Новая должность мне вполне подошла, и я быстро втянулся в работу. Завод находился рядом с аэропортом, чтобы туда добраться, нужно было ехать по автостраде через Бильбао или по транспортному мосту, а потом по второстепенной дороге. Инстинкт туриста подсказал мне воспользоваться вторым вариантом.

Компания имела представительства в Бильбао и на юго-востоке в Памплоне. Я отвечал за техническое обслуживание в обоих центрах: уничтожение насекомых, систему безопасности, парковку, инфраструктуру. Пара складских помещений, два фабричных здания, офисный корпус, большая парковка для машин, а еще лужайка и декоративные пруды, которые помогали отвлечься от рева самолетов, взлетавших неподалеку.

Я решил соответствовать новой должности и особенно тщательно подошел к своему гардеробу. Еще в Англии я купил два новых костюма и несколько чрезвычайно дорогих галстуков. Каждое утро, прежде чем надеть очередную белую рубашку, я примерно час ее отглаживал, и только после этого горячая накрахмаленная ткань прикасалась к моему телу.

Похоже, на работе никто не обращал на мою одежду внимания, но мне это помогало чувствовать себя настоящим менеджером; отчасти так оно и было.

Моей помощницей назначили женщину по имени Олая. Она была из тех людей, которые, по выражению моей мамы, «работают столько, сколько хотят». Ее нельзя было назвать ленивой, но у нее была серьезная проблема: криминальное прошлое. В этом не было ничего удивительного: более половины нашего баскского персонала так или иначе имели отношение к криминалу. Местная баскская молодежь считала делом чести что-нибудь совершить, попасть в тюрьму и таким образом помочь освободительной армии ЭТА. Можно изрисовать граффити здание банка, забросать камнями полицейских, закопать бомбу на туристском пляже; с точки зрения молодых людей, живущих на берегу Бискайского залива, все это вполне достойные действия.

Английское руководство сильно забеспокоилось, когда им стал известен этот факт, но увольнение всех ранее судимых сотрудников оставило бы компанию со значительной прорехой в штате и почти без носителей баскского языка. Поэтому Олая, как и многие другие ее коллеги, были прощены компанией «Банбери», хотя такое решение было и не слишком приятным для начальства.

Когда я смотрел на Олаю, на ум приходило словосочетание «гордый нрав». Она была типичная баскская женщина: выше ростом и более светлокожая, чем большинство испанцев, с длинным, прямым носом, красивым, почти мужским подбородком. И особой манерой поведения. Даже ее грудь казалась агрессивной.

В этих местах существовала традиция: после смерти родителей имущество не делилось между всеми детьми, его наследовал старший ребенок. Поэтому у женщин и у мужчин были равные шансы стать наследником. Остальная Испания была одним из самых шовинистских обществ в Европе, а Баскония всегда стояла особняком. Конечно, если у народа любимыми видами спорта являются рубка леса, поднятие быка и бросание репы, то его культура должна отличаться склонностью к мачизму, но ни у кого не вызывает удивления, что ЭТА – единственная террористическая организация в мире, которой руководит женщина. В Ирландии, наоборот, вооруженные формирования вообще не допускают женщин в свои ряды. Немецкие власти недавно заявили, что в случае захвата заложников они будут сначала стрелять в женщин-террористок, а потом уже в мужчин, потому что первые менее склонны вести переговоры и быстрее применяют оружие. Я часто думал, что если Олая входила в ЭТА, то она точно могла бы выйти под градом пуль, отправить на тот свет сорок человек и, испуская предсмертный вздох, пожалеть, что сорок первому удалось избежать смерти.

Олая меня ненавидела. По ее мнению, фабрика прекрасно работала, а с нашим приездом из Англии только добавились лишние проблемы. Я бы с удовольствием с ней поспорил, если бы не то обстоятельство, что я ее боялся и что она, возможно, была права.

Наша фирма производит и обслуживает турбины для ветровой электростанции вблизи Памплоны. Она является крупнейшей в Европе и надеется стать мировым лидером в области возобновляемой энергии. В тот момент мы как раз прокладывали первый за пределами Америки электрический суперпровод (подобная система уже обслуживает район Детройта), в результате чего планировали поставлять в три раза больше электричества с максимальной эффективностью его использования. Замечательная перспектива. Ну, по крайней мере, я так думал.

Олая часто была в дурном настроении. Однажды я вежливо поинтересовался, как она провела предыдущий день, – накануне она не явилась на работу.

– Я же вам говорила, – ответила она, – у меня личные дела.

– Вас видели загорающей на пляже Арееты.

– А я и не утверждала, что занималась благотворительностью или что у меня проблемы в семье.

Ей нравилось злить меня, неожиданно делая в своем безукоризненном английском – лучшем, чем у многих англичан, – сознательные ошибки. Она могла сказать что-то типа: «Я же говорила, что мне трудно функционировать во время менструального цикла», – и не скрывала улыбку.

Она, как и многие баски, говорила по-английски почти без акцента: никаких признаков горловых или легкой испанской шепелявости. Но ее почти идеальный английский еще больше сбивал меня с толку.

Каждое утро на работе происходило примерно одно и то же. В нашем кабинете стояли два рабочих стола – мой и Олаи. Рабочие-испанцы заходили к нам, говорили с Олаей, игнорируя меня. В разговоре они чаще всего использовали баскский, потому что знали, что я в нем не силен. Они иногда смотрели на меня, кивали друг другу, явно принимая решения, не советуясь со мной.

Я чувствовал себя не у дел и потому, что местные, похоже, хорошо относились к другим британцам. Такая традиция существовала здесь несколько веков. Англичане познакомили басков со сталелитейным делом, железными дорогами и даже футболом. Английских архитекторов приглашали строить здесь дворцы и метро. Оба народа не ладят с мадридским правительством. Баски любят британскую попсу и английских туристов. И только я за своим рабочим столом каким-то образом выделялся из общей массы британцев.

Шла вторая неделя моего пребывания в новой должности, когда я получил загадочное послание. У нас сложилась такая система: я читал всю корреспонденцию на английском и испанском, Олая отвечала за письма на баскском. В тот день в своем почтовом ящике я обнаружил листок с напечатанными английскими словами. Там говорилось:

Дорогой Сал!

Думаю, тебе стоит прочесть это.

К письму прикреплялась фотокопия брошюры о птицах на испанском.

Я показал послание Олае.

– Что мне с этим делать? – спросил я.

– Это брошюра о птицах, – объяснила она.

– Я вижу, но зачем мне ее прислали?

Олая бросила взгляд на брошюру и пожала плечами, сделала резкое движение рукой сначала влево, а потом вправо – это был то ли не знакомый мне испанский язык жестов, то ли признание незначительности вопроса. В любом случае, мне показалось, что Олая знала больше, чем говорила. Но мне всегда так казалось.

Я спросил, не знает ли она, куда делся конверт.

– Какой конверт?

– Письмо должно было прийти в конверте. Возможно, он мне подскажет, откуда его прислали.

– Для вашего удобства большую часть писем я обычно вынимаю из конвертов и кладу в ваш ящик входящей корреспонденции. Но я этого не делаю, если считаю, что письмо личное.

– И куда вы кладете конверты?

– В мусорную корзину.

Я взглянул на корзину, но решил, что не стоит в ней рыться. Это всего лишь дурацкое письмо.

Как бы ни были велики мои неприятности на работе, я всегда с радостью возвращался домой, к Габриэль. Мне стоило только подумать о ней, как настроение сразу улучшалось. Габриэль была самым необыкновенным человеком, которого я когда-либо встречал в своей жизни, и она жила со мной.

Иногда я испытывал затруднение, не зная, что ей сказать, словно она была каким-то экзотическим существом, не принадлежавшим нашему миру. В такие минуты я прибегал к одной уловке: просил ее рассказать о себе. Помню, однажды мы устроили пикник на вершине скалы на четверть мили ниже нашего дома. Вероятно, она говорила тогда не меньше часа и даже дух не перевела; речь шла о ее впечатлениях от работы с лондонским военизированным подразделением. Она описывала мужчин в черной униформе, прячущихся в тени с автоматами и приборами ночного видения, ждущих команды к началу штурма здания. Она шутила, что парни слишком любили свою работу, и даже если переговоры шли хорошо, они часто все же пытались начать штурм, пока не закончилась их смена, чтобы все веселье не досталось другим. Именно поэтому рейды проводятся на рассвете, а не в полночь.

Она рассказывала о таких подробностях, что в конце концов я стал ощущать себя настоящим экспертом. Я узнал, что с начала семидесятых не было удачных захватов заложников; что приборы ночного видения менее эффективны, если в доме включен свет; что ребята из военной полиции знают по меньшей мере четыре способа проникновения в нужную дверь; что в их снаряжении есть такие забавные гранаты, которые, заброшенные в комнату, взрываются несколько раз в разных местах. Габи описывала все это так детально и красочно, что становилось ясно, насколько она осведомлена о работе полиции.

Габриэль замолчала – похоже, ей надоело рассказывать. Она встала, отряхнула одежду и подошла к краю скалы.

И прыгнула вниз.

На ней было летнее платье и соломенная шляпа. Она только сбросила сандалии, прижала шляпу к голове, подол платья зажала между коленями и, не сказав ни слова, шагнула вперед.

Моя первая мысль была о том, что она погибнет: здесь было чертовски высоко. А внизу наверняка камни. По меньшей мере она сломает ноги.

Несколько секунд Габриэль летела вниз. Само падение не выглядело эффектным, а через мгновение она уже вошла в воду и исчезла из виду. Почти не было всплеска, но в месте ее падения поднялось множество пузырей, цвет воды изменился, сделался бледно-зеленым. Потом пузырей стало меньше, и я даже начал сомневаться, в каком именно месте она упала.

Я ждал. Что еще мне оставалось? По моим ощущениям, прошла почти минута, и мне стало плохо от сильного волнения. Как, черт возьми, мне туда добраться? Может, она оказалась за выступом и я ее не вижу? Я наклонился вперед; нет, ей негде было спрятаться.

Потом я ее увидел, Габриэль плыла на приличном расстоянии. Она что-то кричала, но я не мог различить слова. Шляпа по-прежнему была у нее на голове – как, черт возьми, ей это удалось? Ее волосы черными прядями облепили лицо. Она так громко смеялась, что я слышал ее даже отсюда.

– Как ты узнала, что это безопасно? – позже спрашивал я.

– Я не знала, – отвечала она.

Я подозревал, что она видела, как с того места прыгали мальчишки. Как бы там ни было, весь день мы веселились по этому поводу. Это был полный восторг.

В те недели мне тоже представилась возможность проявить себя. Мои привычные шутки блистали новыми гранями.

– Я взял этот рецепт из головы, – говорил я, готовя ужин. – Студень.

Или, в автомобильной пробке:

– Когда ждешь, постепенно учишься терпению.

Или, воскресным утром:

– В постели я просто зверь. Ленивец.

Похоже, она меня любила, несмотря на мои шутки.

Больше всего меня поразило, как легко Габриэль привыкла к новой жизни. Она совершенно не печалилась из-за того, что пришлось покинуть Англию; ее занимали наши планы и блестящие перспективы.

– Я собираюсь найти работу в баре, – однажды заявила она. – Это хороший способ познакомиться с людьми. В конце концов, я тоже способна что-то заработать.

– Тогда мы будем мало видеться, – запротестовал я.

– Я постараюсь устроиться в дневную смену. И вообще, это только один из вариантов.

Секс с ней был для меня загадкой. Габриэль говорила, что любит кричать, но со мной она этого не делала. Она часто даже не смотрела на меня из-под простыни. Мы еще мало прожили вместе, а Габи предпочитала откровенность в отношениях, что намного упрощало жизнь.

– Можешь меня связывать или развязывать, я могу простить все, кроме безразличия или волос во рту, которые не смогу выплюнуть.

Она часто интересовалась, какой секс мне нравится.

– Что ты действительно любишь, по-настоящему? – спрашивала она.

Но обычно у меня не было ответа. Мне нравилось доставлять удовольствие ей. Я считал неправильным говорить о том, что нравилось мне. Она утверждала, что из-за моего нежелания говорить между нами вырастает стена, но я ничего не мог сделать.

Потом Габриэль нашла работу, и стена выросла еще выше. Она работала в баре в Бильбао, в старом городе. Заведение располагалось среди салонов татуировок и секс-шопов, которых в этой части города было в избытке. На стене за стойкой висело множество плакатов с фотографиями преступников. Мадридское правительство установило правила, согласно которым заключенных из организации ЭТА запрещено содержать в местных тюрьмах и им нельзя разговаривать на родном языке. Вероятно, плакаты развесили потому, что всем было известно, как мадридские власти любят проверять местные бары.

Все в этих барах было непонятно для англичанина. Здесь были группы завсегдатаев, которые каждую ночь веселились и танцевали – и в то же время часами доказывали необходимость расширения баскской территории и восстановления границ, которые существовали примерно тысячу лет назад. Даже в самые лучшие годы их поддерживали только восемнадцать процентов голосовавших, тем не менее я много раз наблюдал, как компании двадцатилетних весь вечер с жаром обсуждали события 1937 года, когда Франко применил против населения горчичный газ, а потом рассаживались по машинам и отправлялись за тридцать миль отсюда на ночную вечеринку на пляже.

Именно в таком баре Габриэль и нашла свою первую работу. Ее график состоял из четырех дневных и двух ночных смен в неделю; учитывая, что местные вели в основном ночной образ жизни, в барах ощущалась нехватка ночного персонала.

Однажды я решил понаблюдать за ней на работе и с удивлением обнаружил, что она находится в центре внимания; перед ее частью барной стойки собралась куча басков, а справа от нее за стойкой мужчина, вероятно хозяин заведения, протирал стаканы и любовно разглядывал ее достоинства из-под полуопущенных век.

Один из басков сказал что-то, чего Габи явно не поняла. Она сделала паузу, подняла в воздух палец, призывая к тишине, и, указывая по очереди на каждого из присутствующих, медленно произнесла по-испански:

– Я всех подозреваю. Я никого не подозреваю. – Габриэль решила, что догадалась, кто над ней подшутил, и, указывая на одного из мужчин, объявила: – Он больше не будет иметь потомства.

Публика поддержала ее слова одобрительным ревом; она использовала только фразы из разговорника, который я ей дал. Она не замечала меня в темном углу бара.

Потом Габриэль проделала трюк, которого я никогда не видел. В одну руку взяла острый мясной нож, в другую яйцо и, вдруг подбросив яйцо в воздух, поймала его на острие ножа. Скорлупа наполовину раскололась, яичный белок медленно стек по лезвию, а оставшийся желток она перелила в стакан. После этого в баре не было недостатка в желающих попробовать «Адвокат» со свежим желтком.

Когда Габриэль не показывала подобные фокусы, она флиртовала. Она засовывала большие пальцы за пояс юбки и водила ими туда-сюда, как бы собираясь спустить ее вниз. Слушая, что говорят ей мужчины, она как бы невзначай дотрагивалась пальцем до своих губ. Разговаривая с женщинами, она шутила и подмигивала с видом заговорщицы. Она вела себя очень естественно в роли успешной барменши.

Я решил, что мне лучше ретироваться, и вышел на улицу. Но у меня осталось ужасное ощущение, что Габриэль заметила, как я уходил.

Еще меня несколько смутило то, что это был один из тех баров, где по телевизору крутили порно. В Испании по основным каналам бесплатно показывают весьма откровенное порно. Когда Габриэль не было поблизости, я мог часами смотреть такие каналы, но никогда не включал их в ее присутствии. И вот я вижу все это в баре, на широком экране, и это никого не волнует.

Даже после того случая я все еще не мог смотреть порно при ней.

Как ни парадоксально, увиденное в баре сдвинуло с мертвой точки отношения в моем офисе.

У меня не было такого широкого круга знакомых, как у Габи, в основном я имел дело только с Олаей, но мне всегда казалось, что женатому мужчине непорядочно искать дружбы с женщиной, даже если, как в моем случае, у меня не было никакой сексуальной заинтересованности. Однако Олая была моей единственной возможностью, поэтому в свободные минуты на работе я стал читать дневник своего отца.

Как ни странно это звучит.

Когда мой отец ребенком жил в Андалусии, в Испании разразился голод; похоже, эти события прошли мимо большинства англичан. Ситуация была настолько тяжелой, что на улицах буквально не осталось кошек и собак, может, потому, что они не могли поймать ни одной крысы, а может, их самих съели. Из сельских районов бежали настолько массово, что позже брошенные дома даже использовали для съемок спагетти-вестернов с Клинтом Иствудом. Судя по дневнику, люди спасались тем, что ели вареные семена и траву. Чем ответило мировое сообщество? ООН почти сразу после своего основания наложила на нас торговое эмбарго, потому что им не нравился режим Франко. Единственной страной, которая нам помогала, была Аргентина – генерал Перон, ее президент, собрал и послал нам огромную сумму денег.

Отец сохранил дневник, и я получал большое удовольствие от его чтения. Тетрадь была прошита вручную, а бумага – настолько плохого качества, что иногда я даже находил в ней соломинки. Карандаш, которым он писал, все еще был привязан к переплету хрупкой коричневой веревкой, и на нем стоял штамп «сделано в Нюрнберге». Мой отец рассказывал, что очень гордился этим карандашом и что, когда держал его в руках, представлял мир за пределами франкистской Испании, например блеск Парижа и Рима. В первые двадцать лет жизни это была его единственная собственность иностранного производства.

Я часто сидел за своим рабочим столом напротив Олаи и демонстративно читал дневник, периодически задавая ей вопросы по поводу деталей или специфических значений слов. Помнит ли она исход тысяч деревенских жителей, которые пытались найти работу в Бильбао? Видела ли трущобы, в которых они селились?

Олая подозрительно относилась к моим вопросам; естественно, она была слишком молода и не помнила события пятидесятых годов. Но у меня не было другого способа завязать с ней разговор. Иногда она отвечала, но чаще не обращала на меня внимания.

Я проводил много часов, мысленно взывая к ней: «Посмотри в мою сторону. Пожалуйста, посмотри» или: «Расскажи о своей жизни. Поделись со мной каким-нибудь слухом. Подпусти меня поближе. Скажи хоть что-нибудь».

Я уже исчерпал возможности обычной тактики, и мне надоело задавать вопросы о том, как функционирует фабрика. Но многое меня еще удивляло. На парковке было в два раза больше машин, чем персонала, а охрана никогда не находилась там, где положено; однако самое загадочное заключалось в том, что я часто находил на территории короткие трубы от строительных лесов, которые никто не собирался убирать. Я говорил об этом при Олае, но в ответ она только пожимала плечами.

Впрочем, иногда она подсказывала мне, что делать. Когда появлялся очередной инспектор по линии здравоохранения или охраны труда, нам приходилось бегать и отпирать все пожарные выходы, а когда приезжал проверяющий из службы безопасности и борьбы с терроризмом, нам нужно было удостовериться, что те же самые двери надежно заперты.

– А теперь что нам делать? – спрашивал я потом. – Запирать или отпирать?

Она опять пожимала плечами.

Как-то утром я снова нашел анонимное письмо в своем ящике входящей корреспонденции.

В нем было написано:

Отнесись к этому серьезно.

Прилагалась еще одна брошюра, на этот раз на английском. Она состояла из восьми страниц и была посвящена различным морским птицам.

Я как раз спрашивал у Олаи, что она об этом думает, когда зазвонил телефон.

Он меня испугал.

– Алло.

– Привет, это я, Габриэль.

– Привет.

– Тебе лучше сесть.

– Уже сижу.

– Знаю, мы это не планировали… – начала она.

– А мы что-то разве планируем? – спросил я.

– Кажется, я беременна.