедом. Если же это коричневые мягкие шлепанцы, я могу быть уверен, что мать идет спать. Зайдя в постирочную, она разувается, стягивает с себя чулки и снимает халат. В бюстгальтере и трусах она маячит у окна, я поднимаю голову в ее стеклянном чреве и тоже смотрю в окно с видом на соседний дом, в окне которого маячит беременная соседка, глядя на мой будущий родительский дом, а ребенок в ее стеклянном животе, как и я, приподнимает голову, мы вновь встречаемся взглядами, и я кричу: «Бритву! Бритву!» При этом я смотрю на оконное стекло, в котором отражается лицо матери, и пытаюсь угадать по нему, поняла ли она меня или по-прежнему в странном забытьи глядит на кончики своих грудей. Ногти у меня еще не выросли, я пока не могу разорвать плодную оболочку, а мне так хотелось бы выбраться из материнской утробы, я бы перебежал через мостик, чтобы получше рассмотреть младенца в стеклянном животе, я хочу наружу, мне уже невмоготу терпеть столько физических мук. Мать как лошадь работает в хлеву, на кухне и в поле. Сколько ведер с горячей картошкой ей приходится поднимать и тащить через весь двор. Когда ее тело корежится от тяжелой ноши, я корчусь в стеклянном животе и со страхом поглядываю на курящуюся паром картошку, которую она бросит в кормушки свиньям. Этот пар застилает все и мешает обзору. Своими ослизлыми ручонками я пытаюсь очистить от мути стекло брюшной стенки, я скребу и скребу, но оно не становится прозрачнее. Я снова поднимаю голову так, что мой подбородок тычется в пупок матери, силюсь докричаться до нее, чтобы она взяла ведро с картошкой в другую руку. Мой взгляд притягивают искрящиеся кристаллики снега и следы, оставленные на нем подошвами моего будущего отца, я могу часами и целыми днями предаваться лишь одному занятию — созерцанию этих следов. На них видны даже пунктирные узоры, отпечатанные гвоздями, которыми подбиты башмаки, а при морозце эти следы твердеют, превращаясь в ледяной рельеф, и по утрам, когда мать начинает таскать ведра с картошкой, я могу любоваться им. Это — единственное произведение искусства, впечатлявшее меня в ту пору. Сквозь прозрачную оболочку своего убежища я имел возможность видеть написанные маслом картины в домах соседей, но ни одна из живописных физиономий не привораживала меня так, как следы на снегу моего будущего отца. Когда мать, закутавшись в тяжелое пальто и поглаживая живот, сидела на дерновой скамье и смотрела на сероватый снег, я тоже часами не сводил с него глаз, чтобы наглядеться на следы отцовских башмаков. Я мог пересчитать все гвоздики: раз, два, три, четыре… двенадцать на левом и столько же должно быть на правом, но я обнаружил, что из правого один гвоздик выпал. Я созерцал двадцать три лунки, пока мать в черном пальто сидела на скамейке и смотрела на сероватый снег. Он был с грязцой, потому что из ворот хлева постоянно валит теплый смрадный пар, а из сарая летит на двор сенная труха. Когда батрачка поддевает вилами охапку сена, в сарае — пыль столбом, эта пыль через открытые двери и широкие щели в дощатых стенах попадает на и так уже заметенный балкон, часть ее оседает на паутине, а часть, прорвавшись сквозь эту сеть, летит во двор и серой пеленой ложится на снег. От навозной кучи идет пар утром и вечером, поскольку в это время батрак подвозит к ней то, что выгреб из хлева, воздух становится чище только ближе к обеду, когда солнце пробивает облака и вся деревня искрится мириадами снежинок и ледяных звездочек, и мои глаза в материнской утробе тоже начинают сверкать, как снежные кристаллы, и глаза матери, наверное, тоже сверкают, глядя на бесчисленные блестки, когда она, ступая по следам лошадиных копыт, идет по продольной балке распластанного распятия. К вечеру испарения навозной кучи снова оседают на снег, а мы с матерью уже лежим в постели. Я смотрю на красную плодную оболочку, на свои подрастающие ногти и вновь представляю себе, как однажды ночью уже затвердевшими и острыми, точно бритвенные лезвия, ногтями рассеку красную завесу, выберусь из живота спящей матери и, глядя на свои топающие по шестнадцати ступеням эмбриональные ступни, спущусь вниз, поверну ключ в наружной двери и выйду посмотреть, не перестала ли к полуночи дымиться навозная куча. Потом я проследовал бы на кухню и нашарил бы на репродукторе отцовскую авторучку, чтобы занести свои наблюдения в записную книжку. Я делаю точные зарисовки и, помимо причудливых созданий из пара, описываю и самого себя. Фиксируя измерения конфигурации испарений, я время от времени поглядываю и на заледеневшие следы моего будущего отца. Как было славно, когда мать взбиралась на спину нашей черной лошади, разводила ноги, давала пятками шпоры, а я из стеклянной утробы наблюдал мерное покачивание лошадиной головы, а потом опускал глаза и смотрел на сливавшиеся с вороной шерстью черные волосы в промежности матери. Приятно было видеть по бокам стеклянной выпуклости руки матери, сжимавшие поводья. Я попеременно поглядывал на свои недоразвитые и ее ороговевшие ногти. Как сладостно кружилась голова, когда мать, перекинув одну ногу, слезала с лошади, и я из своего стеклянного футляра мог видеть опрокинутую на миг деревню. Какой отрадой были те мгновения, когда по дороге с сенокоса мать присаживалась в какой-нибудь низинке, оголяла нижнюю часть тела и затевала игру со своим детородным органом, да так, что меня начинало укачивать. Тыльной стороной ладони она стирала пот со лба. Сок, стекавший по ляжкам, она как промокательной бумагой осушала клочком жухлого клевера, а вокруг прыгали кузнечики. Мне было приятно, когда мать забредала в болото и, усевшись на кочку, под звуки лягушачьего оркестра втыкала себе во влагалище стебельки болотных лютиков, и букет крупных желтых цветов опушал все подбрюшье. С глазами, полными слез, мать сидела на кочке, а какая-нибудь лягушка ловила беззубым ртом ее указательный палец. На снегу я видел не только следы моего будущего отца, но и следы запечатленных на иконах святых, следы священника и Марии, батраков и батрачки, детских ног и павлиньих лап, кто только не оставлял на снегу знаков своего пребывания, к которым я долго присматривался. Однажды на белоснежном кресте деревни я обнаружил следы Иисуса и следы дьявола моего детства, у него одна нога была звериная, а другая человечья. Увидев следы моего увечного ангела-хранителя, я пришел в ужас оттого, что рядом с ним тянулась вереница следов скелета, вооруженного косой.

Я поднимаю голову и сквозь стеклянную скорлупу смотрю на играющие бликами окна в крестообразных переплетах, а бабушка стоит перед зеркалом и расчесывает волосы на прямой пробор, как бы деля свою седую голову на две равные доли, правую и левую. Обе разделенные пряди она сплетает в косы, а для скрепления узлов втыкает в волосы шпильки. Сейчас, когда я пишу: втыкает в волосы шпильки, мне вспоминается то, что, будучи ребенком, а может, уже и подростком, я где-то слышал или читал, скорее читал, чем слышал, поскольку о таких вещах в деревне не говорили. Деревенский священник поучал: есть вещи, о которых не следует говорить, и я ловлю себя на мысли, что мне тем паче хочется говорить именно о таких вещах, они и только они больше всего интересуют меня. Моя задача говорить о вещах, о которых не говорят и обсуждать которые не принято или возбраняется, но я, собственно, хотел рассказать, что мне пришло в голову, когда я нанес на бумагу слова: втыкает в волосы шпильки, хотя мне не следовало бы заводить речь о том, о чем в деревне не говорят. Коль скоро священник предписывал не говорить о тех или иных вещах, я и не говорю об этих вещах, пока нет желания говорить, но сейчас я хочу говорить именно о них и ни о чем больше. Лучше бы он вовсе не упоминал о подобных вещах, так как именно о них-то мне и хочется сейчас говорить, и, выводя на бумаге слова: втыкает в волосы шпильки, я видел перед собой бабушку, втыкавшую булавки в своего крохотного внука, и не в волосы, а прямо в черепушку, которая еще по-младенчески мягка, состоит не из костей, а из хрящиков, и покрыта волосами, прораставшими сквозь булавочные головки. Утыканный бесчисленными булавками, он сосет материнскую грудь, а мать и не знает, что его голова щетинится булавками, что таким образом бабушка хотела убить дитя, не могу сказать — по какой причине, поскольку эту историю я слышал в детстве или вычитал уже подростком в каком-нибудь иллюстрированном журнале, а может, в «Фольксцайтунг», скорее вычитал, чем услышал, так как два десятка лет прожил в деревне, где не говорят о вещах, о которых не следует говорить. А священник был одним из пособников бабушки, о чем деревенские не знали и даже не догадывались, ибо настолько свыклись с тем, что в этой деревне не говорят, о чем не следует, настолько втемяшили себе это в головы, что не ведали иной истины: для того, чтобы выжить, надо говорить как раз о тех вещах, о которых не говорят. Для того-то я и создаю свой язык и работаю над ним до тех пор, пока не смогу говорить только о тех вещах, о которых умалчивают. Бабушка с булавками в белоснежных сединах стоит позади белого гробика, рядом с одетой в черное, безутешной матерью, ведь все матери безутешны в скорби, и бросает мертвому ребенку последние белые розы и прикладывает ко рту пальцы, изображая воздушные поцелуи. Чего же хотела добиться бабка умерщвлением внука? Убить свою дочь, которую давно ненавидела? Возможно, ее тяготило повторение пройденного круга, когда приходится вновь поднимать на ноги дочь с приплодом, ту, что сама-то была, в сущности, нежеланным ребенком? Я уже не могу описать злое лицо бабки таким, каким его видел, но мог бы описать его так, как вижу теперь, а теперь я вижу злое старушечье лицо совершенно иначе, нежели тогда. Я вижу только злые черты, но не злое лицо этой старухи, вижу злую гримасу, злую складку, злую личинку, из которой вылупится бабка. Она вернется в образе животного и прыгнет мне на тыльную сторону ладони, когда мои пальцы бегают по клавиатуре пишущей машинки, словно по клавишам рояля, и я сочиняю свою музыку, а мне несмотря ни на что трудно представить себе лицо старухи в тот момент, когда она вонзает крошечные булавки в голову ребенка. Мне бы сейчас воткнуть такие булавочки в голову какой-нибудь кукле и вообразить, что это вовсе не кукла, а живой младенец, обреченный на смерть от бесчисленных уколов, вот тогда мне, может быть, удалось бы представить себе лицо бабки, которая на самом деле воткнула множество маленьких булавок в детскую головку. Наверное, мне надо выйти на улицу и попросить какого-нибудь ребенка, чтобы он ударил меня, тогда я, возможно, размазывая по лицу кровь, вернулся бы в комнату, встал бы перед утыканной булавками куклой и вообразил, что это — тот самый ребенок, голову которого я изъязвляю булавками, а не кукла, и на меня смотрит объектив кинокамеры, фиксируя на пленке черты моего лица, которые я смогу потом уловить на экране; мне придется вглядываться в них сотни, даже тысячи раз, чтобы, изучив досконально, описать их, тогда я, возможно, сумею вообразить, как выглядела бабка, когда вонзала крошечные булавки в голову ребенка, и как изменились ее черты, но при этом я должен буду учитывать, что передо мной все-таки мои же глаза, жадно наблюдающие, как я изъязвляю голову ребенка, зажав ее в тисках бедер. Но я сейчас не вожусь с куклой и никого не заставляю бить меня, я отвожу, отбиваю эту боль и воткну иголки не в куклу, а в голову ребенка, и тогда я не смогу с достаточной уверенностью узнать в своих собственных, запечатленных на пленке чертах истинные черты старухи, действительно исколовшей всю голову ребенка, нет, мое лицо оказалось бы лишь гипотетической копией ее лица, мой мерцающий злобой взгляд лишь гипотетически воспроизводит ее взгляд, а руки, скорее всего, дрогнули бы во время экзекуции, тогда как бабка орудовала булавками невозмутимо и расчетливо. Я выглядываю из окна, словно пытаясь найти ребенка, того, кому на самом деле, а вовсе не кукле, хочу воткнуть в голову булавки, но поскольку у меня вообще нет желания доводить до конца начатые истории и сам я отнюдь не рассказчик, я вновь вижу перед собой бабку, о которой скорее читал, чем слышал, что она вонзала крохотные булавки в голову ребенка, я вижу сквозь стеклянную оболочку материнской утробы: бабушка Энц стоит перед зеркалом и расчесывает волосы на прямой пробор, как бы деля седую голову на две равные части, правую и левую. Обе разделенные пряди она заплетает в косы, а для скрепления узлов втыкает в волосы шпильки.

Закутавшись в пальто, мать стоит у двери и ждет отца, который наконец оторвал руку от лошадиного бока, она смотрит на черную точку — ночную птицу, прилепившуюся к балкону над воротами хлева. Мать поднимает глаза на конек крыши, сосредоточивается на громоотводе и вновь видит стрелы молнии перед входом в хлев ее отца, и опять в ушах — крики людей и рев скотины, мольбы о спасительной помощи пожарных и громкий плач дяди Эрвина, ставшего, по сути, хозяином усадьбы. Ее больное сердце стучит надрывно, и она видит сердце своего брата, видит его содрогание, видит, как слюна изо рта Эрвина нитью тянется к его бедру, и эта длинная нить, словно шнур марионетки, заставила бы его пригнуть голову, если бы он не оборвал ее взмахом руки. Запахнув темное пальто и глядя на сверкающие снежинки, она видит разинутый от ужаса и удивления рот деда Айххольцера, прикованного болезнью к своему дивану, она помнит старческую руку, которая беспомощно тянулась вверх и тут же падала. Сестра матери присаживается на край дивана и говорит, что все занимаются тушением пожара. «Твой амбар не сгорит, пожарные уже взялись за дело, вся деревня сбежалась с ведрами, все, слава Богу, помогают, выводят скотину из хлева». А дедушка Айххольцер говорит сестре моей матери, чтобы она не забыла про павлина, его надо поскорее на волю, подальше от огня, прямо сейчас. Мать, окутанная ночной тьмой, все еще топчась позади дома в ожидании отца, смотрит на искрящийся снег. Она ступает по следам отца и оглядывается, как бы настороженная какими-то звуками, но ничего, кроме скрипа снега под ногами, вокруг не слышно. Зрачки моих внутриутробных глаз сверкают, подобно бессчетным снежным звездочкам. Мне бы очень хотелось закрыть глаза, но поскольку веки у меня еще не выросли, я не могу защититься от потока зрительных впечатлений и вынужден терпеть то же, что и мать, и видеть все, на что смотрит она. Когда у нее кровоточит душа, у меня пылает кровавым румянцем лицо и я начинаю, как безумный, размахивать ручонками. Иногда я вижу перед собой какое-нибудь животное, иногда кого-то из деревенских, но чаще всего — бабушку Энц, которая постоянно талдычит матери, что та чего-то не умеет и еще многому должна научиться. Проплывая в своей прозрачной капсуле мимо бабки, я всякий раз смотрел ей прямо в глаза, поднимал свою эмбриональную голову с готовностью дать отпор, но старуха не замечала меня, да и не могла заметить, поскольку не знала, что у меня целых девять месяцев для изучения мира за стеклянной стенкой, а этого вполне хватит, чтобы решить для себя, стоит мне появляться на свет или не стоит. Я вынужден быть свидетелем того, как мать забивает кур. Когда на ее стеклянный живот летят кровавые брызги, я моментально подаюсь назад, мать пошатывается и, чтобы не упасть, хватается рукой за облепленную каплями водопроводную трубу хлева. Она тут же отдергивает руку, так как сгоряча не сообразила, что металл страшно холодный и прикосновение к нему может обжечь. Она делает два-три неуверенных шага, роняет топор и наступает на петушиную голову. По коже матери пробегают мурашки, когда, стряхнув с подошвы липкий комок с красным гребешком, она ковыляет к стойлу с дойной коровой, припадает лбом к теплому коровьему боку и постепенно впитывает его тепло. Я скашиваю глаза и смотрю на растоптанную петушиную голову, один мертвый глаз наполовину выдавлен и, как мне кажется, буравит меня взглядом. Я поднимаю свои мокрые от слизи руки и кричу: «Ура! Победа! Не сносил головы! Так тебе и надо!» Мне очень хочется стереть капли крови с наружной стороны живота, чтобы получше видеть поле битвы. Мать все еще прижимается лбом к коровьему боку, и тут ее начинает тошнить, живот подпрыгивает, и я замираю в надежде, что вместе со рвотой она вытолкнет через пищевод и меня. Возможно, я упаду лицом в навоз или в рвотную жижу матери и, скорее всего, захлебнусь. А может, корова в испуге рванется с места и растопчет меня. Или проснется одна из летучих мышей, повисших на водопроводной трубе, и, спланировав вниз, подхватит меня и унесет в замок своего графа, который, как я слышал, питается человеческой кровью и повсюду имеет своих верных слуг: в хлеву, на подворье священника, в лачуге безземельного крестьянина, даже в церкви, там, где стоит орган, откуда рукой подать до языка колокола, что раскачивается прямо над лысиной звонаря. Я поднялся бы с сенной подстилки и, мигом вскочив на черную спину лошади, по вертикальному бревну креста помчался бы вниз в поле, к своему будущему отцу, а он, небось, стоит во ржи, щупает колосья на предмет спелости, улыбается им и шепчет вкрадчивым голосом: «Вот станете вы хлебушком, буханочками, и построю я вас по-военному на полках кладовки, мы будем вас кушать, чтобы набираться сил, а по весне снова посеем и вырастим, а в конце лета опять будет жатва, и мы снова испечем из вас буханочки, чтобы стать еще крепче». Подскакав к самому краю поля, я вижу, как отец борется с одним из колосьев, душит его, треплет и кричит: «Чтобы через год опять был урожай, чтобы мы опять напекли из вас хлеба, чтобы набраться сил и по весне снова вас посеять, чтобы вырастить, чтобы сжать в конце лета!» Я вижу, как колос обстреливает своими зернами морщинистый лоб отца, вижу, как яростно рассекают воздух отцовские кулаки, как оба они, отец и колос, в смертельной схватке катаются по полю, пока один из них не вытягивается на земле. В ходе борьбы они кубарем вкатились на чужую пашню, принадлежавшую недругу отца. И отсутствие этого крестьянина, должно быть, испугало бы отца больше, чем его присутствие, когда, стоя у межи, он мог гаркнуть: «Проваливай, горбаться и подохни на своей земле». Отец вспоминает военные годы, когда погибли братья его жены, один в России, второй — неизвестно где. И хотя у нас на кладбище есть могила с крестом и именами обоих, плоть их истлела где-то на чужой земле. Из отцовского рта течет слюна, он начинает пускать пузыри, в них застревают налитые яростью слова, и колос с трудом понимает то, что бормочет отец. На его руках и шее вздуваются жилы, кровь все сильнее стучит в висках, в глазах темнеет, растрепанные волосы слиплись. Он продолжает душить колос так, что зерна прямо-таки брызжут сквозь пальцы. Стоя над умирающим колосом, отец, все еще в угаре схватки, хрипло кричит: «Мы будем вас есть, чтобы набираться сил, а по весне снова посеем и вырастим, а в конце лета опять будет жатва, и мы напечем хлебов из ваших зерен, чтобы стать еще крепче!» Последние слова он выкрикивает так громко, что по колосьям на краю поля пробегает дрожь.

Отец постепенно приходит в себя и властно оглядывает золотящиеся на солнце волны ржи. Он предвкушает свое торжество в тот день, когда двинет в наступление молотилку. Батрак будет наполнять джутовые мешки зерном, льющимся из раструба, старательно их завязывать и волочить по жнивью. Отец кругами ходит по пашне и выпрямляет колосья, которые помял или повалил на землю во время поединка с задушенным колосом.

Я был свидетелем, как отец разговаривал со скотиной в хлеву, на пастбище или на горном лугу у пастушьей хижины или как, изготовившись повалить ель, сжимал в руках топор и бормотал заклинания. Я видел, как он, размашисто жестикулируя, шагает по ржаному полю, видел, как кладет на наковальню полотно косы, как отбивает его молотком, а потом придирчиво проводит пальцем по лезвию. В эти моменты я стоял позади, наблюдая за ним со спины, или сидел на балконе и щурил глаза, чтобы они стали зорче, когда отец без устали стучал молотком, будто старался расплющить не металл, а смерть, которая, как и он, усердный жнец, ходит с косой через плечо и призывает его составить ей компанию. Иногда стук молотка перемежался криками павлина, а петухи и куры, как по команде, поднимали головы, как только деревню оглашал павлиний крик, или, по народному поверью, — крик черта. Мне было страшно, хотелось закрыть глаза и уже ничего не видеть в тот день, но у меня еще не выросли веки, и когда отец со скорбным лицом прибежал на кухню и, убитый горем, сообщил, что кобыла умерла, и при этом чуть не заламывал руки, я видел, как наша кобыла, на которой мы с матерью однажды скакали по вертикальной линии распятия, валится на пол хлева, елозя копытами по доскам. Мать тут же подхватилась и, стуча гвоздатыми подошвами, поспешила вслед за отцом, выскочила в заснеженный двор и побежала в хлев. Я присматриваюсь к брюху околевшей кобылы, пытаясь установить, носит ли она под сердцем лошадиного зародыша, которого надо извлечь хирургическим путем, пока лошадь не зарыли в землю. Я вижу большие, разбитые работой ладони дедушки Энца, когда он гладит голову кобылы. Иногда я поворачиваюсь и смотрю на позвоночник матери, только бы не видеть больше картину смерти, но не успела еще мать сама повернуться навстречу Пине, которая тащит ведро с горячей водой, чтобы обмыть труп лошади, как я снова вижу мертвую кобылу, а когда мать спустя секунды опять встает лицом к трупу, я сквозь ее позвонки смотрю на приоткрытую дверь хлева. Порог заметает снегом, мать снова поворачивается, чтобы закрыть дверь, и тут я снова вынужден созерцать мертвую лошадь, мне бы вновь сделать оборот, но я знаю, что и мать повернется, закрыв дверь, и я боюсь перекрутить пуповину, тогда все эти маневры закончатся моей смертью от удушья. Итак, я снова смотрю на лошадиную голову, отчасти заслоняемую ногами Пины. Она обмывает голову мертвой кобылы, над которой клубится пар, закрывает ей глаза, протирает мокрой тряпкой шею. На эту шею она наденет венок, пахнущий свежей хвоей, для чего отцу придется приподнять голову кобылы со свисающим языком, чтобы Пина могла охватить ее шею вечнозеленым хомутом. Потом отец, дед, дядя Эрвин и Адам Кристебауэр, привязав к лошадиным ногам две веревки, затащат труп на большие навозные сани. Онга, дочь умершей кобылы, потянет похоронные сани с телом своей матери. Отец будет держать в руках поводья, время от времени оглядываясь на труп, и по вертикальному бревну деревенского креста отвезет его вниз, в пойменные луга. В окнах соседних домов появятся злорадные физиономии, на улицу высыплют дети, чтобы проводить в последний путь рабочую скотину, кто-то усядется на сани, кто-то побежит следом. Мать вновь подойдет к окну, чтобы помахать рукой отъезжающему отцу, а я из своего стеклянного укрытия попытаюсь заприметить в окне дома напротив беременную соседку и поприветствовать знаками зародыша в ее прозрачном животе. И я снова почувствую страстную тягу покинуть утробу матери и, взглянув на кончики пальцев, к своему удивлению обнаружу, что ноготки на них стали длиннее и острее. Отец и Пина под звон поддужного колокольчика выезжают со своим траурным грузом в чистое поле. Время от времени Пина кладет свою холодную руку на холодную, посиневшую ладонь отца, и оба оглядываются на труп лошади, украшенный вечнозеленым венком. На прибрежном лугу они опустят тело животного в заранее вырытую могилу, стащат его с саней все теми же веревками и спихнут в яму. Отвязанные веревки займут свое место на крюке в стене хлева. А те веревки, на которых опускают в могилы людей, забирает себе могильщик. Прежде чем засыпать яму комьями мерзлой земли, отец и Пина в один голос прочитают заупокойную молитву над телом кобылы, столько лет сопровождавшей их на полевых работах летом и волочившей из лесу зимой тяжеленные хлысты по глубокому снегу. Отец не преминет попросить Господа о сохранении поголовья, о том, чтобы животные доживали до забоя здоровыми и выгодно сбывались, ведь только здоровую скотину можно употреблять в пищу и выставлять на продажу. У открытой могилы лошади отец помолится за мир и лад в деревне и проклянет драчливых односельчан. Отец будет молить Бога до тех пор, пока ему не померещится, что и Господь просит его о сохранении мира в деревне, ведь отец тоже участвовал в деревенских сварах. Той же дорогой и по своим следам отец с батрачкой на полегчавших санях отправятся в обратный путь и гораздо быстрее поднимутся по наснеженной балке креста, а потом повернут к усадьбе Энцев. Невзирая на метель, павлин взобрался на ледяную корку у края колодца и, растопырив крылья, кричит резким голосом. Зиге и Густль, все еще с обалделыми лицами, обходят мокрое пятно на полу хлева, где лежал лошадиный труп.

Павлин долбит клювом ледок у колодца. Осколки льда разлетаются во все стороны. К павлиньим глазам прилипают снежинки. В день св. Николая, когда Михель по снежной пороше подбежал к двери дома и крикнул: «Черт идет! Черт идет!» — я забился в угол под образа и готов был сорвать со стены распятие и вооружиться им для устрашения грядущего черта, но я не знал, отступит ли перед ним деревенский шалопут, нарядившийся по случаю праздника в шкуру нечистого, сработает ли священный символ так, как это происходит в пугавших меня байках про графа Дракулу и его вампиров. Иногда мне в доме родственников выпадала возможность посмотреть по телевизору какой-нибудь криминальный триллер, после чего, уже ночью, приходилось бежать домой вдоль лесной опушки. На бегу я озираюсь и вглядываюсь во тьму. Черта я пока не вижу, но, возможно, бегу прямо ему в лапы, может, он появится слева из леса или уже приближается ко мне справа, скрытый зарослями кукурузы. А вдруг он выйдет из машины, которая едет мне навстречу, и две огромные слепящие фары — не что иное, как его глаза. Но автомобиль проезжает мимо. Я оглядываюсь, снова заслышав шум мотора, это еще одна машина. Я отхожу на обочину, останавливаюсь и вижу размалеванную физиономию клоуна из телефильма, он смотрится в зеркало гримерной, где его и убили. Сердце грохочет так, будто их у меня целых два или три и все бьются в едином ритме, но и эта машина промчалась мимо. Я снова бегу и озираюсь, поглядывая вниз на кукурузное поле справа от себя и вверх, на темную громаду леса по левую руку, стараясь не упускать из виду дорогу впереди и позади. И опять вдалеке появляются сначала маленькие, но с каждой секундой расширяющиеся огненные глаза. Хладнокровно я представляю себе черта. Я знал, что он обитает в аду, сидит у края огромного пекла, что одна нога у него лошадиная, а другая человечья, что у него рожки на голове, а физиономия кирпично-красная, в отличие от моей. Иногда я подходил к Онге и рассматривал ее копыта, вот, значит, какая у него вторая нога. По утрам я откидывал одеяло и разглядывал свои ноги, нет, мои ступни совсем не похожи на копыта, я — не черт, у меня детские ножки, даже если мать часто называет меня сущим чертенком, говорит, что скоро у меня вырастут рожки. «Ты потрогай лоб-то, они уж прорезаются, рогатым будешь, рогатым». Если я маленький черт, мама, я когда-нибудь приду и заберу тебя, вот уж тогда ты взмолишься: не губи меня, не забирай от Густлика, Зиге и Марточки, отпусти меня, смилуйся! Но коль скоро ты говоришь, что я черт, может, и в самом деле случится так, что я стану чертом, чтобы не сбылось твое желание сделать из меня кроткого ангелочка. Я заберу отцовскую скотину и изжарю ее на адском огне. Я заберу твоего Густлика, твоего Зиге и твою Марточку и сделаю из них жаркое. Я стащу в преисподнюю все распятия из нашей деревни и брошу их в огонь. И туда же все облатки, да еще окроплю их церковным вином, чтобы зашипели погромче. Я возьму себе Пресвятую Деву, перед которой мы столько раз бубнили молитвы, натирая мозоли на коленках, и стану отцом ребенка, из которого вырастет не ангел, а черт. Мне часто грезилось, что я и есть тот наказанный Богом ангел, что потом стал Люцифером. Я хорошо помню, как дед Айххольцер в день св. Николая пришел со своей острой палкой к нам на кухню и как начала орать моя сестра, прижавшись к бабушке Айххольцер, когда заявился одетый Крампусом Адам Кристебауэр и попытался вытащить Марту из-под стола, а дед Айххольцер ткнул острой палкой черту в брюхо и заставил его убраться из дома. Я и теперь явственно вижу пальцы маленькой Марты, вцепившиеся в руку бабушки Айххольцер. Вижу, как трепыхаются ее косички, вижу раскрытый в крике рот, слезы, брызжущие из глаз, вижу все, как было, и вспоминаю, как она позднее, тронувшись умом, сидела на опустевшем смертном одре деда Айххольцера и тоже кричала целыми ночами от страха перед каким-то человеком, пока ее не отправили в психиатрическую лечебницу. Я отчетливо вижу ее пальцы, теребившие бабкину юбку, словно они были говорящими и пытались сказать: «Бабуся, не дай нас в обиду, он хочет забрать нас». — Отец нередко припугивал меня, дескать, не будешь работать, тебя черт заберет, возьмет себе в невесты. Нет, черт не возьмет меня, я хочу остаться с тобой, мама, я исправлюсь, я хочу остаться с папой, не буду прятаться от него, отлынивать от работы в хлеву и в поле, я хочу остаться с бабушкой Энц и каждый день приносить ей молоко и сыр с горечавкой, мне жаль расстаться с дедом Энцем, обещаю никогда не вырывать из его рук клюшку, когда он сидит на скамейке. По мне, лучше перетаскать на кухню тысячу корзин с дровами, чем подавать факел черту в аду. Лучше подставлять соски младшему брату, когда мы с лесной опушки смотрим на усадьбу священника, чем нянчить на груди волосатого детеныша черта. Я не хочу стричь ногти на руках и ногах этого дьявольского отродья, холить его черную шерсть на голове и всем теле, мыть ему ступни, задницу и чертов член. Я готов весь день катать маленького брата в детской коляске по бревну и перекладине деревенского креста. Я буду совать ему в рот соску или давать свою грудь, когда он начнет кричать, я вымету все полы в доме, буду стелить постели, чистить кастрюли, уж лучше считаться девчонкой, чем прижимать к груди чертова детеныша и петь ему колыбельную. У Крампуса — огненно-красное лицо и черные рога, с плеч свисала тяжелая цепь. На ногах — пудовые башмаки, при нем всегда был треснувший коровий колокольчик, которым он начинал греметь, подходя ко всякому дому. Все деревенское скотство в обличье Крампуса, вместе с белыми антелами сопровождавшего благолепного Николая, явилось нам посреди кухни, а над моей головой совершала свой круг часовая стрелка. Я обеими руками вцепился в штаны братьев, сидевших справа и слева. На той стороне стола сидел дед Айххольцер, а справа от него и еще ближе к двери — дедушка Энц, ни один из них не даст Крампусу добраться до нас, малых детей, ни один. Крампусу пришлось бы перегнуться через стол, чтобы сцапать меня, но я крепко держался обеими руками за штаны братьев, а братья ухватились за мои ноги выше колен. Крампусу ничего не остается, как выдернуть всех троих разом, однако острая палка деда Айххольцера может нас защитить. Ева Кристебауэр, сестра Адама Кристебауэра, была наряжена святым Николаем, об этом мы спустя годы узнали от отца. Но в тот день, когда Ева Кристебауэр в наряде св. Николая стояла перед нами на кухне, я был уверен, что это какая-то посланница Бога, которой поручено одарить нас пряниками: «Вот твой пакет, Зеппль, вот твой, Зиге, берите свои, Густль и Мартушка, а это тебе, Михель». Я пожирал глазами свой подарочный пакет, но боялся оторвать руки от штанов братьев, ведь Крампус еще здесь, а вдруг святой Николай устроил нам ловушку. Как только мы притронемся к подаркам, а стало быть, отцепимся друг от друга, Крампус схватит нас и засунет в корзину, которая у него сейчас за спиной. Когда братья и Марта потянулись за подарками, мне захотелось крикнуть: «Нет, Михель, держись покрепче, мы возьмем подарки, а Крампус возьмет нас, сунет в свою корзину, отнесет в преисподнюю и вытряхнет нас, как Пина опилки у коровьих ног, когда возвращается из сарая в хлев! Сидите, как сидели!» Я еще сильнее вцепился в штаны обоих братьев, щипля их кожу, но крикнуть не посмел, я со страхом ждал, чем все это кончится. «Молись, не то заберу тебя», — грозил Крампус, а мы с братьями и плачущая Марта, не помня себя от страха, лепетали «Отче наш», «Пресвятую Владычицу» и «Младенца Христа». Наши губы дрожали, наши детские души стелились у ног святого Николая и Крампуса. Николай спросил меня, слушаюсь ли я родителей, я бросил робкий взгляд на мать и отца, посмотрел в глаза Николаю и сказал: «Да». И Николай велел мне и впредь оставаться послушным мальчиком. А Крампус прогудел страшным голосом: «Иначе я через год опять приду за тобой». И целый год я жил в страхе перед Крампусом, который вновь придет 5 декабря и заберет меня, поэтому мне нельзя врать, и красть нельзя, а утром, днем и вечером я должен молиться, пока губы не отвалятся. Не успев набаловаться со своим членом, я соображаю, что Бог-то все видит, тут же одеваюсь и бегу вниз, в луга, бегу так, что сердце вот-вот выпрыгнет, а на берегу Дравы перехожу на шаг, помаленьку успокаиваюсь и забываю про Бога. Я знаю, что младенцу Христу должно быть больно, когда крестьянское дитя теребит свою пипку. Наверное, Господь расскажет Люциферу, что я украл почтовые марки, много врал, рукоблудил, скрывался от отца, убегая на кладбище и прячась за надгробием, чтобы выждать, когда он перевалит за холм и исчезнет в зарослях кукурузы. Я думал, что у Бога должна быть огромная-преогромная голова, раз он знает все про каждого человека в деревне, все видит, в том числе меня и моих братьев одновременно, он знает даже, что дед Айххольцер говорит своему павлину, когда они вместе идут по улице и кланяются большому распятию. После того как мы помолились Крампусу, а под его маской Адам Кристебауэр, поди, ехидно усмехался, он с грозным видом отступает на шаг. Наверное, готовится к прыжку, чтобы напасть на меня. Но нет, он только откашливается и говорит, что на будущий год мы должны заготовить больше молитв и читать их без запинок и с выражением, особенно «Адамче наш Кристебауэр». «Не то я сам научу вас молиться». Крампус смотрит на мою дрожащую руку, и я перевожу взгляд на свои пальцы, вцепившиеся в штаны братьев, а мать смотрит на мои губы, с которых капает слюна, мать видит, как мне страшно, и у нее в глазах — слезы. Перебирая в памяти все мытарства, которые мне и всем нам пришлось вынести в нашем крестьянском детстве, и постоянно сталкиваясь с новыми, еще более жестокими, я удивляюсь, почему ни один из нас не стал убийцей или самоубийцей. Однако у нас все еще впереди.

Когда я говорю, что мне не хотелось в день св. Николая произносить молитвы Крампусу, я мог бы также сказать, что мне тем более хочется молитвенно сложить руки перед чертом, черную левую и белую правую с длинными ногтями. Когда я говорю, что нельзя позволять мучителю стегать веревкой детское тело, я также мог бы сказать, что перед этим позорным деянием ему следовало бы пропитать веревку кровью аиста. У входа в родильный дом я видел чучело аиста. Когда я говорю, что мне не хочется нюхать грязное белье моего будущего отца, чтобы хоть в одежде найти любовь, в которой я нуждался ребенком, я мог бы также сказать, что мне хотелось принюхиваться к грязному белью будущего отца, чтобы по крайней мере в одежде найти любовь, которой я в детстве вовсе не желаю. Когда я говорю, что начинаю плясать в материнской утробе, пока не удавлюсь пуповиной, как двадцать три года спустя удавились веревкой Якоб и Роберт, я вместе с тем говорю, что раскручиваюсь в обратную сторону, чтобы пуповина не завязалась узлом и не перекрыла мне кислород, вот тогда-то я действительно задохнусь. Я не знаю, какую мне надеть маску — прижизненную или посмертную. Иногда я ношу либо ту, либо другую, но какую-то должен носить всегда, иначе я не могу жить. Когда мне и впрямь придется сложить руки в цинковом гробу, пусть художник Георг Рудеш закроет мне лицо прижизненной маской. Когда я говорю, что не хотел бы, оказавшись на руках крестной, видеть труп бабушки Айххольцер в украшенном еловыми венками чане, я, разумеется, мог бы также сказать, что хочу всегда быть трехлетним ребенком и смотреть на мертвое тело бабушки до тех пор, пока сверху не появится корка льда, как в ободе колодца, тонкая поздней осенью, точно слюда, потолще в начале зимы и очень толстая в январские морозы, когда с крыш острыми грозными стрелами свисают длинные сосульки. Когда я говорю, что не желаю в мечтах своих сидеть на груди моей молодой матери над ее смертным ложем, играя ее ожерельем из маргариток, я мог бы с таким же правом сказать: не хочу, чтобы это было только мечтой. Когда я говорю: не хочу ходить с исполосованной задницей, не желаю, чтобы братья тыкали в меня пальцами и орали про синюю печать, я мог бы сказать, что и сам готов подставить зад под хлыст Крампуса, и пусть братья и сестра тычут пальцами в посиневшее место, чтобы я мог крикнуть им: «Поцелуйте меня в печать на заднице». Апостол Петр отсек мечом ухо слуге первосвященника, Ван Гог отрезал себе ухо и отнес его в публичный дом, а я, как балетный танцор, перебирал ногами, семеня к распятию, когда мать после какого-нибудь проступка тащила меня за уши в красный угол. Я вижу циркуль с человеческой головой, он вонзается мне в грудь и кровью чертит множество кругов прямо над сердцем. Когда я говорю: не желаю, чтобы меня опаляло в горах солнце так, что я стал бы краснее вареного рака, а гной, брызнувший из левой щеки, окрасил бы желтым гримом все лицо, я мог бы столь же уверенно сказать: мне бы хотелось всю жизнь носить эту желтую посмертную маску и катить по улицам детскую коляску в любой конец деревенского креста и обратно. Когда я говорю: мне хочется в лучах заката положить голову на грудь венецианского рыбака на пляже в Лидо, открыть рот и ощутить, как я вбираю губами удары его сердца, я мог бы также сказать, что глотаю яркую рыбку, выскользнувшую из раны на его груди, в то время как в лучах закатного солнца моя голова лежит у него на груди, ведь когда я смотрю в спину молодого рыбака, вышедшего на промысел, мне кажется, что его костяк оброс не человечьей, а рыбьей плотью. Когда я говорю, что у меня нет ни малейшего желания расхаживать по залу венского Анатомического музея и пялиться на сосуды с зародышами, словно пытаясь найти среди них какого-то конкретного эмбриона, я столь же убежденно мог бы сказать: мне бы очень хотелось получить посмертную маску этого человеческого головастика. Я говорю правду, прибегая ко лжи. И если я утверждаю, что мне не хочется целыми днями в дамской одежде сидеть у окна и смотреть на Драву, аорту Каринтии, я тем самым говорю, что с большой охотой день и ночь сидел бы в платьице у окна, меняя черный парик на светлый, подводя тушью глаза и крася губы, и смотрел бы на Драву, аорту Каринтии, временами поглядывая на черные туфли матери, мелькающие на шестнадцати ступенях, когда она поднимается ко мне по лестнице. Я честно признаюсь: мне не хотелось бы, облачившись в женскую одежду, в грозу тащиться к поклонному кресту на горе и подставлять себя под удар молнии, но это также означает, что меня так и тянет надеть набитый ватой бюстгальтер с вышивкой «ришелье», нейлоновые колготки, трусики «из эластичного трикотажа с искрой», туфли на шпильках и в грозовую ночь под петушиный крик подняться на гору с крестом, чтобы меня там убило молнией. Говоря о своем нежелании инсценировать несчастный случай, я утверждаю, что хочу инсценировать таковой, только бы не плясать в хороводе самоубийц вокруг короны из колосьев. В те минуты, когда я вновь начал крутиться в чреве матери то в одну, то в другую сторону, так что руки сплетались в толстую косу, а потом расплетались и взлетали к налитым кровью глазам, я видел трансвестита, лежавшего на вершине под самым крестом. Крестьяне, раз в неделю поднимавшиеся со своим обозом на горные луга, чтобы присмотреть за скотом, нашли труп с раскинутыми руками, который лежал на спине и был облачен в женскую одежду. На него сыпались мелкие, как бисер, снежинки, словно покрывая тело прозрачным саваном. Они залетали в открытый рот. Вены, которые он в детстве обводил карандашом, вздулись от удара молнии и напоминали узорные наросты льда на стеклах. Его лицо приобрело оттенок, о котором он мечтал более двадцати лет, чуть не с младенчества. Помолившись на крест, люди заметили труп и, не в силах отвести от него глаз, долго со страхом божиим смотрели на покойника. Один из крестьян смел снег с его лица, и лишь тогда все увидели, что на острых, припудренных снегом камнях лежит вовсе не женщина. Они узнали лицо молодого человека, который почти каждый день проходил мимо их дворов. Мертвому трансвеститу воткнули в рот еловую ветку, как поступают охотники, застрелив оленя или косулю. По такой же веточке каждый воткнул себе в поля шляпы. Крестьяне положили труп на расстеленный латаный мешок и по снегу спустили его вниз к повозке. Лошадь, привязанная к стволу ели, жевала свисавшую еловую лапу. Хозяин повозки взмахнул вожжой, точно дирижер палочкой, и, пощелкивая ею по лошадиной спине, затянул печальную песню. Снежная морось смыла грим с лица трансвестита, пряди парика разметались. Капли туши стекали с ресниц по щекам, точно черные слезы, пока мокрый снег не отмыл лицо дочиста. По дороге крестьяне время от времени оглядывались, дивясь на венозные завитушки, покрывавшис лицо, шею и руки покойника. Ледяные узоры, наросшие на глазных яблоках, растаяли в тепле комнаты, где его тело уже собирались обмыть перед погребением. Художник Георг Рудеш при свете нескольких свечей снял с него посмертную маску. Прежде чем закрыть покойнику глаза и подпереть подбородок специальным цилиндром, он поцеловал умершего друга в холодные губы. Художник смазал его брови растительным маслом и ложкой нанес на лицо раствор гипса. Я крутился в материнской утробе, чтобы удавиться пуповиной, но снова и снова вращался в обратном направлении, чтобы развязать узел и остаться в живых, это была вихревая пляска то в сторону смерти, то в сторону жизни, пока 3 марта 1953 года меня не увидел свет крестьянского мира в доме моих родителей. В те минуты, когда фрау Паттерер очищала меня от слизи, чтобы положить на голое тело матери, отец читал на кухне заметку в «Фольксцайтунг» про одного сельскохозяйственного рабочего из какого-то местечка под Гланом, этот парень сломал ногу плачущему младенцу. Шесть недель ребенок пролежал со сломанной ногой в кроватке, лишенный ухода и медицинской помощи. Отец читал про полицейского, который застрелил горланившего какой-то шлягер батрака на территории Западной Германии, а тело перетащил в советскую зону. Двадцать еврейских семей, бежавших из Польши от надвигавшейся волны антисемитизма, прибыли в Филлах.

В мои виски кто-то ввинтил два гробовых шурупа. Наверное, это был могильщик из моего детства — господин Айсбахер, лицо которого я уже никогда не выброшу из головы. Не он ли сейчас сидит у меня в голове и закручивает винты до упора? Когда-нибудь я надрежу скальпелем кожу на моем черепе и выдерну из головы нервные стволы. Из них я совью веревки, я буду кропотливо сучить нервные стволы, пока веревка не станет достаточно толстой и крепкой, чтобы выдержать вес моего тела. Если опять услышу на улице: «Ах, какая сегодня прекрасная погодка!» — я буду за это мстить. Когда пойдет дождь, я начну бегать по улице и кричать: «Ах, какая сегодня прекрасная погодка!» А когда погода будет действительно хорошей, сяду на обочине, достану иголку и нитки и зашью себе рот. Сначала проткну нижнюю губу, потом верхнюю и продерну нитку, еще раз проткну верхнюю и снова нижнюю и сделаю еще стежок, затем нижнюю, а потом верхнюю, верхнюю — нижнюю, нижнюю — верхнюю, все быстрее и сноровистей. Мои попытки перекусить нитку окажутся безуспешными, я уже не смогу открыть рот, не разорвав губы и не корчась от боли. Вот тут бы мне и закричать: «До чего хороша сегодня погодка!» но уже не получится. Я выбелю лицо краской и усядусь на станции Ваннзее, под Берлином. Если меня попытаются куда-нибудь перетащить, буду сопротивляться. Дам волю рукам и подниму крик: я-де имею право сидеть здесь с зашитым ртом, белым как мел лицом и давно не стриженными ногтями, я никому не делаю ничего плохого. Я включаю радиоприемник, но лишь для того, чтобы в ярости выключить его опять. Я смотрюсь в зеркало и любуюсь самым дорогим мне лицом, я редко бреюсь по утрам, ибо знаю, что большинство бреется утром. Я ищу газету, чтобы в раздражении ее отбросить. Если в ней что-то и можно увидеть, то лишь свое же лицо. Возможно, я увижу в ней свое лицо. Тогда я вырежу свой портрет или уничтожу его. Может случиться, что я увижу на фотографии лицо какого-нибудь самоубийцы и сразу же обнаружу сходство с собой — одно ухо удивительно похоже, тогда я вырежу только его и всегда буду иметь при себе. Я буду вытаскивать его, словно козырную карту, и хранить в кармане пижамы. Я лягу на это ухо, заткну его резиновой затычкой, как свое собственное, ведь иначе начнешь беспокоиться: каково ему все время слышать снующие туда-сюда и сюда-туда поезда берлинской городской электрички. Если я зашью себе ухо, чтобы вовсе не слышать внешнего шума, будет слышно, как кровь течет у меня по жилам, как она, подобно гимнасту, совершает прыжок, оттолкнувшись от трапеции сердца, поднимается к сонной артерии и бежит вниз к запястью, где измеряют пульс. Белые и красные кровяные тельца принимают мои черты и контур моей фигуры, с подножки сердца они перепрыгивают на подножку сонной артерии, а оттуда на подножку жилы, бьющейся в запястье, а потом снова наверх, к подножке сердца, непрерывно работающей помпы в моей груди. Чтобы убедиться в исправности этого качка, достаточно посмотреть на мою грудь, я распахиваю рубашку так, что пуговицы летят на пол, и приглядываюсь к своей груди, ибо боюсь остановки сердца. Если в деревне кричит петух, то в городе начинают шуметь поезда городской железной дороги. Наступает время, когда мне хочется отдохнуть. Я хотел бы жить исключительно вопреки ритму этих людей, вразнобой с ними, не есть в те часы, когда они садятся за обед или ужин, я завариваю себе кофе, когда другие устало тянутся к бокалу вина. Меня раздражает то, что радует их, и радует то, чем они недовольны. Можно я опишу, как я обычно засыпаю? Сначала я вижу в темноте себя в своей постели, распластавшимся на животе или спине, вижу, как лежу под своей первой кожей, при этом я такой же, как всегда, только поменьше. Вижу, как лежу под своей второй кожей, тут я еще меньше. А под третьей кожей совсем маленький, и таким образом я уменьшаюсь до тех пор, пока не стану размером с зародыш в материнской утробе. Вчувствовавшись в эту картину, я надеюсь, что сон хотя бы на несколько часов завладеет мной. Когда я был ребенком, кто-то сказал мне, что меня надо было убить сразу после рождения. Я уже не могу вспомнить, кто это был, но его слова я принял близко к сердцу. Лучше бы акушерка, слегка стукнувшая меня ребром ладони, нанесла мне смертельный удар каратиста, чтобы мой первый крик в этой жизни совпал с последним. Меня могли бы шмякнуть об стену дома, в котором жил пекарь, и стоявшая возле меня батрачка воззвала бы к Богу: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Если я убью себя, односельчанам придется препроводить в суд мое мертвое тело в качестве убийцы. Он, этот убийца, не выдержал пребывания в укрытии из собственной кожи. Этот кожух набит мясом животных, а внутри бьется человеческое сердце. Я выдернул из него нервные стволы. Из этих волокон я свил веревку, и с ней он, убийца, пошел в церковь, привязал ее к поклонному кресту и бросил вниз с алтаря. Мой труп следует приговорить к смерти и казнить публично. Как свидетельствует история одного самоубийства, однажды повесили человека, который перерезал себе горло, но был вновь возвращен к жизни. Повесили его за то, что он совершил самоубийство. А ведь врач предупреждал: его повесить невозможно, так как у него откроется рана на горле и через это отверстие он сможет дышать. К совету врача не прислушались, и приговор был приведен в исполнение. Рана на горле тут же открылась, и человек пришел в сознание, хотя повешен был по всем правилам. Прошло какое-то время, пока не призвали господ из городской управы, чтобы решить, что делать дальше. Наконец его снова собрали на казнь, и приговоренному вновь затянули петлю на шее, но уже ниже того места, где была рана. На сей раз успешно. Эту историю рассказал Николай Огарев в письме к своей возлюбленной Мэри Сазерленд. Если бы Христа повесили, то Якоба распяли бы на кресте, но на самом деле распяли Иисуса, Якоб повесился вместе с Робертом, а третья петля — моя. Мой труп сидит прямо, по бокам — два австрийских полицейских, по обе стороны распятия в зале суда — две горящие свечи. Клянусь Богом моего детства говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Поскольку в ушах у меня затычки «Блаженная тишина», я тем более не могу спать, поскольку слышу ток моей крови и целыми часами наблюдаю в воображении свои внутренние органы. Мне грезится мое выпотрошенное нутро и голый костяк, я мечтаю уже в виде скелета забраться в постель под мягкое шерстяное одеяло и хорошенько укрыться от холода. Мне снится, как я буду лежать в гробу и одновременно стоять поодаль, чтобы потом на цыпочках подойти к своему гробу, я хочу посмотреть себе в лицо, но отец хватает меня за руку и оттаскивает назад. Мне видится, как в торговом училище я сдаю экзамены по бухгалтерскому учету и товароведению, а так как для меня эти предметы всегда были хуже рвотного порошка, я, конечно, никаких знаний показать не могу и получаю «неуд.». Я вижу, как крестьянский паренек, каким был я, понуро плетется к своей парте. Во сне я кладу руки на грудь и жду, пока удары моего сердца не начнут перекличку с едва заметной пульсацией жил на запястьях; как только я убеждаюсь, что сердце бьется и, стало быть, я еще жив, выпрастываю руки из-под одеяла. Я буду чистить зубы зубной пасте и брить лезвие бритвы. Я прополощу рот флакону с полоскательной жидкостью и умащу крем для кожи лица, я сделаю прическу расческе и принаряжу ее. Я медленно приближаюсь к своей смерти, медленно, но верно. Я видел, как из моего тела вылезает некто, видел, что это второй экземпляр моего «я», он поворачивается ко мне и начинает поединок. А что, если это второе «я» нападет на меня ночью с мечом в руке и разрубит меня пополам одним ударом? Следующей ночью мне снится, как я срастаюсь, вот я встаю, беру меч и одним ударом рассекаю свое второе «я». Вновь наступает ночь, и моему второму «я» снится, как оно срастается, берет меч и четвертует меня, погруженного в сон. Когда я вхожу в здание вокзала, мне кажется, что я переступил черту своей могилы. Я видел стремительно приближавшийся поезд, стискивал зубы, делал шаг вперед и все-таки отступал. Мне бы хотелось принять смерть, но так, чтобы не умереть навсегда, нет, мне хотелось бы пройти через первую смерть, чтобы почувствовать, каково было умирать Якобу, а потом снова жить, однако я должен, подобно змее, сбрасывать старую кожу, раз в год освобождаться от нее. Узнав, что по причине забастовки остановились все поезда берлинской железной дороги, как городские, так и дальнего следования, я впал в уныние. Значит, в ближайшие дни не будет поезда для самоубийства. Я буду каждый день просматривать берлинскую «Тагесшпигель», чтобы выяснить, когда возобновится движение поездов. Часами и целыми днями все мои мысли будут заняты самоубийством, иногда это истинное наслаждение — несколько часов или даже дней подряд думать о самоубийстве. Я возьму два пистолета, приставлю их к обоим вискам, выстрелю, обе пули столкнутся у меня в мозгу и отлетят назад, ввинчиваясь в стволы пистолетов, но я выстрелю еще раз, и снова пули столкнутся у меня в голове и засядут позади глазных яблок. Если бы я мог сожрать себя заживо, я начал бы с пальцев, чтобы лишить себя возможности писать, но тогда из обглоданных костяшек выросли бы десять перьевых ручек, которые можно макать в черные чернила.

Когда я топтался в отделе мужской одежды супермаркета, меня неодолимо тянуло туда, где продается дамское платье. Было такое чувство, что я возвращаюсь в дни своей юности, в памяти зримо возникали модели дамского белья, которые я покупал тогда у Пальмера, у меня перехватывало дыхание, и я видел себя окруженным множеством продавщиц, витринных призм, манекенов с обнаженным торсом, манекенов, одетых лишь выше пояса, и я блуждал в этом лабиринте, пока не находил выход и вновь не оказывался среди манекенов мужского образа, подходил к ним и разглядывал их лица и облачение. В одном дамском бутике продавщица во все глаза уставилась на меня, я смущенно отвел взгляд, а теперь, когда пишу эти строки, я вновь чувствую на себе ее удивленный взгляд и робею так же, как тогда, и опускаю глаза, сидя за машинкой, как будто продавщица все еще смотрит на меня, и смущенно бормочу: «Видите ли, моя сестра примерно с меня ростом. Как вы думаете, ей подойдут эти трусики и этот бюстгальтер?» Выходя из магазина с покупкой, я оглянулся и заметил, что вслед мне смотрит не только обслуживавшая меня дама, но и весь торговый персонал. Я сижу в углу чулана, все лицо опутано паутиной, сотни глаз наблюдают предсмертные судороги этой жизни, — глаза бесчисленных пауков. Белесые нити приклеились к моим векам, и при некоторых маневрах пауков у меня распахиваются глаза. Мой горячечный взгляд тянется к отворившейся двери, и я вижу скелет с острой косой в руке. По воле моей фантазии он тут же обрастает плотью. Сегодня на пляже Ванзее я видел обнаженных глухонемых мальчиков. Один из них ласково ощупывал свои ягодицы. Заметив, что за ним наблюдают, он сделал вид, что стряхивает с кожи песок. Я прошу у него разрешения прильнуть головой к его груди, к его животу, к его бедрам в мягком пушке. Я прошу у него разрешения почистить ему ногти на ногах, подобрать за ним грязь, я прошу позволить мне это. Он нем и не может оскорбить меня словом, он глух и не может слышать моих оскорблений. Я стираю его нижнее белье и отношу в чистку верхнюю одежду. Я одеваю и раздеваю его. Я одеваю его, чтобы снова раздеть и коснуться губами любого обнаженного места на его теле. При этом я вспоминал глухонемых иноземцев в клагенфуртском общежитии, которые стояли под душем, ласкали друг друга, пока не открывалась дверь, и тогда они вновь начинали намыливаться. Мне нужно глухонемое томление, я всегда хотел искалечить себя — кастрировать, оттяпать руку или быть обреченным созерцать закат одним глазом, я хочу стать немым, чтобы никого не оскорбить словом, я хочу быть глухим, чтобы больше не слышать, как оскорбляют меня. Я бы хотел играть в шахматы и в карты с обнаженными подростками на ванзейском пляже, хотя всегда ненавидел карты, но я стану картежником, чтобы иметь возможность играть на пляже с обнаженными отроками. Я бы хотел искать их следы на песке. Я бы склонился над ними, ласкал бы их взглядом и целовал, да только дождь уже смыл все следы.

Вспоминаю свою последнюю поездку в Венецию, это было в феврале, во время карнавала. Мы видели смерть трехметрового роста и в белой маске, она шагала на ходулях по улицам города. После этого мы потратили не один час на поиски отеля, но все впустую, в дни карнавала в Венеции избыток приезжих, в городе творилось столпотворение. Туристы замусоривают город, в Венецию надо приезжать зимой, но мы — такие же туристы, как и все прочие, и они могут сказать о нас то же самое. Я люблю этот город еще и потому, что не вижу и не слышу здесь машин. Но когда мне все же приходилось устало плюхаться на сиденье рядом с шофером, я закрывал глаза и воображал, что он сейчас повернет на лесную дорогу, и в эти моменты мне хотелось умереть, я чувствовал себя умиротворенным и счастливым и думал лишь о том, как бы продлить столь блаженное состояние. И мне хочется именно в этом состоянии остановить течение своей жизни, чтобы фильм, который прокручивается у меня в голове, и явственно слышимое шуршание пленки и вращающейся шестеренки оборвались именно в такой момент и катушка сделала последние обороты. У меня давно возникло ощущение, будто я уже заменил свою голову кинокамерой и снимаю на пленку все, что у меня перед глазами. Когда я вижу человека с камерой, меня так и тянет подбежать к нему, разбить его аппарат и сказать, что существует лишь одна камера, и она в моей голове. «Это, уважаемый господин, кинокамера из плоти и крови, единственная в мире, и потому я хочу разрушить все те машины, которые не из плоти и крови». Оказавшись со своей кинокамерой на плечах в каком-нибудь незнакомом городе, я не интересуюсь достопримечательностями, запечатленными на открытках, а первым делом стараюсь осмотреть городские тюрьмы, кладбища и морги. «Где прозекторские? Где мертвецкие? Где прозябают осужденные за тяжкие и незначительные преступления? Где?» — И точно так же, как я читаю только жизненно важные книги, я смотрю лишь жизненно важные фильмы. Я сижу в первом ряду и смотрю на экран, но иногда просто из тщеславия оборачиваюсь назад, дабы убедиться, что кто-то в потемках обращает внимание на мою голову с кинообъективом и говорит соседу: «Такого я еще не видывал». Когда я встречаю нечто, возбуждающее мое любопытство, у меня зажигается красная кнопка, камера начинает жужжать, и, впитывая образы, обрывки слов и картин, я все это буквально сгребаю с улиц и целыми днями ношу в киноархиве своей головы. Днем я затемняю окна в комнате, а из дома выхожу, когда на улице темно. Я сажусь в автобус и еду в кино. В автобусе нахожу такое место, где максимально я защищен от чьих бы то ни было взглядов. Как правило, это — такое место, откуда я лучше всего могу наблюдать за другими. Я неделями не раскрываю рта и неделями слушаю звуки окружающего мира. Я уже ничего не хочу видеть, я уже не выношу никаких травм. В детстве, когда я сидел под столом, боясь выпрямиться, чтобы не удариться головой о выдвижной ящик, в котором гремели ножи и вилки, я бил стол кулаками, пока не убеждался, что не могу отплатить столу болью, которую он причинил мне, но, возможно, я избавлялся от боли, причиненной мне столом, посредством новой боли, возникавшей при ударах об этот предмет. Я сижу за пишущей машинкой, склонив над ней голову с кинопленкой, хранящей множество образов оскорблений и травм, а поздним вечером снова еду на автобусе или в поезде городской электрички в какой-нибудь кинотеатр, занимаю свое место в первом ряду и смотрю на экран, но временами оглядываюсь в надежде, что кто-нибудь из сидящих сзади зрителей восхитится моей уникальной головой. Оборачиваясь, я тоже снимаю, даже того, кто дивится моей голове. Я вижу, как при замедленной съемке, свою крестную, которая поднимает мокрую тряпку и кладет ее на лоб голой и мертвой бабушки Энц. В столь же замедленном темпе она прикладывает тряпку ко лбу. Капли воды со скоростью улитки ползут по носу в открытый рот. Медленно, как в кино, священник разводит молитвенно сложенные ладони и видит, как одна из неспешно разломившихся облаток возносится, оторвавшись от его рук. Медленно, как в кино, могильщик вкручивает шуруп в гроб Марты. А Марта так же медленно выкручивает его и кладет на вышитую золотой нитью подушку. Господь медленно обрушивает распятия на головы непослушных детей. Один ребенок застывает на месте, он пронзен железным распятием, установленным на деревенской площади в назидание потомкам. Отверстая пасть песчаной гадюки возле песочницы моего детства закрывается. Оператор снимает в режиме замедленной съемки. Я вижу, как голая Пина в чаду кухни свинарника поднимает левую ногу, а сам я, медленно выворачивая шею, смотрю на серый треугольник меж белых ног. Я вижу, как Пина подтягивает другую ногу и плавно опускается в корыто с горячей водой. С локтя руки, ищущей кусок скипидарного мыла, как бы нехотя падают капли. В воображении постоянно повторяется такая картина: я заряжаю пленкой голову и, начиная съемку от левой оконечности деревенского креста, двигаюсь направо — к дому, где жил Роберт. Потом возвращаюсь к центру и на миг замираю на месте, а потом, словно гордо подняв свою прозорливую голову, направляю объектив выше, к усадьбе священника. В этой позиции я тоже замираю на какое-то время и вдруг резко, как наносят мелом черту на доске, опускаю камеру вниз, будто после смертельного удара ножом моя голова упала на грудь, и тут объектив упирается в подножие деревенского распятия. Я фиксирую пальцы ног распятого, а затем поворачиваю голову в сторону кладбища и навожу объектив на могилу Якоба. Но мне противно видеть золотые буквы на надгробных памятниках, и поэтому я устремляюсь к исходному пункту съемки — к родительскому дому, я вбегаю в дверь, проношусь мимо молочных бидонов, мимо лестницы в погреб (теперь перед нею дверь, а раньше можно было угодить в темный подвал), бегу через сени, мимо открытой двери в черную кухню, взлетаю по шестнадцати ступеням, миную спальню родителей и вдруг застываю на месте и прерываю съемку, пленка в моей коротко остриженной голове начинает крутиться назад — глаз моей камеры с ужасом смотрел прямо в глаза крысе. Образы киноленты путаются, наползают друг на друга, одни кадры слишком затемнены, другие передержаны. На них можно увидеть животных с человечьими головами и людей с головами крыс. Я вижу повешенную гадюку в митре епископа, маленький окровавленный терновый венец на голове ребенка. Фигуры сами создают себя и делают со мной все, что им вздумается. Стоит лишь шевельнуться створке окна, как моя голова поворачивается в ее сторону независимо от моей воли, поскольку меня эта качнувшаяся вбок створка вообще не интересует. Когда капля воды отрывается от крана и летит в раковину, голова заставляет меня встрепенуться — глаз моей камеры, который с таким же успехом мог бы являться слепым оком Бога, следит за каплей, исчезающей в решетчатом стоке, взгляд моего объектива тянется вглубь и норовит засосать всего меня в трубу, отходящую от раковины. Не слушаясь меня, мое тело склоняется над раковиной, и я ударяюсь лбом об эмаль, язык припадает к сточному отверстию, и я чувствую, как его затягивает в трубу. Упираясь обеими руками в края раковины, я отрываю от нее голову, мотаю ею в разные стороны, чтобы стряхнуть воду, поворачиваюсь и слепо, как лунатик, бреду с растопыренными руками в ту часть комнаты, где напоминает о себе следующий движущийся предмет. Это — оконная створка, она отъехала в сторону, потому что кому-то хочется, чтобы я выпрыгнул из окна, а возможно, это входит и в планы моей головы с кинообъективом, которой захотелось разбиться вдребезги и тем самым обрести желанный покой, благодаря чему, вероятно, буду упокоен и весь я от шеи до пяток. Во сне мне заменили голову, я видел хирурга, какие-то щипцы и вилки, лампы надо мной светили так ярко, что мне пришлось прикрывать глаза руками. Я слышал звяканье металла, я видел наморщенные лбы и сверкающие глаза, объективы камер следили за операцией, которая была связана с человеческой кожей, но ни одна зверюшка не бегала вокруг операционного стола, и это меня тревожило, ведь если человек и впрямь произошел от обезьяны и, как свидетельствует пример с моей оптико-механической головой, из человека развилась машина, остается сожалеть, что рядом со мной нет животного, которое было бы моим крестным, восприемником машинного новорожденного. Я вижу, как Якоб, снятый в цвете, и черно-белый Роберт все еще висят, вцепившись друг в друга, и у меня такое ощущение, будто они висят во мне, а я повис в них. Иногда гамма меняется, и я вижу цветного Роберта и черно-белого Якоба, а сам я стою перед ними, и одна половина тела у меня цветная, а другая — черно-белая. Осыпаемый снегом, я иду к своему другому, тяжело ступающему «я», чтобы соприкоснуться с ним. Я вижу, как в пелене снегопада передо мной шагает некто, кого я не могу узнать сзади, так как свою спину могу видеть крайне редко, может быть, два-три раза в год, когда примеряю какую-нибудь новую вещь и кокетливо верчу перед зеркалом головой, чтобы убедиться, как я хорош сзади, а уж тем более спереди, и, застревая в снегу, я пытаюсь догнать того, чья спина маячит передо мной, и заглянуть ему в лицо, но в тот момент, когда я почти узнал его, я кажусь себе настолько чужим, что этот образ как бы растворяется и бесследно исчезает, и моя голова направляет свой объектив совсем в другую сторону, подыскивая новый объект, вернее, некий объект нацеливается на мою голову, как будто это он снимает камеру у меня на плечах, а не она его. Телеобъектив ока Божьего теперь направлен на кристаллы одной-единственной снежинки, которая слетает на сугроб с еловой лапы, сверкнув так, что око щурится от боли. Все богомольцы, держась за руки, вереницей слепых идут по городу, они не хотят больше видеть этот мир, они хотят своими заклинаниями отвратить от него нас и предлагают нам молитвенно сложить руки, но я уже не могу сложить руки, точно две половинки бумажного листа. Я складываю две белые половинки, как когда-то складывал в молитве белые детские ладошки. Я сидел перед гипсовой маской Фридриха Хеббеля и без конца нашептывал фразу из его дневника: «У людей бывает момент, когда они уподобляются куклам, а куклы в какой-то момент тождественны живым людям, отсюда и возникают все эстетические смешения». Из глазницы кинематографического черепа выползает кинопленка, она сворачивается кольцами на полу. Посмертная маска Хеббеля успокаивает меня, но мне не следует успокаиваться. Вот уже который месяц я сижу на одном месте, в одной и той же комнате, никуда не высовывая своей головы, заряженной кинопленкой, но мне снова хочется выскочить наружу, да я не могу, так как не знаю, куда мне бежать и кому подставляться. Садясь на ближайший поезд берлинской железной дороги, я на самом деле седлаю его, чтобы подстегивать кнутом: «Быстрее! Вон из города! Вперед!» а когда он останавливается, я готов колоть его в шею до тех пор, пока он не споткнется, не упадет на колени и не грохнется навзничь, чтобы я мог выйти и продолжить путь пешком, вернее, бегом, так как я не выношу, когда поезд стоит, я хочу, чтобы он никогда больше не останавливался, никогда, чтобы он вместе со мной мчался навстречу смерти и за несколько часов езды мое лицо обросло посмертной маской. А когда поезд остановится в Венеции, маска слезет сама собой, и я с великой радостью покину своего «Ромула», упаду на колени и поцелую землю Венеции.

Если я издохну в каком-нибудь монастыре возле груды манускриптов, четверым монахам придется на своих плечах отнести меня в преисподнюю. Деревня, которую я удалил из себя оперативным путем, вырастет заново, возрождая дом за домом, ребенка за ребенком, покойника за покойником. Пока они еще — беспомощные эмбрионы в моей черепной коробке, но скоро наберутся сил, чтобы размахивать веревками и горланить каринтийские песни. Хорошо, что Якоб и Роберт повесились, а потом и Петер Ханс туда же. Хорошо, что отец вытолкал меня взашей. Если бы у меня был сын, а я тянул бы крестьянскую лямку, я поступал бы точно так же, как и мой отец. Я взял бы веревку, породил бы в темном сказочном лесу ребенка, привязал бы его пуповину к веревке и погнал бы дитятко по грибным местам, пока у него на заднице не появилась бы синяя печать. Я породил бы и второго ребенка, одного назвал бы Робертом, другого — Якобом. Дождался бы их семнадцатилетия, чтобы загнать в сарай священника: «Пуповину на шею! И ступайте к чертям в ад!» Будет среди моих сыновей такой, который предъявит мне тот же счет, что и я своему отцу. Он читает Карла Мая, как и я в свое время. Четырнадцати лет от роду поступает в торговое училище, но не заканчивает его, так как из-за пристрастия к книгам не может одолеть учебного материала по коммерческому делу. Неполных семнадцати лет устраивается на службу в контору молокозавода в Верхней Каринтии, однако и здесь чувствует себя неуютно, а приглядевшись к сослуживцам со стажем, понимает, что не хотел бы для себя такого финала; ему кажется: что-то в жизни упущено, и он поступает в вечернюю Академию торговли, а днем работает в производственном отделе издательства, выпускающего книги Карла Мая, а потом — еще и в канцелярии недавно открывшегося педагогического института, но продолжает много читать, а в учебном материале академического курса тоже не находит никакого смысла, и вновь его сбивает с избранного пути литература, заставляя оборвать учебу. Свободное время он проводит на лекциях по германистике и философии. Поскольку он привык работать по четырнадцать часов в сутки, ему не так тяжело с четырех или пяти часов вечера и до поздней ночи заниматься германистикой и философией, посещать лекции и вести разговоры со студентами о литературе, но опять-таки именно литература навсегда выманила его из аудитории, потому что как раз профессиональные толкователи литературы могли бы отвадить его от литературы, от чтения романов и новелл и от собственного творчества. Крестьянский сын добровольно идет служить в федеральную армию Австрии, он хочет испытать не только духовные, но и физические тяготы. Он рад, что существует армия, которую можно ненавидеть. Он рад, что есть военные формирования Каринтии, которые можно ненавидеть. Ведь левые, говорит он, существуют потому, что на свете есть правые, а правые потому, что есть левые. В четырнадцать лет он сказал себе, что когда-нибудь найдет применение своим силам в экономической помощи развивающимся странам. «Буду, как прежде, вести жизнь причетника в сельской церкви, буду и дальше служить, но человечеству, а не бюрократии и этому государству. Я всегда презирал деньги, потому и крал их, а потом пускал на ветер. Не хочу больше только в литературном творчестве исправлять преступления и ошибки, которыми увечили наше детство, я хочу подвергнуть этой корректуре и самого себя в реальной жизни, пусть даже в другой стране, на другом конце света. В крестьянском доме, на молокозаводе, в канцелярии института, всегда и всюду я был бельмом на глазу и, разумеется, намерен впредь оставаться таковым». Мой сын, не я, ведь как-никак я веду речь о сыне, которого я убил, как убили меня, которого я гнал в поле, как гнали меня, мой сын идет служить в федеральную армию, он утратил собственный язык и голос на занятиях германистикой и надеется обрести потерянное, подвергнув себя угнетению. Ему нужна цель, чтобы выковать свое оружие. За время армейской службы он написал три дневника и множество стихотворений. В дневниках он описал одного новобранца, в которого был влюблен. Он изобразил его лицо, фигуру, жесты — всё до мельчайших подробностей. Если на лице парня проступали признаки щетины, это тоже фиксировалось в дневнике. Когда тот мочился в лесу, сын уже подбирал слова для записи. Он описывал, как молодой солдат медленно и робко расстегивает ширинку и настороженно оглядывается, прежде чем спустить трусы. Ботинки, каску, маскировочную сетку этого парня он знал лучше, чем свои собственные. Его винтовку берег пуще своей. Он боялся, что когда-нибудь новобранец заявит, что не желает больше с ним знаться, и скажет прямо: «Вали-ка ты куда подальше, мразь!» — потому что видел, как другого новобранца, повара с гомосексуальными наклонностями, все в роте дразнили: «Эй, голубок! Как живешь, педрила?» — и делали при этом особо выразительные телодвижения. Но парень, в которого я был влюблен, не сказал мне ни одного неприятного слова и не оттолкнул меня. «Я сумел выжить на службе только потому, что был влюблен в этого человека, — читаю я в дневнике сына. — Я живо представляю себе революцию, совершенную всеми рекрутами, которые служат в Филлахе. В военной форме мы выйдем на демонстрацию протеста против федеральной армии. Против военных предприятий, против всего, что связано с насилием. Весь город содрогнется, когда по улицам маршем пройдут солдаты, противопоставившие себя армии. В руках у всех будут не винтовки, а пальмовые ветви. Только представить себе: тысяча марширующих новобранцев в военной форме, и у каждого — пальмовая ветвь мира. Мы пошлем по пальмовой ветви бундеспрезиденту, Мао, Никсону и Брежневу». Он выражал в словах всякое событие, даже если кто-то просто споткнулся о еловый сук у входа в палатку. Он указывал точное время, когда новобранец шел по двору казармы с полотенцами из прачечной. Всю жизнь он мучился языком и безъязыкостью. Когда ему было семнадцать и от него отвернулась девушка, в которую он влюбился, он написал в так и не отправленном письме: «Но для меня еще не потеряна литература, лишь благодаря этому я до сих пор жив, я еще прочту стоящие книги о жизни и о смерти». Унтер-офицеры смотрели на него с завистью и презрением одновременно, когда, сидя на броне и разложив на коленях блокнот, он искал нужные слова, вглядываясь в еловый лес. Не так давно он встретил того самого парня, который приглянулся ему во время службы, а после стал механиком и увлекся боксом. Тот сказал: «Тогда я считал тебя чокнутым, теперь уже так не думаю». Он рассказывал ему о своих боксерских боях. Сын смотрел на измученное и даже искаженное ударами соперников лицо, боясь, что и боксер обратит внимание на его лицо, измученное и даже искаженное каторжной работой над языком и текстом. «Ты умел отстаивать интересы солдат. Мы тебя никогда не забудем, — добавил в конце разговора боксер. — Может, еще увидимся». Он вступался за подмастерьев и учеников, за крестьянских парней, а молодые интеллектуалы не интересовали его. Потом он станет гораздо охотнее и легче сходиться на дискотеках или в парках с кем-нибудь из деревенских или фабричных ребят, прося их о любви. «Знание — сила, а я не люблю сильных, уж лучше усядусь где-нибудь под цветущей грушей и сам себя удовлетворю». Его тянуло к неграм и арабам, к японцам и китайцам, приехавшим в чужой город, чтобы найти там свое несчастье. Отслужив в армии, мой сын опять устроился в канцелярию педагогического института. Осенью того же года он впервые едет в Италию, в течение месяца изучает итальянский в Перудже на курсах при университете, затем едет в Рим и наконец первый раз в жизни ступает на землю Венеции. С тех пор он вновь и вновь приезжает туда, Пасху и Рождество проводит в одиночестве на Адриатическом побережье в Лидо и преклоняет колени перед младенцем Иисусом в тамошней церкви. Спустя два года, в сентябре 1976 года, Якоб и Роберт повесились в сарае священника на веревке, которой привязывали телят. Он опять едет в Венецию и, не в силах забыть утрату, в кафе «Флориан» делает первые наброски своего первого романа. Через два года, когда роман увидел свет, я, расправляя лютики у навозной кучи, говорю ему: «Можешь писать обо мне все что хочешь, если тебе от этого легче, а этих парней не трогай, не тревожь покойников…»

Я знаю, что у какого-нибудь ученика каменщика, у могильщика, у монаха, у кухарки священника или у любой крестьянки могу почерпнуть больше в своем познании жизни, чем у профессора, вещающего с университетской кафедры. Я изъял себя из машины академического обучения. Я было уверовал в бога в профессорском образе, когда двадцати лет от роду покинул крестьянский двор и поступил на службу в канцелярию только что созданного педагогического института, но теперь в этого бога я не верю. Однажды мне поручили на службе дежурить у телефона, во время какого-то заседания ко мне подошел ректор Венского университета и попросил связать его с неким абонентом. Я позвонил и переключил линию на соседний аппарат. Профессор взял трубку, но в этот момент связь прервалась. Он поднял крик: «Кто вас просил переключать? Я мог бы воспользоваться вашим телефоном!» Я ответил не менее громко: «Мой аппарат только для входящих звонков!» Он вздрогнул и обалдело уставился на меня. Через несколько секунд я уже нормальным тоном сказал ему, что попробую соединить еще раз. Это надо же, не успел я и трех месяцев проработать в высшей школе, как уже криком отвечаю на крик начальства. Это наполнило меня гордостью, хотя в то же время я чувствовал себя виноватым. Как я посмел вступить в пререкания с университетским профессором. Сон преобразил Вёртер-Зее в некое ледяное озеро. Оно было меньше, чем Вёртер-Зее, и со всех сторон его обступали мерцающие желто-синими зарницами, почти прозрачные горы. Справа и слева метрах в сорока или пятидесяти от меня стояли прозрачные письменные столы изо льда и ледяные кабинетные кресла. Мимо проносились фигуристы, одетые по моде начала XX века. За столами сидели чиновники из нашей канцелярии и над чем-то усиленно трудились. И вдруг я почувствовал, что лед под моими ногами становится все тоньше. Я было бросился к берегу, но единственное, что мог сделать, — повернуться, не сходя с места. И чем сильнее я порывался бежать, тем быстрее крутился на месте, а вместе со мной начали кружиться прозрачные горы в желто-голубом сверкании, ледяные конторские столы и кресла. В конце концов я стал проваливаться и уже собирался кричать о помощи. И тут обнаружил, что стою на втором пласте льда, который на полтора метра ниже верхнего. Растопырив руки, я пытался вылезти и шепотом призывал на помощь самого себя. Больше всего я боялся, что меня спасут бюрократы. «Нет уж, дудки! Я не дам вам спасти меня!» Фигуристы как ни в чем не бывало горделиво катили по льду. Прозрачные бюрократы работали за прозрачными столами, марая прозрачную бумагу прозрачными чернилами. В их прозрачных телах я видел пульсирующие желудочки сердца, видел ток их крови в прозрачных жилах. Под прозрачной кожей физиономий — белесую прозрачную плоть и кости черепа. Зубной протез ректора университета крепился к скулам двумя петельками в виде параграфов. Татуированные параграфы — на животе и плечах. Другой пилот прозрачного бюрократического кресла держит в прозрачных руках прозрачные деньги и смотрит на свои прозрачные ступни и прозрачную гладь озера, он видит водоросли и рыб, присосавшихся к нижней стороне ледового покрова. Секретарши барабанят прозрачными пальчиками по клавишам прозрачных электрических машинок. Фигуристы резво лавируют между прозрачными столами. «Покажите мне тодес или трюк еще покруче, пока я не погрузился еще ниже и не исчез в ледяном гробу!» Видят ли бюрократы, как я проваливаюсь? А может, они ждут, когда меня накроет прозрачная крышка? Я не хочу, чтобы они спасли меня, но я хочу жить, жить хочу! Помогите мне и не вздумайте помогать! Для белового варианта рукописи своего романа я привезу бумагу из Венеции. Австрийская для меня слишком осквернена бюрократией, мое отвращение к отечественной целлюлозе становится неодолимым. Она изначально замарана чернилами и обгажена бюрократическим языком. В Австрии нет ничего более лживого и преступного, чем ее бюрократия, нет ничего циничнее бюрократического цинизма, нет ничего более опасного, чем эта ядовитая змея, подмявшая всю страну. Сколько людей и сколько своих служителей она сделала духовными калеками, которые в свою очередь калечат все новых рекрутов бюрократии! Это они выглядывают из глаз аспида, чья голова колышется, нависая над австрийской землей. В Вене ее раздвоенный язык шелестит над красно-бело-красными коврами у дверей министерств, где интригуют и плетут паучьи сети ее прислужники. Преступники наших дней — не те бедолаги, что ради хлеба насущного ограбили лавку или частную квартиру, а чинуши, сидящие в змеиной голове за рычагами красно-бело-красной государственной машины и упоенные своей властью. Служи господину своему, он — твой новый бог, будь исправным служкой у дверей в кабинет начальства, пока он молится на тебя. Следует положить на стол (тут я перехожу на аптечно-рецептурный стиль) изображение двуглавого орла с красно-бело-красным флагом и обеспечить доступ в помещение живой вороне, положите ворону на двуглавого орла, расправьте ей крылья и прибейте их гвоздями. Возьмите кисть и краски и нарисуйте на вороньей груди красно-бело-красную эмблему австрийского национального флага. К лапам вороны привяжите серп крестьянина и молот рабочего, не обращая внимания на ее карканье и мотание головой.

— Я знаю, чем кончают такие люди, — сказал мне ректор института, когда я отказался участвовать в приготовлениях к его юбилею. Я не знаю, каким будет его конец, знаю только, что мой будет страшен, но я полюблю страх, а его он убьет. В кабинетах многих профессоров и ассистентов висят портреты их бывших научных шефинь и шефов. Студенты медленно плетутся в аудиторию, а по окончании лекции быстрехонько освобождают ее. Некоторые интеллектуалы времен моей юности за версту обходили меня, на самом же деле это я с упреждением обходил их за две версты. Жена профессора математики за свадебным столом одного философа спросила меня, в каком институте я ассистентствую? «Ни в каком. Я служу по договору в канцелярии». — «Вот как!» Она рассмеялась и больше не проявляла ко мне ни малейшего интереса. В приемной я услышал обрывок разговора. Какой-то худосочный интеллектуал сказал, что русские первым делом нанесут удар по Германии, там будет очаг, с этого все начнется. Мне пришли на ум слова Леона Блюма: «Говорить о войне как о возможном грядущем событии значит вносить свою маленькую лепту в развязывание войны». Большой и сильный, отец стоял у меня перед глазами. Я всегда знал, что отец — мой враг. Но, работая в институте, я не мог сказать, кто здесь мне враг, а кто друг. Моя война с отцом продолжается по сей день. От него никуда не деться, когда я завожу речь об армии или о бюрократии. Я благодарен тебе, отец, за все, что ты мне сделал, будь и ты благодарен мне за все, чем я тебя доставал. Благодарю за каждый удар, который ты на меня обрушил. Я благодарен тебе, отец, за каждое твое грубое слово, ибо преодолел тебя в тебе и в себе, даже когда я, как и прежде, стремлюсь сокрушить тебя в других авторитетах, поэтому я могу и обязан сказать: армия должна быть отменена, равно как и бюрократия, подавляющая всякую человеческую индивидуальность. Я лишь один из тех, кто не раз проклинал твой авторитет, отец. На смертном одре я буду биться с черным ангелом моего детства. Я радостно иду навстречу тяготам и ужасам моей будущей жизни, как и ее прекрасным моментам. Когда помощь развивающимся странам станет и моим делом, я буду исправлять в других детях те же самые аномалии, отец, которыми мы обязаны вам, тебе и твоим односельчанам. Выражая тебе благодарность, я, однако, не имею в виду других крестьянских детей, которые не смогли добиться своего освобождения ни словом, ни действием. Моя благодарственная пощечина предполагает только два действующих лица — меня и тебя. А не всех тех, кто до самой смерти тащит страшный груз прошлого. Даже в сорок лет человек остается изнасилованным ребенком, который соблазняет его совершить тот или иной, как говорится, гнусный поступок. Речь идет о душах отверженных и заблудших, а эти люди сами угнетают и насилуют кого-то, жить иначе они уже не могут.

На сей раз я говорю то, что не дано было выразить твоей литературе. Если бы Якоб и Роберт не наложили на себя руки, ты, вероятно, гораздо позднее начал бы писать о своем детстве, если бы перерос свое юношеское безумие, только поэтому я бы хотел, чтобы они остались в живых. И хотя ты говоришь, что мог бы кончить так же, как Якоб и Роберт, это звучит, даже если так оно и есть, слишком литературно. Кто не может убеждать правдой, не умеет и убедительно лгать, так, кажется, у Монтеня. При всех обстоятельствах ты стремишься отринуть этот мир, не задумываясь о том, что мир сильнее тебя, и скорее уж тебе быть отверженным. Возьми веревку Якоба и Роберта, которую в желтом целлофановом пакете прячешь у себя в тумбочке, удлини ее бельевой веревкой с балкона, где развешано твое кружевное исподнее. «Кончать с ним! Кончать!» — говорили мы, глядя на безнадежно больное животное в хлеву, вот и кончай себя. Бумеранг должен вернуться. Он целится тебе в лоб, либо он расколет твой череп, либо сам разлетится на куски, там видно будет. Иногда я думаю, что ты уже достаточно наказан, по ночам ты торчишь под развесистым деревом и, молитвенно сложив ладони, канючишь, упрашивая какого-нибудь уличного сорванца подарить тебе любовь, даровать ненависть. Ты все время должен разглядывать посмертные маски, чтобы иметь силы жить. В Берлине ты первым делом направился к гипсовым маскам убитого Марата и Фридриха Хеббеля. Лицо Марата искажено криком ужаса. А глядя на улыбающуюся маску Хеббеля, ты воображаешь себе, какими красивыми могли бы быть похороны Якоба. Настоящее траурное торжество, его бы следовало похоронить со всей пышностью, под музыку битлов. Ты интересуешься методами бальзамирования и погребальными ритуалами примитивных народов. Самоубийц нынче хоронят кое-как, на скорую руку. Священник, естественно, не имел возможности распространяться о долгой и полной трудов жизни, о заслуженном праве на вознесение семнадцатилетнего подмастерья, который, в сущности, только начинал жить. Ты помнишь, я сказал тебе: «Про меня можешь писать все что хочешь, если тебе от этого легче, а этих парней не трогай, не тревожь покойников», — но они то и дело оживают в твоих книгах, ты постоянно эксгумируешь их. Недавно ты купил себе седого африканского попугая, который, по словам деловитого зооторговца, лучше обучается человеческому языку, чем амазонский. В связи с этим ты размышляешь о своем безъязыком детстве. Сейчас, когда ты работаешь над словом за письменным столом, попугай сидит напротив и смотрит на тебя. А ты, поднимая голову, смотришь ему в глаза. Меня радует, что ты завел попугая, я воспринимаю это как шаг навстречу твоему отцу. Не могу себе представить, как можно жить без живности. Ты ведь тоже вырос среди животных и, наверное, не можешь жить без них. Что было у тебя на уме, когда ты назвал своего питомца Нелюдь! Ты все еще не избавился от путаных детских фантазий. Сегодня ты опутал и укутал себя коконом. Твое обиталище, должно быть, смахивает на комнату ужасов. Кругом — гипсовые маски, мертвые лица Эльзы Ласкер-Шюлер, Марата и Фридриха Хеббеля, которые печным углем скопировал художник Георг Рудеш. Ты лопатой, которой убирают снег, выгреб из кафельной печки груду раскаленных углей, а потом художник разложил остывшие уголья на столе.

В том, что Шекспир создавал образы убийц, было его спасение, тем самым он избавил себя от необходимости быть убийцей, — утверждает Фридрих Хеббель. Нет таких преступлений, сколь бы тяжкими они ни были, на которые я порой не чувствовал бы себя способным, — признается Гёте. Жан Жене, отвечая на вопрос Хуберта Фихте, говорит, что стал бы убийцей, если бы не писал. Когда убили Джона Леннона, австрийские СМИ откликнулись на это злодеяние воплями ужаса и возмущения. Меня тогда удивило, что и австрийские поп-музыканты, дававшие интервью, подняли такой жалобный вой. Никто не оказался способным внятно выразить два чувства одновременно — ужаса и затаенной радости. Девятнадцатилетняя участница Сопротивления, осужденная судом в чешской Подгорице и расстрелянная в апреле 1944 года, из камеры смертников отправила своему отцу последнее письмо, где были такие строки: «Держись, отец, не отчаивайся, иначе ты только доставишь удовольствие врагам, которые убьют меня такой молодой. Не принимай ничьих соболезнований. Многие пожелают посочувствовать твоему горю, но на самом деле им будет приятно видеть, как ты страдаешь». Почему новеллы Эдгара Аллана По так притягивали паренька из деревни? Ведь он мог бы заново познать свою душу в каком-нибудь красивом романе из жизни крестьян Саксонской Швейцарии или в телевизионных сериалах про Фьюри и Лесси. У меня большое искушение сказать, что твое преодоление языка — не столько литературный феномен, сколько довольно невинная форма насилия. Я не умер от того, что ты написал обо мне. Надеюсь, и ты не умрешь от того, что напишут про тебя. Твоим наставником может стать лишь собственное творчество. Следуй указаниям своего языка и никого не слушай. Составь себе своего рода свидетельство о смерти, найдется много охотников, даже среди твоих так называемых друзей, подписать его. Распечатай его в виде листовок и разбросай повсюду. Когда в деревне появлялся чужак, я, сидя на подоконнике, тут же составлял себе мнение о нем. Всякого чужака окружает аура жутковатой инородности. Когда вы со школьным учителем отправились на первую экскурсию в столицу Каринтии и, поднимаясь по Вокзальной улице Клагенфурта, начали здороваться с каждым встречным, учитель одернул вас, сказав, что в городе не нужно приветствовать незнакомых людей. А ты не мог себе представить, как можно пройти мимо человека и не обратить на него внимания.

В груди у тетки художника — электрокардиостимулятор, она на несколько лет старше тебя, а ты еще тянешь лямку молодого крестьянина. Моим кардиостимулятором был Гитлер. Вот уже тридцать лет мой кардиостимулятор — работа в крестьянской усадьбе. Поскольку у тебя был авторитарный отец, ты, как это ни парадоксально, не допускал мысли о том, что тебе на жизненном пути придется быть в подчинении у еще какого-то авторитета — армейского, который ты отвергал, или авторитета ректора, добровольно ушедшего на фронт. «Я никогда не был трусливым псом!» Ты до сих пор слышишь, как несколько лет назад он произнес эти слова. Когда в бою убили моего лучшего товарища, я, склонившись над его телом, кричал: «Свиньи вы, мерзкие свиньи! Гитлер, будь ты проклят, грязная скотина!» Я целовал раны боевого товарища и смотрел в глаза своим испуганным однополчанам. Должно быть, я был похож на вампира, когда поднимал голову с кровью убитого на губах и озирал безумным взглядом поле боя. Я схватил покойника за воротник и поволок в окоп. На снегу оставались кровавые борозды. Временами я проклинал Гитлера. И не выставляй меня в ложном свете, а то сам ничего не разглядишь. Самолеты буйствовали в небе, танки буйствовали на земле, флаги со свастикой бешено бились на ветру, пулеметы, как припадочные, бились в конвульсиях. Не буду отрицать пайку радости, которую выдавала нам война, но не хочу замалчивать и ее ужасы. Мы тащились по снегу во славу отчизны, горланя нацистскую песню, оставив в снегах своего товарища, а я шел все дальше и дальше по снежным равнинам, как по цветущим лугам, пока не дошел до дома. Я никогда не сдавался, хотя порой был близок к этому, и на войне, и в крестьянских трудах и хлопотах. Помните, как я однажды в недобрый час крикнул: «Вот возьму веревку и пойду в сенной сарай!» Я уж и не знаю, в какой связи, но эти слова иногда вертятся у меня на языке. Зная свои слабости, я пытаюсь показать лишь сильные свои стороны. Ведь вам нужен отец, который умеет противостоять всему: Богу, предрассудку, врагам из числа деревенских. «Какая безвкусица», — сказал священник, глядя на огромное надгробие отца. Я заметил ему, что в церкви у главного и боковых алтарей в глазах рябит от безвкусных сусальных ангелочков. «Какая безвкусица!» — восклицаю я во время причастия, прежде чем священник сунет мне в рот тело Христово. Некоторые прихожане, которые превосходят меня в умении лезть к священнику без мыла, говорят ему, что я злой человек, они наловчились вовремя приплетать молитву в подтверждение чистоты своей совести. Михель однажды собрался податься в Южную Африку, чем дальше от деревни, тем лучше; иные отправились на тот свет, чем дальше от деревни, тем лучше; Марта когда-то порывалась уйти в монастырь. Вальтрауд Штоксрайтер призналась, что не стала бы столь религиозной натурой, если бы не была воспитана в этой деревне, теперь она навещает заключенных, а в ту пору подарила мне «Рабский караван» Карла Мая. У нее в комнате ты впервые услышал Девятую и Пятую симфонии Людвига ван Бетховена, сколько часов и дней ты просидел в этой комнате, не желая уходить, ты готов был спать здесь прямо на полу, подостлав под себя овчинку, если бы позволила хозяйка. Она жила у Айххольцера, а тебе так хотелось, чтобы она жила у вас, в доме твоих родителей. В мечтах ты часто воображал, что она, учительница, живет в комнате Пины, которая вернулась в дом Айххольцера, откуда пришла к вам еще почти девочкой. Ты усаживался под книжной полкой и слушал и слушал Бартока, Чайковского и Моцарта, а с полки брал книги Вольфганга Борхерта, Камю, Сент-Экзюпери, Хемингуэя и прежде всего — Эдгара По. В этом уголке крестьянского дома ты открыл для себя музыку и литературу. У тебя было достаточно возможностей убежать от меня, от родительского дома, от жестоких односельчан, от их схваток между собой и от их борьбы с землей. Когда тебе было семнадцать, ты каждую субботу ездил в Шпитталь, к художнику Георгу Рудешу, который приобщал тебя к изобразительному искусству. По репродукциям ты познакомился с картинами Пикассо, Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Карла Хофера, Уильяма Тернера, там ты впервые увидел образы, созданные Модильяни и Иеронимом Босхом. Художник Рудеш открыл тебе двери в историю искусства, как пятью годами раньше Вальтрауд приохотила тебя к большой литературе. В то время как другие крестьянские ребята горбатились в хлеву, ты склонялся над созданиями Босха. Тому, кто любит язык больше, чем людей, уже ничто не угрожает, кроме ада… Меня терзало безмерное отчаяние при попытках действительно овладеть языком. Уж лучше томиться в тюрьме, чем пребывать в душевном комфорте дома, ибо, если я чувствую себя вполне комфортно, у меня пропадает желание писать. И так же, как в детстве мне приходилось бороться с немотой, так теперь я борюсь с языком. Я должен заново сотворить себя посредством языка. Когда нет сил писать, я сижу в темном углу комнаты возле своих посмертных масок, и у меня одно желание — убить себя, я ненавижу все и всех, даже того человека, которого люблю, и надеюсь, что он сам покончит с собой, но вместе с тем я боюсь за него, внушаю себе, что не могу его любить, потому что утратил дар языка и ненавижу всех и вся, а больше всего — самого себя. И хотя я знаю, что смерть победит, у меня хватает мужества всю жизнь бороться с ней. Это — безнадежная, а стало быть, великая борьба. По утрам я начинаю борьбу с языком в надежде, что вечером последний удар по клавише сделает меня победителем, но всякий раз я покидаю клавишное поле боя побежденным. Увлеченность смертью поддерживает во мне жизнь, но моя воля к жизни так сильна, что сам я влюблен в тех, кто высмеивает меня из-за моей постоянной сосредоточенности на смерти. Коль скоро языку удастся разложить меня на буквы и обрывки слов, я хочу, чтобы никто больше про меня не спрашивал. Моими злейшими врагами стали уже мои собственные фразы. Я вычеркиваю и подчеркиваю их. Я глушу их и выпячиваю. Моление Толстой считал самым обыкновенным безумием. Писание — тоже самое обыкновенное безумие. Ведь тебе надо заправить авторучку не красными чернилами, а человеческой кровью, если ты кровью хочешь вывести: «Отрицательный Йезус-фактор».

Бабец — пренебрежительное прозвание женской половины человечества. Так у нас часто называли батрачку Пину. «Зови бабца к столу!» Бабец стоит, сложив ладони, на кладбище у какой-то могилы. «Почему бабец не задала Онге овса?» Ничто не вызывало у меня такого отвращения, как мое собственное имя. Уж лучше бы меня звали Бабцом. «Послушайте, — сказал я однажды на улице совершенно незнакомой женщине, — знаете, как зовут моего африканского попугая?» — «Ну и как же?» — «Я называю его Нелюдь». — «Нелюдь!» Она рассмеялась, взяла меня за руку, и мы под ручку пошли в зоомагазин за кормом. На улице я не оглянулся на завывающую машину скорой помощи только для того, чтобы мог сказать: я единственный, кто не оглянулся на завывающую машину скорой помощи. Прячь свою жизнь, как кошка свое дерьмо, — гласит пословица. Однако я выставляю свою жизнь напоказ, а дерьмо прячу, как кошка. На днях я украл из книжного магазина дневник одного вора, чтобы сделать в своем дневнике запись: я украл дневник вора. Книготорговец сказал, что продает книги, как сосиски в тесте. Может быть, колбасник продает свои сосиски в тесте, как тот книги? Какой-то молодой писатель загляделся на меня на улице. Я повел себя так, как поступил бы калека, который останавливается, чтобы скрыть свою хромоту. Однажды мне захотелось положить на рельс свою пишущую руку, дождаться, когда ее переедет поезд, чтобы потом помахать кровавым обрубком. Одному речененавистнику из числа германистов я сказал, что жду от него яркой речи в защиту невербальной литературы. Говорить о литературе — совсем не то, что писать, подобно тому как писать о смерти — совсем не то, что умирать. Стервятник! Как тебе на вкус собственная плоть и кровь? Собаки уже получили свои кости? Надо мной смеялись даже те, у кого беззубый оскал. Для меня страшнее чумы словосочетания вроде: любимое отечество, любовь к родине, любимая родина, любовь к отчизне. Но и разные присловья типа «страшнее чумы» для меня страшнее чумы. Кроме того, у меня нет оснований страшиться чумы, она никогда не мучила и не радовала меня. Языковед на лекции поведал о том, как один французский социолог, прижав к телу стопку книг, совершил смертельный прыжок из окна своего кабинета. Я тут же задумался: какие книги в последний путь взял бы я? И даже прошелся вдоль полок своей библиотеки.

— Удалитесь от меня метров на сто или двести, — сказал мне художник Георг Рудеш, — ведь я могу писать только в полном одиночестве. — Я отошел в сторонку и время от времени поглядывал, как он орудует кистью, вживаясь в пейзаж, как находит свой мотив, как постепенно погружается в творческое священнодействие и забывает все, кроме линий и красок. Когда в долине Мантаталь построили плотину и появилось водохранилище, половина ландшафтной натуры художника исчезла под водой, и он в буквальном смысле оплакивал этот пейзаж. Мы совершали прогулки вдоль искусственного озера, обходя его километр за километром. Я видел, как грустный взгляд Рудеша словно пронзает водную гладь и находит скрытый под нею ландшафт. Он уже не один десяток лет навещает долину и рисует все те же холмы, низинки, деревья и горы. Когда мой отец узнал, что я часто бываю у Георга Рудеша, он как-то сказал, сидя за столом: «Вот и усыновил бы тебя». Ему было невдомек, что художник давно уже стал для меня более близким человеком, чем отец. Я даже представлял себе свою другую жизнь: если бы этот живописец женился на моей матери, я был бы сыном преподавателя средней школы и художника, а не сыном крестьянина. Когда наша дружба была уже проверена десятком, если не больше, лет, я спросил его, можем ли мы перейти на «ты». «Вообще-то я не люблю тех, с которыми на "ты"», — ответил художник Георг Рудеш.

«Ваши романы я попросту не читаю, ваше богохульство мне невыносимо, но это никак не вредит нашей дружбе, — признался художник Георг Рудеш. — При последнем прощании я положил руку на грудь моему покойному отцу, — рассказывал он, — и при этом ощутил под его кожным покровом какую-то странную пустоту. Я подумал, что в больнице из него извлекли сердце и легкие, не знаю, так это или нет, но меня охватил ужас, когда рука коснулась холодной груди». Глядя на посмертную маску его отца, я вспомнил, как после моих попыток сорвать занятия по обществоведению тот взял в руки линейку и постукал меня по голове.

«Максимилиан Первый, — рассказывал художник, — велел вырвать у себя зубы на смертном одре. Он оставил подробное предписание, какой процедуре должно быть подвергнуто его мертвое тело. Оно не было ни освобождено от внутренностей, ни забальзамировано. Волосы на голове и бороду сбрили, зубы вырвали и вместе с волосами сожгли на раскаленных уголях неподалеку от могилы. Тело было подвергнуто бичеванию, осыпано негашеной известью и помещено в трехслойный мешок. Первый — из грубого холста, второй — из белого шелка, третий — из камки. Но прежде народ имел возможность посмотреть на покойника в гробу…»

Когда я завел речь о могиле Фридриха Хеббеля, которая накрыта каменной плитой с четырьмя ржавыми железными кольцами, и спросил художника, допускает ли он, что там сохранилась хотя бы пара костей, он ответил: «Вы же не хотите вскрывать могилу». Он сказал, что на вокзале в Розенбахе отирается какой-то сумасшедший с тележкой и что он поразительно похож на Ван Гога. «Съездим туда и посмотрим на него», — сказал я. Георг расхохотался: «Разумеется, не могу гарантировать, что он там нас дожидается, но мы поедем дальше, в Есенице, это моя родина, я покажу вам школу, в которой учился. Мой родной дом, к сожалению, уже снесли, мне даже говорить об этом больно…»

В «Кроненцайтунг» он видел фотографию, запечатлевшую тот момент, когда мертвое тело Джона Леннона в пластиковом мешке уносят с места трагедии. «У этого человека было два миллиарда шиллингов, — сказал он, — а его упаковали в какой-то черный пластик». Художник поведал мне о самоубийстве двоих юношей из Шпитталя, где он жил. Они отправились из Шпитталя в Штуттгарт и, как сказано в газете, «остановившись на дороге в лесной глуши, отравились выхлопным газом в машине по причине любовной тоски». Узнав о двойном самоубийстве, он позвонил в Клагенфурт, чтобы незамедлительно сообщить об этом событии мне, но я вышел из дома за десять минут до его звонка. Теперь, когда я хочу обратить внимание на разразившуюся в последние годы эпидемию двойных самоубийств в Каринтии и рассказать о том, что два брата — двадцатипятилетний Арнольд К. и восемнадцатилстний Хервиг К., крестьянские парни из Драгельсберга под Химмельбергом, застрелились в машине на лесной дороге из «типичного оружия браконьеров», как выразились в жандармерии, когда я говорю об этом, меня преследует нечто вроде навязчивого образа: я надеваю белую прижизненную маску из гипса, клоунскую личину с красным носом, а на голову — парик с белокурыми кудряшками и несу обоих парней через лес. Я несу этих братьев, как нес по кресту деревенских улиц Якоба и Роберта, и буду нести до тех пор, пока меня не понесут на своих плечах братья из Химмельберга и Якоб с Робертом по столбу распятой на земле деревни. Когда я говорю о том, как вблизи какой-то уединенной усадьбы в Гличтале покончили с собой двадцатитрехлетний работник пекарни Герберт Л. и его пятнадцатилетняя подруга Сабина С., также отравившись выхлопным газом, они сидят в автомобиле и ждут, пока я в белой прижизненной маске и скоморошьей личине с красным носом и светлыми кудряшками не подойду к машине и не сниму с них посмертные маски. «Они умерли, как Ромео и Джульетта», — писала «Фольксцайтунг». В прижизненной маске, загримированный под клоуна, я стою на улице Цаухена перед домом мужчины, немного не дожившего до шестидесяти двух лет, и его пятидесятилетней жены, которые повесились здесь же, на чердаке. Хозяин работал кельнером в филлахском кафе «Европа» и часто подавал нам с художником кофе и минеральную воду.

Я слышал, что недавно в Штирии один мальчик после ссоры с матерью повесился на глазах своих маленьких брата и сестры. Дети прибежали к матери с криками: «Он повесился! Он повесился!» Мать же сочла это за шутку и не двинулась с места. Только на следующее утро крестьянин, отец семейства, нашел мальчика с петлей на шее в сенном сарае. «В студенческие годы, — сказал художник, — я принимал иногда возбуждающие средства». — «Это имеет какие-нибудь последствия для организма?» — спросил я. «Если на машине все время гонять с максимальной скоростью, она сломается раньше других. Так и с употреблением подобных препаратов», — ответил он и двинулся дальше по тропе хвойного леса. Мы поклялись друг другу никогда не губить ни единого дерева. «Гипсовая маска ландшафта», — произнес художник Георг Рудеш, указывая на снег. Я сказал, что не выжил бы в Вене, если бы не мысль о том, что многие годы здесь провел Фридрих Хеббель, похороненный на Матцляйндорфском кладбище. «В этом вы можете признаваться только мне», — ответил он…

В городе я всегда ищу деревню, какой-нибудь пятачок натуральной земли в ближайшем парке. Я усаживаюсь там в вечерние часы, когда смеркается, и вспоминаю, как мы с братом вечерами сидели на берегу Дравы и передразнивали отца, то есть орали так, как он орал на нас, и орешниковым прутом стегали какое-нибудь дерево, покуда не запахнет смолой. Теперь мне остается лишь взять одеяло, пойти в парк и прилечь там на пару часов вечером, когда на улицах стихает шум машин, и гладить и мять землю с травами и цветочками. В детстве я часто спускался, прихватив одеяло, в долину и укладывался спать прямо посреди поля. Если мне будет суждено задержаться в этом городе, я, чего доброго, начну есть землю. Я терпеть не могу городского шума, как тогда, в деревне, не выносил шума сельхозтехники. Меня просто корежило от отвращения, когда какой-нибудь крестьянин покупал новую сельхозмашину, и по воскресеньям после мессы вокруг нее собиралась толпа, глазевшая на железного монстра, как на скульптурный памятник в день открытия. Если бы они с таким любопытством разглядывали новорожденного младенца на крестинах. Я вернусь в деревню, на холмы моего детства, и оттуда буду смотреть на родную долину, потом, возможно, сбегу на несколько месяцев в город, и опять вернусь в сельский ландшафт, и снова подамся в город, чтобы затем убежать в деревню. Я буду гнать себя, подобно хищному зверю. Пока я еще не вымер. Иногда я хожу в парк, чтобы посмотреть на разгуливающих по снегу ворон, чтобы слышать их крик, напоминающий карканье ворон в деревне моего детства. Увидев в Вене кадры из фильма Франческо Рози «Христос остановился в Эболи», я разрыдался прямо в холле гостиницы, где стоял телевизор. С одной стороны, от радости узнавания крестьян и пейзажа, а с другой стороны, от тоски, вспомнив слитую с туманным ландшафтом печаль того ребенка, которым когда-то был я.

В «Элладе», одном из греческих кафе Вены, официант прямо на ладони подал мне кусок хлеба к овечьему сыру. «Какая наглость, — воскликнула дама за соседним столиком, — он хватает хлеб пальцами!» — Я взял хлеб, разломил его и поднес ко рту надломанной стороной, где его и касались пальцы официанта. «Как? Вы собираетесь есть этот хлеб?» Какая-то насквозь проспиртованная девица, нависнув надо мной, спросила, не найдется ли у меня несколько шиллингов. Я дал ей десятишиллинговую монету и стыдливо отвел глаза. Я боялся, что она начнет раболепно благодарить меня. Женщина, случайно задевшая меня сегодня на улице, несколько раз извинилась и очень искренне просила прошения. «Спасибо, — сказал я, — весьма благодарен вам за то, что вы прикоснулись ко мне».

Прежде чем вытащить повесившегося из пеньковой петли, она развязала ему галстук. Жемчужины упрятала в полые кости своего покойного мужа. «Когда я умру, — сказала она, — Иисус войдет в меня и из моей плоти и крови сотворит вечную жизнь». Теперь она — та, что двадцать пять лет назад была эмбрионом, — сама ждет дитя. «Он умолял меня о дружбе, и все для того, чтобы увиваться вокруг, находить мои уязвимые места и в подходящий момент нанести удар. Я не стану содействовать ему в приобретении тюремного опыта, важного для его творчества. Меня не волнует, что он совершит преступление, которое приведет его в тюрьму. Я знаю: ты пригласил меня, чтобы на глазах изысканного общества вышвырнуть вон, но именно поэтому я приняла приглашение…»

У статуи св. Винцента-де-Поля, который был галерным рабом, я зажег две свечки в одной из венских церквей. Груды золотых зубов жертв концлагерей были переплавлены в слитки и помещены в сейфы подвалов Венского Национального банка, где находятся и по сей день. Я сжег посмертные маски, пепел вложил в стеклянные пузырьки из-под таблеток и бросил в Дунай. Когда-нибудь все дунайские рыбы будут носить посмертные маски. Пересекая больничный двор, я всматриваюсь в одно из окон и вижу внутри штабеля белых покойницких подушек. Я быстро продолжаю путь, но вскоре поворачиваю обратно, чтобы рассмотреть их поближе. Когда я умру, все животные планеты превратятся в людей. Вертер — так я называю свой пистолет. Я слышу, как мое сердце бьется в груди ящерицы. Нынче ночью я не лег спать, поскольку боялся, что уже не проснусь. Каждый день может стать для меня последним, поэтому за день я должен успеть сделать все. Если мне захочется стать растением, я просто вырасту из своего мертвого тела. Однажды, разломив персик и взглянув на мякоть плода, я задумался о том, как моя голова выглядит изнутри. Я сложил обе половинки персика и скрепил их лейкопластырем телесного цвета. Порой я вижу своего врага просто в немытой кофейной ложке. Я медленно встаю и отступаю назад, чтобы получше ее рассмотреть, и тогда она замечает меня. Прокурор в зале суда поднимает с пола клевер-четырехлистник и вкладывает его обратно — между страниц кодекса. Я вижу вьетнамского солдата с изменившимся от ужаса лицом, он держит в руке сверток, на котором написано, что в нем лежит мертвый ребенок. Внимательно прочитав надпись, солдат вдруг узнает, что держит в руках собственного сына, упакованного и перевязанного для погребения. Я вижу раздвоенные языки австрийских политиков, ползущие, словно усики плюща, по стенам тюрем. Парное катание двух полицейских на льду зимнего Вёртер-Зее.

Вчера пихта встала передо мной на колени, благоговейно сложила ветви и начала мне молиться. Я взял топор и обрубил ветви, соединенные в молитвенном жесте. Когда же мы наконец будем ставить в хвойных лесах бюсты мертвых лесорубов? Ребенок, пьющий кровь аиста. Сегодня я целовал во сне Иуду, которого предал Христос. То, что карлику далеко до великана, мог бы доказать библейский Давид. Калека с таким упоением расписывал мне красоту своей жены, что мне самому захотелось стать калекой, чтобы полюбить красивую женщину. Я вдруг почувствовал себя подавленным, потому что с недавних пор перестал думать о самоубийстве. Что ты собираешься со мной сделать, если только не хочешь заняться моей прической? Мне известно, что многие палачи работали парикмахерами, прежде чем пойти на службу государству. Тебе не позволено красть у воров, ибо воры были сначала обворованы, а потом уже начали красть. Манией преследования страдает не преследуемый, а те, кто его преследует. Вчера моя посылка с пряничным сердцем была отправлена известному африканскому специалисту по пересадке сердца. Посмертная маска Франкенштейна. На чьем-то гробу, который несли к могиле, виднелась привинченная табличка с автомобильным номером. Я ненавижу водителей, которые считают себя сильнее смерти. Четыре миллиарда людей стоят в очереди вокруг земного шара. За последними стоит первое животное и ждет меня. Рядом со следами копыт галопирующего вдоль побережья коня я обнаруживаю скелет морского конька. Несколько дней назад часа в три утра я видел, как все люди планеты идут по улице с горящей свечой. Свет я уже давно выключил, и у меня создалось впечатление, что на полу и на одеяле полным-полно гремучих змей. Меня аж передернуло, но вместо того, чтобы поглубже залезть под одеяло, я отбросил его, оголив свое тело в окружении змей.

В своей венской квартире я учинил сущий погром, опрокинул стол и стул и уже взял в руки топор, чтобы искорежить пишущую машинку, разнести в щепы шкаф, где висела моя одежда и откуда выглядывала моя душа в виде платочка в нагрудном кармане моего лучшего костюма. Все вокруг предстало в каком-то гротескном искажении. Я хотел взметнуть над головой топор и, привстав на цыпочки, всадить его в эту рукопись, чтоб из нее брызнула кровь, но я лег на пол и начал кататься от двери к окну и обратно. Накануне мы с художником Георгом Рудешем весь день бродили по лесам, а вернувшись в город, я сразу же принялся буянить в своей комнате.

Падал снег, было темно, и, пробиваясь сквозь кисею из снежных хлопьев, мы на ощупь двигались вперед по дороге, которую знали еще с прошлого лета, уходя все дальше и дальше. На повороте, против сенного сарая, мы заметили, что у большого распятия отсутствует тело Распятого. Я спросил у фрау Талер: «Может быть, его сняли, чтобы уберечь от холода?» Она удивленно посмотрела на меня и ничего не ответила, но себе под нос пробормотала: «Эти свиньи забрали его обратно, а милостивая госпожа будет сердиться». — «Разве его не перенесли в дом?» — «Какое там! Украли его». Проходя мимо опустошенного креста, я останавливаюсь, принимаю соответствующую позу, вытягиваю в сторону руки и, склонив набок голову в венце из колосьев, смотрю на утопающий в снегу еловый лес. Пилат! Гони меня бичом по заснеженным лугам и пашням, забей меня до полусмерти, я не хочу быть ни живым, ни мертвым.

«Дети страшно кричали, когда увидели в ванной повесившегося отца, — рассказывал мне хозяин сельского магазина. — Жена все пыталась его растолкать, не могла поверить, что он мертвый. Потом говорила, что он был совсем не похож на мертвеца. Она села рядом и стала гладить его руки, пока он весь не закоченел». Когда среди белого поля на лыжном склоне мы выбирали место для лучшего обзора кладбища и хода погребения, мы увидели у кладбищенских ворот пикап, груженный окровавленными мослами и ребрами. После того как отзвонили колокола по усопшему, пестрая похоронная процессия пришла в движение и через заснеженное поле подошла к кладбищу. Пикап с мослами и ребрами отъехал от ворот. Мы видели маленьких детей покойного. Небрежно размахивая букетами, они шли за гробом. Мы слышали слова священника, который, стоя у открытой могилы самоубийцы над его головой, громко внушал: «Не убий ни других, ни себя самого!»

На зеркальной столешнице стоит серебряный подсвечник с тремя свечами, средняя немного возвышается над правой и левой, как победитель на пьедестале почета. Я наблюдаю драму их обратного роста. Когда они становятся маленькими и толстенькими, я вешаю на их парафиновые шеи заслуженные медали. Черный фитиль — знак полной отдачи сил.

В сенях на большом деревянном столе лежат ноты сочинений композитора. «Мне пока еще не хватает ритма, — говорит он, — только ритма. Я бегаю по всей округе, пытаясь найти его. Мне мешают птицы. В их пении я слышу ритмы, которые противопоказаны моим сочинениям». Я не общаюсь с преподавателем музыки или с бургомистром, я общаюсь с батраком из соседнего дома, приглашаю его к себе. Его заляпанные навозом башмаки несут музыку в самих себе. Батраку и мне он играет сонату Моцарта. «Это кого хочешь проберет», — говорит батрак. Он почти с богомольным благоговением стоит у рояля. Его глаза полны печали.

Присесть он не осмеливается. Всякий стул кажется ему слишком прекрасным для его грязных штанов.

После того как художник Георг Рудеш углем из кафельной печки изобразил двенадцать моих, как он выразился, фиктивных посмертных масок, я попросил его нарисовать такие же фиктивные маски Якоба и Роберта. Он поинтересовался, не желаю ли я, чтобы мою фиктивную маску увенчали лавровые листья. Я засмеялся и сказал: «Нет!» А про себя подумал: «Да, хорошо бы». Покидая Снежные горы, он взял маски домой. «Я исполню их в гипсе и вышлю вам», — сказал художник Георг Рудеш.

Я позвонил в дверь публичного дома. Дверь открыла какая-то старуха с уже протянутой рукой. Я знал, что за вход надо заплатить десять шиллингов. «Ступай наверх», — буркнула она, и я начал подниматься по лестнице, касаясь рукой стены в выцветших красноватых обоях и прислушиваясь к хлопанью дверей. Несколько дам, приняв кокетливые позы еще до того, как я миновал последние ступени, стояли в коридоре и продолжали свою беседу так, будто не заметили появления гостя. Я кивнул одной, в голубом пеньюаре, и быстро прошел в ее комнату. Даже шлюхам я не хотел выдавать своего намерения переспать со шлюхой. Потаскуха в деревне презираема не меньше, чем педик, равно как и человек, живущий монахом, все они становятся посмешищем в глазах деревенского мира. Если бы эти зубоскалы знали, что в женской одежде я поднимаюсь к поклонному кресту на горе, откуда обозреваю долину Дравы и мою деревню. Если бы они могли предположить, что я откровенным трансвеститом пересекаю скотобойню и шатаюсь по кладбищам, что в каком-нибудь баре или клозете опускаюсь на колени перед юным трансвеститом, отстегиваю его чулки от пояса с резинками, стягиваю женские трусики, утыкаюсь головой ему в пах и начинаю рыдать в кабинке с унитазом. А им надо это знать. Я бросаю им свое истинное бытие, как кусок телятины на стол.

В период полового созревания мне захотелось однажды купить белого мышьяка, так как я слышал, что им подкармливают истощенных животных, отчего они прибавляют в весе. Но я знал также, что передозировка грозит смертью. Я собирался пойти к аптекарше и сказать, что отцу нужен мышьяк для скотины. Я часто околачивался у аптечного прилавка с серебряными весами, когда надо было купить лекарств для матери, и все набирался смелости спросить насчет мышьяка. Позднее я выписал себе из Германии препарат для наращивания мышечной массы, который принимал в виде драже. Мне приходилось идти в филлахскую таможню и предъявлять справку об отсутствии задолженности по налогам (говоря на языке таможенных предписаний), но посоветоваться с врачом по поводу выбранного мною средства я не решился. Завидев на улице хорошо сложенных парней, я оглядывался им вслед и в конце концов влюбился в одного из них. Я стыдился своего тощего тела и потому в течение нескольких лет и не думал соваться в открытый бассейн. Не один год носил красную одежду причетника. Мне хотелось даже на сенокос выходить в этой красной хламиде. И разносить по домам церковную газету. А черную одежду служки использовать для повседневной носки. При исполнении обязанностей псаломщика я сидел на женской стороне храма, рядом с Марией, кухаркой священника. Гомосексуалистами не рождаются, пишет Сартр, но ими можно стать в силу обстоятельств и реакций на них. Все зависит от ответа на вопрос о том, в чем заключается воздействие на тебя других людей. Гомосексуальность, по Сартру, есть нечто такое, что в определенный решающий момент, в момент удушья, открывает или придумывает ребенок. Мои родители никогда не слыхали слова «гомосексуализм». Они не знали, кем я был в детском возрасте, и не знают, кто я сегодня. Я испытал прекрасное состояние, будучи любим мужчинами, которые могли бы быть моими отцами. Если бы капля семени, из коей я появился, лежала каплей росы на ветке японской вишни!

Почему бы мне не опуститься на пол, как, бывало, в детстве я порой охотно, а иногда и против своей воли вставал на колени, чтобы облобызать ступни Иисуса, а теперь поцеловать твои? Они пахнут не кровью Христовой. Наверное, они пахнут потом, и я беру плащаницу Иисуса и вытираю их. Однажды, разгоряченный бегом в радостном угаре любви к тебе, я хотел вонзить нож себе в грудь. Бросаясь тебе в ноги, я тешу себя надеждой, что вылезший из пола гвоздь воткнется мне в сердце, смерть будет расплатой за покорность. Я видел, как один негр положил себе на язык еще пульсирующее сердце убитой козы. А почему бы мне не схарчить мертвого человека, которого я люблю? Ведь животные пожирают друг друга, даже если между ними нет любви. Если ты любишь скотину больше, чем человека, знай, что я больше не хочу и не могу тебе помогать, и тогда ты умрешь, отдав жизнь скотине. Ты не сердишься на меня за то, что я временами желаю тебе смерти? Я в изумлении останавливаюсь, глядя на бегущую лошадь, на ритмичные движения ее головы. Спина — как вибрирующий лист гофрированной стали. Из-под копыт летят комья земли. Ели на опушке леса похожи на обращенные остриями вверх гусиные перья, с которых стекают черные чернила. Мы шли, свернув на безлюдную дорогу, чтобы иметь возможность обниматься без свидетелей. «Я завидую девушкам и парням, тем, что обнимаются на скамейках», — сказал он. В окрестностях Ассизи мы, взявшись за руки, шагали по проселку в тени олив. Водитель проезжавшей мимо машины постучал рукой по лбу и хихикнул, глядя на нас, но мы невозмутимо продолжали путь. «Тот, кого я люблю, снял с меня прижизненную маску, без него я уже не смог бы жить», — признался он.

Как только я слышал чуть хрипловатый голос трансвестита, мне на ум приходил шероховатый лист бумаги, на котором я пишу любовные стихи. Перо со скрежетом выводит буквы, они получаются слишком жирными, кончик пера обрастает бумажными ворсинками. «Я ощущаю себя женщиной, — сказал он. — А как себя ощущает женщина?»

Однажды я привел в свою квартиру на Тарвизерштрассе паренька, промышлявшего проституцией. Он был настолько пьян, что мне пришлось чуть ли не тащить его на себе под дождем до самого дома. В моей комнате он тут же повалился на кровать. Как только он заснул, я раздел его и укрыл одеялом. Поскольку у меня лишь одна кровать, сам я лег на полу. Чтобы моя постель была помягче, пришлось достать из шкафа грязное белье. Я был просто счастлив, что имею возможность спать на полу, в то время как он лежал на моей кровати.

«Я скорее босиком пройдусь по полю, усеянному бритвенными лезвиями, нежели стану тебе в чем-либо помехой», — лицемерно заявил он юноше, чье нагое тело лежало на холодном алтарном камне полуразвалившейся церкви. Он крепко стиснул мне губы, зажав мою голову между ляжками, чтобы я не мог вымолвить ни слова.

«Сделаю минет или пожму член гомику и снова исчезаю с парой сотен в кармане, — сказал мальчик с панели. — А что мне еще делать? Скажешь, пойти работать. Но так деньги достаются легче, даже если от этого иногда воротит». «Пойдем со мной, — предложила ему проститутка на Блошином рынке, — уж я тебя побалую. Пойдем. Триста шиллингов, и я тебя заласкаю». — «Не надо мне твоей ласки». — «Ты первый, кто не хочет моей ласки», — насмешливо процедила она и отвернулась от меня. Однажды он с Михаэлем под ручку подходил к Мозер-Вердино, стоявшая на углу шлюха решила закинуть удочку. «Мы голубые», — сказал он. «Тогда всё о'кей», — рассмеялась девица.

Трансвестит снимает трусы так, как их снимал бы тот, кто сидит перед ним, ведь он привык к мысли, что ляжет в постель не один, левой рукой он берется за член, а правой ищет рукоятку топора. «Вот иду я один-одинешенек из бара домой и от отчаяния заламываю руки, пока живот не вспотеет, — говорил он. — Из листа белой бумаги вырезаю мужской силуэт и черными чернилами пишу на нем эротические стихи. Против любви я купил розы и послал их своему врагу, потому как розы опошляют любовь». Он перечислил мне несколько кафе, где тусуются голубые: «Золотое зеркало», «Тадзио», «Дориан Грей», «Пти Флёр», «Клейст-казино», «Джеймс Болдуин», «Жорж Санд».

Глядя на проститутку в фильме Бунюэля, я занимался мастурбацией, так как моя первая жена была потаскухой. Вспоминаю то время, когда я, сидя в сортире на филлахском вокзале, перестукивался со своими сверстниками — подмастерьями и школьниками, подглядывал через дыры в деревянной стенке и каждый вечер видел какого-нибудь другого паренька, который сидел на унитазе, раздвинув ноги и обхватив рукой член. Со временем дырявые деревянные стены были заменены подмастерьями.

На ветвях рождественской елки, красовавшейся в освещенной витрине вплоть до середины января, висели изысканные бюстгальтеры, дамские трусики, нейлоновые чулки и пояса. На верхушке — ангелок, у него в руках табличка с надписью «Счастливого Рождества!».

В супермаркете я спрашиваю у продавца, стоящего возле эскалатора: «Где отдел дамской одежды?» Когда я понял, что обратился не к продавцу, а к манекену, я чуть не вскрикнул от страха и хотел было броситься к дверям. «Возьмите вот эти трусики, — предложила продавщица, — это же просто прелесть. У вашей подруги тот же размер, что и у меня?» Я всякий раз с дрожью вхожу в магазин дамского белья. Если копание в тряпках становится слишком долгим удовольствием, я возмущенно кричу: «К черту! Пусть сама выбирает себе прикид, я не знаю, чего она хочет!..»

Как средство против малокровия врач прописал ему железосодержащие таблетки. Через какое-то время он половину употребил по назначению, а остальные постепенно портились. На них выступали пятна, и он убедился, что это настоящая ржавчина. Еще ребенком он не пекся о своем здоровье, ему хотелось оставаться анемичным. Он боялся, что с отцом может случиться несчастье. «Кто же будет держать меня в страхе, кто будет тиранить и пороть меня? Страх и порка насущно необходимы мне. Я не могу жить без страха и боли».

У него — бледное, как говорили в деревне, бескровное лицо. Зато его старший брат был, можно сказать, краснокожим. «Должно быть, — размышлял он порой, — брату в избытке досталось то, чего не хватало мне. Породистую лошадь в деревне называют чистокровкой. Метиса — полукровкой. А меня — молокровкой».

Если в «Бунте Иллюстрирте» он видел фотографию жертвы убийцы, то первым делом обращал внимание на лужу крови, а уж потом рассматривал лицо убитого. Заметив на улице кровавое пятнышко, он в страхе спешил унести ноги, будто, как он часто говаривал, ему привелось увидеть смерть во плоти и крови. «Привези апельсинов-кровянчиков, — шептал он матери, когда она собиралась в Филлах к невропатологу. — Кровянчиков, мама».

Тетка малокровного начинала листать газету с конца, чтобы сначала прочитать траурные объявления, а затем уж информацию о последних злодеяниях. Открывая популярную медицинскую энциклопедию, он прежде всего отыскивал текст под рубрикой Кровь.

После того как из книги по естествознанию он узнал, что змеи — животные холоднокровные, они стали ему часто сниться. Но он редко видел во сне змей, обитающих в лесах и лугах его родных мест, а все больше — кобр и очковых змей. Временами он в страхе просыпался, ощущая скольжение холодной твари по его теплокровному телу, но после этого иногда вновь засыпал, блаженно причмокивая и поглаживая рептилию.

Малокровный ребенок закрепил на спине два ивовых прута, которыми его пороли, и, вообразив себя священником в сутане и с кадилом в руке, двинулся вдоль берега Дравы. Случалось, он молил о любви двуполого ангела своего детства, особенно когда смертельный страх учащал или замедлял ритм сердца; он склонялся над грудью ангела, раздвигал черные перья и с закрытыми глазами искал под ними соски. Человек, который истязал его, шел, перекинув через плечо веревку, по двору, и ветер небрежно трепал широкие штанины.

Он покупал анатомические атласы, вырезал окрашенные в разные цвета легкие, сердца, печени и артерии и поедал их. А вот кровяной суп видеть не мог, не то что есть. Его тошнило от самих слов «кровяной суп» или «кровяная колбаса». Все артерии и вены, которые можно было разглядеть на ногах и руках, он обводил красным фломастером.

Как только пропахший конским потом кулак мучителя вминался ему в лицо, у него тотчас же начинала хлестать кровь из носа. Он тут же размалевывал кровью всю физиономию и в этой красной маске бежал в поле, потом вниз, в луга и позволял себе передышку только на берегу Дравы. Он садился на какой-нибудь камень и в забытьи часами созерцал бурливую воду.

Склянку с человеческой кровью он видел на шкафу в отделении интенсивной терапии, когда прибыл в больницу для исследования крови. Его тело как магнитом потянуло к багровеющей склянке, но медсестра преградила ему путь, указав пальцем на табличку: «Вход воспрещен».

Увидев на улице кого-нибудь с кругами под глазами, он испуганно вздрагивал и смущенно отворачивался, чтобы не оскорбить человека своим взглядом. Сколько раз ему приходилось слышать: «Опять круги под глазами, небось снова занимался рукоблудием». Однажды, когда он стоял, почти соприкасаясь с обнаженной девицей, положившей руки на его голые плечи, малокровку стошнило. Рвотная масса потекла по девичьим грудям и животу. Но обнаженная не отшатнулась, напротив, она прижалась губами к его рту. «На улице меня дразнят как раз те парни, — сказал он, — которые предлагают в парке мне и другим мужчинам за деньги расстегнуть им ширинку…»

Иногда он представляет себе каплю спермы как свой изначальный образ и мысленно наблюдает ее рост, такой быстрый, что за несколько минут капля становится четырехмесячным зародышем, а он так же быстро развивается в новорожденного младенца. В считанные минуты этот ребенок оборачивается мужчиной его роста и возраста. Он кладет руку на руку, поднимает голову и проделывает в своем воображении быстрый обратный путь — от человека к крошечному сгустку жизни. Усталость берет свое, он ложится на постель и отдыхает в позе эмбриона.

Работая в пресс-службе института, он собирал для ректора вырезки из газет, где говорилось о высшей школе, но параллельно вырезал сообщения о самоубийцах и складывал их в отдельную папку, которая пухла с каждым месяцем, и в конце концов начал составлять две картотеки с предметным и именным каталогами. Предметный в алфавитном порядке фиксировал причины самоубийства, названные в газетном сообщении, а именной, естественно, — фамилии и имена самоубийц из числа соотечественников.

Однажды он заметил среди пассажиров поезда молодую беременную женщину, с глубокими вздохами она гладила свой живот и прижимала к нему руку стоявшего рядом мужа. И он поглаживал ее живот, словно обнимая маленький земной шар, улыбался и прикладывал ухо к пупку. Из их разговора он понял, что супруги возвращаются из Венеции, куда ездили на Пасху. Он представил себе, как эта пара идет по площади Св. Марка, перешагивая через сверкающие лужи. Поскольку на женщине было платье, она, делая широкий шаг, могла видеть отражение нижней части своего разбухшего живота, предположил он, глядя прищуренными глазами на проплывавший за окном пейзаж.

В детстве, когда он впервые услышал про раковую болезнь, воображение рисовало ему настоящего речного рака, который вырос в теле больного и смотрит из его глаз. Глядя на гнойные угри, покрывавшие половину его лица, Мария, кухарка священника, говорила: «Может, у тебя рак». Когда веревка прилипает к детской спине, истязаемый прогибается, падает на колени, а истязатель вновь заносит руку, чтобы еще раз ударить стоящего в молитвенной позе ребенка.

Подростком я влил свою недозревшую сперму в целлофановый пакетик, а потом положил его на деревянную колоду и изрубил топором. Я размахивал топором и дико орал: «Хана тебе, нищий студент! Еврей! Дармоед! Плёваное семя! Нянька! Полубабок! Прачка! Малокровка! Рожа скребаная!» И все нерожденные младенцы содрогнулись от страха в животах всех деревенских матерей и забились, как припадочные.

Мучитель колотит ребенка массивным распятием. Ребенок истекает кровью из ран на руках Спасителя. Распятый кричит голосом избитого ребенка, а тот смотрит на кровь, сочащуюся из-под ногтей. Смертельный страх, страх перед смертью гнал малокровного трансвестита по улицам, покуда он, приникнув губами к голой груди какого-нибудь юноши, не успокаивал свою душу.

Он заказал себе свои прижизненные маски из гипсовых повязок, края подтянул к ушам и закрепил резинкой. По ночам он облачался в зеленый спортивный костюм, надевал белую прижизненную маску и бродил по городу, пока путь не преграждала полиция. Проститутки обоего пола таращили на него глаза, когда в тренировочных штанах и в маске он толкался на Блошином рынке, проявляя какой-то свой интерес к тусовке аутсайдеров. Развеселившаяся до визга шлюха приплясывала, гвоздя асфальт шпильками туфель.

«На левой стороне лица, — рассказывал он, — у меня вновь появилась угревая сыпь, когда было покушение на Папу Иоанна Павла Второго. Еще в кафе я почувствовал, как зудит кожа. А придя домой, обнаружил нарывы…»

Он зажигал праздничные свечи, когда я, раскладывая на блюде сыр, уронил на пол ломтик, который сразу же и съел, чтобы грязный кусок не попал в рот ему. Мне бросилось в глаза его явное предпочтение свечей электричеству. «Не могу понять, почему в помещении, где прощаются с покойником, справа и слева от гроба вместо восковых свечей ставят их электрические подобия. Неужели из опасения, что покойник может сгореть, погибнуть от огня, от первой стихии?»

Почему меня преследует желание убить себя и лишь изредка — кого-нибудь другого? Возможно, я мог бы убить того, кто особенно досаждал мне при жизни. «Я сам был тем, — смиренно признался он, — кто больше всех тиранил меня в моей жизни. У меня нет выбора. Мне становится не по себе, когда я думаю о том, как под тяжестью моего тела согнутся четверо мужчин. Среди четырех миллиардов живущих смерть отыскивает взглядом меня, аж шею выворачивает. Несмотря на то, что у нее хватает дел в Сальвадоре, она слышит мое тягостное сопение».

«Я потому так часто включаюсь в опасные для жизни маневры, — говорил он, — что меня не покидает надежда: когда-нибудь мне удастся совершить самоубийство под видом несчастного случая, чтобы меня не зачислили в категорию самоубийц и не говорили обо мне как о человеке, который наложил на себя руки».

«Временами, — рассказывал он, — я прохаживаюсь мимо магазина медицинского оборудования, на мгновение задерживаюсь у витрины, на которой выставлен череп, и, содрогнувшись от ужаса, спешу продолжить свою прогулку. Но, сделав десяток-другой шагов, прихожу в себя, возвращаюсь и надолго застреваю перед витриной с мертвой головой».

Крестьянка из деревни на горе рассказывала, как в тринадцать лет ей приходилось идти за плугом, влекомым волами, а ее теперешний зять погонял кнутом и ее, и волов. На войне этот зять, бывший эсэсовец, потерял руку, которой мог бы бить ее, русскую девушку. Теперь он сидит по вечерам в трактире, его черная костяная рука лежит на столе между кружкой с пивом и игральной картой. На своем мундире он раньше носил нашивку с двумя мертвыми головами.

Несколько лет назад она потеряла одного из своих детей. Старший сын был учеником каменщика, он упал со строительных лесов, сломал ноги. С тех пор, выпивши, чуть на стенку не лез. Она сказала, что у него было кровоизлияние в мозг, с годами болезнь прогрессировала и в конце концов сгубила его. Он мог бы тогда и не забираться на леса, так как был на стройке учеником, а ученикам не полагалось подниматься на леса высотой больше полутора метров. Но ему задали работу на восьмиметровой высоте. Он упал, провалился в подвальный люк и сломал обе ноги. Его мастер пришел в больницу и сказал: «Вот тебе сотня шиллингов, и никому не говори, что забирался высоко». Парень взял сотню, и, когда медсестра заполняла больничную карту, с его слов была сделана запись о падении с небольшой высоты. «До сего дня, — продолжала крестьянка, — этот его наставник за версту меня обходит. Его вина гложет, из-за него я потеряла сына».

На телевизоре — цветная фотография ее покойного сына, рядом — ваза со свежими цветами и огарок свечи в кованом железном подсвечнике. Выше, на стене, возле плетеного блюда, висят три пряничных сердца и медали призера лыжных чемпионатов.

Он спросил, почему ее сыновья с детства не научились говорить по-русски. Она ответила, что пыталась научить старшего, с которым случилось несчастье, но ей запретили. В деревне и так не жаловали русскую. На нее изливалась ненависть местных русофобов, особенно тех, что вернулись домой с войны.

Над могилой ее сына они стояли рядом. Он обратил внимание, что на надгробном камне — та же фотография, что и в доме, где она установила на телевизоре своего рода надгробие погибшему юноше. По вечерам, занимаясь шитьем, выпечкой хлеба и сбиванием масла, она время от времени поглядывает на голубоватый матовый экран, но чаще всего тянется взглядом выше — к цветному фотопортрету своего покойного сына.

«Восемь смертей, — сказала она, — пережил этот дом». Семь раз прокричал накануне сыч, только не возвестил смерть ее сына, который умер в отделении интенсивной терапии одной из зальцбургских клиник. «Я хотела повидать его там и после смерти, да врачи не пустили, потому как все, дескать, в этом отделении лежат голыми. Я и в гробу-то его не видела, даже не знаю толком, кого мы тут похоронили. Каждый день молю Господа за своих детей…»

Когда сыч домовый плачет, точно ребенок, это — к беременности или к родам. Однажды, стоя на балконе, она услышала плач сыча и стала ощупывать живот. Спустя несколько дней пошла к врачу, и тот подтвердил, что она в положении.

Двух детей она потеряла еще до родов. «Наверное, это были девочки. А девочек носить мне, видать, не суждено. Первый раз я надорвалась на работе и почувствовала, как внутри будто лопнуло что-то. Потом кровь по ногам потекла. Другой раз неловко изогнулась у очага, и опять во мне как будто что-то порвалось…»

Она рассказала про одну батрачку, которая скрывала свою беременность вплоть до самых родов, стягивая живот шнурами. Ребенок родился с уплощенным, словно помятым лицом и протянул шесть лет, так ни разу и не встав на ножки до самой смерти за прутьями детской кроватки.

Первенец появился здесь, в усадьбе горной деревни. В девять утра женщина почувствовала схватки, а родила только в половине второго, хотя головка показалась еще до часу дня. «Опять потекла кровь. Акушерка прямо пригоршнями вычерпывала из вмятины на клеенчатой подстилке». Первые две недели на мальчика страшно было смотреть, голова как огурец, глазки гноятся. «Но я не хотела в больницу, боялась, что малютку могут ненароком подменить».

Стеля постели, она укладывала посередке большую куклу, обряженную тугим красным шелком. «Это мне крестник подарил», — пояснила она. Когда стелить постели не было нужды, кукла лежала на диване или на детской кроватке возле тумбочки.

Сухой, затвердевший за десятилетия клевер-четырехлистник он нашел между страниц маленькой книжки на русском языке. На обороте обложки корявым почерком было написано: Варвара Васильевна.

Посреди супружеского ложа в комнате на первом этаже лежит нарядная подушка с вышитой косулей. «Хлеб — всему голова», — гласит надпись на мешке из-под муки, постеленном у входа в кладовку. Картинка в кухне тоже имеет словесное пояснение: «Святой Леонгард, твоей милости вверяем мы крестьянское сословие. Защити плащом своим всякую домашнюю животину». На одном из пряничных сердец, висящем рядом со спортивными регалиями над портретом умершего сына, также имеется надпись: «Вот знак любви, прими его. Ты знаешь, ангел, от кого». На стене висит еще и бронзовая тарелка с гравировкой, изображающей глухаря. В божнице — синие цветочки люпина, они привяли и поникли, будто приняв муки Спасителя.

Она вырезает ножницами дырочку в траурном объявлении и вешает его на гвоздь, присоединяя к другим, уже пожелтевшим листочкам. Она сказала, что собирает и хранит траурные объявления последних десяти лет. Когда он снял их с гвоздя, чтобы рассмотреть поближе, из паутины, подернувшей бумажки, выпала мертвая муха.

Когда Варваре Васильевне было четыре года от роду, она заболела дизентерией, это случилось в ее родной деревне под Черкассами, где теперь водохранилище. «Помрет ведь, сердешная», — сказал какой-то путник, увидев, как еле живая девчушка сидит, привалясь к дереву. У нее было лишь одно желание — испить кислого молочка, которое мать брала в долг у соседки. «У меня уж кишка вылезла наружу, мухи облепили всю задницу, я уж думала, они сожрут меня, но мать без всяких затей, голой рукой заправила кишку обратно, обмыла меня теплой водой, уложила и стала выхаживать». От девочки заразился двоюродный брат, который был на семь лет старше. Вскоре он умер. «С тех пор тетка, понятное дело, возненавидела меня…»

Ее мать, Настасья, девятилетней девочкой вместе с другими детьми бегала купаться на заливные озера в пойме Днепра, а так как ей было велено смотреть за маленьким братом, она зарывала его по шейку в песок, чтобы не убежал. Пока она купалась, ее дядя откопал племянничка и отнес его домой.

«Когда есть было нечего, а такое случалось часто, мы спускались к Днепру и выдалбливали во льду прорубь, рыбы, изголодавшись по кислороду, сами шли в руки. Мы их ловили и продавали на базаре. Весной на берегу Днепра и в озерцах было полно дохлой рыбы».

После того как ее мать три ночи отстояла в добровольном карауле у гроба одного молодого инженера, погибшего при обрушении моста, и кто-то спросил ее, не страшно ли ей было одной рядом с покойником, она ответила: «Мертвых бояться нечего, надо бояться живых…»

Какое-то время мать батрачила на крестьянина, который убивал девушек, проработавших в его усадьбе хотя бы несколько месяцев. Вышло так, что смерть отца спасла ей жизнь, поскольку, получив скорбное известие, она поспешила в родную деревню. «Радуйся, что едешь домой, — сказала ей дочь хозяина, — других работниц за труды он смертью наградил…»

В голодные годы поедание маленьких детей стало обычным делом в некоторых семьях. Мать Варвары, тогда еще девочка, нашла на чьем-то сеновале голову ребенка. Она поцеловала холодный лоб мертвого малыша, завернула голову в фартук и побежала домой. Трое суток она прятала под кроватью голову убитого ребенка.

Когда родная деревня Варвары, как и множество других селений, должна была оказаться на дне искусственного моря длиной в триста километров, старики отказывались покидать свои хаты. Их изгоняли из жилищ тракторными атаками. Кто-то был заживо погребен под крышей собственного дома.

В два часа ночи солдат германских вспомогательных войск ткнул стволом винтовки в ребра спавшей девочки и поднял ее с постели. В чулках до колен и короткой ночной рубашке — больше на ней ничего не было — Варвару втолкнули в вагон и вместе с остальной «рабочей скотиной» угнали в Каринтию. В поезде она нашла одеяло, которым можно было заменить верхнюю одежду. Прикрыв им тело, она рядом с сестрой и другими русскими стояла на вокзале в Филлахе, где их сфотографировали.

Апрельским днем 1943 года Варвара попала в усадьбу здешнего крестьянина, и первой ее мыслью был молчаливый вопрос: как здесь вообще может жить человек, на горе? Проработав несколько недель, она сказала хозяйке: «Я тут и года не продержусь, ноги протяну». «Не бойся, не протянешь», — ответила хозяйка… «И вот уже четвертый десяток пошел, как я работаю в усадьбе», — вздохнула Варвара Васильевна.

А вот хозяйка, ее будущая свекровь, вскоре умерла. Когда сын, в то время пятнадцатилетний подросток, вернулся с горного пастбища и вошел в комнату, где лежала одетая во все черное покойница, он коснулся ее холодных ступней и забормотал: «Нет, не может быть, мама не умерла». Гроб погрузили на подводу, и лошадь потащила ее на кладбище, шагавшие по бокам дети несли на плечах венки со свастиками на черных лентах.

Живя здесь, в горной деревне Каринтии, Варвара Васильевна прочитала роман «Эффи Брист» Теодора Фонтане, он нашел эту книгу в ящике подзеркальника. «Я ее два раза читала». В том же ящике он обнаружил русскую Библию для детей. Адам на картинке напоминал Тарзана в окружении зубастых зверей, а Ева смахивала на киноактрису.

Ее сверстницу-односельчанку, которую в 1943 году собирались угнать в Германию, заманили под Киевом в какой-то дом, забили, как скотину, а потом сбыли в трактир, где ее мясо подавали в виде шницеля и гуляша. Мясо было тогда редкостной снедью, каждый был рад урвать кусочек.

Во время войны один поляк был публично повешен на улице крестообразного в плане Патерниона за то, что обрюхатил уроженку Каринтии. Женщине сделали аборт. Всех иноземцев обязали присутствовать на месте казни. Но Варвара Васильевна не пошла.

В деревне на горе повесилась старая, третируемая многими односельчанами батрачка. Это произошло, когда кто-то из домашних, благоволивший к этой женщине, взялся починить водопровод, умышленно поврежденный соседом, который задорого продал ей домишко и хотел задешево его выкупить. Внук старухи, увидев ее висящей на кухне, выскочил на улицу и с криком: «Бабушка повесилась! Бабушка повесилась!» — побежал вдоль домов. Когда любопытный сосед сунулся было в дом, чтобы посмотреть на удавленницу, на пороге появился сантехник-доброволец и со словами: «Никогда не заходите в этот дом. Вам тут делать нечего» — преградил ему дорогу.

Одна крестьянка сильно недолюбливала своего старшего сына, которому, по крестьянскому обычаю, должна была отойти усадьба. По наущению матери его зарубили топором два его брата, чтобы все владение мог унаследовать ее любимец, младшенький. Они сумели убедить полицию и суд, что содеянное — результат необходимой самообороны. По словам гробовщика, который снимал мерку с уже умершей детоубийцы, он бросил ее в гроб, как полено в топку. Когда покойницу положили в катафалк, загремел гром, и небо рассекали такие молнии, что казалось, гора и долина вот-вот загорятся от вспышек синего огня. «С тех пор, — сказала Варвара Васильевна, — я и на курицу не могу топором замахнуться».

«Фрау Кобау, — продолжала Варвара Васильевна, — на втором этаже подавала отцу кофе, а дочь была внизу, на кухне, возле водопроводного крана, тут молния пробила крышу, и мать с дочерью упали, точно пронзенные одной стрелой. Все три дня, пока они лежали рядом на гробовом помосте, опять бушевала страшная гроза. А утихла она, как только обеих покойниц закопали в землю».

Варвара Васильевна вспомнила об одном батраке — конюхе, который ютился в убогой лачуге при конюшне. Сидя в своем закутке, он ухитрился повеситься на дверной ручке. «Ума не приложу, как можно повеситься на этой штуке! Прямо загадка какая-то, потому, наверное, это самоубийство и не выходит у меня из головы…»

Графиню фон Милльштатт, уже в гробу, ненароком оживил на семь лет могильщик. Он хотел снять с нее золотые кольца, но они так срослись с мясом, что ему пришлось отрезать пальцы графини. Она привстала в гробу и начала разглядывать свои отсеченные пальцы.

Затем последовал рассказ о женщине, которую по ошибке сочли мертвой, она проснулась в гробу, когда могилу уже почти засыпали. Хоронившие услышали стук по дереву, доносившийся из-под земли, но поначалу никто не отваживался выкопать покойницу и вызволить из гроба. Только спустя несколько часов могилу раскопали по распоряжению священника. Женщина лежала на животе уже мертвая, с вырванными волосами и до крови искусанными ногтями.

Николай получил огнестрельное ранение. Случилось так, что один из его братьев разрядил ружье, а другой между тем незаметно для него вновь вставил патрон, через какое-то время брат, разрядивший ружье, шутки ради направил ствол на Николая, нажал на спусковой крючок и прострелил Николаю легкое. Раздался страшный крик отчаяния: «Я застрелил брата! Брата застрелил!» Варвара Васильевна, которая в ту пору была еще батрачкой в этом доме, перевязала раненого, обмотав его туловище несколькими слоями марли. Истекавшего кровью Николая на руках отнесли в ближайшее селение, нашли там какую-то машину и доставили пострадавшего в филлахскую больницу.

«Только не надо прощаться с моим телом в казенном зале, положите меня здесь, вон в той комнате, — просил Николай. — А похороните в коровьем огороде, а не на горном кладбище». Когда Яков Меньшиков высказал однажды желание быть погребенным в Венеции, Николай сказал на это: «Нет уж, пожалуйста, не умирай. Я не сумею доставить тебя в Венецию».

«В деревне под Арриахом, — рассказывал Николай, — священник нарядился чертом и решил постращать недостаточно набожных прихожан, которых не видел на воскресной службе. Один из них, не на шутку испугавшись, вытащил нож и сказал: "Если ты черт, мне конец, если не черт, тебе конец". — С этими словами он всадил в священника нож».

В голодную пору Николай при поддержке соседских мальчишек приволок в деревню овцу, украденную и забитую камнями на горном пастбище. Оголодавший отец, однако, наказал его за кражу и велел ту часть баранины, которую сын принес домой, зарыть на коровьем огороде. В те времена, когда голод стал всеобщим бедствием, сосед предложил отцу гектар леса в обмен на один каравай хлеба. Отец дал ему хлеб, а от леса отказался.

Яков Меньшиков допытывался у Николая, случалось ли тому видеть человека, убитого молнией. «И даже скотины такой не видел? Было раз дело, когда на пастбище молнией убило трех телят под деревом, — ответил Николай, — но сам я не видел, их уносили отец и братья».

«Нынче я всю ночь был на похоронах, — сказал однажды Николай, — мне приснилось, будто иду я в Шпиттале за гробом фрау Бруггер. — На другой день и в самом деле пришло сообщение о смерти этой женщины».

Как-то раз Николай проезжал на велосипеде мимо скалы в угодьях соседа и вдруг слышит, как сверху какой-то малец злорадно кричит: «А у тебя дома кто-то умер! Умер!» Николай подналег на педали и, приехав домой, увидел бездыханное тело своего деда.

«Не хватало еще, чтобы Николаус женился на этой бабе», — говорила его мачеха… «Знала бы я, — сказала Варвара Васильевна, — что она прижила ребенка от русского, я бы с ней не особо церемонилась… Когда я была на сносях, наша собака защищала меня, а когда родился малыш, взревновала, и стоило мне взять ребенка на руки, как тут же куда-нибудь забивалась, только бы не видеть нас. Я млела от счастья, глядя на спящих детишек, вот уж где сама безмятежность…»

Когда она написала матери о смерти своего старшего и послала в Россию его фотографию, мать в ответном письме попыталась утешить ее: дескать, Господь забирает к себе красивых детей. «Мальчик опередил ее, ему привелось покинуть сей мир раньше, бабушка совсем ненадолго его пережила», — сказала Варвара Васильевна.

«Госпожу из себя корчишь, от работы отлыниваешь», — накинулся на нее свекор в тот день, когда, измученная кровотечением, она пришла домой и подняла ребенка. Кровь ручейками стекала по ногам, когда она бежала через поле к одной женщине, которая дала ей вату и чистое исподнее. Ее на лошади отвезли в нижнюю деревню, а оттуда на машине скорой помощи в филлахскую больницу. Врачи установили, что причина кровотечения — не выкидыш, а разрыв кровеносного сосуда в матке, вероятно, от тяжелой работы. В ее палате лежала женщина, у которой оперативным путем извлекли из живота вязальную спицу. «Я потеряла так много крови, что у меня завелись вши, а они особенно жалуют малокровных». За долгие годы тяжелого труда она нажила себе грыжу.

«У меня нет тоски по родине, я тоскую по матери. Мы столько выстрадали вместе, что мне просто не верилось, что я никогда ее не увижу. В своей родной деревне я, бывало, купалась в заливном озерке бок о бок с поросятами…»

В красном углу ее спальни он приметил картинку с ангелом, который, взяв под свое крыло ребенка, сопровождает его при переходе через мост. Когда он рассматривал свадебную фотографию, Варвара Васильевна сказала: «Я тут не ахти какая симпатичная, к тому времени уже изрядно устала, и душевно, и физически…»

Иногда, сидя рядом с ней, он смотрел какой-нибудь дебильный телевизионный фильм — только ради того, чтобы находиться возле, чувствовать запах ее пота, видеть ее руки. Он молчал вместе с ней, он вторил ее смеху.

В сельских домах телевизор обычно ставят не в красном углу, а как раз напротив, чтобы Спаситель мог видеть репортажи о катастрофах и испытывать чувство стыда. На экране — два маленьких вращающихся глобуса, их можно принять за серьги в ушах ведущего программы новостей. Картина землетрясения в мультяшном варианте — находка режиссера, тем временем профессор геологии, комментируя кадры, тычет в них указкой. Какой-то политик призвал зрителей препятствовать самоубийцам в совершении самоубийства, как бы жутковато это ни звучало.

Варвара Васильевна посмотрела по телевизору какой-то фильм про гомосексуалиста, а на следующее утро пересказала его содержание. «Чего только не бывает на свете, — вздохнула она. — Он тоже, поди, небогатый, если не может женой обзавестись».

После фильма про Дракулу с Бела Лугоши в главной роли ему чуть не всю ночь пришлось отталкивать склонившееся над ним мертвенно-бледное лицо с налитыми кровью глазами. Утром он сказал Варваре Васильевне, что полночи отбивался от Дракулы. Держа в руке кухонный нож, она откинула голову и засмеялась, при этом все сильнее стискивала ручку ножа.

«Смерть — всегда актуальна, пока существуют люди», — изрек человек в фильме, посвященном Центральному кладбищу Вены, который смотрели Меньшиков с Варварой Васильевной. Она уже сидела в ночной рубашке на табуретке, положив ногу на ногу. Послышался детский голос: «Бабушка сказала, во мне сидит смерть, если душа белым голубком летит над крышей». Увидев на экране, как гробоносец поклонился покойнику, Варвара Васильевна сообщила о своем решении: ей не хотелось бы ехать на лечение в январе. «Не буду оттягивать кончину, надо освободить место для молодой хозяйки».

Он видел, как быка в маске, точнее, с джутовым мешком на голове, загоняют в грузовик. Какой-то парень ждал у своей машины Варвару Васильевну, он вручил ей извещение о смерти в тот момент, когда бык уже стоял в кузове. «Господи! Умерла? Твоя мама? Погоди минутку». Варвара Васильевна вернулась в дом и вышла с десятишиллинговой монетой, которую отдала молодому человеку.

Иногда он подходил к деревянной колоде, брал топор и начинал сплеча рубить солнечные лучи. Он терпеть не мог «погожие дни». Дождавшись наконец непогоды, он поднимал к небу руки и кричал: «Дождь! Дождь!» Он пугался, заметив, что, призывая ненастье, складывает ладони, как при молитве. После сильной грозы он выходил на балкон и, глядя в прояснившуюся даль, останавливал взгляд на родной деревне в речной долине. Он слышал голос промокшей, скрытой еловыми ветвями кукушки.

Он склонялся над Петром, спавшим на диване, чтобы почувствовать его запах и поближе рассмотреть сморенного сном подростка, когда Варвара Васильевна исчезала за кухонной дверью. Он замирал в этой позе, опасаясь, что стоит ему неожиданно отойти, хозяйка скорее догадается о его задержке возле спящего, но все получалось иначе: именно эта странная тишина в комнате заставляла Варвару Васильевну испуганно затаиться по ту сторону двери, но у нее не хватало смелости сказать: «Оставь мальчишку в покое!» Он заходил в комнату Петра, сбрасывал одеяло и искал следы спермы.

Принимая душ, он обычно не запирал дверь в надежде, что может войти Петр и увидеть его нагим под прозрачными струями. Иногда дверь открывала Варвара Васильевна, она тут же стыдливо опускала глаза, извинялась и закрывала дверь.

Когда он оставался с Петром в одной комнате, она рано или поздно подходила к двери, причем быстрым и уверенным шагом, не как в тех случаях, когда знала, что мальчик должен быть в ремесленном училище, в хлеву или на пашне.

Однажды Петр лежал на диване, Варвара Васильевна сидела рядом, рассказывая ему какую-то историю, поглаживая пальцы на голых ногах своего младшего. Как-то раз он услышал, как Петр, стоя под душем и явно ёрничая, напевает песню про Иисуса.

Он заметил, что Варвара Васильевна более ласково обращается с животными, когда остается со скотиной наедине, чем при свидетелях или помощниках. Она оглаживала брюхо беременной свиньи, нежно прикасаясь к свиным соскам, как к своим собственным. «Как только я вошел в хлев, сразу понял, как вы лелеете своих животных, — сказал ветеринар и обнял ее, — куры не шарахаются, не взлетают под потолок, как на иных дворах, скотина не гремит цепочками и не ревет, словно перед закланием, когда появляется незнакомый человек». В ту же ночь свинья опоросилась четырнадцатью поросятами, два оказались мертворожденными. Он хотел было спросить, куда она подевала мертвых, но поостерегся, решив, что не стоит в общении с ней слишком часто произносить слова «смерть» и «мертвый». Хворого поросенка она кормила из бутылочки с соской, предназначенной для питания младенцев. «Даст Бог, выживет», — сказала она, обустраивая ему теплый закуток в деревянном ящике под кухонной плитой. На следующее утро ей пришлось вынести ящик, в котором на соломе лежал бездыханный поросенок. Другой уродился без заднепроходного отверстия и на глазах так раздувался, что казалось, вот-вот лопнет. Варвара Васильевна продезинфицировала нож и сделала надрез на поросячьей попке. Через несколько дней она отнесла мешок с посиневшей тушкой на задворки и бросила ее в компостную кучу. Ребенок опустил десятишиллинговую монету в прорезь на розовой спине свиньи-копилки.

Корова повернула голову и уставилась на подрагивавшее пламя свечей, когда Варвара Васильевна наполняла миску молоком из большого оцинкованного бидона. Вслед за Яковом Меньшиковым, который нес светильник с пятью свечами, она с молочной миской вышла из хлева, и у них под ногами скрипел свежевыпавший, белый, как стерильная вата, снег. Однажды, спеша по дороге через горное пастбище, на богослужение в экуменической церкви, они увидели в канаве груду окровавленных свиных костей и ребер. Кровь капала на ягоды черники. Три или четыре раза Варвара Васильевна отходила в кусты, чтобы справить малую нужду. «А ты ступай, — говорила она, — иди дальше». Католический священник разочарованно озирался, когда во время причастия никто не подошел к облатке, которую он держал наготове в поднятой руке.

«Нынче мне приснилась лошадь, — сказала Варвара Васильевна, — конь, который, задрав ноги, катался по земле и терся спиной о солому, смотреть было страшно. Уж я-то знаю, если приснилась лошадь, готовься к тяжелой болезни. Желток для тебя полезней, чем белок. Желток дает красные кровяные тельца, а белок — белые». Она советовала ему пить побольше молока и поменьше кофе. «С твоим-то бледным лицом никак нельзя без молока». К тому же кофе ей приходится покупать, а молоко свое, им хоть залейся.

Швейную машинку, на которой Варвара Васильевна шила похоронные одежды, она после работы укрывает, словно покойника. От нее я услышал про красноватый снег, именуемый кровавым, однажды он выпал на здешних склонах. Утром она наскребла под кустом бузины малость черной земли и крикнула ему, с любопытством наблюдавшему за ней с балкона: «Это я для больной чушки!..»

Временами она навещает беззубого, вечно пьяного старика, который был на войне летчиком и сбросил бессчетное количество бомб. «Сколько я сгубил человеческих жизней, — скорбно приговаривает он за стаканом горькой на травах, воздевая свои немощные руки. — Сколько я людей положил! Мне то и дело снятся бомбы в моей стальной птице и разорванные в клочья тела людей, их смерть на моей совести. Сколько я людей сгубил!» Он живет в арендованном доме для приезжающих на выходные в деревню на горе. Из-за пристрастия к алкоголю его взяли под опеку.

«Ты все равно что скульптор с долотом», — сказала ему Варвара Васильевна, имея в виду стук электрической пишущей машинки, который слышала изо дня в день уже не один месяц. Когда он посетовал на трудности своей работы, она ответила фразой: «Я рада, что и тебе бывает трудно».

Когда Яков Меньшиков прочитал в газете про одного австрийского крестьянина, который тридцать лет назад купил за тридцать тысяч шиллингов полуразвалившуюся церковь, со временем восстановил ее, и в конце концов в ней отслужили первую после ремонта мессу, он, человек со стороны, сказал себе: «Вот бы мне жить и писать в такой церкви, я разложил бы рукопись на алтаре, а заканчивая работу, убирал бы листы в дарохранительницу».

Когда она с Николаем была на рубке леса, издалека донеслась сирена пожарной машины, Варваре Васильевне представилась картина ее горящего дома. «Первым делом я подумала о твоей рукописи, — сказала она, — дом-то и утварь, слава Богу, застрахованы».

«А что ты напишешь, например, про меня?» — спросила одна девушка. «У меня нет желания писать то, чего бы ты не хотела о себе прочитать», — ответил он.

Он нарочно порезал себе палец, чтобы вызвать сочувствие Варвары Васильевны. Она всплеснула руками и заголосила так, что от испуга он ненароком поранил себя еще сильнее. Она тут же принесла ножницы и лейкопластырь.

Бредя в непроглядно темную ночь по полю, он наткнулся на колючую проволоку, ржавый шип распорол ему кожу на бедре. У Васильевны дрожала рука, когда она дезинфицировала рану на голой ноге спиртовой настойкой на травах.

Включив свет в кладовке, он вдруг увидел перед собой выстроенную в линию пернатую эскадрилью — здесь головами вниз висели желтые забитые куры. Он долго разглядывал запекшуюся кровь на обрубленных шеях, судорожно сведенные или растопыренные когтистые пальцы.

«Варвара Васильевна испытывает мою натуру, — думал он, — иногда подсовывает мне свежевыстиранные носки своих сыновей, но я всегда отказываюсь от них, говорю, что это не мое».

Яков Меньшиков просыпался несколько раз за ночь, он привставал на постели, прислушиваясь к шебуршанию какого-то зверька. На третью ночь, уже под утро, захлопнулась крысоловка, которую Варвара Васильевна, положив в нее в качестве приманки кусочек сала, задвинула под диван. Утром он взял бумажную салфетку и, прихватив мертвую крысу за хвост, спустился по ступеням и отнес ее к компостной куче.

Ночью ему приснилась гремучая змея, укусившая его в правую руку, и он подумал, что под змеей можно подразумевать крысу, которая обнюхивала его ладонь. «Если тебе снятся змеи, — сказала Варвара Васильевна, — значит, где-то рядом — лживый человек…»

Он натягивал тонкие белые колготки, поглаживал схваченные нейлоном ягодицы, слегка запрокидывал голову и, вытянув левую, а затем правую руку, надевал бюстгальтер, потом, вывернув руки, застегивал его на спине; он облачался в белую ночную рубашку и закреплял на голове прижизненную маску Петра, которую снял с него несколько дней назад под наблюдением Варвары Васильевны.

Старый гробовщик, разряжая ружье, направил ствол на приближавшегося Якова Меньшикова. Тот в испуге остановился и инстинктивно прикрыл ладонями левую часть груди. На следующий день он рассказал об этом хозяйке, а та в свою очередь — старику-охотнику. «Стало быть, он тебе уже доложил», — сказал гробовщик Варваре Васильевне. Яков услышал эти слова, стоя у кухонной двери, он тут же вбежал по лестнице и заперся в своей комнате. Через несколько дней, когда Варвара Васильевна отсекала во дворе головы еще нескольким курам и сцеживала кровь в пластмассовое ведро, гробовщик, проходя мимо, сообщил новость: в Камеринге умерла от рака пятидесятилетняя Тереза Энгельмайср, похороны — уже после обеда. «При жизни, — от себя добавил Яков Меньшиков, — она все норовила вышибить этого рака из своего тела и вколотить его в спины дочерей». Брат Якова Меньшикова вспомнил, как Зигфрид Энгельмайер, второй сын Терезы, у помоста с гробом матери настоял на том, чтобы его открыли еще раз, приложил ладонь к сложенным на груди рукам покойницы и произнес: «А ведь она холодная».

Сидя в черных нейлоновых чулках на краешке кровати под иконой, он умащивал свое тело, втирая в кожу moisturizing band and body lotion. У него было такое ощущение, что он бальзамирует себя при жизни. Несколько капель упало на эластичную полосу, стягивающую верх чулка. В рекламной брошюре косметической фирмы он отметил строки: «Экстракт конского каштана улучшает кровоснабжение, ментол освежает, софора тонизирует и оказывает противовоспалительное действие… Экстракт полевого хвоща делает кожу более крепкой и эластичной». Слова кровоснабжение, софора и полевой хвощ трансвестит Яков Меньшиков подчеркнул красным.

Он оглядывал свой по-женски широкий при довольно узком корпусе таз, вспоминая, как его в детстве шлепала по заднице мать, приговаривая: «Ну и жопка!» Еще ребенком он обертывал марлевой повязкой нижнюю часть туловища, как бы мумифицируя свои мужские гениталии. Он вспомнил, как, плескаясь в деревенском корыте, зажимал половой член между ляжками, гладил свой детский безволосый пах и клал на дно зеркало, чтобы можно было видеть вагиноподобную щель в заднице.

Стая сычей с красно-бело-красной эмблемой на грудном оперении поднялась в воздух, когда он открыл окно на восточной стороне дома, сколько раз к этому окну подходила тринадцатилетняя девочка, которую теперь зовут Варварой Васильевной, смотрела туда, где должна быть Россия, и звала свою мать. «Ты ночуешь в той самой комнате, где спала я, пока была батрачкой…»

На лесной тропе возле грубо стилизованной альпийской хижины он столкнулся с голыми дачниками и, пробормотав извинения, отвернулся, когда опоясанный жировыми отложениями боров в панаме крикнул: «Эта дорога — частная собственность, идите отсюда!»

Когда вершина горы оделась первым снегом, он со своим приятелем в алом свете заката поднялся к кресту. Восхищенные «грандиозным действом природы», как в один голос назвали они представшее перед ними зрелище, оба начали хлопать в ладоши и аплодировали до боли в покрасневших руках.

Когда он искал в супермаркете черный бюстгальтер и под взглядами продавщиц нервозно рылся в корзине с тряпками, ему представилась такая картина: вот он входит сюда с ярким макияжем на лице и в женском платье, начинает перерывать товар, в клочья рвет дамские чулки и ночные рубашки, подбрасывает к лампам бюстгальтеры, черные и белые, затевает грандиозный скандал и посреди опустевших прилавков, в окружении визжащих продавщиц, пускает себе пулю в лоб. Окровавленная голова мягко ложится на горку женской одежды, которую он успел набросать на пол.

Вспоминалось, как однажды, вступив в соитие с одной девушкой, он подумал о своей матери, и у него возникло ощущение, будто детородный отросток его плоти сгнил в ее ране. Совершенно обескураженный, он оторвался от тела девицы, натянул на себя одежду и бросился бежать через лес, покуда не выбился из сил, потом уселся на какой-то пенек, злорадно потирая руки.

В гомосексуалистской газете, которую можно было купить в городе, он прочитал о том, как во времена первых олимпиад мальчики Эллады боролись за сперму победителей. Этот факт, как писала газета, исторически достоверно свидетельствует о том, что путем «сексуальной коммуникации» они стремились впитать силу своего идола. В наши дни охотники за автографами преследуют героев олимпиад и чемпионов мира.

В одной из венских газет он нашел заметку о мужчине, который стараниями хирургов превратился в женщину, после чего совершил тридцать шесть попыток самоубийства, и по его, или уже ее, просьбе врачи вновь сделали из него мужчину. «Теперь попытка самоубийства будет удачной», — подумал трансвестит.

С превеликим удовольствием он прикончил бы ножом красивого пса колли, который подбегал к нему на лесной дороге, буквально обнимал его передними лапами и совершал характерные кобелиные телодвижения; он убил бы похотливую тварь, так как вся эта сцена казалась ему оскорбительным намеком на его прекрасную и страшную жизнь.

На верхнем этаже крестьянского дома у него была своя умывальная комната, но он предпочитал спускаться в большую ванную, где вся семья и постоялец, молодой лесоруб, раздевались и вставали под душ. Одежда лесоруба лежала на плиточном полу. Он запирал дверь изнутри, вставал на колени и ощупывал нижнее белье парня. А на кухне, когда там никого не было, съедал кусочки сала, оставшиеся в тарелке нового постояльца, хотя и не мог пожаловаться на голод. Он заходил в комнату, отведенную лесорубу, убирал с кровати гитару и откидывал одеяло. Он не сводил глаз с бугрящихся спереди трусов работяги, когда тот выходил из ванной, чтобы взять на кухне носки или пожелать домочадцам спокойной ночи. «Вот бы он отдал мне почистить свои грязные ботинки. Если бы он поручал мне стирать свои носки! Приносил бы из парикмахерской свои отстриженные космы, чтобы у меня была закладка для книг! Я разглядываю швы на его ботинках, и мне хочется плакать, чтобы смягчить их заскорузлую кожу слезами и чтобы ему легче было ходить по лесу». Иногда в памяти возникал деревенский паренек из фильма «Лакомб Люсьен», который на киноафише держит в руках топор. На гонорар молодой актер купил себе мотоцикл и вскоре разбился насмерть.

Вся толпа, собравшаяся на сельской дискотеке, повернулась в сторону инвалида, танцующего на своей коляске. Никто над ним не смеялся. Его выступление было встречено аплодисментами, его окружили и начали танцевать вместе с ним. Если в комнате трансвестита на стенах — лица проигравших, раскрашенные посмертные маски Арнульфа Райнера, то на стенах сельской дискотеки — портреты австрийских чемпионов зимних Олимпийских игр и знаменитых лыжников, победителей мировых первенств и соревнований на Кубок мира. Перед местной гостиницей — гигантский деревянный фаллос с бюстом чемпиона мира по горнолыжному спорту. Дачники обоего пола любят фотографироваться под этим деревянным изваянием.

Выйдя на балкон, он наступил на зеленую резиновую перчатку, у которой было только четыре пальца. Он вздрогнул, вернулся в комнату и запер балконную дверь. Ему представилось, как его уже и так длинные ногти продолжают расти в виде зеленых резиновых щупалец. Николай, целиком предавшийся вечерней и ночной тоске, навеваемой телевидением, замедленно, как в кино, поднимает топор, чтобы расколоть на три части дровяной чурбан.

Клевер-пятилистник, по мнению Варвары Васильевны, приносит несчастье. «Каждый год я находила несколько таких, может, поэтому в моей жизни было столько невзгод, — сказала она в ответ на его слова о том, что в маленькой русской книжке он нашел два четырехлистника. — Им уж, наверное, лет по тридцать», — добавила она. У одного из них оторван листик, другой еще цел и лежит между страниц, прижатый к картинке с больной матерью на постели и ребенком, стоящим на коленях перед ней. «Никогда не думала, что дети будут так мало помогать мне, я ожидала большего». По вечерам она, как правило, устраивается на кухне в своем углу (ее угол там, где буфет, плита и всякая утварь, а угол хозяина там, где стоит диван), она сидит на табуретке и штопает или подшивает чулки и смотрит телевизор. Он присел рядом и спросил, отчего умер Карл, брат хозяина. Дело в том, что вчера он нашел в тумбочке красную книжечку — карманный календарь, какие выдают в банках по случаю юбилеев сберегательного дела, на пожелтевших страницах дрожащей рукой умирающего было написано: «Так хочетца протянуть вам / руку на прощание / да не льзя /вы уж на верно / получили телиграму / они говорят што / утром придет брат / но меня уже не застанет /я буду в лутшем мире / не поминайте лихом /вашего Карла /на всё воля Божья / да и вам не за чем / дома держать полоумного / они делают все / штобы я потерял рассудок…» «Да, Карл, — вздохнула она со слезами на глазах, — он умер от опухоли в голове, двадцати шести лет. У него еще в школьные годы затылок загноился, но он не обращал внимания, пока не начались страшные боли, в каких только больницах он не перебывал, а умер в венской клинике. Я нарочно положила книжонку в тумбочку, у кровати старшего сына. Пусть будет ему предостережением, уж очень он легкомысленно относится к своему здоровью, не всегда ест горячее, а у него и так хронические боли в желудке, пусть прочтет последнее слово своего дяди…»

На плите, ее кухонном алтаре, языки пламени лижут кастрюльку с белым или желтым (это зависит от степени свежести) молоком, покрытым толстой пенкой, похожей на ледяную корку в ободе колодца, по ней бегают мухи, и она такая же морщинистая, как и кожа на лице старой крестьянки, колдующей над этим молоком. Я вычихиваю из носа маленькие посмертные маски детей.

Склонившись над кормушками, коровы и телята поедают зеленую массу трех-, четырех- и пятилистного клевера. Десять розовых хрюшек-копилок сосут свиноматку. Поросята бестолково носятся, хлопая дверями кредитного учреждения, в поисках сосцов своих матерей. Лошади с пшеничными коронами на головах бегут по самой кромке горной вершины, ветер сечет их колючим снегом по белым бокам.

Пустые фирменные пакеты молочного комбината Верхней Каринтии синим ворохом свалены в хлеву у коровьих ног. Бык с букетом на голове, составленным в виде распятия, поднимается к кресту на вершине.

В горной деревне у порогов домов, где не жалуют туристов, сидят лающие псы. В горной деревне у цитаделей туристоненавистничества ждут своих гостей раскрашенные садовые гномы, чучела глухаря и лисицы. Посреди двора стоит старая дровяная телега с решетчатыми бортиками, как у детской кровати, пышно убранная снопами. Пятна крови забитых свиней без промедления присыпаются древесными опилками, чтобы не пугали дачников. Их босые подошвы осязают по утрам шерсть овечьих шкур, постеленных в качестве прикроватных ковриков. Будильник на тумбочке не звенит, а кричит петухом. Крестьянка, которая не может надоить столько молока, чтобы его хватило на двадцать дачников, сливает в бидон содержимое синих пакетов молочного комбината и, с ухмылкой пройдя мимо своих постояльцев, ставит бидон на угол стола так, чтобы все видели. Крики черта — немы, потому что из павлина сделали чучело, и теперь он стоит в сенях, глядя стеклянным глазом на гостей, переступающих порог дома.

Художник подарил Якову Меньшикову фотоальбом, купленный в Триесте, на одной из иллюстраций можно было увидеть обнаженную девушку, прикованную железными цепями к кровати в туринской психиатрической больнице. Он долго рассматривал влагалище этой узницы. А вот снимок, сделанный во время футбольного матча: священник воздел руку над головой уже мертвого наркомана, усевшегося на скамью запасных игроков. «Этот альбом, — сказал художник Георг Рудеш, — сделан как будто специально для вас».

Увидев на газетной фотографии поясной портрет одного поэта, я подумал, что, в сущности, он выглядит как убийца. Из уважения к вам я поначалу не хотел этого говорить. Если бы я встретил вас в молодые годы, я стал бы совершенно другим.

Внук того человека, который делал посмертную маску моего отца, теперь — мой ученик в Академии торговли. Маскосниматель запросил тысячу шиллингов. «Я полагаю, существует определенный тариф и на это», — сказал маскосниматель. Его звали, дай бог памяти, Зеппом Добнером. Он приехал на велосипеде. Гипс для маски купил я сам. По странному стечению обстоятельств его похоронили неподалеку от могилы моего отца. На Лесном кладбище в Филлахе он сделал для одного надгробия деревянную скульптурную композицию с повесившимися детьми.

Во время судебно-медицинской практики я дважды присутствовал при вскрытии. Однажды пришлось заглянуть в раскрытую грудную клетку одного поденщика, умершего от инфаркта. А в Граце я видел зеленое легкое мужчины, умершего от туберкулеза…

Когда Яков Меньшиков сказал ему, что в доме на горе по вечерам беспрерывно работает телевизор, он привел печальный пример: мать преподавателя и муж преподавательницы, работавших с ним в Академии торговли, скончались, глядя на экран телевизора.

Когда Яков Меньшиков сидел с художником в кафе, тот вырвал из журнала фотографии покойника, извлеченного из гробницы св. Михаэля в Вене. «Это был полуистлевший труп с раздвинутыми челюстями, а распятие, лежавшее на правой стороне груди, сохранилось хорошо», — сказал Яков Меньшиков.

По дороге художник обычно подбирает клочки бумаги и обрывки газет. «Это моя слабость. Лучшие мои вещи зачастую удаются на упаковочной бумаге, найденной под ногами. Раньше на лесных опушках ставили столбы с табличками «Вход воспрещен!». Лишь позднее Крайски разрешил доступ в леса. Больше всего я любил рисовать в запретных лесах. На своем последнем автопортрете Бёкль оставил нос незакрашенным. Я слышал, что у покойника первым делом белеет нос… Вот ведь какое совпадение: на склоне горы У трех крестов молнией убило трех пастухов.

Художник прислал ему двадцать пять пар носков. Яков Меньшиков отобрал черные, похоронные, а все прочие сунул обратно в коробку. «Однажды я своими глазами видела, — рассказывала тетка художника, — как в Индии какая-то ящерица залезла в трубу вентилятора с внешней стороны дома. Только клочки полетели да брызги крови…»

Он вышел на балкон якобы подышать свежим воздухом и, делая глубокие вдохи, постреливал глазами на развешанное нижнее белье двух девушек, остановившихся на несколько дней в деревенском доме. Он отказался помогать одной девушке в шахматном поединке с Петром. «Имей мужество проигрывать, — заявил он. — Как тебе не стыдно», — сказал он, когда она соврала, что не боится смерти.

Днем он сотни раз слышал петушиные крики, ночью — вопли беременной кошки и не смолкавший до утра лай соседской собаки. Заслышав крик птицы, он шел на кухню к Варваре Васильевне в надежде, что она подтвердит: это птица смерти, сыч домовый.

Сотни раз, надев женское платье и подкрасив губы и веки, он садился за стол в своей комнате, смотрел на родную долину и слушал «Времена года» Вивальди, Первую симфонию Людвига ван Бетховена и «Пер Гюнта» Эдварда Грига.

Корреспондент «Кернтнер Бауэрнкалендер» обозревал «сегодняшний товарный склад» канатной мастерской в Патернионе. Уложенные в ряд, пахнущие коноплей бухты веревки для нужд скотоводов Каринтии выглядят как увеличенные мотки пуповин.

Теперь-то, разумеется, мне сподручнее повеситься на ручке двери, удавившись жгутом из черных нейлоновых колготок, нежели с веревкой на шее спрыгнуть в церкви с Иисусова плеча. Если уж говорить обо мне, то тут уместнее вести речь о мертвом теле, а не о трупе. Это звучит куда красивее.

Босыми ногами ступал по полю Яков Меньшиков, и мысли его занимали бесчисленные крошечные создания, которым суждено умереть под его стопой.

Сжигая в печке свои стоптанные летние тапки, он смотрел на них до тех пор, пока они не обуглились. В какой-то миг они были похожи на огненно-красные туфли покойника. Белые колготки превращались в вязкую жидкость, капавшую на горящие еловые палки.

На моем письменном столе лежит «Триумф смерти» Питера Брейгеля. Временами я не свожу глаз со скелета, который, нарядившись живым человеком, опрокидывает чан с вазами, напоминающими свиные головы.

Благоговейно сложив ладони, он взирал на свое мертвое тело, лежавшее под тонким ледком в гробоподобном колодезном желобе. Какой-то ребенок проворно смахнул снежную корону и посмотрел в раскрашенное румянами лицо трансвестита.

Едва ли не каждую ночь ему снилась смерть, и поэтому сама собой возникала мысль, что после смерти каждую ночь ему будет сниться жизнь.

В одном из сновидений над страной летели бесчисленные беременные смертью самолеты, а в это время крестьяне и крестьянки, взявшись за руки, с гордо поднятыми головами шагали навстречу смерти по сжатому полю. Когда бомбы летели вниз, на головах крестьян золотились короны из пшеничных колосьев в честь праздника урожая.

После того как нейтронная бомба была сброшена на его родную долину и стало ясно, что жить ему осталось только четырнадцать дней, он задумался над тем, какую бы поистине насущную книгу почитать перед смертью. И перед его взором возникла «Река без берегов» Ханса Хенни Яна. Земля содрогалась от страха.

Подушка под головой была наполнена пульсирующими человеческими сердцами. По его телу бегали стеклянные муравьи. Прежде чем спихнуть с обрыва камень, он нарисовал на нем череп. Сети красной паутины опутали его парящее над кроватью тело в белом шелковом покрове. Прозрачные, как сосульки, еловые сучья он носил в стеклянной корзине к растопленной печи. Лоснящиеся слизью новорожденные собаки выбегали из склепа. «А почему бы не обмыть и не одеть покойника прямо в церкви?» — крикнул он, уже просыпаясь, и поднял голову, пытливо вглядываясь в темноту.

Когда он страдал от какой-то инфекции — скорее всего, передавшейся через молоко от коровы с воспаленным выменем, — и когда его раз шесть или семь вырвало одной лишь кислотой желудочного сока, который он присыпал пеплом, к нему пришла одетая в черное девушка из соседней деревни. Он лежал, точно покойник в гробу — лицо пожелтело, щеки ввалились, — и пил ромашковый чай и горькую на травах, которой пользовала его Варвара Васильевна. Девушка сказала, что пришла прямо с похорон своего восьмидесятишестилетнего деда. Он застрелился на сеновале из маленького пистолета. Еще хрипевшего старика ее брат и глава семейства перенесли по сходням с гумна в дом, где он и скончался. После того как врач установил причину смертельного исхода и положил на стол свидетельство о смерти, появились чиновники сельской полиции и заявили, что труп придется вернуть на место происшествия. «Где ты, там и смерть, там и самоубийцы», — сказала девушка. Разведя колени, она сидела на его кровати, а он долго смотрел на обтянутые черной тканью бедра, на голени, на пальцы ног с красными лакированными ногтями, которые просвечивали сквозь уплотненное волокно черных нейлоновых колготок. Когда он шутливым тоном, чтобы не напугать девушку, спросил ее, не хотела бы она умереть вместе с ним на горе, она возразила: «Мне умирать незачем». На что он в тон ей ответил: «А мне жить незачем…»

Приведя свою свинью на случку с хряком в соседнюю усадьбу, Варвара Васильевна призналась тамошней хозяйке, что, пожалуй, попросит кого-нибудь пристрелить своего грязного шелудивого пса, «пачкуна проклятого». Когда они с Яковом Меньшиковым гнали свинью домой по лесной дороге, он сказал Варваре Васильевне: «Собаки вам будет не хватать, не убивайте ее, пока я здесь…»

Он вспарывал ножом сардинки, которые Варвара Васильевна приготовила ему на ужин. «Я не ем рыбьи позвоночники, — сказал он, — приходится их удалять». «Да это же самое вкусное», — возразила Варвара Васильевна и один за другим уплела все оголенные рыбьи скелетики.

В тех случаях, когда Варвара Васильевна спрашивала, не желает ли он обедать вместе со всеми, он чувствовал, что на самом деле ей хотелось бы посидеть в кругу семьи без посторонних, и он отвечал, что у него пока нет аппетита, что он пообедает попозднее.

Ему приснилось, как он спас утопающего ребенка, как, ухватив его зубами за волосы, вытащил из озера. Он передал малыша Варваре Васильевне, и они обнялись на радостях.

«Если на этом свете и есть справедливость, то она, наверное, только в том, что и толстосумам не миновать смерти. Здоровья не купишь», — сказала Варвара Васильевна.

Услышав птичьи голоса в звуковом фоне какого-нибудь телевизионного фильма, она восклицала: «Это же сычи, сычи домовые!»

Когда показали сюжет с горнолыжником из Мария-Пфарра, получившим в Зальцбурге Кубок мира по скоростному спуску, она долго всматривалась в лицо на экране и вслух вспоминала о том, как тридцать лет назад батрачила в этих местах в одном доме, при котором была мясная лавка. «Телевизор сказал», — частенько говаривала она, как будто телевизор для нее — живой собеседник.

Иногда он садился в темном хлеву на скамеечку для дойки, положив ногу на ногу, и смотрел на качавшиеся, как маятники, грязные коровьи хвосты. «Воздух в коровнике полезен для легких», — говорила Варвара Васильевна.

Когда Николай рассек топором насаженную на колья свиную тушу и из распоротого брюха выползала багровая лава потрохов, Яков Меньшиков, зажав нос бумажным платочком, отступил на несколько шагов. Он собирался снять со свиного рыла посмертную маску.

Наблюдая однажды рождение теленка, он отошел за опорную балку, чтобы никто не видел слез, катившихся по его щекам. Варвара Васильевна просунула руку в коровье влагалище и привязала к лодыжкам теленка две пеньковые веревки. Николай и Петр ухватились за них и тянули до тех пор, пока не показались передние ноги, голова со свисающим языком и наконец все тело теленка, выпавшего на соломенную подстилку. Васильевна рассмеялась, когда коровье чадо открыло глаза и с недоумением уставилось на Меньшикова, который стоял перед ним на коленях. Весь мокрый, густо измазанный слизью и кровью, теленок дрожал. Варвара Васильевна обтерла его холщовым мешком и успокаивала ласковыми словами, какими привечают маленьких детей.

Хозяин присыпал лужи крови и слизи опилками, сгреб их лопатой и перекидал на компостную кучу. Тем временем Варвара Васильевна побаловала корову двумя большими ломтями хлеба со смальцем. «Часа через два нужно сходить в хлев, — сказала она, — надо будет убрать послед, не то корова сожрет его».

Он узнал, что отец Роберта десять лет батрачил на соседней усадьбе, а мать восемь лет тянула лямку батрачки. Варвара Васильевна рассказала, что отца Роберта застукали при содомитской утехе с кобылой, вся деревня на горе помирала со смеху. Сосед, к которому он зашел вместе с Варварой Васильевной, сообщил такие сведения: брата Роберта звали Курт, он был в подмастерьях у пекаря в Арнольдштайне, а попав на службу в федеральную армию, повесился в лесу близ Арнольдштайиа. И хотя Курта растила бабушка, когда с братьями прощались на гробовом помосте (сначала с Робертом, а через несколько месяцев с Куртом), она якобы заявила: «Видеть больше не хочу ребят». На похороны она тоже не пошла. Соседка поведала, что все десятеро детей росли как сущие беспризорники, и всех их социальная служба направляла на работу в крестьянские хозяйства. «А вот за могилами обоих парнишек она еще как ухаживает», — сказала соседка. «Может, о могилах она печется больше, чем заботилась о живых внуках», — заметил по этому поводу Яков Меньшиков. На похоронах Курта его старшая сестра сказала: «Теперь мой черед!» Соседка спросила, почему она так думает. «Потому, — ответила сестра, — что хочу быть рядом с братьями». Говорят, ее дед, отец матери, кого-то убил…

Когда природа натягивала свой лук и начинала метать молнии, все домочадцы находили себе убежище в красном углу, под божницей. Варвара Васильевна посетовала, что большое дерево между домом и хлевом — единственный громоотвод на подворье. Несколько лет назад молния ударила в это дерево и, задев угол дома, перескочила на водопроводную трубу, когда она, Варвара Васильевна, кормила свиней.

Он раздумывал, не накрыть ли пишущую машинку серым пластмассовым футляром, как покойника крышкой гроба. «Нет, не буду намекать на прощание», — решил он и убрал футляр обратно в шкаф.

Он долго смотрел на рогатый череп барана над воротами хлева и вспомнил убитого оленя, которого положили на своего рода катафалк в честь праздника урожая, а когда хлынул дождь, окрашенная кровью вода стала переливаться через бортики подводы.

Вспомнился и пластмассовый скелетик, купленный им в Камеринге во время храмового праздника и пролежавший не один месяц на тумбочке у его кровати. Перестилая постели, мать иногда приподнимала эту пластмассовую бирюльку, издавала тихий стон и разглаживала подушку своего дитяти.

В горах, за чертой лесной растительности, он сорвал уже прихваченные морозом цветы горечавки, задрал свое платье из «солнечного шелка» и приладил несколько цветков к бедру, просунув стебельки под кайму блескучего чулка.

Прочитав на перекладине поклонного креста надпись: «Храни верность нашей прекрасной родине», он закричал: «Гитлер из Назарета, царь Иудейский!»

Он вырвал из основания креста книгу записей, прочел размашистые автографы, изречения во славу родного края и всей отчизны и написал: «Благодарю Бога за ошибки в его творении».