Кассета первая

    Ну вот. Проверил, пишет вроде нормально. Так что можно начинать... Я еще вчера придумал — что делать с Колькиным подарком. Колька мой сосед. Он у нас в классе вожатым был раньше... А в прошлую пятницу у меня был день рождения, а его забирали в армию. И он подарил мне все свои кассеты! Шесть штук. Сказал, все равно потом не до них будет... Он к родителям возвращаться не хочет. Всю жизнь с ними жутко ругался. Я их через стенку часто слышал. Он хочет после армии в тайгу, с геологами... Ну, а я не какой-нибудь меломан, и так времени не хватает. Загонять неудобно, все ж подарок... А вчера вот что в голову пришло: начну рассказывать про то, как живу. Когда-нибудь будет здорово интересно послушать себя самого. Если так посмотреть — ведь сколько всего каждый день случается! А говорю тихо из-за предков. Решат еще, что психом стал... Ночь кругом, а я бормочу неизвестно что. Сегодня двадцать четвертое октября. Кончается уже. Скоро каникулы, ура! Поездим с Сашкой в Архангельское, порисуем. Сашка мой лучший друг, с четвертого класса вместе сидим. Немецкая Селедка, наша классная, Сашку не любит. Называет никчемным и бестолковым. Только это чепуха! Ему просто дико скучно в школе, вот и читает на всех почти уроках и учится средне. Такие книги, которые он уже читал, сама Селедка в жизни небось не открывала! Рисует он ничего. В художественную школу, где учусь, сто раз его тащил. Но он чего-то стесняется. С натуры Сашка рисует, конечно, слабее меня. Потому что редко. А вот свои сны — очень клево! В художке я сказал одному, а он: «Сон? Да я их задней левой десяток за час нафигачу!» Трепло. Пусть сначала попробует... А завтра Илья Ильич выходит! Снова нас поведет. Наконец-то выздоровел... Притащу ему летние наброски и этюды, интересно, что скажет. А сегодня, когда шел из художки, так смешно с одной девчонкой познакомился! И сама девчонка смешная. Металлистка, говорит. Но не потому, конечно, смешная, что в шестом и что металлистка... Так, вообще. Не видал еще таких. Влип с ней в одно приключение. Завтра увидимся на Арбате. Пойду туда с Борькой. Он уже кончает художку. На Арбате подхалтуривает. А мне там надо наброски поделать к композиции — задали тему «Москва»... А эта девчонка — Оля — просто так придет, с друзьями... Ой, вроде мамины шаги! На всякий случай вырубаю... Все.

Пожалуй, ничего особенно смешного в знакомстве семиклассника Владика Шохина с Олей не было... Произошло оно, скорее, не совсем обычно. Как люди знакомятся? Люди тринадцати-четырнадцати лет? Как правило, в компании. На дне рождения, например, или слушая у кого-то музыку, или просто вечером — в местах, известных тем, что все тут собираются... И постепенно выясняется, что кому-то говорить друг с другом намного интересней и приятней, чем с прочими. В основном бывает так. А тут — шел себе Владик домой, шуршал листьями и вдруг услышал:

— Эй, чувак, поди-ка сюда!

На территории детского садика около песочницы стоял то ли пацан, то ли девчонка — от грибка падала тень, и разобрать было трудно.

— Перебьешься,— осторожно ответил Владик. Однако остановился.

— Ну поди, по-хорошему тебя просят... Испугался, что ли?

«Дешевая подначка»,— подумал, усмехнувшись, Владик и нерешительно перелез через низкий забор детского сада.

— Этого хмыря помоги поднять, а? — сказала девчонка, тряхнув лохматыми волосами, и Владик увидел криво сидящего у ножки гриба мужчину.

— Вставай, дядь Паш... В милицию захотел, да? Они-то быстро подберут! — задергала его девчонка за воротник плаща.

— О-ля,— сказал мужчина. — Из триста седь-мой квар-тиры.

— Да, да! — насмешливо и сердито ответила она. — Это Оля. А это дядя Паша из триста восьмой! Дурака тут валяет. Что, за тетей Леной сбегать?

После одной неудачной попытки мужчина все-таки встал. Владик пошел справа от него, придерживая за тяжелую руку и дыша в сторону... Шли молча, девчонка за всю дорогу не сказала Владику ни слова. И так же молча оттащила его за локоть на лестницу, когда они поднялись в лифте и она позвонила в триста восьмую...

— Та-ак! — услышали они резкий, заплаканный голос.

«Тетя Лена?» — подумал Владик.

Дядя Паша ответил тихо и невнятно, зашумел обо что-то внутри, и дверь захлопнулась.

— Я бы, конечно, и без тебя обошлась, — сказала Оля. — Но все равно спасибо. Теть Лена без конца моей мамке плачется на его пьянку.

— Она тебя что, просила его найти? — удивился Владик.

— Меня? Еще чего! Мне этот дядя Паша — до лампочки!..

— Ну и тип! — Владик пожал плечами. — Прямо из «Фитиля».

У девчонки был короткий вздернутый нос и разные глаза. Или это электричество путало цвет? «Да нет, — поправил себя Владик, — оно, наоборот, должно скрадывать!» Один глаз под светлой челкой был как будто карий, другой — не то желтоватый, не то зеленоватый. Узкие губы загибались твердыми скобочками на концах. «Ничего девчонка, — подумал он, — занятная!»

— Ну, я пошел, — сказал Владик. — Мне пора.

— А сколько сейчас? Часы есть?

— Пять минут десятого.

— Тогда вместе пойдем, — сказала Оля. — Проведу, а то выловят. После девяти нельзя же без взрослых, забыл? Попадешь еще из-за меня в милицию. Ни разу не попадал? Это сразу по тебе видно...

— Так уж и сразу? — засмеялся Владик, прыгая вслед за ней по ступенькам. Оля так с ним говорила, словно это она была старше, а не Владик! Но не обижаться же на девчонку... — Ты, что ль, попадала?

— А то нет! Продержат, родичей вызовут... Ничего хорошего!

Немного он все-таки обиделся и у пустыря небрежно сказал:

— Ну, все, топай домой. А то тебе далеко будет.

— За меня не беспокойся! Сам не налети. Ну, ладно. Привет! — Она подняла руку, на запястье звякнула цепочка... И вдруг схватила его за плечо: — Едут!.. Давай за мной!

Они влетели через широкий пролом в заборе на стройку и забежали в темный подъезд... Мимо забора медленно, обшаривая дорогу и кусты фарами, проехал милицейский «газик».

— Видал? Я ж говорила! — радостно сказала она.

— Ну и реакция у тебя! — слегка задыхаясь, покрутил головой Владик. — Я даже не услышал ничего... Слушай, а откуда ты все знаешь? Дыру эту, подъезд сразу нашла...

— Я люблю тут лазить. Я вообще лазить люблю. Хочешь, сходим наверх? Знаешь, как там классно!

Под ногами что-то неприятно крошилось, лестница поднималась бесконечным зигзагом, а перил не было. Ослепительно белые прямоугольники на стенах резали глаза — свет прожекторов бил сквозь пустые окна... Но наверху и правда оказалось удивительно! Пустая огромная площадка, как футбольное поле, и ни одной стены. Этот этаж строители кончили, а новый начать не успели. Глядеть вокруг было и жутковато, и здорово... Неба больше, ветра больше.

Вслед за Олей Владик подошел к краю. Открылся тускло сияющий до самого горизонта город, и Владик не без труда отыскал глазами Олин и свой дом. А потом они отошли на середину и легли на спину, лицом в небо, и все, что осталось где-то внизу, в темноте, показалось таким чужим и ненужным! Словно бы его и не было... Были только они и эта площадка — как космический корабль, который в космос еще не прорвался, а Землю уже покинул. И они взлетали на нем в черную неизвестность, от близости неба захватывало дух, и верхушка крана, вздымавшаяся слева, была как крыло звездолета... Ветер сильно гудел в высокой стреле крана — такой осенний, чистый и холодный ветер!

— На кране я тоже была. Но в кабину не заберешься, люк на замок запирают... Какая тут свобода — чувствуешь? — Оля вдруг вскочила и во все горло закричала: — Хэви метал!!!

Владик от ужаса чуть не дал ей по шее: на такой вопль полгорода сюда сбежится! Совсем без головы человек, на все ей плевать!

Она рассмеялась:

— Бежим вниз?

Они выбрались на дорогу через другую дыру в заборе. Но сначала посидели около этой дыры, поглядывая по сторонам — нет ли опасности? Смотрели и говорили о разном. Владик сказал, что рисует и собирается завтра на Арбат, Оля — что тоже там бывает и, может, заглянет со своими... На шее у нее болтался ключ на шнурке. Владик спросил, улыбаясь:

— Что, это тоже метальный знак?

Оля серьезно ответила, что нет, просто часто теряет ключи, вот и вешает для целости.

Друг о друге они узнали все, что можно узнать за полчаса. Но Владик с удивлением чувствовал: Оля настолько другая, что ничего он в ней и ее жизни не понимает! И того ощущения, которое бывает при первом разговоре с будущим другом — что сто лет знаешь этого человека! — у него тоже не было. Наоборот. Словно она — существо вообще не с его планеты и все там иначе... Как? А неизвестно пока! Вот такое у Владика было странное ощущение.

Номер ее телефона он так и не спросил. Дело обычное — обмен после знакомства телефонами... Но Владику не хотелось портить обыкновенными вопросами то, как все получилось у них. К тому же ее дом он запомнил, зрительная память у Владика была сильная. Не зря же он рисовал, в конце концов.

...Сегодня двадцать шестое октября. Среда. Расскажу сразу про вчера и про сегодня. Значит, пришли с Борькой на Арбат. Ну, он разложил все, стал ждать клиентов. А я пошел бродить. Народу было! Хотя рабочий день и до вечера далеко... Наброски у меня что-то не очень шли. Вернулся к Борьке. А ему повезло! Гляжу, сидит перед ним военный. Еще не очень старый такой, лет тридцать на вид. А Борька в этом году кончает и среднюю школу, и художку. Хочет в Строгановку. Но я думаю, навряд ли... Техника слабовата, если честно. А физиономия у дядьки была ничего, характерная! Только выражение лица... ну, примерно как у героев из довоенных фильмов. Я встал сбоку, тоже начал набрасывать. Откуда появилась Оля, даже не заметил! Но самое смешное'было потом. Военный попросил и меня показать рисунок. Я его в профиль сделал. И мой ему, кажется, больше понравился! В общем, вместо десяти он дал шестнадцать рублей! Сказал: если разделим пополам, будет справедливо. Но впрочем, говорит, дело ваше... Во ловкий мужик! По мне — пускай бы Борька брал себе червонец, по таксе. Я и от шести прибалдел... Но он все ж всучил мне половину. Расстроился, по-моему... Чтоб не мозолить ему глаза, пошли с Олей есть пирожные с фантой. Мы еще много чего ели! Пока деньги не кончились. Прямо не знаю, как в нас влезло... Она тоже откололась от своих. Их четверо было. По возрасту — как Борька. Сказали ей: «Гуляй, проволочка!» Металлисты своих младших проволочками зовут! А Оля меня зауважала, ей-богу. Оказывается, думала, что треплюсь больше, чем на самом деле умею... Это вчера. Теперь про сегодня. Сегодня живопись вел Илья Ильич. Мы так обрадовались! После занятий показал ему, что наработал летом. Про наброски он сказал: «Очень, очень неплохо, Владислав». От него такие слова услышать — здорово. Но я и сам вижу: люди у меня все лучше получаются. А про акварели он сказал, что пространство во многих из них не разобрано, но состояние схватил почти во всех. И с цветом «начал сознательно работать»... Вот. А глаза у Оли правда немного разные. Вчера специально поглядел. Зеленоватые, но один — с оттенком как у меда. Не пойму, как заметил эту разницу! Тогда, на лестнице... Эх, еще физику делать и английский! А времени почти десять... Сейчас с Сашкой по телефону трепался. У меня дома полно хороших книг, и я даю ему покопаться. Конечно, пока родителей нет. Они не очень-то дали бы... Сашка много интересного потом выдает. Сегодня выдержки из Экклесиаста читал. Это в Библии, кажется. Еще объяснял про солипсизм. Учение, по которому ничего нет, кроме тебя! Все, что видишь, — просто результат работы твоих чувств, разума... То есть на самом деле нет ничего. Все только кажется... Занятно. А завтра еще классный час. Опять Немецкая Селедка будет нудеть про отметки и ругаться. Она страшно нервная. Чуть что — сразу в крик. А ноги у нее чудные! До того тонкие! Сама не очень худая, нормальная, а они — как от другого человека... Все же хорошо, что я учу английский, а не немецкий. Сашке хуже, он у Селедки. Нас ведь по оценкам разделяли. Кто лучше учился — на английский записали. А кто так себе — на немецкий. Ну, всё на сегодня. Еще уроки эти... Эх! Ну, все.

Уже ноябрь. Двенадцатое сегодня. Вот время несется! Каникулы кончились... Одно хорошо: вторая четверть самая короткая... Но я много чего успел! Порисовали с Сашкой. Я маслом пробовал. Пока пишешь — нравится! А позже глянешь — и сразу согнуть и в мусоропровод спустить охота... О Гойе две книги прочитал — Фейхтвангера и Шнайдера. И о Серове одну. Такие книги так настраивают! Еще на выставке импрессионистов из музеев США были. У Модильяни «Мадам Помпадур» — вещь! Еще весной не оценил бы ее, честное слово. А сейчас... Глядел, глядел — с ума сойти! А про портрет Жанны Венц Тулуз-Лотрека Сашка точно сказал. Что лицо у нее уже постаревшее, а вот выражение и взгляд — как у совсем маленькой девчонки. Поэтому ее как-то жалко, что ли. Тревожно, в общем, смотреть — так он сказал. А я вдруг заметил в ее чертах жесткость! Похожая бывает у пьющих — каждый день хожу из школы мимо очереди, пригляделся. Но Сашке не стал говорить. У его мамы, теть Наташи, есть в лице то же самое. Жестяное... Она выпивает после смерти Сашкиного отца, сама мне сказала. Я как-то раз неудачно к ним зашел, и она извинилась и сказала... А так она хорошая. Никогда собак не выгоняла, которых Сашка подбирал. Моя мама два раза выкидывала. Жалко, что мы с Сашкой тогда еще не дружили. Я бы ему отдал того щенка, рыжего, со сломанной лапой. С тех пор я никого домой не приносил... У Олиного подъезда живет пес с точно такой шерстью. Если б у него не были целы все лапы, подумал бы, что он вырос из того щенка... Зовут Димка, всех во дворе знает, и его все знают. Под батареей на первом этаже — он там спит — стоит миска. В ней всегда что-то есть — не только ребята его кормят, некоторые взрослые тоже. Два года уже в подъезде живет! Довольно здоровый для дворняги. А соображает! Дверь в подъезд цепляет своей лохматой лапой, подставляет плечо — и внутри... Уши обычные, дворняжьи, смешно болтаются на бегу. Но у него даже уши кажутся почему-то умными... Надо бы его нарисовать. С Олей по тому дому еще лазили. Она жалеет, что осень кончилась. Говорит, самое удобное время для лазанья. Не холодно еще, и темнеет рано — никто не увидит, не сгонит. Летом она поедет к тетке в деревню. Там она забирается на высоковольтные мачты. Ненормальная девчонка... Уже три недели знакомы. А узнавать дальше все интересней... Сказала, что у тетки классно. Речка есть. А в заброшенном саду — шалаш. Они там стреляют из луков. Предложила приезжать. Я бы поехал, да кто пустит... Порисовал бы на полную катушку, конечно! Надоели эти юга. Предки каждый год туда таскаются. В этом, наверно, тоже... А кассета кончается. Потому так быстро, что Колькины записи, которые мне нравятся, не трогаю. У него авторская песня в основном. Вот на той стороне — Галич! Его, конечно, оставлю... Минута до конца, что бы еще сказать? За окошком снег с дождем. Совсем лиловый в свете фонаря! Ух ты, это надо не забыть. Что лиловый. Родители на кухне опять ругаются... Как только не надоест! Заберу сейчас телефон к себе, звякну Оле. Вчера звонил, но ее мама сказала — ее не будет. Уж в третий раз так попадаю. Где же она ночует, интересно? Что нарочно не зовут к телефону, не похоже... Вообще здорово вспоминать, что она есть. Ладно, пойду за телефоном. Все.

 

Кассета вторая

Девятнадцатое ноября, уже суббота. Ух и выступала сегодня Селедка! Трясла своими очками... Конечно, мы ведем себя возмутительно! И ничего хорошего никогда из нас не получится! Давно уж от нее это знаем... Короче, мало собрали макулатуры. Провалили дело государственной важности... А какое настроение таскаться с этой бумагой, когда она потом во дворе валяется, никому не нужная... Что мы, дураки? Как всегда, к Сашке цеплялась. Так здорово, что я ей даже сказал, что не он один не участвовал и нечестно цепляться к одному и тому же человеку все время... Она тут как закричит: «Ты, Шохин, сам индивидуалист и его покрываешь!» И что нас давно пора рассадить. Женька Лямин, командир отряда, с невинным видом спросил: что она — против дружбы? Она говорит: против! Если в дружбе не хороший ученик влияет на плохого, а плохой низводит до себя хорошего. И так далее... После собрания я предложил Лямину поговорить с народом. Можно же пойти к директору — чтоб нам заменили Селедку! Всем ведь надоела. Четвертый год с ней мучаемся. Но Женька ответил, что все равно ни шиша не добьемся. А от классной совсем житья не станет. Будто сейчас оно есть... Да хоть бы Алле Николаевне нас дали... Она первый год в школе, классного руководства у нее нет. Мы ее прозвали Аллочкой. Еще в сентябре Белов в шутку бросил в проход между рядами «зажигалку». Так заискрила! Он сам бросился затаптывать, но никак не мог. Тут Аллочка как схватит ее тряпкой! И под воду. Литература у нас в кабинете рисования была, там есть раковина... Вот реакция у человека! Мы тогда сразу заперли дверь и пораскрывали окна. Дымина стояла! Бешеная. Аж глаза слезились. И никто даже не пикнул, только вначале чуть-чуть, девчонки... чтоб на шум Немецкая Селедка не выскочила. Ее кабинет соседний. Мы попросили Аллочку не выдавать Белова. Она поверила, что он не из хулиганства, а сдуру. И что раскаивается... Обещала сказать, что не видела кто. Но Селедка выскочила не на шум, а на дым. Ну и сама догадалась, чья работа. К тому же Белов ни с того ни с сего раскололся... От завуча влетело тогда и Белову, и Аллочке. Белов с тех пор в Аллочку втюрился... Конечно, с Селедкой ее не сравнить! Разговаривает по-человечески. Ну и вообще человек... В общем, мы с Сашкой решили ни за что не подчиняться, если Селедка попробует нас рассадить! Ну вот, про это рассказал. Сейчас по-быстрому перекушу и пойду к Оле. Предки у нее ушли что-то праздновать. Так что она сейчас одна дома. Хочет к металлу меня приобщить. Я его толком не слышал. Как-то не до этого раньше было. А Оля круто на нем завинчена... Ну, все, пошел есть. Вырубаю.

То, что Владик увидел у Олиного подъезда, заставило его одеревенеть. Димка, напряженно вздрагивая ушами, очень прямо сидел на узкой дорожке за газоном, у стены дома, и с недоумением смотрел, как двое в ватниках приближаются к нему слева и справа с большими синими сачками. И Владик понял, что за фургончик стоит за углом дома... Эти двое шли неторопливо, оставляя на снежной дорожке четкие черные следы. Два малыша в одинаковых комбинезонах стояли поодаль, раскрыв рты...

— Димка, беги! — сжав кулаки, крикнул Владик.

И Димку будто пружиной сдернуло с места... Высокими скачками он понесся по заснеженной траве газона. Тот, что повыше, кинулся ему наперерез, резко и точно выкинул вперед сачок... И невероятно: прямо в воздухе, в прыжке, Димка изменил направление — и пролетел мимо, задев сачок задними лапами! Перекувырнувшись, вскочил и через секунду уже нырнул в ближнюю арку...

Высокий тоже упал. Поднявшись, обругал Владика, как его никто еще не обругивал, и с неожиданной ловкостью и быстротой побежал следом за напарником, который уже скрылся под аркой.

Владика трясло, он сунул руки в карманы и крепко прижал локти — казалось, так легче унять дрожь... Уйдет Димка или нет? Когда пес перепрыгнул сачок, Владик подумал: ушел! Но когда они так уверенно кинулись в погоню... Только бы Димка не забился в какой-нибудь закуток поблизости! Только бы убегал, убегал как можно дальше! Уйдет или не уйдет?..

Отойдя в сторону так, чтобы видеть фургон, он стоял и ждал. Ему казалось, невыносимо долго ждал! И наконец увидел, как они возвращаются... Пустые!

— Что, придурок? — крикнул ему высокий. — Спугнул и рад? Пес-то, между прочим, ребенка покусал! Сигнал был, понял?

Они уехали. Малыши по-прежнему стояли у подъезда. Владик подошел к ним:

— Пацаны, это правда? Димка кого-то укусил?

— Ага, укусил, — вздохнул один, доверчиво глядя на Владика снизу вверх. — На нем чужой мальчик стал кататься!

Владик поднялся к Оле... Она даже кулаком по стене ударила:

— Гады! Я бы таких убивала!

Владик уже немного отошел, улыбнулся:

— И как бы ты их... прикончила?

Ее глаза сузились, резкие скобочки на концах губ изогнулись:

— Все равно как! Ненавижу таких. Я вообще многих ненавижу... Но только людей. К животным я по-другому.

— Оль... А за что — многих? Не все же как эти. Ну и потом, работа у них такая...

— Ха! Что их, на эту работу силой загнали?

— Это да. То есть нет, конечно... Но почему все-таки — многих? — стал настаивать Владик.

— Потому... Ничего не понимают, а лезут. Смотри, про все они знают, как надо! Так чего тогда плачутся? Ну и устроили 6 все по-другому, если правда знают! А раз не смогли, не фига и возникать... Ты прямо так спрашиваешь, будто тебя не достают!

Владик озадаченно хмыкнул:

— Достают, конечно. Но, в общем, не слишком.

— А меня очень даже слишком. Даже одним своим видом!

— А ты их своими железками?

— Родичей как раз не очень... А вот других, на улице, — это да! Показать, где я цепь прячу? — Оля пошарила под кроватью, вытащила коробку из-под обуви, открыла. — Ну как? Смотрится? А родичи... Они и так во все лезут. Скорей бы совсем вырасти!

Магнитофон у нее был дешевенький, видавший виды... Включила она его на полную мощность, и минут десять Владик терпел, а потом попросил, с трудом перекрикивая Хетфилда из «Металлики»:

— Оль, голова трещит! Убавь!

— Я от тебя просто тащусь... — Она засмеялась и выкрутила звук до более-менее выносимого уровня. — Ты слушай, слушай! Сейчас такой забой пойдет!

Она сидела рядом с Владиком на кушетке, поджав ноги и засунув ладони между коленями. На ней были синие джинсы, наши, и мальчишеская клетчатая рубашка с расстегнутым воротом.

— Это Симмонс, «Кисс». Хард... А это хэви, «Айрон Мэйден»! Диккинсон вокалист...

— А какая разница — хард, хзви? — спросил Владик, когда они, прослушав пару Олиных кассет, пошли на кухню ставить чайник.

— Хард — предшественник металла. Ну, ступень перед ним... Есть тяжелый металл, быстрый, мягкий... На той неделе мне блэк-метал притащат, супертяжеляк. Приходи, покажу! Вообще он двух видов: мистика и... ну, зверство, что ли. Мистикой «Айрон Энджел», к примеру, занимается. «Железные ангелы». Песни о монстрах, гримируются под чертей... А «Корнион» — из вторых. У них выходки такие! Гитары ломают. И не только плюются на сцене, а покруче... Жуткий завод! У нас тоже отличные группы есть...

— Мне бы зверство, наверно, не понравилось... А чем тебя вся эта музыка берет?

— Ты понимаешь, она же не просто так... Есть песни против войны, против серости, скуки... против взрослых! Знаешь, как поддерживают! Вот дома или в школе испортят настроение, а врубишь — и думаешь: есть же такие сильные ребята, с такой музыкой! Разве можно раскисать, когда на свете это есть? Слушай, а тебе что — совсем не показалось?

— Так сразу трудно сказать, — медленно, подбирая слова, ответил Владик. — Мне другое понравилось. Уважаю, когда у человека есть дело, увлечение... И что ты не просто слушаешь, а разбираешься... Это мне нравится!

Оля взглянула на Владика прямо, со смутившей его внимательностью:

— Я тоже это уважаю. Вот ты, если так посмотреть, только не обижайся... слабак: ну, драться не умеешь, не знаешь того, что любой нормальный пацан знает. Зато у тебя свое... А драться, если будет надо, научишься. Я так думаю. Глаза у тебя не как у слабаков. Ты видел волков в зоопарке? Я их тоже люблю. Даже больше, чем собак. У тебя разрез глаз, как у них... Не по прямой, а немного по косой. Тебе никто про это не говорил?

Владику захотелось что-то такое сказать в ответ! Но он только усмехнулся и опустил голову: дух на секунду захватило, как тогда, на верхней площадке недостроенного дома, которая уносилась вместе с ними в черноту и ветер...

За окном давно стемнело, и они пошли к дому на пустыре. Побродили по верху, топча свежий снег, все падавший и падавший с огромного неба. Покидались снежками. У Владика получалось метче! А спустившись на первый этаж, обнаружили, что сюда, кроме них, заходил кто-то еще. На стене было ярко нацарапано кирпичом: С + В = Л.

— Маленько неправильно, — смеясь, сказал Владик, подобрал осколок и небрежно, словно дурачась, докрутил С до О.

— Так тоже неправильно! — Оля забрала у него кирпич и Л превратила в Д.— Всякая там любовь — ерунда. Ты в нее не верь, она надолго не бывает. Я уж знаю... А вот дружить хоть всю жизнь можно!

Потом они сидели в Олином подъезде у батареи, и Димка мотал ушами и доставал языком Олин подбородок. Какая-то бабка в драных войлочных ботах вышла на лестничную площадку с мусорным ведром, остановилась, посмотрев на них. И вдруг сказала странным голосом:

— Что-то вы, детки, как сироты...

Оля и Владик прыснули. Но когда старуха вышла снова, уже без ведра, и, подслеповато моргая, протянула им две карамельки, Оля бросила:

— Вы чего? На кой нам ваши конфеты? Сами ешьте...

Старуха, будто не слыша, повторила:

— Берите, детки. Дай, думаю, угощу ребяток...

Владик сжал Олину руку, чтоб молчала. Ух, какая худенькая и сильная была у нее рука! И поспешно сказал, неловко улыбнувшись:

— Спасибо, бабушка. Мы не хотим.

Старуха постояла, глядя на них так же непонятно, и ушла, легонько шаркая своими ботами.

Владик сказал:

— Надо было взять. Старуха хорошая.

— Да, чудная, но ничего... Она Димке кашу давала, я видела. Владик! Помнишь, я обещала сказать, где еще бываю? Я никому про это не говорю. Хочешь, на той неделе сходим туда?

— Конечно!

Снег на улице падал по-прежнему сплошной и такой белый... Точно светящийся. «Рано ему насовсем ложиться, растает, а жалко», — думал Владик... Он шел домой и улыбался. Снег был новым, и небо было новым. Владик смотрел на это незнакомое небо и чувствовал: у него есть что-то такое, чего наверняка нет у прохожих, спешащих мимо! И у тех, которые живут, ссорятся и мирятся, о чем-то думают сейчас за всеми этими разноцветными окнами. У всех такого быть просто не может! Как только он жил без этого прежде? Разве это была жизнь!..

Двадцать пятое ноября. Сегодня ездил с Олей... Туда. К ее брату. Я думал, Николай Евгеньевич ее отец. А он отчим! А у настоящего отца давно другая семья, и там мальчишка Костя. К нему она и ездит... Олина мама считает — их бог наказал. Потому что мальчишка «дурачок» и даже говорит плохо. А ему уже пять лет. Называет себя Осей вместо Кости. И Оля его так зовет... Она ездит играть с ним. Он называет ее Ля. Совсем некрасивый, толстый. Ест много, все время что-то ест. Говорит со слюнями... Оля сказала — он же не виноват, что его таким родили. Ну конечно, не виноват. Но мне не по себе было... И зачем такие родятся? Я сказал, что жалко его родителей. А Оля разозлилась! Они, оказывается, тоже себя жалеют. Сами нормальные, не алкоголики какие-то, а сын вон какой... Они осенью — Оля подслушала — говорили, что надо бы куда-то сдать Оську, потому что ждут другого ребенка. Оля за это их ненавидит. Но скрывает: еще перестанут пускать к Оське! Играет с ним в школу — любимая игра. Школьник... Один и один, правда, складывает. Оля сажает его за взрослый стул, как за парту. Там он эти единицы и складывает. Еще рисует. Машины, людей — что Оля скажет. Но разницы никакой, одни круги и загогулины. А когда мы только вошли — у Оли свой ключ, — он сидел на книжном шкафчике и стучал по нему пластмассовым мечом. Пришлось стаскивать. Оля сказала, он часто так делает. На стол ставит стул и влезает наверх. Оля боится, что когда-нибудь Оська здорово сверзится. Его мама недалеко работает, забегает среди дня, но все равно он в основном один... И все время его тянет куда повыше. На подоконник, на шкаф... Тут мне даже смешно стало. Я сказал ей: «Сразу видно, чей брат! Тебя тоже носит по всяким кранам и крышам...» Но уехал от них какой-то ошалевший. Все про то же думал: зачем такие на свете? Может, это плохая мысль, жестокая, но что я могу поделать, если думается? Хотя думай не думай, а они живут. Ну что им до того, что люди строят, что-то открывают, рисуют... Хоть тысячу картин я напиши — что для таких изменится? А потом подумал, что и для нормальных людей — тоже ничего... Так и будут жить такими, какие они получились. Как-то пусто от таких мыслей. Только пять набросков сегодня сделал. Обычно стараюсь не меньше пятнадцати, чтоб не выходить из формы... Спросил Олю: зачем она с ним возится, если по-честному? Из жалости? Она сказала, что вопрос глупый. И жалеть она вообще никого не умеет. И не считает нужным... Просто каждому хочется быть одним из всех. Для кого-то... Особенным. И Оська видит, что он для нее такой. Поэтому ей радуется и развиваться стал лучше в последний год. Один врач это отметил даже с удивлением... А Оля именно этот год и ходит к Оське! Сказала, ему так плохо будет без нее, что если она его бросит — получится подлость. А подлость она не уважает. Тут выходит путаница... Выходит, помогает ему не из-за него, а из-за себя. Из-за уважения к себе... Если верить ее словам — звучит плохо. Но Оське-то при этом хорошо? Нет, наверно, она лучше меня. Я бы не смог... с таким. И никакие мысли не помогли 6, ни плохие, ни хорошие... Не смог бы, и все! А предки опять что-то ссорятся. Им бы на место Оськиных родителей! Тогда бы, наверно, все их неувязки враз уменьшились в размерах... Ладно, что-то я заболтался. Пока все.

Тридцатое ноября сегодня, среда. Весь вечер торчал у Сашки. Уроки делали, болтали. Сашкина мама картофельных оладьев напекла. Это совсем не то, что из магазина! Тетя Наташа вообще домашняя... Сашка сказал смешную вещь. Он видел учебник литературы за восьмой или девятый класс. Кто-то оставил на подоконнике в коридоре. Немецкая Селедка выгнала Сашку с урока за чтение, и он полистал этот учебник. И заметил, что у большинства поэтов губы здоровые, заметные! А у критиков наоборот. Они все тонкогубые. И лица у них нервные и болезненные... Да, Сашку я все хочу и забываю описать. Он по губам поэт, а не критик, хоть ничего не сочиняет. По росту почти самый маленький в классе. Ну, переживает, конечно... Крепкий, но не толстый, просто кость широкая. А вид всегда сосредоточенный... Внешне он симпатичный, как девчонки выражаются. Ирка Крупова даже сказала со смешком, что, будь Сашка на пару голов повыше, она бы в него влюбилась. «Во, Сашка, — говорю, — имей в виду на будущее! Ирка у нас считается Мисс седьмой «Б»... А потом мы говорили про коммунизм. Имеет человечество на него шанс или нет? Сашка считает, что имеет. Потому что уважение к личности все возрастает. Во времена мамонтов человеком признавался лишь сородич, а чужака ели за милую душу. Позже, если кто-то убивал раба, считалось, что это урон имуществу рабовладельца. Имуществу! Но с веками людей, признаваемых за людей, делалось все больше. И наше время, хоть в нем остался от прошлого расизм и еще там разное, все равно не сравнить с тем. «Представь-ка, — сказал Сашка, — международную кампанию в защиту прав какого-нибудь древнего раба! А сейчас?» Вот это общее направление его и обнадеживает. Коммунизм — общество, где не только нет проблем со шмотками и едой, но где никто никому не мешает заниматься тем, к чему больше тянет... И если так, уважение к другой личности и ее свободе — почти главный признак! Я говорю: — «Да, согласен. Насчет ценности жизни. Что она росла в глазах человечества... На это похоже. Но в том же рабовладельческом, — говорю Сашке, — самое мощное государство сколько народу могло уничтожить? И сравни, как с этим сейчас! А потом уже рассуждай, ближе мы стали к коммунизму или наоборот». Но Сашка уперся, что все равно даже какой-нибудь наемник должен больше уважать людей, чем какой-нибудь питекантроп... Сознательней к ним относиться... Я не уверен! Но сошлись мы на том, что нам страшно повезло. Ведь мы окончательную развязку можем увидеть! Последнюю победу того или другого. Сколько веков копилось и уважение к человеку, и умение его убивать! Копилось и до того доросло, что никого не останется, если все не сообразят, как надо жить. Но в этом случае каждый, получается, на счету... Чью сторону примет, та и может перевесить! И еще... Я рассказал Сашке про свои кассеты. Он с интересом отнесся! Хорошо бы и его записать. Ведь через какой-нибудь год мы уже будем не совсем такими. А через пять или там десять... Даже представлять глупо — все равно не представить. А тут — будет запись! Об этой именно зиме. По-моему, не слабая мысль! Ну, все, пора спать. А то поздно уж совсем.

 

Кассета третья

Привет, Владик! Это Сашка. Это здорово, что ты начал записывать свои мысли. Люди часто перевирают, ну, то есть искажают общую историю. В разных целях... Как им кажется выгодней, так и подгоняют — сознательно. А вот свою собственную историю каждый человек искажает нечаянно, мне кажется. Чаще нечаянно... И даже не подозревает, сколько раз уже себя обманул! В чем-то себя прошлого приукрашенно воспринимает или, наоборот, очерняет. Думает, что все главное про себя помнит, а на самом деле много чего забыл или перепутал. Каким был раньше, что любил и кого, чем возмущался... Значит, он и себя настоящего видит уже не точно! Обидно же. Даже опасно. Я считаю, надо все про себя помнить! Даже если не все хочется. Ты просил сказать что-нибудь. Не знаю, что еще. Вот принес книжки — брал их у тебя в тот раз. Тут стихи Набокова есть. Я у него только «Защиту Лужина» читал, не очень понравилось. А стихи — вот, сейчас... Ага. Тут такой момент! Слушай. «Лист бумаги, громадный и чистый, стал вытаскивать он из себя. Лист был больше него и неистовствовал, завиваясь в трубу и скрипя. И борьба показалась запутанной, безысходной: я, черная мгла, я, огни и вот эта минута — и вот эта минута прошла. Но как знать, может быть, бесконечно драгоценна она, и потом пожалею, что бесчеловечно обошелся я с этим листом. Что-нибудь мне, быть может, напели эти камни и дальний свисток. И, пошарив по темной панели, он нашел свой измятый листок». Помнишь, мы смотрели мульт «Сказку сказок»? То место, где Волчок крадет у поэта лист? А уже в лесу слышит плач, ничего не понимает и вдруг видит, что у него в лапах вместо этого свернутого листа — младенец в пеленках! И он даже бросает его сначала и убегает... Чем-то здорово похоже, хоть совсем другое, да? Я прочитал и думаю: надо ж, как знакомо! Не по-плохому, а по-хорошему... А потом вспомнил этот мульт. Вообще я согласен с Набоковым, что никак нельзя точно сказать, что из чего получится и какая минута важней. Ты тоже должен быть согласен, раз завел эти кассеты. До свиданья говорить вроде смешно — ты же в соседней комнате сидишь. Ждешь, когда я закончу. Ну вот, я все! Твой друг Сашка.

Сегодня шестое. Димку поймали! Оля прибежала с утра и сказала. Еще вчера! Утром... Один собачник гулял со своим догом и даже говорил с теми мужиками! Доказывал, что пес нормальный! А они: раз был сигнал и пес бездомный, ничего не поделаешь. Им велели — они отловили... Оля переживала, что не догадалась спрятать Димку. Дома бы не разрешили, но хоть у той старухи... Гулять с ним она сама бы гуляла! Но я бы тоже мог! К Сашке отвел бы, и все... Тетя Наташа не была бы против. Она такая, понимает, я говорил... Вот дураки! Но Оля здорово расстроилась... Я даже не пошел в школу. И в художку не пошел. Болтались по улицам, по закоулкам за гаражами. Там, где старые дома... Потом слушали у нее металл. На всю катушку врубила, но сегодня я помалкивал... Она так заброшенно сидела! Сама была как пес или щенок... Словно ее потеряли. Хоть бери и прячь за пазуху от всех-всех неприятностей! Когда она отвернулась и начала всхлипывать, я прямо сам обалдел. Прямо... ну, не знаю. И я взял и поцеловал ее в макушку... А она не перестала, наоборот! Ну, в общем, ладно... После она все-таки отошла. И мы поехали к Оське. Он опять сидел на шкафу. Ей-богу, свернет когда-нибудь шею! Я стащил его, поиграли... Оська был всадник, а я конь, который хочет скинуть всадника. От восторга он пищал целый час без перерыва... Домой я поехал один. Оля там осталась. Я пообещал ей нарисовать Димку и подарить... Десятка два набросков все ж успел с него сделать. Вот такие дела... Все.

Десятое декабря, суббота. Вчера я начал набрасывать Димку. Тот момент, когда он от них уходит. Перепрыгивает через сачок. А художку сегодня опять пропустил... Второй раз уже! Так уж получилось... Селедка объявила, что будет встреча с психологами. Разговор про будущее. Мы с Сашкой решили сходить. Но вот смех: из нашего класса только мы с ним и притащились! Начало было интересное. Мы распределились на группы — по желанию. Писали свои фамилии на доске, кто с кем хочет. А Селедка записалась в ту же группу, что мы! Ну, переписываться уже не стали, неудобно вроде... Потом группы разошлись по разным классам. Психолог, тощий такой дядька с короткой бородкой, заговорил красиво. Что все мы сейчас на равных, нет ни учителей, ни учеников... Предложил поставить стулья кружком. Представьте, говорит, что перед нами костер, а мы сидим вокруг, и нам хорошо вместе, и хочется говорить обо всем на свете... В общем, все такое. И стал спрашивать, кто о чем мечтает и что любит. Ребята в основном говорили о музыке. И вдруг Селедка начала вмешиваться! Подводить к школьной жизни. Он ее даже остановить пытался. Вежливо, незаметно... Не для нас, а для нее незаметно — она-то продолжала толкать свое. И скоро стало ясно: все у них срепетировано заранее! Она просто поспешила. Тема оказалась «Школа будущего». Ну и ладно, тема как тема. Хотя, если б я знал заранее, не стал бы из-за этого художку пропускать... Но все равно, на фиг эти кошки-мышки? Хотели на нее как бы нечаянно нас вывести. Да Селедка всю нечаянность испортила... Ну, стали мы говорить, какой видим эту школу будущего. А они принялись привязывать наши слова к современной школе. И сразу вешать наши предложения на нас... Один парень из восьмого сказал, что в той школе будет отличный спортзал, бассейн, спортплощадка. Психолог спросил: «А у вас в школе спортплощадка в каком состоянии?» «А у нас она ни в каком. Ничего нет, только баскетбольные стойки. И он сказал: «Вот ты и возглавь! Организуй друзей, берите у завхоза лопаты и идите копайте...» Вот наивный человек! Да кто их нам даст, если придешь сам от себя? У завхоза веник-то не выпросишь — материальная ценность! Не то что лопаты... Но он так стал нажимать, что парень как-то растерялся. И его сразу вписали в какую-то бумагу как руководителя будущей инициативной группы. Сашка про радиоузел сказал. Что хорошо бы, чтоб по нему на переменках передавали музыку, которая нам нравится. Психолог его тоже цап за ворот... Если, говорит, не нравится, как там сейчас дела, надо этих людей свергать! Брать власть в свои руки и все делать по-своему... Это он Сашке. Конечно, идея нормальная. Но у Сашки-то никаких таких способностей нет! Посоветовать он может очень даже дельные вещи. А вот кого-то свергать, распоряжаться... Ну, натура у него другая. Неподходящая. Стали на него страшно давить, Сашка заотнекивался... Я, посмотрев на это дело, решил не попадаться на крючок. Молчать, как рыба. Сказал им, что у меня никаких мыслей нет и я лучше так посижу. Немецкая Селедка принялась выступать, зачем я тогда вообще явился. Хорошо, психолог ее отвлек... Потом все группы сошлись. Отчитались, кто что придумал. Мне только одна идея всерьез понравилась. Создать при школе клуб, куда может прийти кто захочет, о чем захочет поговорить, чем-то своим заняться... Учителя были довольны. Селедка даже спросила, улыбаясь, как нам с Сашкой этот вечер. Я ответил, что так. А Сашка влепил напрямую, что задумано было интересно, но не вышло из-за отношения к нам. Она ответила, что ничего другого от нас не ждала, и отвернулась... Мы все вместе попили чай с вареньем и вафлями и разошлись. А я заметил сегодня, что левый глаз у меня видит все в более теплых тонах, чем правый! Несколько раз проверял, пока сидел на этом вечере. Точно не показалось. Вроде все. Пойду звякну Оле — как она там...

Суббота. Семнадцатое, кажется. Да, точно, семнадцатое. Сегодня не ходил в художку... А вчера с папой был разговор. Говорил он... ну, очень логично. Черт его знает, может, он и прав. Может, так и надо... Потом, как соображу все лучше, расскажу. Даже Оле не стал. Но к Оське не поехал, не то настроение. Она, кажется, немного обиделась... Поехала одна. А я пошел шататься к старым домам. Из них почти всех жильцов выселили... А может, рассказать? Прямо чушь какая-то: будто сам себе то ли не верю сейчас, то ли... Сам не пойму что. Глупо. Ладно! Он сказал, что с мамой еще не говорил. Хочет сначала со мной. Чтоб я был подготовлен и понял правильно. Сказал, что они с мамой без конца конфликтуют и у нас не семья, а одна видимость. Что жили вместе ради меня. Будто я об этом просил! А теперь я уже вырос и все могу понять. Он любит одну женщину и, получается, обманывает нас с мамой. Но больше не хочет. И если они расстанутся, так будет честнее. На развод уже подал, маме скажет на днях... Потом... Да, потом сказал, что я, конечно, захочу остаться с ней! И он не возражает. Видеться и общаться с ним будем даже более дружески... чем раньше... Потому что все ложное между нами исчезнет. Но до весны еще поживет здесь, переедет в то место не раньше марта... Ну, а любовь, сказал, чувство серьезное, и я наверняка это уже заметил. По себе. Это он вроде как пошутил. В общем, очень даже убедительно все. До того, что думать как будто не о чем... Над дважды два четыре что ломать голову! Вызубри, и дело с концом... В общем, я сто раз все прокрутил! И с конца, и с начала. Но все равно ерунда какая-то... Ну зачем он сказал, к примеру, что я захочу с мамой? Само собой, я здесь останусь! Но на фиг это так выделять? Будто на всякий случай! Чтоб первому решение застолбить. Так получается... А то вдруг я чего другое надумаю... Черт его знает, как относиться! Не знаю. И вовсе я не замечал, что семьи у нас нет! Была семья как семья, по-моему. Ничем не хуже, чем у других. Ну правда, не хуже. Я ж не дурак! Я ж их видел! Ну, ругались... Но не только же ругались! Цветочки на дни рождения — было? Было! В отпуска вместе — было? Было! Еще в театры там, и... Хотя ладно. Несу дурь какую-то... Хорош на сегодня. Пойду подышу в форточку, спать совсем не тянет. Второй час уже, здорово поздно... Все.

— Ты что такая? Случилось чего? — спросил Олю Владик и осторожно развернул ее за плечи.

Она без конца утыкалась сегодня в окно. На улице гасли быстрые декабрьские сумерки — десять минут назад все было прозрачным, голубым, а сейчас уже превратилось в глухое, почти фиолетовое.

— Случилось. Оську сдали в интернат! — ответила Оля и включила свет.

— Ух ты... — выдохнул Владик. То, что приключилось с родителями и о чем он так еще и не рассказал Оле, смазалось тут же, будто и не ломал голову над всем этим несколько дней подряд. — Все-таки отдали?

— Ничего, — очень спокойно сказала Оля. — Я им отомщу. Так отомщу — на всю жизнь запомнят.

— Да кому от твоей мести лучше будет?.. Брось. А потом... Может, все не так уж плохо окажется? Что он там... Не один же! Другие-то живут... Слышишь меня?

— Что ты понимаешь? — вдруг крикнула Оля. — Он же лазит! Окон там мало, перил на этажах? Детских горок? У него ж ловкость на нуле! А кому до этого дело? Одна минута — и готово!

— Извини, я забыл, — хмуро ответил Владик. — Не подумал...

— Да тебе чего об этом думать... А вот они! Сами его родили — сами и растили бы! Они не виноваты... А кто виноват? Он, что ли? Что же теперь, на мусорку его отнести? Чтоб совсем без всяких хлопот! Но ничего... Они запомнят!

— Что ты все — запомнят, запомнят... Что они запомнят?

— А то. Вот родят нормального... А он возьмет да свалится! Головой на пол! Вот тогда и вспомнят своего Осеньку... Другой-то в тыщу раз хуже станет! Вот тогда и сравнят! И еще как вспомнят...

— Оля... — тихо сказал Владик. — Ты с ума сошла! Нет, ты точно с ума сошла!

— Им можно сходить, а мне нет? Они «предельно устали»! Им покой нужен! Ну и мне для моего душевного покоя кой-чего сделать охота! Все взрослые — предатели, вот что я поняла... Еще слезки льют, за сердце хватаются... Не предавай — и хвататься не будешь! Что они, померли б, что ли, если б его не отдали? Нет, не померли б, уж это-то им не грозило! А ему? Что они, не понимают, как ему без них? И все равно променяли... Ну конечно, какое сравнение! Ведь покой-то свой, а жизнь-то чья-то! Ясное дело, что важней! У папки есть выражение: «Мы же интеллигентные люди...» А я вот не знаю, где они! Которые люди. Нет никаких людей, одни предатели... Только я, как они, слезки лить не буду. Я действовать буду!

— Но ведь так убить можно... Захочешь покалечить, а он умрет! Понимаешь? — с трудом произнес Владик.

— Ага, это тебе не нравится! Но когда узнал, что Оську отдали, не очень-то стал переживать... Только тогда сообразил, как про его бзик напомнила! Послушай... А ведь ты часто чувствуешь не сам — только когда тебе распишут! Заметил? Когда что-то в кино, в книжке, на словах — тогда ты очень даже способен... А в жизни, пока не разжуют... Так это значит — и ты таким можешь стать! Предателем... Который только ахать умеет, когда все уже случилось... Своей чуткостью любоваться! А сделать ничего не может... Как ты что-то сделаешь, если не чувствуешь? Не то не чувствуешь, что в кино, а то, что под носом?

— Что же ты дружишь тогда с ним? С будущим предателем? — медленно спросил Владик и встал.

— Могу и не дружить! Не думай. Совсем одной даже лучше. Когда не отвлекаешься, силы больше!

— Тогда и ты — такая же... Раз решила ни на кого не отвлекаться. От себя. Раз другие для тебя... ненужный груз и больше ничего!

Тишина вспухала, пока не заняла всю комнату... Воздух исчез, и осталась одна тишина, и дышать стало нечем.

— Все, — глухо сказала Оля. — Все! Не приходи больше... Понял? Никогда!

«Если она так легко... — Владик думал холодно и яростно. — Так легко может все забыть, от всего, что было, отказаться...» Он стащил шапку и сунул ее в карман, голова плыла и кружилась, как на пляже, когда сильно перегреешься на солнце. «Если может вот так легко от всего, что было, отказаться... Значит, ничего и не было! И жалеть не о чем. Не о чем, не о чем!» Он твердил шепотом почти с удовольствием:

— Не о чем! Пускай! Ничего, переживем, не пропадем. Не пропадем, ничего...

 

Кассета четвертая

Сегодня двадцать первое декабря, среда... Самая длинная ночь в году будет. Что-то все из башки вылетает. Забыл сегодня сменку. А по школе дежурит девятый, у них не прорвешься... Домой возвращаться — на урок опоздаешь. Что делать? Увидел Аллочку, ее кабинет на первом этаже. Постучал, она открыла окно. Ну, я сказал, что вторую обувь забыл... И она впустила! Через окно. «Так и быть, — говорит, — вид у тебя уж больно несчастный...» Вот человек! Побольше бы таких... А с Олей — всё. Глупо до черта! Вчера все думал: позвонить, не позвонить? Хотелось. Но вспомнил, как она сказала, и не стал. Чего унижаться, зачем? Про «зачем» стал много думать. Столько всего, про что можно так спросить! Зачем рисовать, например? Если ничего от этого не меняется! Оська будет такой же, и предки из своих дрязг не вылезут, и Олина мама не бросит таскать мыло с работы... Она с Олиным отчимом работает на какой-то фабрике. Он инженер, а она техник, что ли... Хотя не все ли равно? Это неважно, кто... В общем, никому эти картинки не нужны! Только мне. А зачем мне, если больше никому?.. А дома весело. Мама разводиться не согласна. Хорошо, что днем они — по своим работам. Все передышка для обоих... Поговорить с ней, что ли? Если она о нем такого плохого мнения, на фиг жить вместе? Зачем? Ну, все...

Голос матери был рассчитан словно бы не на одного человека, а на целый зал:

— Пятнадцать лет — собаке под хвост? Из-за молодой шлюхи!.. Одни удовольствия ему! Всю жизнь — одни удовольствия! О сыне бы подумал, если на меня плевать!

За отцом захлопнулась дверь. Мама схватилась за телефон и принялась подробно жаловаться тете Лине, подруге... Долго жаловалась. За окном сыпал жидкий, косой снежок. «Скоро Новый год, — подумал Владик, — а снег все ноябрьский какой-то, бестолковый: полежит с неделю и стаивает...» Он немного постоял на пятках, потом на носках, поморщился и пошел к маме — разговаривать она наконец кончила и села плакать на кухне. Завитые темные волосы растрепались, полные руки бессмысленно трогали на столе хлебницу и банку с вареньем...

— Мам, ну чего ты... Перестань, — сказал Владик. — Если подумать — помрем, что ли, без него? Ну, влюбился. Ничего такого, с каждым может случиться... Он же не просто так уходит, а все-таки любовь...

— Ты его еще защищаешь? — Мама заплакала сильней. — Какая любовь! Сколько может быть этих... Любовей!

— Наверно, одна или две... А сколько? — настороженно спросил Владик.

— Тебе пять было — чуть не ушел! Любовь! Через три года — еще одна! В прошлом году два месяца пропадал!

— Когда в командировке?

Мама ожесточенно утерла слезы:

— Это тебе так сказали. У очередной... болтался. Вот такой у нас папочка.

— Мам... Если такой — чего ты тогда? Ну и пускай уходит!

— Пускай? А сколько нервов помотал! Полжизни на него!.. И вот тебе благодарность... За все платить надо — это он запомнит! Слишком легко отделаться хочет... Ну, ладно, сынок. Ты иди ложись, вон уже времени сколько...

Проснулся Владик внезапно и от неожиданности вздрогнул: кто-то высокий стоял в его комнате.

— Тихо, сын! Это я, — прошептал отец. — У тебя переночую. Спи дальше.

Он ловко, бесшумно разобрал кресло-кровать, разделся и лег.

— Слушай, пап, — сказал Владик. — А сколько у человека может быть... Ну, сколько раз он может влюбиться?

Отец заложил руки за голову, вздохнул:

— Увлечься — сколько угодно раз... А настоящая любовь редкость. Потому и случается редко.

— А вот в том году у тебя, мама сказала... это было что?

— Так! — совсем другим голосом ответил отец. — Так-так... Ну что ж! В прошлом году произошла ошибка.

— А с мамой?

— Время показало, что тоже.

— А если и сейчас ошибка? А? Разведетесь, а потом выяснится...

— В любом случае с твоей мамой мне не жить.

Владик сел на кровати, сильно обнял колени:

— Пап, а она молодая?

— Тоже мамина информация? Хватит разговоров. Спи. Я устал.

Владик упрямо облизал губы:

— А дети у нее есть?

— Нет. Все, наконец? — повысил голос отец.

«Ну, раз нет и раз молодая, — зло подумал Владик, — значит, еще заведете...» Подумал — и вдруг сказал это вслух.

— А вот это уж наше дело, — странно спокойно произнес отец. — У нас ведь начнется своя жизнь. Понимаешь?

— А если все-таки по ошибке? Тогда и ребенок будет... ошибочный?

— Не хами! — Отец вскипел всерьез. — Хватит. Спи, чтоб я больше тебя не слышал!

Он повернулся к Владику спиной и вскоре ровно задышал. Владик подумал: «А может, тот — будущий — и не будет ошибочным! Не как некоторые...» Он тоже повернулся к отцу спиной и заплакал, не разжимая губ, совсем тихо. С родителями все теперь было ясно... Она не хочет отпускать его из вредности, у него — сплошные «ошибки»... Пусть сами, без него во всем этом копаются! Отец начинает «свою жизнь»? Ну, и у него, Владика, она есть. А по ошибке она ему досталась или не по ошибке... Владик потерся мокрым лицом о подушку, сдернул с головы одеяло: вот именно, главное — она есть! И пусть ее лучше теперь не трогают... Она у него тоже своя.

Спали в комнате два человека, отец и сын. Разделяли их два метра ночной тишины — и то, что начало происходить с ними и между ними... То, что разделит их на годы. А сейчас они спали, и летел за окном жидкий декабрьский снежок...

Сегодня двадцать четвертое. Звонил Илья Ильич. Попал на отца... Видно, спросил, что это я начал пропускать художку. И про квитанцию на второе полугодие напомнил... Я взял ее на днях, но предкам еще не успел отдать, чтоб оплатили. Ну, отец расшумелся... Кричал, что не затем тратит на меня деньги, чтоб я прохлаждался и обманывал родителей. Что болтаюсь неизвестно где... С чего-то решил, что я с кем-то связался. Все выпытывал с кем. Мне надоело, и я сказал: «С кем надо, с тем и связался! Это дело мое». Он заорал, что пойдет в школу. А я говорю, мне по фигу, хоть в милицию... И что денег на художку ему больше тратить не придется! Достал из кармана квитанцию и порвал. В общем, я нормально держался... он куда хуже. Я за этим все время наблюдал: кто лучше? А потом я решил сходить к Сашке. Он как вырвет у меня куртку! Я тогда бросил шапку на пол и ушел так. Бешено было... Но здорово! Да... А Сашка сидел один, теть Наташа работала в вечер. Он сказал, что тоже думает про «зачем». Прочитал учебник по марксизму-ленинизму. Говорит, убедился, что объяснять мир с других точек зрения — занятие бессмысленное, хоть и очень интересное. Он даже что-то законспектировал. Теперь у него только один крупный вопрос, этот самый: зачем все? И он решил начать читать про разные религии. Говорит, не глупее же нас были Паскаль там, Достоевский... Они-то верили. Не в дедушку, конечно, на облачке, а в высшую силу. У него даже попутная идея появилась, своя. Что эта сила — величина не постоянная, а как бы прерывистая. То появляется, то исчезает в человеческом времени. У нее-то время может быть не наше, а свое... И может, она иногда меняет свое значение — от плюса к минусу. Страшненько! То добро, то зло... Сашка еще говорил, но я не запомнил. Вдруг он правда ответит на «зачем»? Поскорее бы... А то плохо так жить, смысла не видно. Что-то чем дальше, тем все хуже. И читать сейчас неохота, а Сашка вечно ,по уши в книгах... Так что гуляю в основном один. А от тети Наташи вчера пахло так же, как от одного дядьки на остановке. Сашка осенью говорил, что она перестала. Что больше никогда не будет. Но, видно, опять. Ладно, все... Вырубаю.

Возвращаясь от Сашки домой, Владик сделал крюк, и теперь удобнее было подъехать на автобусе. На остановке было пусто. Но вскоре появился сутулый, высокий мужчина в расстегнутой куртке — он подошел, вольно размахивая руками, и неожиданно тонким голосом спроси Владика:

— Эй, закурить не будет?

— Нет...

— Врешь! Хотя... черт с тобой...

Он подошел к урне, приподнял ее и перевернул. На темный затоптанный снег под фонарем вывалились бумажки, пустые сигаретные пачки, палочки от мороженого. Мужчина принялся разбрасывать мусор и собирать в костлявую ладонь окурки. И закурил, неудобно привалившись высоко поднятым плечом к столбу. «Сразу в рот... Хоть фильтр опалил бы!» — с отвращением подумал Владик. Смотреть на мужчину было противно и интересно.

Разные случились встречи в эту предновогоднюю неделю. Однажды Владик ушел от дома на несколько станций метро. И обнаружил, что денег у него нет, только два талона на трамвай-троллейбус-автобус... Продавать их было, конечно, стыдно, но что делать? Он подошел к остановке и предложил талончик женщине с закутанным сверху донизу мальчиком — только толстый нос торчал. Почему-то она очень испугалась Владика. Прижала к себе мальчика и зло забормотала:

— Не надо нам, ничего не надо, иди отсюда!

Больше Владик ни к кому подходить не решился, потоптался у входа в метро и вошел внутрь. И пожилая билетерша у автоматов взяла талончик и пропустила Владика, покачав головой.

А одна встреча была жутковатая. Видно, автобуса не было долго: компания из ребят и трех девушек вовсю крыла «эту дыру»... Крыла, крыла, и вдруг один из них с размаху ударил ногой по прозрачной стенке остановки. С грохотом посыпались стекла, девушки радостно завизжали, двое мужчин молча и поспешно отошли в сторону. Владик тоже. А те били и били, пока не расшибли все, и остановка стала пустая и голая — только крыша осталась на железных стойках да мерцающая куча осколков внизу...

Близкий праздник был уже во всем: снег наконец-то улегся прочно, по-зимнему, люди на улицах тащили запеленутые елки, и в вагонах метро пахло оттаявшим елочным духом. Последние два года Владик покупал елку сам: занимал очередь на базаре, выбирал... И оказалось, что выбирать он умел. Как-то он их чувствовал, что ли, — оба раза купленные им елочки достояли до марта! После старого Нового года елку разряжали, она стояла свободная в большой банке с водой, только дождиком посверкивала. Выпускала мягкие побеги, и они вытягивались, распушались и светились среди старой глухой хвои, как светло-зеленые свечки.

В этом году родители о елке не вспоминали, и Владик тоже не заговаривал. Но на базары заходил: хорошо было бродить под разноцветными фонариками, дышать лесом, трогать елки за холодные живые лапы, щупать, какова хвоя, и мысленно говорить какой-нибудь: «А вот тебя бы я взял! Ты бы мне подошла!»

Одну такую елочку он посоветовал взять растерянной женщине, которая бестолково перекладывала их с места на место, ни на какой не решаясь остановиться. Сказал, что держать лучше в воде — и тогда к концу января пойдут новые побеги и она простоит до весны. И пускай с одной стороны лапы у нее короче, это не страшно, даже наоборот: удобнее ставить у стенки. Женщина в столь длинную еловую жизнь не поверила, кажется, но все равно была благодарна Владику. А он знал, что потом она будет еще благодарней: эта елка точно должна была дожить до весны!

Еще Владик впервые обнаружил, как много кругом людей, которые вдвоем. Мужчин и женщин, ребят и девушек... Неужели у всех у них любовь? У всех-всех? Наверно, для кого-то это тоже «ошибки» — и они станут потом жалеть, как отец, что зря потеряли время...

Иногда, когда он вскидывал голову, делалось неуютно: улицы словно придавлены, зарешечены сверху сетями тяжелых проводов. Идти становилось неприятно, душно — как по длинной клетке. Но все равно на улице было лучше, чем дома. Родители что-то все доказывали и доказывали друг другу. Владик включал на полную мощность магнитофон, и вскоре к нему врывались с вопросом:

— Ты что, с ума спятил? Прекрати немедленно!

Он прекращал. И отвечал, что крыша поехала не у него, а кое у кого другого! И уходил на улицу.

То, что он бродил по городу один, нисколько его не угнетало. Конечно, бывало грустно, но грусть казалась даже приятной. Вот люди, а вот он, Владик! Им нет до него никакого дела, у них своя жизнь — и прекрасно... Он свободен и ни от кого не зависит! Что хочет, то и делает, куда хочет — идет, на кого хочет — глядит!

Владик полюбил в это время слушать телефонные разговоры. Вставал в хвост у автомата и слушать Когда подходила его очередь, он набирал отцовский рабочий номер — знал, что вечером там никого нет. И, переждав несколько длинных, в никуда, гудков, выходил, словно не дозвонившись, и через одного человека заходил и звонил снова.

Некоторые говорили о делах и встречах, некоторые о всякой ерунде, а некоторые — не поймешь о чем, но, видимо, для них важном. Бабка с потрепанной сумкой причитала в трубку, что запуталась «в метре» и не знает, куда идти. Два огромных парня, с трудом забившись в будку, по очереди орали, что они «телок обеспечат, вся проблема во флэту!». Старый мужчина говорил долго и тихо, и, когда стоящий за ним звонко постучал монетой в дверь, он виновато оглянулся и говорил еще, наверно, целую минуту, никак не мог закончить.

Главной задачей Владика было разучиться видеть. Так суметь смотреть на все, чтоб постоянно не крутилась привычная, въевшаяся в мозги мысль, как бы он это нарисовал. Сумерки в подворотне, небо сквозь голые тополя, лицо старого мужчины и то, как осторожно он прикрывает трубку длинными пальцами...

Вечером это получалось лучше — краски и контуры съедала темнота. Поэтому Владик предпочитал выходить на улицу, когда смеркнется. Шел декабрь, самый темный месяц года, и это было кстати.

Вот только к дому на пустыре он больше не ходил. В том доме на стене было написано осколком кирпича «О + В», а наверху стояли двое: мальчик с коробкой красок в сумке и растрепанная девочка, на шее у которой висел на шнурке ключ. Зачем им мешать? Здесь зима, а там у них осень, и в лица дует такой сильный и чистый осенний ветер...

 

Кассета пятая

Шестое января, сейчас каникулы. Новый год первый раз встречал не дома. У Сашки. До четырех часов с ним досидели! А тетя Наташа только до двух. Но не это самое важное. Я недавно с такими ребятами познакомился! И они меня приняли! Хотя все старше и уже работают. А называют себя нормальными людьми, сокращенно — нормалы. Вышло вот как. Я набрел на незапертый подвал в старом доме, из которого почти всех выселили. Хороший такой подвал, сухой. Кругом теплые трубы. У стенки — деревянные ящики... Когда зашел туда второй раз, увидел этих ребят. Они спрашивают: «Кто такой?» — «Человек», — говорю... «Что за человек?» — спрашивают. Я разозлился на свою растерянность и отвечаю: «Нормальный!» Они как захохочут: «Еще один нормальный! Садись с нами!» Ну, я сел. Миха — самый, по-моему, интересный из них — стал со мной разговаривать. Плечи у него! Боксерские. Только сутулые. Еще там был Костик, толстый, смешной. Он всегда одну и ту же песню поет под гитару: «Лучший месяц в году я у моря с тобой проведу, на просторе у синего моря». Слава и Петька решали кроссворд. Они оба длинные, с одинаковыми стрижками. Весной пойдут в армию. Второй Славка, черный, маленький, ниже меня, решал тот же кроссворд. Они соревновались. В подвале подвешены ручные фонарики, поэтому светло... Разговоры у них всякие. Бывают ужасно интересные, бывают смешные - когда рассказывают про своего мастера на заводе, а когда про футбол и хоккей — скучноватые... Искусства не признают, кроме нашей эстрады. Я все-таки с этим не согласен... Сколько людей тратили на это свою жизнь! И сколько теперь пользуются их результатами: смотрят, слушают... Что, неужели они все дураки? Но с этими ребятами все равно здорово. Они уже совсем взрослые! Но лучше взрослых. Честней. Не делают вид, будто понимают, чего не понимают! Не выдают себя ни за кого. Что думают, то и говорят... В общем, какие есть — такие есть! Мне это нравится! На жизнь у них взгляды такие: надо вкалывать, зарабатывать деньги, чтоб жить «по-человечески». Жениться не раньше двадцати двух лет. Это чтоб успеть «нагуляться» и в то же время «не перегулять»... А на ком — об этом часто говорят. Как определить, «честная» девчонка или нет. Какие есть признаки. Костику двадцать один, и весной он собирается жениться. Дают ему советы, как и что. Чтоб не промахнулся. Есть такие советы! Здорово интересно слушать. Я уже столько всего от них узнал! Ну, ладно. Пока все.

Сегодня двенадцатое января. Событий! Куча... Привел к нормалам Сашку. А они его прогнали! После одного спора. Миха сказал — он просто так, вообще сказал, — что сейчас в стране страшный беспорядок. И прекращать его надо бы чем скорей, тем лучше. А то люди разбалтываются и становятся неспособны на нужную государству жизнь. А Сашка начал возражать! Он за широкую демократию... Миха тогда сказал, что если и дальше так пойдет, то черт-те чем все может кончиться и что всяких там панков вонючих и нюхачей вообще надо бы к стенке ставить — все равно это не люди, а нахлебники общества и отребье. Сашка ответил, что, прежде чем ставить, надо разобраться, отчего они появились. Ведь, если не найти причину, они будут появляться снова и снова, и никаких стенок не хватит... И что нельзя говорить заранее, что они не люди. Они тоже все разные... Миха тут всерьез завелся. Из-за этой демократии, говорит, они и развелись! И если, говорит, кто-то не хочет себя вести, как положено, и влезает в дерьмо — значит, он и сам дерьмо. И чичкаться с ним нечего! Сказал еще, что он этих подонков видал и что у Сашки в голове каша: начитался газет, а переварить — нутро слабо... «Вот что, — говорит Сашке, — пошел вон отсюда, мальчик! Будь ты постарше — поговорил бы с тобой по-другому, но у тебя еще молочко на губах не обсохло... Так что давай выкатывайся и дорогу сюда забудь...» Сашка такой от них выскочил! Белый, губы вздрагивают... «Кретины!» — говорит... Мы пошли ко мне домой. Мать сегодня поздно, сказала, придет... Ну, понес он на нормалов всякое. Что уважают в человеке не личность, а одни только муравьиные качества. И что реакция как раз на таких вот опиралась, на похожих... во все времена... Я возразил, что это он перехватил! Обыкновенные ребята, и взгляды у них есть вполне правильные. Хотя бы насчет тех, которые нюхают бензин и разную другую дрянь. И вдруг Сашка спрашивает: «У тебя есть бензин?» Бензин у нас был. Летом предки в нем кисти отмачивали, когда делали ремонт... «Тащи, — говорит, — сейчас увидишь зачем!» И — раз в него носовой платок. Помочил, немного понюхал и говорит: «Ну, что? Я что, сильно поменялся в твоих глазах? Оттого, что сделал, как сам захотел, а не как положено по внешним правилам! Главней которых, по нормалам, нет... Но когда человек сам с этими правилами соглашается — это одно. А когда из-под палки — совсем другое! А нормалы уверены, что это нормально — когда из-под палки... Ты что, — говорит, — теперь вместе с ними к стенке меня при случае? За слишком «свободное» поведение?» Я сказал, что он дурак... Взял у него этот платок и тоже понюхал. Но уже через минуту внутри стало нехорошо, и я перестал. Тошно как-то, и голова закружилась... Все-таки настоящая гадость это, конечно! Тут я вспомнил, что мама велела купить хлеба, и пошел в универсам. На воздухе голова сразу прошла... Но когда вернулся, так испугался! Потому что Сашка как будто спал, накрывшись маминым клеенчатым фартуком! Я сдернул фартук, подумал, что Сашка, может, шутит. Но он не шутил, а рядом была та банка... Я потряс его, а потом скорей открыл окно. Сгреб с подоконника снег и стал тереть ему лицо. Во как вышло... Сашка сказал, когда очухался, что ему стало интересно, что будет, если подышать подольше. И решил проэкспериментировать... И кого-то этот человек еще обзывал кретинами! Да... Но сон, сказал, увидел потрясный! Обязательно, говорит, надо его нарисовать. Он же рисует сны... Ну, ладно. Все.

Сегодня тринадцатое. Сашка сейчас позвонил. Сказал, что нарисовал свой «бензиновый» сон. Надо бы сбегать поглядеть, но неохота... Нет, не так. Не неохота. Как бросил рисовать, стало трудно смотреть чужое... Поглядишь — и чуть ли не реветь потом тянет. А тетя Наташа точно не удержалась. Сашка потихоньку психует. Говорит, целых полгода все было путем. А теперь вот опять. Всё, вырубаю...

Двадцатое января. После школы пошли к Сашке. Спросил его, как там у него с вопросом «зачем». Сашка сказал, что, если даже та высшая сила есть и знает ответ, он для нас не годится. Только для нее. Сашка теперь думает, что у этого ответа такая особенность: для каждого он свой. Для нормалов один. Для него второй. Для меня — третий... Все их сами находят. А если не находят, дело плохо. Вот пузыри в закипающем чайнике лопаются потому, что оболочка у них слабая и не выдерживает давления. И если человек живет без своего ответа, у него тоже как бы слабая оболочка. Которая легко разрывается, и он уничтожается как личность... Это такой физический закон — про пузыри. Сашка у дверей физики подслушал, когда Селедка его выставила с немецкого... Но этот закон можно, Сашка считает, распространить и на людей. Еще он сказал, что мне нельзя бросать рисовать... Что разговоры с собой, как у меня на кассетах, тоже развивают личность, но этого в моем случае мало. А он не хочет, чтоб я уничтожился! Илья Ильич недавно, в общем, о том же говорил... Позвонил из художки. Все допытывался, почему не хожу. А что отвечать? Потому, что отцу сказал: больше платить не придется? Ха, тоже мне объяснение... Не хожу, и все. Не знаю, зачем мне это надо. Он долго убеждал. Кажется, расстроился. Было б из-за чего! Из-за меня... Надеется, что передумаю. Велел записать его домашний телефон и звонить, если захочется. Я записал. Да только не уверен, что захочется... Все-таки жалко, если Сашка прав. Если общего ответа, чтоб для всех, нет. Сам-то когда еще найдешь! Да и непонятно, как его искать... Ну, ладно. Все.

Двадцать седьмое января сегодня, понедельник. Ну, Селедка отмочила! Химичка заболела, и первого урока не было. Селедка провела на нем классный час. Про всякое говорила, а потом про ЛТО. Это лагерь труда и отдыха, летний. Чтобы мы уже сейчас о нем подумали. Сашка бросил просто так, мне, а не ей: «Да ну его». А она услыхала и говорит: «Раз-зумеется, ЛТО — не ЛТП, насильно туда не тащат. Уж это ты должен знать, Мамонов!» Сашка сначала уставился на нее, а потом схватил портфель — и к двери. Селедка его за рукав: «Куда? Ты что себе позволяешь!» Но он крикнул: «Пусти», — выдернулся и выскочил. Я ничего не понял. Ирка Крупова спросила вслух: «Что это — ЛТП?» Лямин засмеялся и сказал, что там алкашей лечат. А Селедка прямо взбесилась из-за Сашкиного «пусти». Назвала его хамом и понесла: все мы дети своих родителей, Сашке, судя по всему, не миновать кривой дорожки, и тэ дэ, и тэ пэ... Ну, тут я врубился, почему он выскочил. И на перемене треп насчет этого противно было слушать. Лямин предположил, что кого-то из Сашкиных предков загоняли или загоняют туда лечиться... На втором уроке Сашки не было. Я хотел сбежать, но потом подумал: а может, ему лучше переварить эту Селедкину глупость одному? Сам знаю, до чего неохота иногда никого видеть. Но после уроков зашел. Что-то никого не было. Ну, у тети Наташи бывают вечерние смены — она работает на овощной базе. А вот он куда смотался? Завтра спрошу. Ну, вроде все.

Владик лежал на кровати и листал детектив, он любил читать лежа. Детектив попался нудный, но в чем все-таки дело, узнать хотелось. Владик заглянул в конец, и через пять минут все стало ясно...

Потянувшись, он подумал: «Не забыть бы с утра сунуть в сумку чертежную доску». Вышел в коридор, еще раз без толку накрутил Сашкин номер... «Ладно, — сказал себе, — расспрошу завтра, чего у него и как...»

Откуда Владику было знать то, о чем не каждый взрослый-то человек помнит: все, что происходит с нами в нашей жизни, — происходит только сегодня. Всегда сегодня! А завтра — случается и так — не наступает вовсе.

Прокрутил вчерашнюю запись, сто раз прокрутил... Ну почему я такой дурак?! Почему сразу не побежал за ним?! Оля права — ничего не вижу, что под носом! А Селедка... Таких вообще!.. Таких уничтожать нужно! И Сашка дурак! Нашел кого слушать! Нет, ну как же он мог... Я не понимаю: как он мог?! И никто теперь не узнает, что ему приснилось в том сне... Идиотская мысль, а я думаю! О том, что у него было в его последнем сне!

Класс лихорадило: приезжала врач, выясняла, нет ли еще токсикоманов в седьмом «Б». На родительском собрании Селедка призвала каждого родителя проследить, не появились ли у его ребенка пагубные привычки, и предостерегла: у некоторых детей они образуются с удивительной легкостью.

Прошло классное собрание. Притихшие ребята отмалчивались, собрание шло вяло. Но после того как Селедка произнесла: «Мне, как и вам, очень жаль, разумеется, вашего товарища...» — после этого произошло неожиданное.

Владик Шохин, мальчик, на ее взгляд, инертный и замкнутый, причем из вполне приличной семьи, прервал ее на полуфразе с самым развязным видом.

— Вам? — спросил он. — Сперва убили, а теперь жалко? Здорово у вас выходит!

И тут случилось совсем уж неожиданное... Немецкая Селедка поправила очки, мелко зашевелила губами — и вдруг схватилась руками за лицо и вышла из класса...

В этот вечер Владик заболел. Наверное, переел снега — глотал его все последние дни, постоянно почему-то хотелось пить.

Сначала заболело горло, потом голова. Он померил температуру: тридцать восемь. Через полчаса оказалось уже тридцать девять. Из какого-то упрямства он ничего не сказал отцу, прикрыл дверь в свою комнату и лег. Мама была в командировке, должна была вернуться на днях...

Ночь запомнилась плохо, хотя он просыпался без конца. Было так жарко, что Владик настежь открыл балконную дверь. От морозного воздуха стало лучше, и он уснул, но проснулся от той же духоты и жары. На лоджию намело снега, и Владик вышел на тошных ногах полежать на нем. Лежать было приятно, вставать не хотелось, но он все-таки встал и вернулся в постель. Потом снова вспомнил про распахнутую дверь и решил сходить еще раз, но его не пустила мама. Она сидела на кровати с краю, тяжелой рукой прижимала его ноги и говорила: «Лежи, лежи, не надо. Можешь простудиться».

Владик нехотя послушался и закрыл глаза, а когда открыл, на мамином месте сидел Сашка.

«Ты! — сказал ему Владик и от восторга немного задохнулся. — Слушай! Ты мне скажи: у тебя случайно тогда? Или, может... Знаешь, я все время про это думаю! Скажи!»

Сашка непонятно покачал головой и промолчал. Но Владик решил не обращать на это внимания.

«Ты зря... Тебе никак нельзя умирать! Ну как ты это не понимаешь? Нельзя! А какой сон ты тогда увидел?»

Сашка начал тускнеть, размываться и пропал... Владику стало так обидно, что он заплакал:

— Ну куда ты опять от меня? Ладно, я ничего не буду спрашивать! Не буду, слышишь?

Он вернулся. Владик обрадовался, и его снова затянуло в душное, черное — на этот раз уже до утра...

Зима кончалась. За окошками класса солнечно подтаивал снег. Ошпаривала мгновенная мысль: «А Сашка не видит!» Изредка, в какие-то шалые секунды, чудилось: повернешь сейчас голову — и он тут! Не дыша, поворачивал. Мир был пуст, как соседняя половинка парты.

...Третье марта уже. Давно не брался за маг. Больше месяца прошло. Болел тут недели две. Нет, больше. Да это неважно. У тети Наташи вчера был. А в школе запустил все здорово. И нагонять неохота... Как-то не о чем говорить. Все...

Нет, говорить можно было бы о многом — наверное, даже о слишком многом. Например, о чувстве вины, от которого никуда было не деться. С которым надо было жить. Не день и не месяц — всю остальную жизнь жить! От этого Владику становилось холодно и мертво. И мысли появлялись тоже холодные и мертвые. Он постепенно привык к ним и уже их не боялся. Вот только маму было жалко, и потому Владик подолгу вертел эти мысли так и этак, словно детали конструктора, но ничего конкретного соорудить из них все-таки не пытался...

Еще можно было бы рассказать о бессильном отвращении к пятнистому от фонарей потолку в его комнате. Может быть, именно из-за этого отвращения так трудно было теперь засыпать? А сны снились захватывающие, детективные: с погонями, западнями и спасениями, убийствами... И после красочной чехарды такого сна — резкий, как щелчок, обидный до слез обрыв в реальность, в тиканье будильника, на котором второй или третий час ночи... Но тикал он бессмысленно. Похоже, на ночь стрелки умирали, и над Владиком навечно зависал пятнистый глухой потолок, и не верилось, что есть на свете такая вещь, как утро. Что в мире вообще что-то есть, кроме этого потолка и мертвых стрелок...

О многом можно было бы рассказать. О столь многом, что у Владика не было сил и слов даже пробовать...

Тетя Наташа сменила работу: пошла санитаркой в больницу, где лежала в феврале. И не жалела, хотя на новом месте сильно уставала. Приходам Владика была рада. Но однажды сказала своим негромким, домашним голосом:

— Тяжело ведь со мной... Что тебе на меня глядеть? Сирота я теперь совсем. То Сашенька был сирота, без папки же рос, а теперь вот я. Забегаешь ко мне, спасибо, да что тебе за смысл? Лучше бы с кем погулял...

В горле у Владика дрогнуло: вспомнилось... «Сироты!.. Что-то вы, детки, как сироты...» Подъезд, батарея, старуха в драных ботах... А теперь тетя Наташа не только о Сашке, но и о себе — тем же словом! Сколько их, кого можно или хочется назвать так? Много. «Наверно, почти любого можно, — подумал Владик. — Потому что каждый внутри себя один».

По сравнению с мамой Владика тетя Наташа оказалась довольно-таки молодой. Ей скоро должен был исполниться тридцать один год. Владик посчитал назад — Сашкины четырнадцать — и смутился... А она вдруг заговорила с ним, как со взрослым. Рассказала, что они с мужем познакомились в восьмом классе («Я почти в восьмом!» — мелькнуло у Владика). После восьмого она пошла в училище, но не закончила — родился Сашка. С Сашкиным отцом они сильно любили друг друга, потому и Сашка получился такой: от любви дети бывают особенно удачными. Умными и красивыми... И не надо было ему переживать, что не вышел ростом, она же говорила ему, что и папа до шестнадцати лет был одного роста с ней. А потом такой вымахал... После армии он пошел работать шофером. И разбился.

Тетя Наташа спросила, дружит ли Владик с кем-нибудь сейчас. Про нормалов он не стал ей говорить... А про Олю вдруг сказал: да, дружил с одной девчонкой, но они поссорились. И тетя Наташа назвала их маленькими дурачками. Если дружили всерьез, то теперь, когда и ему, и ей плохо, им бы, наоборот, держаться вместе, а не разбегаться, как зверятам, каждому в свою нору...

Листая Сашкину тетрадь, Владик наткнулся на строчки из Набокова. На те, что Сашка начитал тогда на магнитофон, и на другие. И чем больше вчитывался в эти другие — радостные, твердые, — тем ему делалось тоскливей и безвыходней. Потому что у него жизнь сейчас — никакая! Не та. У Набокова была, наверно, та. По стихам можно догадаться... И у Сашки была бы та! В этом Владик нисколько не сомневался. А вот у него...

Тетя Наташа заглянула в тетрадь через плечо Владика:

— Неразборчиво как... что-то ничего я тут не понимаю...

— Я тоже, — угрюмо сказал Владик.

 

Кассета шестая

Сегодня тринадцатое марта. Захожу иногда к тете Наташе. Смотрю Сашкины выписки из разных книг. У нее скоро день рождения. Она Флобера любит. Надо будет вытащить из домашних книг и подарить. Предки не заметят, им не до того. Развод в суде опять отложили... А если и заметят, плевать. Мне теперь почти на все плевать. Все равно таскаю нормалам... Каждый вечер к ним стал ходить. Миха загоняет книги за спирт у себя на заводе. Жутко противная штука! Ребята слегка посмеялись... Сказали, в другой раз лимонада мне купят, чтоб смешал, — с ним легче пойдет... Но сами они не алкаши! Вовсе нет. Шутят, что выпивают «с устатку». Еще говорят, что, если устраивать себе праздники каждый день, праздники превратятся в будни... что впадают в такую крайность одни идиоты... А тетя Наташа сейчас работает в больнице. «Там я, — сказала, — хоть кому-то нужна». Вообще она добрая, эта работа как раз для нее... Один бывший больной даже заходит к ней. Ничего дядька. Только старый, ему уж сорок. А мне деваться некуда, кроме нормалов. Все-таки очень неплохие они ребята! И обо всем имеют свое мнение. Не то что я... Правда, сильно умными их не назовешь. Сначала я этого не замечал — потому, наверно, что они много знали про настоящую жизнь... Но вот Миха соображает здорово! Иногда играем с ним в шахматы... Если честно, теперь совсем не знаю, как правильней жить. Может, так и надо, как они? Без всяких «ненормальностей» и лишних мыслей. От которых ничего, кроме расстройства. И насчет бензина они были правы! Нельзя, и все! И никаких обсуждений... Если б Сашка с ними согласился — не стал бы устраивать тот эксперимент. С которого все и пошло: сны, рисунки-бензинки... И если б я сам думал тогда так же, как нормалы, — отговорил бы его! Хотя что теперь-то: если бы, да кабы... Теперь-то чего... А Селедку я понял! В феврале она притихла, даже говорила иногда по-человечески. Теперь все по-старому. И вяжется ко мне, как раньше к Сашке... Недавно сказала, чтоб о комсомоле я и не мечтал. Что распустился, хамлю... Жаль, говорит, что в школе, кроме доски «Наша гордость», нет доски «Наш позор»! Она бы порекомендовала туда кое-кого, и меня в том числе... Белов крикнул, что эту новую доску лучше назвать «Не наша гордость»! Так круче звучит! Селедка, конечно, стала выставлять его из класса. Он — ноль внимания! Тогда она как заорет: «Вон отсюда!» Белов подумал, подумал и не спеша вышел... И я понял! Селедка же нас боится! Столько лет работает и боится. Как она на Белова смотрела: послушается он ее или нет? Вот Аллочка недавно у нас, но ничего похожего. Не ищет за каждым поступком другие смыслы, один хуже другого. И ее, в общем, не обманывают... Хотя строгости ей еще не хватает. Бывает, что пользуемся, ну, шумим там... А Селедка! Я и удивился, и обрадовался. Даже пожалел ее слегка... Недавно она звонила домой. Вызывала предков. А что они мне сделают? После домашней разбираловки взял и переночевал у нормалов в подвале. И сказал: станут приставать, еще хуже будет... Ну, все.

Двадцатое марта сегодня. Понедельник. Ирка Крупова говорила со мной про Сашку. Второй раз уже в последнее время. Попросила его тетрадку с мыслями и выписками, я пообещал. Это она однажды пошутила... что влюбилась бы в него, будь он на две головы повыше. На похоронах Ирка очень плакала... А я теперь запираюсь. В своей комнате такой запор на двери сделал! Клевый. Два уголка и гвоздь поперек. Отец вчера опять оторвал, пока меня не было. А я сегодня опять привинтил. Когда орут из-за двери — веселей слушать, чем когда над ухом... Но я одно не пойму: он же сказал зимой, что уйдет в марте! К той. Вот и мотал бы! Нечего тут свои порядки наводить... Вообще-то чувствую в себе то слабость, то такую силу! Слабость — когда думаю, почему я и все другие тут, а Сашки нет. Что это глупо. Несправедливо. Что не может так быть! Не должно, что его нет! Ему, может, больше всех нас надо было быть... А силу — когда настроение, как у тех ребят на остановке. Которые били стекла вдребезги. Знаю, что тоже так могу, — иногда до черта хочется чего-то такого... Как короткое замыкание в мозгах. Вспышка, тьма, и все — все равно! И драться уже не боюсь. Почему раньше это казалось чем-то сложным? Главное, не бояться за себя — и всех делов. Не думать в это время о себе, не трястись над собой... А я и не трясусь. Вот... Но Сашкину запись — ту, на кассете — почему-то не могу слушать. Сколько раз хотел! Но никак. Ладно, все...

Да, Владик теперь не боялся драться. Но стоял сейчас в стороне, глядя, как нормалы разделываются с тем странным типом...

Он был не с ними, потому что не узнавал их. Никого не узнавал! И с этой минуты презирал и ненавидел всех. Толстого Костика, который вечно пел: «Лучший месяц в году я у моря с тобой проведу», а сейчас сопел и лупил каблуками того, кто скорчился на бетонном полу подвала. И азартно вскрикивающих любителей кроссвордов Славу и Петьку, старавшихся попасть в живот. И Миху ненавидел! Работавшего ногами молча и расчетливо, будто он выполнял нужное серьезное дело... С ними — с такими — Владик не был! Он был скорее с длинноволосым типом у них под ногами...

И тем не менее он стоял в стороне. Стоял, не узнавая нормалов, ненавидя их и презирая, сцепив челюсти так, что ломило зубы.

Били они его у двери, и выскочить за помощью было невозможно. Вмешаться самому? Нет, Владик их не боялся! Но чем это кончится? Они же ничего сейчас не соображают, изобьют до полусмерти за компанию, и все! И он стоял и смотрел, и небывалые, чудовищные ненависть и бессилие грохали у него в висках...

Случилось так. Нормалы пришли веселые, шумные — получка. Радостно вспоминали, как быстро «сломался» черный Славка и как они отнесли его домой, сдали на руки маменьке. Длинноволосого парня в дальнем углу они заметили не сразу. Он был невысоким, с узким лицом, в мятой джинсовой куртке и с грязным рюкзачком в руках.

Он сказал им:

— Извините, ребята... Хотел заночевать, но не буду вам мешать. Пойду.

— А откуда ты взялся? Здесь, в этом подвале? — Миха недобро повел сутулыми плечами. — Кто ты вообще такой?

— Зачем это вам? — спросил парень. Глаза у него были темные и очень спокойные.

— Вижу, что хиппок! Не верти лучше!

— Если видишь — что спрашивать? — снова вопросом на вопрос ответил парень. Он до того вежливым голосом отвечал, что получалось чуть ли не свысока...

— Зачем? А это уж — дело мое! — отрывисто сказал Миха и шагнул к парню. — Значит, так... Нигде не работаем, путешествуем «стопом», жрем на халяву — где подадут, а где и слямзим... На белый свет глядим, наслаждаемся! Хоро-ошая жизнь... А кто-то за тебя вкалывай? — вдруг заорал он. — Работа дураков любит, да?!

Он рванул парня за волосы, и тот, стукнувшись головой о стенку, упал. Подняться не успел — его за ноги оттащили от стены, чтоб удобней было бить, и начали...

Владик нагнулся за ящиком и швырнул его в стену. Ящик с грохотом рухнул и рассыпался. Миха обернулся, скользнул по Владику невидящими глазами...

— Глянь! — хрипло крикнул Владик. — Не по трупу моло¬тишь? По трупу-то какой интерес!

— В самом деле, — пробормотал Миха и потер лоб. — Из за какого-то дерьма садиться еще...

С остальными он разобрался легко: кого просто оттолкнул, кого оттащил за шиворот... Вместе они допили принесенное. Вино плескалось в возбужденно вздрагивающих руках.

— На! — Миха протянул Владику остаток. — Пей да пошли отсюда.

— Нет, — сказал Владик. — А его что, тут оставите?

— Хо, нашел о ком заботиться! Оклемается — уползет.

— А вдруг его искать будут?

— Да кому он нужен! Заруби на носу: такие никогда никому не нужны... Так что не дрейфь, спи спокойно... Пошли, пошли!

Владик вышел с ними, бросил, что он — домой, и вернулся. Парень стонал. «Живой, слава богу...» — опустошенно подумал Владик и присел рядом на корточки.

— Слушай, может, «скорую» вызвать? — спросил он парня. — Слышишь? Или милицию? Я их всех знаю, я не боюсь!

— Н-не надо... —с трудом проговорил парень. — Не вздумай. Я с властями... предпочитаю... не иметь дела.

— Почему?

— Просто не хочу. Ты иди...

— А может, нужно чего?

— Нет-нет... Отлежусь и уйду. Ты иди, ничего не надо...

Эту ночь Владик не спал — мысли крутились путано и отчаянно вокруг одного и того же... Вокруг людей по имени нормалы.

Вот они, значит, какие! Могут избить только за то, что кто-то не похож на них. По-другому живет. По-другому думает. Они и Сашку не приняли — он ведь тоже был другой! А нормалы уверены, что все должны быть, как они... И «никому не нужны» такие, как тот парень! Поэтому с ними можно поступать как хочешь! Только опасение влипнуть придерживает — больше ничего.

— А я ведь уважал их... — прошептал Владик и зажмурил глаза. — Да, уважал. За честность, за их настоящую взрослую жизнь...

Но получается, что разное люберьё — и то честнее! Оно хотя бы последовательно: разделывается с «не нашими», не долго думая и не оглядываясь, везде, где ни встретит... А нормалы ненавидят тихо! И на драку идут — Владик видел это, — лишь когда им самим не грозят никакие невыгодные для них последствия... Может быть, это еще страшней! Потому что, глядя на них, таких спокойных, таких обычных с виду, ни за что не подумаешь, что они могут внезапно превратиться в совсем других. Вчерашних...

Да, если смотреть со стороны — всё у них в порядке! Никаких крайностей ни в чем... И будет все в порядке: «по плану», после двадцати двух лет, заведут семьи, и работать будут, чтоб жить «как люди». Но тех, кто «высовывается», такие ненавидят люто, хоть и тихо... И не нужны им никакие перемены. Все беспорядки от этих перемен, только мешающих «нормально» жить, — примерно так говорил Миха. Самый умный из них, как решил когда-то для себя Владик...

Тот Миха, который мечтает о порядке и презирает всех непохожих! Сколько он накопит этого презрения за жизнь? И чем оно обернется, если обстоятельства вдруг позволят ему больше не бояться «влипнуть»?

Да, Сашку они никогда не приняли бы. Владик даже головой крутнул: надо было быть круглым дураком, чтоб вести его туда! И вдруг застыл от простой и жуткой мысли: а ведь его-то самого — приняли... Значит, решили, что свой? Значит, есть в нем что-то, из-за чего они могли так подумать?

Но они ошиблись! Да, ошиблись! Они в нем, он в них... Но как могло такое случиться?..

Владик понял как. С нормалами ведь, в общем, несложно ладить. Всего лишь не задевай их словом, резко отличным образом жизни, не мешай...

А он не мешал! Ни раньше, ни вчера... Он стоял и смотрел. Кого-то могли убить, а он стоял и смотрел...

Но вмешиваться было бессмысленно! Досталось бы обоим, и весь результат. Избили или даже убили бы «под горячую руку»...

Логика железная. Как у отца! Дважды два — четыре, и думать вроде как и не о чем... Но если б того типа все-таки до смерти?.. Что бы он, Владик, ТОГДА сказал? Что, мало ему Сашки?

А может...

Владик даже застонал от яростной догадки: а может, в таких случаях человек — по-настоящему нормальный человек! — и должен скорей предпочесть, чтоб его УБИЛИ ВМЕСТЕ? Чем по-тихому отшатнуться и «быть вместе» мысленно, на безопасном расстоянии?

Ну конечно же... Конечно, только так, иначе — нельзя! Когда иначе — ты... ты нормал! Ты кто угодно! Только не человек...

Так что же ему делать теперь?.. Что теперь-то можно сделать?..

Под утро Владик включил магнитофон.

Сегодня шестое апреля, четверг. Обещаю себе за эту неделю нарисовать нормалов. Как они улыбаются и играют в домино на ящиках. Как Миха обнимает за плечо толстого Костика с гитарой. Как они сидят, дружные, и передают по кругу бутылку. Как стоят над человеком и пинают его! А для равновесия размахивают руками, и их освещают подвешенные к трубам фонарики... Тут должно быть четыре листа. Я их сделаю до конца недели. Все.

Владик сделал эти четыре листа. Но остался недоволен, на следующей неделе переделал, и листов получилось три.

Несколько рисунков он назвал про себя «Остановка». «Утренние люди» штурмовали автобус. «Вечерние люди» устало и терпеливо глядели на дорогу, держа распухшие сумки и сетки. «Ночные люди» громили остановку, и прозрачные, фантастической формы осколки сыпались сквозь них на снег.

И жадно затягивался окурком человек, сидящий на корточках над кучей мусора рядом с перевернутой урной... Все Владик, оказывается, запомнил, как ни разучивался видеть.

Еще он рисовал очереди. Одна — к телефонному автомату. Люди с двушками в руках, а в будке — пожилой мужчина, бережно прикрывающий ладонью трубку... Другая — к киоску за свежими газетами. Третья — к винному отделу. Толпа вдавливается в черную дверь, раскрыв от напряжения рты и ничего не видящие глаза — ничего, кроме этой маленькой черной двери.

Старуху с ведром он нарисовал отдельно. Она медленно поднимается по ступенькам на фоне зеленоватой стены, мертвый желтый свет падает на нее сверху и сзади, и до мусоропровода остается пройти две ступени...

Сегодня восьмое мая. Пашу последний месяц, как сумасшедший. Надо будет звякнуть Илье Ильичу. Показать. Интересно, что скажет... Отец наконец-то ушел. С мамой не особо ладим, но не особенно и цапаемся... Она не против ЛТО. Селедка туда не едет, едет Аллочка. Я решил, что лучше уж туда, чем с мамой на юг... Почти одновременно разъедемся. Еще хочу нарисовать Димку. Но не тот момент, какой хотел сначала, зимой... как он убегает от мужиков с сачками. Хочу другой. Когда они только подходят к нему. Он еще ничего не понимает, сидит растерянный такой... Но уже чувствует что-то очень плохое. Я же обещал Оле нарисовать его — для нее... Ну вот, пока все.

Двадцать третье мая уже! Сегодня встречался с Ильей Ильичом. Он долго смогрел. Все трогал свою черную бороду и молчал. Я уж начал бояться — чего он молчит? Но он сказал, что я молодец! Что глаз у меня хороший... Только с анатомией, конечно, не всё в порядке. А композиционно вполне прилично и экспрессии — тут он усмехнулся — тьма... Нет, он по-хорошему усмехнулся! Спросил, где я только наоткапывал таких рож. Я ответил, что сам видел, по памяти все. Еще он сказал, материала тут лет на десять хватит разрабатывать. И чтоб осенью я приходил в художку, с восстановлением проблем не будет... а летом поработал бы на совесть. Сейчас прикидываю, как сделать один рисунок... Часть окошка, угол косой, потому что видишь это окно как бы сверху и с улицы. Мальчишка читает, а внизу темный двор, только один фонарь горит. С перспективой сложно: как сделать этот обрыв, резкий такой, внезапный, от окна в пустой ночной двор с фонарем... А Димку я нарисовал. Вот уже два дня думаю, как отдать... Ну, все.

Первое июня. Видел сегодня Миху! На улице. Шел с девушкой. Под ручку... Почти нос к носу с ними столкнулся! Он мне подмигнул — важно, по-дурацки как-то... Даже «привет» не сказал. Я бы не ответил, но Миха-то этого не знал! Хотя что я удивляюсь? Плевать им на всех! Кроме себя. Вот и все. Экзамены, как ни странно, сдал более-менее... Сегодня первый день практики. Моем окна и лестницы в школе. Насчет того, как отдать Димку, я так решил... Заранее звонить не буду. Просто приду. Если увижу, что ей неохота меня видеть, оставлю Димку и уйду. И ничего страшного... Я же ей обещал? Ну и вот... А если ей не неохота, можно снова начать видеться... Я зимой понял, что каждый человек внутри себя один. Но бывает, что с некоторыми людьми он уже не совсем один. Зачем таким людям быть отдельно? Это же так редко, когда чувствуешь, что с кем-то ты — ну, уже не настолько один... Таким людям нельзя теряться! У Оли сейчас тоже должна быть практика. Вроде все...

Она открыла дверь, и брови над разноцветными глазами и скобочки в углах губ вздрогнули...

Владик сказал:

— Здравствуй... Я вот Димку принес. Помнишь, обещал? На.

Оля хрипловато ответила:

— Спасибо. Я думала, ты забыл...

— Нет, — с усилием выговорил Владик. — Я все помню.

— Я тоже, — сказала она. — А ты вырос, да? Раньше я тебе по глаза была, а теперь только по ухо.

— Наверно... Я хотел позвонить тогда, в декабре. Но не решился... Может, зря?

— Может, — ответила Оля.

— Кто еще там? — выглянула с кухни Олина мама.

— Это ко мне. Я скоро приду!

— Да куда тебя...

Конец фразы остался за дверью. Первый день, вернее, первый вечер лета обещал быть теплым и длинным, и времени должно было хватить на все: и на знакомство почти заново (сколько не виделись!), и на многие добрые и недобрые новости прошедших месяцев...

Второе июня. Пятница... Два раза виделись! А сегодня вечером ее повезли к тетке. На все лето... Практику она там отработает — в колхозе. Сказала, могу приехать, если хочу. А у меня этот ЛТО! Только в конце июля вернусь. К Оське она ходит... Говорит, руку там умудрился вывихнуть! Свалился откуда-то. И вообще что-то много болеет... А к отцу она не ходит. Там у них девчонка родилась. Оля сказала, что ей не то что ту девчонку — даже их дом видеть тошно. Что она всех их будет ненавидеть всю жизнь... Жалеет, что со всеми сволочами нельзя рассчитаться по-своему. Ну, я говорю: «А откуда ты знаешь, с кем надо рассчитываться, а кто не безнадежный? Не стоит думать, как нормалы». Она про них не слыхала. Я обещал показать рисунки. Осенью покажу. Но это плохо, что она так думает... Что почти все люди сволочи! Для нее самой плохо... Не знаю, как доказать, что это не так. Но как-то надо. Во-первых, это же правда не так! А во-вторых, когда у человека такие мысли, разве он сможет... чуть не сказал: нормально жить! На слово «нормальный» у меня теперь какая-то ненормальная реакция... Про Сашку ей сказал. Оля спросила, почему я не пришел... «Думаешь, — спросила, — если у меня никто не умирал, я бы не поняла?» Я от нее и ожидал этого, и не ожидал... Вот... Договорились, что в конце июля скатаю к ней. Ну хоть на выходные. Это не так далеко. На электричке. Только времени, конечно, очень много еще до конца июля... Два месяца почти. Практика, лагерь... А лето наступает отличное! Пух с тополей вовсю уже летит. Ну, вроде все.

Это была последняя запись Владика Шохина. Через две недели, уезжая после школьной практики из Москвы, он прихватил с собой обычную школьную тетрадку. На одной из его кассет остались Сашкины слова о том, что каждый человек вольно или невольно искажает свою историю, забывая, как все в его жизни было на самом деле. Владик забывать не хотел. Никого и ничего! Многие люди, не желавшие терять себя, пользовались тетрадями. Взял ее и Владик. А кисти и краски, постукивающие в этюднике, — это само собой.

Народу в электричке было полно. Этюдник он придерживал ногой, рюкзак забросил на багажную полку... Тянуло в сон — ночью рисовал.

Прислонившись к стене, Владик начал представлять себе, как удивится Оля. Представлялось очень хорошо! О крыше над головой он не беспокоился. Не устроится у Олиной тетки — проживет месяц в том шалаше в заброшенном саду, о котором рассказывала Оля... И с деньгами был порядок: сорок рублей, что мама давала на ЛТО.

Она думает, что Владик в лагере. Может быть, потом, когда она вернется из отпуска, он ей расскажет... «Меньше знают — крепче спят!» — любимая поговорка главного классного нарушителя Белова. Хотя при чем здесь Белов!

Стучали колеса, стоя дремал высокий мальчик с этюдником у ноги, и сверкало за окнами электрички набирающее силу лето.