1

После долгих уговоров профессор Шмидт согласился наконец осмотреть бактериологическую лабораторию, возглавляемую бывшим учеником. Его совершенно не интересовали проблемы, над которыми трудился доктор Штайниц со своими многочисленными научными сотрудниками. Хотелось лишь увидеть уникальнейшее оборудование — возможно, кое-что он скопирует и для себя.

Лаборатории разделяла неприступная бетонная стена. Профессор в сопровождении Штайница вошел в металлические двери, охраняемые двумя эсэсовцами. При виде начальника бактериологического центра они застыли в приветствии, что не ускользнуло от внимания удивленного Шмидта: сугубо гражданского человека встречают так, словно он имеет высокий военный чин.

Показ оборудование Штайниц начал со своей микролаборатории — святая святых всего бактериологического центра. В ней проходят главные эксперименты по созданию абсолютного оружия, от которого у противника практически не будет никакой защиты. С самого начала Штайниц хотел ошеломить самодовольного профессора — пусть знает, что его ученик не только догнал старого учителя в области уникальных исследований микроорганизмов, но во многом и превзошел его. Сейчас они как ученые — на равных, но пройдет месяц-два и он, доктор Вольфган Штайниц, станет недосягаем для профессора, считавшегося едва ли не первым в мире химиком-органиком.

Они вошли в светлую круглую комнату. В глаза Шмидту сразу же бросилась стоящая на столе огромная овальной формы стеклянная колба, напоминающая гробницу. Над столом нависала мощная бестеневая хирургическая лампа. У стены — ярусы полуоткрытых полок с пронумерованными пробирками, от которых тянулись тонкие алюминиевые трубки, сходящиеся у пола в единый пучок. Справа у стола находился пульт управления со шкалой цифр и разноцветными кнопками.

Шмидту стало вдруг жарко, точно его опустили в горячую ванну. Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, распахнул пиджак. Без объяснения понял, что хрустальная гробница представляла во много раз увеличенную копию стеклянной колбочки из «зоопарка фрейлейн Эрны», где Штайниц проводил опыты с рептилиями и грызунами. Гигантская по размерам колба явно рассчитана на самых крупных животных, в ней свободно мог уместиться рослый человек. Неужели его бывший ученик собирается проводить эксперименты над людьми? Просто непостижимо для здравомыслящего существа! От одной только мысли об опытах на живом человеческом организме у профессора стало жутко на душе.

— Прекрасное оборудование, — через силу похвалил профессор, стараясь взять себя в руки. — Ваши подопытные рептилии и грызуны могут резвиться здесь, как на свободе.

На губах Штайница заиграла довольная усмешка.

— Полноте, коллега! Вы отлично понимаете, что моя колба рассчитана не на грызунов и рептилий...

Профессор даже не заметил этого обращения «коллега», фамильярно произнесенного бывшим учеником. «Выходит, мои предположения верны», — подумал Шмидт бледнея.

— Не может быть...

— Может, дорогой коллега, может! — перебил Штайниц. — Сейчас для Германии как государства настал критический момент: или нас одолеет враг, или мы его. Лучше — мы! А для этого требуются особые средства.

— Бактериологические?!

Штайниц снисходительно посмотрел на собеседника, словно перед ним был не гениальный ученый, его учитель, а обыкновенный студент.

— Без этого немецкой нации не одержать победы, предначертанной историей.

— Но это же... это же... — профессор ловил ртом воздух, не в силах досказать слово. Ноги его предательски подкашивались, и, если бы не вовремя поданный Штайницем стул, он свалился бы на выложенный желтыми керамическими плитками пол.

— Кто, как не мы, ученые, должны в трудный час помочь священному отечеству? Это и мой долг, и ваш...

— Это же... — профессор попытался высказать свое негодование и не смог. Закололо в груди, не хватало воздуха. — Душно здесь. Помогите выйти...

Штайниц примирительно улыбнулся:

— Напрасно вы так близко принимаете это к сердцу, дорогой профессор! Все в порядке вещей.

Он провел бледного Шмидта в свой просторный кабинет, заботливо усадил в мягкое кресло, налил стакан минеральной воды. Нельзя было в таком виде выпускать его на улицу, пусть немножко успокоится. Само собой разумеется, о дальнейшем осмотре бактериологической лаборатории не могло идти и речи. Штайниц ожидал резкой реакции старого ученого на подготовку эксперимента над человеком, но не думал, что так остро и болезненно это подействует на него. Ведь профессор и раньше знал, над какими проблемами ломает голову его ученик, понимал, для чего возводился дорогостоящий бактериологический центр. Через неделю-две, когда начнутся эксперименты над военнопленными, он волей или неволей будет посвящен в курс дел. Хотелось несколько подготовить его к такому событию, вот почему так настойчиво Штайниц и приглашал профессора в свою лабораторию.

Шмидт выпил почти весь стакан минеральной воды.

— Это же бесчеловечно, безжалостно, антигуманно, доктор Штайниц! — взволнованно заговорил он, считая, что обязан высказать свое отношение к создаваемым средствам массового уничтожения живых существ. — Убивать людей болезнетворными микробами — чистейший варварский акт!

— А убивать их с помощью снарядов, бомб, гранат, мин, пуль — еще более варварский акт! — ответил Штайниц. — Представьте себе тяжелораненых, с оторванными руками и ногами, с раздробленными черепами и вспоротыми животами. Крики, стоны, мучения, агонии. Несчастные рады поскорее умереть от выпавших на их долю невероятных мук. Разве не так? Бактериологическое оружие исключает кровь, раны, муки. Человек чувствует недомогание, ложится в постель и безболезненно предстает перед судом божьим. Так какое же оружие гуманнее: будущее бактериологическое или ныне действующее на фронтах огнестрельное классическое?! Двух мнений тут быть не может! — Он достал с полки книгу в коричневом кожаном переплете и показал ее гостю. — Вы, надеюсь, знакомы с «Майн кампф», написанной фюрером?

Шмидт отрицательно покачал отяжелевшей головой. Он вообще не любил читать политические книги и тем более не хотел знакомиться с библией нацизма, призывающей немцев к открытой агрессии против народов мира.

— Непростительная ошибка с вашей стороны. Это манифест для истинных арийцев! — Штайниц раскрыл отмеченную закладкой нужную страницу книги и прочитал: — «...Самые безжалостные методы борьбы являются в то же время самыми человечными». Наш фюрер имел в виду именно будущее абсолютное оружие — бактериологическое и атомное, которое мы, ученые-арийцы, создаем во славу и могущество третьей империи! Те же, кто не понимают этого, играют на руку врагам рейха...

«Это предупреждение мне, если я вдруг откажусь работать в химической лаборатории», — пронеслось в голове у профессора. Ему до слез стало жалко себя, так глупо попавшего в хитроумно расставленную ловушку. Вначале доктор Кальтенбруннер напомнил ему о сыне Альберте, жизнь которого, как можно было понять из разговора, зависела от участия отца в исследовательских работах в создаваемом бактериологическом центре и от которого в последнее время нет почему-то писем, а теперь доктор Штайниц недвусмысленно предупреждает его о тяжелых последствиях в случае отказа работать на военную машину нацистов. В таком незавидном положении профессору следовало бы сейчас помолчать. Но как гуманист, как ученый, как, наконец, просто человек, сознающий, какую угрозу для цивилизации представляет применение в военных целях бактериологических средств массового уничтожения людей, он, профессор Иозеф Шмидт, не вправе безропотно соглашаться со своим бывшим учеником. Иначе история не простит ему этого, и его ныне непорочное имя может стать синонимом вандализма.

— Народы мира проклянут немецкую нацию, если она применит оружие чудовищного уничтожения людей, — проговорил Шмидт, желая хоть как-то повлиять на чувства бывшего ученика.

— Если успеют, — усмехнулся Штайниц. — Впрочем, наше бактериологическое оружие — лишь ответная мера врагам рейха, — успокоил он профессора и рассказал ему об исследовательских работах в области инфекционной микробиологии, развернувшихся за океаном, в Соединенных Штатах Америки.

Штайниц поведал профессору, что первые работы по созданию бактериологического оружия в США официально начались осенью 1941 года под руководством Национального научно-исследовательского совета. В феврале 1942 года Национальная академия наук создала группу ученых-специалистов с целью исследования проблемы создания и использования бактериологического оружия, а через полгода начала действовать служба военных исследований, которую консультировали виднейшие ученые-микробиологи. Масштабы научно-исследовательских работ резко возросли с начала 1943 года, когда военно-химическая служба армии США начала строительство главного центра по вопросам биологической войны в Кэмп-Детрике, находящемся в штате Мэриленд, поблизости от города Фредерик. Аналогичные исследования начались и в Англии, и в Канаде, и особенно в Японии.

— Откуда вам все это известно? — осведомился удивленный Шмидт.

— Вы недооцениваете немецкую разведку — одну из лучших разведок в мире! — засмеялся Штайниц. — К слову, и ваш американский друг профессор Эмерсон отдает свой талант созданию оружия века, — добавил он.

На бледных щеках Шмидта появился робкий румянец, голубые глаза под стеклами очков потемнели.

— Коллега Эмерсон не станет создавать оружия массового уничтожения людей! — сказал он, удивляясь сведениям Штайница о его дружбе с американским профессором.

Штайниц откинулся на спинку кресла, сухо засмеялся:

— Сейчас такое время, дорогой профессор, что нельзя ручаться даже за самых близких родственников. К сожалению, нам неизвестно, какой проблемой занимается ваш русский коллега профессор Вахрушев, — со вздохом закончил он.

«Знает и о коллеге Вахрушеве? — еще больше удивился Шмидт. — Выходит, нацисты завели на меня специальное досье? Надо быть предельно осторожным во всем».

— Зато вы хорошо осведомлены, над чем работает мой испанский коллега профессор Сантос, — насмешливо, с вызовом сказал он, искренне желая хоть чем-то досадить самоуверенному руководителю бактериологического центра.

Но доктора Штайница трудно было вывести из себя подобной репликой. Он понимал подавленное состояние старика ученого и даже жалел его. Предложил чашку кофе, но гость отказался. Шмидт с трудом приподнялся с кресла, намереваясь покинуть бактериологическую лабораторию. Перед глазами встала хрустальная колба-гробница. Мысленно представил в ней человека, подвергающегося воздействиям болезнетворных бактерий. По коже пробежал озноб. Машинально спросил:

— Кого же вы собираетесь сделать своими подопытными?

— Военнопленных.

— Но ведь Германия подписалась под Женевской и Гаагской конвенциями, запрещающими использовать военнопленных в военных целях?!

Штайниц усмехнулся.

— Не экспериментировать же мне на соотечественниках или доблестных союзниках! — вырвалось у него.

Больше профессору не хотелось говорить со своим бывшим учеником. Слишком многое понял он за это короткое время. Пошатываясь, он направился к двери.

— Вы устали, дорогой профессор. Я провожу вас домой, — учтиво предложил Штайниц, пользуясь удобным предлогом для встречи с Региной.

Шмидт хотел было отказаться от услуг, но от нервного напряжения кружилась голова, он боялся упасть у всех на виду и потому не стал возражать. По дороге Штайниц, к которому вернулось веселое настроение, рассказывал что-то смешное. Профессор невпопад кивал головой, хотя совершенно не слушал его.

У ворот усадьбы с поклоном встретил их садовник Форрейтол. Осунувшееся, серое лицо старика выражало глубокую печаль; некогда лихо подкрученные усы обвисли. С полмесяца назад старый солдат получил извещение о геройской гибели на восточном фронте своего младшего сына Рихарда. Профессор пригласил тогда к себе Форрейтола в кабинет, долго беседовал с ним. Он передал для фрау Кристины корзину с продуктами и пачку марок, но разве этим утешишь одиноких стариков, потерявших на проклятой войне обоих сыновей...

Дома Шмидт, с трудом ответив на приветствие дочери, тут же поднялся к себе на второй этаж и буквально упал в кресло-качалку. Ему долго слышался громкий смех Регины, прерываемый певучим баритоном Штайница. Потом их голоса стихли, и Шмидт услышал мелодичный хрустальный звон. Это звучала колба-гробница. А через толстое ее стекло на Шмидта смотрела страшная голова застывшей черной ящерицы с высунутым раздвоенным на конце языком. Профессор крепко сжал веки, чтобы не видеть парализованную рептилию, а когда вновь открыл глаза, ужаснулся еще больше: вместо ящерицы в колбе лежала Регина с темным, безжизненным лицом. Он хотел броситься на помощь дочери, но силы совершенно покинули его...

 

Вначале профессор хотел было отказаться от работы в химической лаборатории. Пусть знают — он бойкотом выразил свой протест готовящемуся варварскому преступлению... Но, взвесив все «за» и «против», Шмидт решил продолжать работу, однако не торопиться, по возможности затягивать исследования. Главное — выиграть время, а там обстановка покажет, что делать дальше.

Целую неделю Шмидт не видел руководителя бактериологического центра, избегая с ним встреч. Он с утра закрывался в лаборатории и колдовал над многочисленными пробирками до вечера. Штайниц сам зашел к профессору, приветливо поздоровался.

— Принимайте гостя, коллега! — показал он на высокого мужчину, облаченного в белоснежный халат.

Шмидт приподнял подслеповатые глаза, узнал пришельца.

— Весьма польщен вашим визитом, доктор Кальтенбруннер, — растерянно проговорил он. — Чем могу быть полезен?

— С вашего позволения хотел бы ознакомиться с химической лабораторией, — сказал Кальтенбруннер. — Доктор Штайниц уже показал мне свое заведение.

— Пожалуйста, — ответил Шмидт.

Он провел берлинского гостя по всем помещениям лаборатории, показывая исследовательскую аппаратуру и рассказывая о ее назначении. Кальтенбруннер молча слушал профессора, и по улыбке, застывшей на его испещренном мелкими шрамами длинном лице, можно было судить, что он остался доволен осмотром.

— Не требуется ли вам еще какое оборудование, герр профессор?. — поинтересовался он.

Шмидт хотел было поблагодарить высокопоставленного чиновника рейха за заботу — в лаборатории имелось все необходимое для плодотворной исследовательской работы, — но сразу же сообразил, что поставка нового оборудования невольно затянет выход готовой продукции. А это как раз и входит теперь в его новые планы.

— В нашем деле всегда чего-нибудь не хватает. Сегодня меня удовлетворяет одна аппаратура, а завтра, в зависимости от хода реакции органического соединения, требуется уже иная, — ответил он.

— Вы можете не ограничивать себя средствами, герр профессор. Любые затраты окупятся конечным продуктом вашего труда.

— Благодарю вас, герр Кальтенбруннер. Я непременно воспользуюсь вашей щедростью.

Шмидт показал ему две пробирки с густой темно-коричневой жидкостью — новые, только что полученные им в чистом виде сверхмощные отравляющие вещества Ш-3 и Ш-4, правда, пока еще в ничтожно малом количестве.

— По стойкости на сегодня им нет равных в мире! — не удержавшись, похвалился он.

Темные, холодные глаза Кальтенбруннера загорелись нетерпением, когда он узнал, во сколько десятков тысяч раз Ш-3 и Ш-4 превосходят по эффективности известный всем иприт.

— Это предел человеческих и технических возможностей? — поинтересовался он.

— Нет. Далеко нет!

— Выходит, вы способны создать ОВ еще более сильные?

— Для этого я и работаю здесь...

Кальтенбруннер взглянул на Штайница, слегка склонил тяжелую голову, давая понять, что удовлетворен деятельностью старого ученого.

— Желаю вам успеха, герр профессор! — сказал он.

— Благодарю, герр Кальтенбруннер.

Шмидт подумал было поделиться с высокопоставленным чиновником рейха опасениями за предстоящий эксперимент руководителя бактериологического центра над живыми людьми, военнопленными. Кальтенбруннер, доктор юридических наук, должен прекрасно знать о принятых в Женеве и Гааге в 1864, 1899, 1906, 1907 и 1929 годах конвенциях о законах ведения войны, об отношении к раненым и больным, о запрещении использования военнопленных для нужд войны. Проводя опыты над людьми, создавая запрещенное химическое и бактериологическое оружие, Германия открыто бросит вызов тем странам мира, которые соблюдают эти конвенции. Престиж ее на международной арене резко упадет. Сказать об этом? Но поймет ли доктор Кальтенбруннер? Ведь он, как и доктор Штайниц, ярый фашист. Как бы не осложнить и без того тяжелое положение Альберта. Пожалуй, лучше будет промолчать.

Штайниц предложил Кальтенбруннеру и Шмидту поехать к нему на дачу, где за чашкой кофе на лоне природы можно завершить интересующую всех троих беседу. Жена и дочь будут особенно рады таким знаменитым гостям. Они всего лишь несколько, дней назад поселились в подаренном начальником РСХА особняке, прекрасно отремонтированном славянскими рабочими.

Профессору не хотелось ехать, и он нашел бы причину отказаться от приглашения, но не хотелось огорчать доктора Кальтенбруннера, изъявившего желание еще раз засвидетельствовать свое почтение добрейшей фрау Эльзе и обворожительной фрейлейн Эрне. Дорога в Берлин проходила вблизи дачи Штайницев, и он мог позволить себе отвлечься на час-полтора от важных государственных дел.

Гостей в беседке на берегу озера принимали дородная фрау Эльза и юная Эрна, которым Штайниц успел по телефону сообщить о неожиданном визите. Поставив на круглый стол рюмки, бутылки с крепкими напитками и холодные закуски, они удалились готовить кофе.

— Господа, я очень доволен посещением ваших лабораторий, о чем непременно доложу фюреру, — торжественно заговорил Кальтенбруннер. — То, что делаете вы, гениальные немецкие ученые, даст возможность третьей империи выполнить свою великую священную миссию, возложенную на нее историей...

Профессора всегда угнетал излишний пафос. Он уже заметил, что нацисты вообще любят пышные фразы, без устали повторяя самое популярное в их речах слово «третья империя». Шмидт никак не хотел мириться с новым делением истории Германии как государства на три империи и внутренне противился этому. Первой нацисты считали Священную римскую империю, существовавшую как германское государство с 962 по 1806 год и распавшуюся под ударами французской армии Наполеона Бонапарта. В 1871 году Бисмарк, победив ненавистную Францию, создал вторую империю. Она просуществовала лишь до конца первой мировой войны, в которой кайзеровская Германия потерпела полное поражение от Антанты. И вот в день прихода к власти Гитлера — 30 января 1933 года — началась эра третьей империи.

— ...Ваши имена золотыми буквами будут вписаны в летопись третьей империи! — закончил Кальтенбруннер и отпил глоток коньяку. — Герр профессор, мне стало известно, что вы не получаете писем от сына — достойного офицера рейха? — неожиданно спросил он.

— Да. И очень обеспокоен этим. Не случилось ли что с Альбертом?

Кальтенбруннер прожевал кусочек лимона, посыпанного солью, улыбнулся.

— Могу заверить, ваш сын здоров, находится в полной безопасности.

— Почему же он ничего не дает о себе знать? — вполне резонно удивился Шмидт.

— Капитану Альберту Шмидту поручено строительство особо секретного объекта, и потому переписка с ним прекращена. Временно, конечно.

Профессор с трудом подавил тяжелый вздох, что не ускользнуло от пристально следящего за ним начальника РСХА.

— Уверяю вас, все закончится благополучно, — продолжал он. — А я пока хочу вас порадовать...

Шмидт насторожился.

— Из-за океана приехал ваш племянник. Скоро он будет в Берлине. Надеюсь, я не сделал ошибки, не предупредив вас заранее о родственнике?

— Лебволь? Сын моего брата Фрица?! Не может быть! Вот действительно радость для старика. — На оживившемся лице профессора появилась счастливая улыбка. — Господа, я вынужден покинуть вас. Хочу порадовать новостью дочь. Регина будет счастлива встретить кузена...

Вместе с ним в Вальтхоф вызвалась поехать и Эрна. Фрейлейн давно мечтала лично познакомиться с Региной, и теперь такая возможность представлялась. Штайниц не возражал. Он и сам с удовольствием поехал бы в дом Шмидтов, если б не начальник РСХА, с которым надо еще поговорить о сооружении рядом с заводом арсенала. Профессору ничего не оставалось делать, как усадить Эрну в предложенный Штайницем «мерседес». Фрау Эльза подала ей полную корзину цветов — подарок фрейлейн Регине.

Всю дорогу Эрна весело щебетала над ухом профессора, задавая бесконечные вопросы о его дочери. Шмидт, занятый мыслями о племяннике Лебволе и брате Фрице, отвечал односложно. Это нисколько не смущало Эрну, которой не терпелось поскорее встретиться с Региной.

Завидев из окна черный «мерседес», Регина выскочила во двор встретить доктора Штайница. Каково же было ее удивление, когда из машины вместе с отцом вышла незнакомая девушка.

— Регина, встречай дорогую гостью фрейлейн Эрну, — сказал Шмидт.

Девушки несколько секунд внимательно изучали друг друга. Эрна первой доверчиво протянула руку.

— Именно такой я вас и представляла, фрейлейн Регина! — воскликнула она.

— Представьте, я — тоже, фрейлейн Эрна!

Девушки расцеловались. Шофер вынес из машины корзину с цветами и поставил ее у ног хозяйки Вальтхофа.

— Какие чудесные цветы! — Регина наклонилась к корзине. — Мои самые любимые...

— Я тоже люблю эти цветы...

Из открытого окна выскочила любопытная Тики и стремглав забралась Эрне на плечо.

— Тики, плутовка, ты меня узнала? — рассмеялась Эрна, приглаживая рукой мягкую шерсть зеленой мартышки.

— У Тики великолепная память! И мы с ней большие друзья, — сказала Регина.

Шмидт решил повременить с сообщением дочери о приезде ее двоюродного брата, это можно сделать после отъезда Эрны, а пока пусть девушки наговорятся. Он прошел к себе наверх, переоделся и вышел во двор. Надо было самому внимательно осмотреть свое нехитрое хозяйство, чтобы показать его племяннику во всей красе. Эрна засиделась до вечера. Расстались девушки очень тепло, словно всю жизнь знали друг друга.

— Милая, отзывчивая, ласковая девушка, — сказала Регина отцу, когда «мерседес» скрылся за лесом.

«Значит, пошла не в отца», — подумал-Шмидт. Обняв дочь за плечи, с плохо скрываемой радостью сказал:

— Послезавтра у нас будет дорогой гость...

Брови Регины вскинулись дугой:

— Кто?!

— Твой американский кузен Лебволь, — ответил Шмидт, рассказав ей о беседе с доктором Кальтенбруннером.

— Это же прекрасно! Это чудесно! — Регина закружилась от восторга.

Она побежала в дом, стремясь поскорее поделиться радостью с прислугой. Первой ей встретилась горничная.

— Габи, Габи! Послезавтра в Вальтхоф приезжает из Америки мой двоюродный брат Лебволь! — просияла счастливая Регина.

— Поздравляю вас, фрейлейн, — ответила горничная.

— Завтра мы должны весь дом привести в идеальный порядок.

— Я приду с рассветом, фрейлейн...

У себя дома Габи рассказала дяде Отто о приезде в Вальтхоф заокеанского племянника профессора Шмидта. На другой день рано утром Фехнер, отдавая распоряжения своему помощнику, сказал Ладушкину о сообщении Габи.

— Профессор Шмидт — большой ученый. Он нужен будущей Германии. Поэтому мы должны помогать его семье и по возможности оградить ее от всех неприятностей, — спокойно сказал Ладушкин, в душе радуясь приезду долгожданного племянника. Порадовался бы этому и подполковник Григорьев, но у Ладушкина еще нет прямой связи с Центром. Ему запрещалось ее налаживать до тех пор, пока твердо не обоснуется в Оберфельде.

 

2

Профессор все чаще подходил к окну, из которого просматривалась обсаженная яблонями дорога. Вот-вот должна показаться машина с Лебволем — Регина еще с утра уехала встречать его на аэродром, но ее почему-то не было, хотя время перевалило далеко за полдень. Внизу, на первом этаже, суетливо бегала прислуга, готовясь к встрече желанного в доме заморского гостя. Племянник хозяина Вальтхофа впервые,приезжал в Германию, и потому хотелось встретить его как можно лучше.

— Едут, едут, герр Шмидт! — закричала неугомонная Габи и от радости захлопала в ладоши. Профессор подошел к окну: действительно, из-за леса выскочила черная легковая машина и, поднимая клубы дорожной пыли, катила к Вальтхофу. Шмидт торопливо спустился вниз и вышел во двор. Форрейтол распахнул ворота, взял под козырек. Машина проскочила мимо него и остановилась около профессора Шмидта, явно взволнованного предстоящей встречей с племянником. Вездесущая Габи, не дожидаясь, когда медлительные Гюнтер и Форрейтол подойдут к машине, сама открыла дверцу и помогла выйти счастливой Регине. Лебволь отказался от помощи юной горничной, он сам вышел вслед за двоюродной сестрой. Тонкий, стройный, загорелый, в яркой рубашке, с косынкой на шее, непомерно широким кожаным поясом и в сомбреро, он своим видом буквально поразил встречающих, и особенно Габи. Секунду-две Лебволь выжидающе смотрел в глаза Шмидта, из-под стекол роговых очков излучающие тепло, потом подошел к нему и протянул обе руки.

— Здравствуйте, дорогой дядюшка!..

— Племянник... Лебволь... — профессор обнял юношу и долго не отпускал от себя. Растроганные необычной встречей, Регина, Габи и повариха Марта не стесняясь плакали, садовник Форрейтол и ведающий хозяйством профессора верный Гюнтер, отвернувшись, зашмыгали носами, не желая показывать женщинам своей слабости.

— Я вас сразу же признал, дядюшка! — произнес Лебволь. — Вы такой же, как на фотокарточках. А Регина у нас красавица! — он взял руку кузины, поцеловал ее. — Если бы вы знали, как я рад видеть вас! Жаль, этого не сможет больше сделать мой бедный отец...

За столом просидели до позднего вечера. Появилась даже бутылка старого вина, что было редкостью в доме Шмидтов. Прислуживала Габи. Говорил почти один Лебволь, рассказывая о жизни за океаном младшего брата профессора — Фрица Шмидта, о его незавидных последних днях жизни, показывал привезенные с собой фотокарточки отца, матери, деда и тетушки. Как Шмидт был прав двадцать с лишним лет назад, когда отговаривал взбалмошного Фрица от женитьбы на американской певице! Не послушался тогда его совета Фриц. Разъездная жизнь по гастролям, роль мужа-слуги, затем развод якобы по политическим соображениям, гнетущее одиночество, страшная неизлечимая болезнь — вот расплата за легкомысленное решение молодости. Хорошо хоть, что сына, фактически брошенного родителями, воспитали дед и его сестра и теперь Лебволь твердо стоит на ногах.

Шмидта, не говоря уж о Регине, до глубины души тронул волнующий, поистине драматический рассказ племянника. Не совсем понравились ему лишь осуждающие нотки в адрес матери — известной на весь мир певицы, выступившей в печати против немецких фашистов. Но он не стал говорить об этом Лебволю, дабы не омрачать радостной встречи.

Утром профессор показал племяннику свое хозяйство. Лебволь был в восторге от обширного сада с его редкими породами деревьев, саженцы которых были присланы Шмидту коллегами со всех континентов, с роскошными клумбами цветов, над которыми целыми днями колдовал старый неразговорчивый Форрейтол. Поразила его химическая лаборатория дяди, оснащенная прекрасной аппаратурой. Но самое большое впечатление на Лебволя произвела экспериментальная теплица, занимавшая довольно обширную площадь. В теплице на небольших квадратах земли по одну сторону буйно росли пшеница, рожь, ячмень, овес, горох, кукуруза, огурцы, помидоры, картофель, а по другую — те же злаковые и овощи, но гораздо меньших размеров. Если на одном участке пшеница уже налилась зерном, то на противоположном она едва начинала колоситься. То же происходило и с овощами. Справа перед удивленным Лебволем висели зрелые плоды огурцов и помидоров, а слева появились лишь зародыши.

— Какая разница! — невольно вырвалось у Лебволя.

— В одном случае я использовал свои гербициды и регуляторы роста растений, а в другом — ничего, — пояснил профессор.

Глаза племянника расширились от восхищения. Он с неподдельным восторгом смотрел на деяние рук ученого.

— Вы гений, дядюшка! — невольно сорвалось с его губ. — Люди... немецкая нация будет вечно чтить ваше имя...

Шмидту была приятна бесхитростная похвала Лебволя. Он привлек его к себе, дружески похлопал по плечу. Потом, точно спохватившись, повел племянника к дощатой перегородке, отделявшей часть теплицы. Едва они переступили порог, как в нос ударил неприятный запах гнили. На клочках земли Лебволь увидел те же злаковые и овощи, сплошь подверженные какой-то непонятной болезни. Стебли и чахлые колоски пшеницы, ржи и ячменя покрылись ржавыми наростами, огурцы, помидоры, картофель словно вспухли от синих нарывов, из трещин которых сочилась темная вонючая жидкость.

— Дядюшка, что это, дядюшка?!

Профессор безвольно опустил руки, болезненно поморщился.

— Вот что может произойти на полях и огородах, если неразумно использовать достижения науки, — со вздохом отметил он. — Мои гербициды, дефолианты и регуляторы роста растений... Своими открытиями ученый может удвоить урожай сельскохозяйственных культур или, наоборот, уничтожить их, поставив людей перед катастрофой голода. В первом случае его имя будут возвеличивать, обожествлять, а во втором — проклинать. Если бы я мог предвидеть все отрицательные последствия, то едва ли бы отважился на научный эксперимент, которому были отданы все лучшие годы жизни.

— Неужели найдутся такие, кто может использовать ваш гений в варварских целях? — удивился Лебволь.

— К сожалению, находятся, мой друг, — ответил профессор. — Чего я больше всего опасаюсь...

— Не может быть!

— Может... Все теперь может случиться. Вот поживешь здесь — и убедишься сам.

Весь следующий день Регина показывала Лебволю окрестности Вальтхофа. Они ходили в лес, бродили по лугам, купались в холодной речке и загорали на ее крутом берегу. Регине льстило внимание обитателей Шварцвальда, и она нарочно водила брата по наиболее многолюдным местам. Пусть все знают, какой у нее чудесный кузен!

Шмидт вернулся из лаборатории раньше обычного. После легкого ужина он увел Лебволя в свой кабинет, куда горничная Габи подала кофе. Профессор невольно проникся радостным чувством отцовской заботы и любви к фактически оставшемуся без родителей племяннику, и чисто дружеская беседа с ним, отныне самым близким человеком, была ему просто необходима. Она, подобно смягчающему средству, успокаивала душу старика и скрашивала его однообразную жизнь, ставшую с созданием бактериологического центра в Шварцвальде почти невыносимой и полностью зависимой от нацистов.

Лебволь понял, что принят в семью Шмидтов равноправным членом.

 

3

Вечером, когда отряд славянских рабочих вернулся со стройки в лагерь, помощник управляющего имением баронессы Ирмы фон Тирфельдштейн на двуколке подъехал к конторе. Привязав к столбу лошадь, он подошел к двери и невольно прислушался: из помещения доносился приглушенный звук гармошки и приятный по тембру, но удивительно тоскливый голос певца.

Ладушкин распахнул дверь, увидел коротконогого, длинноволосого некрасивого парня.

— Здорово, русак-гусак!

Фимка прекратил- игру, смешно вытянулся, оскалив крупные желтоватые зубы.

— Здрасте-мордасте, бородатая коломенская верста!

— Видно, неплохо живешь, парень, раз наяриваешь на гармошке?!

— Ну! Как в волшебной сказке! Только чем дальше, тем страшнее.

Ладушкин оглядел прихожую конторы, покосился на ершистого слугу, по-дружески подмигнул ему.

— Доложь-ка, русачок-гусачок, своему господину, что помощник управляющего имением баронессы фон Тирфельдштейн господин Ладушкин с личной просьбой от сиятельной госпожи Ирмы, — сказал он.

— Господина герра еще нет на троне. Но оне скоро прибудут, — охотно ответил Фимка. — А тебе как живется-поживается под баронессовым золотым башмачком? — полюбопытствовал он.

— Уж каблучки у нее больно остры. Как ткнет ими по мягкому месту — на неделю сидеть отучит.

В сопровождении двух эсэсовцев стремительно вошел мрачный Циммерман. Искоса взглянув на незнакомого великана, он быстро прошел в свой кабинет. Эсэсовцы, сняв автоматы, уселись за стоящий у окна столик и начали расставлять шахматы.

— Доложь-ка обо мне, русачок, — напомнил Ладушкин.

Фимка прошел к Циммерману и вернулся от него, морща длинный, с горбатинкой, нос.

— Топай, волосатик, к оберу. Но предупреждаю: можешь вернуться ощипанным, как петух перед похлебкой. Без усов и бороды.

— Ничего! Авось обойдется.

— Давеча одному такому обошлось плешиной во всю макушку...

Ладушкин решительно переступил порог, чувствуя, как от охватившего его волнения чаще забилось сердце. Было отчего волноваться, ведь он оставался с глазу на глаз с боевым товарищем, разведчиком, искусно вошедшим в доверие к фашистам и вот уже несколько месяцев так талантливо разыгрывавшим из себя ярого нациста, смертельно ненавидящего большевистскую Россию и всех, кто связан с ней. Взгляды их встретились: холодный, колючий, недоверчивый — Циммермана и робкий, сдержанный, чуть восторженный — Ладушкина. Они молчали дольше, чем полагалось при встрече, внимательно изучая друг друга. Ладушкин заметил, что Генрих похудел, осунулся, — видно, нелегко ему достаются дни, проведенные среди врагов. Как бы он сейчас был рад дорогой весточке от жены Катюши. Хотелось передать и благодарность Центра за работу, поздравить с присвоением очередного воинского звания «капитан». Это и многое другое Ладушкин обязательно сообщит Генриху, но лишь только после того, когда твердо обоснуется в Оберфельде и наладит связь с Центром. Таково было строгое предписание подполковника Григорьева.

Циммерман с неприкрытой ненавистью глядел на пришельца. Уж если великан-бородач свободно передвигается по Шварцвальду и даже ездит на двуколке, значит, он своей подлостью и предательством заслужил такую милость у нацистов. Надо взять его под особый контроль и в момент выполнения задания ликвидировать как изменника Родины. Он не предложил посетителю стул, — пусть русский мужик постоит перед немецким офицером.

— Что вам угодно? — сухо спросил Циммерман.

— Госпоже баронессе требуется опытный специалист, жестянщик, — заговорил Ладушкин. — Она послала меня к господину Баремдикеру, а господин гауптштурмфюрер направил к вам.

«Быстро же ты, подлец, изучил воинские звания нацистов!» — отметил про себя Циммерман.

— Гауптштурмфюрер Баремдикер сказали, что среди ваших славянских рабочих есть прекрасные жестянщики и вы не откажете госпоже баронессе...

С полмесяца назад Баремдикер попросил перевести временно на работу в имение своего отца супругов Лыковских. Они якобы являлись хорошими специалистами-овощеводами и без них в парниковом хозяйстве барона Тирфельдштейн никак не обойтись. Фактически же Циммерман создал для шпионов Лыковских такие невыносимые условия, что они умолили начальника концлагеря хотя бы на месяц избавить их от начальника-садиста. Теперь гауптштурмфюрер хочет перевести еще одного «специалиста». Кто он, новый осведомитель Баремдикера?

— Номер рабочего? — спросил Циммерман.

— Номер? Какой номер?.. Я не знаю, — смутился Ладушкин.

— Я направлю баронессе жестянщика, — облегченно вздохнул Циммерман, радуясь, что его предположение о новом шпионе в отряде не подтвердилось.

— Позвольте мне самому подобрать человека, господин обер-лейтенант, — запротестовал Ладушкин. — Нам требуется особый специалист. Чтоб дополнительно еще и хозяйство знал. Гауптштурмфюрер Баремдикер сказали, что вы разрешите...

Циммерман вызвал Фимку и приказал ему сопровождать по баракам помощника управляющего для отбора жестянщика. Ему не терпелось узнать, кого же из рабочих выберет холуй баронессы?

Довольный Ладушкин вновь зашел в кабинет, когда Циммерман уже принял всех сотников. С лица бородача не сходила радостная улыбка.

— Для имения госпожи баронессы больше всех подходит номер двести первый! — выпалил он.

Циммерман невольно привстал со стула, переспросил:

— Двести первый? Но... почему именно он?

— Парень мастак на все руки. Как говорят в России, и швец, и жнец, и на дуде игрец. А нам такой и нужен позарез.

Под номером 201 в отряде славянских рабочих числился Пальчевский. И вот теперь его забирает помощник управляющего. Что это, чистая случайность или... Генрих почувствовал, как в висках запульсировала кровь, стало вдруг жарко в тесном френче. От мысли, что бородач-великан прислан к нему подполковником Григорьевым, становилось свободно и радостно на душе. Наконец-то приближается долгожданная развязка — подрыв бактериологического центра. Но почему Ладушкин не произносит пароль? Первому это делать Циммерману категорически запрещалось. А тот молчит, лишь все время склабится в доброй улыбке.

— Согласен, берите двести первого, — произнес Циммерман. — Только за него мне отвечаете головой.

— Не извольте беспокоиться, господин офицер. Ничего с ним не случится. А закончит работу — верну в целости, как есть, — заверил Ладушкин. Он поймал на себе пытливый, пристальный взгляд хозяина кабинета. Стоило немалых усилий выдержать его. Очевидно, Генрих о чем-то догадывался. Поскорее бы уйти отсюда, а то вдруг выдашь себя раньше времени.

— Больше ничего не хотите мне сказать? — растягивая слова, спросил Циммерман.

— Нет, господин офицер! — отчеканил Ладушкин и, подумав, тихо добавил: — Пока нет...

Пальчевский терпеливо ждал помощника управляющего возле двуколки. Тот быстро вышел из душной конторы, шумно набрал полную грудь свежего воздуха. Приказал:

— Забирай весь свой скарб — и на двуколку. Живо у меня!

— Все богатство мое тут, — вяло улыбнулся Пальчевский, показав на завязанный тонкой бечевкой заплатанный мешок.

— Поехали!

Лошадь Ладушкин пустил рысью. Вскоре миновали лес и выехали на поля, принадлежащие баронессе. Помощник управляющего скосил веселые глаза на приунывшего попутчика, резко спросил:

— Сколько подойников выйдет из листа жести? Скажи-ка, мастер?

Пальчевский вздрогнул, испуганно поглядел на бородача, не ослышался ли?

— Сколько подойников выйдет из листа жести? Скажи-ка, мастер? — настойчиво повторил вопрос Ладушкин.

— Смотря из какого листа..,

— Из самого большого?

— Сделаю четыре. Да еще на пару игрушечных ведерок хватит...

Большая ладонь помощника управляющего крепко сжала сухую руку жестянщика.

— Здравствуйте, Петр Николаевич!

— Здравствуйте, товарищ...

— Ладушкин Федор Иванович, — представился помощник управляющего. — Теперь будем работать вместе...

Еще неделю назад он попросил управляющего Фехнера построить в стороне от бараков на опушке леса карцер, куда в наказание необходимо было сажать провинившихся славянских рабочих. На следующий день туда угодил Пальчевский. Очищая коровник от навоза, он сломал лопату, за что помощник управляющего на три дня засадил его в карцер. В карцере никто не мешал собирать радиостанцию. Это страшное место рабочие обходили стороной.

К концу отбывания срока наказания радист вышел в эфир на первую связь с Центром. Ладушкин сообщал Григорьеву о своей легализации в Оберфельде и о благополучном прибытии в Вальтхоф американского племянника профессора Шмидта.

 

4

Вечеринка, которую устраивала на даче фрейлейн Эрна Штайниц, удалась. Было много вина, смеха, музыки, веселого застольного шума. Было даже немного искренности в отношениях между собравшимися у Эрны молодыми людьми, искренности, здесь столь редкой и столь высоко ценимой юной хозяйкой.

Вечер, кажется, достиг своего апогея. Но полного удовлетворения Эрна почему-то не чувствовала. Она все ждала обещанного фрейлейн Региной сюрприза, немножко волновалась, и от этого волнения еще розовее становились ее щеки. Она покоряла той прелестью, какая бывает лишь у девушки, только что сменившей угловатость подростка на уверенную грацию, но уже знающей себе цену. Эрна зажигала окружающих своей бездумной веселостью, она сама любовалась собой и заставляла любоваться и восхищаться других. Она знала, что все пришедшие к ней сегодня мужчины покорены ею. Это забавляло ее, веселило, но не трогало. Она уже давно привыкла ко всеобщему поклонению, ей хотелось чего-то большего, лучшего, чего еще не было в ее жизни.

Приезд Регины прервал пространные разглагольствования моложавого офицера, весь вечер мучившего девушек своими нудными тостами.

— Проси, проси! — хлопая в ладоши, закричала горничной Эрна.

Регина вошла не одна. Рядом с ней стоял тонкий загорелый юноша в светлых брюках, яркой, спадающей легкими складками рубашке.

— Регина, дорогая, как я рада вашему приезду! — трогательно расцеловалась юная хозяйка с гостьей, ни на секунду не спуская глаз с ее спутника.

— Господа, — негромко сказала польщенная вниманием Регина, — позвольте вам представить моего любимого кузена Лебволя Шмидта! Эрна, голубушка, прошу полюбить нашего американца и приобщить его к немецкой цивилизации!

Эрна, улыбаясь самой обаятельной улыбкой, посмотрела на Лебволя. Так вот он какой, обещанный сюрприз! Лицо кузена фрейлейн Регины оставалось серьезным. Спокойно и холодно он склонился к ее руке и церемонно произнес:

— Очень рад!

Эрна вдруг почувствовала желание чем-то удивить, поразить этого необыкновенного, экзотического юношу, увидеть в его глазах смятение и восхищение ею, Эрной.

— Эрна! Познакомь же Лебволя со своими гостями, — напомнила Регина.

— С гостями? — Эрна медлила с ответом, раздумывая, стоит ли представлять Лебволю своих подвыпивших друзей. — Ах, с гостями... Пожалуй, внимания вашего кузена, дорогая Регина, достоин в первую очередь... — она нарочито небрежно обвела глазами присутствующих. — Ну конечно же вы, уважаемый оберштурмбанфюрер!

Эсэсовский офицер, сидевший в тени так, что лица его совсем не было видно, встал и шагнул в полосу света. Широкополая шляпа в руках Лебволя описала круг, он склонил голову, здороваясь. Грюндлер прищелкнул каблуками, протянул руку. Он уже знал, что в РСХА досконально проверили досье племянника профессора Шмидта, прежде чем допустить его в Вальтхоф, и хотел поскорее познакомиться с ним. Сегодня такой случай представился.

— Надеюсь, будем добрыми друзьями, дорогой Лебволь!

— Почту за высокую честь, оберштурмбанфюрер!

Грюндлер, нимало не смущаясь, подошел к Регине, поцеловал ей руку:

— С каждым днем вы становитесь все неотразимее, фрейлейн...

К Эрне и Лебволю вплотную приблизился нетвердо стоявший на ногах моложавый подполковник.

— Эрна, милая, представь меня...

— Да, да, конечно! — согласилась Эрна и повернулась к гостю: — Это сын храбрейшего в рейхе фельдмаршала...

— Умоляю, Эрна, просто Рольф! — поспешно прервал девушку подполковник. — Рольф! Без всякого отца фельдмаршала. Рольф для вас, и все.

— Значит, Рольф, — согласилась Эрна. — А с остальными, — она окинула небрежным взглядом двух девушек и двух младших офицеров, — познакомитесь после, герр Лебволь. — Она повелительным жестом остановила готового было возразить Лебволя и, не давая ему опомниться, потянула к дивану. — Расскажите же вам что-нибудь о вашей родине Америке.

— Моя истинная родина Германия!

— А нас сейчас интересует Америка, — поддержал молодую хозяйку Рольф.

— Что в Америке носят, как танцуют, что едят и пьют? — забросали Лебволя вопросами две до сих пор молчавшие девушки. Эрна холодно взглянула на них, и они снова замолчали.

— Мой бедный кузен! Они сегодня замучают тебя вопросами! — Регина ласково положила руку на плечо Лебволя, заставив Эрну покраснеть от волнения. О, как хотела бы и она вот так просто и нежно при всех коснуться его плеча, и чтобы он также с нежной благодарностью посмотрел на нее.

Эрна закусила губы и отвернулась.

— Почему же все молчат?! — через минуту капризно спросила она. — Немедленно говорите, смейтесь, танцуйте! Что вы сидите как мумии?!

Тут же замурлыкал патефон. Грюндлер галантно повел Регину, а Рольф подошел к Эрне, но она вопросительно смотрела на Лебволя. Тот улыбнулся смущенному сыну фельдмаршала, словно говоря: «Вы же сами видите!» — и пригласил Эрну на танец.

Лебволь танцевал с Эрной медленный фокстрот и старался проанализировать свои действия. Что ж, он держится неплохо. Нужно быть спокойным, вежливым со всеми и особенно с этой немочкой, дочкой главного бактериолога рейха доктора Штайница. Лебволь оценил ее удивительные длинные волосы, стройную фигурку, точеные ноги. Прекрасная девушка, ничего не скажешь!

После танца Эрна предложила кофе. Разговор снова зашел об Америке. Заокеанский гость рассказывал, а Эрна мучилась сомнениями: «С кем он был там? Кого любил? Нет, он будет мой! Только мой».

Грюндлер тоже сомневался, но его сомнения носили совершенно другой характер. Он снял со стены гитару, украшенную розовым бантом, и подал Лебволю.

— Просим вас, — голос мягко упрашивал, а маленькие, холодные глазки Грюндлера настороженно наблюдали.

— К сожалению, господа, — развел руками Лебволь, — я играю на шестиструнной гитаре. А эта — семиструнная.

— Так в чем дело! Оборвем лишнюю струну — и готово! — воскликнул Рольф.

Все дружно засмеялись. Лишь Грюндлер деланно улыбнулся, не спуская проницательного взгляда с Лебволя. «Так оберштурмбанфюрер уже проверяет меня?» — догадался Лебволь. Ему вдруг стало весело оттого, что он так легко прошел эту маленькую проверку. И когда патефон заиграл знакомое танго, он первым решительно подошел к Эрне.

— Прошу вас! Танго.

— Однажды я видела в кино, как его танцуют у вас в Америке. Совсем не так, как у нас в Европе.

— Будем танцевать по-вашему, по-европейски...

— Нет, нет, — запротестовала Эрна. — Хорошо танцевать с вами танго я не смогу, а плохо не хочу.

К Лебволю подскочила одна из девушек, пожелавшая танцевать с гостем подруги. «Неспроста отказала мне фрейлейн Штайниц», — размышлял он. А ведь думал, что уже полностью завоевал симпатии этой девушки. Ах, как вы снова самонадеянны, Лебволь! Спокойно, только спокойно! Танцевать отлично, чутко, страстно.

А Эрна была в смятении. Она завидовала своей приятельнице, талию которой обнимала рука Лебволя. «Я должна танцевать настоящее танго. Пусть отец нанимает учителей, пусть делает, что хочет, но я должна научиться! На нас все будут смотреть с восхищением. Тогда он забудет своих поклонниц, он будет любить меня!»

Девушки и офицеры единогласно признали Лебволя превосходным танцором, хотя сам он понимал, что танцевал танго прескверно, больше на европейский манер, ибо партнерша совершенно не чувствовала пластических движений. Опытная Регина, понимавшая, что происходит в душе Эрны, тихонько шепнула кузену:

— Попроси хозяйку сыграть. Она прекрасная пианистка.

— Фрейлейн! — глаза Лебволя ласково смотрели на Эрну. — Прошу не отказывать мне во второй раз...

— В чем дело, герр Шмидт?

— Вы играете... Пожалуйста, для всех нас.

— И для вас тоже? — капризно протянула самолюбивая девушка.

— И для меня. Если вам не трудно.

Эрна встала. Рольф предупредительно открыл крышку рояля. Волнующая музыка Бетховена наполнила комнату новыми, возвышенными, благородными страстями. Лебволь молча стоял в стороне. Эрна, кончив играть, сама подошла к нему.

— Вы молчите?!

— Когда у человека нет слов... — он склонился к ее руке и поцеловал.

К Лебволю подошел Грюндлер, который давно выжидал подходящего момента.

— Как вам нравится в фатерланде, дорогой Лебволь?

— Великая родина есть великая родина! Этим сказано все, оберштурмбанфюрер, — ответил Лебволь.

— Как долго думаете задержаться здесь?

— До полной победы над коммунистами.

— Ваши планы, если не секрет?

— Сражаться за великую Германию! Сражаться там, куда пошлет фюрер!

— Ответ достойный истинного арийца! — Грюндлер дружески протянул руку смущенному похвалой Лебволю. — Господа, — обратился он к присутствующим, — я предлагаю выпить за гостя нашей обворожительной хозяйки и его кузину — прекрасную фрейлейн Регину!

Рольф тут же наполнил бокалы шипящим вином и раздал гостям.

— Прозит, герр Лебволь! — улыбнулась Эрна.

— Прозит, фрейлейн!

Провожая Регину, Эрна доверительно призналась ей, что чуточку влюблена в ее кузена, и, томно потупив глаза, попросила не говорить ему об этом.

 

После работы профессор Шмидт неизменно заходил в комнату племянника, к которому привязался, как к родному сыну. Их дружеские беседы порою затягивались за полночь, ведь только ему одному мог профессор высказать свои сокровенные мысли. Чаще всего он сетовал на войну, отнявшую у него сына Альберта, жаловался, что вынужден заниматься грязным делом — создавать сверхмощные отравляющие вещества, что его бывший ученик доктор Штайниц посвятил себя работе с болезнетворными бактериями.

— Каждый должен отдавать все силы для победы великой Германии, — сказал Лебволь. — Я приехал сюда, чтобы вместе с дорогими соотечественниками сражаться против русских.

Профессор недоверчиво покосился на племянника:

— Уж не собираешься ли ты на восточный фронт?

— Вы угадали мои мысли, дядюшка.

Шмидт встал с кресла, тяжело прошелся по комнате. Потом вдруг резко остановился перед молчавшим племянником, с болью в голосе сказал:

— Нет, нет и нет! Никакого фронта! Хватит с меня одного Альберта. Я не хочу лишаться и тебя, единственного племянника. Да, да! И не гляди на меня так! — Он снова зашагал по комнате. — Останешься в моей лаборатории. Будешь у меня помощником... по хозяйственной части. А через год, когда закончишь Берлинский университет, станешь помощником по научной работе.

— Спасибо, дорогой дядюшка, за доверие, но я, право, не достоин столь высокой чести, — пролепетал удивленный Лебволь.

— Я знаю, чего ты достоин. Ты химик. И принесешь больше пользы здесь, чем на фронте...

Профессор уже успел убедиться в способностях своего племянника, попросив его помочь рассчитать экспериментальные формулы для очередного лабораторного опыта. Лебволь, к его удовлетворению и радости, превосходно справился с довольно трудной работой.

— С начальством я улажу твое назначение. Мне покровительствует сам Кальтенбруннер.

Через неделю он сообщил племяннику, что тот уже назначен его помощником по хозяйственной части.

— Леби, милый! — обняла Регина брата. — Поздравляю тебя! Теперь ты наш навсегда.

— Я очень благодарен вам, дорогой дядюшка, за отцовскую заботу обо мне, — произнес растроганный Лебволь. — Если б мой бедный отец дожил до этого счастливого дня... — он не договорил, подошел к дяде и поцеловал его в щеку.

— Ну, ну! Все в порядке вещей, — проговорил Шмидт, тронутый лаской племянника.

На другой день профессор повел племянника в свою химическую лабораторию. Шмидт представил помощника по хозяйственной части сотрудникам, а затем показал Лебволю лабораторию. Опытным взглядом Лебволь высоко оценил ее. Уникальная аппаратура, сложнейшее оборудование говорили об ее отличной оснащенности для проведения сложнейших опытов с органическими веществами. Фашисты, как видно, не скупились на средства. Во всех помещениях работа шла полным ходом. Она продолжалась и ночью, когда в лаборатории оставались дежурные смены химиков-лаборантов. Охранники-эсэсовцы стояли в каждом, коридоре и внимательно наблюдали за сотрудниками.

После осмотра профессор повел Лебволя в свой кабинет и рассказал о задачах, стоящих перед ним. Средства на опытные работы отпускаются практически в неограниченном количестве. Надо постараться истратить их на приобретение новейшего оборудования с учетом будущей работы профессора по созданию высокоэффективных гербицидов, регуляторов роста растений и дефолиантов. Только они двое будут знать, для чего понадобится дополнительная аппаратура.

Шмидт познакомил племянника с ходом исследовательских работ. Основная задача — создать сверхмощные отравляющие вещества. Им уже созданы четыре вида жидких ОВ, в несколько тысяч раз более сильных по токсичности, чем известный иприт. Сейчас на стадии завершения газовое ОВ. Оно настолько токсично, что при вдыхании самой крохотной дозы у человека наступает немедленный паралич, а затем и смерть. Об этом газовом ОВ пока еще никто не знает. Лебволю первому профессор открывает тайну его создания.

Что же касается бактериологического оружия, то Шмидт не совсем в курсе событий, хотя и знает, что за толстой бетонной стеной, в соседней лаборатории доктора Штайница работы с болезнетворными бактериями подходят к завершению и скоро должны начаться окончательные опыты на военнопленных.

— Откровенно, мне все это не по душе, — признался профессор. — Я всегда был против любого оружия, а химического и бактериологического — в особенности. Не предполагал я, что дело примет такой оборот и мне придется принимать в этом такое участие.

— Но ведь сейчас война, дядюшка! И вы должны помогать родине в достижении полной победы, — сказал Лебволь.

— Ты еще слишком молод, чтобы говорить такие высокопарные фразы! — обозлился Шмидт. — Ты даже не осознаешь, что это за оружие и какие колоссальные бедствия оно принесет людям! Я понимаю, обычными методами вести войну тоже антигуманно. Применять же средства массового уничтожения... — профессор замолчал, недоверчиво покосился на племянника, пожалев о преждевременно начатом с ним откровенном разговоре. — В общем, принимай дела и включайся в работу, — закончил он.

 

5

Много ожидали Карнеев и Григорьев от заброски в Оберфельд Ладушкина, но то, что уже успел сделать Федор Иванович, удивило их. Он прочно обосновался в имении баронессы Тирфельдштейн, привлек на свою сторону управляющего имением Отто Фехнера. В ближайшее время Федор Иванович установит контакт с Генрихом Циммерманом и Алексеем Сафроновым.

Теперь, когда все три главные фигуры находились на местах, можно было ускорить ликвидацию фашистского бактериологического центра. Такого мнения придерживался ряд сотрудников, но подполковник Григорьев был сторонником первоначального плана операции. Свои соображения после получения сообщения от Ладушкина он доложил Карнееву.

Генерал согласился с логическими доводами Григорьева. В самом деле, группа Генриха Циммермана могла в любую минуту поднять на воздух строящийся небольшой завод. Без сомнения, это несколько замедлит применение нацистами бактериальных средств, но не исключит его полностью. Ведь сама лаборатория останется в неприкосновенности. Слишком бережно она охраняется эсэсовцами. Попасть в лабораторию может лишь один человек — Алексей Сафронов. Но главное — это сейф доктора Штайница, где спрятаны тайны абсолютного оружия рейха. Если Сафронову и не удастся ознакомиться с формулами доктора Штайница, то в конечном итоге он сможет провести диверсию в самом бактериологическом центре, частично ликвидировав его или, в худшем случае, задержав исследовательские процессы на многие месяцы. Втроем они найдут способ разнести лабораторию вдребезги, тем более что необходимая взрывчатка Циммерманом уже подготовлена и надежно спрятана в тайниках.

Карнеев остался доволен сообщением подполковника Григорьева о выходе на связь Ладушкина и приезде заокеанского племянника к профессору Шмидту.

— Полагал бы возможным, товарищ генерал, попытаться привлечь на нашу сторону профессора Шмидта, — сказал Григорьев.

— Это реально?

— Да. Профессор — убежденный пацифист.

— Что ж, действуйте, Борис Николаевич, — произнес Карнеев.

Григорьев вернулся к себе в кабинет. На его столе лежали копии трех писем профессора Шмидта своему сыну в Белоруссию, переведенные в партизанской бригаде «Авангард» после поимки Альберта. В который уже раз он внимательно перечитал их. В каждом из них беспокойство отца за судьбу сына, его жизнь. Ведь идет война, и Альберта могли отправить на передовую. Если такое случится, то профессор просил немедленно сообщить. Шмидту покровительствует один из самых больших чиновников рейха, который сможет оставить Альберта в глубоком тылу.

Само собой разумеется, что отец не станет упоминать в письмах сыну о своей исследовательской работе в интересах военной машины третьего рейха. А такой разговор между ними во время приезда Альберта в Вальтхоф, видимо, был.

В беседе с капитаном Альбертом Шмидтом Григорьев надеялся услышать, над чем конкретно трудится сейчас его отец.

 

Капитан Альберт Шмидт до последнего гвоздя изучил свою новую однокомнатную квартирку с маленьким коридорчиком-прихожей, кухонкой, ванной и туалетом, без единой картины на голых стенах, с ограниченным набором необходимой для одинокого жильца мебели. Чисто, уютно. Самая обыкновенная квартира, и лишь железные решетки на окнах говорили, что это тюрьма.

Мысленно Альберт критически оценивал свое положение военнопленного, в памяти, как в калейдоскопе, проносились непонятные события последних тягостных дней. Больше всего он думал о Насте. Где она сейчас? Какова ее судьба? Жива ли? И что он должен сделать, чтобы спасти ее, если это, конечно, еще в его силах? Партизаны втолкнули его в самолет. Надежда, что его собьют немецкие зенитки, не оправдалась. Самолет благополучно приземлился где-то в центре России.

И вот он здесь, живет в довольно комфортабельных условиях, явно неподходящих для военнопленных. Что все это означало? Чего хотят от него русские? При всей сложившейся обстановке ему было совершенно ясно, что он нужен им, а вот для чего, для какой конкретной цели?

От размышления Альберта отвлек негромкий стук. Дверь открылась, и в коридорчик-прихожую вошли два человека. Один — с бородкой клинышком и тростью в руках — отдаленно ему кого-то напоминал. А второго — подтянутого молодого мужчину — он видел впервые.

— Просим прощения за беспокойство, — на немецком языке заговорил молодой мужчина с военной выправкой. — Григорьев Борис Николаевич, — представился он И показал на своего спутника: — Профессор, коллега вашего отца.

Профессор подошел к Шмидту и протянул ему руку. Альберт в нерешительности подал свою. Напрягая память, он вспомнил, где мог встретить этого человека. Ну конечно же аккуратную бородку клинышком он видел на бережно хранящейся у отца фотокарточке.

Григорьев извлек из портфеля бутылку сухого вина. Вошел пожилой солдат с малиновыми погонами и поставил на стол три бокала и легкую закуску. Григорьев разлил содержимое по бокалам и предложил выпить. Альберт молча наблюдал за действиями нежданных гостей, не решаясь дотронуться до бокала. Профессор взял один из них и протянул капитану.

— Мы с вашим отцом очень хорошо знакомы еще с довоенного времени, — заговорил он на чистом немецком языке. — Встречались на всех мировых конгрессах химиков. Был я у него и в Берлине... — профессор протянул Альберту фотокарточку.

— Такая же фотокарточка имеется и у отца, — ответил Шмидт. — Я сразу признал вас, господин профессор...

Постепенно беседа стала непринужденной. Разговор затянулся на несколько часов. Профессор рассказал Альберту, что о пленении партизанами сына профессора Шмидта он узнал от знакомого генерала, и заверил, что Альберту отныне не угрожает никакая опасность и что сейчас он, как ему кажется, должен в первую очередь подумать о своем отце, сделать все возможное, чтобы сберечь его жизнь и высокий научный авторитет.

Альберт в свою очередь рассказал о последней поездке в Вальтхоф, о подавленном состоянии отца, которого нацисты заставляют заниматься не столько наукой, сколько созданием каких-то новых сверхмощных отравляющих веществ.

— Нам известно, что имя профессора Шмидта, его гений используются для недостойных целей. Вы должны помочь ему, — убеждал профессор.

Прежде Альберт и не задумывался о том, что здесь, в стане врагов, могут оказаться друзья его отца. Он, конечно, сознавал, что вся беседа с советским профессором могла быть специально подстроена заинтересованными людьми. Но вместе с тем Альберт отчетливо понимал, что находиться в плену у русских и у немцев — не одно и то же. Если бы он, будучи русским, оказался вдруг у фашистов, там бы с ним так гуманно не обращались, а если бы даже и захотели его использовать в своих целях, то это было бы сделано в форме шантажа, угроз и пыток.

— Неужели все пленные немецкие офицеры живут в таких же условиях, как и я? — задал он давно мучивший его вопрос.

Григорьев понимающе улыбнулся, упредив вопросительный взгляд профессора.

— Если господин Шмидт пожелает, он сможет осмотреть лагерь для военнопленных немецких офицеров и встретиться, с кем захочет, — ответил он.

— В самом деле?! — удивился Альберт, обескураженный согласием Григорьева.

— Завтра же вам будет предоставлена такая возможность.

— Буду вам очень признателен...

Профессор крепко пожал на прощание руку Альберта.

— Мне приятно сознавать, что я не ошибся в сыне моего коллеги профессора Шмидта, — произнес он.

 

Григорьев сдержал свое слово и на другой же день повез молодого Шмидта в лагерь военнопленных офицеров. Альберта удивила чистота в бараках, поразили удобные на четыре — шесть человек комнаты с аккуратно заправленными железными койками, тумбочки, коврики, тапочки. Пленные выходили на работы добровольно, без какого-либо принуждения со стороны лагерной администрации. Кормили их вполне удовлетворительно, три раза в день. Григорьев завел Шмидта в столовую и буквально заставил попробовать гороховый суп и гречневую кашу. Но больше всего удивил Альберта лазарет. Да, русские полностью выполняют Женевскую и Гаагскую конвенции об отношении к военнопленным, чего не скажешь о немцах. Ему довелось видеть в Борисове пленных советских солдат, которых согнали в старый коровник и держали там в грязи несколько недель. Правда, офицеров среди них уже не было, эсэсовцы расстреляли их в первый же день.

Самым удивительным для Альберта при осмотре лагеря было то, что он случайно лицом к лицу столкнулся со своим бывшим университетским учителем полковником фон Айзенбахом. Оба были настолько удивлены неожиданной встречей, что в первые минуты растерялись, не могли поприветствовать друг друга. Потом они долго вспоминали Берлинский университет, Вальтхоф, профессора Шмидта и Регину и радовались, что для них война уже благополучно закончилась. Григорьев не мешал их разговору. Он ушел в административное здание и вернулся за Альбертом лишь под самый вечер.

В свой следующий приход к Альберту Григорьев принес немецкие газеты, журналы и книги, а потом даже притащил старенький радиоприемник, чтоб Альберт мог послушать музыку.

Григорьев показал ему фотоснимки, изъятые у пленных эсэсовцев. На них изображались зверства фашистов над мирными советскими людьми — женщинами, стариками, детьми, массовые расстрелы пленных советских солдат, изуверская казнь партизан и им сочувствующих. Никогда раньше Альберт и не предполагал, что его соотечественники могли пойти на такое варварство.

Познакомил его Григорьев и с копиями чудовищных документов, разработанных фашистской верхушкой. Навсегда врезалась в память директива от 7 декабря 1941 года под названием «Нахт унд небель эрласс» — «Мрак и туман». В ней предписывалось уничтожение на месте всех, независимо от национальности, кто выступает против оккупационного фашистского режима. Если же по каким-либо причинам казнь на месте нельзя осуществить, то эти люди должны были тайно вывезены в Германию и там уничтожены.

Альберт, раньше снисходительно относившийся к нацистам, теперь уже ненавидел их. Он понял, в каком сложном положении оказался отец. Ведь, по сути дела, он работает на нацистов ради сына и дочери. Поэтому надо поскорее уведомить отца, что он, Альберт, находится в безопасности.

 

6

Рука Грюндлера потянулась к радиоприемнику, пальцы торопливо перевели рукоятку громкости на полную мощь. Радостный голос берлинского диктора заполнил весь кабинет. Он взахлеб говорил о первых удачах солдат фюрера в новом летнем наступлении на восточном фронте.

5 июля 1943 года войдет в историю третьей империи как день начала великой битвы под Курском, в которой немецкие танковые и моторизованные дивизии нанесут сокрушительный удар по советским войскам, а затем перейдут в общее наступление по всему фронту и вновь погонят противника на восток, к Волге и Уралу. Без сомнения, такой знаменательный день надо отметить.

Грюндлер потер ладони. А почему бы не устроить в Шварцвальде, например, конные состязания для всех желающих? У него в бригаде эсэсовцев, да и у подполковника Рюделя в строительной бригаде, найдутся любители скачек. Лошади имеются в подсобном хозяйстве бактериологического центра и баронессы Тирфельдштейн.

Вечером Грюндлер заехал в Вальтхоф, предварительно известив баронессу о предстоящем конном состязании. Ирма фон Тирфельдштейн была в восторге от затеи оберштурмбанфюрера и обещала предоставить в его распоряжение всех лошадей. Узнал он также у себя в штабе, что один из его эсэсовцев был жокеем, до войны, участвовал в скачках на берлинском ипподроме, а несколько других работали кто конюхом, кто тренером-наездником и превосходно держались в седле.

— Я, собственно, к вам, дорогой Лебволь, — поцеловав руку молодой хозяйке Вальтхофа, сказал Грюндлер.

— Весьма польщен вашим вниманием, оберштурмбанфюрер, — ответил Лебволь.

— В честь начала наступления под Курском мы решили провести состязания конников...

— Милый Рудольф, вы просто чудо! — не удержалась от восторга Регина, догадавшаяся, чего хочет от кузена Грюндлер. — Это будет так интересно, так интересно!

— Как мне стало известно, вы с конем на «ты». Недаром же вы у себя на родине каждое лето проводили в деревенском имении дяди среди его пастухов-наездников, — уверенно продолжал Грюндлер. — Поэтому ваше участие в состязаниях, дорогой Лебволь, украсит наш скромный праздник. Хочу лишь предупредить: соперники у вас достойные.

— Благодарю за приглашение, оберштурмбанфюрер, — склонил голову Лебволь.

— Баронесса Ирма фон Тирфельдштейн предоставляет вам первому выбрать любую лошадь. Как гостю.

Лебволь растерянно пожал плечами:

— Право же, мне как-то неловко вмешиваться в европейскую школу верховой езды. Пожалуй, лучше быть в числе зрителей, вместе с кузиной...

Регина подошла к Лебволю, положила свои руки на его плечи:

— Леби, родной мой! Прошу тебя. — Лебволь беззвучно засмеялся, обнял Регину, посмотрел на вытянутое, напряженное лицо Грюндлера. — Разве можно отказать такой чудесной девушке! Не правда ли, оберштурмбанфюрер?

Регина, которая горела страстным желанием похвалиться ловкостью своего кузена, привстала на носки и поцеловала брата в щеку, потом подала руку Грюндлеру.

— Милый Рудольф, я уверена, праздник превзойдет ваши ожидания! — сказала она.

После ухода Грюндлера Регина упросила двоюродного брата немедленно отправиться в имение баронессы и выбрать себе коня.

Баронесса обрадовалась неожиданному визиту молодых Шмидтов. Она тут же повела их в конюшню, которую подметал высокий бородатый мужчина.

— Подберите самую лучшую лошадь для господина Шмидта, — приказала она Ладушкину.

— Слушаюсь, госпожа баронесса. — Великан покорно склонился и повел гостей по конюшне.

Откровенно говоря, Лебволь не знал, по каким признакам отбирается лошадь на скачки. Внешне понравился ему красновато-темной масти с густой гривой рослый жеребец. Ведь лошади баронессы не предназначены для скачек, а этот жеребец хоть выглядит красиво.

— По-моему, подойдет...

— Советую молодому господину взять вот этого пегого жеребчика, — сказал бородач, показывая на лошадь в противоположном стойле. — Пегий резвее темно-красного и лучше ходит под седлом.

— Да, да, герр Шмидт, мой зоотехник отлично разбирается в лошадях, — подсказала баронесса. — Можете поверить ему.

— Хорошо, — согласился Лебволь, невольно оглядываясь на бородача-великана. Откуда только баронесса раздобыла такого?

Ладушкин вывел жеребчика во двор, дабы показать его молодому господину. Пегий по внешнему виду проигрывал гривастому жеребцу, но зато был более поджар и подвижен, весь так и ходил ходуном, беспрестанно перебирая тонкими ногами.

— Давайте сразу же подберем для вас и седло, — предложил Ладушкин.

— Дорогая моя, пока они подгоняют седло, идемте ко мне, выпьем чашечку кофе, — предложила баронесса и увела Регину в дом.

Ладушкин вынес седло, положил его на спину жеребчика, плотно затянул подпругу. Лебволь одним махом вскочил в седло, сунул ноги в стремена. Пегий завертелся на месте, готовый по первой же команде пуститься вскачь.

— Низковато опущены стремена, — пробасил бородач, быстро осмотрелся и вдруг добавил по-русски: — Низкий поклон вам от тети Даши и дяди Никанора.

— А... а разве они еще живы? — тотчас удивленно спросил Лебволь.

— Коптят небо!

— Но ведь им далеко за восемьдесят!

— Почитай за девяносто тому и другому перевалило! — Тихо засмеялся Ладушкин и легонько похлопал по ноге Лебволя. — Меня зовут Федор Иванович Ладушкин. У баронессы в почете. Помощник управляющего, зоотехник и кучер. О вас я все знаю, сообщил уже в Центр. Связь со мной через племянницу управляющего Габи, горничную Регины. Она носит Шмидтам молоко и овощи. Управляющий Фехнер наш человек. Пока все. А ездить-то верхом на коне вы хоть умеете?

— Попробую! — радостно сверкнув глазами, воскликнул Лебволь и пришпорил жеребчика. Пегий взвился на дыбы и ринулся вперед. Лебволь осадил его возле выведших на террасу Регины и баронессы, бросил поводья подбежавшему русскому богатырю и, стыдясь своей несдержанности, склонил голову перед хозяйкой имения.

— У вас прекрасные кони, баронесса...

— Самые лучшие во всем Подберлинье, — похвалился Ладушкин. — И коровы тоже...

— Браво, браво, Леби! — хлопала в ладоши сияющая от восторга за кузена Регина. — Я, кажется, не дождусь, когда состоится обещанный Грюндлером праздник!

Лебволь-скосил глаза на помощника управляющего, но тот не смотрел на него, всецело занимаясь разгоряченным пегим.

 

Местом скачки был выбран ровный луг на берегу речки, уходивший к кудрявой рощице. Вешками отметили вытянувшуюся эллипсом шестисотметровую полосу. На опушке рощицы славянские рабочие наскоро сбили из досок маленькую трибунку для особо важных гостей. По приказу Грюндлера, проявившего незаурядные организаторские способности, на столбах были вывешены громкоговорители, из которых лился могучий голос берлинского диктора. В перерывах между известиями с восточного фронта гремел духовой оркестр.

Собрались почти все обитатели Вальтхофа, Оберфельда, Шварцвальда и близлежащих хуторов. Пришел даже не любивший шумных сборищ профессор Шмидт.

Помощник управляющего имением баронессы привел восемь оседланных лошадей — по числу наездников, изъявивших желание принять участие в скачках.

— Не гоните вначале пегого, дайте ему перейти на второе дыхание, — передавая поводья жеребчика Лебволю, шепотом предупредил Ладушкин. — Как говорится, ни пуха ни пера...

Выделенный Грюндлером судья-информатор объявил имена наездников и особо упомянул предоставившую лошадей баронессу Ирму фон Тирфельдштейн.

Как и предполагал Ладушкин, вперед со старта сразу же вырвался бывший жокей на темно-красном гривастом жеребце. Лебволь вначале вздыбил пегого и лишь потом пустил его за быстро ушедшими со старта наездниками. На первом же круге он легко обошел почти всех участников скачки, а на втором — приблизился к жокею-профессионалу. Пегий разошелся и мог бы с ходу обогнать гривастого жеребца, но Лебволь, помня предостережение Ладушкина, сдержал пегого.

На четвертом круге они уже шли почти круп в круп. Зрители приветствовали конников, громко кричали, махали руками, азартно подзадоривая наездников.

В середине пятого круга гривастый жеребец явно начал выдыхаться, пегий обошел его и первым под рев толпы финишировал у трибуны. По указанию судьи-информатора двое его помощников под уздцы провели лошадь с победителем перед трибуной. Лебволь видел сияющие лица Регины, Эрны и баронессы, взволнованного дядюшку, протиравшего носовым платком стекла роговых очков, снисходительно улыбающегося Штайница, насупившегося Грюндлера. Поискал глазами Ладушкина, но того оттеснили эсэсовцы и солдаты, и он затерялся среди толпы.

К Лебволю подошла Регина, обняла его.

— Леби, ты был превосходен! Теперь ты самая известная личность в округе. Я горжусь тобой.

Профессор похлопал племянника по плечу, прижал к груди:

— Никогда не предполагал, что в семье Шмидтов могут быть лихие наездники!

— Это заслуга моего деда...

— Герр Лебволь!..

Он обернулся на голос. Перед ним, сияя восторженной улыбкой, стояла Эрна.

— Герр Лебволь, от вашего искусства в восторге все зрители! — пропела она.

— А вы?

— Я больше всех!

— Благодарю за столь высокую оценку, фрейлейн.

— Папа, — подошла Эрна к Штайницу, — я хочу научиться ездить на коне, как амазонка. Достань мне, пожалуйста, красивую лошадь и хорошего тренера...

Регина взяла под руку Лебволя и подвела его к отцу Эрны.

— Доктор Штайниц, позвольте вам представить моего милого кузена Лебволя Шмидта, — сказала она.

Вот он, руководитель бактериологического центра, человек, создающий самое страшное оружие массового уничтожения. Умный, холодный, волевой взгляд, уверенность в себе. Лебволь склонил голову, ожидая, что главный бактериолог рейха, как старший по возрасту, подаст ему руку, но тот лишь едва заметно кивнул.

Баронесса пригласила находившихся на трибуне гостей к себе. Отказался один лишь профессор Шмидт, сославшись на свой преклонный возраст и усталость. Не пошел бы и Штайниц к баронессе, если б не Регина, вместе с Эрной пожелавшая продолжить праздник.

К вечеру в доме баронессы собрался весь цвет гарнизона Шварцвальда. Лебволю представлялась счастливая возможность познакомиться с теми, кто хоть в какой-то степени может понадобиться ему в будущем. Регина с радостью взялась представить кузена своим поклонникам и знакомым. Первым к ним подошел подполковник Рюдель, командир строительной бригады.

— Весьма тронут талантом вашего кузена, фрейлейн! — поклонился Рюдель Регине.

— А сейчас я тебя познакомлю с внебрачным сыном барона, — шепнула она, направляясь к долговязому эсэсовскому офицеру, тихо беседующему с обер-лейтенантом. — Дорогой Герман, мне хотелось, чтобы вы подружились с моим кузеном! Леби, это гауптштурмфюрер Герман Баремдикер.

Баремдикер прищелкнул каблуками, пожал Лебволю руку.

— Вы прекрасно держались в седле, — произнес он и показал на своего соседа. — Позвольте представить вам моего друга Генриха Циммермана.

Лебволь с безразличием пожал руку Циммермана: тот не представлял для него никакого интереса. А вот внебрачный сын барона, являвшийся начальником концлагеря, и видимо, по уши влюбленный в кузину, может при случае оказать ему добрую услугу. Циммерман тоже не испытывал удовлетворения от знакомства с полунемцем-полуамериканцем.

Постепенно большая гостиная наполнялась веселым гомоном. Пили за добрейшую и очень милую хозяйку, руководителя бактериологического центра гениального ученого доктора Штайница, организатора сегодняшнего увеселения оберштурмбанфюрера СС Грюндлера, обворожительных фрейлейн Регину и Эрну и конечно же за главного героя дня Лебволя Шмидта.

— Регина, дорогая, мне очень хочется станцевать с вашим кузеном танго, — шепнула подруге Эрна. — Я ведь целую неделю училась у берлинских балетмейстеров...

Действительно, после знакомства с Лебволем во время пирушки в особняке Штайницев, Эрна ездила в Берлин, где лучшие балетмейстеры столичных театров учили ее искусству танца. Она страстно желала быть единственной партнершей Лебволя, вместе с которым могла бы при случае блеснуть своим талантом. Сейчас такой случай представлялся.

Баронесса, обожавшая сюрпризы, объявила подвыпившим гостям о настоящем танго, которое исполнят ее молодые друзья.

Эрна старалась танцевать грациозно, больше заботясь о внешнем эффекте, чем о согласованности движений. Постепенно Лебволь приноровился к ее манерам.

— Они словно созданы друг для друга, не правда ли, фрейлейн Регина?

— О, да! Вы совершенно правы, — согласилась Регина.

— Это хорошее предзнаменование, дорогой Штайниц! — изрекла баронесса. — Можете поверить моему опыту.

Штайниц улыбнулся:

— Если что-либо утверждают такие обаятельные женщины — трудно возражать!

Он поцеловал руку баронессе и особенно нежно и горячо — Регине, с которой не спускал глаз.

 

Ладушкин то и дело посматривал в открытые окна господского дома, из которых доносилась музыка и веселые голоса. Возле конюшни он скребком чистил лошадей, участвовавших в скачках.

Прибежала запыхавшаяся горничная и передала приказ баронессы немедленно запрячь лучших лошадей в тарантас.

Ладушкин вывел двух лошадей, запряг их и подкатил к парадному входу. Из дома уже выходили гости. Впереди, покачиваясь, шел долговязый Баремдикер, которого за локоть придерживал его верный друг обер-лейтенант Циммерман. Они направились к ожидавшей их машине. Раскрасневшаяся баронесса появилась среди своих самых знатных гостей.

— Господа, вы получите истинное удовольствие от езды на моих лошадях! — воскликнула она. — Кучер надежный, к тому же он хороший зоотехник...

Ладушкин помог всем сесть в тарантас, с трудом вместивший дорогих гостей госпожи. Почувствовал нервную дрожь в руке, когда за локоть придерживал доктора Штайница, — ведь не кого-нибудь, а самого руководителя бактериологического центра. На заднем, мягком и более удобном сиденье расположились баронесса, Штайниц и Регина, а на переднем, полужестком — Грюндлер, Эрна и Лебволь.

Ладушкин пустил лошадей.

Всю дорогу шутили, смеялись и даже пели. Ладушкин ни разу не оглянулся, словно при этом его и не было. Эрна пыталась было затащить гостей к себе на чашечку кофе, но Регина категорически отказалась, сославшись на позднее время. Ее поддержал и Лебволь, хотя баронесса была не против еще покутить с молодежью.

На обратном пути завезли в городок Грюндлера и потом уже Шмидтов в Вальтхоф.

 

7

К битве под Курском Гитлер готовился давно, часто повторяя своим приближенным, что эта победа «должна стать факелом для всего мира». Еще весной, 15 апреля, фюрер подписал совершенно секретный оперативный приказ № 6, преамбулу которого доктор Кальтенбруннер помнил наизусть:

«Я решил, как только позволят условия погоды, провести наступление «Цитадель» — первое наступление в этом году.

Этому наступлению придается решающее значение. Оно должно завершиться быстрым и решительным успехом. Наступление должно дать в наши руки инициативу на весну и лето текущего года.

В связи с этим все подготовительные мероприятия необходимо провести с величайшей тщательностью и энергией. На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Каждый командир, каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления...»

Отборные войска 9-й и 2-й армий группы «Центр», 4-я танковая армия и оперативная группа «Кемпф» при поддержке 4-го и 6-го воздушных флотов, знаменитые танковые дивизии «Великая Германия», «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Рейх» с севера от Орла и с юга от Белгорода нанесут сходящийся удар, завяжут «мешок» с армиями двух советских фронтов — Воронежского и Центрального и преподнесут его любимому фюреру.

В первую неделю наступления немецкие танковые дивизии буквально прогрызали мощную оборону русских. А потом вдруг советские войска перешли в решительное контрнаступление, и доблестные части и соединения вермахта стали поспешно отходить на запад к Днепру. Не было никакой возможности хотя бы приостановить лавину русских.

Гитлер неистовствовал, срывая злость на генералах, так постыдно проваливших его план наступления под Курском. Военные опасались заходить к фюреру, боясь, что на них падет его гнев и немилость. Лишь те, кто фактически не был причастен к вооруженным силам — партайгеноссе Борман, доктор Геббельс, рейхсфюрер Гиммлер, доктор Кальтенбруннер, всячески успокаивали фюрера, уверяя, что блистательные победы еще ждут впереди.

Рейхсмаршал Геринг решил взять на себя новую обременительную обязанность — общее руководство исследовательскими работами по созданию абсолютного бактериологического оружия. По согласованию с начальником штаба верховного главнокомандования вооруженных сил Германии генерал-фельдмаршалом Кейтелем в здании общего управления вооруженных сил на Бендлерштрассе состоялось секретное совещание узкого круга лиц, в той или иной степени причастных к будущему применению болезнетворных бактерий в качестве особого оружия для продолжения победоносной войны. На совещание, которое от имени генерал-фельдмаршала Кейтеля и начальника общего управления вооруженных сил генерала Рейнеке проводил уполномоченный ими начальник штаба общего управления полковник Каренбауэр, были приглашены министериаль-директор профессор Шуман, представляющий научный отдел управления вооруженных сухопутных сил, советник министерства Штантин из отдела вооружения и испытаний того же управления, эксперт по гигиене и бактериологии в ставке главнокомандующего сухопутными силами генерал-майор медицинской службы профессор Шрайбер, генерал ветеринарной службы профессор Рихтер, представитель военно-санитарной инспекции оберштабсарцт Клифе, а также старшие офицеры штабов военно-воздушных сил и управления вооружения. Был создан комитет по вопросам бактериологической войны, куда вошли все участники секретного совещания. Комитет принял решение о создании под городом Познань в генерал-губернаторстве специального института по быстрейшему культивированию болезнетворных бактерий в массовых формах, в том числе и бактерий, заражающих скот и уничтожающих сельскохозяйственные культуры. Членам комитета было сообщено, что они будут работать под руководством рейхсмаршала Геринга, якобы уже уполномоченного самим фюрером. В свою очередь рейхсмаршал руководство всей работой по созданию для рейха бактериологического оружия возложил на заместителя начальника имперской медицинской службы профессора Бломе, потребовав от него по возможности быстрее начать изыскания.

Обо всем этом начальнику главного управления имперской безопасности было известно уже на следующий день после тайного совещания. Ничего, кроме, улыбки, не вызвала у Кальтенбруннера очередная затея неугомонного рейхсмаршала, лезшего из кожи вон, дабы угодить фюреру. Его радужные иллюзии так и останутся неосуществленными. Ведь для создания бактериологического оружия и производства его в военных целях новому институту в Познани потребуется не менее двух лет. За такой период при сложившихся на фронтах обстоятельствах война уже успеет закончиться. А на Германа Геринга уже через два-три месяца публично, в присутствии фюрера будет вылит отрезвляющий ушат ледяной воды, когда курируемый Кальтенбруннером бактериологический центр доктора Штайница начнет серийное производство бактериологического оружия. Гитлер и сам ни капельки не верит в затею рейхсмаршала, хотя для видимости и поддерживает его кипучую инициативу. Иначе бы не стал торопить с завершением исследовательских работ начальника РСХА.

Для того чтобы Гитлер окончательно уверовал в своих «генерал-микробов», Кальтенбруннер попросил его принять руководителя бактериологического центра, который обстоятельно проинформирует о завершении исследовательских работ по созданию бесшумного оружия. Этим шагом начальник РСХА еще больше упрочивал свой авторитет в глазах фюрера и в то же время заставлял доктора Штайница быстрее завершать исследования.

Штайниц, нимало удивленный срочным вызовом в Берлин, прибыл в имперскую канцелярию. Точно в назначенное для приема время адъютант открыл перед ним двери. В кабинете, как и в первый прием поздней осенью 1941 года, находился начальник РСХА. «Доктор Кальтенбруннер не допускает меня одного к фюреру. Боится, как бы не рассказал лишнего», — подумал Штайниц. Он уже без первоначальной робости входил к всесильному мира сего. Время работало в его, Штайница, пользу. Он — создатель абсолютного оружия, без которого рейх не выиграет войну и не покорит планету, а посему и отношение к нему со стороны руководителей третьей империи должно быть почтительное, достойное его огромного вклада в победу великой немецкой нации. Отметил про себя: Гитлер осунулся, даже несколько постарел, под глазами заметны мешочки. Должно быть, не прошла для него бесследно проигранная его любимыми командующими битва под Курском.

Фюрер подал руку доктору Штайницу.

— Доктор Штайниц, — устало сказал он, — нас... — Гитлер покосился на начальника РСХА, — интересует ход вашей работы на завершающем этапе.

Штайниц кратко — фюрер не любил длинных, пространных разглагольствований — доложил о результатах экспериментального воздействия болезнетворных бактерий на грызунов. В эту неделю начнутся главные опыты на военнопленных как в лабораторных условиях, так и на местном полигоне. Осенью первая партия бактериологического оружия может быть представлена для практического применения против врагов рейха. К тому времени завод перейдет на серийное производство и будет закончено сооружение арсенала для хранения нового оружия.

— Уточните: начало осени или конец? — попросил Кальтенбруннер.

Штайниц на секунду задумался, понимая, что в сентябре ему не управиться.

— В середине, — на всякий случай ответил он, полагая, что всегда может оттянуть время, сославшись на эксперименты, в которых начальник главного управления имперской безопасности не разбирается.

Фюрер подошел к огромной, лежащей на столе оперативной карте восточного фронта, задумался.

— К осени мои войска могут отойти к Днепру, — проговорил он и поглядел на руководителя бактериологического центра. — А ведь наше оружие может дать эффект лишь спустя несколько месяцев после применения.

— Наше оружие... — Штайниц чуть не сказал «мое», — принесет немецкой армии успех в течение нескольких часов после использования, мой фюрер. Мы работали над бактериальными средствами применительно к ближнему бою, то есть непосредственно на линии фронта...

Гитлер оживился, быстро отошел от карты, с интересом посмотрел на уверенного бактериолога и перевел взгляд на хранившего молчание Кальтенбруннера.

— Вы, конечно, позаботились о безопасности моих верных солдат? — спросил он.

— Да, мой фюрер! Ваши солдаты получат специальные приставки к противогазам, совершенно исключающие попадание бактерий в дыхательные пути. А солдаты противника будут парализованные лежать в окопах.

— Генералам останется лишь повести ваших доблестных солдат вперед, — улыбнулся Кальтенбруннер.

Потухшие было глаза фюрера загорелись, он стал резок в движениях и даже весел. Кто-кто, а уж он-то сразу оценил преимущества нового оружия.

— Доктор Штайниц, это чудо-оружие мне потребуется в начале сентября! — тоном приказа сказал он.

— Яволь, мой фюрер! — прищелкнул каблуками Штайниц, понимая, что бесполезно, да и просто нетактично выторговывать у самого фюрера лишних месяц-два на завершение всех работ. Просто придется уплотнить график и немедленно начать эксперименты на людях.

Вернувшись в Шварцвальд, он вызвал к себе начальника концлагеря и потребовал привезти в лабораторию мужчину и женщину, русских, украинцев или белорусов по национальности, обязательно молодых, здоровых, психически уравновешенных. Это ему надо было сделать незаметно, с наступлением темноты.

Вечером на пикапе Баремдикер поехал в лагерь № 2, чтобы еще засветло, до отбоя, отобрать для первого эксперимента доктора Штайница заказанных им мужчину и женщину. Проезжая мимо столовой отряда славянских рабочих, он заметил вышедшую из кухни с ведром полногрудую Галю. Увидев за рулем гауптштурмфюрера, девушка испуганно повернула обратно и быстро скрылась за дверью. На губах Баремдикера заиграла злая усмешка. В душе он до сих пор все еще никак не мог простить своему другу Генриху, отобравшему у него такой лакомый кусочек.

Осмотр обитателей лагеря № 2 обескуражил его. Признаться, он давно здесь не бывал, полностью полагаясь на лагерную охрану. Узники далеки были от требуемой руководителем бактериологического центра кондиции. Он перестарался, выполняя просьбу отца-барона, сократил и без того скудный рацион, поставляя продукты низкого качества. Надо немедленно улучшить питание, завтра же он отдаст такое распоряжение, иначе истощенные постоянным недоеданием люди будут умирать на опытах как мухи. А с доктором Штайницем, которому покровительствуют начальник главного управления имперской безопасности Кальтенбруннер и даже сам фюрер, шутки плохи. Если сейчас он доставит ему эту дохлятину, то оберштурмбанфюрер Грюндлер, ненавидящий его за то, что отец достал Баремдикеру должность начальника концлагеря через своих берлинских друзей, немедленно освободит его от обязанностей и назначит административное расследование.

Баремдикер вспомнил Галю. Вот от какого экземпляра был бы в восторге доктор Штайниц! К тому же, по доносу Лыковских, у этой девушки имеется жених — сотник-один Лукашонок — правая рука Циммермана. Лучших кандидатур и не сыскать. «Я возьму их обоих, и пусть Генрих попляшет!» — обрадовался Баремдикер и на минуту задумался: просить их у Генриха, как он это делал с супругами Лыковскими и потом с жестянщиком, вдруг срочно потребовавшимся взбалмошной баронессе? Или забрать самому, на что он, как начальник концлагеря, имел право? Генрих может и не отдать свою любовницу, а когда она окажется уже в лапах доктора Штайница, обратного пути не будет.

Баремдикер вернулся в лагерь № 2. Славянские рабочие давно поужинали и готовились ко сну. На кухне еще кто-то находился, и он пошел туда. Галя с двумя подругами заканчивала мытье посуды. При виде неожиданно появившегося грозного начальника она оторопела, не решаясь сдвинуться с места.

— Ты, — показал на нее пальцем Баремдикер, — забирай своего жениха, поедете со мной.

— Зачем, господин начальник? — побледнела Галя.

— Работать! Работать в другом месте, где. вы оба больше, чем здесь, принесете пользы великой Германии. Быстро собирайтесь! Я не могу долго ждать.

Галя выскочила из кухни и помчалась в барак к Лукашонку.

— Беда! — чуть не плача прокричала она. — Баремдикер за мной и тобой приехал. Приказал немедленно собираться. Что будет?!

Лукашонок не сразу сообразил, что случилось. Чего хочет от них этот негодяй?

— Что же теперь делать?! — с надеждой в голосе спросила Галя.

— Выполнять приказ. Пока собирайся не торопясь, а я тем временем выясню кое-что. — Лукашонок выпроводил девушку и торопливо зашагал в контору. Возле кухни он заметил пикап и стоящего навытяжку перед Баремдикером унтершарфюрера Кампса. К счастью, Циммерман только еще собирался уходить из конторы. Отбросив вставшего на пути Фимку, Лукашонок и ворвался в кабинет, с ходу выпалил:

— Ваш дружок приехал за Галей и мной! Думаю, здесь дело не чисто. Как быть? Что прикажете делать?

Циммерман, приучивший себя спокойно реагировать на любые неожиданности, в раздумье прошелся по кабинету. Зачем понадобилась Герману Галя? Да еще и ее жених? Опять на работу к жадной до дармовой рабочей силы баронессе? Но Лыковских и Пальчевского он брал через него, а тут решил увезти самостоятельно. Возможно, это связано с какими-то событиями? В обед подполковник Рюдель сообщил, что доктор Штайниц срочно вызван в имперскую канцелярию, поэтому надо ждать приказа на ускорение завершения работ. Но пока такого приказа не последовало. Лишь Баремдикер неожиданно забирает Галю и Лукашонка. Что это, простое совпадение или?.. Циммерман боялся даже подумать: возможно, Галю и Лукашонка отправят к Штайницу?!

— Будьте готовы ко всему, — предупредил он сотника-один. — А я попробую все выяснить у «дружка»...

Он отослал Лукашонка в барак, вызвал Фимку и приказал:

— Вытряхните все свои запасы. Надо особенно хорошо сейчас угостить дорогого гостя...

Циммерман поспешил к пикапу.

— Герман, ты здесь? — удивился он. — Быть у друга и не зайти к нему... Это на тебя не похоже!

— Я думал, тебя нет в лагере. Ведь уже поздно, — оправдался Баремдикер.

— Какой бес привел тебя в мое королевство?

— Парочка крепких славян срочно требуется для одного важного дела. Надеюсь, ты не будешь возражать?..

— Ты же знаешь, я для тебя... — обиделся Циммерман. — Вот что, унтершарфюрер Кампс погрузит этих скотов и доставит пикап к конторе. А мы тем временем потолкуем...

— Яволь, гауптштурмфюрер! — вытянулся Кампс.

Фимка широко распахнул двери, пропуская важного гостя.

— Обезьяна, мигом чего-нибудь! — приказал Циммерман.

— Айнц-двай — и все на дер тыше! — вьюном завертелся Фимка.

— О-о! Коньяк?! — удивился Баремдикер, наблюдая за слугой друга, ловко собиравшим на стол. — А уверял, больше нет...

Циммерман весело рассмеялся:

— Последний! Клянусь!

— Право же, мне сегодня нельзя, — робко возразил Баремдикер. — Вчера до полуночи отмечали день рождения ассистента доктора Штайница...

— Вот и поправим головушку, — перебил Циммерман, наливая коньяк. — Я тебя с приема у баронессы не видел. К слову, богатое у тебя наследство.

Баремдикер усмехнулся, обиженно закусил губу:

— От этой ведьмы Ирмы дождешься...

— Именно от нее в первую очередь и дождешься! Я случайно подслушал ее разговор с милейшей профессорской дочкой фрейлейн Региной...

Баремдикер проглотил коньяк, насторожился.

— Говорили о тебе. Баронесса очень хвалила тебя.

— Что с ней стряслось, со сводней?!

— Мечтала иметь в лице Регины невестку...

— Ну, это ты уже добавил от себя! — засмеялся довольный Баремдикер.

— Клянусь честью мундира немецкого офицера! — обиделся Циммерман. — Так что советую действовать более активно.

Вошел Кампс, доложил:

— Гауптштурмфюрер, машина с русскими подана!

Циммерман налил в стакан шнапса и протянул унтершарфюреру.

— Выпейте за здоровье гауптштурмфюрера, Кампс.

— С удовольствием! — обрадовался Кампс и осушил стакан.

Циммерман отправил его спать, сказав, что начальник концлагеря сам отвезет, куда надо, русских скотов. Вернулся к столу, наполнил рюмки коньяком, предложил тост за отца Германа барона Карла фон Тирфельдштейна. Потом пили за дружбу, за будущее наследство, за Регину. Генрих едва успевал подливать в рюмку друга коньяк, незаметно мешая его со шнапсом.

— А я думал, ты обиделся за эту пышку! — сознался Баремдикер.

— За нее — нет, а вот Лукашонка я тебе не дам.

Баремдикер вскипел:

— Ты, не дашь? Да я если захочу, то любого из вас отдам профессору Штайницу. Ради фюрера, ради победы отдам. Ха-ха, от Штайница им не уйти. Останется только номер — и все!

— Я буду тебе признателен, Герман, — произнес Циммерман, холодея при мысли, что Лукашонку и его невесте уготована участь первых подопытных в бактериологическом центре, — если ты возьмешь других людей. Я очень тебя прошу...

Баремдикер так и впился в него своим сверлящим взглядом. А Циммерман продолжал:

— Я понимаю, ты начальник лагеря и все мы в твоем подчинении. Но ведь Лукашонок — моя правая рука, если ты его возьмешь, то строительство затянется, мне надо подобрать другого помощника, но где я возьму его? Сам же знаешь, Пальчевского у меня забрали к баронессе. — Циммерман натужно вздохнул: — Тяжко мне будет без Лукашонка. К тому же его очень ценит подполковник Рюдель...

— Этот выскочка, что он понимает в моем деле! — воскликнул Баремдикер. — Если надо, то я и ему ногу подставлю, — распалялся он во хмелю.

Циммерман похлопал его по плечу.

— Я знаю, ты все можешь. У тебя власть... — Он сделал паузу. — И я прошу, возьми других людей. Я тебя отблагодарю, — и Циммерман склонился к нему ниже. — У меня есть марки... Я все тебе отдам. А вот это сейчас возьми, — и Циммерман вынул из кармана золотой перстень с бриллиантом.

У Баремдикера заблестели глаза.

— Генрих, милый, где ты взял этот волшебный перстень? Чудесная вещица, а?

— Этот перстень носил мой отец, а когда он умирал, отдал мне и сказал: «Помни, сын, что ты — немец, служи своей родине на совесть», — сказал Циммерман.

Баремдикер спрятал перстень в карман.

— Ладно, марки принесешь вечером. Рюделю — ни слова, понял? Забирай своего помощника. А взамен кого дашь? Своих рабочих?

— Нет, они для опыта не подходят, — Циммерман усмехнулся. — Есть тут у нас одна парочка...

— Ладно, бери их от моего имени. А я, Генрих, отдохну. Я так устал... — И вдруг предупредил: — Марки сегодня вечером чтобы принес, понял?

— Не волнуйся, я все понял...

— И никому — ни слова! Даже под дулом пистолета, — пролепетал Баремдикер и захрапел.

Генрих посмотрел на Фимку.

— Заменю Лыковскими, — шепнул он и, кивнув на спящего гауптштурмфюрера: — Стереги его, — вышел на улицу.

Парники баронессы находились невдалеке от лагерей, мимо них проходила и дорога к бактериологической лаборатории. На середине пути Циммерман остановил пикап, вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Узнав офицера, Галя вскрикнула, прижалась к Лукашонку.

— Слушайте меня внимательно, — заговорил Циммерман. — Вам грозит гибель. Но я вас спасу. Во второй раз. Потому что ты, — он показал пальцем на Галю, — похожа на мою бывшую русскую жену... Сейчас подъедем к парникам. Быстро поднимите с постели работавших там мужчину и женщину и посадите в пикап. Скажете, это приказ начальника концлагеря гауптштурмфюрера СС Баремдикера, который ждет их а машине. Сами останетесь вместо них. Если проболтаетесь — тут же расстанетесь с головами. Все!

Он захлопнул дверцу, сел в кабину и дал газ. Остановил машину возле маленького летнего домика, в котором временно разместились Лыковские, и выпустил Лукашонка и Галю. Лукашонок подбежал к окну и застучал по стеклу. Окно тотчас распахнулось, Лыковские уже проснулись от шума мотора.

— Живо одевайтесь и — в машину! — передал Лукашонок.

— Как в машину? — не понял спросонья Лыковский. — Кто приказал?

— Гауптштурмфюрер СС Баремдикер. Они сидят в кабине и ждут.

— Быстро, быстро! — нетерпеливо донеслось из кабины.

— Вещи брать? — спросила Лыковская.

— Нет, — ответил Николай, понимая, что из-за этого сборы могут затянуться.

Окно захлопнулось, и минут через пять послышался скрип отодвигаемого запора. Лыковские, зябко поеживаясь от ночной прохлады, огляделись по сторонам. Их не удивил поздний визит начальства, ведь и раньше часто так бывало — увозили на срочные работы в ночь и за полночь. Лукашонок посадил их в пикап, захлопнул дверцу и закрыл ее на наружную защелку.

— А вы разве не с нами? — послышалось из машины.

— Нам приказано временно подменить вас...

«Молодец парень!» — оценил действия Лукашонка Циммерман и погнал пикап к конторе. Проверив, плотно ли закрыта наружная защелка — как бы не вышли наружу Лыковские, — он зашел в свой кабинет. Герман храпел под музыку Фимки.

— Быстро вы провернули, — удивился он.

— Пора поднимать его, — сказал Циммерман.

— Да он же ни в дугу!

Генрих налил стакан холодной воды.

— Эй, Герман, проснись! Пора ехать.

— Да, да, уже пора, — вскочил Баремдикер и болезненно сжал руками виски. — Голова...

Циммерман поднес к его губам стакан с водой, заставил выпить.

— И сразу полегчает...

Баремдикер, пошатываясь, прошел по кабинету. Фимка подал ему фуражку.

— Доедешь ли, друг?

— Ну! — гауптштурмфюрер выпрямился и вышел на улицу. Циммерман видел, как он сел в кабину, завел мотор; и машина завиляла по дороге.

 

Лыковские, привыкшие ко всем перипетиям жизни у немцев, терпеливо ждали конца мучительного путешествия в тесной и душной, наглухо закрытой коробке пикапа, скорее предназначенной для транспортировки грузов, чем для перевозки людей. Мог бы начальник концлагеря отправить их на легковой машине, ведь они не простые «славянские свиньи», а сотрудники особой секретной службы рейха.

Машина тащилась медленно, делая частые остановки. Казалось, водителю было тяжело управлять ею и он старался чаще отдыхать. Наконец машина встала, мотор заглох. Раздался нетерпеливый сигнал, и послышался скрип двери: кто-то вышел из помещения встречать пикап.

— В ваше распоряжение. Забирайте, и побыстрей! — донесся голос Баремдикера.

Открылась задняя дверца, пахнуло приятной ночной свежестью.

— Выходите! — потребовал эсэсовец.

Лыковские вышли, размяли затекшие от неудобного сидения ноги. Они надеялись, что Баремдикер объяснит все же, куда направляет их, но гауптштурмфюрер молчал, положив голову на баранку.

— Расписку мне принесите, — бросил он эсэсовцу, который провел Лыковских в светлое помещение, тут же передал их двум мужчинам-санитарам, облаченным в белые халаты, и сел писать расписку. По длинным бетонным коридорам, охраняемым эсэсовцами, санитары привели пациентов в блестевший чистотой пустой лазарет, дали им больничную одежду, показали койки, приказали переодеться и ложиться спать.

Осмотревшись, Лыковские почувствовали что-то неладное. Видимо, они попали в Институт по изучению продления жизни человека и над ними немецкие ученые будут проделывать различные эксперименты! Судьба подопытных кроликов совсем не устраивала их, не для того они согласились быть платными агентами гестапо! Здесь кроется какая-то ошибка или предательство. Супругов охватил животный страх, они бросились к двери и забарабанили в нее руками и ногами.

— Выпустите нас! Выпустите! Произошла ошибка! Выпустите!..

На шум явились санитары, приказали взбесившимся пациентам успокоиться и лечь спать, в противном случае на них наденут смирительные рубашки. Лыковские с новой силой забарабанили по двери. Санитары доложили дежурившему по бактериологическому центру старшему ассистенту доктору Нушке о подозрительном поведении привезенных пациентов, и тот отправился в лазарет. Лыковские бросились к нему, уверяя, что они работают на гестапо. К словам подопытных Нушке отнесся совершенно равнодушно и приказал сделать пациентам уколы с успокоительным. Дюжие санитары вначале скрутили вырывавшегося Лыковского, а потом и истерично кричавшую его жену, ввели им в вены снотворного, и оба быстро затихли.

Утром доктор Штайниц захотел взглянуть на первых подопытных с целью определения их физического состояния, ведь от крепости организма во многом будет зависеть успех эксперимента. Едва они со старшим ассистентом Нушке вошли в лазарет, как очнувшиеся Лыковские бросились к ногам ученого.

— Господин начальник, мы работаем на вас! Среди немцев есть предатели! Поверьте, господин начальник! — наперебой заговорили они.

— Этот фокус они проделали еще ночью. Я им ввел успокоительное, — сообщил Нушке. — Сейчас я их утихомирю, — ухмыльнулся он, намереваясь сделать им повторный укол.

— Не надо, — остановил своего ассистента Штайниц. — Пусть с ними на всякий случай предварительно побеседует Грюндлер. А Баремдикеру передайте, чтоб к обеду доставил мне двух новых разнополых особей.

В другое время он согласился бы с доводами ассистента. Но вчера после приема у фюрера Кальтенбруннер сообщил ему, что английской разведке каким-то образом стало известно о готовящемся в Германии чудо-оружии, и попросил быть особо осторожным в подборе новых сотрудников для бактериологического центра. Возможно, есть какая-либо связь с заявлением подопытных? Во всяком случае, надо проверить, а эксперименты он начнет над другими.

Вернулся Нушке.

— Баремдикера нигде не могут найти, — сообщил он.

— Тогда поезжайте сами во второй лагерь и привезите побольше особей, — распорядился Штайниц.

Грюндлер сразу же заявился в бактериологическую лабораторию.

— Что у вас нового? — спросил он Штайница.

— Опыты начал. Пока у меня две особи, — ответил Штайниц. — И обе проявляют завидное упорство.

— Что, не хотели делать укол?

— Да нет, от страха, видно, стали говорить, что они работают на немцев.

Лицо у Грюндлера потемнело.

— Ну-ка, доктор, дайте я на них взгляну хотя бы в щелку. — «Боже, так это мои агенты Лыковские», — едва не крикнул Грюндлер. Он только и спросил: — Их уже не спасешь?

— Нет. Они обречены, — улыбнулся Штайниц. — А что?

— Да так... — уклончиво ответил Грюндлер.

Вернувшись к себе, он приказал дежурному вызвать к нему Баремдикера.

Кажется, наступил час его, оберштурмбанфюрера СС Рудольфа Грюндлера, активных действий, час долгожданный, когда он наконец докажет всему гестапо, что держится на должности не из-за поддержки всемогущего родственника, а благодаря своему прирожденному уму, прозорливости, истинному таланту контрразведчика. Только вчера из главного управления имперской безопасности ему прислали переводы информации из английских газет. В них со ссылкой на достоверные источники сообщалось, что кроме направляемых на Лондон ФАУ у немцев полным ходом идут работы по созданию нового чудо-оружия огромной разрушительной силы, которое предназначено для использования в стратегическом тылу противника с целью вывода из строя в массовом масштабе его экономических ресурсов и уничтожения людских резервов. Само по себе это сенсационное сообщение английской прессы не вызывало какого-либо подозрения в РСХА, фюрер в последнее время довольно часто грозил врагам третьей империи новым абсолютным оружием. Настораживала лишь небольшая, но довольно существенная деталь: одна из английских газет хвастливо писала, что как известны данные о ФАУ-I и ФАУ-II, так не представляет больше секрета и новое чудо-оружие Адольфа Гитлера, над которым работают крупнейшие немецкие ученые-специалисты с мировым именем, ранее считавшиеся гуманистами и пацифистами. Среди них значились фамилии профессора Шмидта и, главное, доктора Штайница. Газета конкретно не указывала вида оружия — атомное или бактериологическое, но упоминание имен химика-органика и бактериолога само собой говорило, что англичане что-то знают. Профессора Шмидта дотошные английские репортеры знали еще до войны. Однако откуда им стал вдруг известен доктор Штайниц, имя которого всегда было засекречено? Выходит, в самой лаборатории — что маловероятно, — а может, в Шварцвальде действует хорошо законспирированный английский разведчик? Не потянется ли к нему тонкая пока еще ниточка от Лыковских, которых потребовалось по каким-то причинам ликвидировать? Вот бы поскорее распутать этот клубочек, и тогда его, оберштурмбанфюрера Грюндлера, ждет колоссальный успех, признание самим фюрером его заслуги как спасшего от уничтожения английской разведки абсолютного оружия рейха.

В специальном распоряжении начальника РСХА командиру бригады охраны в связи с заявлением английских газет предписывалось усилить охрану секретного объекта государственной важности, применяя любые средства. Кальтенбруннер информировал своего родственника, что для отражения возможного налета английской авиации на бактериологический центр к западу от Шварцвальда устанавливаются батареи зенитной артиллерии, а на близлежащих аэродромах в постоянной готовности будут находиться истребители-перехватчики.

Баремдикера нашли в полукилометре от парников. Он безмятежно спал в кабине пикапа, ночью сошедшего с дороги, врезавшегося в густые кусты и потому скрытого от глаз. Заходя в кабинет Грюндлера, он думал лишь поскорее освободиться от него, пойти домой и до обеда поспать. Болела голова, во рту все пересохло — видно, здорово они вчера выпили с Генрихом.

— Кого вы ночью привезли в лабораторию? — вместо ответа на приветствие спросил явно взволнованный Грюндлер.

— Мужчину и женщину. Как и приказывал доктор Штайниц. Русских... Номера... — Баремдикер напряг память, — номера вот не помню. Забыл. Да они значатся в медицинском заключении.

— А где сейчас находятся наши осведомители супруги Лыковские?

— Работают на парниках баронессы. Временно, конечно. В порядке отдыха...

Грюндлер желчно засмеялся, с издевкой поглядывая на ничего не понимающего гауптштурмфюрера.

— Лжете! — бросил он ему в лицо.

Баремдикер вспыхнул, его узкое лицо вытянулось, нижняя губа мелко задрожала от нанесенной обиды.

— Я не позволю оскорблять мою честь даже вам, оберштурмбанфюрер! — выпалил он.

— Идемте со мной, — приказал Грюндлер, решив на месте уличить внебрачного баронского отпрыска. Он повел его в бактериологическую лабораторию мимо вытянувшихся в струнку часовых. Никогда раньше гауптштурмфюреру не доводилось бывать в этом здании, туда его Грюндлер не допускал. А сейчас ведет сам.

При их входе в лазарет супруги Лыковские тут же поднялись с коек.

— Кто вас привез сюда?

— Они, господин гауптштурмфюрер, — показал на Баремдикера Лыковский.

Баремдикер схватился за голову, чувствуя, как выложенный кафельными плитками пол уходит у него из-под ног.

— Не может быть?! — простонал он, понимая, на что намекает Грюндлер. — Не может быть! Какая-то дурацкая ошибка. Надо спокойно во всем разобраться...

Они вернулись в кабинет. Грюндлер, довольный, что одним ловким ходом сбил спесь с кичливого баронского сынка, потребовал подробного объяснения случившегося. Баремдикер, мучительно напрягая память, рассказал, как выполнял приказ доктора Штайница, умолчав лишь о состоянии своих подопечных в лагере № 2 и сделке с Циммерманом. Эти два уязвимых места в рассказе начальника концлагеря больше всего и интересовали обер-штурмбанфюрера.

— Почему же вы взяли мужчину и женщину из отряда славянских рабочих, а не из второго лагеря, где люди специально подготавливались к экспериментам? — задал он первый вопрос.

— Видите ли, они больше подходили по кондиции к требованиям доктора Штайница, — растягивая слова, ответил Баремдикер.

Грюндлер прижал подбородок к груди, давая понять, что не верит сказанному. И новый, самый трудный вопрос:

— Почему, с какой целью подменили Лыковских?

— Я не подменял. Они же наши агенты! Не мог я этого сделать. Никак не мог!

— Кто же, по-вашему, заменил их?

— Кто? — гауптштурмфюрер задумался. В самом деле, кому это было выгодно? Пожалуй, лишь одному Генриху. — Возможно... Циммерман. Когда мы пили в конторе...

Стоп! Вот она, вторая ниточка! Грюндлер даже подпрыгнул от радости в кресле. Торопливо нажал кнопку звонка.

— Циммермана срочно ко мне! — приказал он вошедшему дежурному офицеру.

Циммерман вошел в кабинет быстро, ловко прищелкнул каблуками и вытянул руку в фашистском приветствии.

— Хайль Гитлер!

— Вы знаете его? — показал Грюндлер на сумрачно молчавшего начальника концлагеря.

— Служить под началом такого блестящего эсэсовского офицера большая честь для меня, оберштурмбанфюрер! — просиял Циммерман. — Гауптштурмфюрер СС Герман Баремдикер достойный офицер рейха!..

Грюндлер остановил его движением руки:

— Хватит! Расскажите лучше об истории с Лыковскими.

Циммерман ждал этого вопроса. Когда его прямо со строительной площадки эсэсовцы потащили в штаб бригады, он понял, что подмена раскрыта и подозрение пало на него. Герман, конечно, постарался обелить себя.

— Каких Лыковских? — переспросил он.

— Наших агентов. Что работали на парниках...

На лице Циммермана появилось досадное удивление. Он растерянно пожал плечами.

— Разве Лыковские работали на нас?! Как я поздно узнал об этом! А мне так недоставало своих в отряде... — Генрих повернулся к Баремдикеру: — Выходит, ты не доверял мне, Герман?

— Это было распоряжение оберштурмбанфюрера, — буркнул Баремдикер.

Циммерман вытянулся перед Грюндлером.

— Яволь, оберштурмбанфюрер! Произошла досадная ошибка...

— С какой целью вы это сделали? — прервал его Грюндлер.

Генрих рассказал, как было дело.

— Начальник концлагеря почему-то решил взять для опытов моего первого помощника Лукашонка и его невесту. Вы же знаете, господин оберштурмбанфюрер, что есть приказ о строительстве объекта. А у меня забирают специалистов. Когда приезжал мой однокашник по Берлинскому университету полковник Краузе, он строго потребовал ускорить строительство. Я и стараюсь... Потому и просил господина Баремдикера не брать Лукашонка. Вы же сами говорите, что для опыта есть другие люди.

— Что вы скажете, Баремдикер? — спросил Грюндлер.

— Генрих Циммерман сказал правду, — потупил взгляд начальник лагеря. — Я был неправ, когда хотел взять Лукашонка. Этим специалистом доволен и командир строительной бригады, и я решил...

— Обер-лейтенант, — не стал больше слушать Баремдикера Грюндлер, — я вынужден взять вас под следствие до окончания разбора дела, — сказал Грюндлер.

— Яволь, оберштурмбанфюрер! — вытянулся Циммерман, понимая, что едва ли ему удастся вырваться на свободу.

— А с вами, Баремдикер, у меня сейчас особый разговор, — процедил сквозь зубы Грюндлер, удовлетворенный ходом предварительного следствия.

Но особый разговор пришлось отложить на более позднее время. Из бактериологической лаборатории позвонили, что доктор Штайниц немедленно просит обер-штурмбанфюрера прибыть к нему. Грюндлер встревожился: никогда подобных просьб от руководителя бактериологического центра не поступало. Неужели новые неприятности?

Доктор Штайниц был взбешен. Его сильные мускулистые руки беспрестанно сновали по столу, пальцы нервно постукивали по дереву. Колючие глаза с неприязнью уставились на вошедшего Грюндлера. В отличие от своего шефа старший ассистент Нушке был флегматично спокоен, он лишь покосился на бравого командира бригады охраны, с ленивым любопытством ожидая стычки двух влиятельных особ.

— Оберштурмбанфюрер, — в упор спросил Штайниц, — почему во втором лагере до сих пор не подготовлены подопытные для моего эксперимента? Отвечайте!

В первое мгновение Грюндлер хотел сказать Штайницу, чтобы тот снизил тон и говорил с ним как с родственником начальника РСХА. Но, вспомнив, что сам фюрер благоволит ученому, решил не осложнять взаимоотношений.

— Не может быть... Подготовка велась в соответствии с утвержденным вами графиком.

— Вы даже не знаете, что делается на подведомственном объекте! — возмутился Штайниц. — Доктор Нушке, просветите оберштурмбанфюрера, — обратился он к ассистенту.

Нушке рассказал о своей поездке в лагерь № 2, от которой пришел в полное смятение. Его обитатели физически еще не окрепли, кормят их мало и плохо, отпускаемые со складов баронессы продукты низкого качества, а подчас и вовсе не пригодны для пищи.

— Вы же фактически сорвали опыты, имеющие важное государственное значение, и тем вольно или невольно встали на путь подрыва военной мощи рейха, оберштурмбанфюрер! — сказал Штайниц. — Если я сообщу об этом фюреру, вас в лучшем случае ожидает восточный фронт. Не поможет и доктор Кальтенбруннер!

— За лагерь номер два непосредственно нес ответственность гауптштурмфюрер Баремдикер, — осторожно произнес Грюндлер.

— Этого мерзавца Баремдикера немедленно предать суду! Как пособника врагам рейха!

Грюндлер выдавил подобие улыбки, понимая, что вся ярость руководителя бактериологического центра сейчас падет на начальника концлагеря.

— Вы совершенно правы, доктор Штайниц, — согласился он. — Гауптштурмфюрер Баремдикер оказался не тем, за кого себя выдает. А с вашими подопытными в лагере номер два я все улажу. Возьму их под личный контроль.

— Отпаивайте их молоком, как поросят, кормите мясом и белым хлебом, точно на убой, но особи для моих экспериментов должны быть здоровыми и крепкими, — уже более миролюбиво закончил разговор Штайниц.

Грюндлер облегченно вздохнул, когда вышел из бактериологической лаборатории на улицу. С этим доктором Штайницем надо быть поосторожнее, шутки с ним плохи. Да, тяжел и труден денек! А ночь ожидается еще труднее. Предстоит особый разговор с Баремдикером...

 

8

Оберштурмбанфюрер СС Грюндлер горделиво считал себя знатоком окутанной ореолом тайн и романтики истории мирового шпионажа и становления разведок и контрразведок почти всех больших государств планеты. Изучению этого вопроса он посвятил много лет, по крупицам собирая ценнейшие материалы и редчайшие книги на всех языках народов мира, в той или иной степени касающиеся действий разведчиков. Нет, он не собирался становиться профессиональным разведчиком, работать в абвере у адмирала Канариса и своими подвигами затмить славу печальной Маргариты Хари, Лоуренса Аравийского и им подобных. Он мечтал о карьере более скромной и менее популярной, где ему пригодились бы богатые познания истории шпионажа в разоблачении козней разведок враждебных великой Германии государств. Даже сам шеф гестапо группенфюрер СС Мюллер был удивлен услышанным, когда он рассказал ему об организации шпионских сетей в одной только древней Римской империи. А ведь не Римская империя имела приоритет в шпионаже. Вообще невозможно было установить место его зарождения, шпионаж начался в самые древние времена с созданием государств. Первые же официальные сведения об этом виде «искусства» были почерпнуты из книги Сун Цзе «Происхождение стратегии — искусства войны», написанной за шесть веков до нашей эры. В ней китайский ученый подразделял шпионов на пять основных категорий: местных, внутренних, обращенных, обреченных и прижившихся.

Высоко ценили своих «невидимых верноподданных» и могущественные владыки европейских государств. Потрясший всю Европу император Франции Наполеон в период расцвета военного гения, имея в виду своего «императорского шпиона», советника генерального штаба Австрии Карла Шульмейстера, писал: «Анализируя исходы военных баталий, невольно пришел я к выводу, что не столько храбрость пехоты или отвага кавалерии и артиллерии решали судьбы многих сражений, сколько это проклятое и невидимое оружие, называемое шпионами».

Грюндлер питал особую симпатию к государственному секретарю английской королевы Елизаветы сэру Фрэнсису Уолсингему, первым в Европе создавшему мощную, хорошо организованную секретную службу. Его агенты находились при дворах почти всех монархов. Но больше всего преклонялся Грюндлер перед другим англичанином, юристом по образованию, Джоном Терло, создателем политической полиции против внешних и внутренних врагов английской короны — секретной службы контршпионажа под названием Интеллидженс департамент. С тех пор вот уже более трехсот лет английская разведывательная служба являлась одной из сильнейших в мире. Правда, немецкая разведка, особенно с приходом к власти нацистов, сейчас не уступает английской и, по мнению Грюндлера, делит с ней первое и второе места.

Однако судьбой Грюндлера распорядился Кальтенбруннер, посчитав, что его родственнику больше подходит служба в эсэсовских частях, чем в гестапо. Спорить с великим Эрнстом было бесполезно. Сейчас у Грюндлера появилась счастливая возможность доказать, что Кальтенбруннер явно недооценил его возможности. Шутка ли, разоблачить превосходно законспирированного агента Интеллидженс сервис. А что Баремдикер английский разведчик, он нисколько не сомневался. Видимо, Интеллидженс сервис завербовала его еще во время учебы в колледже и, надо отдать ей должное, сделала это блестяще.

«Особый разговор» с Баремдикером Грюндлер намечал провести ночью, для чего в подвале штаба бригады приказал подготовить все необходимое к допросу.

— Вы проиграли, Баремдикер! — вошел он в охраняемую эсэсовцами комнату, в которой сидел взятый под стражу начальник концлагеря.

Баремдикер удивленно пожал плечами.

— В чем проиграл, оберштурмбанфюрер? Не понимаю вас...

Грюндлер рассмеялся, покровительственно похлопал его по плечу:

— Вы держитесь молодцом, Баремдикер! Завидная выдержка! Узнаю высшую школу Интеллидженс сервис!

— Какую высшую школу? Какого Интеллидженс сервис? — побледнел гауптштурмфюрер.

— Но вам, считайте, дьявольски повезло! — В голосе Грюндлера звучала гордость. — Вы встретили достойного противника в моем лице!

На бледном, осунувшемся лице Баремдикера появились красные пятна. Его бросало то в жар, то в холод от слов самодовольного Грюндлера.

— Отказываюсь понимать вас, оберштурмбанфюрер. Вы меня не за того принимаете.

— За того, за того! — перебил Грюндлер. — Итак, ваша карта бита, сэр. Начнем разговор. Признание, как известно, облегчает вину...

— Вы меня считаете английским шпионом?! — Баремдикер задохнулся, с минуту не в силах произнести слова. — Да как вы смеете? — истерично закричал он. — Вы своим гнусным подозрением оскорбляете мою честь! Честь немецкого офицера! Я... я буду на вас жаловаться, Грюндлер. У моего отца барона Карла фон Тирфельдштейна большие связи в Берлине.

— Так будем давать показания? — спокойно спросил Грюндлер. На его губах играла радостная усмешка.

— Я не желаю больше с вами разговаривать! — воскликнул Баремдикер и демонстративно отвернулся, показывая этим жестом отвращение к оберштурмбанфюреру.

Грюндлер хлопнул в ладоши, и в комнату вошли два эсэсовца с засученными по локти рукавами.

— Взять! — приказал Грюндлер.

Эсэсовцы скрутили руки гауптштурмфюреру и потащили его в коридор...

Одновременно с Баремдикером Грюндлер подвергал испытанным гестапо методам допроса и двух русских, полагая, что те могут расколоться и дать другие показания. Обер-лейтенанта Циммермана он пока не трогал. Все будет зависеть от русских. Он мало верил, что Циммерман связан с Баремдикером, но и этот вариант нельзя сбрасывать со счета. Разумеется, они действовали не одни, у них должны быть связные. Грюндлер срочно вызвал из Берлина две машины с радиопеленгаторами в надежде, что связные, узнав об аресте своих шефов, попытаются выйти в эфир и сообщить о случившемся. Радиопеленгаторы засекут места передач, и дежурная группа эсэсовцев захватит связных. В отряде славянских рабочих на всякий случай Грюндлер сделал резкую перестановку. Были заменены все сотники и десятники, прикрыта мастерская по брикетировке тола, изменены места работ группам, унтершарфюреру Кампсу в три раза увеличили количество эсэсовцев для охраны с приказом вести строжайшее наблюдение за каждым русским. Подполковник Рюдель выделил из своей бригады офицера, назначив его начальником отряда.

Ночь для Грюндлера прошла в беспокойстве. Он то и дело пил горячий кофе, чтобы приободрить себя. Сам он не любил заниматься черным гестаповским делом, предоставив это своим молодчикам, истосковавшимся по настоящей работе. Иногда заходил в камеры, задавал одни и те же вопросы узникам, получал от них отрицательные ответы и возвращался к себе. Старательные эсэсовцы так разукрасили Баремдикера, и особенно русских, что их под утро невозможно было узнать.

Эффект от ночного допроса получился все же обнадеживающий. Баремдикер сознался, что на питании подопытных лагеря № 2 он сэкономил не одну тысячу марок, которые положил в свой карман. Во всем остальном гауптштурмфюрер отрицал свою вину. Грюндлер убедился, что он на правильном пути и в конечном итоге сынок барона, не выдержав пыток, расколется. А вот из русских так ничего и не удалось выжать, чему Грюндлер внутренне был даже рад. Подтверждалась его высокая оценка английской разведки. Только она одна была способна заслать своего агента в такой хорошо охраняемый секретный объект государственной важности.

Подумав, оберштурмбанфюрер решил заодно прощупать и Циммермана. Не в сговоре ли они с Баремдикером? Во всяком случае, такой вариант правомерен, и он требует проверки.

Три дня и три бессонные ночи провел Грюндлер за допросами. Циммерман упорно стоял на своем, и дело зашло в тупик. Радиопеленгаторы не обнаружили никаких радиосигналов, посылаемых в эфир. К тому же в РСХА проявляли нетерпение, требовали доклада, и он решил передать английского разведчика Баремдикера в руки группенфюрера СС Мюллера. Пусть гестапо теперь выколачивает из него признание, а он, Грюндлер, свою функцию выполнил. Собранные им материалы предварительного следствия дают полное право считать бывшего начальника концлагеря врагом рейха. Двоих русских он отправил в бактериологическую лабораторию в качестве подопытных доктора Штайница. Циммермана, по согласованию с РСХА, за потерю политической бдительности, выразившуюся в дружественной связи с «английским шпионом», именем фюрера разжаловали в рядовые.

— Кто бы мог подумать, что такой уважаемый человек, гауптштурмфюрер СС, сын барона окажется врагом рейха?! — сокрушенно произнес изумленный Циммерман, когда Грюндлер вызвал его и объявил приказ о лишении офицерского звания.

— Фюрер дает вам возможность искупить свою вину на восточном фронте, — сказал Грюндлер.

— Я оправдаю доверие фюрера, оберштурмбанфюрер! Самой кровью я докажу преданность своей родине!

Циммермана переодели в старое солдатское обмундирование, сунули в крытую машину и под конвоем тут же. отправили в Берлин на пересыльный пункт. Дорогой, трясясь на ухабах, Генрих еще и еще раз анализировал все происшедшее с ним в Шварцвальде, полностью беря на себя ответственность за провал. Мог ли он подставлять под угрозу срыва задание Центра? Конечно же нет! И в этом его непростительная ошибка, ошибка человека, проявившего элементарную слабость, забывшего, что своим бактериологическим оружием нацисты уничтожат не двоих, а миллионы, десятки миллионов ни в чем не повинных людей.

Кто теперь заменит его по руководству группой? Возможно, Фимка, он знает все. Но как с Фимкой установит связь человек, который будет вот-вот прислан в Шварцвальд Центром? Ведь только с ним, Циммерманом, должна состояться встреча посланца подполковника Григорьева. Вся надежда на провизора аптеки. Ему, видимо, уже известно об аресте Циммермана, о чем он немедленно оповестит Центр.

Генрих твердо решил по прибытии в действующую армию сразу же перейти линию фронта. В создавшейся обстановке его сведения будут крайне полезны Григорьеву.

 

Двуколка с шумом подкатила к баракам, возле которых Ладушкин распределял людей на полевые работы. Сердитый управляющий имением баронессы со злостью набросился на своего помощника:

— Почему на ферме беспорядок? Коров пастись выгнали на десять минут позже... Что у вас там за бездельники?!

— Я все выясню и доложу вам, господин управляющий, — ответил Ладушкин. — Не извольте беспокоиться...

— Сейчас надо принимать меры! Едем на ферму, — потребовал Фехнер.

— Слушаюсь, господин управляющий...

Ладушкин сел в двуколку, и Фехнер стегнул лошадь.

— Начальника концлагеря, сынка нашего барона арестовали, — когда двуколка скрылась за опушкой леса, таинственно сообщил Фехнер. — Будто он английский шпион...

— А нам-то что, Отто?

— И его дружка обер-лейтенанта Циммермана тоже взяли...

Ладушкин чуть не вскрикнул от неожиданности при упоминании фамилии Генриха.

— А все началось с тех двух рабочих, которые Германом были привезены к нам в парники, — продолжал Фехнер. — Отряд перевернут вверх дном. Сотники, десятники заменены, охрана утроена...

До боли защемило сердце у Ладушкина. Он плохо слушал, о чем дальше говорил управляющий, нещадно ругая себя за то, что непростительно затянул время связи с Генрихом. Хотел понадежнее закрепиться на месте, думал со дня на день встретиться с ним, искал уже причину приезда в контору и, выходит, опоздал. А без группы Генриха им с Сафроновым бактериологический центр не взорвать. Нужна взрывчатка, а она, по донесению Генриха в Центр, уже была припасена и надежно зарыта в тайниках. Как взять потом эту взрывчатку, кто укажет, где она находится? Ведь у него нет пароля для связи ни с одним из членов группы. Правда, если б он и установил уже связь с Генрихом, то после случившегося все равно ничего не знал бы ни о группе, ни о взрывчатке. Единственно, передал бы Генриху добрые вести о семье и что он уже капитан. Это придало бы ему силы выдержать допросы-пытки в гестапо. Теперь надо как-то устанавливать контакт с оставшейся без руководителя группой. Видел он лишь одного коротышку — урода Фимку. А входил ли Фимка в группу — трудно сказать.

— ...Из Берлина присланы какие-то особые машины. Они засекают передающую рацию и точно определяют ее место, — донесся до Ладушкина приглушенный голос Отто.

«Значит, выходить на связь с Центром категорически нельзя. Фашисты прислали радиопеленгаторы. Быстро это у них, — подумал Ладушкин. — Надо искать другой путь связи...» Они договаривались с Григорьевым на случай выхода из строя рации или невозможности ее временного использования для связи с Центром через берлинскую квартиру садовника профессора Шмидта старого Форрейтола, сын которого, Рихард, находится в плену. Но Форрейтола надо еще склонить на свою сторону! И опять Ладушкин промедлил, до сих пор еще не познакомился со старым солдатом, убивающимся о гибели своего второго сына.

— ...Обо всем этом мне под большим секретом сообщил мой старый знакомый унтершарфюрер Кампс, — закончил Фехнер.

— Дела-а, — протянул Ладушкин. «Неужели баронский сынок действительно являлся английским разведчиком? — соображал он. — Выходит, союзнички пронюхали о бактериологическом оружии. Знают ли об этом в Центре?»

— А где эти хитрые машины, что пеленгуют радиостанции? — спросил он.

— Ездят по всей округе. Кампс говорит, они останутся у нас на целый месяц. Оберштурмбанфюрер Грюндлер надеется за это время засечь английскую рацию...

Ладушкин уже успел передать в Центр две закодированные радиограммы с химическими формулами сверхстойких отравляющих веществ, созданных профессором Шмидтом. Лебволь через Габи передал их в пачках сигарет, присланных ее дяде в знак благодарности за доставляемые продукты. «Сообщить в Центр о случившемся только через Форрейтола», — решил Ладушкин.

— Послушайте, Отто, мне надо побывать в Вальтхофе. Сделайте так, чтоб меня туда пригласили, — попросил он. — Придумайте чего-нибудь но ветеринарной части, скажем...

— Хорошо, Федор, я попробую, — обещал Фехнер.

Двуколка подкатила к ферме, Ладушкин стремглав выскочил из нее у ног изумленных доярок.

— У меня чтоб все было в порядке! — грубо сказал Фехнер и покатил дальше в поле.

— Я все улажу! Не извольте беспокоиться, господин управляющий! — крикнул вслед Ладушкин.

 

На следующее утро Фехнер отпустил Габи к Шмидтам без обычного бидончика с молоком, сказав, что сам будет в тех краях и прихватит профессору еще сливок и творога. Приехал он в Вальтхоф, когда старый и молодой Шмидты уже ушли в свою химическую лабораторию. Передав продукты поварихе Марте, спросил о здоровье молодой хозяйки Вальтхофа. Регина сама вышла на голоса, сопровождаемая верным Рексом. Завидев лошадь, овчарка залилась было лаем, потом, раздумав, умолкла и с безразличием легла у ног хозяйки.

— Может, вам требуются еще какие продукты? — поинтересовался Фехнер. — Вы скажите, фрейлейн, не стесняйтесь.

— Спасибо, дорогой Фехнер, — улыбнулась Регина. — Нам всего достаточно.

— А... а как Габи? Вы довольны племянницей?

— Очень милая девочка. Я ее люблю, как сестру.

Управляющий замешкался, подыскивая слова для продолжения разговора. Взгляд упал на собаку.

— Породистая у вас собака, фрейлейн!

— Рекс — умница, каких мало.

— Но... почему он... вялый такой? Уж не заболел ли?

Испугавшись, девушка стала внимательно осматривать морду овчарки, словно стараясь отыскать на ней след болезни. В самом деле, Рекс с вечера был вял и флегматичен ко всему окружающему.

— А нос как?

— Горячий! — воскликнула Регина, потрогав пальцами нос собаки. — Рексушка, милый, ты заболел, да? Что с тобой? Скажи...

Рекс жалобно взвизгнул, не понимая хозяйки, лизнул ей руку.

— И язык сухой! — совсем испугалась Регина. — Надо ветеринару показать. А где его поблизости найти?

— Есть у меня один. Из русских. Но зоотехник стоящий, — начал было Фехнер. Регина тут же перебила его:

— Пришлите, пожалуйста, его поскорее, герр Фехнер! Умоляю вас!

— Для вас, фрейлейн, я все сделаю, — пообещал управляющий.

Через полтора часа с санитарной брезентовой сумкой на плече Ладушкин подошел к дому профессора. Садовник Форрейтол остановил его у ворот, подозрительно покосился на большую сумку, но, узнав, что русский бородач — зоотехник и идет по вызову молодой хозяйки Вальтхофа, сам проводил его к Регине. Ладушкин внимательно осмотрел овчарку, сделал ей укол и заверил Регину, что никакой опасности нет. Через два-три дня собака будет здорова. А завтра он снова зайдет посмотреть ее. Благодарная Регина сунула зоотехнику деньги, но тот категорически отказался от них. Он очень любит животных и осматривал овчарку ради уважения к фрейлейн.

— Вот если бы вы приказали своему садовнику нарвать букет цветов, — показал он на Форрейтола, колдовавшего над роскошной клумбой с гвоздиками, — я передал бы госпоже баронессе от вашего имени.

— Герр Форрейтол, нарвите, пожалуйста, для баронессы самых лучших цветов, — сказала Регина садовнику и увела собаку в дом.

Форрейтол покосился на подошедшего русского зоотехника, о котором слышал как о любимчике баронессы, и не спеша стал срезать цветы со всех клумб, подбирая букет.

— Вы волшебник, господин Форрейтол! — воскликнул Ладушкин. — Такая красотища кругом!.. Тот, кто хоть раз увидел творение ваших рук, навсегда запомнит ваше имя. Понятно мне теперь, почему до сих пор вас помнят в России.

Старик вздрогнул, выпрямился, расправил повисшие усы и посмотрел на бородача-великана.

— Вы говорите, да не заговаривайтесь! В Германии находитесь, а не в России.

— Я всегда помню об этом, господин Форрейтол, — приветливо улыбнулся Ладушкин. — Действительно вас хорошо помнят в России. Помнят, как в лагере военнопленных немецких солдат под Люберцами вы сажали цветы. Любовь к цветам у вас передается по наследству, Форрейтол-младший тоже увлекается этим делом.

Садовник насторожился:

— Вы знаете моего младшего сына?

— Рихарда? Да, знаю.

Форрейтол сухо засмеялся.

— Врете! — с издевкой бросил он ему в лицо. — Шантажируете меня?

— Нет, не вру и не шантажирую, — опять улыбнулся Ладушкин.

— Рихард убит на фронте. У меня есть извещение. На том свете с ним встречались, что ли?

— Рихард жив, отец. Он был пленен советскими солдатами.

Садовника словно подменили. Он на глазах постарел, осунувшееся лицо побледнело, плечи опустились, усы обвисли, натруженные пальцы жилистых рук предательски мелко дрожали. Слишком много знает русский зоотехник! Верить ему или нет? Просто так он не начал бы этого неприятного и, главное, опасного разговора. И все-таки надо не поддаваться ему!

— Если я скажу кому следует, то вы живо окажетесь подвешенным на веревке!

Ладушкин удивленно пожал огромными плечами:

— Воля ваша. Но Рихард уверял, что его отец не доносчик. И еще: его отец сам не любит фашистов. Вы же раньше придерживались спартаковского движения в Германии.

— Вам об этом тоже сказал Рихард?

— Рихарда в то время не было. А сказали те, кто досрочно освободил вас из плена и отправил в Германию.

Старик совсем растерялся, не зная, что делать.

— Срезайте, срезайте цветы для баронессы, — напомнил ему Ладушкин, и руки Форрейтола потянулись к цветку.

— Но у меня же извещение о смерти Рихарда, — перешел он на шепот. — И, ради бога, тише...

— Вас нацисты обманули.

— А чем же докажете вы?

Ладушкин вынул из кармана маленькую фотокарточку и незаметно сунул ее в руки согнувшегося над клумбой садовника. Форрейтол увидел на фотокарточке своего сына в солдатском френче без погон. Глаза его заволокло мутной пеленой, дух перехватило.

— Как же так... как так? Мне сказали, он убит, а Рихард... Что я должен сделать для вас? — спросил он, понимая, что русский бородач взамен потребует каких-то действий.

— Никому не говорить о нашем разговоре. И помнить: судьба сына отныне находится только в ваших руках.

Форрейтол молча закивал в ответ. Он передал в руки зоотехника цветы для баронессы.

— Прекрасный букет! — восхищенно произнес Ладушкин. — Госпожа баронесса будет очень довольна подарком фрейлейн Регины...

На другой день он вновь появился в Вальтхофе. Передал Регине благодарность баронессы за присланные цветы, осмотрел собаку и сделал ей повторный укол. На обратном пути у ворот он остановился возле сидящего у будки Форрейтола, поинтересовался его самочувствием. Старик все еще не мог прийти в себя от вчерашнего разговора.

— Вы когда собираетесь в Берлин? — спросил Ладушкин.

— В субботу, как обычно. Профессор всегда отпускает меня навестить фрау Кристину, — ответил садовник.

— Фрау Кристина любит кофе?

Форрейтол вяло усмехнулся, вздохнул:

— Кофе — любимый напиток у немцев. Но сейчас такой суррогат... В горле першит.

Ладушкин протянул садовнику пачку дорогих довоенных сигарет.

— Если в Берлине к вам вдруг придет человек и станет предлагать обмен натурального африканского кофе на сигареты — не упустите возможности полакомиться с фрау Кристиной настоящим напитком.

Старик огляделся по сторонам, осторожно, точно в протянутой руке Ладушкина находился динамит, взял пачку сигарет и быстро спрятал ее в карман.

 

9

Эрна волновалась. Она никогда в жизни не испытывала волнения перед встречей с мужчиной. Но сейчас, увидев из окна машины Вальтхоф, заволновалась. Загорелый юноша с далекого континента значил для нее больше, чем все остальные поклонники, вместе взятые. Особенно после того, как он на состязаниях привел в восторг зрителей своей лихой манерой держаться в седле и окончательно покорил гостей баронессы своим танго во время приема. Эрна не могла отчетливо вспомнить, какие у Лебволя глаза, какие волосы, губы. Но помнила, как быстро билось ее сердце от его горячего взгляда. Она замирала от мысли, что когда-нибудь он весь будет принадлежать ей, и это радостное ожидание заставляло ее мечтать, как умеют лишь натуры возвышенные и чуткие. Проснувшееся чувство еще не было любовью, хотя Эрна уверяла себя, будто влюблена в Лебволя бесконечно. Это не была еще сама любовь, но Эрна уже жила иной жизнью, иными стали ее мысли и желания, она ощущала себя переполненной нежностью и лаской, она стремилась показать всем, что было в ней хорошего, всем — и прежде всего ему — таинственному юноше, который вызвал к жизни эту нежность и ласковость.

Никогда не задумывалась Эрна над своими поступками. Она делала то, что хотела делать, и окружающие не противились ее капризам. Эрна не была ни кротка, ни застенчива, ни тем более сентиментальна. В ней жил маленький дерзкий бесенок, толкающий ее на самые странные для девушки ее круга поступки, которые отец называл развязностью.

Кузен Регины заставил Эрну смущаться этой развязности. Она больше всего на свете хотела поступать с ним так, как поступала с другими юношами, нравившимися ей, — она хотела обвить руками его шею, прижаться к нему, но чувствовала, что с ним это невозможно. Поцеловать любого из ее старых поклонников, в том числе и фельдмаршальского сынка Рольфа, она могла легко и просто, к Лебволю же боялась даже прикоснуться, испытывая робость и сожаление одновременно.

Много передумала Эрна, прежде чем незваной отправиться к Шмидтам. Она позвонила отцу, попросила прислать машину — у нее неотложные дела к Регине, а вечером они вместе вернутся домой. Ей становилось удивительно хорошо, когда она представляла себе, что скоро увидит Лебволя, но волнение, непонятное ей самой, точно маленькое жало, все время жгло ее.

Регина, увидев выходящую из черного «мерседеса» гостью, побежала ей навстречу.

— Эрна, голубушка, как я рада, как рада! — воскликнула она, особенно нежно поцеловала девушку, удивилась привезенным подаркам.

Эрне очень нравилась Регина, но сказать ей все, объяснить, что происходит в ее душе, она не могла. Вряд ли Регина сумела бы понять сейчас Эрну, а равнодушие к тому, что так волновало ее, было бы особенно неприятно.

— Габи, Габи! — позвала Регина и, когда горничная выбежала на улицу, попросила: — Передайте Лебволю, у нас дорогая гостья фрейлейн Эрна!

При имени Лебволя Эрна почувствовала, что краснеет, как краснела только в детстве, когда ее однажды уличили в чрезмерной симпатии к учителю музыки. Мать фрау Эльза высмеяла тогда Эрну, и девочке было до слез жалко безжалостно разрушенного взрослыми воздушного замка. И вот она построила новый... Пресвятая дева Мария, она становится сентиментальной!

Регина внимательно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. Ей нетрудно было понять девушку. Эрна в последнее время стала строже, задумчивее. Уже никогда больше она не шепнет Регине: «Я влюблена в вашего кузена!» Настоящее чувство не говорит о себе. Оно просто существует, и все...

Подруги вместе вздохнули и засмеялись. У каждой была тайна, и это делало их отношения еще очаровательней. Скрывать любовь так приятно! Возможно, даже приятнее, чем сказать о ней.

Лебволь, только что вернувшийся из поездки на стекольный завод, где заказывал новую аппаратуру для химической лаборатории, спустился со второго этажа в гостиную с Тики на плече. Почтительно поздоровался с гостьей, покорно сел в ответ на приглашение кузины. Тики цепко держалась за его волосы.

— Как она вас любит! — мягко сказала Эрна и, не удержавшись, добавила: — Животные любят только очень хороших людей!

Регина улыбнулась, Лебволь чуть заметно смутился. И эта способность смущаться еще больше притягивала к нему Эрну.

— Ну, Леби, — шутливо скомандовала Регина, — изволь развлекать двух прелестнейших девушек великой Германии.

— С величайшим удовольствием, прекраснейшие из прекрасных! — Лебволь передал Тики кузине, взял лежащую на диване гитару и стал задумчиво перебирать струны. — Позвольте, я вам спою...

Эрна хотела было ответить: «Да! Конечно!», но слов вдруг не стало, что-то перехватило ее горло, и она молча кивнула.

Лебволь пел, а восхищенная его приятным голосом Эрна даже не подозревала, как сейчас трудно юноше.

Лебволь уже давно вполне стал Лебволем, его отношения с Региной были просты и сердечны. Ничто не мешало ему чувствовать себя настоящим племянником профессора Шмидта, кузеном этой милой, умной девушки. Но большие серые глаза Эрны были для него полны загадок. Он догадывался о ее чувствах. И терялся, не совсем понимая, как должен относиться к ней в своем положении. С одной стороны, он помнил наказ подполковника Григорьева постараться сблизиться с дочкой доктора Штайница, а с другой — ее красота, обаяние, его юность не позволяли оставаться совершенно равнодушным. Лебволь по-настоящему боялся Эрны, ругая себя за каждое слово, сказанное в ее присутствии, и вообще бог знает что он переживал из-за этой немочки! Она мешала ему быть Лебволем вполне, потому что он относился к ней как Сафронов, а не как Шмидт. И сейчас, пытаясь скрыть неловкость после поручения Регины, он взял гитару и пел, и готов был петь без конца, лишь бы не пытка нового разговора.

Пение Лебволя взволновало Эрну, а ведь она думала, что вовсе не умеет вздыхать...

Регина предложила фрукты. Лебволь принялся очищать для гостьи яблоко. Передавая его, он нечаянно дотронулся до руки Эрны. Девушка вздрогнула и уронила яблоко на ковер. И тут же отвернулась, скрывая слезы.

— Леби, это тебе не с конем управляться, а с яблоком! — пошутила Регина над неловкостью кузена, стараясь не замечать странного состояния подруги.

Лебволь поспешно поднял с ковра яблоко, извинился:

— Простите великодушно, фрейлейн, — и, приняв предложенный Региной шутливый тон, он быстро стал рассказывать, как владеют ножами американские пастухи-наездники и даже продемонстрировал простейшие приемы на все том же бедном яблоке, а на другом вырезал смешную рожицу.

Регина смеялась, улыбалась Эрна, хохотал и сам Лебволь.

Время в доме Шмидтов для Эрны пролетело быстро, наступил вечер, и гостья стала прощаться.

— Леби проводит вас до городка, — сказала Регина Эрне.

Они пошли не по прямой пыльной дороге, а по тропинке, идущей по лугу вдоль речки. Дневная духота уже спала. От студеной воды речки несло освежающей прохладой. Вместе с ней особенно ощущался дурманящий запах душистого разнотравья. Солнца уже давно не было видно, оно, склоняясь к горизонту, спряталось за березовой рощицей. Над ней лишь величественно сверкал огромный огненно-красный ореол, искусно сотканный из золоченых лучей-стрел. Сама рощица от чарующей короны казалась неестественно прозрачной, чистой, до краев наполненной тихой волшебной музыкой.

Они шли медленно, продолжая начатый в доме разговор. Лебволь чувствовал себя свободно, беседа с Эрной не сковывала больше его. Эрне не терпелось похвастаться своими успехами в верховой езде. Тренер-наездник ежедневно по нескольку часов занимался с ней. Очень болели с непривычки ноги. Тренер советовал ездить, свесив ноги на одну сторону, — так раньше поступали знатные дамы, но Эрна категорически отказалась. Она должна скакать, как амазонка, и удивить американца своей лихостью. Это она сделает во что бы то ни стало, как сумела разучить танго, чем Лебволь был просто поражен.

Издалека заметили у «мерседеса» доктора Штайница, в ожидании дочери беседовавшего с профессором Шмидтом. Эрна поздоровалась с профессором, присев в легком реверансе. Лебволь поклонился Штайницу, с которым почти не встречался, хотя и работал в одном здании.

— Буду счастлива видеть вас с фрейлейн Региной у себя, — сказала на прощанье Эрна.

— Благодарю, фрейлейн...

Эрна села на заднее сиденье и помахала в открытое окно Лебволю.

— Почти полдня просидела у нас, а зачем приезжала — я так и не понял, — оправдывался Лебволь перед дядей.

— В твои годы уже пора понимать, мой друг, — снисходительно улыбнулся профессор.

 

10

Сенсационные сообщения английских газет о новом сверхмощном оружии нацистов и упоминание при этом имен профессора Шмидта и доктора Штайница встревожили подполковника Григорьева. Они значительно усугубят и без того сложное положение советских разведчиков. Фашисты усилят охрану, станут еще подозрительнее относиться к каждому человеку, начнут делать частые проверки и облавы — в общем, предпримут все меры к тому, чтобы докопаться до агентов английской разведки, действующих, по их мнению, в Шварцвальде и сообщивших прессе имя главного бактериолога рейха, до того хранившееся в особом секрете. Понятно теперь, почему ни Циммерман, ни Ладушкин не выходят на связь, боясь быть засеченными радиопеленгаторами. В сложившейся обстановке Федор Иванович должен был наладить передачу сведений через берлинскую квартиру Форрейтола. Но вдруг садовник профессора Шмидта отказался стать связным Ладушкина? Недостаточно было данных у Федора Ивановича, чтобы склонить к сотрудничеству старика? Много воды утекло со времен первой мировой войны, и убеждения старого вильгельмовского солдата под воздействием нацистской пропаганды могли измениться. Требовалось помочь Ладушкину, и лучше всего это сделает Рихард.

Григорьев пригласил к себе Форрейтола-младшего.

— Скучаете об отце и матери? — спросил он.

— Конечно, господин подполковник, — ответил Рихард, удивляясь необычному началу допроса. — Им ведь нелегко сейчас. Старшего, Иоганна, убили. И младшего, меня...

— Хотите их увидеть и успокоить?

Изумленный новым вопросом, Рихард не нашелся вначале что ответить.

— Одного желания мало, — уклончиво ответил он.

— Мы можем переправить вас обратно в Германию, — все в том же тоне продолжал Григорьев. — Ваш приезд обрадует стариков и продлит им жизнь.

Рихард задумался, стремясь угадать ход мыслей подполковника. Почему тот намерен вернуть его на родину?

— За это я должен буду заполучить для вас важные военные сведения? — прямо спросил он.

— Вовсе нет.

— Не понимаю тогда. Меня же снова заставят воевать против советских солдат! И я вынужден буду даже убивать их...

— В этом случае наши солдаты могут и вас убить, Рихард, — улыбнулся Григорьев. — Просто нам хотелось, чтобы вы почувствовали себя в прежней обстановке после увиденного в плену.

Рихард совсем растерялся, не зная, как реагировать на предложение подполковника. Он думал, что война для него давно уже окончилась благополучно, и вот снова предлагают лезть в пекло.

— Но я не могу никому в Германии рассказать об истинном отношении русских к пленным немцам!

— Говорить и не требуется. Зачем слова? Сами ваши действия будут говорить за себя, — ответил Григорьев.

— А если я буду против вас? — не сдавался Рихард.

— Поступайте, как подскажет ваша совесть.

— Но как снова я без подозрений окажусь у себя дома? — изумился Рихард.

Григорьев сдержанно засмеялся:

— Это уже наша забота. При гарантии полного алиби. А там, если будете настойчивее, и от фронта можно отделаться.

Рихард насторожился:

— Как?

— Если ваш отец, любимый садовник профессора, попросит фрейлейн Регину замолвить за вас словечко перед своими высокопоставленными кавалерами... Чего не сделаешь ради любимой девушки!

Рихард заерзал на стуле, все еще не решаясь высказать что-либо определенное. Хотелось воскреснуть из мертвых и нежданно-негаданно явиться к изумленным родителям, и в то же время пугало разоблачение со стороны гестапо, хотя подполковник и заверял, что устроит стопроцентное алиби.

— Я не знаю пока, — неопределенно заговорил он. — Надо взвесить все «за» и «против». Разрешите подумать, господин подполковник?

— Подумайте. Обязательно подумайте, — охотно разрешил Григорьев. — И в первую очередь подумайте о престарелых родителях...

 

Огненные всполохи без конца вспарывали грохочущую взрывами ночную мглу, на мгновенье освещая участки боя. Подразделение советских войск, осуществляя разведку боем, неожиданно натолкнулось на мощную оборону немцев и вынуждено было спешно отступить. Воспользовавшись замешательством русских, гитлеровцы перешли в контрнаступление и впервые за многие месяцы стабилизации линии фронта, да еще в темное время суток, выбили противника из окопов и захватили небольшой плацдарм.

Рихард спрятался в воронку от снаряда, прислушиваясь к стрекотне автоматов, дробному стуку пулеметов. и частому взрыву гранат. Отступая и отстреливаясь на ходу, мимо пробежали советские солдаты, кляня гитлеровцев на все лады. Один из них оступился в воронку и присыпал голову лежащего без движения Рихарда. Следом, яростно поливая из автоматов поглотившую русских темноту, двигались возбужденные успехом немцы. Точно ночные бабочки, они стаями кидались на всполохи, полагая, что именно там находится противник.

Шум боя быстро удалялся на восток, но отголоски его были слышны до самого рассвета. Рихард поднялся из спасительной воронки, отряхнулся от земли, осмотрелся. Он на территории немецких войск, только что отбитой у русских. Увидел открытую легковую штабную машину с офицерами, видимо немедленно пожелавшими осмотреть отбитый плацдарм, при эскорте шести мотоциклов, медленно ехавших на восток, пошел к ним. Головной мотоцикл выскочил навстречу и загородил собой машину.

— Хенде хох! Руки вверх, Иван! — заорал вставший в коляске солдат, угрожая выпустить по смельчаку автоматную очередь.

— Я не Иван. Я немецкий солдат Рихард Форрейтол! — на немецком языке отчеканил Рихард. Он назвал свою часть, ее командира, командиров роты и взвода.

Автоматчик посмотрел на сидящих в остановившейся машине офицеров, взглядом спрашивая, верить ли сказанному Форрейтолом, облаченным в форму русского солдата? Рихард наконец сообразил, за кого его принимают соотечественники, глядя на помятую, рваную гимнастерку и каску с красной звездочкой. Он виновато вытянулся перед майором, как старшим по воинскому званию среди офицеров.

— Прошу простить за такой маскарад, герр майор! Пришлось позаимствовать у одного из бывших Иванов, — показал он на свою одежду — форму советского солдата. — Иначе трудно было перейти фронт. Возвращаюсь из разведки...

— Его полк находится с нами по соседству. Я хорошо знаю командира, — сказал один из офицеров майору. — Пусть сами с ним разбираются.

Майор, приказал встретившему Форрейтола автоматчику доставить на мотоцикле задержанного в его часть, и машина в сопровождении эскорта мотоциклов поехала дальше, лавируя между воронок.

Первым в роте, к своему счастью, Рихард встретил долговязого обер-ефрейтора, с которым уходил за «языком» на советскую территорию. Тот сразу же признал бывшего подчиненного.

— Форрейтол, ты? Вот счастливчик! Мы давно о тебе поминки справили. И родителям отписали. А ты вернулся с того света! Молодец парень! — тискал он Рихарда в своих объятиях.

— Еле удрал от Иванов, никак не мог фронт перейти. Повсюду русские. Думал, конец, — оправдывался Рихард, радуясь, что попал все же в родную роту.

— Ты еще неопытный желторотый птенец. Мне, знавшему повадки Иванов, как свои пять пальцев, месяц пришлось искать лазейки, чтобы вернуться, — подбодрил солдата обер-ефрейтор. — Русские такой заслон устроили на всем участке фронта — мышь не проскочит. А с тебя и спрос невелик, первый раз в такой переплет попал...

Обер-ефрейтор повел своего подопечного к командиру роты. Рихард подробно доложил обер-лейтенанту о своих длительных скитаниях по тылам вражеских войск после того, как отстал от основной группы разведчиков. Днями он отсиживался где-либо в чащобе леса, а ночами пытался перейти линию фронта, но всякий раз неудачно. Куда бы он ни сунулся — всюду были русские солдаты. Запас продуктов быстро кончился, и Рихард вынужден был пойти на риск. Из засады он неожиданно напал на идущего по лесной дороге русского, забрал его вещмешок с сухарями и консервами, а заодно и переоделся в его форму: так сподручнее действовать в будущем. Пока разберутся, кто такой, а Рихард уже сделает свое дело.

Повезло ему лишь только сегодня ночью. Русские хотели было под покровом темноты ворваться в траншеи немецких войск, но храбрые солдаты фюрера так всыпали им, что Иваны бежали без оглядки километров пять. Он прикинулся мертвым, и ни те, ни другие его не тронули.

В заключение рассказа Рихард высыпал перед обер-лейтенантом четырнадцать звездочек — по числу уничтоженных им Иванов.

Командир роты объявил своим подчиненным о мужественном поступке молодого солдата Форрейтола, поставив его в пример всем:

— Вот так должен выполнять воинский долг солдат фюрера!

Он доложил о подвиге Форрейтола командиру полка, и тот пожелал лично увидеть храбреца, чтобы вручить ему солдатский крест.

Рихарду Форрейтолу присвоили внеочередное воинское звание ефрейтора и предоставили отпуск на родину. Солдату полагалось давать не более двух недель для поездки в фатерланд, но, учитывая особые заслуги Форрейтола, командир полка добавил ему еще одну неделю на отдых.

 

11

Доктор Штайниц злился. Первые опыты не дали ожидаемых результатов: подопытные дохли как мухи, едва эксперимент достигал своего апогея. То ли концентрация болезнетворных микробов была слишком велика, то ли просто особи физически очень слабы. Пожалуй, второе вернее. Ведь его оптимальные дозы рассчитаны на вполне здоровых, средней упитанности людей, какими являются солдаты вражеских армий. Штайниц целыми днями проводил в своей главной операционной — так официально называлась в бактериологическом центре помещение с хрустальной колбой-гробницей, куда, кроме старшего ассистента доктора Нушке и двух санитаров, привозивших подопытных, никто не смел входить, и внимательно наблюдал за воздействием микробов на организм по внешним признакам. Внутренние изменения в организме фиксировали новейшие медицинские приборы. Ему нисколько не было жаль лежащих под толстым стеклом, для него они были подобны подопытным кроликам или обезьянам, и потому его сердце не трогали мучительные гримасы на лицах и болезненная дрожь, волнами проходившая по голому телу людей. Подопытные жадно ловили открытым ртом подаваемый по шлангу воздух, стонали и кричали, но голова их из герметической колбы не доходили до экспериментатора. Жертвы не видели своего мучителя, ослепленные ярким светом.

Наступила последняя и самая ответственная стадия в создании бактериологического оружия — стадия эксперимента. Штайниц был близок к своему величию как творец самых сильных за время истории мира средств массового уничтожения людей. Он понимал, что ученые в других странах тоже смогут, и довольно быстро, создать у себя подобные средства. Но они не создадут сейчас бактериологического оружия ближнего боя, не говоря уже о «приручении» микробов. Им это будет не под силу по крайней мере в ближайшие пять — десять лет, а этого времени сверхдостаточно для завоевания планеты и утверждения себя в качестве одного из ее повелителей. Ради этого он пропустит сотни, тысячи людей через колбу, пока не достигнет желаемого результата.

Нушке доставил в главную операционную очередную подопытную. Штайниц одним взглядом определил, что она выгодно отличалась от своих предшественниц. Миловидное лицо с припухлыми губами, сравнительно длинная шея, хрупкие плечики, округлые груди с розовыми точками маленьких сосков, втянутый пружинистый живот, в меру полные бедра могли бы свести с ума любого мужчину при виде такой «обнаженной махи», а Штайниц лишь на секунду задержал свое внимание на ее теле и спокойно нажал на пульте кнопку с цифрой «16», впуская в колбу вместе с воздухом микробы. Он не знал ни фамилии, ни имени подопытных, они шли под номерами с обязательным указанием национальной принадлежности. Сейчас перед ним была русская, и, судя по едва заметным синим рубцам на ногах и руках — следов допроса, она являлась той самой, благодаря которой Грюндлеру удалось раскрыть агента английской разведки Баремдикера.

Эксперимент прошел удачно — подопытная не умерла. Вот что значит здоровый организм! Теперь он, как никогда, близок к цели, и скоро, очень скоро в его руках будет обещанное фюреру чудо-оружие.

Если с созданием бактериологического оружия ближнего боя дело обстояло вполне благополучно — Штайниц уже располагал бактериями, способными за двенадцать часов вызвать полный паралич у человека, — то эксперименты в виварии шли из рук вон плохо, особенно с домашними животными, часть которых гибла на завершающем этапе. Штайниц справедливо считал, что истинная причина кроется в недостаточной подготовке животных, как и людей в лагере № 2, для опытов. В виварий требовался специалист, хорошо знающий свое дело и, что немаловажно, любящий животных. Он припомнил разговор с баронессой Ирмой, на все лады расхваливавшей своего русского зоотехника. А почему бы не взять его к себе в виварий? Опытный специалист и к тому же, по словам баронессы, без ума от животных. Если он и заразится бактериями чумы или сапа, то не беда, его можно будет уничтожить или, что еще лучше, продолжить на нем эксперимент в лабораторных условиях.

Вечером после работы Штайниц заехал на «мерседесе» в Оберфельд. Во дворе возле конюшни он увидел бородача-великана, чистившего любимую лошадь хозяйки. Как Штайниц и предполагал, баронесса не хотела передавать ему своего зоотехника, уверяя, что без него зачахнет все се животноводство. Пришлось долго и пространно убеждать ее, как важны для рейха проводимые в виварии института опыты с животными, которых должен готовить отличный специалист. Он давал взамен любого человека из отряда славянских рабочих. В конце концов договорились, что зоотехник будет одновременно присматривать и за фермами баронессы. Конечно, доктор Штайниц, имевший право мобилизовать в свой центр любого человека, мог и без уговоров забрать к себе Ладушкина, но ему не хотелось ссориться с соседкой. Это понимала и сама баронесса. Она по достоинству оценила тактичность учтивого ученого и считала для себя за счастье выговорить условия, по которым зоотехнику разрешалось посещать ее фермы.

Ладушкин безропотно выслушал приказ своей госпожи, повелевшей ему днем работать в виварии института доктора Штайница, а вечерами присматривать за ее фермами и конюшней.

 

Было тихо. Эрне нравилась предзакатная тишина, как бы делившая время суток на господство солнца и власть тьмы. Это была грань между громкими голосами трудового дня и чуткими ночными звуками. Прощально пылало солнце, и только мерный стук лошадиных копыт нарушал покой уставшей дороги.

Эрне надоело однообразное покачивание в седле, напрасно она рискнула в первый же самостоятельный выезд отправиться на такое большое расстояние. Но так хотелось покрасоваться перед гордым Лебволем, хотелось доказать, что она не хуже его умеет держаться в седле.

Лебволя меньше всего интересовало душевное состояние спутницы. Он рассказывал ей о закате солнца на берегу Тихого океана, а сам думал о непредвиденной встрече с Ладушкиным. Он удивился неожиданному появлению в Вальтхофе Эрны, горделиво восседавшей на лошади. Но еще больше удивился, когда, согласившись покататься верхом, в конюшне бактериологического центра получил оседланную лошадь из рук Федора Ивановича. Как он там вдруг оказался? Спросить его об этом не решился, Эрна не отходила ни на шаг.

Непривычная верховая езда становилась все мучительней, хотя лошади шли ровным шагом. Эрна не хотела признаваться в своей слабости, но чуткий Лебволь начал с беспокойством поглядывать на девушку.

— Может быть, вернемся назад? — наконец предложил он.

— Нет, — не согласилась Эрна. — До Вальтхофа очень далеко. А наш дом совсем рядом. Поедем к нам...

Их встретили супруги Штайниц, явно взволнованные длительным отсутствием дочери. Лебволь проворно соскочил на землю и помог уставшей Эрне сойти с лошади.

— Добрый вечер, фрау Штайниц! Добрый вечер, герр Штайниц! — поклонился Лебволь.

— Как прошла прогулка? — поинтересовалась фрау Эльза.

— Великолепно, мамочка! — поцеловала Эрна мать в щеку. — Только я... — она покачнулась, — стою на земле как после путешествия по бурному морю, — и звонко рассмеялась.

Фрау Эльза пригласила гостя в особняк на чашечку кофе, но Лебволь с благодарностью отказался, сказав, что хотелось бы еще засветло успеть вернуться в Вальтхоф.

— Подождите меня в беседке, я сейчас, — попросила Эрна Лебволя и, передав свою лошадь подошедшему слуге, убежала переодеваться.

Вернулась она очень быстро, одетая в бледно-лиловое платье, легкое, пышное, почти воздушное. Даже туфельки Эрны были тщательно подобраны под цвет огромного камня в ее перстне. Очевидно, туалет давно поджидал свою хозяйку.

Эрна тихо опустилась на скамейку, усадила рядом с собой вставшего при ее появлении Лебволя, и замерла. Она была рядом, совсем рядом, и Лебволь невольно ощущал ее тепло, ее учащенное дыхание. Сегодня Эрна была особенно красива, всем своим существом стремясь понравиться ему. Он это чувствовал, знал и удивлялся, как ровно билось его сердце, как спокойно он взял ее теплую руку в свою. Она вдруг сразу покорно прижалась к нему, и он почти машинально обнял ее.

Широко раскрытые глаза Эрны встревожили Лебволя. Ему стало страшно, и это мгновенно напугало ничего не понимавшую девушку. Они по-прежнему сидели молча. Легкие рукава ее платья напомнили Лебволю птичьи крылья. Поймав его пристальный взгляд, Эрна резко встала, и сходство с птицей пропало. Лебволь тоже вскочил, шагнул к девушке, чуть слышно позвал ее:

— Эрна!..

И в ту же секунду Лебволь почувствовал боль на щеке, где царапнул камень перстня Эрны, мягкий шелковый материал приятно щекотал его шею, а руки Эрны все сильнее наклоняли его голову, и ее горячие губы прижались к его сухим губам.

— Леби, дружок мой, — зашептала она.

Из особняка кто-то вышел на улицу. Поблизости тихонько заржала лошадь, терпеливо ожидавшая хозяина.

— Пора мне, — Лебволь решительно поднялся. Эрна взяла его под руку и повела к лошади.

— Мы теперь с тобой, дружок, часто будем совершать прогулки верхом, — сказала она.

Лебволь прыгнул в седло, вздыбил коня и пустил его вскачь, быстро растаяв в темноте. Эрна помахала ему рукой. Обернувшись, она увидела отца, бросилась ему на грудь и счастливо прошептала:

— Я люблю его, папа. Очень люблю...

А Лебволь несся по дороге, то и дело пришпоривая лошадь. Ему во что бы то ни стало требовалось застать в конюшне Ладушкина и узнать причину его внезапного перемещения от баронессы в виварий.

Федор Иванович находился в конюшне, ожидая возвращения молодого Шмидта. Он принял из его рук поводья и кивнул на ходившего у вивария часового-эсэсовца, предупреждая об осторожности.

— Как вы здесь оказались? — спросил Лебволь.

— Доктор Штайниц посчитал, что я как зоотехник больше принесу пользы для рейха в его виварии, — усмехнулся Ладушкин. — Это и хорошо! Буду ближе к вам... А вот в другом — провал, — и он коротко рассказал о Генрихе Циммермане и его группе. — Теперь мы фактически остались без взрывчатки.

— Надо через Центр найти способ контакта с группой, — подсказал Лебволь.

— Не могу выйти в эфир. В лесу дежурят радиопеленгаторы. Работаю только на «прием».

Лебволь огляделся. Часовой по-прежнему ходил у вивария, не обращая внимания на людей, стоящих у лошади. Племянника профессора Шмидта знали в гарнизоне все и потому не обращали на него внимания. И все же долго задерживаться с зоотехником Лебволю было нельзя.

— В общем, контакты с группой Циммермана надо налаживать быстрее, — произнес он и громко, чтобы слышал часовой, приказал: — Каждый вечер лошади должны быть готовы для меня и фрейлейн Штайниц!

— Слушаюсь, господин Шмидт, — так же громко ответил зоотехник и повел расседланную лошадь в конюшню.

 

Старый Форрейтол последние дни жил мучительной и в то же время радостной тревогой нетерпеливого ожидания встречи с сыном. «Ждите Рихарда в гости», — шепнул ему русский зоотехник, когда однажды вечером привел в Вальтхоф оседланную лошадь для молодого Шмидта. В какой именно день приедет Рихард, он не сказал, и потому каждый прошедший час был тяжелым испытанием для старика. Он выполнил просьбу Ладушкина. В Берлине к нему в дом действительно зашел пожилой человек, должно быть рабочий, и предложил обменять банку натурального кофе на пачку сигарет. Фрау Кристина в тот субботний вечер была особенно довольна, за многие месяцы войны ей впервые приходилось пить настоящий кофе, а не суррогат.

Каждую минуту ждал Форрейтол появления сына в Вальтхофе, готов был к этой встрече и все же растерялся, услышав сообщение о его приезде от горничной.

Он находился в дальнем углу сада, куда прибежала встревоженная и счастливая Габи.

— Дедушка Форрейтол, ваш сын приехал с фронта! Ваш сын...

У Форрейтола затряслись ноги, силы вдруг покинули его, и он не мог сдвинуться с места. Ведь все в Вальтхофе знали, что его младший сын убит, старика жалели, а профессор Шмидт даже дал ему денег, и вот Рихард появился живой и невредимый.

— Как... как приехал? — удивился Форрейтол. — Он же... Мой младший сын, как и старший, погиб на фронте... Ты не ошиблась, девочка?

— Нет, нет, не ошиблась, — горячо заверила Габи. — Он сам сказал, что он ваш сын Рихард. Такой красивый... С боевым орденом!

Форрейтол наконец овладел собой и, поддерживаемый Габи, направился к дому. Рихард побежал к нему навстречу, обнял отца. Старый солдат не выдержал, разрыдался.

— Что вы, что вы, отец! Я жив и здоров. Радоваться надо, а вы... — утешал его Рихард.

— А мне... нам же извещение прислали...

— Поторопились, значит. На фронте такая неразбериха, всякое может случиться.

— А мать видел?

— С мамой дурно стало. Еле отходил...

Чувствительная Габи, глядя на трогательную встречу старика отца и воскресшего из мертвых сына с солдатским крестом и погонами ефрейтора, не стесняясь, плакала, растирая кулаками обильные слезы. Она побежала в дом и рассказала о встрече садовника с сыном кухарке Марте, Гюнтеру и молодой хозяйке.

— Я очень рада за нашего Форрейтола, — проговорила Регина и приказала кухарке хорошенько накормить героя войны.

Вернувшийся с работы профессор Шмидт был немало удивлен появлением сына садовника в Вальтхофе.

— Вот и верь официальным документам!

При виде сияющего от встречи с отцом Рихарда у профессора защемило сердце. Он вспомнил об Альберте, от которого до сих пор нет никаких вестей. Вот бы его сын так же внезапно появился в Вальтхофе! Шмидту интересно было узнать о делах на фронте от очевидца, и он пригласил Форрейтолов к ужину.

Все внимание за столом было обращено на стеснительного Рихарда, удостоившегося высокой чести сидеть рядом со знаменитым профессором. Прислуживавшая хозяевам Габи с трепетом ловила каждое слово фронтовика, явно симпатизируя ему. Рихард рассказал обо всем увиденном на фронте, о тех тяжелых испытаниях, выпавших на его долю при двух переходах линии фронта под вражеским огнем, и о мытарствах в тылу врага. К счастью, все закончилось благополучно, командование полка высоко оценило его боевые заслуги и разрешило ему отпуск на родину, добавив за храбрость к положенным для солдат двум неделям еще одну неделю отдыха. Его определили в полковую разведку, и по возвращении в часть ему сразу же придется идти за «языком» в тыл противника.

— Ваш сын, герр Форрейтол, настоящий солдат фюрера! И вы можете им гордиться! — сказал Лебволь.

Габи было очень жаль юношу, которому вновь предстояло под пулями русских переходить фронт. Там, на Востоке, погиб ее отец, был убит старший сын Форрейтола Иоганн. Возможно, и Рихарда подстерегает смерть?

— Я все бы отдала, лишь бы не отпускать вас обратно на фронт, — сказала она, провожая Рихарда в отведенную ему для отдыха веранду.

Рихард дружелюбно улыбнулся совсем еще юной горничной.

— Как жаль, что вы не генерал, фрейлейн! Иначе приказали бы ефрейтора Форрейтола перевести на службу в Берлин или, на худой конец, в Шварцвальд!

— Тогда бы я это сделала не задумываясь, — рассмеялась Габи. И вдруг нахмурилась, серьезно произнесла: — А почему бы вам не поговорить с профессором Шмидтом? У него большие связи в Берлине. Он не откажет сыну своего садовника.

Рихард покачал головой:

— Нет, Габи.

— Но почему?

— Потому что меня сочтут трусом. Фронта испугался... А ведь девушки не любят трусов! Да еще такие хорошенькие, как вы.

Щеки Габи зарделись румянцем. Она отвернулась, чтобы не выдать своего волнения, а про себя твердо решила помочь Рихарду.

Утром, когда Рихард еще спал, она подошла к его отцу и посоветовала обратиться к хозяину с просьбой помочь оставить сына где-либо в тылу.

— Доброе у тебя сердце, Габи, — растроганно произнес Форрейтол. — Но профессор слишком занятый человек, чтобы заниматься сыном простого садовника. Да и не сможет он ничего тут сделать. Вот если бы господа офицеры, которые ходят к фрейлейн Регине, захотели помочь Рихарду, то наверняка смогли бы. Они занимают высокие посты в Берлине. А уж об их отцах и говорить нечего...

Упоминание имени хозяйки натолкнуло Габи на смелую мысль попросить ее за Рихарда. Поклонники фрейлейн — знатные особы, и им ничто не стоит удовлетворить прихоть их кумира.

Регина, вышедшая с овчаркой на прогулку в сад, внимательно выслушала сбивчивые слова расстроенной горничной.

— Габи, девочка, уж не влюбилась ли ты в этого героя-фронтовика?! — сочувственно улыбнулась она.

— Что вы, фрейлейн... Рихард не захочет смотреть на опозоренную девушку, когда узнает, что произошло... — губы горничной дрогнули, глаза наполнились слезами. Она вот-вот готова была разрыдаться и разрыдалась бы, если б Регина ласково не обняла ее и не прижала к себе.

— Хороший молодой человек никогда на это не посмотрит, девочка моя.

— А Рихард, думаете, хороший?

— Если судить по его отцу — да.

— Если бы все было так, моя милая, добрая фрейлейн! — воскликнула Габи.

Непосредственность горничной тронула отзывчивое сердце Регины.

— Я постараюсь выполнить твою просьбу, Габи, — пообещала она.

Вначале Регина хотела поговорить о сыне садовника со Штайницем, но едва ли стоит беспокоить Вольфгана такими пустяками. Рихард до войны работал телеграфистом, а связь в рейхсканцелярии, кажется, курирует поклонник Эрны фельдмаршальский сынок Рольф...

Она позвонила Эрне.

— Какие могут быть сомнения, дорогая Регина! — ответила Эрна, желавшая услужить подруге. — Считайте, ваш фронтовик уже устроен в Берлине. Я немедленно прикажу это сделать Рольфу...

Через день Рихарда неожиданно вызвали в Берлин. Старый Форрейтол и Габи не находили себе места, с нетерпением ожидая его возвращения.

Рихард вернулся лишь на другой день под вечер, радостный и счастливый.

— Оставили меня телеграфистом на узле связи при строительном управлении! — выпалил он и рассказал, как его экзаменовали опытные специалисты. Давно он уже не занимался любимой работой, несколько потерял навык передачи на ключе, но все же подполковник, возглавлявший связь, остался им доволен.

— Габи за все благодари, сынок, — подсказал Форрейтол.

— О, фрейлейн Габи отныне мой генерал-спаситель! — воскликнул Рихард и покорно склонил голову перед смущенной девушкой.

— Скажете такое, герр Рихард! — засмеялась счастливая Габи. Она побежала в дом, чтобы поделиться радостью с хозяйкой.

Рихард сказал отцу, что его новый начальник разрешил ему догулять отпуск. Он собирался навестить управляющего заводом по выработке повидла Виленского и товарищей по прежней работе, немного отдохнуть в Вальтхофе и потом приняться за дело в рейхсканцелярии.

Старый Форрейтол свободно вздохнул: теперь его младший сын вне опасности.

 

Со своей новой должностью Ладушкин освоился очень быстро. В его обязанности входили отбор и подготовка животных к экспериментам в виварии, кормление их и лечение. Дополнительно он заведовал конюшней, должен был держать всегда наготове к выезду тарантас и заботиться о двух лошадях, предназначенных для верховых прогулок фрейлейн Штайниц и молодого Шмидта. Хватало у него времени и на посещение ферм баронессы, которая неизменно требовала по вечерам являться к ней с докладом о состоянии животноводства в ее имении.

Больше всего Федора Ивановича радовало на новой работе то, что он свободно, не вызывая подозрений, мог общаться с Лебволем в момент передачи ему оседланной лошади и приема ее после прогулки. Казалось, дела шли хорошо, если б не его злополучный промах с непростительной затяжкой встречи с Генрихом, из-за которой после ареста Циммермана прекратилась связь с группой. Сейчас Ладушкин искал любой повод, чтобы хоть как-то установить контакт с кем-либо из группы, и в первую очередь, конечно, с Фимкой. Если Генрих держал его при себе, значит, он был своим человеком. А потом, когда сообщение о случившемся дойдет через квартиру Форрейтола в Центр, подполковник Григорьев найдет способ связать Ладушкина с оставшейся без руководителя группой.

В конюшню прибежал запыхавшийся эсэсовец и приказал зоотехнику сейчас же подать к главному входу тарантас. Ладушкин запряг двух лошадей и подкатил к железным воротам, сквозь частую решетку которых виднелось приземистое каменное здание бактериологического центра. «Вот бы куда мне попасть!» К его удивлению, из проходной вышли доктор Штайниц со своим старшим ассистентом Нушке. Они сели в тарантас, и ассистент приказал:

— В лагерь номер два!

«Вот это пассажиры! — усмехнулся про себя Ладушкин. — Никто бы в Центре и не подумал, что я стану возить самую главную бактерию рейха! Видно, дочка его укатила на машине. Или просто так, по примеру баронессы, захотели прокатиться по лесу...» Погоняя лошадей, он прислушивался к разговору. Пассажиры вполголоса говорили о каких-то не совсем удачных отдаленных результатах, причина которых заключалась в некондиционности особей. Под «особями» они подразумевали живущих в лагере № 2 — это он узнал от Лебволя — и сейчас ехали туда для их отбора или просто проверки общего состояния.

Ладушкин подвез своих пассажиров к воротам лагеря № 2, где их ожидал новый начальник концлагеря, поставленный Грюндлером. Ладушкин увидел по соседству группу славян-рабочих, роющих под охраной двух эсэсовцев глубокую канаву. «Может быть, среди них есть люди Генриха Циммермана?» Он слез с передка и, как бы разминая затекшие от долгого сидения ноги, прошел к рабочим. Эсэсовцы не обратили на него внимания, ибо видели, как он привез их главное начальство. Федор Иванович внимательно всматривался в лица своих земляков: кто же из них помощник Генриха?

— Эй, верста-борода, не узнаешь своих? — услышал он знакомый насмешливый голос и увидел грязное потное лицо Фимки, высунувшегося из канавы.

— А-а, русачок-гусачок!..

— Тебя с повышеньицем!

— Это с каким?

— Вначале катал их преподобие баронессу, а теперь кучеришь у самого! Быстро шагаешь, волосатик!

— Ну! Уметь надо жить, гусак! — Ладушкин был рад встрече с зубоскалом Фимкой и охотно перебрасывался с ним словами. Видел, товарищи Фимки внимательно прислушиваются к их перебранке, особенно тот, молодой, чубатый. Возможно, и он входил в группу Циммермана? Слишком уж сверлит его колючими глазами.

— Так с тебя причитается, дяденька достань воробышка, — продолжал Фимка. — Дал бы закурить...

Ладушкин достал расшитый кисет и незаметно от охранников бросил его в канаву.

— Раз так водится — бери!

— Благодарствую-данкете! — поклонился Фимка. — А ты, видать, еще не полностью офашистился.

— Не твоего короткого ума дело! — отрезал Ладушкин.

— Да ты не лезь в бутылку! Поговорить бы надо, дядя...

— С тобой поговоришь... А потом окажешься вместе за решеткой.

— Ведь шпреханье-то может получиться обоюдное, — настаивал Фимка. — С глазу на глаз...

Ладушкин понимал, что пора уходить. Как бы охранники не заподозрили его в связях с земляками. Вон один из них идет к нему.

— Работайте, работайте! Даром вас никто не будет кормить, — на немецком языке громко произнес он и направился к тарантасу.

— Вот бородатая ехидна! — услышал в след насмешливый голос Фимки.

Разговор со слугой Генриха убедил Ладушкина, что тот был в курсе дел своего хозяина и сейчас сам искал связи с человеком из Центра. Нет, Фимка ничего не знал о миссии Федора Ивановича. Но он, конечно, знал Пальчевского, которого, прикрываясь распоряжением бывшего начальника концлагеря Баремдикера, забрал к себе помощник управляющего имением баронессы. Это могло говорить Генриху и Фимке о том, что зоотехник-бородач неспроста появился в Оберфельде и какие-то причины пока не дают,ему возможности раскрыть свое истинное лицо.

Из ворот лагеря № 2 вышли Штайниц и Нушке. По хмурому лицу руководителя бактериологического центра можно было понять, что он остался недоволен осмотром его обитателей. Новый начальник концлагеря вертелся перед ним, заверяя, что быстро поправит дело.

— Ничего не жалеть! — приказал Штайниц, садясь в тарантас.

Обратной дорогой они обменивались с ассистентом впечатлениями от осмотра заключенных, ругая Баремдикера, затормозившего экспериментальный процесс в лаборатории.

Ладушкин, прислушиваясь к разговору своих пассажиров, все время думал о Фимке, прикидывая возможные варианты встречи с ним. Ничего путного не приходило пока на ум. Фимка находится под усиленной охранной эсэсовцев, и вызволить его из отряда будет очень трудно.

 

12

Неуемная Эрна дня не могла прожить, чтобы не видеть своего возлюбленного. Она либо приезжала в Вальтхоф, либо требовала приезда Лебволя к себе домой. И очень обижалась, если вдруг он по каким-то причинам не мог поехать к ней. При встречах она неизменно строила планы на будущее, в которых главную роль играл Лебволь, и он понял, что Эрна уже считает его своим женихом.

На частых пикниках, в гостях у друзей и знакомых они всегда были рядом, трогательно заботились друг о друге, и все в Шварцвальде уверовали в то, что два великих ученых Германии — профессор Шмидт и доктор Штайниц вскоре станут родственниками, упрочив и без того тесные узы научного сотрудничества.

Особенно старалась баронесса, понимая, что благодаря дружбе с новобрачными, а точнее с их знатными родителями, которым покровительствует сам фюрер, упрочится ее положение в свете, а отсюда умножится и богатство. Она приглашала их к себе в имение, неизменно повторяя, что они созданы друг для друга, от чего Эрна приходила в детский восторг, называя баронессу крестной матерью.

Регина тоже желала брака кузена и Эрны. Она полюбила доверившуюся ей девушку. Этот брак сблизит семейства Шмидтов и Штайницев, что может помочь ей в осуществлении ее планов — их свадьбе с Вольфганом. Будучи подругой и родственницей Регины, Эрна не станет противиться ее сближению с отцом. А для фрау Эльзы они все вместе постараются устроить так, чтобы она ни в чем не нуждалась до конца своей жизни.

Профессор Шмидт самым последним узнал об отношениях племянника с дочкой своего бывшего ученика. В ежедневных беседах они не касались личных тем, хотя Шмидт и замечал, что в последние дни Лебволь и Эрна виделись часто. Ему рассказала о взаимном чувстве молодых людей баронесса Ирма. Профессор несколько обиделся на племянника, скрывавшего от дяди свое увлечение. В то же время он уважал тайну Лебволя, полагая, что благовоспитанный молодой человек не должен во всеуслышание говорить о своих чувствах к девушке. В принципе Шмидт не был против этого брака. Эрна нравилась ему своей непосредственностью, воспитанностью и уважительным отношением к старшим. Настораживало лишь то, что она была дочерью ярого нациста, сторонника фашистского режима. Правда, Эрна далека от политики, она даже не являлась членом фашистской молодежной организации гитлерюгенд, что особенно нравилось профессору. К тому же дочь, не отвечает за действия отца, да она и не знает, над чем он сейчас работает. Раз уж так произошло, надо придать взаимоотношениям молодых людей официальный характер, чтобы не возникли разговоры, которые могут повредить и ему, профессору, и племяннику Лебволю, да и доктору Штайницу.

На другой день вечером, когда Лебволь после ужина собирался к Эрне, профессор заявил, что поедет вместе с ним. Ему потребовалось вдруг срочно решить какой-то важный вопрос, а доктор Штайниц с утра уезжал в Берлин, и потому необходимо было согласовать с ним запланированный на день эксперимент.

Эрна не ожидала приезда Лебволя вместе с дядей. Она провела гостей в кабинет отца, который сидел за письменным столом и сосредоточенно разбирал какие-то бумаги. Краешком глаза Лебволь увидел на исписанных листках химические формулы. Руководитель бактериологического центра продолжал работать и дома, что возвышало его в глазах профессора. Лебволь не мог разобрать ни одной формулы, хотя его так и тянуло к столу.

— Никак не могу оторваться от работы, не закончив ее, — показал Штайниц на заваленный бумагами стол и предложил гостям сесть.

— Это удел всех ученых, — сказал профессор.

Лебволю хотелось остаться в кабинете, но Эрна упорно тащила его на улицу. Пришлось подчиниться.

Эрна повела его на берег озера в свою беседку, увитую зеленым плющом. Тут же повисла у него на шее и стала жадно целовать.

— Леби, дружок мой, кажется, я не видела тебя целую вечность! — шептала она, прижимаясь к Лебволю.

Вернулись они примерно через час. Лебволь сослался на то, что не может так надолго оставлять дядюшку.

Ученые обсуждали проблемы, касающиеся обоих лабораторий. Больше говорил доктор Штайниц, убеждая в чем-то своего собеседника.

— ...Сентябрь — последний срок, установленный фюрером, — донесся до Лебволя его голос.

При виде вошедших, Штайниц на секунду замолчал, раздумывая, закончить мысль или перевести разговор на другую тему.

— Я думаю, мы успеем уложиться, — решил продолжить он.

Профессору не хотелось, чтобы в присутствии молодых людей продолжался разговор о проводимых в бактериологической лаборатории опытах.

— Значит, так и договорились, — поднялся он с кресла и торжественно посмотрел веселыми, словно помолодевшими глазами на Лебволя и Эрну: — Сдаем все работы и свадьба...

— Папа, это правда?! — восторженно воскликнула Эрна и, не дожидаясь ответа, обвила руками шею отца и поцеловала его. Потом она подошла к профессору и, к радости растроганного лаской старика, тоже поцеловала его в щеку. — Вы будете для меня вторым отцом...

— Да, да! — поспешно согласился профессор. — Лебволь для меня действительно как второй сын. И вы, фрейлейн, будете моей второй дочерью.

Прощались очень тепло, как будущие родственники. Доктор Штайниц проводил профессора до машины, усадил его.

— Леби, дружок, я, кажется, не доживу до того времени, когда мы будем вместе, — прошептала счастливая Эрна и, не стесняясь, при всех поцеловала его.

 

В дверь гостиной осторожно постучали, и на пороге с виноватой улыбкой появился садовник Форрейтол.

— Вам письмо, герр профессор, — протянул он толстый пакет и неслышно вышел.

Шмидт взял пакет, с любопытством осмотрел его. Обе стороны были чисты, без адреса и штампов почты. Лишь в правом верхнем углу мелко написано: «Проф. Шмидту. Лично». Вскрыл его ножницами и вынул пачку исписанных листов. На пол выпала фотокарточка. Ее быстро подобрала Регина.

— Ах! — громко вскрикнула она и подала отцу свою находку. У профессора перехватило дыхание: на фотокарточке он увидел сына Альберта в мундире без погон рядом с полковником фон Айзенбахом, оба улыбающиеся, здоровые. Шмидт торопливо принялся за чтение письма, передавая прочитанные страницы Регине. Лебволь молча наблюдал, не решаясь отвлекать дядю и кузину.

Прочитав последний листок, бледный Шмидт вызвал садовника и, когда тот явился, спросил:

— Где вы взяли это письмо?

— Утром, когда я вернулся после поливки цветов к себе в будку, оно лежало у меня на столике, — ответил Форрейтол. — Я хотел его передать вам сразу, но вы находились на работе.

— Что же вы наделали? Почему не дали мне? — упрекнула садовника Регина.

— Извините, фрейлейн, письмо было адресовано господину профессору, — ответил Форрейтол. — Уверяю вас, его никто не видел у меня...

Шмидт отпустил садовника.

— Отец, — после разговора у Штайницев Лебволь с легкой руки Эрны стал звать дядю отцом, — случилось что-нибудь серьезное?

Профессор молча подал ему толстое письмо и фотокарточку.

— От брата Альберта, — пояснила Регина.

— Не может быть?! — невольно вырвалось у Лебволя, с неподдельным удивлением рассматривавшего фотокарточку. — Выходит, это мой кузен... А... а письмо настоящее, отец?

— Да. Я больше чем уверен — его писал Альберт.

Волнуясь, Лебволь прошелся по гостиной.

— Надо, чтобы никто не знал об этом письме! — и он вновь вызвал в гостиную садовника. — Герр Форрейтол, мы убедительно просим вас никому не сообщать о письме.

Садовник согласно склонил голову.

— Я ни о каком письме не знаю и вам ничего не передавал, — ответил он и вышел. Уже на улице краешек его сухих губ тронула улыбка. Хозяева никогда не узнают, что послание доставил он, Форрейтол, получивший этот пакет от человека, заходившего в его берлинскую квартиру для обмена банки натурального кофе на пачку сигарет.

Профессор остался очень доволен разумным поведением племянника, хотя вначале его кольнула предательская мысль, как бы тот, движимый высокими патриотическими чувствами, не передал сведения об Альберте гестапо. Письмо сына потрясло его. Ошеломленная случившимся, Регина с надеждой переводила взгляд с отца на кузена. Только Лебволь внешне был спокоен, хотя в его движениях и словах все же чувствовалась взволнованность.

— Значит, брат в плену у русских... — раздумывая, проговорил он. — Надо быть теперь очень осторожными. Упаси бог, если кто узнает о письме! Это в первую очередь касается тебя, Регина. Не проговорись кому-либо из своих поклонников, иначе всем нам сидеть в концлагере. Особенно опасен оберштурмбанфюрер Грюндлер. Да и доктор Штайниц тоже...

— Ты сам не скажи об этом своей Эрне! — поддела кузена обиженная Регина.

— Само собой разумеется!

Регина подошла к отцу, доверчиво положила ему руки на плечи.

— Я буду молчать о письме, папа. Никому ни слова. Клянусь памятью мамы... — она прижала носовой платок к глазам и поспешно вышла в свою комнату.

— Откровенно говоря, я рад за брата, — заговорил Лебволь. — Для него война кончилась. Судя по письму, он хорошо устроился. Я еще в Америке слышал, что русские хорошо обращаются с военнопленными. Не то что мы, немцы. Одни опыты доктора Штайница чего стоят.

— Да, да, сынок, — тяжело произнес профессор. — В твоих словах правда.

Лебволь вплотную подошел к профессору:

— Альберт пишет вам о спасении чести семьи Шмидтов, о спасении немецкой нации. Чего же теперь делать?

Профессор медлил с ответом. Собственно, он сам не знал, как отныне следует ему поступать. Письмо Альберта словно перевернуло всю его жизнь, заставило новыми глазами поглядеть на происходящие в стране, да и во всем мире, сложнейшие события.

Лебволь обнял старика. Затем взял его безжизненную, холодную руку и стал гладить ее.

— Успокойтесь, отец. Мне кажется, все идет так, как нужно. Найдем и мы выход. Я даже знаю какой...

Профессор внимательно посмотрел на племянника. Тот выдержал его взгляд, тихо сказал:

— Я недавно в Германии. И простите меня, отец, я всегда считал, что мы делаем хорошее дело. Вы же тысячу раз правы: мы готовим чудовищное оружие массового уничтожения людей, а значит, мы преступники в глазах народов мира.

Шмидт молча соглашался с доводами Лебволя, хотя твердо знал, что ничего подобного он никогда ему не говорил. Но все-таки это были и его мысли, вот почему он с одобрением принял слова племянника. Лебволь же старался показать, что письмо брата произвело на него огромное впечатление, круто изменило его взгляды. И при всем этом он думает не о себе, а заботится о дядюшке и кузине.

— Я понимаю вас, отец, — помолчав, продолжал он, — Ведь чем больше известно имя в мире, тем большая ответственность накладывается на ученого. Тут стоит подумать! А Альберт все же смелый парень! Видимо, русские действительно гуманные люди...

Лебволь наклонился к старику, по-сыновнему поцеловал его в лоб и вышел.

Профессор снял очки и в раздумье закрыл глаза. Ему стало больно оттого, что его семью держат в качестве заложников, и стыдно за государственного чиновника доктора Кальтенбруннера, не сумевшего сохранить Альберта и даже скрывавшего от него пленение сына русскими. Они стремились любой ценой добиться от него создания сверхстойких отравляющих веществ, шли на обман, только бы заполучить мощное химическое оружие, которое в совокупности с бактериологическим способно уничтожить все живое на земле. В первую очередь созданные средства массового уничтожения людей Гитлер обрушит на своего врага номер один — на русских, а с ними, выходит, погибнет и его сын Альберт. Нет, он не может этого допустить...

Только под утро смежились тяжелые веки профессора, и он забылся коротким тревожным сном.

 

Дождь пошел неожиданно.

Еще днем ярко сияло на голубом небе солнце, а к вечеру вдруг подул порывистый ветер с Балтики, и северная часть горизонта начала быстро затягиваться дымчатыми облаками. Зашумела листва в кронах деревьев, пригнулись к земле упругие травы, сморщилась, точно от боли, и постарела вмиг речка. На полях в буйной пляске кружилась-колыхалась наливавшаяся зерном пшеница.

Вначале ветер бросил в окна по пригоршне крупных капель, словно убеждаясь в их прочности. Капли вытянулись тонкими струйками, размазывая пыль по стеклу. Потом ветер все чаще и чаще начал с силой кидать пригоршни воды в окна и, войдя в азарт, стал поливать стекла из огромной, не видимой глазом лейки, покрывая их сплошной мутной пленкой.

Регина выглянула на улицу. По затянувшим небо серым облакам было ясно, что дождь скоро не кончится. Она посмотрела на часы: вот-вот должен возвратиться с работы отец. Утром он ушел в лабораторию налегке, и сейчас Регина намеревалась послать для него с садовником зонт и плащ. Каково же было ее удивление, когда отец, весь мокрый, вдруг вошел в дом. Оставляя на полу следы, он молча поднялся к себе и сел в кресло-качалку.

— Вы же простудитесь, папа! — забеспокоилась Регина. — Я хотела послать к вам садовника с зонтом...

Она вытерла полотенцем голову отца, принесла теплый халат и мягкие тапочки. Профессор с трудом подчинялся дочери, оставаясь равнодушным к ее заботам.

— Что с вами, папа? — допытывалась Регина, но отец махнул рукой, умоляя этим болезненным жестом оставить его хотя бы на время в покое.

Через час вернулся Лебволь, ездивший на стекольный завод с дополнительным заказом на посуду для химической лаборатории, и Регина рассказала ему о подавленном состоянии отца.

— Таким я его никогда еще не видела...

Кухарка Марта накрыла на стол, и Лебволь с Региной поднялись к профессору, чтобы пригласить его на ужин. Старик полулежал в кресле в том же положении, в каком его оставила дочь. Глаза его были плотно закрыты, губы сжаты, осунувшееся лицо посерело.

— Отец, что с вами? — дотронулся Лебволь до руки Шмидта. — Идемте к столу. Или вам принести ужин сюда?

Профессор приоткрыл веки, едва качнул головой.

— Я не хочу, дети...

— На работе неприятности? — допытывался Лебволь, — Уж не доктор ли Штайниц? Он всегда недоволен происходящим в нашей лаборатории.

Понимая, что Регина и Лебволь обеспокоены его подавленным состоянием, профессор рассказал им о только что увиденной страшной картине. Случайно проходя мимо бактериологической лаборатории, он заметил, как из двери с душераздирающим криком «Помогите!» выскочил мужчина в больничной пижаме, пытаясь, видимо, бежать. Сзади его ударили по голове каким-то тяжелым металлическим предметом, и беглец упал. Два эсэсовца брезгливо схватили его за ноги и втащили внутрь помещения. Лицом мужчина бился о бетонные ступеньки, оставляя кровавую полосу.

— Это очередная жертва доктора Штайница, — простонал Шмидт. — Он ежедневно уничтожает их десятками.

И без того большие глаза Регины испуганно округлились.

— Как уничтожает? — не поняла она.

— Экспериментирует на людях. Военнопленных, разумеется. Заражает их своими проклятыми бактериями и... — Шмидт презрительно скривил губы и безнадежно махнул рукой.

— Ничего не понимаю, — переводила растерянная Регина взгляд с молчавшего кузена на отца. — Какие бактерии?!

— Обыкновенные. Чума, холера и еще с десяток им подобных. Арсенал у него богатый, — ответил Шмидт.

— Не может быть! Вы что-то путаете. Доктор Штайниц — гуманный человек. Он не позволит...

— Ха, не позволит! — перебил дочь Шмидт и сухо засмеялся. — Да он мечтает уничтожить своим бактериологическим оружием миллионы людей, а не эти жалкие десятки или сотни «особей», что доставляют ему для опытов. Миллионы людей! — повторил он. — Даже страшно сказать. И рука его при этом не дрогнет.

Регина с надеждой посмотрела на Лебволя.

— Нет. Не верю. Нет, нет! Это навет на него. Доктор Штайниц, — она чуть не сказала «Вольфган», — не способен на подобный шаг. Он большой ученый, воспитанный, умный человек. Ведь правда, Леби?

— К сожалению, дядюшка прав. Совершенно прав, Регина, — тяжело, со вздохом выдавил из себя Лебволь, стараясь не глядеть в глаза возбужденной Регины. Почему вдруг так болезненно она восприняла слова отца? Да и Шмидту не следовало бы раскрывать в ее присутствии истинное лицо доктора Штайница. Ей трудно понять, что делается в бактериологическом центре.

Регина отошла к окну. Дождь, хотя уже и более мелкий, все еще сек по стеклу. На улице полумрак, ничего не видно. Темно и в кабинете, но огонь зажечь никто не решался. Глядя на матовое от тонкой водяной пленки стекло, Регина напряженно думала об услышанном о ее Вольфгане. Ей никак не хотелось верить словам отца, бросившего такой упрек своему будущему зятю. А может быть, ему просто обидно за то, что его обогнал бывший ученик?

Она решительно подошла к отцу, смело посмотрела ему в глаза.

— Доктор Штайниц, — она опять чуть было не сказала «Вольфган», — не такой! Вы просто завидуете ему, его успехам! Он гениальный ученый, у него все еще впереди. А у вас... вы не хотите признать успехов бывшего ученика и наговариваете на него... — Регина с достоинством покинула кабинет отца, даже не взглянув при этом на кузена.

Из уст профессора вырвался слабый стон. Разум его словно помутился от слов Регины, а сердце вдруг больно закололо. Ни один еще человек в жизни не ставил его авторитет как всемирно известного ученого на второй план. И это сделала его дочь. Почему она осмелилась на такой дерзкий шаг? Неужели она — профессор даже боялся подумать, влюблена в доктора Штайница?! Теперь он припоминал их длительные беседы у себя в доме, звонкий, веселый смех Регины и воркующий баритон Штайница снова зазвучали в его ушах. Ведь только поэтому дочь могла поставить имя возлюбленного над именем своего старого отца. Что-то неладное происходит с ней...

Лебволь подошел к дяде, погладил его руку, стараясь успокоить, потом зашел в комнату кузины. Регина взглядом приняла его вызов, всем видом показывая, что готова отстаивать свои убеждения.

— Только сумасшедшая могла сравнить имя величайшего ученого мира с именем будущего преступника! — начал он неприятную для обоих беседу. — Доктор Штайниц, вне сомнения, талантливый ученый, создает невиданное до сих пор сверхмощное оружие массового уничтожения всего живого на земле. Доктор Штайниц без какого-то бы ни было угрызения совести готов уничтожить миллионы, десятки миллионов ни в чем не повинных людей. Доктор Штайниц, и ты это должна знать, во славу собственного величия пойдет на любые крайности...

Лебволь говорил долго и убежденно. Вначале Регина внутренне противилась его словам, потом они стали ей безразличны и под конец напугали ее, заставили по-иному взглянуть на происходящее. Ей становился наконец понятен тот незабываемый первый разговор с Вольфганом на лесной полянке, когда он заявил, что один, без армии фюрера, выиграет войну и положит к ногам Регины любое королевство. Тогда она приняла это за обыкновенную шутку. Ну кто может один победить врагов рейха и покорить всю планету! А оказывается, Вольфган не шутил. Он действительно создал самое ужасное в мире оружие и вот-вот может применить его, заразить своими всемогущими бактериями народы целых стран и безжалостно уничтожить их. Просто невероятно, что так может поступить разумный человек!

— Ты должна сейчас же извиниться перед отцом, Регина, — услышала она гневный голос кузена.

Лебволь быстро вышел, а она все еще сидела, не в силах сдвинуться с места. Наконец пересилила себя, вошла в кабинет отца, в прежней позе сидевшего в кресле-качалке, стала перед ним на колени и прижалась горячей щекой к его холодной руке.

— Простите меня, папа..,

Свободной рукой профессор молча погладил мягкие волосы дочери. К горлу его подступил колючий комок, мешая говорить. Да и нужны ли слова, когда Регине сейчас не менее тяжко, чем ему. Он гладил и гладил дочь по голове, успокаивая ее и себя. Слишком доверчива и неопытна она, чтобы разобраться в таких сложнейших ситуациях. Вот Лебволь молодец, он быстро распознал, куда со своим бактериологическим оружием идет Штайниц, в нем возникло естественное чувство человеческого протеста против готовящегося массового уничтожения людей.

— Я ничего не могу понять, папа. Все так сложно для меня, — призналась Регина. — Мне стыдно перед вами, стыдно перед. Лебволем, перед всеми... — Она поцеловала растроганного отца в лоб и ушла к себе в комнату. Не зажигая света, подошла к дивану, забилась в уголок и затихла, прислушиваясь к монотонному шуму дождя за окном. Если бы она могла сейчас заплакать! Но услышанное было столь серьезно, что слезы не появлялись, была тупая боль, невозможность поверить и очевидность, что сказанное отцом и братом — правда.

Регина все сильней прижималась к спинке дивана, стараясь стать маленькой, незаметной. Ей хотелось слиться с темнотой комнаты, исчезнуть во мраке, чтобы не чувствовать, не существовать больше, чтобы вместе с ней исчезли ужас и тоска, чтобы перестало болеть и терзаться сердце, глупое, слепое сердце, начавшее уже ненавидеть, но не кончившее еще и любить. Любовь Регины, которой она жила столько дней, не хотела уступать. «Что тебе до всего мира, — говорила эта любовь. — Люби, пока любишь и любима, бери свое и радуйся, забывая о других. Ведь ты же была счастлива! Так что же ты мучаешься теперь, чего ты хочешь? Ничего, собственно, не изменилось для тебя самой...»

— Ничего не изменилось, — вслух произнесла Регина, пугаясь своего голоса.

И вдруг боль стала такой ощутимой, так нестерпимо стало жаль прежней спокойной и счастливой своей жизни, так ясно увидела она перед собой умного улыбающегося Вольфгана, что Регина невольно вскрикнула. Если бы можно было ударить, закричать, потребовать прекратить эти муки! За что она так мучается, за что? Как они смеют так ее мучить — и отец, и Штайниц, и счастливые в своей дружбе Лебволь и Эрна, и даже Юрген Лаутербах, переставший писать ей письма...

Регина застонала и ничком упала на диван. Что изменилось после слов отца и брата? Разве Вольфган перестал любить ее? Разве она больше не любит его?.. Регина вскочила, больно стукнувшись коленом о боковую стенку. С новым ужасом видела она, что в ней уже нет прежней, доверчивой любви, что доктор Штайниц стал чужим для нее, совсем чужим, страшным человеком. Нельзя было представить его злым, ненавидящим, гневным, но от этого его преступление — она почти по слогам повторила себе это страшное слово, — становилось еще кошмарней, ибо совершалось равнодушно, методично, буднично, так как не считалось им за преступление, а было обычным для него делом. Регина четко вспомнила волевое, знакомое до мельчайших черточек лицо Штайница, его умные серые глаза — и людей, в которых эти глаза видели лишь материал, для экспериментов, «особей» мужского и женского пола, как назвал Лебволь. А она, Регина, чем отличается от тех людей? Будь она славянкой, захваченной в плен, и ее тоже бросили бы на дно стеклянной колбы-гробницы, вместо поцелуев на лесной полянке и нежных слов о вечной любви... Любовь? Любовь! Да может ли он любить, этот человек, уже убивший десятки подобных себе людей и не признающий подобное убийство убийством, может ли по-настоящему любить человек, не знающий, что такое добро и начисто отвергающий пустое слово гуманность? Может ли она любить такого человека?..

Регина опустилась на мягкий ковер, прижалась щекой к шелковому диванному покрывалу и заплакала, зарыдала, как плакала только раз в жизни — когда умерла мать. И сейчас она снова чувствовала, что теряла что-то очень нужное, очень важное для нее, теряла навсегда, и никогда уже это важное не повторится, не восполнится, не найдет себе замены.

На следующий день она не пошла на свою лесную полянку, где была назначена встреча со Штайницем. Не пошла и в последующие дни, словно забыв к ней дорогу.

 

13

Связь с Центром через берлинскую квартиру Форрейтола удалось установить сравнительно быстро. Садовник профессора почти каждую субботу навещал в Берлине свою жену и неизменно менял пачки сигарет на натуральный кофе. К тому же неожиданно для Ладушкина появился достоверный источник важнейшей информации из строительного управления. Форрейтол сообщил ему о своем разговоре с сыном, который доверительно рассказал отцу, что ему приходится ежедневно выстукивать телеграфным ключом. Ладушкин слышал от Фехнера, как Рихард совершенно случайно, благодаря дочке профессора Регине, попал в отдел связи строительного управления, он не знал, какое именно задание получил Форрейтол-младший от подполковника Григорьева, да и получал ли вообще, но переданные им отцу сведения были настолько интересны, что он тут же зашифровал их в очередной пачке сигарет. Выходить на прямую радиосвязь Ладушкин не решался. Радиопеленгаторы по указанию оберштурмбанфюрера Грюндлера все еще рыскали по Шварцвальду.

Из центра Федор Иванович получил наконец основные сведения для установления связи с Фимкой. Подполковник Григорьев сообщил радостную весть: Генриху в первом же бою удалось перейти к своим, правда, при этом он получил ранение в руку и сейчас находится на излечении.

Единственная возможность встречи с Фимкой — постараться вызволить его на временные работы в имение баронессы. Ладушкин подсказал Фехнеру, чтобы тот через жадную до дармовой рабочей силы баронессу вытребовал из славянского отряда человек двадцать — двадцать пять на уборку урожая. Ни новый начальник концлагеря, ни тем более оберштурмбанфюрер Грюндлер, разумеется, людей не дадут. Баронесса может их заполучить лишь через доктора Штайница, который вряд ли ей откажет.

Баронесса ухватилась за дельное предложение своего управляющего. Она поехала к руководителю бактериологического центра и вернулась от него вполне удовлетворенная. Доктор Штайниц великодушно разрешил ей использовать при уборке урожая двадцать рабочих из славянского отряда. Взамен баронесса обязывалась дополнительно поставлять свежие продукты для обслуживающего персонала Института по изучению продления жизни человека.

Отто Фехнер на двуколке сам поехал в лагерь № 2, где с помощью приятеля Кампса надеялся отобрать славян. Ладушкин описал ему Фимку...

На следующий день Фехнер сообщил, что Фимку удалось взять в группу, хотя Кампс и не советовал брать этого бездельника-шута, лизавшего пятки врагу рейха, бывшему начальнику отряда славянских рабочих Циммерману. Отто пристроил его на ферму в помощь к девчатам-дояркам, ведь Федор часто ходит осматривать коров баронессы, и их встреча не вызовет у окружающих никакого подозрения.

Вечером во время дойки Ладушкин приехал на ферму на своей двуколке. Старшая доярка Зина по обычаю хотела сопровождать зоотехника, но тот отказался от ее услуг, приказав сделать контрольный замер надоенного молока для доклада госпоже баронессе. Фимку он нашел в дальнем углу коровника.

— А-а, русачок-гусачок? — окликнул его неожиданно появившийся Ладушкин. — Здорово.

— Здрасьте-гутенабанте, ваше бородатое сиятельство! — расшаркался Фимка.

— Везет нам на встречи.

— Как утопленникам.

— Ну, зачем же нам так рано тонуть! — Ладушкин осмотрелся и, понизив голос до шепота, заговорил: — Слушайте меня внимательно, Ефим Петрович Махно...

— Наконец-то нашли друг друга, — радостно улыбнулся Фимка, выслушав сказанный Ладушкиным пароль. — А мы уже думали — труба. Без головы остались после ареста Генриха Карловича. Делать-то чего требуется сейчас?

— Пока ждать, — ответил Ладушкин. Заметив вошедшую Зину, он закричал на онемевшего Фимку: — Работать у меня, работать! Чтоб идеальная чистота была на ферме! А станешь лодырничать — насидишься в карцере...

 

Теперь, когда у Ладушкина были два помощника, Пальчевский и Фимка, требовалось детально подготовиться к выполнению завершающего этапа операции. Если завод по серийному производству бактериологического оружия они могли взорвать благодаря искусно заложенным в стенах группой Пальчевского толовым «кирпичам», то сама лаборатория, где создавалось это чудовищное оружие, оставалась недосягаемой. Проникнуть туда не представлялось никакой возможности, эсэсовцы охраняли ее как зеницу ока.

Огромный виварий являлся продолжением лаборатории, их разделяла лишь тонкая стена. За ней находились сами испытательные стенды, были сосредоточены запасы болезнетворных бактерий и вся основная аппаратура. Если побольше положить взрывчатки, то стена рухнет, а с ней и все верхние этажи. Но вот вопрос: как положить взрывчатку возле самой стены? Ведь вдоль нее шли клетки с уже зараженными подопытными кроликами — сотрудники лаборатории почему-то главным образом проводили эксперименты на них.

Ладушкин хорошо изучил виварий, разделявшийся на две части. В первой, большой его части располагались животные, которые подготавливались к эксперименту, а во второй, дальней, находившейся в самой лаборатории, — были уже особи, подверженные заражению болезнетворными микробами. Ладушкин сам по нескольку раз в день осматривал животных, подготовленных к опытам, кормил их, а вот подопытные особи полностью выходили из-под его контроля. Там колдовали сотрудники лаборатории, одетые в специальную одежду, с масками на лицах. Корм для всех обитателей вивария, в том числе и для подопытных экземпляров, подавался в полуавтоматических кормушках. Сцепленные поездом по шедшей полукругом узкоколейке, они подавались к клеткам, причем в голове поезда кормушки предназначались для подопытных животных и были окрашены в красный цвет. Остальные кормушки красились в зеленый.

Ладушкин убедился, что с помощью кормушек можно доставить взрывчатку во вторую часть вивария к стене лаборатории. Если приделать второе дно, то в образовавшееся пространство войдет немалое количество взрывчатки. Всего подается тридцать две кормушки, по шестнадцать с каждой стороны. Получается внушительная цифра. Сами кормушки привозились откуда-то с завода, а ремонтировались в имении баронессы, в мастерской по ремонту сельскохозяйственного инвентаря. А почему бы в этой же мастерской не изготовить и новые кормушки? Тем более что требовалось их много, так как приходилось периодически сжигать красные, в которых доставлялся корм для зараженных животных. Баронесса может охотно пойти навстречу, если узнает, что подобными уникальными кормушками будет оснащена и ее кролиководческая ферма.

Отто Фехнер с полуслова понял Федора Ладушкина. Он выдал баронессе его идею за свою, и та дала согласие, похвалив управляющего за разумную инициативу и расторопность. В мастерскую тотчас были переведены Фимка и Пальчевский. Им предстояло разработать конструкцию второго дна кормушек.

При возвращении Лебволя и Эрны с очередной прогулки на лошадях Ладушкин сообщил ему о своем плане.

— Вы отлично придумали, Федор Иванович! — похвалил Лебволь. Он пообещал при посещении бактериологической лаборатории разузнать, что именно находится по соседству с виварием, по возможности определить толщину стен и наиболее уязвимое в них место.

 

Экспериментальные работы в бактериологическом центре шли полным ходом. Доктор Штайниц хотел во что бы то ни стало выполнить приказ фюрера и в сентябре сдать бактериологическое оружие ближнего боя в серийное производство. Практически это означало, что в начале октября его можно было бы применить на сравнительно большом участке фронта. Штайниц требовал ускорения темпов работы и от профессора Шмидта, но в химической лаборатории дела шли не так успешно. Новый помощник по хозяйственной работе изобретал какие-то немыслимые аппараты и причудливые пробирки, уверяя, что без них профессору не обойтись. Заказы Лебволя удовлетворялись незамедлительно, приборами были завалены все помещения, сотрудники уже начали отказываться от них.

Профессор понимал, что если его уже и без того затянувшиеся эксперименты окажутся безрезультатными, то может начаться расследование деятельности химической лаборатории, и тогда станет ясен конкретный виновник. Поэтому он вынужден был передать сверхмощное газовое отравляющее вещество доктору Штайницу. Штайниц радовался как ребенок. Именно такого ОВ и не хватало ему для создания уникальнейшего бактериологического оружия ближнего боя. Выработанный профессором газ в комбинации с заразными бактериями обессмертит имя его создателя.

 

Расторопный Ладушкин уже нашел пути к бактериологической лаборатории — через виварий. А вот Лебволь до сих пор еще не мог проникнуть туда. С доктором Штайницем он встречался довольно часто. После прогулки на лошадях с Эрной Штайницы приглашали его к семейному столу. Разговор обычно шел о будущей жизни молодых, и больше всех болтала счастливая Эрна. Лебволь пытался заговорить о важной для Германии работе, которую проводят в бактериологическом центре, но Штайниц всякий раз умело уходил от этой темы. Он не приглашал будущего зятя в свою лабораторию, хотя бы посмотреть на уникальное оборудование, и это озадачивало Лебволя. Возможно, будущий тесть не доверяет ему? Или считает недостаточно подготовленным специалистом? А может быть, существуют и другие причины?!

Женитьба на дочке главного бактериолога рейха никак не входила в планы Лебволя. Если же отказаться, то, значит, навсегда закрыть себе доступ в бактериологическую лабораторию. Через Ладушкина он запросил подполковника Григорьева, как ему поступать в создавшемся положении. Поскольку прямой радиосвязи с Центром нет, ответ придет не скоро. А пока Лебволь решил поговорить обо всем с дядей. Необходимо, чтобы профессор был в курсе опытов, происходящих в бактериологической лаборатории. Штайниц довольно часто приглашал его к себе для консультаций. Вот и сегодня он два часа находился у него, правда, вернулся совсем расстроенным.

Вечером Лебволь позвонил Эрне и, сославшись на головную боль, отказался от прогулки. Он пошел в кабинет профессора с твердым намерением выяснить его истинное отношение к происходящему в бактериологическом центре и по возможности склонить на свою сторону, заставить активно включиться в борьбу за срыв нацистских планов варварского уничтожения людей.

Шмидт, как обычно, полулежал в своем кресле-качалке. Усталый вид старика невольно вызывал сострадание и жалость. В такие преклонные годы нелегко работать с огромным напряжением.

— Что с вами? — участливо спросил Лебволь.

Профессор тяжко вздохнул, болезненно поморщился.

— Был сегодня у него, — он кивнул в сторону окна, за которым вдалеке едва проглядывался бактериологический центр. — Видел там то, чего, по совести говоря, боялся все время. Боялся с того самого момента, когда согласился на это гнусное дело...

Лебволь тронул Шмидта за плечо и прижал палец к губам, давая понять, что их могут услышать. В последнее время, боясь подслушивания, они беседовали, гуляя в саду. Профессор понял племянника и, с трудом поднявшись с кресла, медленно пошел к двери. Лебволь заботливо накинул ему на плечи плед, и они вышли в сад.

— Ты, как я вижу, не только предупредителен, но еще и осторожен, — проговорил профессор, шагая по прямой как стрела аллейке.

— Этому меня научила жизнь, — ответил Лебволь. — Я не хочу, чтобы мы оказались в глупом положении. Время для нас с вами наступает сложное. Едва ли нацисты станут церемониться на завершающем этапе создания этого мерзкого оружия.

— Это ужасно, ужасно, — почти простонал Шмидт, — У меня перед глазами до сих пор тот мужчина, что лежал под стеклом у доктора Штайница. А он, мой бывший ученик, он был доволен...

Лебволь взял старика под руку.

— Вам действительно трудно сейчас, отец, — сказал он. — Ведь если даже мы с вами и сможем что-либо сделать у себя, то не в силах повлиять на ход исследований у моего будущего тестя! А ответ перед людьми, перед народами мира за его варварские действия придется держать и вам...

Профессор схватился за голову.

— Что делать, что делать? — повторял он, убавив и без того короткий шаг. Повернув лицо к Лебволю, с надеждой спросил: — Что же мне делать? Как ты думаешь, сынок?!

«Взрывать все к чертовой матери!» — впервые за все время «превращения» в немца по-русски подумал Лебволь.

— Мне кажется... — он оглянулся, до боли в глазах всматриваясь в густые кусты, тянувшиеся вдоль аллеи, и, убедившись, что никого, кроме них, нет, тихо продолжал: — Надо иметь своего человека в лаборатории доктора Штайница. У вас там никого нет из таких людей?

— Нет, — как-то по-детски откровенно признался Шмидт и для убедительности добавил: — Нет, нет, сынок...

— Тогда надо постараться послать к Штайницу своего человека!

Профессор задумался над словами племянника. Они уже дошли до конца аллейки и повернули назад. Становилось сыро и прохладно, Лебволь поправил съехавший с плеч старика плед.

— Я глубоко заблуждался, отец, когда выступал за новое оружие великой Германии, — признался он. — Но я, клянусь, не знал, что́ за оружие готовит доктор Штайниц. Теперь я вижу: его создатель — опасный преступник.

— Рад, что наши мысли совпадают. Спасибо тебе, сынок, — и профессор с нежностью посмотрел на племянника.

— Значит, вы согласны, что в лаборатории доктора Штайница нужен свой человек?

— Да. Но ведь у меня никого нет... Постой! — профессор резко остановился. — На днях доктор Штайниц поинтересовался, нет ли у меня на примете хорошего химика-фармацевта. Так есть у меня такой специалист, есть! — воскликнул он и, перейдя на шепот, рассказал племяннику о своем любимом ученике докторе Юргене Лаутербахе, который до войны работал у него ассистентом здесь, в Вальтхофе. Перед чтением курса лекций в Берлинском университете Юргена неожиданно мобилизовала организация Тодта и направила работать на военный завод. Без сомнения, Лаутербах был бы рад снова трудиться рядом со своим учителем.

— Доктору Лаутербаху можно вполне доверять? — спросил Лебволь.

— Вполне! Как нам с тобой. К тому же Юрген безнадежно влюблен в Регину. Я даже мечтал видеть его своим зятем...

— Это же здорово! — невольно вырвалось у Лебволя. — Я мог бы сам пригласить доктора Лаутербаха. Моя невеста фрейлейн Эрна давно мечтает побывать на юге Германии. Вот причина для поездки.

Профессор обнял Лебволя, прижал к себе.

— Так и порешим, — согласился он. — А в помощники себе возьмешь Регину.

 

14

Регина сказала Эрне, что неплохо бы ее жениху показать хотя бы частичку юга его второй родины. А то видел он лишь один район Шварцвальда и не представляет, что такое Германия.

Эрна ухватилась за мысль подруги и стала упрашивать Лебволя съездить на юг Германии, уверяя, что от этой поездки он получит огромное удовольствие. Лебволю было интересно осмотреть юг фатерланда, но сейчас, по его мнению, такая поездка несвоевременна, ибо у дяди очень много работы и он должен ему помочь. Эрна поделилась планами предстоящей поездки с баронессой, и та изъявила желание поехать вместе с молодежью. Она, к удивлению всех окружающих, одна почти безвыездно жила в Оберфельде, в то время как ее муж барон Карл фон Тирфельдштейн не появлялся в имении и занимался в Берлине своим незаконнорожденным сыном Германом Баремдикером, обвиненном в шпионаже в пользу английской разведки.

Под давлением Регины, Эрны и баронессы и при одобрении доктора Штайница и профессора Шмидта Лебволь согласился на поездку, но при условии, что она будет продолжаться не более трех дней. Можно было ехать не на самый юг, к Альпам, а куда-либо поближе — например, в район Хемница, что находится в живописных местах поблизости от бывшей границы с Чехословакией. Маршрут разработала Регина. Эрна охотно согласилась с ней. Ей было все равно куда ехать, лишь бы быть рядом с Леби.

Выехали на трех машинах. В первой вместе с горничной Габи ехала Регина, во второй, тоже с. горничной, — баронесса. Кортеж замыкала машина Лебволя, сидящего за рулем. Эрна не захотела брать для себя служанку, ибо она стесняла бы ее при поездке.

Дорога была сказочно красива. Она вилась среди крестьянских полей, пронизывала тенистые леса и роскошные рощи, пролетала по мостам над оврагами, ручейками и речками, степенно проходила через утопающие в зелени городки с домами под красными черепичными крышами. По обочинам стройными рядами тянулись развесистые деревья с побеленными стволами. Их густые кроны сплетались, образуя живой зеленый тоннель. Часто попадались яблони, и тогда машины мчались словно по хорошо обихоженному фруктовому саду,

День выдался солнечным. Тишина и покой располагали к отдыху, земля дышала миром и благоденствием. А ведь на востоке, юге и западе бушевала война. Ежесекундно гибли десятки, сотни людей, рушились дома. Лебволь вспомнил об этом, и ему стало стыдно. Там, на далекой родной земле, его товарищи, друзья сражаются с гитлеровцами, а он раскатывает с дочкой ярого фашиста, врага своего Отечества, и любуется живописной природой.

Эрна, видя грусть на лице жениха,шутливо схватила пальцами мочку его уха, пытаясь развеселить. Лебволь отвел голову в сторону, улыбнулся. Эрна приняла улыбку за одобрение и обняла Леби.

— Хочешь, чтобы мы оба врезались в дерево или оказались в кювете? — спросил Лебволь.

Эрна негромко засмеялась, еще теснее прижалась к жениху.

— С тобой, дружок, куда угодно...

— Даже в тот, лучший, мир?

— Даже в тот...

Останавливались в самых примечательных местах, осматривали окрестности, пили лимонный прохладительный напиток, ели бутерброды, смеялись, шутили и мчались дальше на юг. Регина, оказывается, до войны была в этих местах и потому показывала своим спутникам самое привлекательное, встречающееся на их пути.

К вечеру оказались в районе Хемница. С косогора открылась панорама небольшого озера, обрамленного зеленью деревьев и кустов. Справа к нему примыкал луг, туда и устремилась машина Регины.

— Вот здесь и разобьем наш бивуак! — сказала она.

Шоферы быстро поставили две палатки — для мужчин и женщин, сходили в лес, набрали валежника и развели костер. Горничные постелили в палатках постели, готовили ужин. Баронесса, Эрна и Лебволь осматривали берег озера, а Регина по-хозяйски командовала прислугой.

С пригорка к бивуаку спустился на велосипеде пожилой мужчина и предложил путешественникам устроиться в своей гостинице, находящейся рядом, за лесом. Баронесса, привыкшая к неге в дорогих покоях, не прочь была на ночь перебраться в гостиницу, но Эрна хотела заночевать в палатках, здесь, у озера. Это, по ее мнению, давало возможность погулять вдвоем с Лебволем по окрестностям.

— Я сама съезжу в гостиницу, — заявила Регина. — Все разузнаю, и тогда решим окончательно.

В ожидании возвращения Регины Лебволь и Эрна отправились прогуляться вокруг озера. Лебволь решил именно сегодня посвятить своей невесте весь вечер, чтобы завтра она отпустила его для поездки на завод к Юргену Лаутербаху. В кармане у него лежало письмо профессора к своему бывшему ученику и ассистенту, требовалось с ним переговорить обо всем наедине.

Они гуляли долго,в обнимку шагая по узкой, извилистой тропинке, без конца целовались — Эрна питала особую страсть к поцелуям. Протяжный гудок машины заставил их вернуться в лагерь. На расстеленном ковре был уже готов ужин. Возле Регины и баронессы они увидели высокого худощавого мужчину с длинными руками, учтиво слушавшего болтовню женщин.

— Посмотри, Эри, моя милая кузина по-своему оценила прелести местной гостиницы и вернулась оттуда с кавалером, — шепнул Лебволь невесте.

Молодой мужчина, которому можно было дать не более тридцати пяти лет, первым заметил приближающуюся влюбленную пару. Видимо, а них он уже слышал от Регины и потому с любопытством смотрел на Лебволя и Эрну.

— Леби, милый, позволь тебе представить доктора Юргена Лаутербаха, ученика нашего отца, — сказала Регина.

— Вы очень похожи на свою кузину, — смущаясь, произнес Лаутербах, пожимая руку Лебволю.

— Ничего удивительного! Они же оба Шмидты, — сказала Эрна.

Лебволь был благодарен кузине, что она избавила его от поисков Лаутербаха. Оказывается, она знала, где именно он находится, из гостиницы созвонилась с заводом и привезла Юргена сюда.

— Ты просто чудо, — шепнул ей Лебволь.

Ужин прошел весело и непринужденно. Лебволь был в ударе. Он играл на гитаре, пел с возбужденной от вина Эрной, даже пытался показать, как танцуют в Америке.

Только в полночь, когда усталая, но довольная компания начала расходиться по своим палаткам, ему наконец удалось остаться наедине с Лаутербахом. Юргену Регина предложила ночевать вместе с кузеном, на что тот с радостью согласился.

— Профессор Шмидт, ваш учитель, шлет вам большой привет, доктор Лаутербах, — сказал Лебволь. — Он желает снова работать вместе с вами и надеется скоро увидеть своего любимого ученика.

— О! Работать с таким выдающимся ученым, как профессор Шмидт, моя всегдашняя мечта! — произнес Лаутербах. — Но ведь сейчас война...

Лебволь передал Юргену письмо профессора, и тот, подойдя к костру, тотчас же прочел его. Глаза его при пламени костра светились восторженной радостью, продолговатое, с впалыми щеками, лицо дышало одухотворенностью.

— Неужели это возможно? Неужели возможно? — зашептал он, пораженный заботой старого профессора. — Вы сегодня принесли самую радостную весть в моей жизни, дорогой Лебволь! Позвольте мне вас так называть как кузена моего друга фрейлейн Регины и племянника моего любимого учителя.

— С удовольствием, Юрген! — ответил Лебволь. — Я очень хотел бы с вами подружиться.

— Считайте, мы уже друзья! — просто сказал Лаутербах. — Можете положиться на меня во всех делах.

Доктор Юрген Лаутербах понравился баронессе и Эрне, и утром за завтраком они вместе с Региной пригласили его к себе в гости. Юргену хотелось побывать в Вальтхофе, однако он ссылался на то, что слишком много работы у него на заводе.

— А мы поедем все вместе к вашему начальству и выпросим для вас отпуск! — сказала Регина.

Эрна обняла подругу, расцеловала ее.

— Регина, милая, ты просто умница! — Она обернулась к смущенному Юргену. — И пусть только ваше начальство попробует не отпустить вас! Я тут же позвоню папе...

Предложение Регины понравилось всем. На двух машинах баронесса, Регина, Эрна, Лебволь и растроганный заботой новых друзей Юрген поехали на завод.

Директор завода был польщен посещением родственников знаменитых немецких ученых. Он с радостью выполнил их просьбу и дал в канцелярию распоряжение срочно оформить документы на недельный отпуск доктору Лаутербаху. Лебволь намеревался сегодня же вернуться в Вальтхоф, но Эрна и слушать не хотела. Им было разрешено уехать на три дня, и она пользовалась этим правом.

Шумная компания вернулась на озеро, где их ждала сваренная на костре уха.

 

Вернулись из увеселительной поездки вечером на третий день. Баронесса и Регина с Лаутербахом проехали домой, а Лебволь вынужден был еще завезти Эрну. Он быстро распрощался с ней и вернулся в Вальтхоф. Регина после дороги принимала ванну, а профессор и Лаутербах мирно беседовали. По их оживленным лицам было видно, что оба они довольны встречей.

Юрген рассказал о своей скучной и однообразной работе на военном заводе.

— А вы, дорогой профессор, все еще занимаетесь своими известными на весь мир гербицидами? — поинтересовался он.

Шмидт сердито нахмурился и раздраженным голосом спросил:

— Разве вы, подъезжая к Вальтхофу, не заметили, как усиленно охраняется наш район эсэсовцами?

— Право же, нет. Нашу машину никто не останавливал. А я не глядел по сторонам. Мы разговаривали с фрейлейн Региной...

Шмидт долго молчал, взвешивая, раскрывать свои карты перед учеником или нет. Потом заговорил?

— Работа моя по-прежнему связана с органической химией. Но не с гербицидами! У меня много помощников, много хороших специалистов, а вот таких, как вы, нет. Если вы согласитесь работать со мной...

По студенческой привычке Юрген чуть привстал с кресла.

— Для меня это великая честь! — воскликнул он.

— Несмотря на войну, — продолжал профессор, — мы должны работать во имя будущей науки, на благо людей, а не против них.

Юрген утвердительно кивнул, посмотрел на молчавшего Лебволя и насторожился: куда клонит профессор? Раньше они говорили друг другу прямо, а сейчас учитель объясняет слишком отвлеченно.

— Я работаю на войну и на науку. А вот ваш однокашник доктор Штайниц — только на войну! Здесь, в Шварцвальде, он создает страшное оружие массового уничтожения всего живого — бактериологическое...

«Не может быть!» — хотел ответить ошеломленный Юрген и не смог произнести ни слова.

— Я тоже не лучше его, — донесся до него приглушенный голос профессора. — Создаю химическое оружие... Если оба эти чудовищных средства будут использованы нацистами, тогда конец цивилизации, конец науке...

Юрген решительно встал с кресла, щеки его пылали. Весь он напрягся, как тетива, всем своим видом впервые в жизни выражая протест любимому учителю.

— И вы предлагаете мне такую работу?! Это в корне противоречит моим взглядам. Я лучше буду продолжать трудиться на военном заводе и делать порох для немецких пушек.

Шмидт скривил губы, усмехнулся:

— Да, да, там у вас легче и, главное, безответственно, — с явной издевкой сказал он.

— Чего же вы хотите от меня, профессор? — простонал Юрген. Он тяжело опустился в кресло.

— Хочу, чтобы вы работали в бактериологической лаборатории доктора Штайница, мой мальчик, — перешел на шепот профессор. — В лаборатории, где испытания проходят на живых людях. Я у себя делаю все возможное, чтобы как-то замедлить создание химического оружия. Нужно сделать так, чтобы и у доктора Штайница замедлилась работа. Это можете сделать вы... Если вы по-прежнему являетесь честным немцем, ученым-гуманистом, каким я вас знал, то согласитесь на мое предложение. Если же ваше мировоззрение резко изменилось... — профессор замолчал, уставился на книгу, лежащую на столе, точно только она одна интересовала его. — Я уже стар. И мне, казалось бы, все должно быть безразлично, — снова заговорил он. — Но ведь вы же молоды, дети мои! За вами будущее! А в будущее науки надо идти с чистыми руками и светлой мыслью. Человечество не простит нам грязной работы. Непосредственно ли занимались мы ей или знали о ней, но остались равнодушными — для него одинаково.

Юрген, не шелохнувшись, сидел в кресле и внимательно слушал учителя. Лебволь пристально наблюдал за ним. Признаться, он не ожидал такой отчаянной решительности от дяди и мысленно восторгался им. Откуда у него взялась такая смелость? Неужели так сильно повлиял тот последний разговор в саду? Но почему молчит Юрген? Ведь его отказ означает полный провал. Лебволь вмиг представил себя, дядю и кузину в застенках гестапо, явственно увидел своего будущего тестя, злорадствующего над бывшим учителем, уму и таланту которого вечно завидовал.

— Вы, конечно, можете пойти в гестапо и сообщить о моем предложении, доктор Лаутербах, — усмехнулся Шмидт.

Юрген вспыхнул, снова вскочил с кресла.

— Я всегда думал, что вы лучшего мнения обо мне, профессор! — запальчиво произнес он.

Шмидт сделал вид, что не заметил возбуждения Юргена, хотя в душе ему это очень понравилось.

В кабинет вошла сияющая Регина. Она, видимо, чувствовала, что у мужчин состоялся какой-то крупный и очень важный разговор. И появилась, чтобы разрядить накалившиеся страсти.

— Как мое новое платье? — весело спросила она и кокетливо закружилась по кабинету. Ни сумрачный отец, ни взволнованный гость не нашлись что ответить. Лишь спокойный кузен восторженно всплеснул руками и сказал:

— Ты просто неотразима! Ай да Юрген! Вот как его здесь встречают!

— Как я рад снова быть в вашем доме, фрейлейн, — задержал Юрген Регину. — И рад сообщить, что ваш отец, мой любимый учитель, предложил мне работать в своей лаборатории, — он не осмелился сказать девушке о лаборатории доктора Штайница, боясь обидеть ее. — Как бы вы поступили, если бы вас заставили делать то, от чего зависит судьба многих людей? — вдруг спросил он.

— Поступила бы так, как мой отец, — не задумываясь ответила Регина. — Мы, Шмидты, — а вы знаете нас давно — всегда поступаем, как велит нам совесть. А совесть наша чиста!

Юрген взял руку девушки, поднес ее к губам и поцеловал.

— Я всегда о вас думал только так, фрейлейн, — распрощался он и ушел в отведенную ему комнату. Регина не остановила его, хотя он был бы рад побыть с ней. Она еще долго стояла в раздумье, пытаясь понять слова Юргена. Затем вошла в спальню отца и тихо позвала его. Профессор не ответил. Она вновь окликнула его, и опять молчание. Регина вышла из спальни, полагая, что уставший за день отец крепко спит. Но профессор не спал, а лишь прикрыл глаза. Первый раз он не принял перед сном своих детей. Он чувствовал себя совершенно разбитым и сейчас хотел побыть один, чтобы еще и еще раз все взвесить.

Не спал и Лебволь, думая о разговоре учителя с учеником. Как завтра поступит Юрген? Согласится на предложение профессора или... Не хотелось верить в отрицательный ответ, ибо для Лебволя это означало провал дела.

Заснул он под утро, когда за окнами начинал брезжить рассвет, и проснулся от шагов горничной. Габи поставила чашечку кофе на столик и вышла. Лебволю хотелось спать, однако он быстро поднялся, принял освежающую ванну, выпил кофе, одевшись по-домашнему, вышел в гостиную. Там уже были дядя, кузина и гость. По улыбающемуся лицу профессора он понял, что все уладилось благополучно. Поздоровался с Региной, поцеловав ее в лоб, затем с дядей и только потом с Лаутербахом. Юрген знал, что Шмидты всегда сначала трогательно приветствовали друг друга, а уж потом отдавали дань гостям. Это было, конечно, не совсем прилично для семьи немецких аристократов, но свои обычаи Шмидты никогда не нарушали.

Профессор строго посмотрел на племянника, и тот, поняв свою оплошность, быстро удалился из гостиной и вернулся к завтраку уже одетым в костюм.

— Доктор Юрген Лаутербах теперь будет жить у нас и работать в лаборатории, — заявил Шмидт.

— Для меня это очень большая честь, — улыбнулся Юрген.

— Мы с сестрой рады такому соседству, — сказал Лебволь. — Не правда ли, Регина?

Регина мило улыбнулась и наполнила пустую чашечку Юргена душистым кофе.

— Вы, наверное, плохо спали? — обратился Лебволь к гостю. — Перемена места часто вызывает бессонницу...

— Благодарю вас, — ответил Юрген, — вторую половину ночи я спал спокойно. Меня даже не мучили сны, которые в последнее время приходят ко мне как навязчивые идеи.

— Интересно, что же вам снится? — спросила Регина и очень смутилась своим фамильярным обращением к гостю, да еще в присутствии строгого отца.

Вошла Габи и сказала, что профессора просят к телефону. Вернулся он минут через пять.

— После обеда вас ждут на беседу, доктор Лаутербах. Разрешение заинтересованных органов на вашу работу получено, — сообщил он и, подойдя к Лебволю, положил руку на его плечо. — Ты тоже пойдешь с нами. Тебе будет полезно присутствовать на такой беседе.

 

15

При виде высоченного зеленого забора с протянутой поверху колючей проволокой, за которым находился бактериологический центр, по телу Юргена пробежали мурашки.

— Быстро привыкнете к обстановке, уверяю вас, — успокоил его Лебволь.

Они подошли к массивным железным воротам. Дежурный офицер и два эсэсовца отдали честь профессору и Лебволю и задержали их спутника.

— Ваши документы? — потребовал офицер.

Юрген долго рылся в карманах, прежде чем извлек паспорт. Офицер попросил документ с места работы и только после этого пропустил Лаутербаха.

Юргена не интересовали аккуратные клумбы цветов, заполнившие маленький двор, он даже не заметил прикрытое зеленью деревьев приземистое серое здание — его охватил страх. Что прячется за этими толстыми стенами?

При входе в бактериологический центр стояла вторая охрана. Снова проверка документов. В холле Юрген заметил группу сотрудников в белоснежных халатах. Они почтительно склонили головы перед проходящим профессором, одобрительно кивнули Лебволю и с недоверием глядели на их спутника.

— Опять чей-то родственничек, — услышал Юрген за спиной голос и приглушенный смех.

По устланным коврами коридорам, мимо дежурных эсэсовцев, они прошли в приемную руководителя бактериологического центра. Доктор Штайниц уже знал о приходе гостей и вышел им навстречу. Юрген заметил, что его однокашник мало чем изменился, разве что появилась густая седина на висках да прибавилось морщин на лице. Последний раз они виделись в 1939 году на конференции химиков-органиков в Берлинском университете. Оба они тогда выступили с научными сообщениями и получили самую высокую оценку светил химической науки.

Штайниц тепло поздоровался с профессором, по-приятельски пожал руку Лебволю и только потом в удивлении развел руки в стороны, показывая радость встречи с однокашником.

— Доктор Юрген Лаутербах! — взял он обеими руками руку Юргена. — Рад видеть, рад видеть! Давно же мы, коллега, не встречались, ох давно!..

— Я испытываю истинное удовольствие от встречи с вами, доктор Штайниц, — ответил Юрген и постарался изобразить на своем лице приветливую улыбку. Штайниц бросил взгляд на секретаря, и тот услужливо распахнул дверь кабинета. Радушный хозяин пригласил гостей к себе, заботливо рассадил в кресла и предложил кофе, тут же принесенный секретарем. Расспросив о работе Юргена на военном заводе, Штайниц перешел к деловому разговору.

— Вы правильно сделали, что дали согласие на работу у меня, дорогой Лаутербах, — сказал он. — Сейчас у нас очень жаркое время. Каждый хороший специалист на счету. Я уверен, что, как и раньше, вы проявите себя во всем блеске.

Юрген съежился. Слова однокашника показались ему настолько значительными, что он не нашел ответа на них.

— Благодарю за доверие, — промямлил он.

Профессор поспешил на выручку явно растерявшемуся любимцу.

— Доктор Лаутербах станет вашим надежным помощником, доктор Штайниц, — сказал он. — Я могу поручиться за него...

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, дорогой профессор, — улыбнулся Штайниц. — С таким талантливым помощником можно закончить работы ранее намеченного срока. — Он с улыбкой посмотрел на Лаутербаха. — Все будет зависеть от вас, Юрген!

— Вы переоцениваете мои способности...

— Вот уж нет! Юрген Лаутербах был лучшим студентом в нашей группе.

— Вместе с Вольфганом Штайницем.

— Но профессор все же взял к себе ассистентом вас! — Штайниц рассмеялся. — И правильно сделал. Я не в обиде. В военном управлении «Фарбениндустри» мне посчастливилось пройти великолепную школу. Это и помогло мне создать такой уникальный бактериологический центр, равных которому нет в мире.

— Да, — согласился Шмидт, опасаясь, что беседа может принять неблагоприятный для Лаутербаха оборот. — Любой ученый может только мечтать о таких условиях. В этом случае вам просто повезло, доктор Лаутербах.

Лицо Штайница сделалось серьезным, на лбу появилась мелкая сетка морщинок.

— При всех обстоятельствах нам не следует терять много времени. Давайте приступать к работе. — Он нажал на кнопку звонка и приказал вошедшему секретарю пригласить в кабинет старшего ассистента доктора Нушке.

Ассистент появился быстро, словно дожидался за дверью вызова шефа.

— С этого часа доктор Лаутербах является сотрудником бактериологической лаборатории, — передал ему Штайниц. — Покажите ему наше хозяйство и позаботьтесь об устройстве. Кстати, дорогой профессор, — повернулся он к Шмидту, — у нас сейчас намечены проверочные испытания препарата «Д». Не хотите ли посмотреть?

Шмидт отрицательно покачал головой:

— У меня сегодня много работы...

Штайниц сухо засмеялся, понимая отказ профессора по-своему: на старого ученого все еще давит тяжелый груз пацифизма и желание продолжить игру в сверхгуманизм. Старик совершенно не осознает времени, в котором живет, не представляет тех огромных событий на фронтах войны, способных перевернуть весь мир.

— Понимаю, вы по-прежнему не одобряете мой выбор подопытных, — проговорил он. — Однако это просто необходимо! Впрочем, если вы отказываетесь, то пусть на опыты посмотрят наши молодые люди. Им будет полезно. А мы тем временем выпьем еще по чашечке кофе и обсудим некоторые проблемы.

Лебволь и Юрген степенно поклонились и вышли из кабинета. Нушке повел их осматривать лабораторию и знакомить с ее сотрудниками. Лебволь впервые был внутри фабрики смерти и потому с особым пристрастием вглядывался в оборудование для массового производства бактерий, запоминал расположение помещений и что в них находится.

Старший ассистент, понимая, что от будущего зятя своего начальника и нового научного сотрудника, который теперь уже не выйдет из стен лаборатории до окончания работ, скрывать секреты нет необходимости, постарался блеснуть своей осведомленностью и показать во всей красе хорошо налаженный процесс работы, широту и размах исследований. Он водил своих гостей из комнаты в комнату, рассказывая об их предназначении, знакомил с сотрудниками, в большинстве своем докторами наук, крупными учеными. Особо Нушке восторгался культивированием болезнетворных бактерий по методу доктора Штайница. Питательную среду для выращивания бактерий варили в котлах, затем наливали в культиваторы системы Штайница, помещали в автоклавы и нагревали под высоким давлением. По готовности питательная среда подвергалась охлаждению в холодильниках, и на ней производился «посев» бактерий. Дозревали они в инкубаторах при высокой постоянной температуре и определенной влажности. «Урожай» снимали особым приспособлением, тоже разработанным доктором Штайницем, и помещали в стеклянную посуду. Выращенные таким образом бактерии испытывались сотрудниками на инфекционность, патогенность и вирулентность, после чего шли на специальную обработку в качестве будущего оружия.

— Бактерии — ужасные капризули! — усмехнулся Нушке. — Почти каждая из них требует своей любимой питательной среды, температуры, влажности, давления. Если японцы потчуют своих питомцев лишь мясным бульоном, пептоном или агар-агаром, то у наших персональное меню. Например, возбудитель болезни Вейля обожает хориоалантоис эмбриона цыпленка, бацилла сапа любит глицерин, а бацилла туляремии в восторге от глюкозного агара крови.

Не менее восторженно Нушке говорил о массовом размножении насекомых — переносчиков инфекций, осуществляемом по его, доктора Нушке, методу. Пальму первенства он отдавал блохам. Они размножались в больших цинковых банках на крысах, предварительно зараженных чумой.

— Достаточно одну такую крысу выпустить в город, и дело будет сделано, — показал Нушке на банку.

Юргена болезненно передернуло от одной только мысли возможного прикосновения к телу мерзкого, почти невидимого глазом насекомого, напившегося крови чумной крысы и передающего болезнь человеку. Немного успокоился он, оказавшись в лазарете, куда ассистент привел их для показа условий, созданных подопытным особям. Здесь идеальная чистота, ряды коек с белоснежным бельем, на столах книги, журналы, газеты, шахматы, шашки, домино, карты. Но никто из пациентов не читает и не играет. Люди, сознавая свою судьбу смертников, молча, насупившись, сидят на койках, совершенно не обращая внимания на появившихся немцев.

«Человек на шестьдесят рассчитан лазарет, — определил Лебволь. — А сколько же людей гибнет во время экспериментов? Каждый день их привозят на машине из лагеря номер два...»

Стремительно вошел улыбающийся Штайниц.

— Ваш дядя — очень чувствительный человек, — обратился он к Лебволю. — Сколько раз я предлагал ему посмотреть опыты, и он всегда отказывается. Ему не достичь больших успехов на кроликах! Лебволь, друг мой, — Штайниц дотронулся до плеча будущего зятя, — помогите мне подействовать на вашего дядю. Он никак не может понять простую истину: если мы не проделаем необходимые опыты над... — и он сделал выдержку, с любопытством поглядел на бледное лицо Юргена и с убежденностью в своей правоте произнес: — Людьми, то не сможем дать фюреру нового оружия, достойного третьей империи. Смерть у них наступает мгновенно. В тех же случаях, когда надо еще поработать, мы стараемся сделать все возможное для облегчения болезненных чувств у этих... — Штайниц запнулся, подыскивая подходящее сравнение, — несчастных, — сказал он и остался доволен подобранным словом. — Пока ваш любимый дядюшка раскачивается — упитанные, здоровые особи кончатся и вам придется брать черт знает какую шваль из концлагеря.

Лебволю хотя и претили слова руководителя бактериологического центра, но он выслушивал их спокойно. А вот на Юргена они действовали устрашающе. Как бы он не воспротивился бесчеловечности однокашника и не наговорил ему дерзостей, а следовательно, и не провалил еще не начатое дело. Лебволь бросал на Юргена сочувственные взгляды, глазами умоляя оставаться спокойным.

Штайниц взял будущего зятя под руку.

— Хотите одновременно работать и у меня? — неожиданно предложил он. — Мы ведь с вами скоро будем родственниками. Я вам доверяю не меньше, чем дядюшка. И потом, честно говоря, у меня намного интереснее...

Лебволь чуть было не подпрыгнул от радости: ему предлагали работать в бактериологическом центре, и он со временем может стать помощником его руководителя. Об этом даже не мечтал подполковник Григорьев.

— Боюсь, что у меня, как и у моего дядюшки, не хватит сил... — для приличия засомневался Лебволь и тотчас испугался: вдруг будущий тесть изменит свое решение?!

Жесткие губы Штайница скривились в усмешке, воспаленные бессонными ночами глаза сузились.

— Бросьте сентиментальничать! — повысил он голос. — На фронтах погибают лучшие сыны немецкой нации, а мы, как слабохарактерные гимназистки, играем в нежные чувства. Надо помощь, действенную помощь оказывать верным солдатам фюрера! И мы окажем ее. Очень скоро окажем. В противном случае у всех нас полетят головы. В том числе и у вашего уважаемого дядюшки, брата, сестры и даже будущей жены.

Слова руководителя бактериологического центра подействовали на Лебволя.

— Для меня интересы отчизны превыше всего! — заявил он. — И я с радостью принимаю ваше предложение, доктор Штайниц.

— Наконец в вас заговорил истинный ариец, мой друг, — Штайниц покровительственно похлопал Лебволя по плечу и по-приятельски улыбнулся отчужденно стоящему Юргену. — Вы показывали им операционную? — обратился он к Нушке.

— Не успел еще.

— Тогда идемте вместе...

Они выбили в коридор, спустились в цокольный этаж. Остановились возле железной двери, над которой горело световое табло: «Осторожно! Идут опыты». Нушке нажал кнопку, двери автоматически разошлись. Штайниц вошел первым в затемненное помещение. Стоящие к нему спиной сотрудники почтительно расступились, освобождая место шефу перед огромным, во всю заднюю стену, стеклянным экраном. Лебволь и Юрген прошли за ним следом, и тут же оба, как по команде, испуганно отскочили назад. Штайниц оглянулся, кивнул своему ассистенту, и тот, взяв Лебволя и Юргена под руки, вновь подвел их к экрану.

Лебволь невольно зажмурился. За стеклом стая голодных крыс яростно кидалась на совершенно голых людей. Жертв было четыре. Двое окровавленных от укусов мужчин руками и ногами отбивались от беспрестанно нападающих зверьков, прикрывая собой пригнувшуюся к боковой стенке девушку. Вторая девушка неподвижно лежала на каменном полу, и ее сплошь покрытое кровоточащими ранами тело с жадностью терзали крысы. В операционной мертвая тишина, криков и стонов «подопытных» за герметическим экраном совершенно не слышно. Они не видят своих мучителей, стоящих в затемненном помещении, перед ними в ярком свете лишь стая кровожадных хищников.

К горлу Лебволя подступила тошнота, ноги стали ватными, разум отказывался понимать происходящее. Посмотрел на доктора Штайница, его старшего ассистента, сотрудников и, к своему ужасу, увидел, что их лица непроницаемы, совершенно спокойны и они смотрят на поединок людей и крыс с нескрываемым любопытством и даже азартом. «Так могут поступать лишь отъявленные садисты!» Хотелось крикнуть: «Что же вы делаете, изверги? Прекратите немедленно свои варварские эксперименты!» Но усилием воли сдержал себя.

Пришел в себя Лебволь от толчка: на него падал потерявший сознание Юрген. Лебволь подхватил его, стараясь удержать на ногах. «Крепись, дружище». Всевидящий Нушке слегка дотронулся до локтя увлеченного происходящей схваткой за стеклом Штайница и показал на Лаутербаха. Штайниц кивнул, и ассистент подал сигнал об окончании опытов. В задней стенке открылась дверь, и туда с открытыми пенящимися ртами и выпученными глазами устремились мужчины. На беззащитную девушку тотчас накинулись разъяренные крысы, и она рухнула на пол. В двери с брандспойтом в руках появился облаченный в защитный резиновый комбинезон человек и сильной струей воды стал сгонять крыс в открывшийся на полу люк. На помощь к нему пришел еще один служитель, и вдвоем они крюками вытащили окровавленные тела девушек за дверь.

Стеклянный экран потух, матовый свет загорелся в самой операционной. Нушке поднес к носу Лаутербаха пузырек с нашатырным спиртом, и тот пришел в себя.

— Простите, что заставил вас так поволноваться, произнес Штайниц. — Все получилось иначе, чем я предполагал. Думал, сегодня другой опыт. А тут мои ребята малость перестарались. Но тем не менее это даже к лучшему. — Он обнял за плечи Лебволя, отвел в сторону. — Ни слова Эрне о том, что сегодня увидели, мой друг. Прошу вас. Она может расстроиться и не спать всю ночь.

Лебволь согласно кивнул, стиснув зубы. Бессонница фрейлейн Эрны, конечно, важнее смерти миллионов людей. Лебволь опустил голову, чтобы не было видно его сверкающих глаз.

— На сегодня хватит, — сказал Штайниц, обращаясь к сотрудникам. — Идите отдыхать. Только не опаздывайте на дежурство!

По удивленным лицам сотрудников Лебволь понял, что в глазах гостей доктор Штайниц хочет подчеркнуть свое внимание и заботу к помощникам. Они с удивлением смотрели на грозного шефа, заставлявшего их работать днем и ночью. Почаще бы такого благородства с его стороны! Лебволь теперь с плохо скрываемым отвращением глядел на усталых сотрудников бактериологического центра, в своих чрезмерных увлечениях экспериментами над пленными потерявших человеческий образ. Ему становилось понятно, почему эти люди-живодеры, люди-звери в свободные от дежурства дни напивались до беспамятства и, словно привидения, бесцельно бродили по запретной зоне Шварцвальда.

Нушке вывел из операционной Лебволя и с трудом передвигавшего ноги Юргена.

— Целью данного эксперимента преследовалось заражение особей путем непосредственного контакта с чумными крысами, — пояснил он, желая хоть как-то смягчить впечатление гостей от увиденной за стеклянным экраном кровавой картины.

«Ничего себе «контакт»! — усмехнулся про себя Лебволь. — Травля измученных людей стаями голодных крыс».

Проходя по одному из многочисленных коридоров, Нушке остановился у металлической двери, охраняемой эсэсовцем.

— Это святая святых нашего центра, — пояснил он. — Там колдует лишь один доктор Штайниц. Даже мне, его старшему ассистенту, редко удается заглянуть туда.

Он вывел гостей во двор. Юрген хотел было пойти вместе с Лебволем, но ассистент показал ему на жилой городок.

— Свободно ходить по запретной зоне вы сможете только через три дня, — пояснил Нушке. Пока не пройдете акклиматизацию и не получите пропуск.

Он вежливо поклонился Лебволю и повел Юргена к жилому зданию. Лебволь успел на прощание крепко пожать ему руку. «Держись, дружище! Наберись терпения. Не сдавайся!» — говорил его взгляд. Он долго смотрел вслед Юргену, опасаясь, как бы нервы любимого ученика профессора не сдали и, не дай бог, не пошел бы он на крайности.

А Юрген не помнил, как вошел в дом-барак, как Нушке завел его в комнату, порекомендовал выпить рюмку вина и пожелал приятного отдыха. Внимание его привлек шкафчик с бутылками. Нетвердыми шагами он подошел к нему, взял первую же попавшую в руки бутылку, открыл ее и наполнил стоящий у графина с водой фужер. Не думая, выпил. В бутылке оказался сладковатый ром. Спиртное не подействовало на него, и он снова наполнил фужер. Но пить противную жгучую жидкость больше не хотелось. Он брезгливо отодвинул фужер, оглядел комнату, в которой предстояло провести мучительные месяцы, а может быть, и годы, увидел кровать и, не раздеваясь, плюхнулся на нее лицом вниз. Тут же открылась дверь, и в комнате появился старик в белом халате.

— Порядок здесь для всех одинаков, — строго сказал он. — Отдыхать можно только в раздетом виде. Прошу вас, разденьтесь, пожалуйста, — голос его звучал уже мягче, словно извиняясь за предупреждение. — Иначе мне попадет за вас от коменданта.

Старик вышел. «Как он через закрытую дверь увидел, что я лег на кровать? — соображал Юрген. — Выходит, за мной следят повсюду...» Хотелось, чтобы мозг немедленно отключился от всего. Пересилив отвращение, он допил ром, разделся и лег, уткнув лицо в подушку. «Заснуть, заснуть, заснуть...» — сверлила его одна и та же назойливая мысль. Но сон не шел. Видения окровавленных людей, молящих о помощи, бежали к нему, Юргену Лаутербаху, бежали, оставляя кровавые следы, кричали, плакали: «Спаси нас! Спаси!» Юрген пытался спрятать голову под подушку, как можно крепче закрывал глаза, но видения не исчезали. «Боже мой! Боже мой! — простонал вконец измученный Лаутербах. — И это делает человек. И это происходит на священной земле. Человек без человечности! Земля, сознательно превращаемая нацистами в ад... Да! Да... Это ад, сущий ад... О, Данте! Великий, прекрасный Данте Алигьери! Что твоя «Божественная комедия»?»

Юрген широко открыл глаза и едва сдержал страшный крик. Из темноты на него наступали полчища крыс. Они ползли к нему, взбирались на кровать, а он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он только с ужасом смотрел, как крысы рвут его тело. Он не чувствовал боли, но, когда крысы кинулись на его горящий мозг, когда миллиарды невидимых бактерий захотели отнять у него способность мыслить, он закричал, закричал громко, так, чтоб его слышали все живые: «Это не земля! Это десятый круг ада!..»

 

16

Утреннюю тишину прорезала автоматная очередь. Потом еще одна и еще...

Ладушкин, раздававший в конюшне корм лошадям, выскочил на улицу. Возле вивария увидел трех эсэсовцев с автоматами. Со страхом и брезгливостью они смотрели на свою жертву, дрыгавшую лапками в предсмертной судороге у забора. Это был серый подопытный кролик, каким-то образом выбежавший из клетки. Боясь, что он разнесет заразные бактерии, эсэсовцы по приказу старшего ассистента Нушке немедленно застрелили его.

Подошли два санитара, совковой лопатой поддели мертвого кролика и бросили в цинковый ящик, крышку которого плотно закрыли. Место, где лежало зараженное животное, и весь путь, по которому оно бежало, продезинфицировали специальным раствором, потом посыпали каким-то белым порошком, запретив смывать его в течение суток.

Нушке сам расследовал происшествие. Оказалось, что одна из красных кормушек поломалась, сошла с рельсов и острым краем ударила в прутья клетки. В образовавшийся проем и выскочил кролик. Старший ассистент приказал лаборанту устранить повреждение в клетке и поставить кормушку на рельсы. Лаборант возился в зараженном помещении около часа. Оттуда Нушке отправил его в лазарет, теперь уже как подопытного, наравне с военнопленными зараженного бактериями чумы.

Первый немец стал жертвой чудо-оружия рейха.

Старший ассистент доложил о случившемся руководителю бактериологического центра, пожаловавшись на оберштурмбанфюрера СС Грюндлера, который в целях секретности не разрешает использовать в виварии военнопленных или славянских рабочих.

— Мы можем погубить не одного нашего соотечественника, — заключил он.

В самом деле, старший ассистент прав. Для работы с подопытными животными надо брать русских, лучше всего из рабочих, они здоровые и упитанные. В случае, заражения они автоматически станут объектами исследования, так сказать, дополнительным, ранее не планируемым материалом.

— Я дам распоряжение Грюндлеру, — согласился Штайниц. — А вы сами подберите для работы несколько славян. И лучше всего это сделать через зоотехника. Он подберет стоящих. Недаром его хвалит баронесса.

Нушке пришел в виварий, подозвал к себе великана-бородача, кормившего подготавливаемых для опытов животных.

— Отныне обслуживать красные кормушки будут только славянские рабочие. Я поручаю вам подобрать трех человек. Вечером представьте их мне.

— Подберу самых лучших, господин начальник! — ответил Ладушкин. — Не извольте беспокоиться. У меня нюх на стоящих работников.

Немец-лаборант, заразившийся чумой при ремонте красной кормушки, сослужил ему хорошую службу. Опасаясь за соотечественников, руководитель бактериологического центра решил наконец взвалить опасную работу на славян. Что ж, это на руку Ладушкину. Теперь он может взять на место лаборанта-немца своих троих помощников. Но из группы Генриха Циммермана у него имеются только двое, причем Пальчевского трогать нельзя. Он на не менее важной работе в мастерской баронессы — отвечает за сборку новых кормушек. Если разыскивать в отряде славянских рабочих остальных — Фимка мог бы дать их номера, то не вызовет ли это подозрение со стороны нового начальника концлагеря и эсэсовцев-охранников? Пожалуй, лучше не рисковать. Слишком многое поставлено на. карту, и теперь, когда приближается час выполнения задания, следует быть особо осторожным и осмотрительным. Безопаснее всего отобрать тройку славян из той же группы, чтобы была временно передана баронессе на уборку урожая...

Вечером Ладушкин представил Нушке троих новых славянских рабочих. Двое рослых крепких парней понравились старшему ассистенту, а третий — длинноволосый урод-коротышка вызвал на его лице гримасу брезгливости.

— Зачем нам нужна такая обезьяна?!

— У него золотые руки, господин начальник. Знает механизмы как свои пять пальцев. Всегда может починить кормушку, — объяснил Ладушкин, боясь, как бы Нушке не приказал заменить Фимку.

Старший ассистент недовольно поморщился. Потом согласился:

— Пусть остается.

— Я за него ручаюсь, господин начальник! — заверил обрадованный Ладушкин.

— Вы отвечаете за работу всех троих.

— Слушаюсь, господин начальник! Все будет в полном ажуре! Вы останетесь довольны.

После ухода старшего ассистента Ладушкин объяснил своим новым помощникам, для чего они взяты в виварий. Жить они будут здесь же, в соседнем бараке, ибо поочередно должны круглые сутки дежурить у кормушек, обеспечивая животным бесперебойное питание. Он заставил их сразу же приступить к работе, ни одна минута не должна пропадать даром. Для начала одного он послал на кормовую кухню помогать готовить корм, второго — подмести прилегающий к виварию двор, а Фимку — вычистить конюшню.

Через полчаса Ладушкин зашел туда.

— Как вам удалось взять меня к себе, Федор Иванович? — изумился Фимка.

Ладушкин невесело улыбнулся, знал, какая опасность грозит товарищам.

— Сам доктор Штайниц за вами послал!

— Ну, теперь мы рядом с лабораторией. Вот бы еще внутрь туда пробраться. И подложить фашистам хорошую бомбочку! — размечтался Фимка. — Враз бы ликвидировали это осиное гнездо.

— Пробраться мы в саму лабораторию не сможем, а вот наши бомбочки могут туда попасть, — проговорил Ладушкин и рассказал, для чего ему требуются новые кормушки, изготовляемые в мастерской баронессы.

— Пальчевский там вовсю занимается ими, — подтвердил Фимка. — И толовые «кирпичики» мы перетаскали из тайников. Спрятали под грудой железа...

Через три дня первая партия новых усовершенствованных кормушек из мастерской поступила в виварий. Они по конструкции оставались такими же, лишь дополнительно были электрифицированы и внизу, у самой тележки, к ним приделывалось незаметное снаружи второе днище, на которое Пальчевским должна в мастерской закладываться взрывчатка. И к колесам прикреплялось дополнительное устройство, не позволявшее им сходить с узких рельсов. Помощники зоотехника заполнили на кухне резервуары кормушек специально обработанным и подогретым силосом, сцепили кормушки в поезд, впереди поставив красные, по узкоколейке подвезли ко второй части вивария, где находились зараженные животные, и втолкнули кормушки. Они остановились точно напротив клеток. Управление осуществлялось с пульта. Нажатием кнопок можно было открыть или закрыть крышки резервуаров, подогреть остывший силос. По мере поедания корма нижнее подвижное днище резервуара при помощи пружин подавалось вверх и таким образом давало возможность животным полностью использовать заложенный на кормовой кухне рацион.

За процедурой кормления всегда наблюдал один из дежурных лаборантов-немцев. Поскольку кормушки простаивали у клеток по нескольку часов и даже оставлялись на ночь, лаборанты считали свое занятие напрасным времяпрепровождением и поручали следить за пультом зоотехнику, а теперь и его помощникам, славянским рабочим. Главное, чтобы температура корма была постоянной, строго рассчитанной на акклиматизацию тех или иных болезнетворных бактерий. Ночью дежурные лаборанты безмятежно спали, доверяя наблюдение за пультом славянским рабочим. Те будили их лишь при появлении начальства, периодически проверявшего виварий. Чаще всего это был старший ассистент доктор Нушке, а затем и племянник профессора молодой Шмидт, досконально вникающий во всю работу бактериологической лаборатории как ее новый сотрудник — один из помощников доктора Штайница.

И на этот раз дежурный лаборант доверил кормление животных Ладушкину, а сам ушел в лабораторию по своим делам. Четыре часа Федор Иванович не отходил от пульта, наблюдая за новыми кормушками. Ему помогал Фимка. Их интересовала работа электросхемы, в которую был хитроумно вмонтирован Пальчевским дополнительный электропровод, идущий ко второму днищу. Ничто не вызывало опасения, кормушки действовали безотказно. Значит, их расчеты оказались правильными В течение нескольких последующих дней Ладушкин еще проверит кормушки, а потом сообщит об их готовности Лебволю. Сообща они и примут решение о подрыве бактериологической лаборатории, как только найдут наиболее подходящий момент.

 

Профессор Шмидт не возражал против работы племянника в бактериологической лаборатории, полностью освободив его от обязанностей своего помощника по хозяйственной части. Лебволю надо расти как химику, и в этом случае практика у талантливого бактериолога доктора Штайница пойдет ему только на пользу. Он лишь предупреждал Лебволя, чтобы тот был особенно осторожен в обращении с болезнетворными микроорганизмами и сам бы не заразился какой-нибудь страшной болезнью. Теперь, когда два его человека, Юрген и Лебволь, являются сотрудниками бактериологической лаборатории, можно ожидать, что они в какой-то степени замедлят исследовательские процессы по созданию нового оружия или, по крайней мере, будут знать, что там происходит. У себя в химической лаборатории профессор сумеет сам затормозить работу, заставив помощников идти окольным путем к достижению конечного результата.

Опасения профессора за племянника оказались напрасными. Штайниц с самого начала засадил Лебволя за расчеты формул, фактически сделав его своим помощником по науке. Только ему одному как будущему зятю он мог доверить часть особо секретных сведений — плод его многолетних изысканий. На расчеты уходила уйма времени, и Лебволь взял на себя эту обременительную работу. Впоследствии Штайниц обещал поставить его на самостоятельные исследования, а пока Лебволь должен познакомиться с общим ходом работ, проводимых в лаборатории. Ему разрешалось заходить в любое помещение, к любому сотруднику, наблюдать за экспериментами, но не вмешиваться в них.

Лебволь, которому был отведен кабинет рядом с кабинетом руководителя бактериологического центра, с радостью взялся за теоретическую работу, полагая, что в его руки наконец-то поступит ключ к тайне бактериологического оружия. Однако первые расчеты формул показали, что Штайниц дал ему какой-то промежуточный материал, обоснование побочных явлений. В общем-то они влияли на конечный результат, но по ним трудно было вывести рабочую формулу, ибо они давались бессистемно, вне какой-либо последовательности и даже относились порой к иным проблемам.

Вначале Лебволь хотел сознательно запутать расчеты. Как полагал профессор Шмидт, да и он сам, — это его конечная цель. Но вдруг Штайниц проверит его — а он обязательно сделает это, по крайней мере на первых порах, тогда его в лучшем случае выпроводят из бактериологического центра как заурядного, бесперспективного специалиста. Нет, пока порученную работу требуется выполнять добротно, зарекомендовать себя в глазах осторожного Штайница, а потом уже, усыпив его бдительность, можно будет хитроумно запутывать расчеты.

Доктор Штайниц действительно проверял произведенные Лебволем расчеты. Они полностью удовлетворяли его, и он удивлялся высокой способности племянника профессора логически мыслить и делать единственно правильный вывод. Поистине талантливы эти Шмидты!

— Я очень доволен вами, мой друг, — сказал улыбающийся Штайниц, входя в кабинет к Лебволю. — Ваши расчеты подтверждают — я на правильном пути. С вашей помощью мне быстрее, намного быстрее удастся закончить эксперименты. Никогда не думал, что муж моей дочери окажется химиком, да еще таким способным!

Лебволь встал при входе шефа, смутился от чрезмерной похвалы, даже покраснел.

— Мне еще очень далеко до настоящего химика, — произнес он, — Я это особенно чувствую при виде двух корифеев химической науки — моего дядюшки и вас... У меня нет даже диплома о высшем образовании!

— Диплом будет! — заверил Штайниц. — Зимой вы экстерном защитите диплом.

— Это моя мечта.

— А потом я сделаю из вас большого ученого. Очень большого! Если станете придерживаться моих, — Штайниц особенно подчеркнул последнее слово, — взглядов. Ваш дядюшка, вне всякого сомнения, гениальный ученый, — продолжал он. — Образец, так сказать, устоявшегося классицизма в науке. У него, как и у подобных ему не менее знаменитых ученых, старые, тысячу раз проверенные тенденции развития научной мысли. Я же противник всего устоявшегося. Я за индивидуализм в изысканиях. И иду к цели не от первоначального замысла, принятого почти всеми, а от конечного результата. Вот почему ваш дядюшка меня не любит, считает этаким выскочкой в науке, дерзающим на все и вся.

— Насколько мне известно, дядюшка всегда вас ставит выше всех своих учеников, — заступился за профессора Лебволь.

— Вынужден ставить, друг мой! Вынужден! — Штайниц явно любовался собой перед входящим в науку юнцом. — То, что создаю я, — удивит мир! — Он в возбуждении прошелся по кабинету, заложив руки за спину. — Переделает его!.. В общем, у нас будет еще время поговорить на эту тему. Обязательно вернемся к ней после завершения экспериментов...

Частым гостем Лебволя неожиданно стал оберштурмбанфюрер Грюндлер. Всякий раз появляясь в бактериологической лаборатории, он неизменно заходил к нему и подолгу болтал о пустяках. Каким-то чутьем Грюндлер почувствовал разлад в отношениях старого ловеласа Штайница, которого он ненавидел и боялся, с фрейлейн Региной. Это давало ему надежды сблизиться с профессорской дочкой. Грюндлер полагал, что дружба с ее кузеном позволит быстрее достигнуть желаемой цели.

Фактически же оберштурмбанфюрер давно следил за Лебволем. Ему казалось, что между Баремдикером и заокеанским племянником профессора Шмидта есть какая-то связь. Очевидно, Баремдикеру потребовался помощник, и Интеллидженс сервис в срочном порядке послал в «гости» к дяде единственного племянника или его двойника. «Что-то смущает меня этот племянник, — усмехался Грюндлер. — Ничего, мне дополнительно сообщат из-за океана, кто он».

По имеющимся в РСХА сведениям, Лебволь не вызывал никаких сомнений. Тем хуже будет для молодчиков Кальтенбруннера, если он, Грюндлер, докажет их близорукость. У профессора пропал в Белоруссии сын Альберт, являвшийся для РСХА заложником — гарантом успешной работы отца. Известие о его смерти вывело бы из равновесия ученого, и никакие силы не заставили бы его трудиться в бактериологическом центре. Специально проведенное по личному приказу начальника РСХА расследование в Белоруссии установило, что капитан Альберт Шмидт вместе со своей русской любовницей был у стога сена схвачен партизанами и расстрелян.

Профессор не должен знать о пропаже любимого сына, по крайней мере до окончания исследовательских работ по созданию оружия массового уничтожения людей. Отсутствие писем от Альберта ему объясняли новой секретной работой сына, требующей особой предосторожности в переписке. Вот почему появление заокеанского племянника обрадовало Кальтенбруннера. Лебволь успокоит профессора и рассеет его сомнения по поводу затянувшегося подозрительного молчания сына.

В химической лаборатории оберштурмбанфюрер приставил к Лебволю двух лаборантов, приказав им следить за каждым его шагом. Все, что делает племянник профессора, с кем встречается, о чем говорит, — должно быть немедленно известно Грюндлеру.

Лебволь в свою очередь сам старался сблизиться с оберштурмбанфюрером. Понимая причину внимания к нему Грюндлера, он нередко намекал, будто красавица кузина благоволит оберштурмбанфюреру, особенно после спортивного праздника.

Грюндлер сетовал на свою однообразную работу, завидуя творческим изысканиям ученых.

— Вы в своей стихии, а я...

— Без вас мы не смогли бы работать спокойно, — возразил Лебволь. — Доктор Штайниц говорит, что он за вами как за каменной стеной. Он в восторге от вас! Ведь только вы один способны были разоблачить проникшего в Шварцвальд английского шпиона Баремдикера.

Оберштурмбанфюрер брезгливо скривил тонкие губы.

— Баремдикер так... мелкая сошка...

Ему не хотелось признаваться, что все расчеты на баронского сынка фактически провалились. Гестапо до сих пор не добилось его признания. Вот вам и хваленый-перехваленый шеф гестапо группенфюрер СС Мюллер! Ему бы, Грюндлеру, быть на его месте... Мало того, Мюллер вообще свернул все дело. Его молодчики схватили группу английских разведчиков, пытающихся найти установку ФАУ-II. От них якобы и поступило сообщение о новом чудо-оружии рейха, появившееся затем в английских газетах. По крайней мере, Мюллер так проинформировал своего начальника Кальтенбруннера, и тот поверил ему. Пришлось Грюндлеру отправить обратно в Берлин машины с радиопеленгаторами. Они напрасно простаивали в Шварцвальде в ожидании выхода в эфир не существующего в понятии Мюллера английского разведчика.

При очередном приходе Грюндлер устало поздоровался с Лебволем и поинтересовался его здоровьем.

— Как вы себя чувствуете?

— Ничего...

— А у меня небольшая температура... С вечера что-то знобило... — Грюндлер вяло улыбнулся.

Лебволь удивился: с чего бы?! В самом деле, не болен ли оберштурмбанфюрер?

Грюндлер поймал недоуменный взгляд Лебволя, подавил усмешку на губах.

— Скажите, Лебволь, где вы жили в последнее время? — спросил он.

Лебволь насторожился. Неужели Грюндлеру стало известно что-то новое о заокеанской жизни племянника профессора Шмидта.

— В анкете я писал об этом.

— Да, да, писали... — Грюндлер утвердительно закивал головой. — Кажется, ваш дом был рядом с табачной фабрикой?

— Вы прекрасно обо всем осведомлены, оберштурмбанфюрер. Это делает вам честь.

— Странно... — Грюндлер в упор посмотрел на спокойного Лебволя. — На днях я встретился с сыном владельца той табачной фабрики, коммерсантом. Представьте, он удивился, когда узнал, что вы в Германии...

— Вы хороший дипломат, оберштурмбанфюрер, но плохой экономист, — засмеялся Лебволь. — Заокеанский делец просто хотел из вас побольше выжать... Повадки Гарди-младшего мне хорошо известны.

— Ах вот как? — воскликнул Грюндлер. С минуту он помолчал, потом стал жаловаться на однообразную и скучную жизнь. Может быть, стоит организовать маленький пикник для разрядки? Они могли бы забраться куда-нибудь в глушь и превосходно провести время.

— Разве есть причина для пикника? — спросил Лебволь.

— Достаточно веская. По крайней мере, для меня.

— Понимаю! Моя обворожительная кузина?..

Лебволь понял, что Грюндлер собирает досье на него, добывая факты из заокеанской жизни. Где встретил оберштурмбанфюрер сына хозяина табачной фабрики и встречал ли вообще? Может, это просто шантаж? Как из Америки попал в Германию представитель враждующей стороны? Хотя Гарди-младший коммерсант. А у дельцов свои взгляды на войну. Мог оказаться здесь как представитель дочерней фирмы одной из нейтральных стран — Швеции, например.

Лебволь еще и еще раз проследил весь свой долгий и опасный путь из Америки в Европу, пребывание у дядюшки. Кажется, нигде не было допущено просчета. Он скрупулезно следовал разработанному Центром плану, вжился в образ Лебволя Шмидта и был радушно принят в Вальтхофе. Все шло хорошо до сегодняшнего визита Грюндлера, разыгрывавшего из себя влюбленного в красавицу кузину. Ведь не Регина ему нужна, а ее кузен! Игра принимает серьезный оборот. Оберштурмбанфюрер имеет в руках козырь против него. Он явно пошел в атаку. И в одно прекрасное время выложит свои карты на стол. Хватит ли доказательств отвести от себя подозрение? Если бы только знать, чем конкретно располагает Грюндлер, что ему наболтал Гарди-младший?!

От мысли о разоблачении Лебволю стало нехорошо. С таким трудом удалось пробраться в бактериологический центр, и вдруг все провалится. О своей участи он не думал. Только бы взорвать эту проклятую фабрику смерти!

«Сегодня же обо всем переговорим с Федором Ивановичем, — решил Лебволь. — Откладывать больше нельзя. Надо ускорить выполнение задания Центра. А пока надлежит принять игру, предложенную оберштурмбанфюрером...»

Вернувшись к себе, Лебволь рассказал кузине о предстоящем пикнике. Регина смешно сморщила нос.

— Я же умру со скуки, — рассмеялась она.

— Ради меня, сестрица. Поскольку я обещал...

Лебволь заметил, что кузина была в новом платье и необычно возбуждена. Она то и дело поглядывала в окно, хотя и отец и кузен были уже дома.

Ему все стало ясно, когда в гостиную вошел осунувшийся, молчаливый Юрген. Регина, подав ему для поцелуя руку, вышла на кухню поторопить повариху Марту с ужином. Профессор тем временем попросил Юргена и Лебволя подняться к нему наверх. Старику не терпелось узнать о первых впечатлениях своего любимого ученика на новой работе в бактериологическом центре.

— Ваш бывший ученик доктор Штайниц — преступник! — произнес Юрген, едва переступив порог. — То, что он делает, не укладывается в сознание.

— Что из этого следует? — спокойно спросил Шмидт.

Юрген плотно сжал зубы, прищурил полные ненависти глаза, кулаки его крепко напряглись.

— В присутствии всех сотрудников я дам доктору Штайницу пощечину и назову мерзавцем! — вырвалось у него с болью.

Лебволь усмехнулся:

— А потом вас отправят в гестапо! Дружище, вы благородны в своем негодовании. Но разве пощечина остановит Штайница?

— Подскажите, как остановить его, и я пойду на все, — решительно заявил Юрген.

Лебволь посмотрел на хранившего напряженное молчание дядюшку.

— Пока надо присматриваться, Юрген... В конце концов, изменяйте дозировку или еще что. А там видно будет. Теперь мы вместе. Что-нибудь придумаем.

Нарядная, веселая Регина пригласила мужчин к столу.

— Сегодня у нас крольчатина в луковом соусе, — похвалилась она.

— Мое любимое блюдо, — слабо улыбнулся Юрген. — Спасибо, фрейлейн...

— Для вас сестра и готовила его, — улыбнулся Лебволь. — Вот и мы с дядей полакомимся.

За столом он шутил, рассказывал забавные истории, стараясь расшевелить подавленного Лаутербаха. Юрген не выдержал, улыбнулся, когда услышал, как Лебволь впервые попробовал жареные лягушачьи лапки.

После ужина Регина предложила всем прогуляться по саду. Профессор, сославшись на усталость, отказался. А Лебволю надо было ехать к невесте. Гулять пошли Юрген и Регина. Для нее доктор Юрген Лаутербах не шел ни в какое сравнение с доктором Вольфганом Штайницем. Только теперь, благодаря кузену и отцу, она по-настоящему поняла его. Юрген удивительно благородный, честный, воспитанный. Отец его любит. И теперь она если и свяжет с кем-либо свою судьбу, то только с Юргеном Лаутербахом.

 

17

Этого дня Штайниц ждал очень долго. Почти всю жизнь. И вот он пришел, этот решающий долгожданный день — день первого испытания в естественных условиях созданного им бактериологического оружия ближнего боя. Позади тяжелые годы напряженного труда, годы бессонных ночей, поисков, дерзаний, раздумий. Он шел к своей цели настойчиво, целеустремленно, преодолевая любые преграды и сметая все на своем пути. Близок час его величия, наступает его, доктора Вольфгана Штайница, эра. Скоро, совсем скоро эта восьмерка военнопленных из русских, поляков, англичан, американцев и французов, доставленных на полигон из лагеря № 2, подтвердит его гениальность и поставит среди ученых имя доктора Штайница на первое место в мире.

Многие пожалеют, что плохо относились к нему, и в первую очередь фрейлейн Регина. В последнее время ее словно подменили. Она стала вдруг чересчур взрослой, серьезной. Перестала, ссылаясь на недомогание, принимать в доме гостей, в том числе и его, Штайница. Она не появилась больше на лесной полянке, хотя он и просил ее прийти туда. Дважды он заходил к ней домой, но Регина так и не вышла к нему. Горничная Габи объяснила, что ее хозяйка плохо себя чувствует и не может принять гостя. Штайниц перестал заезжать в Вальтхоф. Он не понимал поведения Регины, а для выяснения причин не хватало времени. Требовалось всецело посвятить себя завершающей фазе работы. После можно будет разобраться во всем и вновь наладить их взаимоотношения. Штайниц нисколько не сомневался, что Регина будет принадлежать ему. Она слишком умна, чтобы не понять благоприятной обстановки, когда семьи Штайницев и Шмидтов скрепят двойные узы родства. Ведь фактически он согласился на брак единственной дочери с Лебволем лишь из-за Регины. Эрна могла составить более весомую партию — например, ее руки добивается фельдмаршальский сын Рольф. Для Штайница семья Шмидта была выгоднее фельдмаршальской семьи. Профессор Шмидт своим сверхмощным газовым ОВ дал ему один из компонентов чудо-оружия. Старик неиссякаем. И в будущем он создаст нечто уникальное. Чертовски талантлив и его американский племянник. Он буквально схватывает все на лету. Штайниц теперь за ним как за каменной стеной. Лебволь освободил его от малопроизводительной работы, взяв на себя всю теоретическую часть. Конечно, он занимается в основном побочными расчетами, но делает это блестяще. Вначале Штайниц проверял его, а потом уверовал в его непогрешимость и предоставил ему свободу действий. Именно о таком помощнике и мечтал он все время. Однако при всех случаях Штайниц никому не доверит своего главного секрета. В первую очередь это касается «прирученных» бактерий, рецептуры вакцины от воздействия бактериологического оружия ближнего боя, дозировки компонентов этого оружия и еще кое-чего не менее важного, что явится в будущем дополнительным средством абсолютизации бактериологического оружия.

Штайниц сидел в герметической кабине, покоящейся на высоких каменных столбах и возвышающейся над небольшой лесной поляной. Эта поляна была оборудована под испытательный полигон, границей которого служил высокий забор из колючей проволоки. Вместе с ним находились Нушке, два ответственных сотрудника и Грюндлер, отвечающий за охрану полигона и доставку подопытных особей. Через широкое смотровое окно кабины можно было наблюдать за подопытными.

На полигон привезли восемь мужчин. Все они были за пояса привязаны веревками к столбам, с тем чтобы не могли собраться вместе или разбежаться по полигону.

Четыре человека условно считались «немцами». На их лица были надеты противогазы, причем на двоих — с особыми приставками системы Штайница, нейтрализующими действие болезнетворных бактерий. Остальные четыре человека — условные «русские». Двое из них находились на открытой местности, третий — в стрелковой ячейке, а четвертый — в окопе полного профиля.

Начало эксперимента было назначено на шесть часов утра. Ровно в указанное время из-за леса, едва не задевая фюзеляжем вершины деревьев, вывалился спортивный самолет и ревом мотора оглушил окрестность. Над полигоном из-под его хвоста вырвался клуб белого дыма. Один из группы «русских», испугавшись самолета и появившегося за ним быстро растворявшегося белого облачка, рванул в сторону и побежал к колючей проволоке. Видимо, веревка была прелой или плохо привязана к поясу — по крайней мере, подопытный легко освободился от нее. Штайниц метнул сердитый взгляд на своих сотрудников, допустивших такую оплошность. Чего доброго, уже подверженный обработке «русский» может перескочить через проволоку, убежать в лес и стать переносчиком заразной болезни.

— Остановите его, оберштурмбанфюрер! — приказал Штайниц.

Грюндлер нажал красную кнопку на пульте управления охраной полигона, разработанной по его схеме. Тотчас дробно простучали две автоматные очереди, и беглец, схватившись за живот, плюхнулся ничком возле самой проволоки. Остальные подопытные поняли без слов, что с ними поступят так же в случае их попытки отвязаться от столбов.

«Белое облако пугает их, — подумал Штайниц. — Надо распыление делать бесцветным...»

Дальнейший ход эксперимента прошел без осложнений. Особи терпеливо ходили возле своих столбов, сидели на земле или лежали. Никаких внешних признаков воздействия на них чудо-оружия не наблюдалось. Казалось, они вообще забыли о случайно пролетевшем над головами спортивном самолете, выпустившем облачко белого дыма, и ждали, когда их отправят в лагерь.

Но ни на минуту не забывал об этом Штайниц, внимательно наблюдая за поведением подопытных. Он часто смотрел на часы и периодически что-то записывал в свою объемистую тетрадь. День клонился к вечеру. Вот-вот должно сделать свое черное дело его уникальное оружие. Штайниц поднес к глазам бинокль, рассматривая лежащего на земле «русского». Бледное лицо подопытного было перекошено, а тело заметно содрогалось в конвульсиях. «Есть один!» — просиял Штайниц и посмотрел на сидящего в стрелковой ячейке. Тот был недвижим. Казалось, он спал, прислонившись к земляному брустверу. Третий лежал на дне окопа, и его не было видно. Двое с противогазами из группы «немцев» корчились в судорогах, хватаясь руками за землю и силясь сорвать с лица резиновые маски. Другая пара, с приставками к противогазам, явно не испытывала никакого воздействия.

Штайниц записал время и внешние признаки воздействия бактерий на организм, выждал еще с полчаса и направился к подопытным. Его боязливо сопровождали Нушке и два сотрудника, надевшие, как и шеф, противогазы с приставками. Штайниц осмотрел лежащих без движения «русских» и подошел к «немцам». К удивлению ассистента, он снял с себя маску противогаза, обтер вспотевшее лицо носовым платком.

— Сейчас неопасно, — сказал он своим помощникам, и те вынуждены были последовать его примеру. — Снимите противогазы! — приказал он двум «немцам», смотревшим на него. Подопытные подчинились. Они с жадностью вдыхали в себя свежий живительный воздух, радуясь, что остались живы. Нушке подошел к неподвижно лежащим остальным «немцам» и рывком стащил с одного резиновую маску. На него глядели испуганные глаза беспомощного человека, полностью парализованного чудо-оружием Штайница.

Доктор Штайниц, самодовольно улыбаясь, пристально смотрел на «русских». Весь он как бы светился изнутри, радуясь успеху и гордясь собой.

— Доблестным солдатам фюрера теперь можно наступать с хлопушками для мух вместо автоматов, — усмехнулся он.

— Это... это просто непостижимо, доктор Штайниц! — произнес обескураженный Нушке, восхищаясь своим шефом. — Вы великий маг, доктор Штайниц!

Штайниц приказал тех двоих из «немцев», которые благодаря приставке к противогазам остались совершенно невредимыми, отправить в лазарет бактериологической лаборатории, а остальных оставить здесь на ночь под охраной. Завтра эксперименты с ними будут продолжены.

Утром Штайниц вновь появился на полигоне, бодрый, веселый, уверенный. Особи находились в прежнем положении, и, если бы не их расширенные от сознания своей беспомощности глаза с хлопающими ресницами, можно было, бы их принять за мертвых. Штайниц сам сделал им уколы, введя в вены свою вакцину.

Началось опять томительное ожидание результатов. К вечеру подопытные особи ожили, словно проснувшись от долгой спячки. Некоторые из них приподнимали головы, двигали руками и ногами, а один из «немцев» сел, прислонившись спиной к столбу. Прошло еще часа полтора, и сидящий у столба встал, с трудом удерживаясь на ногах, сделал несколько робких шагов и вновь вернулся к спасительному столбу. Стали приподниматься и другие. Они походили на изнуренных тяжелым недугом людей, впервые поднявшихся на ноги.

Штайниц ликовал.

— Если храбрые солдаты фюрера случайно подвергнутся заражению, я мигом поставлю их на ноги! — произнес он.

Нушке не мог найти слов, чтобы выразить свое восхищение шефом.

— Уму непостижимо! — вырвался у него восторженный возглас. — Вы гений, доктор Штайниц! Сверхгений!..

Штайниц даже не расслышал хвалебных слов, произнесенных старшим ассистентом. Создатель чудо-оружия был весь в плену будущей славы и власти над живущими на земле.

 

18

Никогда еще в доме Шмидтов не было так многолюдно, как в это воскресенье. Праздновали помолвку племянника профессора Лебволя с очаровательной Эрной, дочерью доктора Штайница. Собрались все знатные гости Шварцвальда, ученые бактериологического центра и старшие офицеры.

После шумных общих приветствий слово было предоставлено хозяину дома. Профессор Шмидт долго молчал, собираясь с мыслями, и бокал с шампанским чуть подрагивал в его сухой руке.

— Да, дорогие дети мои, вот и настал ваш час! — Он поставил бокал и соединил руки Лебволя и Эрны. — Будьте же всегда счастливы. Сохраните свою любовь надолго!..

Шмидт постарался как можно ласковее поцеловать Эрну, нежно погладил волосы Лебволя. Он искренне хотел, чтобы жизнь милого его сердцу юноши была счастливой, но любящее сердце стало в последнее время более проницательным: профессор улавливал некоторую фальшь в поведении племянника, догадываясь, что Лебволь не торопится со свадьбой, довольствуясь пока помолвкой. Видимо, фрейлейн Эрна не совсем та девушка, которая сделалась бы для Лебволя единственной и незаменимой. Профессор удивлялся про себя, но молчал, полагаясь на честность и благородство племянника. Еще более удивительным было то, что именно Лебволь настоял на помолвке в это воскресенье. Профессор не противился. Но сегодняшний вечер стал неожиданно мучительным для него: он с трудом заставлял себя быть искренним, не видя искренности в глазах племянника. Поэтому и не произнес профессор в своем поздравлении полагающегося в таких случаях слова «вечность», заменив его словом «надолго». Потому что вечной любви с Эрной его Леби, видимо, не хотел.

А Эрна благодарно обвила руками шею старика и осторожно поцеловала его в щеку. Она не могла, да и не хотела, разбираться в столь тонких оттенках поведения окружающих ее людей. Это ее помолвка, это преддверие ее новой жизни, и счастью Эрны не было предела. Ее радости хватило бы и на тихо стоящую в стороне рядом с Лаутербахом Регину, самого грустного человека на торжестве. Лучшая подруга Эрны надела темное, почти черное платье, и, если бы не белый кружевной воротничок, можно было бы подумать, что Регина совершает весьма печальную обязанность.

Гости пили шампанское, громко желали счастья и согласия молодым, тихо обсуждали туалет невесты и строгий, хорошо сшитый костюм жениха.

— Какая чудесная пара! — баронесса, закатив глаза, печально вздохнула, вспоминая собственную юность. — Не правда ли, дорогой Рюдель? — обернулась она к рядом стоящему командиру строительной бригады.

— О, да, конечно! Вы совершенно правы, — поспешил с ответом Рюдель.

Баронесса притянула его за рукав френча, игриво погрозила пальчиком.

— Признайтесь, и вы бы не прочь иметь такую молодую жену. А? Любой из вас... Особенно доктор Штайниц. Его старушка, — она презрительно взглянула на чрезмерно полную фрау Эльзу, — скоро задохнется...

— Помилуйте, баронесса! — Рюдель сделал нетерпеливый жест.

— Все вы, мужчины, такие, — отмахнулась баронесса. Она направилась к Штайницу. — Милый Штайниц, почему вы так грустны? Радоваться надо, радоваться! И фрейлейн Регина тоже что-то грустна... А почему бы вам не развеселить ее?

Штайниц досадливо поморщился, почти грубо схватил руку баронессы и поцеловал, едва коснувшись губами.

— Ваш зять — милый мальчик! — пропела баронесса. — Эрна будет счастлива с ним. Меня никогда не обманывает интуиция...

Никто из присутствующих не знал, что в действительности творилось в душе счастливого жениха. Для всех это была настоящая помолвка, а для Лебволя — конец затянувшейся миссии. Завтра он навсегда покинет Вальтхоф и вновь станет самим собой — Алексеем Сафроновым. Ибо завтра бактериологический центр будет взорван.

Лебволь остановился на понедельнике потому, что в этот день доктор Штайниц намеревался провести в своей главной операционной заключительные опыты над военнопленными. Лебволю было известно о проведенных на полигоне испытаниях бактериологического оружия ближнего боя. Эксперимент, по словам Нушке, превзошел все ожидания. Для устранения незначительных погрешностей потребуется недели две-три, после чего чудо-оружие будет готово к действию. Видимо, Штайниц последним опытом и хотел ликвидировать эти «погрешности», а потом уже обо всем доложить в Берлин.

Лебволь расценил, что случай самый подходящий, другого такого может и не быть. При взрыве бактериологического центра погибнет и создатель чудовищного оружия. Ладушкин поддержал его идею. А чтобы отвести от себя какие-либо подозрения, Лебволь и придумал помолвку. Эрна мгновенно ухватилась за его предложение. Свадьбу она назначила на третье воскресенье. До этого они должны наметить место, где провести медовый месяц. Мнения у них разошлись. Эрна предлагала живописные Альпы, а Лебволю хотелось в Восточную Пруссию. Баронесса предоставляла в их распоряжение свое прусское имение, и было бы неразумно не воспользоваться ее добротой. В конце концов Лебволь предложил компромисс: на следующий же день после помолвки поехать дня на четыре в Восточную Пруссию и на месте убедиться в прелести прибалтийской природы, а потом уже принять обоюдное решение. Эрна согласилась. Они оба поехали к баронессе и обо всем договорились с ней.

В качестве дара баронессе Лебволь намеревался взять ящики с рассадой уникальных цветов из сада дядюшки, а садовник Форрейтол поможет разбить в ее имении новые клумбы. Лебволь, понимал, что Штайниц не отпустит их с Эрной вдвоем, поэтому вторая машина будет очень кстати. Он деликатно намекнул, что во второй машине места много и баронесса при необходимости могла бы послать с ними своего человека — например, специалиста по животноводству. Баронесса ухватилась за эту мысль и через Эрну обратилась с просьбой к доктору Штайницу отпустить «зоотехника Ладина» для осмотра ее прусских ферм. Сама баронесса намеревалась выехать рано утром в понедельник, завернуть по делам в Берлин и первой прибыть в имение, чтобы подготовить его к встрече дорогих гостей.

Все остальное брала на себя Эрна. И сделала она это блестяще, уговорив,отца отпустить ее с Лебволем в гости к баронессе, где они думают потом провести свой медовый месяц...

Глядя на смеющегося племянника, профессор Шмидт не понимал его безудержного веселья. Несколько раз он пытался поговорить с Лебволем, но гости мешали, к тому же ему приходилось выполнять обременительные обязанности хозяина дома. Он видел, что неподдельная веселость Лебволя вызвана не только помолвкой. Звонкий смех племянника, мрачная улыбка и потухшие глаза дочери, шелест парчовых платьев, надоевший звон бокалов, пустые светские разговоры — все смущало профессора, вызывало раздражение, усталость, и,он ждал завершения этого праздника, как ждет конца затянувшегося спектакля измученный своей ролью артист.

Разошлись гости только с наступлением темноты. Последними уехали Штайницы. Лебволь сам заботливо усаживал их в машину, поцеловав на прощание счастливую невесту.

 

Утром, как и условились накануне, черный «мерседес» привез Эрну в Вальтхоф. Каково же было удивление Лебволя, когда вместе с ней из машины вышел Штайниц. Еще больше удивился Шмидт, узнав, что обоих руководителей лабораторий по инициативе начальника главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера срочно вызывали в рейхсканцелярию на доклад к самому Гитлеру. Фюрер намеревался поторопить ученых с завершением работ: дела на восточном фронте складывались не в пользу немецких войск.

В первое мгновение Лебволь хотел перенести время взрыва бактериологического центра на более подходящий момент, о чем немедленно следовало известить Ладушкина. Ведь главный бактериолог рейха ускользал от возмездия. Следовало тогда отменить и поездку с Эрной в прусское имение баронессы. Но не покажется ли это странным окружающим, и в первую очередь оберштурмбанфюреру СС Грюндлеру, следящему за каждым его шагом? Нет, теперь ничего менять нельзя. Пусть все идет по строго намеченному плану.

Шмидт и Штайниц оставались в Берлине на ночь. Лебволь усиленно стал уговаривать кузину поехать вместе с отцом. Вечером можно было ей сходить в театр, но Регина категорически отказалась. Она поехала бы вдвоем с отцом, но сидеть в одной машине со Штайницем было выше ее сил.

Провожали руководителей лаборатории Эрна и Лебволь. Эрна наказывала отцу присмотреть новый спальный гарнитур для нее, а Лебволь умоляюще просил дядюшку поберечь себя.

После отъезда Штайница и Шмидта Эрна прошла в дом к Регине. Лебволь направился в бактериологическую лабораторию. Поскольку он уезжал почти на неделю, требовалось дать указание сотрудникам.

— Поскорее возвращайся, дружок! — поторопила Эрна. — Нам надо выехать пораньше.

Лебволь прошел в виварий. Ладушкин со своими помощниками возился возле новых, свежевыкрашенных красных и зеленых кормушек, утром привезенных ими из мастерской баронессы. По его взгляду он понял: все в порядке. Еще в субботу они обговорили детали, и теперь оба пунктуально выполняли их.

— Выезжаем в четырнадцать ноль-ноль, — строго предупредил Лебволь. — У вас все готово?

— Готово, господин Шмидт! — ответил Ладушкин. — Управляющий имением баронессы хочет послать своей госпоже ящик с рассадой его собственных цветов. Вы не будете возражать?

— Нет.

— Тогда, с вашего позволения, привезет ящик управляющий Фехнер.

Приготовленный Отто Фехнером ящик с рассадой, под тонким слоем земли которого лежала взрывчатка, должен был замести следы советских разведчиков. Ее было положено столько, чтобы на кусочки разнести машину. Такой же «гостинец» утром Лебволь заложил под, заднее сиденье своей легковой машины. Едва ли после взрывов гестаповцы сумеют определить причины катастрофы.

— Кто остается за вас? — спросил Лебволь.

Ладушкин показал на разухабистого веселого Фимку.

— Справитесь?

— Явольте — не беспокойтесь! Все сделаю в чистом виде, господин хороший! — вытянулся Фимка, явно польщенный доверием зоотехника. Фактически на него после отъезда Ладушкина и Лебволя возлагался контроль за взрывом. Он же обязан был с наступлением темноты, когда в бактериологическом центре оставались одни дежурные и бдительность охраны притуплена, подключить часовой механизм к заложенным в фундамент и стены завода толовым «кирпичам».

Лебволь прошел в бактериологическую лабораторию. Вначале у него возникла идея протащить туда несколько мин замедленного действия и подложить их, например, под автоклавы или в инкубаторскую. Федор Иванович не согласился с ним. Слишком на большое дело они шли, чтобы рисковать из-за двух бомбочек, которые могут в их отсутствие обнаружить сотрудники и всполошить охрану.

Вечером в лаборатории дежурил Лаутербах, и Лебволь зашел к нему: надо было осторожно намекнуть на взрыв в лаборатории. Он еще вечером пытался подменить его на дежурстве, но Юрген и слышать не хотел ни о какой поблажке. И сейчас Лебволь искал причину, чтобы в полночь как-то заставить его временно покинуть лабораторию.

— Вы стали у нас редко бывать, Юрген, — сказал он.

— Много работы, — уклончиво ответил Лаутербах.

— Регина обижается...

— Фрейлейн очень умная девушка. Она поймет меня.

Лебволь засмеялся.

— А вот и не поняла! — Он приблизился к Юргену, доверительно сказал: — В полночь Регина ждет вас на чашечку кофе...

Растерянный Юрген хотел было возразить, но Лебволь крепко пожал руку пораженному Лаутербаху и вышел. Прежде чем направиться в Вальтхоф, он вновь завернул в виварий. Новые кормушки уже стояли возле подопытных животных. Ладушкин давал последние указания своему заместителю Фимке, важно восседавшему за пультом управления. В последний раз он взглянул на красные кормушки, снаряженные взрывчаткой.

— Ну, мне пора, — не проговорил, а с болью выдохнул Ладушкин, чувствуя, как спазма подступает к горлу. Он прощался со своим боевым помощником.

— Идите, идите, Федор Иванович, — шепнул в ответ Фимка. — Шмидт-младший не будет вас ждать.

Ладушкин засмеялся:

— А может... может, и мне остаться?..

— Нет! — Фимка вскинул на Ладушкина полные нетерпения и решимости глаза. — Мы же вчера обо всем договорились?..

Ладушкин до мельчайшей подробности помнил вчерашний разговор. Оба они ясно понимали, что кто-то из них должен был произвести взрыв, рискуя своей жизнью. Лебволя вводить в дело Центром было категорически запрещено.

— Я останусь, а вы уедете со Шмидтом-младшим, — принял решение Ладушкин.

Фимка категорически запротестовал:

— Вы мой командир, вам дано право отдавать приказы. Но ведь я делал второе дно, прятал взрывчатку? Кто лучше знает все эти устройства? Лучше меня никто не поставит кормушки на место. Я все продумал, все рассчитал. Каждое движение, каждый шаг. Уверенность полная. А за меня не беспокойтесь. Не из таких передряг выбирался. После взрыва начнется суматоха, я этим воспользуюсь...

Ладушкин посоветовался с Лебволем, передав содержание разговора со своим помощником.

— Фимка прав, — сказал Лебволь. — И потом, не его, а вас посылает баронесса в свое прусское имение для осмотра скота. Вы что, своим отказом от поездки хотите дать повод Грюндлеру? Нет, дорогой Федор Иванович, слишком много поставлено на карту. Задание Центра мы обязаны выполнить любой ценой...

— Ну что ж, прощай, Ефим, — Ладушкин незаметно для окружающих сжал руку Фимке.

— Зачем прощай — до свидания! — улыбнулся Фимка. — Мы еще встретимся с вами, Федор Иванович. Выберусь, вот увидите.

В его голосе звучали бодрость и уверенность. От этого еще больнее становилось на душе у Ладушкина, ведь он-то прекрасно знал, что Фимка шел на смертельный риск.

 

19

Все у Лебволя и Ладушкина было расписано как по нотам. Страшные килограммы взрывчатки надежно спрятаны под задним сиденьем легковой машины и замаскированы в цветочных ящиках сопровождающего грузовика. Часовые механизмы установлены на 18 часов 30 минут. Старый Форрейтол уйдет вместе с ними к литовским партизанам, которые были уже предупреждены Центром. Эрну Лебволь тоже предлагал взять с собой, с чем Ладушкин никак не мог согласиться. Предстоял тяжелый, изнурительный переход к границе Литвы по лесам и болотам, и хрупкой, изнеженной девушке не выдержать такого испытания, она погубит себя и их. Тогда Лебволь настоял, чтобы Эрну завести в глухой лес и отпустить. Проплутав ночь, она все же найдет выход, а они тем временем будут очень далеко, и гестаповцы их не настигнут.

Да, все было продумано до мелочей — время движения, направление, скорость, привалы, лесная дорога, где должен произойти взрыв, — все, кроме непредугаданной осмотрительности оберштурмбанфюрера Грюндлера, распорядившегося дать дочери и будущему зятю доктора Штайница «почетный эскорт» в составе оберштурмфюрера СС и двух эсэсовцев. Их посадили на контрольно-пропускном пункте при выезде из запретной зоны. На бурные протесты Лебволя и уверения, что поездка совершенно безопасна, дежурный офицер отвечал холодно-вежливой улыбкой и ссылался на строжайший приказ Грюндлера, который он отменить не мог.

И вот теперь оберштурмфюрер сидел сзади на килограммах взрывчатки и безмятежно кокетничал со смеющейся Эрной, легкомысленно поигрывая перчатками, а двое его помощников с автоматами на груди разместились в грузовике с Ладушкиным и Форрейтолом. Всматриваясь в бегущую под машину асфальтовую ленту дороги, Лебволь мучительно думал о неожиданных пассажирах и старательно поддерживал веселое настроение оберштурмфюрера. «Три эсэсовца... С этим молодым ловеласом я справлюсь. А мрачные истуканы в машине Федора Ивановича? Их двое против одного плюс еще шофер. Старый Форрейтол не в счет, едва ли он сможет помочь. Если бы у Федора Ивановича было оружие? Надо найти выход...»

Занятый своими тревожными мыслями, Лебволь невпопад ответил Эрне и вызвал ее веселый смех. Его странно рассеянный взгляд еще больше веселил Эрну, принимавшую это за ревность к симпатичному, внимательному оберштурмфюреру.

«Что же делать? — Эта мысль как заноза колола сердце Лебволя, не давая ни секунды передышки. — Что же делать?» Ни о чем другом он думать не мог, с трудом смеясь шуткам своих веселых спутников. Видимо, не лучше состояние и у Федора Ивановича Ладушкина, ломавшего голову над той же проблемой.

Время летело быстро. Давно уже миновали крупные населенные пункты фатерланда. Машины без остановки мчались по территории генерал-губернаторства — бывшего так называемого Польского, или Данцигского, коридора. Слева, на севере, где-то находится Данциг, справа — Висла, а впереди — Восточная Пруссия. Далек еще и небезопасен путь до литовских партизан!

Лебволь внимательно всматривался в дорожные столбы, чуть сбавил скорость, чтобы не проскочить отмеченную ранее по карте едва заметную лесную дорогу. Вот она, справа, уходит в чащобу и теряется там из виду.

— Привал! — к радости уставшей от однообразного сидения Эрны, объявил Лебволь и свернул на заброшенную проселочную дорогу.

Километра через три машины остановились на уютной лесной полянке.

Великан-бородач проворно расстелил плед, приготовил закуски, аккуратно уложенные в корзины, достал чистые салфетки, поставил посуду и пригласил господ за импровизированный стол. Эрна легко восхищавшаяся в этот день пустяками, пришла в шумный восторг и подарила зоотехнику бутылку коньяку, которую умный слуга вместе с ранее преподнесенной Лебволем бутылкой шнапса по-братски разделил с эсэсовцами и Форрейтолом, сам удовольствовавшись двумя глотками.

Ужин проходил непринужденно, изобиловал шутками, закусками и коньяком. Эрна пила мало. Она пьянела от своего счастья, от так скоро сбывшейся мечты, от близости любимого, от своего очарования, которое, она знала, чувствует и дорогой жених, и милый оберштурмфюрер. У нее кружилась голова от чистого лесного воздуха, красоты последних цветов и собственной красоты, от сделавшихся почти реальными чудес будущей жизни. Лебволь усиленно угощал оберштурмфюрера, сам почти не пил, ссылаясь на свои шоферские обязанности.

Поймав нетерпеливый взгляд Ладушкина, Лебволь сразу заторопился. Были быстро уложены остатки богатого обеда, подвыпившие эсэсовцы заняли свои места, и машины тронулись прямо по дороге, которая, как объявил оберштурмфюреру Лебволь, вновь выведет их на шоссе. И никто из путешественников не придал значения короткому — всего в несколько фраз — разговору между ним и подобострастно улыбающимся зоотехником, разговору, после которого машина доставила много неприятностей Эрне своими нервными рывками, глухим ворчаньем вдруг уставшего мотора, частыми вздохами недовольных колес. Наконец она вовсе встала, и грузовик вынужден был тоже остановиться метрах в двадцати пяти от легковушки. Со всех сторон маленькую колонну обступал дремучий лес.

— Этого только и не хватало! — мрачно произнес Лебволь. Он вышел из машины, открыл капот и невидящими глазами стал всматриваться в горячий мотор. Незаметно поглядел на ручные часы: 30 минут до взрыва!

Минуты три безнадежно возился он с мотором. Оберштурмфюрер не выдержал и предложил ему свои услуги.

— Перепачкаетесь. Пусть те помогут, — кивнул Лебволь на эсэсовцев.

Оберштурмфюрер позвал своих подчиненных.

— Оба они разбираются в моторах, — успокоил он Лебволя.

Полупьяные эсэсовцы нехотя вылезли из кузова и, оставив в нем мешающие автоматы, подошли к заглохшей легковушке. Ладушкин и Форрейтол пошли за ними. Лебволь понял, что наступает самое главное, самое опасное, и удивлялся и радовался своему спокойствию, ровности своего голоса, ясности своей мысли. Видел, как Федор Иванович осторожно подбирается к оставленным эсэсовцами автоматам, как все дальше в лес уходит предупрежденный им Форрейтол. Скосил глаза на часы: через двадцать минут взрыв.

Ладушкин уже возле автоматов. Теперь надо увести Эрну, увести так, чтобы ее уход не привлек внимания охраны, тихо и незаметно. Он во что бы то ни стало должен увести Эрну...

А Эрна смеялась, просто, искренне, радуясь вниманию молодого оберштурмфюрера, вынужденной остановке, приближающейся ночи. Ее восторг требовал немедленного выхода.

Взгляд Ладушкина, приказывающий и одновременно успокаивающий, сказал Лебволю, что до взрыва осталось совсем немного и надо торопиться. Лебволь машинально взглянул на часы. Еще тринадцать минут, только тринадцать минут — и смерть пронесется над лесом. Взгляд Федора Ивановича приказывал, мозг работал необычайно ясно, а ноги отказывались повиноваться. Уйти и оставить Эрну?! Крикнуть, протянуть руку — и увести? И невольно позвать эсэсовцев, спасти их от взрыва, погубить все...

Осталось девять минут... Эрна! Что будет с Эрной?

— Эрна! — голос Лебволя прозвучал так необычно хрипло, так страшно среди монотонного говора эсэсовцев, копошащихся в моторе, что девушка вздрогнула, оглянулся развлекающий ее оберштурмфюрер. — Эрна, дорогая, мне надо... — Лебволь делал огромные усилия, чтоб говорить ровно. — Я хочу сказать тебе...

— Сейчас? — с обворожительной улыбкой спросила Эрна. — Это так важно, дружок, что нужно именно сейчас?..

— Именно сейчас! — Лебволь задыхался: до взрыва осталось семь минут. — Эрна, пойдем... — Он взял девушку за руку и повел за собой, сдерживаясь, чтобы не схватить ее и не утащить в спасительный лес.

До взрыва шесть минут...

Эрна охотно пошла за женихом. Ее огромные глаза были наполнены счастьем, безграничным счастьем, причиной которого был он, Леби.

— Фрейлейн, фрейлейн! — вдруг закричал озабоченный оберштурмфюрер. — Осторожно! В лесу могут быть разбойники, диверсанты, партизаны. Я обязан предупредить, фрейлейн, по инструкции я обязан следовать за вами.

Эрна извиняюще улыбнулась Лебволю:

— Идем назад, дружок. Я действительно обещала папе...

— Эрна, — тихо прошептал Лебволь, — нельзя назад, Эрна. Там... Там...

— Догоняй, Леби! — смеясь, крикнула Эрна и побежала к машине, смешно поднимая ноги в высокой траве. — Лови меня, дружок! — она была уже у машины, которую безуспешно чинили эсэсовцы.

До взрыва три минуты...

— Эрна-а-а! — закричал Лебволь и, не отдавая себе отчета, кинулся за девушкой. — Эрна-а!..

— Назад! — прозвучало рядом с Лебволем. Он увидел глаза Ладушкина — требующие, властные, глаза командира.

Эсэсовцы разом подняли головы. В руках Ладушкина блеснул автомат...

Лебволь не слышал очереди, он вообще перестал слышать что-либо, и только отчетливо увидел, как упал на дорогу, не успев выхватить из кобуры пистолет, оберштурмфюрер, как мешком повалился один эсэсовец и неудобно подогнул при падении ногу второй. Зато ясно видел, как медленно поворачивалась к нему Эрна с глазами, полными удивления и ужаса.

Ладушкин плечом сбил Лебволя с ног и прижал к земле. И тотчас страшную тишину в ушах Лебволя разорвал мощный грохот. И не было уже отчаяния и боли, не было пронизывающего чувства собственной вины, было лишь удивление, почти спокойная невозможность понять, куда исчезли только что жившие люди, почему их больше нет и правда ли, что их нет и никогда уже не будет.

Лебволь не шевелился. Как во сне, он видел, что вторая машина стремительно развернулась и понеслась по дороге, как что-то кричит взволнованный старый Форрейтол, как успокаивает его Ладушкин.

Второй взрыв прозвучал глухо, словно через силу исполнял свой долг, не желая новой смерти.

— Алеша... Алеша... — шептал Федор Иванович, а Лебволю казалось, что и это имя произнесли громко, гораздо громче, чем прозвучал второй взрыв.

Сняв руку Ладушкина со своего плеча, Лебволь поднялся и пошел к воронке. Ничего нет. Ни машины, ни оберштурмфюрера, ни эсэсовцев, ни Эрны... Нет ничего... Только дымящаяся раненая земля. Страшной тишины тоже нет. Теперь он хорошо слышал взволнованный голос Федора Ивановича:

— Понимаешь, взорваться могло и раньше. Дело в секундах. Понимаешь... Если бы они разбежались... если бы разбежались, тогда это была бы наша смерть, Алеша...

Лебволь изумленно посмотрел на Ладушкина. Только теперь до его сознания дошло, что имя Алеша — это его имя. Он Алексей, а не Лебволь, он Алексей Сафронов, солдат на жестокой войне.

 

20

В полночь земля Шварцвальда, казалось, треснула, издав тяжелый, всколыхнувший воздух громоподобный вздох. Минуты через три со страшным грохотом она раскололась совсем. И тут же раздирающе завыли сирены, темноту прорезали колючие лучи прожекторов, освещая место катастрофы — Институт по изучению продления жизни человека.

Одеваясь на ходу, Грюндлер одним из первых подбежал к главным воротам.

— Произошло два взрыва, оберштурмбанфюрер! — трясясь от страха, доложил ему дежурный офицер. — Один — в лаборатории, а второй — на заводе...

«Сделали все же свое дело помощники Баремдикера!» — в бешенстве подумал Грюндлер.

Внутренняя охрана бактериологического центра частично успела выбежать за ворота. Он приказал немедленно изолировать ее до особого распоряжения, а всех остальных с территории, огороженной забором, не выпускать, ибо они уже являлись переносчиками заразных болезней. К железным воротам подбежали двое дежурных лаборантов и эсэсовец-охранник.

— Назад! — закричал им дежурный офицер, но те очумело рвались наружу. Офицер поглядел на своего начальника: что делать? Оберштурмбанфюрер резко махнул рукой:

— Уничтожить!..

Автоматные очереди скосили лаборантов и эсэсовца у самых ворот, когда тем оставался один шаг до свободы.

К этому времени по тревоге собралась уже вся бригада, и Грюндлер заставил эсэсовцев взять в кольцо весь район бактериологического центра, приказав прожекторами освещать территорию: никто не должен выскочить наружу — ни человек, ни животное. Всех расстреливать на месте, только этим можно уберечься от заражения и спасти других. Сейчас за забором разгорается пламя, по огороженной территории носились люди и животные, чудом уцелевшие от взрыва, на земле и в воздухе витали вырвавшиеся на свободу мириады чудовищных бактерий. Достаточно одной крысы или кролика, чтобы заразить окружающую местность. Эсэсовцев не требовалось предупреждать. Они отчетливо понимали, чем грозят каждому из них бактерии доктора Штайница, и зорко следили за стеной. Хорошо еще, что ночь оказалась безветренной, влажной, иначе ветер с пылью разметал бы бактерии по Шварцвальду.

Прибежал растерянный унтершарфюрер Кампс.

— Славянские свиньи разбежались из лагеря, герр оберштурмбанфюрер! — переводя дух, доложил он

— Почему не задержали? Где была охрана?!

— Охрану перебили, оружие взяли...

— Поймать! Всех, всех поймать! — заорал разозлившийся Грюндлер.

— Яволь! — прохрипел Кампс и стремглав юркнул в темноту.

Грюндлер приказал начальнику штаба послать на помощь унтершарфюреру Кампсу взвод эсэсовцев и две роты из строительной бригады подполковника Рюделя. Оберштурмбанфюрер вспомнил наконец, что еще не докладывал о случившемся в главное управление имперской безопасности, а уже прошло более часа с момента взрывов. Он поспешил в штаб бригады, поднял телефонную трубку прямой связи. Подумал вначале сразу вызвать квартиру Кальтенбруннера, но не хотелось в такой критический момент принимать на себя весь гнев начальника РСХА. Великий Эрнст хотя и его родственник, но в важных государственных делах бывает слишком крут, не считаясь ни с какими связями или узами. Лучше всего доложить дежурному. А он уже сообщит своему грозному шефу и находящимся в Берлине доктору Штайницу и профессору Шмидту.

 

Очнулся Лаутербах от острой боли в ноге. Инстинктивно протянул руку и ощутил вначале мягкую шерсть, а затем и тонкий холодный хвост, змеей выскользнувший из пальцев. Мгновенно вскочил, испуганно отпрянул к разбитому окну, через которое падал в полуразрушенное помещение первый робкий утренний свет. Увидел под ногами крысу, потом еще одну, еще и еще... «Меня же укусила зараженная чумой крыса! По моему телу бегают чумные блохи!» От этой мысли волосы его поднялись дыбом, разум отказывался понимать происходящее. Усилием воли заставил себя сосредоточиться. Посмотрел на свой халат, забрызганный какой-то густой коричневой жидкостью. «Да это же питательная среда с посевом бактерий холеры?!» Вспомнил, как в полночь пошел проверять температуру в инкубаторской, возле которой оглушил его тупой удар и он потерял сознание. Ни на одного человека в мире не обрушивалось столько всевозможных заразных болезней, сколько сейчас на него, Лаутербаха!

И еще вспомнил прощание с Лебволем и его слова о Регине. Он воспользовался советом друга и, набравшись смелости, вечером предварительно позвонил Регине. Та рассмеялась в ответ, сказав, что кузен просто разыграл доверчивого Юргена. Тогда посрамленный Лаутербах обиделся на Лебволя, а теперь стал понимать его стремление любыми способами в полночь увести его из бактериологической лаборатории. Надо было не звонить фрейлейн Регине, а прямо прийти к ней, тогда он остался бы невредимым. Выходит, Лебволь взорвал это пристанище ада, конечно, с согласия и при поддержке профессора Шмидта! Они поступили правильно, спасая миллионы людей от уничтожения. Юрген гордился ими. И сам закончит начатое учителем и новым другом благородное дело, тем более что часы его жизни уже сочтены. Но и в последние минуты он обязан думать не о себе, а о тех, кого благодаря самопожертвованию гордости немецкой нации — профессора Шмидта, Лебволя и его, доктора Лаутербаха, минует оружие доктора Штайница. Пусть люди планеты знают, что если немцы создали это черное чудовищное оружие, то немцы же его и уничтожили.

Юрген осмотрелся. Не все еще было уничтожено взрывом. Развалена примерно половина здания, прилегающая к виварию. Доктор Штайниц, чего доброго, попытается восстановить лабораторию. Ведь в его сейфе хранятся все расчеты!

Поспешил в кабинет Штайница. В полутемном коридоре натолкнулся на какого-то маленького человека. Отпрянул в сторону, готовясь отбить удар незнакомца.

— Не бойтесь меня, камрад, — мешая русские и немецкие слова, проговорил незнакомец и заспешил дальше.

Присмотревшись, Юрген узнал одного из новых помощников русского зоотехника в виварии — коротышку весельчака Фимку. Выходит, он тоже жертвует собой, чтобы уничтожить рассадник смерти ради спасения жизней других. Оба они, немец и русский, едины в своем стремлении остановить маньяков.

После отъезда Ладушкина Фимка все исполнил в точности, как велел Федор Иванович. Он не отходил от начиненных взрывчаткой кормушек. Отлучился лишь на полчаса с наступлением темноты, чтобы подключить взрывное часовое устройство к заложенным в стене завода толовым «кирпичам». За десять минут до взрыва Фимка ушел из опасного места в свой барак. А когда дважды прогромыхало, выскочил во двор посмотреть на результаты работы советских разведчиков. Два его товарища ошалело заметались по двору, а затем бросились к воротам. Автоматные очереди тут же пригвоздили их к земле. Фимка понял: эсэсовцы никого не выпустят за забор. Он, не долго раздумывая над тем, что жизнь его через несколько часов закончится здесь, решил уничтожить все, что еще уцелело от взрыва.

Работа оказалась не из легких. Приходилось взламывать запертые двери. А некоторые из них были обиты листовым железом. Фимка выбился из сил, присел на подоконник перевести дух. В разбитое окно за забором увидел цепь эсэсовцев. «Ишь как бережно охраняют! Мышь и та не проскочит...» Прикинул, что должны теперь с рассветом сделать фашисты со своей развороченной фабрикой смерти? Очевидно, немедленно сжечь, дабы предотвратить распространение заразы на окружающую местность. От мысли, что вот-вот придется задыхаться в смрадном дыму, гореть или корчиться в страшных муках от воздействия бактерий, ему стало не по себе.

Нет, смерти он не боялся. Но все же лучше в этой безвыходной обстановке погибнуть сразу. Фимка знал, на что шел, когда ему было предложено отправиться с отрядом славянских рабочих под Берлин, как знали и его боевые товарищи. Если бы ему сейчас вновь предоставилось право выбора, он не задумываясь повторил бы все сделанное. Жалко старой матери, он единственный у нее.

Фимка решительно соскочил с подоконника.

— Умирать, так с музыкой! — вслух произнес он.

Смело подошел он к главным воротам, возле которых валялись трупы несчастных, пытавшихся вырваться на свободу. Метрах в пятидесяти от забора цепью стояли эсэсовцы. Он не услышал автоматных очередей, а лишь почувствовал, как у него перехватило дыхание и пропал голос. Все вокруг закружилось, запрыгало, земля уходила из-под его ног.

— Мама... — прошептал он и боком, неуклюже, повалился на землю.

— Вы законченный болван, Грюндлер! Бездарность! Тупица! Заурядная выскочка! — выходя из подкатившего «мерседеса», закричал взбешенный Штайниц на обер-штурмбанфюрера. — Вас надо расстрелять или повесить. Вы нанесли урон рейху больше, чем все наши враги, вместе взятые!

Грюндлер вначале мигал маленькими глазками, покорно выслушивая брань Штайница. Потом лицо его перекосила злая усмешка.

— А если я скажу, что это дело рук вашего будущего зятя, доктор Штайниц? — выкрикнул он, надеясь осадить зарвавшегося руководителя бактериологического центра. — Да, да...

Штайниц смерил Грюндлера презрительным взглядом.

— Я... я почти уверен в этом, доктор Штайниц, — не выдержав взгляда, пролепетал Грюндлер. Он пожалел, что в такой неподходящий момент затеял разговор о Лебволе.

— Пытаетесь свалить с себя вину?! И таким идиотам доверяют охрану объектов государственной важности! — процедил Штайниц и демонстративно отвернулся.

Грюндлер благоразумно решил, что оправдываться сейчас бесполезно, ведь Штайниц прав. Эта «чумная бактерия» через фюрера действительно может легко расправиться с ним. Вся надежда на Эрнста, он должен заступиться за него, смягчить предстоящую кару.

Штайниц метнул на Грюндлера уничтожающий взгляд и отошел от него. Вокруг стояли эсэсовцы и сотрудники лабораторий. Из запретной зоны никого не выпускали без разрешения руководителя бактериологического центра, и потому все с нетерпением смотрели на шефа. Но тот и не думал об окружающих, словно их и не было вовсе. Рушилась его, Штайница, мечта, его труд, многолетний, каторжный труд отрешенного человека, рушилась надежда на власть, на признание, летело в пропасть все и вся. А ведь оставалось сделать всего один шаг, только один маленький шаг до величия, и вдруг его снова отбросили на десяток лет назад. Что это, рок судьбы или нелепый случай, происшедший из-за беспечности тупоумного командира бригады охраны спецобъектов оберштурмбанфюрера СС Грюндлера?

Когда дежурный из РСХА разыскал по телефону Штайница в берлинском особняке и сообщил о взрыве в Шварцвальде, он поспешил на место аварии, не предупредив об этом профессора Шмидта. Собственно, мчался в Шварцвальд Штайниц не для того, чтобы определить масштабы разрушения или спасать своих бывших сотрудников. Его интересовал лишь один предмет: коричневая кожаная папка, лежащая в его сейфе. В ней находились итоги его труда, все расчеты, по которым можно будет, пусть и не скоро, воссоздать бактериологическое оружие,

Он и думал сейчас о том, как извлечь свою папку из сейфа, если, конечно, за время его отсутствия ее уже не выкрали разведчики врага, взорвавшие потом и лабораторию. Пройти туда не представлялось возможным. Вот если бы заставить взять папку из сейфа тех, кто чудом остался жив после катастрофы! Грюндлер здесь перестарался: вон сколько трупов лежит у ворот. Надо бы не стрелять в людей хотя бы до его приезда.

— Никого больше не осталось в лаборатории? — на всякий случай спросил Штайниц своего ассистента.

— Трудно сказать, — пожал плечами Нушке. — Да вон еще кто-то плетется к воротам! — показал он на медленно приближающегося худого, высокого человека с седой головой. Эсэсовцы мгновенно вскинули автоматы.

— Не стрелять! — приказал Штайниц, узнав в изможденном, шатающемся от усталости человеке Юргена Лаутербаха. — Почему доктор Лаутербах оказался там? — спросил он Нушке.

— Доктор Лаутербах был ответственным дежурным по лаборатории.

— Это уже лучше, — оживился Штайниц. Едва Юрген вышел за ворота, как он крикнул ему: — Стойте, доктор Лаутербах! — Юрген послушно остановился. — Слушайте меня внимательно, дорогой Юрген. Вы опасно заражены, и к нам вам нельзя приближаться. Но я спасу вас! Даю вам гарантию. Вы меня знаете. Спасу, если вы поможете мне извлечь из моего сейфа коричневую папку, В ней секрет вакцины. Вот вам ключи... — Штайниц достал из кармана уложенную в кожаный футлярчик связку ключей и точно бросил ее к ногам Лаутербаха.

Юрген не пошевелился, словно не заметил подброшенных ключей. Он задумчиво смотрел на стоящих перед ним эсэсовцев, плохо соображая, чего они хотят от него.

— Время не ждет, доктор Лаутербах, — поторопил Штайниц. — Иначе даже я не смогу вас спасти...

Юрген вновь не прореагировал на слова бывшего однокашника.

— Юрген, он спасет вас, спасет! Только принесите побыстрее его папку! — раздался звонкий, нетерпеливый женский голос.

Штайниц резко обернулся, узнал в толпе сотрудников Регину. «Как она оказалась здесь? Хотя их дом рядом...»

— Прошу вас, умоляю, Юрген! — видя нерешительность Лаутербаха, вновь крикнула Регина. — Сделайте это ради вашего учителя! Ради меня...

Юрген повиновался. Он поднял связку ключей и твердым шагом направился в лабораторию. Голос Регины словно придал ему сил.

«Неужели Юрген Лаутербах является причиной нашей размолвки? — подумал Штайниц. — Если б мне знать об этом заранее! С военного завода он попал бы не ко мне, а на восточный фронт».

А Регина была сама не своя. Она не смыкала глаз после этих кошмарных взрывов, из окна второго этажа наблюдая за скоплением людей у бактериологического центра, и горячо жалела, что не согласилась принять в полночь на чашку кофе Юргена. Шутка Лебволя оказалась пророческой. Он словно предчувствовал грозившую Юргену опасность.

Прошло примерно полчаса, прежде чем появился у ворот явно возбужденный Лаутербах. Штайниц облегченно вздохнул, увидев в его руках заветную коричневую папку. Нушке с полунамека понял шефа, метнул к Лаутербаху тонкую упругую веревку с петлей на конце. Юрген без слов понял, чего от него хочет старший ассистент. Он взял веревку и накинул петлю на папку. Нушке потащил веревку на себя, подтянув папку к ногам шефа. С помощью саперной лопатки он снял с нее петлю и отбросил веревку вместе с лопаткой ближе к забору.

Штайниц натянул на руки резиновые перчатки, извлек флакончик с дезинфицирующей жидкостью, которую всегда носил при себе, вылил часть содержимого на перчатки и тщательно растер его. Склонившись над кожаной коричневой папкой, он кончиками пальцев осторожно открыл застежку. Всю эту процедуру можно было бы сделать в другом месте, предварительно поместив папку в герметически закрывающийся цинковый короб, но ему не терпелось узнать, все ли документы на месте. Он приоткрыл папку и тихо вскрикнул: она оказалась пуста. Вмиг помутился разум, закружилась голова, закололо сердце. До слуха донесся торжествующий смех. Приподнял глаза, увидел громко смеющегося надменного Лаутербаха, по-профессорски скрестившего руки на груди, и понял, чьих это рук дело.

— Где содержимое папки, доктор Лаутербах? — срывающимся голосом спросил Штайниц. — Куда вы дели бумаги?

— Сжег! — в голосе Лаутербаха звучала неподдельная гордость за свой поступок.

— Он же сошел с ума! — произнес Нушке.

— Сжег, чтобы вы, доктор Штайниц, не смогли стать убийцей народов планеты! — сказал Юрген.

Злоба, дикая ненависть к этому человеку охватила Штайница. Не отдавая себе отчета, он сорвал с шеи эсэсовца автомат и разрядил весь диск в стоящего с гордо поднятой головой Лаутербаха. Еще больше взбесили его холодные, унизительные слова-пощечины Регины..

— Вы мерзкий, противный человек!.. Вы убийца! И я еще могла такого... Отвратительная чумная бактерия!

— Заткните рот этой шлюхе! — заорал на эсэсовцев Штайниц. Двое из них подхватили Регину и поволокли к крытому грузовику.

Усилием воли Штайниц взял себя в руки. На него глядели изумленные сотрудники и эсэсовцы. Ведь он все же большой ученый, а не распоясавшийся штурмовик, каким был в молодости. Не спеша направился он к своему «мерседесу», здесь делать больше было нечего. Посмотрел на враждебный теперь Вальтхоф, где совсем недавно жила любимая девушка. Кто-то торопливо шел оттуда... Да это старый Шмидт! Сумел-таки выбраться из Берлина! Встречаться с ним, и тем более объясняться, не хотелось.

— Профессор Шмидт больше не потребуется рейху, — показал он сопровождавшему его Грюндлеру на идущего старика.

Оберштурмбанфюрер, желая хоть чем-то угодить Штайницу, тотчас послал навстречу трех эсэсовцев. Он как тень следовал за ним, ожидая дальнейших распоряжений. Но Штайниц, насупившись, угрюмо замолчал. Его уже ничего теперь не интересовало в Шварцвальде. Поскорее бы только уехать отсюда.

Прибежал взволнованный унтершарфюрер Кампс, поставил перед оберштурмбанфюрером небольшой чемоданчик и откинул крышку.

— Передатчик! Производство английской фирмы... Только что в лесу нашли возле лагеря славянских рабочих, — доложил он.

— Я же знал, что это дело рук английской разведки! — простонал Грюндлер.

Штайниц обернулся на голос, смерил Грюндлера равнодушным взглядом.

— Рейху не легче от того, какая именно разведка подняла на воздух бактериологический центр: английская, американская, русская или княжество Монако. Факт свершился. И по вашей лично вине...

Уехать ему не удалось. Подкатила машина доктора Кальтенбруннера. «Долго же раскачивался начальник главного управления имперской безопасности», — усмехнулся Штайниц.

— Можно восстановить лаборатории? — без обычных приветствий сразу осведомился Кальтенбруннер.

— Легче построить новые...

Кальтенбруннер замялся, растерянно посмотрел по сторонам. Его приезд не остался незамеченным, эсэсовцы и особенно сотрудники лабораторий ждали распоряжений начальника РСХА.

— Что же теперь делать?

Штайниц скривил губы:

— Сжечь все немедленно! И чем скорее, тем лучше. Если поднимется ветер — бактерии разнесутся по округе. И тогда будет очень сложно ликвидировать очаг эпидемии.

Он демонстративно отвернулся от начальника РСХА и, не простившись, направился к своей машине. Пусть дорогие родственнички поговорят наедине.

Кальтенбруннер в упор посмотрел на съежившегося от его колющего взгляда Грюндлера.

— Надеюсь, ты хоть сейчас будешь на высоте? Слышал, что сказал доктор Штайниц? Уничтожить все, что связано с бактериологическим центром. Все, все! Не оставлять никаких следов. Никто не должен знать, что было в Шварцвальде.

— А люди как же? — на всякий случай спросил Грюндлер.

Кальтенбруннер болезненно сморщился, сокрушенно покачал длинной головой.

— Законченный болван! — прошипел он и круто повернулся к своей машине. Начальнику РСХА предстоял тяжелый унизительный разговор с фюрером. Трудно, ох трудно будет объяснить Гитлеру, куда делись его «генерал-микробы», которые еще вчера могли творить чудеса.

 

21

Гитлер негодовал. Он истерично, не скупясь на угрозы, ругал начальника главного управления имперской безопасности, с рабской покорностью выслушивавшего его слова. Точно заведенный, фюрер быстро ходил по большому кабинету и с мольбой бросал полные отрешенности взгляды то на огромный портрет Бисмарка, перед гением которого преклонялся, то на бронзовый бюст благословившего его на власть последнего президента Германии Гинденбурга, ища в них сочувствия и поддержки.

Штайниц стоял в. стороне, с равнодушием взирая на объяснения дорогих земляков. Только вчера во время приема руководителей бактериологической и химической лабораторий Гитлер сиял от счастья, что в его руках вот-вот окажется чудо-оружие.

Перед вызовом к фюреру Кальтенбруннер не без удовлетворения сообщил Штайницу о постигшем его несчастье — гибели дочери и ее жениха, случайно подорвавшихся на выставленных диверсантами минах, в надежде, что убитый горем создатель бактериологического оружия будет менее разговорчив во время доклада Гитлеру и тем самым не осложнит его и без того очень сложное положение.

Известие о гибели единственной дочери Штайниц перенес спокойно. Слишком много бед свалилось на его голову в эти кошмарные часы! А наговаривать на Кальтенбруннера он вовсе не хотел. Поздно сейчас что-либо объяснять. Не те вожди Адольф Гитлер и тем более Эрнст Кальтенбруннер, которые могли бы привести немецкую нацию к господству над миром. Так позорно провалить дело с созданием атомной бомбы и бактериологического оружия могли только заурядности. И теперь немцам ни за что не победить. В этом Штайниц был убежден твердо. Он попытался бы еще что-либо сделать для спасения рейха, если б фанатик Лаутербах не сжег содержимое заветной коричневой папки. Правда, в «зоопарке фрейлейн Эрны» у него остались кое-какие записи, но то были результаты первоначальных опытов. А пройти заново весь путь создания бактериологического оружия ближнего боя очень и очень сложно, к тому же на это потребуется много времени.

Доктор Штайниц почти не слышал, о чем кричал Гитлер и что в оправдание отвечал Кальтенбруннер. Он сожалел лишь о том, что не успел пустить в дело свои «прирученные» бактерии, и думал теперь, как устраивать свою жизнь в ближайшем будущем, когда фашистский режим в Германии канет в Лету.