…Иван-царевич с отцовским лицом. Волк в густой мягкой шерсти, с грустными глазами. У него на загривке – застывшая золотая белка.

Матюша оглянулся еще раз – и запомнил их на всю жизнь, но ни «до свидания», ни тем более «прощайте» сказать не сумел.

Лето кончалось, изнутри леса проступала осень – редкими желтеющими листьями, пожухшей травой. Бабочки исчезали, воздух становился острей и прозрачней. Тихо было в лесу, только Матюшины шаги шуршали. В эту сторону он не ходил раньше, и когда Иван-царевич указал ему путь, мальчик удивился – как это он весь лес облазил, а там никогда не бывал…

Он снова обернулся, но не увидел друзей – вокруг стояли темные ели. Большие – до неба и маленькие – до облаков. Облака были рваные, в дырках, их низко нес неслышный ветер, они цеплялись за елки, снова рвались и улетали маленькими клочьями.

Матюша пошел дальше, и отчего-то захотелось ему крикнуть – не позвать, а просто крикнуть погромче: «Эге-гей!» Но он не сумел: то ли голос исчез, то ли нельзя было в этом лесу кричать.

И ничего не случилось, ничто не изменилось, но вдруг замерло Матюшино сердце, и весь он наполнился предчувствием. И вдруг раздались знакомые тяжелые шаги, сразу – близкие, и послышалось натужное гулкое дыхание огромного существа. Матюша застыл, а потом побежал, сорвался с места и побежал, задевая елки, укалываясь о них, без страха наступая на бусинки брусники, побежал навстречу шагам. И сам собой, легко вырвался крик: «Я здесь!» «Матю-уша-аа!» – услышал он дальний, замирающий голос матери, но не остановился, не обернулся на него, а бежал все быстрей, оступаясь, падая, поднимаясь, уже задыхаясь, бежал… И только одного боялся: что снова незваные хранители бросят перед ним зеркальный ручей. И лишь на миг замедлил: понял, что вот за этими густыми, переплетенными ветвями откроется сейчас поляна – и там будет Он. Матюша набрал полную грудь воздуха – и обеими руками изо всех сил раздвинул, как распахнул, ветви.

И увидел Единорога.

Он стоял посреди полянки, заняв ее почти целиком, – неправдоподобно огромный, закрывающий небо и свет. Красными, налитыми кровью большими глазами он смотрел на мальчика, победно выставив могучий рог.

Оба застыли, глядя друг на друга. Единорог медленно мигнул. И вдруг заговорил, и от его голоса задрожали деревья, трава и как будто земля колыхнулась.

– Зачем ты искал меня?

– Я искал… я искал тебя, – ответил мальчик с испугом и восторгом, – потому что ты – самый чудесный в нашей сказке. Ты – самый большой, и сильный, и чудесный!

– Чего ты хочешь?

– Я… – смешался мальчик. – Я ничего не хочу. Я просто хотел тебя видеть.

Единорог осклабился и коротко хохотнул, тряся складками шкуры.

– А тебе сказали, что меня нельзя просто увидеть? Всех, кто видит меня, я или наказываю, или награждаю, сказали тебе?

– Да, я знаю, – собрав всю смелость, звонко ответил Матюша.

– И чего ты попросишь у меня?

– Мне ничего не надо, – тихо ответил он.

Единорог шумно вздохнул и прикрыл кровавые глаза.

– Кто научил тебя ничего не просить?

– Никто… Я сам.

– Мне нравятся мальчики, которые ничего не просят, – сказал Единорог и снова открыл глаза. Уперся взглядом в Матюшу, но не было в том взгляде ни доброты, ни симпатии. – Ты хочешь всего добиться сам?

– Я постараюсь, – робко ответил Матюша.

– Мне нравятся мальчики, которые хотят всего добиться сами, – снова осклабился Единорог. – Иногда из них выходят сильные мужчины. Очень храбрые мужчины. Очень уверенные в себе. – Единорог хрипло засмеялся, листва посыпалась наземь. – И когда они бросают вызов мне, я не отказываю, я прихожу. Ведь они такие сильные и храбрые. Мне нравится делать из них пустое место, ничто. – Единорог наклонил голову, горой нависая над Матюшей. – Иди, мальчик. Добейся в жизни всего, я не стану мешать. Но знай свое место и никогда, даже в мыслях, не зови меня. Отныне ты только человек, и не тебе бороться со мной. Иди, сказка кончилась.

И тут перед глазами Матюши, как на экране Машины, Единорог беззвучно задрожал, черты его гигантского тела поплыли, смешались, исчезли, стало темно, в темноте замигали яркие точки, и вдруг разом все посветлело, очистилось, и уже не было ни леса, ни поляны, а на их месте возникло – четко, ярко – лицо сорокалетнего Матвея: поседевшая борода, запавшие черные глаза… И будто с огромной высоты стремглав упал он в мягкий ворох перин, подушек, одеял, и стало тепло, и в полусне-полуяви поплыл он по колыбельной реке, в колыбельное море, и казалось, что не было вовсе страшного Единорога, а впереди – все еще ждет, все еще манит баснословный край, исполненный сияния.

Карат залаял в голос, ожесточенно и зло.

– Кого еще черт несет? – буркнул Матвей и пошел открывать.

Карат бесился в сенях, прыгал, бил передними лапами в дверь. Матвей выглянул в окно: внизу, у крыльца, стояли трое мужчин – пожилой в лисьей шубе и с ним двое лет по сорок – высокий брюнет без шапки и толстячок с круглым лицом.

– Подождите, собаку привяжу, – крикнул Матвей. Открыв дверь, сразу сказал: – Если вы насчет на зиму дачу снять, то у меня не сдается.

– Нет, нет, мы по другому вопросу, – поспешил толстяк.

– По какому? – подозрительно спросил Матвей, не приглашая их в дом.

– Может быть, вы разрешите нам войти, а там и поговорим? – веско произнес старик.

Матвей пожал плечами.

– Заходите…

Долго топтались, раздевались, гурьбой проходили в комнату, наконец расселись за столом, Матвей устроился на диване и закурил.

– Прежде всего давайте знакомиться, – дружелюбно начал старик.

– Да уж, – нелюбезно отозвался хозяин, но старик сделал вид, что не заметил этого.

– Моя фамилия Никич, зовут Николаем Николаевичем. Я – физик, действительный член Академии наук СССР…

– Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, – добавил толстяк.

– Ну уж, если все перечислять, – улыбнулся академик, – то не забудьте и две Сталинские премии… А это мои друзья, ученики, помощники – доктор наук, профессор Сорокин Константин Андреевич и доктор наук Колесов Семен Борисович.

– А я Басманов Матвей Иванович, майор ВВС в отставке, действительный инвалид СССР, – с мрачным сарказмом представился Матвей.

– Ну, это мы знаем, – добродушно сказал Никич, – иначе б и не беспокоили вас. Я думаю, в прятки нам играть не стоит, начну сразу с дела, откровенно. Матвей Иванович, мы наслышаны о ваших опытах и хотели бы с ними познакомиться.

– Наслышаны? – удивился Матвей. – Я что-то не припомню, чтоб в последние сорок лет публиковал статьи или лекции читал.

– Это верно, – с неколебимым добродушием продолжал академик. – Человек вы скромности незаурядной и к славе, судя по всему, не стремитесь. Но заслуженная слава – вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?

– Бюст на родине и колбасу вне очереди – кто ж откажется? – с издевкой сказал Матвей, обратившись к толстяку Колесову, и тот отвел глаза.

– Впрочем, дело, конечно, не в славе, – ничуть не смущаясь, сказал Никич, – а в науке, в знаниях. По нашим сведениям, у вас есть кое-что полезное для науки. – И, помолчав, с упором добавил: – Для нашей науки.

– Для вашей? – быстро спросил Матвей.

– Для нашей, – согласился Никич. – Для нашей советской, нашей мировой науки.

– Ну, во-первых, – сказал Матвей наконец-то серьезно, – никаких таких сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили говорить откровенно, то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать, достопочтенный Николай Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в самом начале работы кое-что рассказал о них приятелю, который оказался трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что одна… женщина могла кое-что передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но – опять-таки – эта женщина могла говорить только о самых первых опытах, – Матвей помолчал. – Об итоге работы она едва ли могла рассказать… Итог же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику только в применении к летательным аппаратам, да к тому же без основательной технической базы, не мог добиться не только успеха, но и сколько-нибудь значимых результатов. Не мог – и не добился. Вот и все. – Матвей развел руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. – Увы, увы! Ничем не могу быть полезен.

– Так уж и ничем? – осторожно подал голос чернявый Сорокин.

– Ровным счетом ничем! – с той же ухмылкой ответил Матвей.

– А эта… женщина… о которой вы помянули… это, вероятно, Людмила Алексеевна Кудрина? – глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.

Ухмылка сползла с лица Матвея.

– Вы знакомы с ней?

– Как вам сказать, – вяло ответил Никич.

– Откровенно. Как и обещали, – зло сказал Матвей.

– Да ведь вы-то с нами вовсе не откровенны, вот в чем беда, – с нарочитой ласковостью сказал Никич.

– Вот что, гости дорогие, – с угрозой сказал Матвей. – Пока я не получу адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора – давайте адрес, а не хотите… вот бог – а вот порог.

Никич по-старчески тяжко вздохнул.

– Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам комедию-то ломать. Ведь уйди мы сейчас, так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете, что просим. Только зачем нам эта игра? Вы уж извините, мы вас не знали, опасались, конечно, – что за человек? А вы человек разумный, не маньяк – это видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги, а союзники, помощники. И не беспокойтесь – ни славы, ни приоритета мы у вас не отнимем, что ваше – то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с 54-го года греха на душу не брал. Ну а Людмила Алексеевна ваша в 4-й психиатрической больнице…

– Что с ней?!

– Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство, мягко сказал старик. – Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты, верно? Или они ни при чем?

Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.

– Это случилось с Милой, – сказал он наконец, – после того, как она увидела себя через семнадцать с половиной лет. Это было страшно – уродливое, безумное лицо… Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине, но вышло так, что я сначала попробовал на себе – и ни черта не вышло. Я думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и тогда позволил Миле… ну, побаловаться, что ли…

– Разрешите посмотреть Машину? – осторожно спросил Сорокин.

– Я уничтожил ее, разбил! – крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.

– Ах ты, черт! – не удержался Колесов.

– Это не беда, – мягко сказал Никич. – Ведь главное – принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в наших – мы за неделю десяток Машин соберем.

– Нет, – сказал Матвей четко.

– Почему? – удивился Никич.

– Нельзя.

– Да почему же?

– Помните, в «Борисе Годунове»: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Вот и здесь – Богородица не велит.

Костя с Семеном испуганно переглянулись.

– Странный аргумент для выдающегося ученого. А вы, бесспорно, выдающийся, великий ученый, – ласково сказал академик. – Так почему же все-таки нельзя?

– Я же вам сказал, – закричал Матвей, – нельзя молиться за царя Ирода! Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина беды, слез, смерти, безумия! Нельзя!

– Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, – протянул к нему дрожащие руки старик, – что вы так-то, не надо…

– Я ничего не скажу, – упрямо сказал Матвей. – Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал…

– Вы наивный человек, Матвей Иванович! – воскликнул Никич. – Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте – мы все силы бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые…

Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.

– Более того, – продолжал Никич. – Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, все равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас, или в США, или на каком-нибудь Таити она все равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?

– Это ужасно, ужасно, – поморщился Матвей. – Пусть будет что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.

– Зачем же умирать, Матвей Иванович, – мягко сказал Никич. – Вы действительно выдающийся ученый, такие раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.

– «Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле», – процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.

– Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль – вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.

– Нет, – твердо ответил Матвей.

– …Он придет к нам, – сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. – Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из-за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой еще. И он придет к нам.

– Неужели ждать? – спросил Костя.

– Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее создадим спецлабораторию – и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.

– А может, все-таки блеф? – спросил Семен.

– Не исключено, – согласился академик. – Но я этому мужику поверил…

– Уж очень он странный, прямо шизоид… Глаза ненормальные…

– А ты что хочешь! – возмутился академик. – Запомни этот день, Семен. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все… Дудки, так не бывает!

Ночь – его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звездами.

И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса чернее ночи и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надежными стенами дома… Спрятаться под одеяло – в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.

И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:

– Матвей Иванов Басманов?

– Да, – ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.

– По своей воле будешь мне отвечать?

– По своей воле, – твердо сказал Матвей.

– Как ты осмелился пойти против меня?

– Людей жалко стало.

– Виновен! – грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь как эхо: «Виновен! Виновен!»

– Куды ж виновен-то? – неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. – Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет…

Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него…

– Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему – никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет. Нету его вины!

– Знаешь ли ты, – продолжал неумолимый Голос, – что в этом мире положен предел человеку?

– Я в это не верил.

– И ты хотел переступить предел?

– Хотел.

– Виновен! – прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: «Виновен! Виновен!»

Но сразу два знакомых голоса смешались в один:

– Он гений! – кричал Ренат.

– Он гений! – кричал Никич.

– Он выше других людей, он неподсуден! – кричал Ренат.

– Для гения нет предела и нет вины! – вторил ему Никич.

– Знаешь ли ты, – сказал Голос, – что в мире людям даны законы?

– Они мне не нравятся.

– Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?

– Твой мир несправедлив! Он страшен, – закричал Матвей.

– Мой мир неизменен, – ответил Голос, и Матвею почудилась в нем усмешка.

– Нет! – опять закричал он. – Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!

– Кто это «мы»? – с презрением спросил Голос.

– Люди! – Матвей охрип от крика.

– Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?

Матвей поник.

– Молчишь?

Он не смог ответить.

– Виновен! Виновен! Виновен! – с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело как буря. И вдруг – сквозь гром и гул – чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.

– Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чем не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя…

В наступившей тишине он услышал еще один голос – дальний, улетающий:

– Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен…

Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла, он стоял один под черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире…

И внезапно словно властная рука сдернула черный ветхий покров, и за ним над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звезд.

…И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тер лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, все открыть ему…

– Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, – сказал он себе и похромал на крыльцо.

Ночь и вправду была ясная и звездная. Тихая ночь, благая.

Но наяву Матвей не хотел и не ждал прощения.

А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?

– «И только и свету что в звездной колючей неправде», – прошептал он строчку и вернулся в дом.