(инструкция по написанию)

Южная повесть начинается с ощущения тепла и свободы. Если не вдаваться в подробности быта, в котором человек всегда стремился сохранить тепло и покорить как можно больше окружающего пространства, чтобы доказать свою независимость от этого перекрестка территории и часов, то вы сразу окажетесь на юге.

Вы когда-нибудь слышали мелодию, по которой плывешь, и течение уносит вас дальше и дальше. Не надо противиться, стоит только набрать в легкие больше воздуха: тело послушно вынырнет из воды, а наверху ослепительно синее небо с небольшими белыми облачками докажет вам возможность постоянства и покоя. Солнце будет играть в брызгах, согревать вас своим бесконечным теплом, и чуть ли не впервые ваше желание плыть совпадет с тем, что происходит. Это почти свобода. Вода чуть солона, привкус уже не похож городскую воду, но еще не напоминает кровь. Небольшие фьорды, торчащие из моря как застывшие древние рыцари, так и не вышедшие на берег, оккупированы чайками. Странное ощущение выходца из технологичного века — достижения авиации меркнут перед грацией полета. Рыцари как воины Атлантиды — остались между землей, водой и небом. Выживает решительный, выживает не сильный. Горы на половину рассыпались в песок и гальку, дороги истоптали их седые мускулистые груди. Те, что повыше, еще блестят снежной шапкой, скрывая свое обаяние и сверкая на солнце как Полярная звезда в ночи. Рельефные уступы и пещеры — созданная веками и чистой дождевой и талой водой легенда Ты берешь в руку (уже загоревшую на ярком солнце и прокопченную на просоленном морском ветре) наточенное копье и сжимаешь его до хруста в суставах. Чувство силы прибывает с нарастающим криком. Здесь никогда не бывает пустоты: эхо повсюду. Высота достаточна, чтобы ощутить себя выше мира, мир достаточно красив, чтобы этого не делать.

Сама природа: ее скользкие скалы и гордые горы, штормовое море и спокойная заводь, пальмы, кактусы, можжевеловые кусты, усыпанные колючками, яблоневые и абрикосовые долины, яркие ветки мимозы, — каждая волна, каждый вздох, каждый падающий вниз камень и каждый расцветающий бутон неизбежно говорят о характере тех, кто здесь живет, — кто любит и ненавидит эту землю.

Здесь нельзя скрыть свое неумение, свои неудачи: просто словно люди с севера уйти в лес или лечь в поле, вдыхая запах свежескошенной травы и принимая дары жаркого и знойного июльского солнца. Здесь на каждом шагу меняется жизнь и, уходя в горы или в море, ты каждый раз борешься со стихией, каждое следующее движение — это не перемещение к заветной цели, а борьба за свою жизнь и жизнь близких тебе людей. Каждую секунду испытывая себя, южане либо побеждают, либо проигрывают стихии, и постепенно осознают, что побеждают или проигрывают самим себе. Южанин всегда более эмоционален, чем его сосед с севера, он будет горько переживать потерю, и праздновать радостную весть. Здесь быстро делают, но долго думают. Здесь многое прощают, но ничего не забывают. И если южанин привык побеждать, то никто не сможет его сломать и заставить сдаться, даже если впереди смерть — что ж, она повсюду. Его гордость и честь войдет в легенду, которые сыновья передадут своим правнукам, а восторженный пиит, набравшись вдохновения от запаха цветущей вишни, поведает всему миру и прославится.

Но если южанин проиграл сам себе, ему не улыбнется ни одна красавица, а красавицы на юге страстны как порыв ветра в море, щедры как обсыпные яблони летом и честны как листы каштана на морозе. И, пытаясь выжить в этом простом и прямом как путь брига из Которского залива в Адриатическое (Иллирийское, Ядранское) море мире, человек этот разрешит своим самым низким инстинктам разорвать свою душу и терзать души рядом спящих. На каждого гордого найдется свой подлец, еще более подчеркивающий честь первого и низость второго. Но кто посмеет осудить убившего героя? Разве что способный найти и убить убийцу.

Южная повесть немыслима без войны, хотя война немыслима для любого мудрого человека. Нельзя убить человека за то, что у него плохой характер, но он должен умереть. Смерть его черной кляксой проявится на бересте убийцы, но скальп его украсит подвал жилища воина. Нигде жизнь так ни ценится, нигде так не ценится каждый миг счастья и мира, который подарит судьба этим людям, но нигде так дешево не стоит имя того, кто уже вступил на тропы охоты за чужой душой. Тысячи мертвых душ переселяются в души живых горцев, наполняя их силой, опытом и уверенностью в своей правоте. И, вступая на священную гору, где покоятся тела павших, — на самом высоком месте, любой южанин посмотрит вниз. Признать свою бренность, понять величие мира, который разыгрывает тебя как мелкую песчинку посреди отмели, скрывающейся вечером под холодными волнами прилива, не поражение. Северный гость, взойдя на гору, страшится смотреть вниз — это не его стихия, упасть с горы — что может быть страшнее? Рисуя себе недоступный идеал, он парит мысленно в облаках, не обращая внимания на почерневшую от пожара стену покосившейся церкви, поросшие мхом пни от срубленных вековых дубов, не замечая имен умерших, которые плача взывают к каждому гостю рассказать, как живет ими посаженная туевая роща.

Так и не понятая северянами свобода, даруемая ветрами моря и величием гор, манит их сюда, хотя дом их более богат и плодороден, и кормит хлебом и солью не хуже южных земель, чаще горных и потому безжизненных. Жадно впитывая теплое солнце, каждое растение наполняется свечением и значит для южанина больше, чем засеянное пшеницей поле для потомка кривичей.

Как не полюбить этот край, если правда здесь так же светла, как и облако, парящее с орлами над свежевырытой могилой старца, над руинами старой крепости и новыми стенами, возводимыми монахами от иноверцев, над заточенной саблей янычара и тяжелыми мечами вечных стражей Косова поля? Как вырвать из сердца быстрый взгляд девушки — взгляд раненой лани, забыть лучи рассвета, рождающегося за горой легким покраснением жуткой тьмы ночи, и отгороженного горой от остального мира, в котором все еще цветет ночь с бледным, почти белым месяцем лунного света на фоне иссиня-черного неба с едва заметными точками — снежинками — единственными снежинками, не падающими на эту землю. Упасть в южную ночь, провалиться в ощущение своей ничтожности под появляющейся с каждой минутой новой тысячей звезд, попытаться охватить мириады белых мерцающих точек, которые не достать руками, не достать глазами, оттого еще более манящих, складывающихся в причудливые скелеты и силуэты знакомых персонажей. Копыта единорога привычно несут его белую гриву к южному кресту мимо хитрого охотника с луком, давят хвост скорпиона и никогда не обманут самих себя, пытаясь поразить сверкающим рогом извивающееся тело дракона. В этих сшитых воображением нитях записана история этого мира, прошлая и будущая, которую мы еще не видели.

Можно ли поделить этот мир с другим человеком, кроме как с любимой всем сердцем? Можно ли стерпеть существование в ее сердце и под этим небом другого воина, также жаждущего страсти и объятого тем же благоговением перед высотой Боботова-Кука и открывающимся посреди горной цепи видом Скадара. Любовь здесь прямо подразумевает слово «борьба», борьба жестокая не на жизнь, а насмерть, и уставшему путнику места в ней нет, если только не случится чудо, а чудеса здесь так и падают как звезды с неисчерпаемого неба: того и гляди — загадывай новое желание. Но никто не подскажет тебе, сколько ножей у притаившегося за твоей спиной, если только ты не волшебник и сам не пишешь вороньим пером себе судьбу.

Итак, если вы уже погрузились в это облако, стоит только взмахнуть крыльями — и все маленькие ниточки и пружинки этого мира откроют вам принципы своего действия. Но не надейтесь что-либо изменить — все предрешено, даже то, что еще пока не кажется ясным и известным, уже случилось ранее и только воспроизводит ту же театральную постановку с новыми актерами и новыми декорациями. Нельзя переделать мир, только себя, да и стоит ли, если он все еще дарит счастье…

…В серой дымке, встающей чуть позже рассвета и чуть раньше людей, еле заметной с моря точкой, каплей на желтом склоне прибрежной горки, висел двухэтажный домишко. Слеплен из камня и вымазан глиной, сочившейся струйками песка на беспокойном ветру, но регулярно поновляемый на углах, он как под шляпой — под аккуратно выложенной черепицей — скрывал свои двери и окна. Из распахнутого окна тянуло уютом, и возвращавшиеся с раннего лова рыбаки всегда всматривались в черную точку на белом пятне, и каждое утро пытались найти там что-то необычное, но ничего не происходило. Зелень покрывала стволы дубов и вязов, тополя росли и ветвились, пальмы выбрасывали рыжие стрелки своих несъедобных плодов, но на фоне большой гряды не было ничего необычного. Сотня таких же домиков, группами по три и по пять строений облепили желтый склон, обращенный к морю, и пять сотен открытых окон — черных точек — словно влюбленные глаза всматривались в море, надеясь увидеть там то новые паруса, то солнце, но чаще ожидая различить знакомую лодку и силуэт самых желанных своих близких людей.

Однажды это окно распахнулось, и в нем показался счастливый человек, не вышедший с утра в море, но получивший награду за тысячи удачных уловов: в руках его был ребенок. Девочку назвали Йованной. Она не много плакала и не часто беспокоила маму ночью, а может просто ночью не так часто ее родители крепко и сладко спали, чтобы, откликаясь на крик младенца, ворчливо вставать с кровати и, ощущая ломоту во всем теле, пытаться понять, что не так в этом родном комочке. Часто засматриваясь на Луну, мать Йованны и не осознавала, что находится под гипнозом бегущей по глади залива светящейся дорожки, и повторяет движения теней, ровно как отцепившаяся от стены лиана извивалась по саду в поисках новой и крепкой опоры.

Счастливый человек был суровым, но справедливым. Его сети никогда не бывали пусты, только три раза в этой жизни он не поймал ни одной рыбины. Первый раз так случилось, когда умер его отец. Второй раз он поймал в сети венок своей будущей жены, и не стал испытывать удачу: работа не терпит любви, любовь не терпит работы. Третий раз он не вышел в море, когда родилась Йованна. Ни один шторм не мог испугать этого просоленного худого человека, спавшего одним глазом, а вторым — метившего по звездам, где ему расставить сети. Ноябрьское утро не приносило ему огорчений — еще теплая после октябрьских дождей вода щедро дарила ему своих обитателей, а холодная декабрьская ночь не проникала через его штормовку, и даже заливавшая ял соленая гостья не казалась ему поводом для неудобства. Его соседи прозвали его «Мокрым чертом».

Йованна смотрела на отца большими голубыми глазами и часто ловила взглядом его лодку, как будто леской задевая парус. Странная болезнь ее матери, и непривычная отвага отца не давали ей того простора общения, в котором пропадали другие дети. Тем не менее, Йованна была столь искренна и непосредственна, что вызывала неподдельное восхищение у старавшихся как можно раньше перенять привычки взрослых детей. Ей трудно было соврать, даже когда ее пытались заставить. Играть в прятки она не могла, ее всегда находили первой — да она и не пряталась. Красивый мальчик Зоран научился обыгрывать своих сверстников в наперстки (пьяных моряков, у которых можно было научиться этой забаве, всегда доставало в порту, на рейде стояли их большие могучие корабли). Никто так привлекательно не говорил о заморских странах, никто так не был ловок и быстр, и многие мальчишки слишком боялись Зорана.

Было лето, мальчишки то вылезали из моря, то снова с обрыва бросались в его нежные лапы, держащие и качающие словно мягкая постель. Радек разбежался, и, несясь мимо Йованны, сорвал с нее монисто, она вскрикнула, но было поздно: он прыгнул с обрыва. Мальцы засмеялись. Захихикали девчонки. Йованна поняла, что настал момент что-то сделать. Она сбросила легкий белый сарафан, и, отойдя от обрыва на три шага, зажмурила глаза. Радек вынырнул из набегающей волны и вместе с другими купающимися закричал: «Не догонишь!». Йованна разбежалась и, как ей показалось, зацепилась за вылезший на краю корень пихты — зачищенный, словно часть отточенного мастером подлокотника от кресла. Йованна открыла левый глаз, наметив, куда она должна упасть, а правым — еще закрытым — заметила, как Мирча рядом с ней подставляла ей подножку. Падая вниз, Йованна забыла, где север и где запад, соответственно, путь домой, который был на юго-востоке, казалось, теперь ей тоже не найти. Почти впав в ужас от боли, пронзившей ее плечо и правый бок, она плюхнулась в море, как в новую жизнь. Радостные лица ее друзей погружались под воду и всплывали снова, а она, словно забыв, что происходит, судорожно переводила дыхание. Где-то у самого носа, совсем близко к чуткому месту на переносице раздался взрыв (она такой однажды слышала), и ей в глаза полетели брызги. Йованна очнулась от захлестнувшей ее судороги, глаза снова стали видеть море; Радек, медленно размахивая руками, уплывал от нее. Йованна поплыла за ним. Они выбежали на берег, Радек кинул цепочку Слобо, Йованна бросилась к нему, тот швырнул ее Милану. Йованна почти ухватилась за застежку, но Милан резким движением вырвал у нее цепочку. Блестящие скорлупки ракушек покатились по дороге, разбиваясь о камни и падая под ноги резвившихся девочек. Цепочка, сотканная как кольчуга из прочной охридской стали, упала к ногам Зорана. Все замолкли. Зоран поднял цепочку, собрал лежавшие окрест ракушки и монетки, надел их как бусинки на железную нить. Ребята ждали, готовые поймать цепочку и продолжить игру. Йованна следила за каждым его движением, как пантера, готовясь к решающему броску. Зоран протянул ей руку, на ладони блестело ее монисто…

Количество ненависти и зависти, висевшее тогда в воздухе, почти сравнилось с тем теплым чувством в ее душе, которое не покидало ее с самого рождения. Две минуты молчания все висело на одной тонкой нити, потому что вторая оборвалась у нее в душе, когда она падала. Десять дней спустя Зоран уплыл с какими-то греками на их большой шхуне. Никому ничего не сказал, лишь у его дома красовалась дождем полусмытая надпись, накарябанная палкой на глине: «čekajkula».

С этого дня Йованна перестала загадывать каждый вечер, что ей за счастье выпадет завтра, и класть рядом с собой набитого ватой заморского зверя — слона. Портовые часто любили вечерами сидеть с приплывшими греками и слушать их долгие и наполовину правдивые рассказы о неведомых странах и неведомых людях. Они и подарили отцу ее куклу этого странного животного с длинным носом и большими глазами. Йованна просыпалась с первым проблеском рассветной тиши, едва ее мать ложилась спать, вдохновленная лунным загаром. Каждое утро Йованна выбегала на холм, с которого было видно море, и вглядывалась, щуря глаза, в далекую черточку горизонта. С первыми лучами зари паруса на лодках в заливе окрашивались в розоватые тона, а если не пропустить момента, то на мгновение они становились алыми. Морская пена на гребнях барашков тоже была розового цвета и наливалась густотой с каждой новой минутой. На рассвет этот можно смотреть часами, а закат всегда быстр и не покажет сказочной игры света. И годы шли как закат.

Был яркий день, Йованна ухаживала за апельсиновым деревом, певчие пташки весело кружили над ее садом. Под палящим солнцем в городе на площади сидели мужчины, и, потягивая брагу, предавались послеобеденному отдыху. Вдруг в порту раздались крики и рабочие засуетились. Гонец, прибежавший на площадь, еле отдышавшись, изрыгая слова, бормотал, что у входа в бухту идет бой, и торговое судно, то ли венецианское, то ли сербское терпит крушение. Новое мусульманское нашествие было не за горами, оно было за волной. Вмиг крепостные стены города ожили, ведра со смолой закипали внутри стен, взрывные смеси несли сушить на солнце, жители селения поспешно выбегали из домов, прихватив еду и самое ценное. Стрелы проверялись в колчанах, мечи ложились на точильные круги, щиты обстукивали о камни… На небе сверкнула вспышка, темная туча устремилась к солнцу. В потемневшем мире стала отчетливо видна эскадра мусульманских кораблей и вспышки по обеим сторонам пролива — это входные крепости, Мамула и Превлака встречали незваных гостей. С трепетом глядя на перестрелку, воины молились и одевали чистое.

Шестью часами позже, Йованна спустилась к морю. Турецкая эскадра ушла, почти совсем разрушив прибрежный город Роза и забрав две сотни пленных. Постоянной армии у которцев не было, а сербские князья порядком боялись вступать в открытый бой с пашой по поводу каждого незначительного набега. Йованна смотрела на весточки моря и видела розовую пену — почти того же цвета, как на рассвете. Но солнце не светило, а до сумерек было еще пару часов. Розовая вода показалась Йованне слишком соленой на вкус, а моряки говорили, что море краснело от смущения: совсем как люди белеют при виде смерти. Перебирая деревяшки, Йованна нашла монисто — почти такое же, как когда-то ей разорвали мальчишки, только серебряные монетки на нем были крупнее. То старое мать выбросила в колодец: она была суеверна и разорванные цепочки считала признаком предстоящей разлуки. К вечеру к Йованне приплыла досточка с надписью, вырезанной ножом на внутренней (по отсутствию мха это достоверно определялось) стороне: «drugarstvo ru..».

С тех пор Йованна не видела алых парусников в лучах восходящего солнца, а ниточка в ее душе оборвалась. Упавшие с гор камни слетели в штормовое море, отец ее уже вернулся, а мать пыталась уснуть. Йованна вошла в свой дом, но дом не казался ей таким, как прежде. Как тогда, когда ребята украли ее монисто, она почувствовала острую необходимость что-то сделать. Йованна вышла в ночную мглу, густо висевшую над предгорьями Южных Балкан. Не было видно даже ближайших вершин — вечных ориентиров для каждого которца. Упавшее дерево преградило Йованне путь.

[Так уж сказано, что южная повесть не может обойтись без символов. Все растения и животные, камни и вода, небо и море, соединяясь, говорят больше, чем сами герои. Да и правда, больше скажешь — меньше для себя останется. На Севере, где так холодно, что можно сидеть только дома, слова изношены. Они порастают новыми, искаженными значениями, как мхом. Порою ветви их залезают в другие слова и губят их, как вредные бактерии. Одни слова паразитируют на других, и в итоге чистый смысл вторых превращается в труху. Говорить о правдолюбце с Севера — все равно, что верить полуденному небу в морской дали: малое облачко может быть надвигающейся грозной бурей, а может и просто исчезнуть через минуту. Слово «счет», к примеру, имеет у северян более 10 значений. Им и считают, его и выставляют, это и результат, и срок, и бумага, и слово, и цифры, и чего только еще. Слово «любовь» или «свобода» северяне произносить боятся, это считается дурным тоном, если человек говорит на таком языке — на таком языке это значит весьма непристойные интимные вещи, а то и бунтарские разглагольствования. Недолго и в каталажку с таким словарем попасть. Поэтому южане всегда берегут слова, и то, что может сказать осенний вечер, словами не описывают, потому как точно выразить это нельзя. Каждый северянин, гостивший на юге, сам для себя делает выбор: принять правила игры, и говорить только то, что его руки могут сделать, либо жить по своему уставу, и прослыть у себя в полях хитрецом, а у южан — подлецом. Да и каждый южанин, неплохо знакомый со своими северными соседями, знает, что можно сменить душу и стать хитрым, добиться славы и власти, денег и женщин, но добиться согласия со своим южным краем ему уже не суждено будет — ему придется сменить родину. Что говорить, война в таком раскладе неизбежна, но всегда складывается так, что более суровые северяне всегда побеждают южан, а гордые горцы как птица Феникс снова возрождаются из пепла, и воюют не за доблесть и победу, не за власть и неясные смутные правила, по которым и половина народов окрест живущих жить боится, южане в бой идут за дом свой, за право говорить на своем языке редкие, но точные слова, за могилы стариков своих, даже если дело их кажется им сомнительным — в бою они знают, что отец не мог ошибиться, глядя в глаза пришельцу. Словари южан оттого скудны, но литература их великолепна и полна образов, северянам недоступных. Философии в ней так мало, как в пригоршне камней, зато мудрости так много, как вереска на кельтских холмах. Северянин, принявший южное солнце, платит за него высокую цену: ему тоже никогда не суждено возвратиться домой, потому что даже если он появится на Севере, все лгуны ему будут врагами крови, все льстецы будут мелкими хорьками, а наставления братьев как бытовать — припасом на зиму, скрытым в голодную осень от детей собственных. Так и будет скитаться он по холодной земле своей, ища приюта в хижинах лесных, но не находя вечного восхищения светом и тенью. А то потянет назад — до широт южных, и латы на плечах повиснут цепкими застежками, меч в руке как литой и взгляд наполнится хмельным задором — так и поляжет на поле ратном, и станет ему горная пещера домом новым, родиной вечной. И девушки молодые в самом соку положат на камень цветы пахучие и дивные, вечер насвистывать будет мотивы — сон не тревожат солдатские раны — тихо и радостно лето в долине.]

Йованна заметила справа от упавшего дерева огонек. Странно, пещер тут не было, да и хижин монахов тоже. Свернув на скользкую тропинку, Йованна засеменила под уклон, все четче различая костер. У костра сидели два человека. Тени их сливались так, как будто они целовались страстно, но на самом деле сидели они друг против друга и молчали. Одного звали Вендер — моряк, который часто бывал в этом порту, а потому давно уже считался чуть ли не коренным жителем. Вендер когда-то приехал из ганзейских городов, да и остался на южной вольнице. В море ходил только ради забавы, а больше всего любил вырезать из дубовых стволов маленькие кораблики и пускать их в заводи у Каменари на бурное течение. Почти все эти кораблики море разбрасывало по побережью после очередного шторма, и их находили дети которцев, несли к себе в дом, и ставили в док на весь остаток жизни. Но поскольку это доставляло им удовольствие, а родителям — казалось знаком удачи, с этой удачей они не расставались, слухи о маленьких талисманах ходили по берегу, как русалки в тумане на отмели. Вендер пару раз слышал о таких находках, но никогда сам не находил своих кораблей, и это давало ему силы делать новые и новые макеты. На упавшем дереве Йованна уже заметила отломанный сук, он вертелся в руках у Вендера как сприца в старом колесе, уже проступала палуба и корма, а стеньги лежали на земле, еще не отточенные острым изогнутым ножом, не похожим на сербские, и гораздо меньше янычарских.

Другой человек был старец, его никто здесь ранее не видел, а потому и сказать о нем нечего было. Старец был худосочен, борода его седая висела до самой земли, а брови накрыли глаза так, что осталась лишь небольшая полоска. Старец ехидно улыбался почти беззубым ртом, изредка посвистывал простреленным легким, и дергал руками, шуруя железным прутом в костре. Наконец, заметив Йованну, Вендер спросил:

— Что привело тебя, красавица, в ночь?

Йованна посмотрела в сторону Мамулы, но ничего не сказала. Зарево горящей крепости почти затухло и напоминало последний миг заката. Старец произнес:

— Город не может умереть, пока в него возвращаются жители… Город остался.

Йованна почувствовала какое-то доброе тепло в голосе этом, но поверить пока не могла. Жизнь ее, казалось, не значила сейчас что-либо, а смерть — слишком много.

— Возьмешь у меня этот кораблик — мы вместе спустим его в воду? — спросил Вендер.

«Боже мой, дай мне отдышаться…» — подумалось Йованне.

— Дай красавице воды родниковой — обратился старец к Вендеру, — Огонь, вода, ловкие руки — что еще надо человеку, чтобы созерцание его стало беспричинным и вечным. Разве ты ищешь причину? Только повод дает путь дальше. Кто знает причину — владеет миром. Кто знает повод — считает, что мир владеет им.

Йованна посмотрела на старца и на упавшее дерево. Все раскладывалось, как ее жизнь — старец знал причину, дерево было поводом. Вендер, не понимая, что происходит, заметил:

— Йованна, почему ты молчишь? Турки нападали и будут нападать. Я строю кораблики и буду их строить, а когда мне будет плохо — так плохо, что я не смогу дойти до дома твоего отца и сказать тебе «здравствуй», я найду в порту лихого мальчонку и научу его строить такие кораблики.

Йованна махнула рукой, но что-то неясное стало формироваться в ее голове. Что-то очень знакомое было в этих словах. Мальчики в порту учились строить кораблики, мыть палубу, менять галс, поворачивать паруса, уходили в море, сражались со стихией и бились с янычарами — из поколения в поколение она видела себя вдовой, еще не выйдя замуж, матерью без сына, который никогда не увидит внука, сама вечность ехидно улыбалась ей. Смерть нарастала в ее ослабевающем уме, он обратилась к старцу:

— Ты стар, а значит мудр. Ты знаешь истину, скажи мне, что мне делать? Я потеряла близкого человека, а он не знал, что он мне близок. Я ушла из дома, но в доме не знают, что я ушла. Они считают, что я им близка, но не знают, что уйти может только странник.

— Речь твоя достойна мужа, но не девушки, — молвил старец. — Я не знаю истины, ведь никто не владеет миром. Но ты сказала слово, а я знаю, что здесь значит слово, и я постараюсь помочь тебе.

Вендер опустил руки и приготовился слушать. Йованна тоже присела на дерево, казалось, оно еще дышало.

— Сила этого дерева, — словно читая ее мысли, начал старец, — в небе, в воде и земле. За ним придут его дети, и ничего не поменяется. Никто никого не теряет: все остаются здесь. Я тоже никогда не пропаду отсюда: пусть через века тебе нужен будет совет — найди костер посреди узкой улочки — и тебе ответит тот, кого я научил строить из мыслей и душ корабли с алыми парусами.

На этом месте у Йованны что-то дрогнуло внутри, и она поняла, что разорванная нить стала срастаться.

— Глаза твои прекрасны как осень, а руки — как весна, — продолжил старец, — поэтому будь осторожна, не начинай смотреть на человека, пока не коснешься его руками, — иначе завянет он раньше, чем ты поймешь, что он за воин. Сейчас ты услышишь одну старую притчу, которой меня научил один монах-аскет. Скорее всего, он был с Севера, потому что могилы его на вершине холма никто найти не смог, значит, его дом принял к себе еще одного нашего сородича. Может, это и не истина, но когда ты поймешь, к чему я рассказал тебе это, твое сердце наполнится новыми волнами, и вы с Вендером пойдете пускать кораблик для еще одного голодранца на берегу Котора.

Слушай далее. В незапамятное время жил Великий путник. Много земель прошел он за свою жизнь в поисках счастья. Не ново ходить по земле в поисках счастья — эдак каждый из нас может. Вот и ты в ночь вышла, не ведая дороги. За свою долгую жизнь совершил он три путешествия, открыл много разных стран, нарисовал много карт, по которым его племя потом гуляло как по родному поселку. Все пути его начинались от одного и того же камня. На камне было древнее пророчество: еще более древнее, чем он сам и его деревня, и земля, на которой деревня эта выросла. Гласило оно: «вправо пойдешь — коня не убережешь, влево пойдешь — друга погубишь, а прямо пойдешь — смерть свою найдешь». Написано было это древними клинописными знаками, потому никто не знал, что ждало путника.

Первый свой путь начал он совсем юным, в пятнадцать лет. Он пошел налево, и, не сворачивая, шел, пока не наткнулся на непроходимую чащу. Тогда он еще раз повернул налево, потому что так выпал жребий по его монетке. Пройдя еще, вышел он на берег прекрасного озера, и пошел вдоль его. Озеро было столь большим, что путник и не заметил, что не может его обойти, пришлось ему идти вдоль длинного рукава, а потому как плавать он не умел, то снова повернул налево. Через десять лет пути, юноша стал мужчиной, изведал женскую ласку, жуткий голод, клыки хищников и сырое мясо, много чему научился и понял, что если он еще раз повернет налево, — вернется домой. Так он и задумывал, ведь он очень хотел поделиться со своими друзьями опытом и приключениями. Так и было. Взошло солнце, и он пошел домой, то есть снова повернул налево. На подходе к родным местам выпал страшный туман, и услышал путник топот копыт, прильнув к земле. Скакуны пускали стрелы во все стороны и гикали. Путник спрятался в яме, а когда один всадник настиг его и приготовился выстрелить стрелою своей в яму, путник натянул веревку, и конь вылетел из-под всадника. Всадник упал на землю, а стрела его торчала прямо в сердце. Вернулся путник домой и узнал, что погиб от стрелы неведомой друг его лучший.

Во второй свой путь пошел он спустя год. Он научился плавать, и взял с собой коня, чтобы легче путешествовать было. Снова идти налево было скучно, потому он пошел направо. Остановились с конем они через год у великого болота, и повернули направо, потому как в этот раз монетка упала идти направо. Проскакав еще много верст, много новостей собрав и умений, путник с конем встали у горной гряды. С конем в гору не пойдешь, решил путник, и, вскочив в седло, снова повернул направо. У деревни одной сдружился он с ватагой молодцев храбрых и долго потешил их своими дорожными историями. А утром рано выехали они, как и сговорились с вечера, на охоту. Проскакав много верст, собаки учуяли след зверя, и погнали его хлопцы с гиканьем. Путник скакал поодаль и вдруг заметил на земле кого-то движущегося, был густой туман, но путник выдернул стрелу из колчана и вставил в лук. Натягивая лук, он почуял, как конь его тормознул резко, и вылетел путник из седла, выпустив лук из рук своих. Лук упал между конем и путником, а стрела полетела в сторону коня. Конь, сломавший себе ноги, хрипел, жадно забирая последний воздух. Стрела вонзилась ему в горло, а тень из ямы быстро поспешила вдаль от охоты. Путник похоронил в яме коня, и пошел домой. Впереди встала река большая, но он ее переплыл, поскольку уже умел плавать.

В третий раз путник двинулся прямо. К тому моменту он уже был Великим путником, о его походах слагали легенды, его картами пользовались как самыми достоверными, а переводы его «Скитаний» читали на восьми языках. В путь с собой он не взял ни коня, ни умения плавать. Слава его бежала впереди и помогала ему: все делалось само собой. Он только вел дневник, все более становясь мудрым и опытным, давая окрест советы и помогая больным и страждущим. Это было его самое долгое, и самое приятное путешествие. Великого путника везде встречали как дорогого гостя, давали ему вдоволь напиться и наесться. И через леса его темные проводили, и через моря его синие переплавляли. «Везде почет и уют мне оказывают, но только нигде меня снова не ждут, и нигде надолго не остановиться мне» — чувствовал он. И глубокая печаль врезалась ему в лицо, избороздив его морщинами. Но земля, как оказалось, круглая, и домой он вернулся, но не зашел к родным, не навестил друзей. И знать его там никто не знал — забыли все: так долго был он в пути. И тут он понял, что умер. Научился этому в восточных землях: там тоже люди, когда хотели обновиться и стать другими — умирали, а потом воскресали, но уже совсем другими. Вот и Великий путник распустил слух, что сгинул в землях далеких, а сам подошел к камню, и понял, что камень этот ничего для него не значит. Тогда он зашел в ближайший дом, и попросил водицы. Ему открыла красивая девушка, с которой он и прожил остаток своей жизни в счастье и покое. А на вопросы, откуда он столько знает, показывал иностранные свитки книги «Скитания».

Мораль притчи этой, милая моя красавица, из уст в уста передается. Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее. Так что меняй, что можешь, девушка, и иди с миром.

Других указаний не требовалось. Йованна навсегда покинула свое прошлое. Остановилась она на «берегу черных туч» — так он назывался, потому что в полдень на горе этой любили отдыхать свежие темные тучки. Залетные щекотали гору своими тенями, а она нехотя подставляла им свои округлые бока. Напротив небольшого дока в полной красе расположился Каменари — здесь была самая удобная переправа через залив. Место было таким узким, что для грузов и людей давно сделали веревочную переправу и перетаскивали тяжести по канату. Несмотря на то, что жила она недалеко от родного дома, и по утрам все также видела, как отец ее выходит в море, возвращаться домой она не спешила, да и за ней никто не приходил. Правда, в один вечер, когда она убедилась, что ниточка заросла и стала прочной как акульи зубы, она нашла дорогу к дому и помирилась с родителями. Мать ее совсем выжила из ума, а отец постарел за год так, как будто родился двумя дюжинами лет позже своего я. Йованна не ожидала, что дом ее бывший будет настолько неприятен ей, однако она помогла отцу убраться, а матери — приготовила поесть. Каждую неделю она возвращалась сюда, но понимала, что вторая нить в ее душе не срослась, и потому с больным сердцем возвращалась назад к переправе, где и работала в лучшем трактире по ту сторону Котора.

Как говорили заезжие моряки, у переправы в Каменари, в ресторанчике есть обаятельная служанка. Красота ее покоряла с первого взора, грудь точеная и ноги ее были стройны, улыбка словно сумерки обволакивала негой. Говорили морячки заезжие и как притронуться к ней пытались, да кто пытался — те молчком сидели, потому что когда взгляд она их ловила своим взором, падал в душу их стопудовый камень, и думы им думались словно смерть близка была. Разнесли моряки славу о холодной красавице из Каменари, да испугать южанина такой болтовней невозможно.

[Начиная вникать в историю края этого, ловишь себя на мысли, что беспокойное племя живет на земле, и ведать не ведает, что значит мир и счастье. Мира и счастья, здесь правда, натерпелись от охотников за ним. И каждый раз перекроенную карту просоленную и камнями побитую, и ручьями горными помытую рвали и снова сшивали беспокойные солдаты северных держав. А потому понять-то, кто где жил да был, и под чьей властью хаживал — не получится. То, что сами местные жители скажут, — серебро, что враги их, — медь, а что попы да ксендзы — золото, потому что лучшее, что сказать они могут — так молчать.

Открыв страницу «факты» или «историческая справка» читатель уж точно скажет, что это не так было на самом деле, а вот этого и вообще не было. Да бросьте, самому старому из вас не больше века, а мое поколение — так и 30 лет не прожило. Так что, откуда вы знаете, что все было не так, али и вправду было. Русские учебники учат любить одни народы и осуждать другие. Сербы, вроде как и братья местным, да тоже одеяло на себя тянут. А поскольку над Котором стягов двадцать развевалось, то и версий тут хватает. Те же лица, те же люди и те же названия стран, только одни святыми этих чтут, а другие — тех, да еще с моря ветер дует, который третьим на руку.

Но, слава нашим небесным покровителям, если они о нас еще не забыли, литература, как и любой другой вид словоблудия, вполне терпимо относится к искажению исторических фактов. Поэтому знающему историю, этот образец может показаться чересчур натянутым, однако автор лично перерыл не одну толстую книгу в поисках правды, хотя бы в том виде, в котором она дошла но наших дней. Но, прочь все сомнения, графомания продолжается.

Короче, выбрасывайте свой атлас истории и большой толстый словарь — попробуйте поверить, что это было, а автор южной повести уж точно должен в это свято верить, иначе ничего не получится. Скажу по секрету, учитывая известную дотошность этого субъекта, обнаружить подвох будет нелегко, да и спрашивается, зачем читается книга: чтобы было интересно или чтобы найти подвох?].

Мстислав (1415–1470 гг.) родился в земле новгородской, озеро Ильмень его лето не согревало, да и местные жители не больно загорать любили. Скупое северное солнце лишь изредка мигало его розовым детским щекам, а порой и вовсе исчезало за свинцовыми тучами, на фоне которых первая позолота на русских храмах отдавала червонным цветом, да колокола звонили гуще и более мерно. Пуще других надрывался вечевой колокол, да грозы громом своим над Волховым стреляли по деревянным строениям по оба берега, да изредка сполохом на темном сумеречном небе вспыхивало дерево, принявшее удар стрелы огненной. Беззвучный стон отражался в коленях и под ребрами: то Русь плакала под дикими кочевниками, города палившими. Города эти умирали — туда не возвращались люди, потому что людей не оставалось.

Козельск и Торопец, Рязань, Канев, Пронск и Теребовль, Торжок и Волок-Ламский в одночасье перестали появляться на картах путников. Цветущие города, центры русских поместий да неизбывной вольницы попадали как колос в поле под лихой монгольской саблей. Не дошед до Новгородских земель сотню верст, встал враг на земле славянской на двести пятьдесят лет. Видели развалины крепости в Торжке и дети славного воина Ярополка. Сын его Мстислав родился в дороге, а служба отца его была долгой да верной.

Мертвые города были первым, что увидел и осознал Мстислав. Река словно кровь несла в озеро: недаром звали ее «бурой». Отец его зачерпнул тогда с ладьи водицы и умылся ею, а кровинка прыснула сынишке на щеку. Рукой обтер сынишку Ярополк, да плакать с того часа Мстислав и перестал, словно ниточка в нем оборвалась. Аисты мимо проносились к южным широтам, и ледяные буруны мешали рыбакам выходить на своих ялах подальше от берега.

Уже отгремела слава похода Дмитрия, князя московского, на Мамая. Поле Куликово снова заросло ковылем, заходили по нему волны как по морю под ветрами степными и только волки голодные по былым урожаям черным тосковали, на луну огромную завывая. Вслед за возвратившимся Дмитрием в земли московские пожаловал Тохтамыш, и снова русские дань платили ордынским визирям.

За пять лет до рождения Мстислава, Ярополк со своими другами да братьями по следам славного Александра Ярославича двинулся к Грюнвальду, где со смоленскими и чешскими полками бился с тевтонами. Эхо победы этой звенело в воздухе новгородском тяжелым металлом и звоном мечей. Беда одна ушла навсегда — то рыцари, два века земли их терзавшие, вросли в землю без продолжения, да другая народилась — Речь Посполитая росла и ширилась. Но то на вече говорилось, а меж тем Новгород ширился и рос не менее того, а вольница русская, как о нем говорили, простому люду жизни давала. Да и князья московские косо смотрели уже на северо-восток, где новгородцы и псковичи в церквах своих чад крестили. Жирком обрастая на чужих хлебах, московиты и Тверь в угоду татарам разграбили, и Белое озеро себе подчинили, совсем близко подобравшись к новгородским землям.

Ярополк часто баловал сынишку своего байками о походах своих боевых, а люд простой — житейскими своими умениями с ним делился, благо, сын боярский не в клетке в замке жил, а по улицам ходил как простой смертный.

Вторая вещь, которую понял Мстислав, была страсть к перемене мест. Вслед за аистами следил он за их правильными движениями, за четкой линией клина, за ветром, наполнявшим их крылья, и летел вместе с ними к неизведанному. Не понимал он, что влечет их назад вернуться — в эту холодную землю. Мать его была рода славного и древнего, да рода того на Руси не жило никого.

Последнего воина рода этого видели в этих краях в лето первого рукопашного боя, в котором Мстислав принял участие. Было ему лет семьдесят, но по всему своему виду он тянул на двухвековое житие. Звался старец Гораном, местные жители прозвали его Горынычем, впрямую ассоциируя хриплый бас и черный плащ с драконами и прочими чудищами, пришедшими из далеких восточных легенд в домашние милые сказки. Жил старец в скиту на острове, откуда и София видна была, и купола Юрьева, и Николо-Архангельский монастырь. Поплыли как-то Горан с Мстиславом в скит, Волхов под ними журчал и пел, ничего в воде не отражая, отчего купола Юрьева, налитые золотом как спелые яблоки соком, казался привидением на темном небе. Старец печален был, и речь держал перед младенцем странную:

— Слава имя твое, да где ждет тебя слава твоя? Вижу правды в глазах твоих много слишком, не любят этого люди здешние. Как татары на Русь попали, так у них русичи обычаев переняли много. Лгать научились, да цели не знали. Хитрость восточная в ходу в бою междоусобном, а тучи над Градом Великим твоим неспроста ходят — беде быть. Знаешь ли ты, младе, о землях, где небо весь год голубое, а вода — весь год синяя?

— Нет, старче, знать я не знал про такое. Много отец говаривал о походах своих, да не заговаривал так красиво…

— Птицы белокрылые несутся над влажными просторами, да крепости высокие каменные стоят на страже городов вольных. Люди живут там прямые и открытые, ценят меч острый да сердце пылкое, руку твердую да душу горячую. Да жизнь их бесхлебная по горам скудным не тяготит, потому как море да деревья плодоносные досыта кормят и в страны другие везти добро позволяют. И говорят там, не поверишь, на языке нашем. На твоем и моем, и понимают все. И крест кладут двумя перстами под византийский купол да за Христа-бога спасителя нашего.

— Слушай, старец, отец говорил мне, что в странах далеких никто меня и понять не сможет, все иначе говорят, неясно. Как же так вышло, что за столько верст немерных упало слово родимое?

— О-о, младе, то повесть древних лет.

И начал старик свою притчу:

«В далеком прошлом, когда Рим столицей одного мира был, а Константинополь, Царьград который, — другого, случилось солнечное затмение. Не стало Солнца видно в степях далеких. И люди, жившие под этим солнцем, снялись с шатров кочевых своих — пристанищ временных — и пошли искать себе новое солнце, которое не гасло бы. Не зная богов, да наук не ведая, билось их варварское сердце быстрее в два раза, и скакали они по степям горним топотом. С тех пор имя племени этого затерялось в годах, остались одни отголоски их копыт.

Отчаяние, в которое впали варвары, передалось бродившим окрест племенам. Под набегами варваров горели деревни сарматов древних да угров неприкаянных. Жужани скакали в пустыни восточные, монголов будя по дороге. Снимались с мест своих люди насиженных да обжитых и в дорогу собирались. Племя гуннское великое вскачь пронеслось от Хорезмских земель через Итиль-реку, да наискось выжгло земли славянские. Веков пять прошло от рождения Христа, а варвары, его не знавшие, забили кол на Капитолии, да купол Царьградский в море сбросили. С тех пор три века была беспокойна земля наша. Великое переселение народов, неся с собой кровосмешение и новоязычие, смерть и эпидемии, новые города и новые костровища, пронеслось по Европе.

Едва от гуннов оправившись, славянский союз полег под нашествием обров. Имен их тоже не помнят, даже в тех местах, откуда я родом, хоть и жили они на Дунае по соседству. Так и звали их — обрами, то есть абреками — безымянными. Обры злы были, как волки голодные и спасу не давали по лесам и полям ни единой твари.

В великое отчаяние впали незащищенные славянские племена. И оружия у них не было, и крепости их деревянные против огня варварского не спасали. И снялись славяне, гонимые из домов своих угрозой нешуточной, в повозки побросали свои пожитки да толпами дикими словно кочевники какие бросились наутек. И подгонял их ветер северный холодный, да гунны с обрами хмурые с копьями и саблями острыми наперевес. А пуще всего подгоняла их совесть, что кликала трусами несчастных этих. Позором великим славянским были те годы. Позором звали себя мужчины во цвете лет, мечи сложившие, да в охапку скарб свой взявшие. Покрикивая слово это, шли они далее, ища безопасного уюта душе своей трусливой, да от души не могли ни уйти, ни расстаться.

За время это навсегда расстались полянские племена Киева с братьями-полянами, на запад ушедшими, позже польским племенам имя давшие. Хорваты — с белыми хорватами, что на ужгородских землях свое княжество обосновали. А сербы лужицкие от своих собратьев балканских на тысячу верст по Дунаю Великому поднялись — и река эта, Истр могучий, единственное, что их соединяет. Бывает, загрустит лужичанин о родине своей далекой и братьям своим и сестрам посылает кораблик по Истру. Истр — суровая река, но венду (так кличут лужичан в землях западных) в горе всегда помогает. И ниже по течению, у Белого города, выходят девицы хороводы водить и одна выловит из воды кораблик этот, да домой на полочку положит. И станет лужичанину легче на душе в момент этот, улыбнется он незримо.

Так расстались и словене, то бишь новгородцы теперешние, с братьями своими — словенцами. Словенцы, пройдя почти всю Русь поперек, выходили с земель славянских с хорватами, оттого зовут их порой хорутанами. Говорят, правда, что словен, словенцев, склавин и словаков всех объединяет их словенский, славянский корень. Потому сказать, откуда ильменские славяне на берегу Ядрана, точно никто не может.

В семье моей же из рода в род передавалась легенда о том, как нашли словене новую родину и поменяли язык, да так, чтобы русичей понимать, а те — их не понимали».

— Откуда знаешь так много, старче?

— Знаю много я, потому что чту предков своих да историю не забываю. И тебе того пожелать бы хотел, да на землях этих, если помнить все будешь — от ненависти умрешь, а коль не умрешь — мстить будешь. Негожее дело затевать. А помимо того, младе, я книг умных читал много, уж коль свидеться нам выпадет случай — тебе те рассказы отдам.

— Какие рассказы? — мальчонка забыл уж совсем, что едут они в лодке к скиту Горана, под ними красовалась темная вода Ильмень-озера, кругом ни души не было видно. Рыбки, не страшась сетей, выпрыгивали из воды и снова ныряли в пучину, водоросли ходили ходуном под днищем лодки. Но старец рукой опытной направлял суденышко к едва заметной полоске на горизонте — к вечеру быть им в скиту точно.

— Жизнеописание Великого путника, младе. То книга великой мудрости, она при правильном применении может многое. Но, слушай сейчас про то, как народ наш кочевал.

Бежали люди наши быстро, аж пятки блестели, да в шапках воздух посвистывал. Хотелось удрать им скорее от домов своих разрушенных, от утрат невосполнимых, да от грядущих разбоев. И те, на ком позор был великий, никак смириться с ним не могли, да сил и веры не было, чтобы смыть его кровью. Отчаяние и трусость остались в памяти и сделали их вечными странниками.

За время пути у них родились дети, и новое поколение выросло. И дети, посмотрев на муки родителей, не захотели стать такими же. Девушки их воспитали в них гордость утраченную и знать не хотели отцов своих. И поколение прежнее, нашло таки покой и избавление от мук совести своей. Трусость их и отчаяние покинули тела бренные, пошли искать по миру новых хозяев. А старцы сгинули, и трупы их по дорогам захоронены были без имен и украшений. Лишь слово одно указывало на их последнее пристанище: слово то было «позор». Шедшие следом племена слово такое предпочли забыть, как и дети впереди идущих. И значить с тех пор оно стало — «внимание», «осторожно», то есть край дороги, обочину.

Новые воины, без отцов росшие, жили мечтою — стать воинами славными и смыть позор предков своих. Дороги назад к разрушенным домам они знать не знали и шли вперед за южными звездами. Византийские воины, которых они встретили на пути, преградили им путь и продать в рабство хотели мужчин, а женщин себе присвоить. Но шаг за шагом, племя за племенем славяне дрались с византийцами, прокладывая себе дорогу вперед и смывая грехи предков своих. Драчливым племенем звал их император, да и они сами поняли, что в земли пришли эти не удирать, а драться. А нет ничего страшнее воина, который дерется за мечту свою, обагренный кровью друзей своих и проклятым прошлым отцов.

За поколением воинов у славян родились мальчики. Их уже грело теплое южное солнце, но дорога была все каменистей и гористей. И там, где в семье отец-победитель был в живых, долг свой считал он выполненным и дальше идти не хотел. Часть людей оставалась здесь, расселяясь промеж Истром и Савой на плодородных равнинах и богатых реках. И, предаваясь воспоминаниям о славных днях боевого похода, стали они жить в мире и согласии. Из детей славных воинов выросло гордое племя, считавшее эти земли своими навсегда и готовое, чтобы доказать отцам свою храбрость и удаль, разгромить любого ворога, подошедшего к очагу.

Но вдовы погибших воинов помнили о мечте несбыточной, за которую умерли их возлюбленные. И вдовы рожали мальчиков, которых тоже вдохновляли на подвиги и рассказывали о крае, где птицы прибрежные летают и солнце блестит, и где покой найдут они великий. Как можно было им остаться среди гордых племен, где мужья становились великими правителями, передавая свои знания и умения сыновьям, воспитывая в них князей будущих! Неужто вдовы способны были смириться, что умерший отец своим детям будущее холуев завещал? И двигались они вперед, носы задравши, и с мыслью не просто биться сыновей своих научить, но и выжить.

И вот, наконец, достигли они моря, дальше которого идти было некуда. Которской бухтой назвали они землю эту. Бухта эта была той, которая им представлялась в мечтах. И числом своим превзошли они иллирийцев, там и сям селившихся по берегу, и влились иллирийские дети в ряды славян. А поскольку мечты, исполнившись, умирают, то и вдовы потеряли смысл жить далее. И в память о великих матерях своих дети стали давать имена горам и склонам, городам и рекам новой родины именами добрыми — материнскими. Добрóта, Машенька, Бела, Зеленица, Савина, Мокрина и Травунья, Виталина, Роза, Загора и Мелина выросли на прибрежных холмах Котора, над которыми возвышались как пара Доброштица и Штировник. Крепость островную на входе в бухту назвали они Мамуля. И глядя на природу эту, на горы и море, лепетали внуки «драже, драже, драж». И в нескольких милях от Котора вырос город Драж (Драч), а государство, славянами образованное названо было Драчевица. Так передали они, может того сами не зная, историю своего странствия в одном единственном слове.

Управление в нем было вечевым, как и в Новгороде, порядок и права сохранили славяне. С тех пор, даже под властью князей сербских из славного рода Неманичей, сохраняла этот уклад Драчевица. Ныне опасность нависла над землями предков наших. В великой битве на Косовом поле сербы и боснийцы (а с ними и которцы), рядом живущие, проиграли османам. И чую я сердцем, младе, что годами и веками история эта не кончится, что перешагнет она тысячелетний рубеж, и лишь когда вернутся сербы и которцы жить на поле этом, тогда снова покой найдут разграбленные могилы дедов, на которых слово «позор» написано было. Землям которским то же разграбление грозит, что и призренским хоромам. Так-то вот. Народы идут с востока и грабят славян. Народы идут с запада и грабят славян. Но есть только один урок из истории этой, младе: не двигаются больше славяне с тех мест, где живут. Потому что ни одно поколение больше не хочет, чтобы на их могилах «срамота» написано было и слово это окрест разносили вороны черные».

С тех пор, как Горан вернулся к своему сербскому монастырю, прошло два десятилетия. За то время Мстислав возмужал и окреп, похоронил отца своего с заветом силы его и дух унаследовать и на благо славянских братьев пользовать беспрекословно. С посольской миссией был Мстислав в Швеции и Дании, заезживал и в Московские земли, да видел, что не ценят тут Новгород. Они его город и Новгородом не звали — у них свой, ручной, под боком был, так и звался Нижним.

В Казанское ханство на пороге 1440 года отправился Мстислав с посольской миссией: решать вопрос, кому удмурты дань платить будут. К моменту тому хан предъявил новгородцам ультиматум: либо уйти с земель его, либо войной пойдет. Посланников русских — гостей своих — взял в полон и посадил в яму глубокую. Каждое утро свое начинал он с казни. Посольство русское редело, и хан распорядился прислать самого богато одетого к нему. Мстислав увидел восточную роскошь и слепота от яркого света напала не его глаза уставшие. Занемог он, лежа в яме татарской, еле на ногах держался. Шрамы на лице его и теле ныли и горели, плетки татарские въедались в кожу как коршуны, напав на добычу.

Хан спросил Мстислава:

— Ты русский человек, воин?

— Да, хан. Я новгородец.

— Помнишь ли ты новгородец, что ваши бояре своим ворогам отвечали?

— Отчего же не помнить, хан?

— Я вот хочу послать сына своего на княжение в Хлынов, чтоб ханская власть над всеми вятичами распространилась. А то слаб стал твой Новгород…Что скажешь? — добавил хан, и сотник с черной палкой и хлыстом снова ударил Мстислава.

— Если у твоего сына две головы, то присылай его нам на княжение, — повторил новгородскую присказку Мстислав.

— Да, вижу, что новгородец. А у тебя, молодца, две головы?

— У меня одна голова, — ответил Мстислав, — да я никогда и княжить ни над кем не просился.

— Что верно, то верно. А кто же над удмуртами княжить вздумал?

— А вон, в яме сидит — Олегом кличут, — соврал Мстислав. Хан вспылил, взбешенный простотой признания, которого он пытался добиться у послов уже с месяц:

— Так веди, Ахмад, мне этого Олега!

Приведенный человек представлял из себя жалкое зрелище: жить ему оставалось от силы дней пять — неизвестная болезнь поразила его легкие, а сырость не давала дышать.

— У него две головы? — возопил хан, обращаясь к Мстиславу.

— Две головы, хан. У него две головы, — спокойным голосом повторил русский.

— Так рубите ему ту, которой он сейчас болтает, — приказал хан охране.

Кровь потекла по выложенному белым камнем полу, брезгливым жестом хан велел убрать труп, слуги засуетились. Голову убиенного хан взял за волосы и ткнул ею в лицо Мстиславу.

— Видишь, воин, он мертв, у него одна голова. Возьми ее и беги отсюда и покажи своим зазнавшимся боярам, что у них тоже одна голова, и я за ней скоро приду.

— У него две головы, хан, — снова начал Мстислав. Вне себя от гнева, хан закричал:

— Ну, так приведи его живым со второй головой!

— И ты уведешь своих воинов с Вятки и отпустишь моих спутников?

— А если ты обманешь?

— А если я обману, — продолжил Мстислав, — то быть беде — получай своих удмуртов, а товарищей моих руби направо и налево.

— Врешь, русский, ты меня обмануть задумал. Ты спасти шкуру свою хочешь, оставайся же здесь, пусть спутник твой идет за второй головой!

— Пусть едет, и пусть эта голова останется у тебя хан, чтоб не подумал ты, что пришили ее сызнова. А тело отдай тому, кто поедет, потому как вторая голова, она только богу видна, и так просто на теле не появится.

Хан задумался на минуту, и потом сказал:

— Хорошо, так тому и быть, отдайте тело первому встречному русскому, даю ему сроку месяц, может, вторая голова отрастет на безжизненной шее, — и засмеялся.

— Месяца много, хан, хватит и пары недель, — сказал Мстислав.

— Ты, что, русский вправду веришь, что так она и вырастет? Ты жизнь свою продлить вздумал, шанс бежать присмотрел, ну, так гнои свои чресла в помойной яме — все равно смерть твою я за стенами вижу.

С этими словами хан вышел, и дверь железная в три метра высотою ударилась о свою вторую половину со звоном, который в русских церквях раньше звонари из колоколов стопудовых добывали.

Через две недели к хану в Стан его прибыли трое русских. Один был тот, кого отослали с телом мертвого Олега, второй был одет слугою, а третий был сам Олег, сокрытый под черным плащом.

Узнав о прибытии гостей, хан призвал охрану привести пленников в зал. Усевшись на троне, хан с тревогой спросил:

— С чем пришли, гости милые?

— С головой, — ответил тот, что был слугою.

— Да ну! — воскликнул хан и приказал жестом снять чалму с третьего посланника.

Стражи подбежали, но Олег поднял руки и остановил их жестом. Он сам снял чалму царственным движением, и слуга, и посланник на одно колено присели. Хан обомлел: перед ним и вправду был Олег.

— Снимите с него плащ и исподнее: там должны быть раны от побоев Ахмада! — воскликнул хан.

Олег сам снял плащ, кафтан и приподнял исподнее. На спине виднелись плохо зажившие язвы от шрамов.

— А теперь, — молвил Олег, — отпусти моих собратьев, неверный! Сабли воинов твоих погнулись, едва взошла луна, да и сам ты бледен, как лен, что плетут мои служанки. Годно ли такому слабому воину замахиваться на дела великие, чтобы народами править?

Хан не отвечал. Не объяснить такого было. Похожих людей, братьев-близнецов он видел, но этот был точной копией, и шрамы, и руки, и родинки были те же, но слово есть слово, дано — так назад не вернешь. Отступился хан и приказал дать дорогу Мстиславу и его миссии, а сам велел писать волю свою вернуть войска с Вятки.

Так и не узнал хан, что кожу мертвого натянули на близнеца его и повезли в Казань. Звали брата Петром, но в истории вятской остался он как Олег навеки. Так что и история, бывает, принимает ложь за правду, или делает ложь правдой — ведь кто теперь скажет, что у управителя удмуртского было не две головы?

Злую шутку сыграли новгородцы с Мстиславом. Как никак, спас он их от войны большой, да еще и нос утер хану татарскому. Да простить они не могли смерть олегову: вроде как предателем прослыл Мстислав на земле родной. Многие бояре уважали его, и умом понимали, что нет лучше правителя, кроме него, однако чем больше находил он сторонников, тем вдвое больше было и врагов. И слух пускали они, что специально все так Мстислав Ярополков сын выдумал, чтобы друга своего Олега сгубить.

И на проверку совести послали Мстислава к брату Олега, Петру, в помощь над удмуртской землей власть укреплять. Петр же Мстиславу простить не мог, что тот с семьей их, как с елочкой поступил, — захотел и срезал, а разлюбил — пошел, новую нашел. Помимо брата своего, потерял Петр и мать свою, не перенесшую известия об Олеге, и невесту свою, навсегда оставшуюся в Новом городе. Жития Петр Мстиславу не давал, да и задумал тогда Мстислав принять приглашение старого монаха — отправиться на земли балканские, да мудрости поучиться, а может и счастье обрести.

Оседлал Мстислав коня своего и направил в дорогу по накатанной дороге из варяг в греки. Прошло лето целое на Руси, прежде чем достиг он порта Корсунь. Там и сел он в корабль с именем Эспасин, вроде греки в нем команда, да плавали под флагом византийским, а временами флаг снимали, и Босфор и Дарданеллы проходили под черными флагами пиратов: так спокойнее было. Капитан Эспасина был старым волком, весь просоленный насквозь и бородатый, с сединою в висках. Капитан, узнав, что гость его на корабле — воин славный и уважаемый, предупредил:

— Будь готов ко всему, братец, война идет не на шутку. Если что, хватай меч, а лучше и что-нибудь пострашнее прихвати — и в бой. И запомни, северянин: с тех пор, как вступил ты на корабль наш, законы твои потеряли силу. С этого момента ты потеряешь все свои обманные слова, все навыки твоей дипломатии тут значить ничего не будут, а главное — поклянись, что душою ты теперь сербом будешь, а не московитом.

— Клянусь, — твердо произнес Мстислав. Мстислав и сам хотел начать новую жизнь. Ему ее предлагали, принесли на ладошках.

Корабль шел груженый зерном, назад вернуться должен был с солью: в местах тех соляной рынок был известный — в Новом городе, как его называли моряки. Даже путаница вышла: моряки, когда спросили Мстислава, откуда он, он им и ответил, что из Господина Великого Нового города. Они и подумали, что Новый город на Ядране по-герцогски уже зовет — пижонит. «В Херцоге-Новом городе, друже, мы всех знаем, а тебя и не замечали…» — заметил ему морячок. Потом лишь, когда капитан в ряды южан его принимал, поняли греки свою ошибку.

Сделав две остановки в Афинах и Хилендаре, Эспасин вошел в бухту Которскую, где и причалил к Херцог-Нови. Мстислав сошел на берег и подумалось ему после первого взгляда: «И, правда, ведь старик говорил — все понятно, что говорят и что делают, и город также называется. По всему быть я здесь и буду жить».

В ту ночь, пока турки Розу грабили, а тюфяки с мамульских стен тщетно достать корабли и галеры их пытались, выбежал Мстислав к морю и долго-долго вглядывался в закат. И понял он, что война и тут его настигнет, и знал уже, что делать ему нужно. В ночь эту нашел он досточку на берегу, и спрятал ее до лучших времен. На досточке был обрывок фразы: «..menog jedra».

Через год эскадра вернулась. Снова зарево поднялось над Мамулой и Превлакой, однако в этот раз турки отступили, не найдя добычи. Янычары бросались в ужасе с кораблей, а капитаны поворачивали свои суда подальше от Которской бухты. Все побережье в изумлении наблюдало, как один из турецких кораблей без всяких видимых причин — которские пушки не доставали до него ярдов двести — словно протараненный чем-то большим и могучим сначала дал крен на правый борт, а затем начал клевать носом и, зачерпнув воды, плавно стал погружаться на дно. Остальные корабли поспешно покидали это место, попадая под пушечный огонь которцев. Шесть турецких кораблей из десяти не вернулись домой, а те, кто вернулись, через месяц стали завидовать умершим, потому как не могли более выйти в море. Мучавшие их кошмары не давали спать, а разыгравшиеся нервы помогали им обрести вечный покой. Триста турок было выловлено полуживых, полумертвых. Большая часть из них оказалось янычарами, их отпустили по своим прежним домам. Остальных отвезли в Котор и там публично казнили.

В порту, куда новости приходили чаще, чем солнце меняло луну, поведали Мстиславу, что увидели своими глазами защитники Мамулы и что рассказали им турки, когда их в ужасе махавших по воде руками вылавливали местные рыбаки. Из обрывков слухов этих вот что удалось ему выяснить:

«Год назад турецкая эскадра вошла в бухту Котора и, забросав огненными снарядами Мамулу, прорвалась к Розе и Превлаке. Множество которцев погибло от янычарских сабель. Мамула в огне горела и защитники ее бросались в море, чтобы хоть как-то спастись. Там турки вылавливали их и добивали гарпунами. Со стороны порта Белы к Мамуле подошел Эспасин, в то время бывший с очередным рейсом в Которе. Венецианский корабль нес на себе черный пиратский флаг, а его греческо-черногорский экипаж носил черные повязки. Был среди матросов и помощник капитана Зоран — удалец из этих мест. Говорят, карьера его была стремительна, да и сам он научился управляться с судном как сын плотника с молотком.

Эспасин приблизился к Мамуле со стороны моря и начал подбирать ее защитников на борт, пока с другой стороны турки вели беспорядочную стрельбу. Турецкие корабли бомбардировали Превлаку и швартовались в гавани Розы, где местные жители встречали непрошеных гостей стрелами с огненными наконечниками и градом камней. Однако на главном турецком бриге заметили Эспасин, бриг снялся с якоря и пошел на Эспасин. Греческий капитан Халкидис решил прорываться назад в бухту. Используя ветер с моря, он приказал грести на полную и пошел брать бриг на таран. Турок же относило к Превлаке течением залива. Два корабля сходились неминуемо, и в этот момент турецкий бриг встал. Как позже стало ясно, турки забросили оба якоря на фьорд, едва выступавший из воды, за счет чего и притормозили свой ход. На полном ходу Эспасин промчался мимо его носовой части, едва не снеся фор-стеньгу. В следующее мгновение Эспасин оказался борт к борту с бригом. Бойницы медленно приподнялись, и с борта турецкого флагмана взвились белые облачка. Эспасин получил несколько пробоин, но продолжал нестись на фьорды вглубь залива. Янычары, обнажив свои сабли, бросились на абордаж. Раздались выстрелы из модф, одна из пуль попала капитану Халкидису под левую грудь. Он, сраженный, упал. Зоран подхватил штурвал и, схватив саблю капитана, воскликнул: «За дело, братья». Сорок минут продолжалась резня на Эспасине, пока турок на нем не осталось. Сорок минут вслед ему плыл головной бриг, зловеще сверкая пушками. Поредевшие греки и защитники Мамулы едва стояли, опершись на кривые точеные клинки. И в этот момент, бриг развернулся к ним левым бортом и дал залп. Ядра пробили обшивку чуть выше ватерлинии. Корабль дал еще большую течь.

Зоран повернул штурвал кругом, корма встрепенулась, Эспасин шел на таран к другому кораблю. Единственно верным ходом был новый абордаж. Шансов успешно штурмовать бриг у греков не было, поэтому корабль шел наперерез небольшой каравелле. Уставшая команда переводила дух в ожидании смертного часа. В этот момент горящие факелы озарили предсумеречный бой, и Эспасин запылал Солнцу в такт. Новый залп флагмана турецкой эскадры увеличил скорость погружения Эспасина. В последние минуты Зоран стоял за штурвалом и вел его к турецкой каравелле, плывшей неподалеку и едва успевавшей уйти от погони. Сменить галс на каравелле не успели, Эспасин горящим носом уткнулся в торчащие из-под воды скалы. Ударная команда Эспасина сбросила шлюпку на воду и двинулась к турецкой каравелле. Зоран попытался изменить расположение судна, Эспасин нехотя и из последних сил будто конь запыхавшийся повернулся единственным орудием к каравелле и дал прощальный залп. Каравелла покачнулась, с нее упало с десяток янычар. Капитан турецкого флагмана вышел на нос и медленно подплывал к тонущему Эспасину. Осман Паша-бек увидел барахтающихся в море греков, которых добивали из модф и луков бортовые стражники, и вцепившегося в штурвал Эспасина Зорана. «Капитан уходит последним» — подумалось Паша-беку, и он окрикнул Зорана на греческом:

— Твой последний поход, капитан! У тебя больше нет команды и нет судна, сдавайся, я пошлю за тобой лодку. Сдавайся!

— Я не покину корабль, — гордо закинув голову навстречу ветру, заорал Зоран. Ноги его были уже по колено в воде, да и над водой осталась только рубка да мачты, — И запомни, мусульманин, это не последний поход, не последний!!!

Паша усмехнулся, приказал привести пленного серба и, показав на место, где миг назад исчез Зоран, сказал тому:

— Ты веришь, что это не последний поход Эспасина? Или ты веришь, что никогда больше мы не увидим этого капитана с его кораблем?

— Никогда не говори «никогда», — ответил серб известной поговоркой и осекся. Кровь его потекла на палубу, острый клинок торчал в груди.

— Вот так и Сербия: никогда больше не пойдет в поход, не поднимется со дна. На веки вечные!!! — заключил Паша.

…Год спустя турки снова подошли к Мамуле и Превлаке. Турки снова встали на рейд на недоступном расстоянии от береговой пушки крепости. Едва выпустив пару залпов в сторону крепости, корабли внезапно стали разворачиваться и покидать залив. Флагманский корабль застыл как вкопанный посреди входа в бухту, дернулся на сотню метров к берегу, затем покачнулся на правый борт и начал медленно погружаться на дно.

Проплывая узкий проход, корабли турок стали доступны береговым пушкам которцев. Течение сносило их к Превлаке, а повернутые паруса — к Мамуле. Со стороны Розы к заливу Ципавицы вышли четыре которских галеры с пушками, заряженными огненной смесью.

Разгром был завершен к вечеру.

Выяснилось, что после того, как флагман достиг входа в залив Ципавицы со стороны берега — там, где из-под волн выглядывали рифы, а барашки словно причесывали их каменные головы, показался сначала какой-то шест, затем еще один, затем третий и вдруг, в набегающей волне турецкий носовой смотрящий увидел, как из морской пучины вырастает прямо на его глазах нос большого корабля. На крик «полундра, таран», моряки сбежались на нос, и недовольный экипажем капитан Паша-бег что-то закричал с верхней палубы.

В это время турки с других кораблей с ужасом наблюдали, как море преподносит им страшный подарок — пробитый борт, место надлома форпика, полные водой грязные паруса, повисшие на реях. Тяжелые брамсели, затем грот, фок и бизань с почти прогнившими тряпками, висящими словно лохмотья на нищем, дополняли эту картину. На бортах висели зеленые водоросли, прозрачные медузы цеплялись за торчащие и сломанные реи, падая в бурлящую воду. На капитанском мостике, вцепившись в штурвал, стоял скелет в морской тельняшке и непромокаемых брюках. Правая штанина была порвана и почти оторвалась, из-под нее была видна кость. Пустые глазницы были заполнены водой, она словно слезы стекала на палубу. Кое-где на палубе в разных позах лежали и сидели такие же скелеты. Корабль все более поднимался из воды и шел прямо на турецкого флагмана. На флагмане отчетливо были видны детали былых украшений призрака, на правом борту чернела надпись. «Это Эспасин», — раздался шепот между турками. Паша-бег взял подзорную трубу и рассматривал надвигающийся корабль. «Ай, шайтан!», — воскликнул Паша, — «Это же капитан Эспасина!! Ай, собака страшная». Паша-бег выбежал на палубу и скомандовал «право руля, полный ход!!».

Команда неотрывно наблюдала за происходящим. Паша-бег еще раз крикнул на матросов, все происходило в течение каких-то двух-трех минут. Матросы, в полном шоке начали разворачивать бриг. Двое, залезшие на верхние реи, засмотрелись и с криком отчаяния попадали в море. В этой суете обезумевшие от страха матросы совсем забыли, что, как и в прошлый год, бросили они якорь на фьорды, чтоб их не сносило к крепости течением. Прилагая бесплодные усилия, члены команды все чаще слышали вокруг себя слово «рок, рок, смерть» и как загипнотизированные смотрели в сторону Эспасина. Оборонявшие Мамулу — единственные, кто видел поднимающийся Эспасин, не верили своим глазам. Огромный бриг как заколдованный принял своим бортом жуткий по силе своей удар. Вслед за глухим стуком раздался треск, люди начали прыгать за борт, оставшиеся забегали по палубе в поисках спасительных шлюпок. Эспасин протаранил бриг почти насквозь, корма которого расщепилась и с грохотом рухнула в волны. За брызгами уже не видно было капитана за штурвалом Эспасина, однако оставшиеся без флагмана корабли попытались уйти из залива».

Позднее, месяца два спустя, Мстислав от боснийских моряков слышал эту же историю в кратком изложении. Они сидели в трактире и перешептывались. Отрывками сидящий рядом Мстислав ловил их разговор. История стала легендой, а слова Паши про Сербию и сбывшееся пророчество Зорана молва разнесла далеко за пределы бывшей Византии. Говорили моряки, что до сих пор турки, увидев в тумане морском торчащие шесты или силуэт шхуны, с ужасом поворачивают суда свои назад. Еще говорили, что один черногорский корабль терпел крушение в сильный шторм и, когда оставшиеся в живых моряки ждали в шлюпке, когда и их примет злое море, из-под воды поднялся огромный корабль со скелетом за штурвалом и, подхватив их шлюпку, понес сквозь бурные волны к родным берегам. Девять безумных моряков нашли рядом с портом города Бар. Они провели без сознания три дня и все время твердили про корабль мертвецов. Были и другие свидетельства, что год назад Эспасин не ушел в свой последний поход.

Мстислав не верил в такого рода чудеса, однако, история с Эспасином показалась ему символичной. По крайней мере, она научила турок принимать этот горный народ весьма всерьез.

«Больное воображение, массовые галлюцинации — что это может быть?», — перебирал он в своей голове версии случившегося. Все как один очевидцы говорили, что видели корабль, пробивающий флагман турков. Кстати, никто не видел Паша-бега после этого боя. Турки, жившие в плену, считали, что его унес дьявол. Турки, которые вернулись назад, надеялись, что он не утонул, и скоро вернется и расскажет, что за хитрость придумали эти славяне.

И тут Мстислав понял. Течения на входе в Которскую бухту были направлены в разные стороны. В то время как море пыталось закатить воду в бухту, со стороны заливов Ципавицы и Добрецы вода шла к берегу, возвращая морскую воду назад. Со стороны Херцог-Новского залива течение было наиболее сильным и потому вымывало порой попавшие в него лодки рыбаков в открытое море. Такое тут случалось и не раз. Как-то такое случалось и на Волхове, вспомнил Мстислав. Дед его рассказывал, как его двоюродный брат не послушал старцев, запрещавших ловить рыбу в затоне перед Юрьевым, и полез в самый его центр. Брата унесло вглубь Ильмень озера, где он и сгинул. Говорили новгородцы и о том, что в этом месте нельзя хоронить умершие корабли, а то они проснутся и будут как призраки бродить по Ильменю. Действительно, при особо сильном выносящем течении со дна поднимаются всякие водоросли и остатки рыбацких лодок, видимо, Эспасин тоже сорвало с его пристанища. «Но, как бы то ни было», — подумал Мстислав, — «эта версия не подлежит оглашению. Любая легенда, если она красива, священна».

В задумчивости Мстислав пришел к себе домой и понял, что пора и ему приниматься за дело. Для того решил он съездить в Котор, к боснийскому воеводе. «Большая война не за горами», — подумал Мстислав и поймал себя на мысли, что именно за горами. Проплывая на лодке между Диновичами и Митровичами, Мстислав медленно оценивал достоинства этой местности. Оборону держать здесь так же легко, как научиться пить из ручья: только согнись пониже и вставай порезче. Леса и горы были естественной крепостью, любой житель с детства владел мечом и веслом, лучники могли за полверсты поразить скачущую лань, а кони ступали по горным тропам так, как будто снежные барсы крались промеж скользких уступов.

Древние иллирийские поселения торчали то там, то здесь на просторе Луштицы. Округленные и отточенные временем камни все еще напоминали древние крепости и курганы, а гордые местные жители до сих пор считали, что жизнь на земле началась, когда с маленького даже по черногорским меркам Обозника спустились Адам и Ева и попали в дивный райский сад. Сады здесь и вправду райские: каких только фруктов здесь нет: апельсины, яблоки, гранаты и абрикосы — все сочное и сладкое, будто искушение.

Далее проехал Мстислав Кртоле — самую узкую полоску суши во всей Которской бухте. Казалось, что двадцати минут пешком хватит, чтобы пересечь этот перешеек пешком. Прженьская впадина («выгрыз моря», как его здесь про себя называют) и вправду выглядит словно место откушенного кусочка суши. Тихо шуршала под повозкой речка Калюжина, затем храм в Дубе, и предместья Котора…

Мстислав зашел к воеводе ближе к вечеру. Они вышли на набережную, и воевода заметил:

— Ты славный воин, если верить словам твоим. Но будешь ли ты любить свою новую родину так, как любил старую?

— Я дал клятву, князь!

— Дал клятву? Быть южанином?

— Да, князь. Я уехал с севера не затем, чтобы жить здесь как раб или как последний подлец.

— Значит, друже, ты как раз тот путешественник, которого мне отрекомендовал монах Горан.

— Вы знаете Горана? Где он сейчас?

— Горана никто не знает, он живет своей жизнью, — усмехнулся в ответ воевода. — Слышал, что он на захваченной турками территории у Митровицы проводит тайные службы для братьев-сербов. Захочешь поехать туда — считай, что подписал себе приговор.

Мстислав посмотрел на воеводу с непониманием. Воевода тоже испытующе глядел ему прямо в глаза.

— Захочу, — решительно сказал Мстислав.

— Теперь вижу, что клятву свою блюдешь! Хорошо, брат, поедешь в Суторину — это и рядом с домом, и важно для нас. После того, как правитель Дубровника получил Конавли, мы полностью отрезаны от Венеции, а наладить торговлю для господина нашего очень важно. Возглавишь отряд самообороны, заодно прикроешь и Херцог-Нови: герцог любит проводить там зиму и раннюю весну. Пойдем же, ветер становится холоден, а женщины горячи…

Мстислав переночевал у радушного воеводы, получил наутро орден герцогского воина и собрался в путь. Милая Златка, цыганская красавица, смотрела ему вслед, с легкой улыбкой вспоминая беспокойную ночь. Мстислав оглянулся на ее окна и, слегка поморщившись, сел на коня. Назад он решил ехать через Каменари: в Беле его ждал священник, которого он должен был сопроводить в храм Святого Ивана в Суторине, а там, говорят, неспокойное место.

К этому моменту дубровницкие хорваты вполне подготовились к войне с Драчевицей. Две армии встали в ожидании начала войны. Герцог Степан Косача, дальний родственник великого царя Боснии Твртко, при котором страна расцвела так, как никогда ей более не будет суждено расцвести, хотел продолжить дело предка, и жутко ненавидел своего предшественника — Сандля Хранича, который продал Конавли хорватам. Вернуть этот город было делом чести. И хорваты, зная характер Косачи, решили нанести упреждающий удар. Превлака была единственным боснийским городом на Рагусейском полуострове, взять ее означало сделать которцев беззащитными перед турками. Турецкая эскадра была отличным поводом, но ее разгром спутал хорватам карты.

Солнце уже стояло высоко, когда Мстислав подъехал к переправе в Каменари. Причудливые облака летели над горными вершинами, и тени от них играли на лесистых боках холмов и предгорий. Находившая тень давала путникам покой и, наслаждаясь легким дуновением свежего ветра, они припускали лошадей и переводили дыхание. Взмыленные лошади продолжали свой бег, обреченно ожидая вечерней стоянки, где колени их уставшие смажут свежим пивом, и спадет пудовая усталость. Перед переправой Мстиславу захотелось есть.

Маленький ресторанчик перед переправой, помнил он, хвалили и жители Нового города, и бывалые которские рыбаки. Он остановил коня, спрыгнул и отвел его в стойло, затем зашел в полутемное помещение, с двух сторон закрытое дубовой стеной, а с двух других — тканевым навесом. Ткань была похожа то ли на бархат, то ли на шелк и ласково гладила его руки. У стойки крутились два рыбака, от них веяло морем и вяленой рыбой. Чуть поодаль сидел одинокий пьяница и, мерно посапывая, потягивал из горлышка графина ракию. Молодая пара, без сомнения, не местные, с недоверием посмотрели на вошедшего, затем снова обратили свои взоры друг на друга и зашептались.

Мстислав стоял в недоумении, что же ему заказать. К нему вышел хозяин:

— Добар дан, друже! — несербский акцент угадывался отчетливо.

— Добрый, добрый!

— Что будете. Позволите подать форели — ничего вкуснее на всем которском побережье вы не пробовали. Я сразу вижу: едет знатный господин — как не угостить его лакомством.

— Черт с ней, давай. Вина и хлеба, — бросил вдогонку Мстислав, но хозяин уже скрылся в погребе.

Мстислав нашел взглядом свободный столик, и вдруг руки его коснулась чья-то рука. Она скользнула по его ладони словно шелк при входе в ресторан, как дуновение ветра под сенью облаков. Мстислав обернулся. Мимо него прошла девушка, не поворачивая к нему глаз. Мстислав отметил про себя, что фигура у девушки словно выбита рукой мастера-каменотеса, только упруга и пластична словно ветки лианы. Хрупкие руки обещали нежность, а длинные прямые волосы ниспадали ручьями как шторы над ложей и окутывали ее тайной. Модные туфельки еще более подчеркивали ее гибкость и стройность. Когда Мстислав присел за столик, хозяин уже поднимался с бутылкой молодого трехлетнего вина и ломтем хлеба. С довольным видом он положил это перед путником, затем ловко принял у повара жареную форель и лично полил ее соусом, подмигивая Мстиславу левым глазом.

Мстислав и не заметил, как съел блюдо и попросил добавки: его мысли целиком были поглощены красавицей. Только она показалась в помещении с тряпочкой в руке, чтобы протереть столы, из ближнего угла раздался храп и скрип скамейки. Пьянчуга, тихо ругаясь, поднялся к ней и потянул свою руку. Мстислав почувствовал, как мышцы его напряглись, взгляд наполнился кровью, ноги налились силами. Звеня доспехами, он привстал. Пьяница пытался схватить официантку за платье, та ловко уворачивалась. Мстислав подбежал к столику пьянчуги и размахнулся. Рука его снова почувствовала шелк, летящий от локтя до запястья, он остыл. Официантка глядела прямо в глаза пьянице, тот с каждой секундой трезвел: взгляд яснел, осанка распрямлялась, руки складывались по швам. Пьяница сам достал деньги, положил на стол, кажется, вдвое больше, чем был должен и, не говоря не слова, вышел. На выходе он еще раз глянул на официантку, затем на стоящего рядом с ней воина, коряво улыбнулся и быстро пошел по дороге к Тивати.

— Извините за беспокойство, — произнесла в тишине она. Молодые в углу замерли и молча наблюдали за происходящим.

— Не стоит. Вы извините… я просто …

— Не стоит стараний. Это обычное дело. Но все равно спасибо, — прервала она его и впервые вскинула взор. Голубые как весеннее небо глаза ее заставили его содрогнуться. На ум пришла прошедшая ночь, ему стало стыдно за себя, он отвел глаза.

«Господи, что сделать, чтобы встретить ее еще раз?» — подумал он. Колени его подсеклись, он путающимся голосом промолвил:

— Твоя рука словно ласковый подснежник в горах заставила меня остановиться и припасть на колени пред тобой. Твой взор как спелая роза меня очаровала. Как мне величать тебя, о красавица?

Йованна порядком была напугана сама. Стоящий перед служанкой на коленях рыцарь — эта картина может вызвать недовольство у хозяина.

— Прошу вас, встаньте. Я не хотела… — она чувствовала, что от смущения щеки ее наливаются как спелые персики, а грудь учащенно вздымается. И все-таки что-то внутри говорило ей: «Да, да, да, это он….боже мой, какое счастье, это он. Что же сделать, что он спрашивает меня?».

— Я не встану, богиня, с колен, пока не узнаю имя той, которая заставила меня пасть…

«Что он говорит? Какая богиня? Где хозяин?» — голова ее закружилась. Руки бессильно упали ему в ладони, голова покачнулась. Мстислав подхватил ее легкое тело и положил на ближайшую лавку. Хозяин уже выбежал и наблюдал за происходящим с изрядной долей тревоги. Однако упавшая в обморок служанка вызвала в нем адекватную реакцию: он схватил чистую салфетку, намочил ее холодной водой и обтер лицо прекрасной незнакомки. Потом сбегал за нашатырем и провел пару раз у нее под носом. Йованна поморщилась, но приоткрыла глаза. Незнакомец участливо и ласково глядел на нее, руки его были напряжены и сжимали ее талию. Голова лежала на чем-то мягком.

— Наверное, переутомилась на солнце, — пронзил тишину хозяин.

— Что же вы не бережете такое сокровище? — поинтересовался Мстислав.

— Как не бережем! Такое первый раз. Да уж больно жарко этим летом… Да вы не переживайте, это пройдет. Два-три дня отдыха и все снова в порядке, — забормотал хозяин, пытаясь перехватить девушку из рук путника.

Однако Мстислав вцепился в нее как заколдованный. Хозяин еще раз робко подернул ее платье, потом вытер пот со лба и посмотрел с укором на Мстислава. Только тут новгородец понял, что немного перешел грань дозволенного, нежно опустил ее голову на вовремя подсунутую хозяином подушку и осторожно высвободил руку. Все это время она смотрела ему в глаза, и он не в силах был оторвать свой взгляд.

— Йованна, — едва заметным шевелением губ произнесла она.

— Мстислав, — повторил тем же способом он.

Расплатившись с хозяином, Мстислав шел по дороге к стойлу неуверенным шагом. Он никак не мог придумать, что ему еще сделать, чтобы завоевать расположение девушки. «В конце концов, в Каменари я всегда доеду» — решил он и, повинуясь выработанной годами привычке, лихо запрыгнул в седло.

Переправа уже ждала. Медленно передвигаясь по канатной дороге, плот качался на волнах, и путнику, и паромщику открывались просторы Ризанского, а потом и Которского заливов. Виднелись дома и церкви Пераста, за ним вставал Гонверн и Ежевица. Вершина ее покрыта была снегом, сверкавшим как серебро под солнечными лучами. Ощущение всеобщего торжества красоты снизошло на Мстислава. Вслед за этим захотелось ему простить все своим врагам, прошлым и будущим: в настоящем таковых он не видел. Словно фрески из новгородских храмов плыли перед ним сюжеты обычной жизни, но не с тоской он лицезрел их, а с великим благоговением. Медленное плаванье продолжалось.

Мстислав обернулся к причалу, попытался разглядеть ресторан, людей вокруг него, но отчетливая картинка расплывалась в его глазах. Впервые ему показалось, что движение вперед не имеет смысла. Он плывет из Каменари в Каменари, из южного к северному причалу, но в одной и той же деревушке. Вся жизнь его показалась ему длинным-длинным трактом от северных широт к южному солнцу, этакой ретроспективой солнечного луча, возвратом к самоей сущности своей, будто все это время он куда-то шел и ехал, плыл и бежал. Целью его была мечта, идеал ослепительный, непонятный и оттого божественный, манил и сверкал. Перед ним открывались тысячи дорог, вечер чертил ему карту наутро, и все это путешествие закончилось здесь. Всю жизнь он шел к какой-то незримой цели, и теперь он прошел через нее, как тонкая нить в широкое игольное ушко, и даже не заметил, как это было.

Плот ударился о береговую кладку из бревен, и Мстислав очнулся. Коня его уже сводили с плота, паромщик что-то выкрикивал всаднику, собирающемуся отправиться в обратный рейс. Мстислав поймал себя на мысли, что хотел бы поменяться с этим всадником местами, затем мысль поймала его на том, что это невозможно. Оседлав коня, Мстислав поскакал в Белу, пытаясь думать о своей будущей миссии в Суторине.

До Белы скакать недолго. Солнце палило и тянуло в море. За короткий срок пребывания в этом краю Мстислав не только овладел местным наречием, благо, сделать это было нетрудно, но и перенял многие привычки аборигенов. Полуденная сиеста стала для него обычным ритуалом, таким же, как подъем ранним утром и отход ко сну поздней ночью.

Иеромонах уже ждал его, уцепившись за поводья своей лошади, нагруженной нехитрым скарбом, помещавшимся в два рюкзака. Кто бы мог подумать, что через шесть столетий путь Суторина — Бела будет столь же обычным и ежедневным делом, как и выход в море для рыбаков Котора. Кивком головы Мстислав поздоровался со священником и пригласил его в путь.

У поворота на Зеленицу они разговорились.

— Скажи мне, батюшка, — и иеромонах резко повернул голову в ответ на непривычное обращение, — вот ты проповедуешь веру в бога, так ведь?

— Так, брат мой, — тут настала очередь Мстислава удивиться.

— Зачем ее проповедовать, коль бог есть? Я вот тоже долго рассказывал своим друзьям здесь, что снег бывает лежит на полях месяцами, что бывает такая зима, которую не растопит летнее солнце. Я долго рассказывал, а они не поверили. А потом один из них вернулся с Севера из-под Киева и сказал, что и правда так бывает.

— Нужда не во мне одном, брат мой, нужда в тебе и во мне.

— В смысле?

— Я сказал — не поверили, ты сказал — задумались, третий придет и скажет — и поверят.

— Но ведь ты говоришь, что он есть. Каждая семья знает, что он есть, каждый младенец. К чему твоя служба?

— Брат мой, ты силен духом — я вижу, что и телом силен. Но все ли так сильны?

— Да уж. Ну, а если я сомневаюсь?

— Дело мое веру твою укрепить.

— Как, как ты укрепишь мою веру? Чем докажешь, что бог есть помимо третьего человека, который мне об этом скажет? Неужели я, столько лет проживший среди лжецов, поверю тебе — неизвестному мне человеку?

— Доказать? Докажу. Веришь ли ты, что есть на свете идеал, ради которого стоит жить? И отдать жизнь?

Мстислав замолчал. «Йованна, Йованна. Это сейчас, минутное, мимолетное. Что еще — перед глазами поплыли новгородские пейзажи. Русь. Озеро Ильмень, детство, рыбалка, отец с мечом упражняется с ним — с маленьким Славкой, мама — самый родной человек, который ждет его всегда, да, его ждут. И эти горы, море, эти люди — простые и смелые, моряки с черными усами, дед Горан, капитан Эспасина, Йованна. Боже мой, как много я прожил, как много я не хочу терять!!!»

— Да, отче, есть. Это больше, чем идеал!

— Ну, вот это и есть твой бог.

— Как мой бог? Разве бог не для всех бог? Что такое ты говоришь? — черепичные крыши Херцог-Нови показались впереди. Защемило в груди.

— А разве может быть один бог для всех? Для тебя, меня, для османа и римлянина? Неужели ты думаешь, что я или Константинопольский патриарх обладаем высшей истиной?

— Но как же твой бог дает спасение людям, судит их, запрещает им убивать друг друга?

— Так же, как и твой бог. Неужели те, кто тебе близок, неужели твой идеал похвалит тебя, если ты станешь убийцей?

— Нет, — рассеянно ответил Мстислав, — но кто меня осудит за грехи? Кто простит и даст новую жизнь?

— Твой бог. Только он. Разве ты не чувствуешь, что только твой бог способен тебя осудить? Неужели ты не видишь, как он тебя карает и как он тебе помогает?

Мстислав вспомнил, как опустил глаза перед Йованной. Как долго думал, что хотел от него услышать воевода о Горане, но больше всего он помнил, как пала голова Олега к его стопам. Этот тщедушный, слабый телом человек был для них образцом духовной стойкости: никто не говорил так жарко о родине, никто не верил так пылко в победу русичей…

Столько времени он пытался забыть то, что произошло в Казани, столько месяцев он вживался в эту новую жизнь, прислушивался к южным ветрам и горному эху, падал в теплое и ласковое море, выходил смотреть на рассветы, пытаясь понять, почему это солнце встает над этим миром! А оказалось, что долгое время он пытается лишь уйти, убежать оттого, что случилось в его милой стране — на далеком Севере. Он проделал тот же долгий путь, который несколько поколений его предков прошли задолго до него. И лишь сменив значения слов, он нашел покой.

Самый строгий судья смотрел ему в глаза — его собственный бог. И бог этот вопрошал его о чем-то, о чем — он не мог прочесть по его губам. Единственное, что было ясно, что умерший человек был теперь чем-то другим. Так уж выходит, что умерший друг становится для нас в силу обычаев и привычек светлым воспоминанием, о котором не принято говорить плохо. Этакий мумифицированный идеал, каждый момент жизни которого потом вспоминаешь с благоговением, как будто в каждом его поступке застыла истина, а ранее незаметное им предвидение своей скорой смерти блистает в каждом шаге обратного отсчета. И постепенно, канонизируя его черты, стараясь подражать ему в поступках и вкусах, на чем себя уже не ловишь, превращаешь его в памятник самому себе. Как не стыдно! Это же друг. Ведь что бы там ни было, все живое не умирает, оно перерождается, меняет форму, но не пропадает. Это же друг, с ним можно говорить, у него можно просить совета, ему можно рассказать о бедах. И все, что он делал — это отнюдь не истина в последней инстанции, истина эта — в жизни, в ее непобедимом стремлении прорываться через неявные границы этого мира.

А с судьей — с судьей придется разобраться самому.

— Я понял, отче. Но как же твой бог запрещает убивать и грабить? Мой бог запрещает? Османский бог, если верить пойманным янычарам, тоже запрещает.

— А ты бы своровал, если бы твой бог голодал? Ты убил бы того, кто покусился на образ твоего бога? Ты стал бы думать над его запретами?

Мстислав снова задумался. «Зачем я пошел на войну? Убивать? Или защищать бога, который живет в этих людях, в этих горах? Йованну, наконец! Что с ней будет, если хорваты помогут туркам ворваться в Котор?».

— Ты мудр, отче, не по годам мудр. И народ твой мудр. Что же мешает твоему народу быть сильнее тысяч варваров, осаждающих твой плодородный край?

Монах молчал.

— Что же ты не скажешь, что весь твой фокус состоит в том, что ты даешь людям веру в себя! Ведь мой бог — это мое порождение. Нет меня — нет бога! Он в моей голове, в моей душе, в моем сердце. Убьют меня — и не будет моего бога! Что такое ты говоришь, монах!?

Монах молчал. Крепость Херцог-Нови стояла незыблемо и спокойно. Справа от прибрежной дороги, словно никогда и не было здесь достойного врага.

— Жаль, рыцарь, вот и ты думаешь, что один на этом свете! Где же, ты думаешь, твои идеалы будут после твой смерти? Неужели ты веришь, что с твоей смертью как человека исчезнут все твои идеалы — твой бог?

— Ты хочешь сказать, что я не умру, а потому не умрет и мой бог?

— Бог твой не умрет. Как не умер бог тех, кто ушел от нас, сменив свой человеческий облик.

— Так что же было первым — бог или жизнь?

— А жизнь и есть бог, брат мой.

Молния прошибла темное вечернее небо Игало, легкие капли дождя упали на плечи путникам. Надо было поворачивать к храму.

«Бог, жизнь? Что все это значит?», — думалось Мстиславу, но чувствовал он, что с дальней дороги в оба конца засыпает.

— Как-нибудь в более верное время, расскажу я тебе, рыцарь, легенду о рае. Но не сегодня. Сегодня твой бог позволит тебе выпить крынку старого вина — чтобы не звала хмеля в твои сны, а лишь согревала чресла — и дюжину часов крепкого сна.

Полусонные, они въехали на территорию храма. Железные врата закрылись. Воры и бандиты избегают философов: те защищают своего бога как самые ожесточенные фанатики…

…Часа в три ночи Мстислав проснулся. Он встал, походил по комнате, не зажигая свечи. Потом вышел из ворот и направился к Равни-брегу. Методично шагая по уступам и провожая невидящими взглядами шуршащие под ногами камешки, Мстислав добрался до площадки на вершине. Холодный воздух, пар изо рта, и все же какое-то непонятное тепло согревало его изнутри, какой-то непонятный повелитель заставил его подняться сюда среди ночи и увидеть едва различимые черты встающего солнца — покрасневший уголок неба где-то там — за Каменари, и ярко пылающий прямо над входом в бухту месяц. Целый час Мстислав не сводил глаз с этого неба, звезды на котором с каждой минутой проступали все отчетливее. Тысячи, сотни тысяч, миллионы, легионы, мириады, тьма… Тьма — русское слово о неисчислимом. Тоже поменяло смысл.

Где-то нежно и грустно запела скрипка. Мелодия была такой трогательной, что Мстислав почувствовал, как глаза его наполняются слезами. Переполняя края, волны влаги с умилением накатывали и накатывали, потом падали через край и уходили в небытие под камушки, чтобы где-то там ниже пролиться ручьем и впасть в огромное море. Что подумала бы о нем Йованна, увидев таким беспомощным перед этими мириадами ослепительных и манящих звезд? Он распластал в воздухе руки и закричал. Крепость Херцог-Нови ответила ему эхом.

«Надо бы как-нибудь осмотреть эту крепость… Вполне пригодится при ведении боя», — подумал Мстислав. Как-то странно было ему ощущать себя этаким ополченцем, собирающим вокруг себя этих мужественных людей. Чему он мог их научить и в чем мог быть им примером?

Наутро Мстислав распрощался с иеромонахом и поехал домой. По пути он заехал в Превор, Лучицы и Игало к местным самоуправным главам муниципалитетов. Все трое приняли его сухо, с грустью косясь на его знак герцогского воинства и сознавая, что мирной жизни приходит конец. Любая война дает власть полководцам и вся самостоятельность местных общин, весь их мирный уклад и традиции вмиг исчезают, уступая людям с оружием и холодными стальными латами. Эти люди имеют право входить в любой дом и брать все, что им необходимо. И ничего с этим не поделать. Формальный разговор со вновь назначенным воеводой еще раз убедил их в этом, однако покорные высшей воле, они раздали поручения своим подчиненным. Через неделю в городской ратуше соберется ополчение, постоянное на неопределенный срок воинство. Гонцы уже были высланы в Мойдеж и Мальту. Гонцов герцога в черных плащах считали предвестниками смерти и закрывали перед ним окна и двери. Открытыми дверями были только двери государственных учреждений. Война и государство были неразлучны.

Прибыв в Херцог-Нови, Мстислав направился к Драгану — своему новому другу. Спустя час, Драган согласился быть помощником воеводы Суторины. Они направились к крепости города, Драган ведал тут каждой пещерой и каждым подкопом. Ранее не обращавший на эти ухищрения Мстислав особенно был поражен двухступенчатой стеной. Двухуровневые бойницы позволяли контролировать передвижение противника как по морю, так и по суше практически не увеличивая численность защитников.

Мстислав остался побродить здесь в одиночестве. Безлюдные стены, еще не умытый слезами моря камень, еще не разрушенные чужими пушками стены. Крепость только что была построена, а казалось, что стоит она вечно. Мстислав еще раз оглядел укрепления, запоминая расположение ходов и выходов, потом спустился через один из потаенных подвалов к морю. Начинался закат, но море было еще теплым от дневного солнца. Мстислав разделся и пошел в воду. Проплыв метров двести, он перевернулся на спину и разлегся на волнах. Море держало его, тихо покачивая и плескаясь о бока. Вдруг чуть поодаль от того места, где он вошел в воду, Мстислав заметил женскую фигуру, тоже входящую в воду, но не с разбегу как он, а весьма нерешительно и робко, словно вода была очень холодной и надо было попривыкнуть, чтобы идти дальше. Мстислав не особо интересовался личной жизнью местных жителей, никогда не вмешиваясь в вызывавшие тихое восхищение процедуры стирки, купания, обработки рыбы, празднования дня цветов или месяца мимоз. Все необычное для его северной памяти заставляло его наблюдать за этим как приглашенного со стороны. Местные жители вообще могли купаться в море часами — ничего необычного в этом не было.

Тем не менее, любопытство взяло верх: он подплыл к купальщице. Солнце быстро падало за гору, по заливу бежала розовая дорожка света. Попавшая в эту дорожку девушка вскинула руки и поплыла словно дельфин: то выныривая, то снова пропадая. Словно русалка, бегущая по волнам. Рассмотрев ее лицо, Мстислав замер: это была она. Заметив мужчину, она тоже вскрикнула и остановилась, шевеля ногами в попытке найти дно. Но дна не было.

Изрядно уставшие, они вышли на берег, так и не зная, что сказать друг другу от неожиданности.

— Как ты здесь оказалась?

— Пришла искупаться.

— Из Каменари?

— Ну, ведь Вы не соблаговолили вернуться за мной и пригласить… — лицо ее озарилось чуть заметной улыбкой.

— Я очень бы хотел тебя увидеть снова. Но в тот день, когда я тебя впервые увидел, я получил важное задание от самого герцога.

— А-а-а! Мужчина! Любишь воевать и работать на благо всей округи! Оставишь свою женщину вдовой, еще не уйдя на войну!

— Йованна, у меня нет женщины, — сказал Мстислав, однако мысли его были о том, что бог его не приветствует войны, которую он собрался вести. — «Прав иеромонах, не отказаться от бога и не отказаться от войны…»

— Даже если я тебя попрошу бросить оружие?

— А ты попросишь?

— Нет, я родилась в Херцог-Нови, это моя родина. Все, кого я знаю и… — она замялась на секунду, — Все, кого я знала, воевали за мою родину. Не могу и тебя осудить за это. Я не видела тебя здесь раньше, ты здесь родился или приехал?

— Я приплыл из далекой северной страны?

— Из Херсонеса?

— Нет, — пораженный знаниями девушки, Мстислав продолжил — нет, из еще более северной страны. Оттуда, где по полгода лежит снег на полях и растут непроходимые леса.

— А такая страна есть?

— Да, она называется Русь.

— Не слышала.

— Что самое удивительное, там говорят почти на том же языке, что и вы.

— На том же? Почему?

— Ну, это долгая история. Вкратце, потому что предки ваши когда-то пришли сюда, совершив долгий поход, такой же, как и я.

— Замерзли что ли? — снова пошутила она и залилась громким смехом.

— Нет… — растерянно сказал он, — А что тебя заставило уехать в Каменари?

— Мне нужно было уехать… — соврала она и опустила глаза.

— Если ты не хочешь говорить, то не говори. У каждого человека может быть тайна, которую никому не надо доверять, тем более человеку, которого видишь лишь второй раз в жизни.

— Мои родители живут здесь и я приезжаю к ним каждую субботу, когда у меня два дня выходных. И каждое воскресенье я хожу к крепости и смотрю на этот закат. Только в этом закате я вижу, как у лодок, идущих в порт, паруса становятся алыми, — она не сказала о Зоране и его завете «Ждать у крепости». Она всегда ждала у крепости его, но с каждым годом понимала, что его ей не увидеть. Она ничего не знала, как погиб Эспасин: никого в живых не осталось. Легенды она тоже не слышала, потому что Каменари — лишь переправа, но не морской порт.

— Алый парус? Знаешь, когда год назад в бухте потопили венецианский корабль, — у Йованны невольно дернулась рука, сердце забилось сильнее, — я нашел на берегу досточку. На ней было написано что-то о парусе. Наверное, об алом парусе.

— Что там было написано? — изменившимся голосом спросила Йованна.

— Там была надпись «..menog jedra».

— У меня вторая половина, — вымолвила она и достала из кармашка на юбке полоску с надписью «drugarstvo ru..».

Мстислав обомлел. Он достал свою досточку, они соединили половинки и хором прочитали: «drugarstvo rumenog jedra».

Взгляды их пересеклись. Впервые она поняла, что судьба указала ей на того, кто должен быть с ней, и это не Зоран, но это тоже храбрый рыцарь. Впервые понял и он, что вся его жизнь не прошла даром, что внутри каждого его шага была заложена эта встреча.

Он обнял нежно ее хрупкий стан так, как прикрывают ладонью свечу от порыва ветра, и они смотрели на линию горизонта, которая все меньше и меньше была различима. Темное море и темное небо сливались, звезды летали, позволяя загадывать любые желания и никак не беря на себя обязательство их исполнить.

[Ночью, когда уходят мысли о работе и о войне, теплый южный ветер позволяет жить и действовать по законам внутреннего мира, свет луны протягивает дорожку на морской воде словно мост к неземному пространству, редкие облачка, подсвеченные этим бликом, плывут по небесам, создавая иллюзию жизни. Все замирает и затаивается, но внутри каждого листа, каждой горы, каждой волны и каждого сердца учащенно бьется суть, вырывается наружу капризным весенним ручьем, тайны так и выпрыгивают из своих одряхлевших оболочек. Что поможет такой хрупкой и нежной русалке, обращенной к безмолвной звезде, в ее бесконечной борьбе за примирение иллюзорного мира и реальности, наступающей после самого красивого на свете рассвета? Как доказать самому себе, что смысл есть только в том, что жизнь пробуждается утром, а не в том, что смерть торжествует ночью? Только ночь способна примирить невидимые иллюзии и торжество смерти: на какой-то грани в полной темноте уже незаметно тех мелочей и недостатков, которыми заполнен день. Как будто упавший с обрыва камень содержит в себе разрушение — как часть большой горы — и в то же время обретение свободы. И смерть, и величайшая иллюзия не могут помириться днем. Днем гора должна быть незыблема, однако когда уже никто не видит, его мирный плеск в прибрежной волне — всего лишь еще одно событие в царстве самой главной тайны. Этим камнем наши мертвые пытаются рассказать нам, что они не успели при жизни. Перенимая их привычки и пути, и эти двое будут стоять и молчать, любуясь южной ночью как последней неувядающей розой, потому что только молчание не допускает ошибок и не врет.]

Расстаться без надежды увидеться снова — что может быть сильнее для едва дымящего костра? Расстаться на недосказанном с надеждой увидеться снова — что может быть нужнее для костра разгорающегося? Расстаться, чтобы никогда более не увидеться в момент самого яркого полыхания, — нет ничего приятнее для будущей памяти. Надеяться на встречу, когда костер потух, — убивать свое будущее. Никто не знает, когда потухнет его костер, но все пытаются расстаться.

Они расстались, назначив новую встречу на этом же месте. Мстислав направился домой: необходимо было собрать вещи для временного переезда в Суторину. Ей надо было возвращаться в Каменари. Вошедши в свой дом, еще недавно казавшийся ему лишь новой пристанью, Мстислав окинул тоскливым взглядом недорогое по сумме, но дорогое его сердцу помещение. Надежно сбитая кровать, пара полок с учеными книгами, стулья из дуба, память о Руси — колокольчик и берестяная корзинка. Льняные сени — память о маме, острый новгородский меч, висящий на стене в инкрустированных малахитом и лазуритом ножнах, — память об отце. Пара цветущих растений, лиана, свисающая за окном до самой лестницы. Свечи, расставленные по углам и образ Николая Чудотворца, закрепленный над лампадкой с елеем в углу комнаты. Предметы быта, каждый на своем месте — так, чтобы можно было схватить за секунду. Начатая летопись этого края с легендами и обычаями, слабо прорисованная карта Которских окрестностей. Все это стало таким же родным, как и новгородский дом. «Странно», — подумал он, — «я знаю эту девушку так недавно, а кажется, что она со мной долгие-долгие годы

Она никогда не была в этом доме, но я ощущаю, что она где-то здесь, ходит по нашему дому, берет в руки мои вещи, и беззвучно смеется. Слишком большое искушение, чтобы не заговорить с духом»…

Реальная встреча начинается совсем не с тех слов, которые он придумал, проигрывая сотню раз такой разговор.

— Вот и ты. Послушай, мне очень нужно купить платье. Старое совсем порвалось, и не в чем выйти на работу…

«Какое платье! Я ей хотел сказать о любви, о таком возвышенном и нежном чувстве, которое захлестнуло мою уставшую душу, а она… разве можно начинать разговор с таких мелочей?»

— Чем я могу помочь тебе? Ты хочешь, чтобы я его купил тебе?

— Не-е-ет! Я хочу, чтобы ты выбрал его для меня!

— Но я ничего не смыслю в женском платье!

— Зато ты смыслишь в женской красоте! А это и есть главная цель покупки.

Они зашли к известной в городе швее. Увидев дорого одетого господина, швея приветливо улыбнулась. Полчаса, которые показались ему мукой, Йованна смотрела рисунки. Потом она вопросительно глянула на еле сдерживающего зевоту Мстислава, а он дернулся головой и промолвил:

— Нет, я решительно ничего не понимаю.

Швея затарахтела с удвоенной энергией, расхваливая уже сшитые вещи. Мстислав усиленно закачал головой: не верить торговцам его научили еще в детстве. Йованна, откинув ширму, рассматривала коллекцию швеи. Затем выдернула красное платье, перевязанное снежно-белым поясом. Мягкий шелк и отороченные рукава, заканчивающиеся у локтей, неглубокое декольте, небольшой разрез на юбке — все это заходило и ожило. Завороженный, Мстислав наблюдал за превращением официантки в герцогиню. «Кажется, мне понятен смысл этой покупки», — подумалось ему, и он ощутил очень острое желание схватить ее за талию и нести на руках через все препятствия. Запах ее духов, распыленный по комнате, дурманил его сознание.

— Ты прекрасна, — наконец вымолвил он.

— Ничуть. Ты просто устал.

— Нет, я серьезно, я еще никогда не видел такого восхитительного создания.

— Ты так думаешь?

— Я так чувствую.

— Милый, я не ангел.

— А я не бог.

— Как ты думаешь…

— Я думаю, что это вполне тебе подойдет. Если только ты добавишь вот это, — он раскрыл свою ладонь — там блестела золотая цепочка, на которой висело искусно выполненное сердечко с рубином в середине.

Йованна слегка улыбнулась, опустила взгляд и подставила ему шею. Пытаясь не опускать руки ниже допустимого предела, он одел на нее цепочку и медленно застегнул сначала замочек, потом шнурки от платья на спине. Она закинула голову и посмотрела искоса ему в глаза. «Еще один безумный момент…» — голова кружилась, словно под дурманом молодого вина. «Я люблю тебя» — стучало в его голове, но губы не повиновались мозгу и скользили к ее губам. Взгляд поймал строгое лицо швеи, он отпрянул. Рука инстинктивно потянулась за кошельком. Немного смущенный, он вышел из магазина, пропуская свою даму вперед.

Вполне довольная состоявшейся покупкой и неожиданным подарком, Йованна схватила его за руку и заставила бежать за собой как мальчика. Как того далекого и стоящего за стеной лет и верст мальчика в великом русском городе. Взрослое в Мстиславе тихо и злобно шевелилось, покрываясь пятнами недоверия и смущения. Но ребенок, который держал его за руку и увлекал вперед, не показывал и тени сомнения: они бежали в гору.

Пещера их встретила долгожданной тенью. Йованна по-хозяйски отодвинула камень с таким проворством, что Мстислав даже не успел помочь ей.

— Зачем мы сюда пришли? — спросил он.

— Я хочу показать тебе одну вещь.

— Ты сводишь меня с ума, я хотел бы узнать о тебе все. Хочу видеть, как ты живешь изо дня в день, как ты поешь и как ты спишь, хочу приносить тебе цветы и помогать тебе во всем, хочу делить с тобой твои беды и радости.

— Я хочу показать тебе только одну вещь!

— Это торг?

— Почему ты замечаешь только себя?

— Я хочу посмотреть и на эту вещь. Но я не замечаю себя, разве я говорю о себе? Защищать тебя, остаться в твоей жизни навеч…

— Погоди. Не давай обещаний, которых не сможешь выполнить, — прервала его Йованна, аккуратно вытаскивая сложенную простынь, всю как будто усыпанную пухом. Пух был измазан чем-то жирным, оттого смотрелся приглаженным и некрасивым.

— Ты не веришь в вечную жизнь?

— Я верю в свободу.

— В чем же ты свободна?

— В том, что делаю то, что хочу.

— Разве ты можешь захотеть не дышать и не дышать? Разве можешь проплыть пять тысяч миль без корабля или плота? Разве ты можешь подняться в небо? Какая свобода?

— А разве нет?

— Ну, попробуй.

— Ты не веришь в чудеса?

— Если хочешь, я поверю.

— Ты изрядный плутишка, Слава. Кто мешает тебе верить в чудеса?

— Кто мешает тебе жить вечно?

— Свобода.

— Чем же вечная жизнь не чудо?

— Попробуй закрыть глаза и представь себе другой мир — который существует только для тебя.

Он покорно закрыл глаза. В сознании встал овал ее лица, он обнял ее за талию. Лицо его улыбнулось.

— Довольно, теперь скажи: то, что ты видел, никогда не было?

— Не было.

— Никогда и нигде, даже в твоей вечной жизни?

— За прошлое я не ручаюсь…

— Нет твоего прошлого, нет будущего. Ты же живешь вечно.

— Хорошо, я не знаю.

— Ты не знаешь? Ты это видел?

— Да.

— Ты это ощутил?

— Да.

— Это было?

— Нет.

— Почему нет? Почему тогда ты смотришь на город, на порт и на ночь, на месяц, на меня, и считаешь, что это было, что это есть?

— Потому что это существует помимо моего сознания.

— Неужели?

— Ты же тоже видишь город, порт и месяц. Другие видят.

— Разве ты можешь стать мной и увидеть то, что вижу я?

— Это, наверное, и будет чудом?

— Никакое это не чудо — притвориться на минуту другим человеком. Известный трюк. Много раз за жизнь ты его проделывал, когда врал. Просто создавал другую реальность.

— Выходит, что и ты врешь, когда говоришь о свободе — нельзя перехитрить окружающий мир. Можно только создать параллельную реальность.

— Да почему ты решил, что это параллельная реальность? Если бы ты мог видеть то, что видят птицы и слышать то, что слышат рыбы, а ты не можешь даже сказать, какого цвета эта гора внутри.

— Вот и нет никакой свободы! Узнать, какая эта гора внутри, можно только, если пробить в ней дыру и посмотреть. Не путай то, что невидимо и неслышимо и то, что нам еще неизвестно, с тем, что мы знаем наверняка.

— Не надо никакой дыры. Она красная.

— Почему красная?

— Потому что я так решила. Ты можешь думать, что она зеленая. Это и есть свобода. А сейчас я покажу тебе чудо.

Она расправила простынь, внутри ее оказались прочные прутья. Схватившись за приготовленные специально из овечьей шкуры ремни, она распростерла руки. На руках ее дергались два крыла. Мстислав ахнул.

— Ты же упадешь и разобьешься.

— В третий раз, — усмехнулась она.

— Я тебя не пущу.

— Ничего не случится, это же чудо. Ты ведь не ждешь, что я полечу, но очень сильно захочешь этого, когда я оторвусь от этого уступа. И я полечу, будет ровно так, как ты захотел, и так, во что ты не верил. Ты будешь хотеть, чтобы я не разбилась?

— Нет… то есть да. Я не хочу тебя отпускать.

— Ты непоколебимый собственник.

— Неправда, я же забочусь о тебе.

— Как? Мешаешь мне быть свободной?

— Прости, я не думал, что…

— Что в мире бывают чудеса?

— Что мой ангел летает… — тихо сказал он и поджал губу.

— Не обижайся. В городе есть много девушек, которые бы уже лежали в твоих объятиях, испытывая чувства, сходные с полетом. Это я ненормальная, не как все.

— Тогда ты самая очаровательная из всех ненормальных.

Она опустила крылья.

— Может быть ты?

— Я? — с ужасом в голосе спросил он.

— Нет ничего лучшего, чтобы побороть страх, кроме как его испытать.

— Нет. Я не верю, как я могу? Я не умею летать.

— Тогда полечу я, — решительно сказала она и подошла к краю.

Мстислав схватил ее за руку, потом за талию. Она смотрела на него с презрением:

— Не трогай меня. Слишком много таких ходят вокруг моего трактира, и ищут дешевой наживы. Спорю на динар, что ты считаешь себя вечно правым и всегда думаешь, как прожить этот день!

— Йованна, я не …

— Молчи! — крикнула она и, смягчивши тон, продолжила, — Я знаю, что тоже самое ты можешь сказать и мне. Твоя мысль сосредоточена на том, что может произойти, моя — на том, что не может. Ты принес в мою жизнь радость, которой я не испытывала прежде, я тоже хочу поделиться с тобой своей радостью. Разве не об этом ты мечтал?

«Девушка-смерть», — подумал он, — «Сейчас я отправлюсь в последний полет. Добровольное самоубийство. Смерть воеводы Суторины. Война, предательство. Кто она, в конце-то концов? Могу ли я верить ее словам? Или этим промасленным крыльям? Но не могу же я быть трусом? Просто так сдаться и быть трусом?»

— Откуда эти крылья?

— Ты летишь или нет?

— Я не могу так. Мне надо все взвесить.

— Ладно, — сказала она и начала складывать крылья в укромное место.

— Нет-нет, подожди, — я никогда себе этого не прощу. Ведь мы же живем вечно, не так ли?

— А чудес не бывает. Бывает просто очень сильный ветер!!!

Мстислав усмехнулся, надел крылья, еще раз взглянул на нее, и шагнул к обрыву, все еще надеясь, что она скажет «Стой!».

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она.

«Смеется», — подумал он и обернулся. Ее серьезное лицо выражало готовность прыгнуть за ним.

— Что сказать? Неужели я могу тебя понять и разобраться в тебе?

— Ты по-прежнему хочешь видеть и понимать каждую минуту моей жизни? Или увидеть все, что вижу я?

— Нет, я хочу просто любить тебя такой, как ты есть, — странное ощущение легкости повлекло его за собой, и, поймав поток восходящего теплого воздуха, он оттолкнулся от уступа и полетел, плавно планируя над домами по направлению к морю. Словно куклы по городской улице шли люди, дырки в черепичных крышах подсматривали за ним, растения казались карликовыми, а галька на берегу — просто песком. Он оглянулся на нее и еще раз не поверил. Абсолютно спокойно она разворачивала вторую пару крыльев. Земля стала приближаться, сердце забилось учащенно. До моря оставалось метров сто — сто пятьдесят. «Вот она смерть» — подумал он и с отчаянием поглядел на камни. В этот момент он понял, что не один, он повернулся и попытался махнуть ей рукой, потом закричал. Попытки остановить безумную не удавались. Высота падала, удар был почти неминуем. Вдруг над поселком поднялась теплота, видимо, от топившихся печей, крылья его подпрыгнули, и он полетел дальше.

Море встретило его прохладным бризом и леденящей волной. Лето выдалось холодным — идеально для войны. Минутой спустя, на его место приземления плюхнулось в воду ангельское создание. Мстислав выловил ее и крепко-накрепко сжал в руках. На берегу, не замечая того, что видят птицы и что слышат рыбы, он сказал:

— Боже мой, как я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — ответила она и улыбнулась.

— Теперь я, похоже, верю в чудеса.

— Потому что ты летаешь?

— Потому что ты сказала эти слова.

— А как же полет?

— Разве это полет? Это просто очень сильный ветер…

Забурлившие волны все сильнее бились о берег. К рассвету будет шторм. Намокшие крылья лежали чуть поодаль, едва задеваемые водой. Костер у Превлаки, видимо, зажженный рыбаками, ушедшими в ночное, разгорался. В сумерках замирала жизнь, выводя на охоту иллюзии и пытаясь их примирить с перерождением вечной жизни. Двое спали на гальке, обнявши друг друга, счастливые и улыбающиеся. И лишь рыбы слышали, как в такт часам на ратуше Херцог-Нови бьются два счастливых сердца…

Мстислав объезжал неровный строй ополченцев. Из всех новоиспеченных солдат неплохо выглядели (значит, имели исправную обувь) только жители прибрежного Игало. Рыбная ловля приносила свои плоды, а жители почти горного селения Мальта были худы и босоноги. «Негусто», — подумал Мстислав. Только что заточенные мечи сверкали на утреннем солнце. Иеромонах был необычайно серьезен. В воздухе повисла тишина, и он начал молитву:

«Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да прибудет царствие твое, да будет воля твоя яко на небеси тако и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши якоже и мы оставляем должникам нашим, не введи нас во искушение да избави нас от лукавого. Амен.»

Вместе с отче возносили свою молитву к небу пять с лишним сотен подданных Драчевицы. Молитва продолжилась. Двое воинов, мокрые от напряжения, вынесли икону Иоанна Предтечи. Двухметровое полотно с потемневшим рисунком было покрыто слоем запекшейся смолы, через который еле заметно проступал лик святого. Икона эта пережила не одну осаду, а однажды горела. Храм Св. Ивана на Равнем бреге был подожжен во время междоусобных войн во время правления Хранича. Неясно, что двигало поджигателями: в то время все воюющие стороны были приверженцами византийской церкви, а жители этих мест были весьма религиозны. Однако неизвестные люди ночью, как позже говорила быль, переодетые во все черное с факелами, от которых копоть была видна даже на Луштице, подобралась к храму с северного и восточного склона горы и, обнеся его соломой, смоченной в масле, подожгли святыню. Жившие в храме трое монахов не сразу заметили пожар. Монахи проснулись и, выбегая из кельи, бросились прочь, крича «пожар!». Один из монахов вспомнил об уникальной иконе, и решил вернуться. Остальные, выслушав его, не согласились идти с ним. Один пообещал привести помощь, а другой, оглянувшись на пылающий храм, молча продолжил свой путь в долину. Вернувшийся монах пробрался через горящие врата и увидел пылающий иконостас. Со всех сторон к центральной иконе подбиралось пламя. Масло, которым была она написана, проступало через защитный слой затемняющей краски, а пихтовые доски других икон покрывались кипящей смолой. Смола капала на Иоанна и стекала вниз, под алтарем постепенно вырастала кровавая лужа. Горевшие иконы хрустели и стонали, икона Иоанна Предтечи плакала. Капли масла и смолы текли из небесно-чистых глаз святого. Увидевший это монах, выхватил посох и выломал в отчаянии икону из алтаря. Окутанный дымом по горящему полу он выбежал из храма, неся на спине пылающую икону. В дни, когда икону выносили из храма по большим праздникам, ее снимали двое, а то и трое монахов: унести двухметрового исполина из крепкой дубовой доски из храма было достаточно тяжело.

Далее быль прерывала свое повествование, останавливаясь лишь на судьбах тех трех монахов, которые служили в храме. Сбежавшие монахи так и не вызвали помощь. Позже они оказались в хорватском плену, причем одного схватили ночью у известной в Дубровнике проститутки, а другого выловили, когда он воровал в саду яблоки. Бывших монахов продали на рынке рабов каким-то потомкам сельджуков. У жителей Суторины есть подозрения, что один из них кончил на дыбе, а другого разорвала акула, когда он пытался выловить в море свою шапку. Вынесший икону монах стал настоятелем Которского собора Св. Трипуна. Говорят, что когда он умирал, на его простыни начал проступать лик Иоанна Предтечи. Настоятель просил не переворачивать его, тем не менее, суеверные монахи за все два месяца болезни каждый день ходили глядеть на это чудо. В летописях собора до сих пор остались записи о чудесном рисунке, который проступил под спиной старого священника. Когда настоятель умер, и его переложили в гроб, на кровати его лежала абсолютно чистая белая простыня, как будто только что после стирки.

Иеромонах продолжил молитву, повествующую о жизни святого. Дошедши до того места, где говорилось об отрубленной голове Предтечи, Мстислав перестал вдохновенно повторять молитву вслед за иеромонахом. Перед ним вставала картина казни Олега, случившаяся у него на глазах, и говорящий от его имени Петр. Может быть, когда-нибудь и его голову принесут на блюде кому-то из турецких пашей, только она не заговорит. Потому что у него всего одна жизнь.

Молитва кончилась. Мстислав поднял меч, прокричал боевое приветствие. Которцы смотрели на него с обреченно мрачным видом, но в то же время с каким-то непонятным величием и бесстрашием. Внутри у Мстислава что-то поежилось. Он вспомнил новгородские дружины: крепкие, широкоплечие парни, острые клинки. Всего этого сейчас с ним нет. Зато с ним есть безграничная вера и бесстрашие. Есть люди, которые создают своими руками легенды. Он — участник мифотворчества. Дети их внуков будут рассказывать своим северным и заморским гостям, как их предки защищали родную землю.

Хорваты ударили по трем направлениям сразу. Северная армия из Дубровника вышла навстречу армии герцога Косачи, вплотную подошедшей к Конавли. Меньшая по численности, но гораздо лучше вооруженная южная армия вышла из Дубровника и, соединившись с молунарским войском, перешла реку Суторину по мосту у Превора. Другая ее часть, не теряя времени, прошла по Рагусее в сторону Превлаки.

Отряд Мстислава выдвинулся из Лучицы по высохшему дну горного ручья в сторону Превора. Храм Св. Ивана снова оказался в опасности. На окраине разграбленного и сожженного Превора Мстислав нагнал хорватов. Зайдя со стороны Мальты, Мстислав выиграл у хорватов в высоте. Хорваты были вооружены аркебузами — новым огнестрельным оружием. Впервые такое которцы увидели у турок: их огненные трубки (так называемые модфы) изрыгали их себя сноп искр и смертоносное жало. Во время очередного штурма приморских городов, жители Дубровника отбили атаку турков и, используя знание побережья, поймали один из кораблей мусульман в ловушку. Испугавшиеся града огненных стрел турки сдались. С тех пор секрет изготовления модф хранился хорватскими мастерами как зеница ока. В Молунаре располагались самые известные на этой части побережья оружейные мастерские. Оружие это не продавалось, оно хранилось в специальных складах и раздавалось только воинам. После сражений хорваты тщательно собирали все стволы с поля боя. Недавно один мастер придумал, как удобнее держать эти огнестрельные стволы. Благодаря сильным торговым связям, хорваты получили от франков новый образец оружия — аркебузу (пищаль). Единственным недостатком этого оружия было достаточно большое время, которое требовалось стрелку, чтобы зарядить ружье. Поэтому оно было весьма эффективно только на достаточно большой дистанции, а иначе ничем не отличалось от стрел. Учитывая, что хорваты оказались ниже которцев, дальнобойность аркебуз была меньше, поэтому хорватам надо было либо приблизится к которцам, либо искать новое поле боя.

Первое сражение, за исход которого Мстислав боялся более всего, оказалось нетрудным. Хорваты выбрали бой. Лучники Мстислава один за другим сражали хорватских воинов, пока те приближались на расстояние выстрела. Тем не менее, выстрелы грянули, хорваты успели сделать три залпа. Которцы рядами валились, покошенные новой напастью. В их рядах уже почти началась паника, однако в этот момент легкая пехота, у которой даже и щитов не было, вышла с обеих сторон ущелья и накинулась на защищавших стрелков воинов. В пылу схватки хорваты не заметили, как из другого ущелья к ним с фланга заходит еще одна часть отряда Мстислава во главе с воеводой Суторины. Быстро спускавшиеся рыцари — наиболее хорошо вооруженная часть войска, состоявшая из знатных граждан и торговых моряков, — окружили хорватов. Подобрав бесполезные в ближнем бою аркебузы, стрелки пустились наутек. Прикрывшая отступление хорватская конница на горных тропах была не маневренна, ее перебили подоспевшие лучники Мстислава. Оглянувшись на поле боя, Мстислав с трудом верил: пять-шесть дюжин его дружинников лежало недвижимыми.

В это время хорватский флот из пяти кораблей подошел к Превлаке и Мамуле. Огненные врата в бухту в очередной раз расчехлили пушки. Гарнизон Мамулы огрызался редко, но попадания один за другим заставляли хорватов отплывать за черту обстрела. Со стороны суши к Превлаке подошли сухопутные части. У Превлакского холма, отделявшего город от полуострова, сошлись отряды молунарцев и превлакских защитников. Ряды последних были немногочисленны ввиду того, что большая часть жителей была занята отражением атаки с моря — делом более привычным. Уже два хорватских корабля пылали в огне между Превлакой и Мамулой, когда хорваты ворвались в город со стороны Рагусейского полуострова. Новое оружие сделало свое дело.

Послав Драгана в Херцог-Нови, Мстислав направил войска в Рагусею. С другой стороны моста в Преворе его встретили хорватские стрелки: штурмовать мост не имело смысла. Оставив небольшой отряд лучников на мосту на случай внезапного нападения хорватов, Мстислав спустился к морю вдоль берега Суторины. В Игало он встретился с посланным воеводой Херцог-Нови подкреплением: две сотни хорошо вооруженных воинов присоединилось к его отряду. Дождавшись безлунной ночи, в полной темноте под покровом штормового ветра с Адриатики, войско Мстислава перешло брод и вышло к предместьям Проводины. Заметившие передвижение на реке хорватские посты открыли огонь. Обходя Вишницу и Виталину, вокруг которых на холмах стояли хорватские посты, войско Мстислава почти не встретило сопротивления в Нивице. Обойдя по берегу Кобилу и Главицу, Мстислав подошел к холму у Превлаки. Местные жители, завидев войско Мстислава, атаковали сторожевые посты хорватов, дорога на город была открыта. Штурм получился внезапным для противника. Городские башни рухнули под градом камней из катапульт, а разрушенные во время недавней осады ворота и стены не представляли препятствия для передовых отрядов. Отстреливаясь, организованными группами хорваты отступали. Удивленные внезапностью атаки, они подумали, что это главные боснийские силы ударили под Дубровник, а передовые отряды Косачи ведут штурм Превлаки. Хорваты спешно погрузились на корабли, однако один из кораблей они не успели вывести в море. Вышедшие в море два корабля снова приблизились к Мамуле. Увидев поднятый герцогский флаг в Превлаке, защитники Мамулы возликовали. Это удвоило их силы. Опасаясь огня их пушек, хорваты обогнули зловещую крепость и направились в Добречскую губу.

Через два дня боев в Превлаке город был очищен от затаившихся хорватов. Мстислав стоял в нерешительности в городе. Преследовать остатки хорватской эскадры было рискованно. Его армия не выдержит еще два-три штурма городов. При каждом штурме первая волна атакующих попадала под самый сильный огонь врага. А кроме того, рагусейские стрелки могли вполне ударить как по Превлаке, так и по Игало и Лучице. Которцам удалось отстоять морские ворота, что было неразрешимой проблемой для турецкой эскадры, а этого очень хотели бы дубровницкие управители. С другой стороны, Мстислав сам себя загнал в угол: Превлаку можно было атаковать как с суши, так и с моря, и хорваты это успешно доказали.

Еще полтора дня Мстислав ждал указаний воеводы Котора. Гонец из Херцог-Нови принес радостные новости: ополчение родного города выдвинулось к Игало, а основные войска Драчевицы нанесли поражение дубровницкому голове. Однако тревожное ожидание подхода к Перасту турецкой армии заставляло боснийских военачальников действовать решительнее. Мстислав выступил на рассвете. Войско было перевезено в два приема, погрузившись на оставленный хорватами корабль. На луштицком побережье головная колонна войска, захватила еще один корабль и, не дожидаясь арьергарда, вышла в море. Вышедший из Превлаки арьергард нагнал их в Адриатике.

Мстислав принял решение обогнуть Луштицу с моря и ударить наперерез хорватским войскам. Хорваты в это время захватили Розу, Митровичи и штурмовали Бабунцы. Преследовать их по суше пришлось бы с боями, за это время передовые отряды хорватов могли захватить дорогу между Котором и Тивати — наиболее важный узел сообщения. Это практически лишило бы оба города взаимной поддержки

Держась почти незаселенного берега, Мстислав подошел к Прженьской бухточке, где и высадился на берег. Первым делом Мстислав выслал лазутчиков в Радовичи, где с колокольни местной церквушки рассчитывал узнать, далеко ли враг. У Радовичей сходились все три дороги, ведущие из Луштицы в Кртоле.

Лазутчики вернулись быстрее, чем этого ожидали которцы. Со склонов Обозника и Близанстика спускались хорватские стрелки. Судя по их количеству, можно было предположить, что луштицкое ополчение оказало им достойное сопротивление. По слухам, которые удалось разузнать в Радовичах, хорватская армия не оставила своих бойцов в захваченных и сожженных городах. Пара сотен воинов осталась на излечение в Розе, сюда же стекались ратники, не способные к быстрому переходу в сторону Котора. Раненые и больные шли по дорогам Луштицы, и местные жители подкрадывались к ним сзади и зарезали кривыми турецкими ножами. Шедшие от Бабунцов то и дело встречали на дороге страшные находки: отрезанные головы своих еще недавних соседей у костра. Ненависть их плодилась как мыши после урожайного лета.

Мстислав решил атаковать сначала одну часть вражеской армии, потом другую. Учтя особенности хорватского построения войска, которские лучники засели в лесу небольшими группами: так сложнее было сконцентрировать огонь аркебуз. Раздобыв в городе коней, Мстислав посадил всех хорошо вооруженных солдат в седло: это прибавит им скорости. Ударить решено было по отряду, идущему со стороны Близанстика, чтобы обезопасить свои суда от захвата врагом.

Вступившие в лесной массив дубровницкие воины рассеяли строй, кавалеристы спешились, а тяжелая пехота смешалась со стрелками. Хорваты вышли на опушку и остановились. Тишина изредка нарушалась стрекотом цикад, пролетавшие над горами птицы клекотали, море плескалось о прибрежные скалы и откатывалось назад. Уже часов пять оба хорватских воинства находились в поле зрения защитников Радовичей, однако до сих пор хорваты не наблюдали каких-либо движений в городе, свидетельствовавших о подготовке к обороне. Этим и была вызвана остановка. Стоявший на опушке авангард ждал вердикта залезших на деревья. Смотрящий тщетно прикрывался рукой от восходящего солнца. Через четверть часа колокола обеих церквей в Радовичах должны были играть полдень. Однако в этот момент один из колоколов начал звон. Хорваты смотрели на солнце, однако скоро кто-то в авангарде крикнул: «Это набат!! Они проспали! Вперед!». Слабо понимая, что происходит, стоящие в лесу части двинулись вперед, предвкушая легкую победу.

Как только основная часть армии заступила в лес, в ратников полетели стрелы. Стрелки и меченосцы падали словно подкошенные. Пытаясь организовать оборону, хорваты отхлынули к опушке. Укрываясь за деревьями, стрелки начали беспорядочный огонь по невидимым мишеням. Лесные лучники продолжали расстреливать врага. В это время отошедшие на поляну были атакованы которской конницей, стрелки побросали аркебузы и схватились за мечи. В неравной схватке кавалеристы изрубили пешее войско. Оставшиеся в лесу собрались в каре вокруг стрелков, которые, пользуясь живым щитом, вели огонь по всем сторонам. Мстислав приказал коннице взломать их сопротивление, однако конники не добрались до державших оборону: раненые лошади с хрипом падали на лесные тропы, а канавы и сучья мешали конникам внезапно обрушиться на обороняющихся. Видя бессмысленность попыток покончить с врагом, Мстислав приказал коннице отступить к Радовичам, чтобы не впустить в город второй отряд хорватов. Перестрелка в лесу продолжалась до заката. Лучники Мстислава и подобравшие аркебузы меченосцы соревновались с защитниками лесного круга в точности. Солдаты падали один за другим, однако как только которские меченосцы пытались подойти ближе к кругу, весь огонь сосредотачивался на них, и они отступали. Наконец, в наступившей темноте, нарушаемой единичными выстрелами, которцы нашли слабое звено в цепи хорватской обороны. Местные ополченцы, с детства приученные лазать по деревьям, связали из лиан канаты, с помощью которых можно было перебираться между деревьями. Лучники удвоили свою активность, и в это время в середину покрытого железными щитами круга посыпались с деревьев которские ополченцы с топорами и ножами. Не ожидавшие такого исхода хорватские стрелки оказались совершенно беззащитными. К полуночи сражение было закончено.

На закате закончилось сражение и перед земляным валом Радовичей. Местное ополчение, как могло, отстреливалось от наседавших хорватов. Ровные шеренги стрелков и стройные колонны меченосцев в середине поля боя, а также охраняющие их по бокам конные воины невозмутимо продвигались к предместьям Радовичей. Наконец, встав у стен, кавалерия остановилась, пешие воины пытались залезть на земляную насыпь и ворваться в каменные башни еще иллирийской постройки, торчащие по краям и в центре вала. На меченосцев лились смола и проклятия, летели стрелы и камни. Город отбивался. И в этот момент с южной стороны из лесного массива на атакующих бросилась которская конница. Неожиданность сыграла свою роль, нападавшие побежали к морскому берегу. Конные воины Мстислава рубили все живое на своем пути, из башен на валу сыпались стрелы, и хорваты, потеряв лишь несколько человек, спешно отступали к морю.

Выполняя условия заговора с турками, хорваты двинулись вдоль моря к дороге Тивати — Котор. Мстислав собрал всех своих воинов только к утру. Общее построение в Радовичах отличалось от смотра в Лучице. Раненые с перевязанными руками и головами словно сморщились под кровавыми тряпками. Босые кто где нашли обувку: не так больно ходить по горам. Многих уж не было в живых. Места их в строю старались не занимать — дурная примета. То и дело проглядывали испуганные и обреченные лица. Обойдя строй, Мстислав вскинул взгляд на церквушку, потом обратился к воинам:

— Глядите мне в глаза!

Строй ожил, воины поднимали головы. Усталость ниспадала с их лиц как отстриженные локоны. Ненависть и гнев, безадресная и беспредметная злоба, напряженные скулы — как будто это все не к нему. Мстислав крикнул еще более уверенным голосом:

— Сомкнуть ряды!

Нехотя, они сближались.

— Плечо к плечу! Это приказ!

Воины встали плотно. Мечи и колчаны упирались в кольчуги рядом стоящих.

— Плотнее!

Скрип в зубах. Еще больше ненависти. Вот это воины. Почти новгородцы на Чудском. Или смоленские полки в Грюнвальде.

— Победа наша. Она висит в пяти локтях от носа. Ее просто надо схватить за хвост.

Сосредоточенность. Как же они устали! Целый день вести бой. Мстислав поднял вверх руку, пальцы сложились в крестное знамение. Церковный колокол снова ударил набат. Удивление от неожиданности такого шага сменилось напряжением в мышцах. Взгляды всего ополчения были сосредоточены на воеводе. Восседая на коне, он, наконец, понял, что может управлять этой массой незнакомых ему людей, и что здесь он не лишний. Меч поднят, поход продолжается.

Пока хорваты шли приморской дорогой, войско Мстислава пошло горной тропой и нагнало хорватов у устья Калюжины. Кровавая бойня закончилась полным разгромом хорватов. Спешившиеся конники помогали меченосцам, разбившимся по парам. В каждом из этих незначительных поединков решалась судьба луштицкого похода Мстислава, как потом его назовут которцы. Страх хорватов, не имевших прочного тыла, подгонял их отчаяние, и нет никакого более сильного аргумента для воина, чем отчаяние. Однако и которцы, измученные морским переходом и длительным боем, как отчаянные звери рвались к единственной цели, которая позволит им упасть ничком к реке и впиться губами в ее пресное освежающее тело, восполняя потерянные силы. Битвы такого ожесточения не приходилось видеть старожилам этих мест. В завязавшемся ближнем бою хорватские стрелки не могли принести пользу, поэтому они взяли мечи и направились в гущу драки. Также поступили которские лучники. Через три часа после начала боя, хорватов оттеснили к морю, борьба шла уже по колено в воде. Хорватские воины отступали в море. Стоя по грудь в воде, они еще размахивали мечом и пытались отбиться от налегающих которцев. Мстислав приказал меченосцам отступить. Из-за спин вышедших на берег меченосцев вышли лучники. Безжалостно расстреливали они беспомощных хорватов. Немногие из них поплыли в открытое море, однако кольчуги и мечи тянули их на дно. Никто так и не знает, доплыл ли хоть кто-то до ближайшего острова, или все так и утонули в пучине.

Изнуренная армия Мстислава встала на постой в Тивати. Мстислав зашел в стан тиватского воеводы, но никого там из военных не нашел. Тихо посапывающий писарь был моментально приведен в чувство. Суторинские ополченцы вылили на него ушат холодной воды. После этой процедуры удалось выяснить состояние дел. Турки подошли к Ризану, Витоглаву и Великому Селу. Ополчение этих городов с помощью армий Пераста, Тивати и Котора едва сдерживает янычар, закрепившись на горной гряде. Проклятая гора (Соколова гряда) переходила из рук в руки уже шесть раз. Проклятой была она, поскольку в высоту была ровно 666 метров над морем. Теперь она была проклятой и для трех сотен ратников, сложивших свои головы над ней. Защитников Ризана турки рассчитывали взять измором.

Как стало ясно, турки, видя беспомощность хорватов, хотят пойти по гряде до Херцог-Нови и Суторины, там соединиться с молунарским и дубровницким войском и нанести решительное поражение Косаче. Для этого им снова понадобится Превлака, чтобы открыть морские ворота в залив. Однако, чтобы воплотить эти планы, туркам надо было захватить все побережье от Каменари до Игало. Захват Каменари давал туркам возможность переправить войска к Тивати, а там — изнутри подточить которскую оборону. Войск в Тивати и Которе почти не осталось, оба воеводы погибли чуть ли не в первые два дня осады Ризана.

Смертельная тоска охватила Мстислава. Бессилие перед турецкой армадой давило на него смертями близких. Воевода Котора был, пожалуй, единственным человеком в этой стороне залива, который мог бы ему помочь. Теперь и его нет. В Каменари, до которого рукой подать, — Йованна. Но уехать от войска в такой момент он не мог. Херцог-Нови стал ему родным городом, и вот все это может достаться туркам. «Четверть населения будет вырезано сразу, включая, прежде всего, младенцев. Турки всегда боялись, что выросшие дети отомстят им за смерть и унижение родителей. Потом наиболее красивых женщин опорочат» — подумал Мстислав, и нервная волна прошла по его телу. Он думал о Йованне, — «Мужчин продадут в рабство, а старых женщин заставят стирать и шить их одежду».

Сон надвигался на Мстислава. Комната покойного тиватского воеводы была удобна, кровать мягка, воздух чист. Как будто и не было никогда никаких турков. Легкое шуршание заставило его очнуться от полудремы. Приглядевшись, в темноте Мстислав различил крадущуюся женскую фигуру.

— Стой!

— Не бойся, я с миром к тебе пришла, рыцарь.

Мстислав потянулся за огнивом. Свечка послушно заиграла пламенем. Лицо ночной гостьи осветилось, он узнал Златку.

— Что тебе здесь надо?

— Тебя, мой рыцарь.

— Старый хозяин сгинул, ищешь нового?

— Зачем ты так говоришь? Георгий был самым лучшим которским воеводой.

— Я и не спорю, но что тебе здесь надо?

— Послушай, воин. Я пришла к тебе с советом. Потому что Георгий, уходя в поход, подозревал, что это может быть его последняя битва.

— Он что-то просил мне передать? — насторожился Мстислав.

— Просил, — она вытащила из кармана золотой значок. Его было плохо видно в темноте, но Мстислав догадался.

— Вассал герцога?

— Да, Тивати, Бела и Херцог-Нови.

— Что же случилось с новгородским воеводой?

— Ничего с ним не случилось. Просто он до сих пор не может перейти свой Рубикон.

— Он стоит на Суторине не затем, чтобы атаковать хорватов. Он защищает все Кривоши.

— Да, пока турки разнесут их в клочья.

— Откуда у тебя власть судить вождей?

Она убрала значок в карман. Мстислав усмехнулся.

— Зря ты ухмылку свою по лицу разливаешь, рыцарь. Хоть Георгий и сказал мне, чтобы я отдала этот знак самому достойному, тебе до достоинства этого еще далеко.

Самолюбие Мстислава было задето. Глубокий вырез ее платья приковывал взгляд, полуобнаженные ноги цыганки при свете свечей смотрелись еще более привлекательно. Мстислав встряхнул головой, пытаясь выбросить эти мысли, и спросил:

— Что же не так, повелительница?

— Войска твои устали. Они хотят пить воду больше, чем лить кровь. Да и войск-то самих мало осталось. Попадись ты сейчас на глаза туркам — они бы всех перевешали. Движения твои медленны и не споры, всюду ты опаздываешь. Думаешь, ты как бревно — лазай себе вверх-вниз. Любой турок подкосит тебя одним ударом своего кривого меча. В голове твоей мечты о заоблачном, о том, чего никогда не будет. Ты веришь, что живешь вечно. По тебе больная кошка плакать не будет, а воевода Котора сгинул и все. Где его вечная жизнь?

— Это война, что с этим поделаешь?

— Говоришь ты как ребенок, несмотря на то, что дерешься как лев.

— Что же не так?

— Все не так. Пойми же, рыцарь, ты можешь командовать этими людьми, этим краем, они тебе верят, надо этим пользоваться.

— Как пользоваться? Это же мои дружинники, мои друзья!

— Надо так пользоваться, чтобы и им жизнь сохранять, и себе власть прибавлять.

— Как это?

— Так это. Не мне тебя учить. Ну, для примера тебе, бой под Радовичами.

— Так мы же победили?

— А воинов сколько полегло? И куда они, эти твои друзья, после такой битвы годятся? Им спать надо дней пять, да так, чтобы коршунов от них отгоняли, а то мертвечиной все провоняли твои воины.

— Замолчи, сопливая гадалка! Как ты можешь!

— Это ты замолчи, северный романтик. Все в сказки веришь, что тут каждый южанин честный человек. Вранье. Впустил бы хорватов в Радовичи, потом в Лешевицы, в Дуб, в Тивати, глядишь и войска бы их не осталось совсем. Местная публика горазда по ночам глотки резать. Так и сгинули бы. А ты что? Тебе хорватов да турков надо громить, а не за ополченцами молунарскими сквозь весь залив бегать.

— Как же оставить город без защиты?

— А так же, как и храм Св. Ивана оставил. Тебе его Георгий поручал охранять?

— Мы успели отбить храм.

— Да так и оставил бы, и что? Гляди, важное село какое. Так и оставить надо, если того тактика требует.

— Ты прям как военачальник рассуждаешь. Откуда набралась?

— Оттуда, — зло сказала она и показала ему в пах.

— Не понял?

— С каждым проезжим воеводой переспишь — еще не то узнаешь. Короче, северянин, говорили мне, что скифы твои злобный народ и жестокий, и хитрости ему не занимать. И своих, и чужих предают, зато щит русский висел на воротах Царьграда, а черногорского щита там никогда в помине не было. Вспоминай, проклятый многоверец, как обманывать. Посылай на смерть, если из-за этого врагу будет плохо. Насилуй и мсти — проснись же!

Мстислав слышал ее, но не слушал. Сознание его проникало в суть давно ушедших в историю войн. Князья северные отказались идти с татарами биться. Московский князь отдал татарам на разграбление Тверь, новгородцы давали врагу взять Псков, чтобы не выделялся над Святой Софией своим Троицким собором. Бывало дело, в лесах заматывали вражье племя, а оказывалось, что за нос их водит всего десять человек. А потом ударяли в спину. Так и Мамая из засады ударили, пока он своих варваров уговаривал в бой пойти. Наконец, мир с казанцами был куплен ценой обмана.

Две мысли боролись в голове Мстислава: «я могу сделать так, чтобы спасти этот край» и «я же давал клятву».

— Неужели ты не хочешь спасти этот край? — спросила цыганка.

— Хочу, конечно.

— Неужто ты думаешь, что когда умрешь храбрым воином с последними своими солдатами, а родной город твой опустошат турки или хорваты, тебя будут вспоминать с благодарностью?

— Но я обещал быть честным человеком. В том числе и Георгию.

— Георгий же сказал, что знак этот для тебя уготован. Он тебе через него наказ свой дал, чтобы ты не был таким, как он, чтобы не сгинул, но победил. И тогда уж герцог тебя не оставит своим благословением.

«Георгий так сказал? Что ж, идет война, и вправду может стоит пока забыть о правилах мирной жизни. На войне все средства хороши» — подумалось ему. Цыганка снова вытащила знак и положила его на табурет. Потом медленно и наклонившись так, чтобы он видел ее полуобнаженные груди, села на табурет сама. Открыв дверцу комода, она достала оттуда две рюмки и бутылку молодого красного вина. Спокойно раздвинув ноги, она разлила по рюмкам содержимое бутылки и продолжила:

— Давай же выпьем за нового воеводу герцогского города, Тивати и Белы! За его блистательную победу над турками! Вперед, северянин!

Мстислав взял протянутую рюмку и по старому русскому обычаю целиком заглотнул жидкость, отдававшую чем-то кислым. Голова его начала кружиться, рюмки подносились часто и выпивались быстро. Незаметно, рука ее скользнула по его плечу, ноги захватили его бедра в капкан. Его пьяное дыхание учащалось, запах духов, источаемый ее шеей, манил его к смуглому телу. Она начала снимать с него исподнее, юбка ее спала на пол.

— Нет, Златка, возврата к прошлому нет! Отойди от меня, — он махнул на нее рукой и попытался высвободить ногу.

— Повелитель мой, — сказала она, взяв знак и прижимая его к обнаженной груди, — запомни, обратной дороги для тебя нет.

Она нагнулась к нему и шепнула на ухо:

— Только я дам тебе зелье, которое поможет тебе быть хитрым как лис и проворным как кошка.

Аромат духов заполнял его легкие, он выпустил ее из своих рук. Златка опустилась на его тело, ощущение тепла и влаги начало растекаться по его коже. Не вспоминая окружающего мира, он жадно впился в это упругое тело, искушавшее его всеми соблазнами этого мира. Как заведенный маятник часов на ратуше, ходили его чресла, и вскрики ненавистной ему искусительницы бальзамом падали в его опаленное войной сознание. Впервые он ощутил себя победителем, которого боятся враги и которому отдаются женщины. Одна из них была страстна и ненасытна. Лишь к полудню он открыл глаза. Первое, что он увидел на табурете, было письмо. Текст его поражал как молния: «Турки взяли Каменари, переправа сожжена. Действуй, повелитель».

Златки рядом не было. Разъяснений, соответственно, тоже. «Проспал! На каком берегу Йованна? Как она?» — лезло ему в голову. Тут он наткнулся на шитый золотом знак. Схватив его, он хотел выбросить в окно, однако раздумал. Одевшись, он прицепил знак к латам и устремил свой взгляд в зеркало. Собственный вид ему понравился.

— Я не могу рисковать армией даже ради любви. И потом она поймет, она же говорила! — сказал он зеркалу, развернулся и, стуча шпорами по ступеням, велел слуге сделать коня.

Площадь Тивати была усеяна суторинским ополчением. Вместе с ними ходили и немногие вооруженные жители Тивати. Чтобы отбить Каменари, надо было наладить переправу. Невозможно наладить переправу только с одной стороны. Чтобы попасть в Белу и отрезать туркам путь на побережье, надо было либо зайти в Котор и разбить турков у Ризана, либо сесть на корабли и, обогнув Луштицу, высадиться у Зеленицы. И то, и другое требовало много времени, а первый вариант подразумевал к тому же надлежащие полномочия, коих у Мстислава не было. Катастрофа надвигалась.

«Нужна хитрость!» — подумал он. Зайдя в тень огромного платана, Мстислав начал перебирать варианты. Все говорило за то, чтобы ударить со стороны Зеленицы. «Зеленица. Отсюда даже видно. Но как попасть туда? Корабли стоят в заливе Трашта. В Розе стоят хорватские корабли. Если мы поплывем с этой стороны, нас могут накрыть и турки. Вот как бы их перетащить бы сюда, а?… Перетащить… Стоп, перетащить! Их же можно перетащить. Всего два корабля — Прженьская бухточка вгрызается в сушу, здесь же самое узкое место — перешеек! Вот оно! Не обманула цыганка!». Распорядившись нарубить деревьев у Прженьской бухты, Мстислав велел тыловым войскам встать у Тиватского порта и готовиться к погрузке. Остальные понеслись на конях к кораблям. Всего две версты. Все мужчины Радовичей и вся конная тягловая сила этой части побережья вытаскивала корабли на берег.

Пока еще не село солнце два парусника появились в Тиватском заливе. Готовые к погрузке войска в считанные минуты словно на абордаж запрыгнули на борт. К ночи ополчение Белы в полном составе вошло в ряды армии Мстислава, он разослал гонцов в Баошич, Деновичи и Зеленицу, чтобы и их ополченцы выдвигались в сторону Ублей.

Мстислав собрал ополчение всех населенных пунктов, стоящих на дороге в Убли. В Каменари он не наведался. Перейдя горный перевал, Мстислав велел ставить шатер в версте от города. Все ополчение Ублей он отозвал из города.

— Это предательство! — заявил ему воевода города.

— Ты, воевода, мыслишь прямо, а оттого кажется тебе, что правильно. Я же мыслю, как идет горная дорога — извилисто и неровно. Оттого ты не спешишь понять мои мысли, а я вижу, что гору, которую нельзя покорить, можно обойти.

— Каков бы ни был твой план, но в городе остались люди, ты же знаешь, что турки с ними сделают!

— Вдумайся же, воин, — прервал его Мстислав, — что они сделают с тобой и со мной, и с жителями всего побережья, если мы их не победим?

— Но это мой город, — все более распаляясь, закричал воевода.

Мстислав отвернулся.

— Это мой город, — повторил воевода, и Мстислав услышал, как тот приближается к нему со спины. Мстислав выхватил нож, который ему оставила Златка, — кривой цыганский клинок — и резко развернулся. Воевода стоял с мечом на изготовку. Мстислав нагнулся, меч прошел над его головой, и вонзил нож в сердце бунтаря.

Через час шатер наполнился местными сотниками. Труп воеводы выбросили поодаль и накрыли плащом. Мстислав решил впустить в город турок, но устроить в домах засады, а через ход подземный держать связь с другой частью города. Сами же войска он подвел к земляному валу, но с другой стороны — с внешней. Таким образом, турок должны были встретить местные ополченцы — добровольцы из когорты пришедших с воеводой. Остальные вступят в дело потом.

Показавшиеся полчища с криком надвигались. С вала началась беспорядочная стрельба лучников, однако турок это не остановило, со всей своей прыти они ворвались в город. Оказавшись в замкнутом пространстве, турки начали разбредаться по домам и вырезать жителей. Войска Мстислава стояли недвижимым. В домах шла бойня, с чердаков палили лазутчики которцев. Наконец, турки достигли укрепленной части города, и здесь завязли. Из каждого окна, и с каждой крыши сыпались на них стрелы, а то и пули. Пока турки врывались в дом, его защитник перебирался в другой. В этот момент и в другой части города по туркам открыли огонь две фаланги стрелков. Основная масса которского войска уже стояла в городе. Турки были вынуждены спешиться, перемещение их было осторожным: отовсюду слышались выстрелы и летели стрелы. Кривые сабли и гнутые луки не помогали янычарам, смерть прыгала вокруг них и хохотала.

И когда передовой отряд турок достиг южного вала, из-за вала поднялись новые лучники: сначала одна фаланга встала во весь рост, выпустила стрелы и опустилась за вал, потом другая, затем поднялась третья — и те грянули залп из аркебуз. Первая фаланга заменила стрелков: словно прялки, ряд за рядом поедали они нити, и ряды турецкой армии падали, подкошенные и удивленные. Отпрянув от вала, турки попытались прорваться к дороге на Херцог-Нови, но тут их встретила кавалерия. Пешие порядки мусульман были рассеяны. Вторая волна вывела их на противоположную окраину: здесь за горными уступами их ждали меченосцы. Круг атакующих которцев сужался. Турецкие воины уходили из Ублей, оставляя за собой пепелище, мертвых младенцев, обезображенные трупы женщин и обгоревшие тела стариков. Вся утварь была побита, и там, и тут разбитая посуда и черепица смешивались под ногами отступавших.

После этой победы турки отошли от Проклятой горы: там стало слишком опасно. Конные отряды Мстислава гнали турок до Звечара, а сам он направился с небольшим отрядом меченосцев и стрелков в Каменари. Группа лазутчиков проникла в город и начала пальбу. Суета оказалась на руку нападавшим. Турки в темноте двинулись в горы, где их и встретили стрелки Мстислава. В это время меченосцы спустились к побережью со стороны Белы и ударили туркам в тыл. Крики и стоны раздавались еще в течение всей ночи, к утру город уже спал безмятежным сном. Турецкий поход Мстислава закончился за пару дней.

В Каменари Мстислав решил задержаться. Он лично командовал восстановлением переправы. И только когда ее окончательно поновили, переплыл на плоту на тот берег. Но и на этом он не нашел Йованну. Владелец трактира, в котором они познакомились, томился у себя в подвалах. Говорили, что старик совсем обрюзг и считает свои убытки из-за войны.

— Йованна, — медленно начал он отвечать на вопрос военного, — я не видел ее дней десять. Как только турки подошли к Перасту, мне пришлось закрыть лавку.

— Но хоть кто-то может сказать, где она? — настаивал пришелец.

— У нее здесь никого не было. Можешь спросить у бога!

— Отчего вы таите столько ненависти — войны случались и будут случаться, но они всегда оканчиваются миром.

— Мир заканчивается войной, рыцарь. Когда наступает война, я собираю вещи и еду в другое место. Больше ехать некуда — дальше море.

[Психология жителей эти мест всегда будет отличаться от северян. На Руси всегда было полно места, пусть и не самого сладкого климата, куда можно было отступать. Потому и народы просто так не исчезали: они видоизменялись, переселялись, находили и открывали новые земли. Так жили готы, франки, варяги, саксы, кельты, славяне. Здесь приходилось ютится на краешке мира, дальше — только море, и единственное препятствие для врага — горы. Говорят, что ушедшие в море и не вернувшиеся не пропадают: они пересекают морскую пучину и оказываются в райском саду, где живут погибшие корабли и утонувшие матросы. Оттого, видно, жизнь в измерении вверх-вниз отражается в языке как противопоставление гор — дну.

Еще одна деталь, которую нельзя упустить в южной повести — это психология героя. Здесь никогда не упомянут высокие психологические мотивы, глубокие философские раздумья или эротические фантазии героев. За них это сделает природа, с переизбытком насыщенная запахами и звуками. И вот тогда станет понятно, зачем сюда едут те, кому нечего сказать в другом месте.]

Никак не удавалось Мстиславу узнать о Йованне. Он собрал свои отряды, и они направились к Херцог-Нови. Побить турков у Ризана им не хватало мощи, а, собрав в Херцог-Нови ополчение, они вполне могли бы разбить хорватов. Держа путь по побережью, армия зашла в Йошице — небольшое селение на берегу моря. Уставший Мстислав собрал трех сотников и сел с ними пить чаи в трактире. Драгана он послал вперед в дозор, чтобы тот известил о прибытии воеводы.

Обсуждая прошедший поход, изрядно выпившие сотники ругались матом. Мстислав нехотя улыбался, ему жутко хотелось спать. Вдруг, уже в полудреме, он ощутил, как руки его коснулась чья-то рука. Она скользнула по его ладони словно шелк. Шелк ниспадал на его плечи, ему грезилось, как незнакомка обнимает его, гладит его грудь, раненую руку, наконец, прильнув губами к его губам, целует его. Перед ним встает образ Златки, она почему-то меняет цвет волос, она уже не Златка, а Йованна, и вдруг из ее рта вырывается злобный турок с перебитой скулой и косым глазом с ятаганом наперевес. Мстислав подергивает головой и снова видит девушку. Молния прошибает его, вслед за ней — холодный пот. Перед ним стоит Йованна.

— Как ты здесь оказалась? Ты цела? — тут он замечает шрам на ее лице. Правая щека неестественно висит, а на шраме краснеет место рассечения. — Кто это? Кто это!!

— Милый, присядь.

— Я хочу знать, кто это сделал, — с хрипом закричал он. Публика замолчала. Гогот прекратился. Она взяла его за руку, как тогда на горе, и повела прочь. Люди снова заговорили.

— Не все ли равно, кто это сделал. Это сделала война.

— Нет, не все равно. Я должен найти этого мерзавца, я отомщу ему.

— За что, милый? Я с тобой, я жива, неужели ты несчастлив?

— Я рад тебя видеть, но… — он запнулся.

— Что с тобой, милый? Ты как будто изменил сам себе: рассуждаешь о вещах, которые от тебя далеко, а то, что рядом — не видишь.

— Ничего со мной не случилось.

— Но это же видно. Что это за знак у тебя на плече?

— Это мои боевые заслуги. Я теперь стал воеводой всего побережья.

— И с кем ты будешь воевать?

— С тем, кто слабее. Когда сдастся слабый, сильный ослабнет и тоже сдастся.

— Не в правилах рыцаря бросаться на слабых…

— А в правилах ли рыцаря умереть, не увидев свободной родины?

Она принюхалась к его знаку, потом еще раз повертела в руках и положила на столик. Отойдя пять шагов, она резко обернулась, всмотрелась в знак еще раз и сказала:

— Ты был с женщиной.

— Нет. Просто, этот знак принадлежа…

— Просто от этого знака пахнет лестью, а от тебя пахнет женщиной. Другой.

— Женщина передала мне его. Но я… — и он осекся.

— Женщина, которая передала тебе это, — предатель. И тот, кто был с нею — предатель.

— Клянусь, Йованна, между нами ничего не было. Это любовница Георгия, царство ему небесное.

— Что с ним?

— Его убили. На войне. Представляешь, неожиданность… — на лице его появилась ухмылка.

— Что это была за женщина?

— Я же уже сказал тебе — это любовница…

— Ты рассуждаешь, как ребенок, — перебила она его, — смотри на знак!

Он всмотрелся. Ничего подозрительного.

— Ты как будто живешь здесь, сколько птица ночует в чужом гнезде, когда устала. Ты когда-нибудь видел, чтобы тиватский воевода командовал Новым городом? — продолжила она.

— Почему нет?

— Потому что Кривоши и Суторина никогда не ходили под Врмачем.

— Послушай, ты что, не веришь в мои заслуги?

— Как же, верю. Любой нынче в Беле расскажет, как выжгли все Убли ради того, чтобы побить турок, потому что сил не хватило победить их в открытом бою.

— Досужие домыслы. Пусть твои генералы набирают себе армию и катятся воевать с турками. Поспорим, что деревья вокруг будут стоять без крон как колья в заборе, и на каждом будет голова которца.

— Мстислав, война — твое дело. Речь не о том. Может, ты и не понимаешь, что происходит. Ты можешь просто поверить мне?

— Что происходит? Я здесь, с тобой. Что еще надо?

— Ничего не происходит. Смотри на знак.

— Я насмотрелся.

— Не хами мне. Пойми, наконец, знак такой сделали специально для турок. Так турки воспринимают разделение областей Драчевицы — по мере их предполагаемого завоевания: Ризан — Котор, Тивати — Бела — Херцог-Нови, Суторина — Луштица.

— Это догадки.

— Не хочешь поверить, что Георгия убедили сдать Котор?

— И не стану верить.

— Твое дело, — сказала она и отвернулась.

Мстислав замолчал. Он нахмурился, взглянул в потолок и, наконец, выждав паузу, произнес:

— Йованна, солнце мое, я же люблю тебя. Я не спал ни с какой женщиной, — он отвел взор, — Я не принимал от турок никаких даров. Я хочу только, чтобы наступил мир на этой земле, хочу быть с тобой. Война уносит жизни близких и мне людей. Что я могу сделать? Я же не бог!

— Нет, слава богу, нет.

— Если прикажешь, я сделаю все для тебя!

— Только не ври. Лучше молчи. Тишина не врет.

— Я не вру. Я готов. Пожалуйста. Я не могу тебя потерять!

— Я сказала — не ври!

Он сжал зубы, скулы его задрожали, он схватил меч и выбежал прочь. Йованна выбежала за ним:

— Мстислав!

— Что? — резко спросил он. Ее руки уже обвили его шею, он оттаял. Нежно целуя ее влажные губы, на минуту он забыл, что был воином.

— Милый, прости меня, я так давно тебя не видела. Я так соскучилась, скажи, что ты вернешься живым.

— Я вернусь.

— Скажи, что ты не впустишь врага в Херцог-Нови. И я не встречу родителей, улыбающихся мне горлом.

— Не впущу.

— Ты обещаешь?

— Конечно.

«Конечно, ты рвешься к славе больше, чем к чести», — подумала она и сказала:

— Добрый путь, любимый.

«Что-то не так», — думал он. — «Вероятно, надо вернуться и что-то придумать, что-то сказать». Он поймал себя на мысли, что ничего не может придумать, а только пришпоривает коня, все быстрее и быстрее отдаляясь от Йошице и нагоняя свою армию. Лихим всадником проскочил он арьергард, дружно приветствовавший его. Конные повозки везли какой-то хлам и еду. Он возвращался домой победителем, люди его смотрели зорко и прямо как орлы, руки их были крепки, поступь — уверенна и величественна. «Как было бы здорово проскакать перед строем этих молодцов на глазах у герцога.

— Это тот самый воин, что спас мой летний дом от турок? — спросит тот.

— Да, мой герцог, это воевода Тивати и всего побережья Мстислав Новгородский — ответит ему адъютант.

— Хм, Новгородский — хорошо сказано. Новый город может гордиться таким воином, — промолвит герцог. Мстислав и адъютант перекинутся взглядом, сохраняя тайну места рождения воеводы, — Теперь это воевода Которский».

Думы его прервал скачущий навстречу Драган.

— Плохие новости, друже!

— Что случилось?

— Хорватские корабли стоят на рейде Розы. В Молунар прибыло новое войско из Дубровника. Хорваты опять вступили на Рагусею и разбили нашу заставу у Превора. Они идут на Херцог-Нови. Воевода просит помощи.

— Где турки?

— Какие турки?

— Зеленые! Какого черта, Драган, мы воюем с турками — ты что, не ведаешь?

— И что? Хорваты идут на наш город!

— Наш город. Как только мы сдадим Превлаку, турецкая эскадра войдет в залив и высадиться в Новом городе. Ты что, не понимаешь?

— Но как нам разбить и тех, и других?

— Воевода, говоришь. Посмотрим, какой это воевода! Воевода побережья — это я! Запомни это.

Войска Мстислава встречали в Херцог-Нови и как победителей, и как спасителей. Слухи о сожженном Мойдеже и Лучицах наполняли город, как морская вода лощины. Выдержав торжественное построение и преподнесение пирога, Мстислав поклонился жителям города и направился к ратуше.

Городской воевода был не в духе.

— Что это за шапито? Враг движется со всех направлений, а вы здесь устроили парад!

— Во-первых, Милан, вы здесь больше не командуете, — сказал Мстислав и положил на стол свой знак.

— Что это?

— Знак повелителя побережья.

— Кто тебе дал эту побрякушку? Мстислав, я тебя уважаю как человека умного и храброго. Я знаю, что ты победил во многих боях, но такого знака не бывало в наших местах. Тем более, его не давали инородцам.

— Она досталась мне из рук воеводы Георгия. И где я родился — это совершенно тебя не должно беспокоить. Пока я со своими бойцами проливал кровь за вас в Луштице, под Котором и под Убли, вы тут отлеживались.

— Отлеживались? Мы все эти дни держим оборону от хорватов по всему берегу Суторины. Это, между прочим, твоя обязанность, Мстислав. При этом я послал тебе немалое подкрепление. Что ты привез назад, кроме трупов этих людей?

— Вы могли бы уже быть в Дубровнике или хотя бы вытеснить этих ненормальных из Рагусеи. Послал он мне подкрепление? От твоего подкрепления толку нет. Кончилось твое подкрепление. В общем, собирай ополчение. Я выхожу на кораблях в Превлаку. Оставшиеся здесь — под твоим началом — будут город оборонять.

— Ты с ума сошел? Мы все погибнем. Здесь что, будут вторые Убли?

— Если надо, здесь и третьи угли будут, — пошутил Мстислав. Лицо городского воеводы еще более омрачилось, — Ладно, нечего на меня дуться. На войне чрезвычайные полномочия дают тем, кто рискует. И запомни, оборону выдержишь — к тому моменту и я уже и вернусь. В городе хорошая крепость, запасов еды и пищи хватит на недели две. Все, с богом.

«Еще вчера просил убежища, сегодня уже командует» — прошептал вслед Милан. Организовать оборону было несложно. Сложно было объяснить людям, почему самая мощная армия от Превора до Ризана уплывает из их города.

Изумленные люди смотрели за тем, как армия Мстислава, обутая и одетая, в сверкающих латах и поновленных кольчугах, садилась на корабли. Слезы в глазах женщин предчувствовали беду. Старики грустно смотрели в свои окна на уплывающие корабли. Из верхнего города было забавно наблюдать за тем, как по порту бегал Милан и кричал на своих воинов. То ли «они вернуться», то ли «надо верить».

Мстислав направил корабли к Превлаке. Снова надо было отстоять этот город. Внезапно из-за мыса показались сначала мачты, а потом и паруса хорватских кораблей. «К бою!» — раздалось рядом с ухом. Моряки забегали, вооруженная пехота вытащила из ножен мечи и проверяла их остроту. Мстислав не успевал отдать команды, они исполнялись. Оба судна хорватов стояли боком к кораблям Мстислава, обнажив свои маломощные пушки. Ядра пока не долетали до которцев. Дальнобойное орудие стояло лишь на флагманском корабле (как раз захваченном у хорватов вначале войны).

Пропустив вперед две невооруженные шхуны, Мстислав приказал следовать четко за ними и начать разворачиваться. Шхуны прикрыли его корабль и взяли на себя основной удар пушечного огня. Люди с криками вываливались за борт, языки пламени гуляли по палубе. В этот момент шхуны разошлись по сторонам, закрывая своими бортами борта хорватских парусников, и бриг Мстислава оказался между ними. «Огонь по обоим бортам!» — грянуло с капитанского мостика. «Абордаж!» — почти в один голос закричали на которских кораблях. Дав еще пару залпов по хорватским морякам, вся боеспособная пехота тоже пошла на абордаж.

Удача сопутствовала Мстиславу. Роза манила своими огнями. Сумерки сгущались, высадиться на берегу было проще простого. Было еще не поздно повернуть на Превлаку и вернуться в Херцог-Нови.

Пять минут спустя три уцелевших корабля вошли в порт Розы. Воины спрыгивали с кораблей и устремлялись в город. В вечерней мгле звенел металл, слышались глухие удары сабель о щиты, пушки с кораблей били по позициям хорватских стрелков. Мстислав помнил, что в Розе скапливались раненые воины. Расположение больницы было ему приблизительно известно, и уйма ядер была направлена на нее. Велико было его разочарование, когда, проходя по захваченному городу, он зашел в больницу и увидел там лишь десяток разорванных в клочья трупов. Все раненые ушли на передовые позиции. Такого жестокого сопротивления ему еще не оказывали. Множество храбрых которских воинов полегло ни за что в этом городишке.

Наутро, оправившись от ран, войско Мстислава переплыло пролив и зашло в порт Превлаки. Корабли встали на рейд, обнажив свои пушки и полностью перекрыв проход в залив для турецкой эскадры. Как ни вглядывались смотрящие в синюю даль моря, легкая дымка скрывала всю перспективу, говорят, однако, что некоторые матросы видели мачты больших кораблей вдали и по каким-то признакам определили, что это турецкие мачты. Мстислава встретили в Превлаке даже лучше, чем в родном Новом городе. Прием был великолепен. Пир был горой, девушки танцевали и обнажались перед ним, Драганом и его сотниками, вино лилось рекою, фрукты выпадали из переполненных корзин, танцы до утра и разговоры до рассвета. Между тем город готовился к обороне. Сигналов с херцог-новского берега не поступало, это означало, что догорающие Лучицы еще сопротивляются хорватам.

Немногочисленные уцелевшие воины из Суторины с ужасом смотрели на отсвет от пожара со стороны своей родины и не решались пойти к Мстиславу, которого с недавних пор оберегали тиватские дружинники. Наконец, он сам к ним спустился.

— Мстислав, воевода ты наш, что же это? Суторина вся в огне. А мы здесь!

— Не ропщите, вы же мужчины! Врага нельзя разбить, сидя дома, — бросил он и направился к себе в шатер.

Превлака встретила врага во всеоружии. Целый день продолжался штурм, однако хорваты на этот раз были лишены поддержки с моря, а сухопутные части не отличались выучкой и характером. К концу дня Мстислав приказал поднять ворота Превлаки и выпустил кавалерию. Обогнув холм, всадники вклинились в самую гущу хорватов. Первыми из пеших частей Мстислав пустил в бой суторинцев, пообещав им после победы начать наступление на Превор. Почти все суторинское ополчение погибло, штурмуя эту высоту. Однако и остатки хорватской армии рассеянными группами отступали к Молунару.

Еще не хватило времени, чтобы подобрать погибших и вынести раненых, на ратуше Херцог-Нови показался свет — это был условный сигнал. Хорватская армия подошла к городу и начал его обстрел. Мстислав приказал выстроить все войско, которое может ходить, прыгать на одной ноге и ползать. Бойцов едва набралось на пару сотен. «Такая армия под Херцог-Нови погоду не сделает», — подумал Мстислав. Ему предстоял сложный выбор: правила южан и данные обещания, как перед Йованной, так и перед суторинцами, говорили о необходимости преследовать отступающих хорватов, переплыть Суторину в районе Игало и кратчайшей дорогой устремиться к осажденному Херцог-Нови. Еще раз он окинул свою дружину. «Тихое течение Суторины могло унести еще пару десятков из числа этого сброда». Было ясно только то, что хорваты не остановятся на достигнутом. Надо было решать, куда направить войско. Превлака более не была стратегически важным пунктом. С одной стороны, захват Херцог-Нови решал проблему не только высадки десанта с турецкой эскадры (это можно было сделать и в Молунаре), но и прорыва турков к побережью из Ризана. С другой стороны — город продержится не менее пяти дней. За это время можно было не только отлежаться, но и попробовать собрать хоть какое-то подкрепление.

— Княже, послать корабль за подкреплением в Луштицу?

— Воевода, не двинуть ли нам войска назад по морю?

— Когда ж мы вернемся в Херцог?

— Цыц, — прикрикнул на них Мстислав. Южное добродушие его исчезло, северная рассудительность все более отчетливо проявлялась в голосе, — выпущенная стрела падает там, где встречает препятствие. Человек — та же стрела. Хочешь — сдайся, хочешь — увернись, а хочешь — найди причину и уничтожь ее. Причина же у нас одна: противник наш лучше вооружен. А по сему, насколько я понимаю, пока хорваты бросили все силы на штурм Херцог-Нови, мы выиграем для герцога равнозначный приз.

Обойдя все жилые дома Превлаки, Мстислав прибавил еще полторы сотни бойцов из числа местных жителей к своему не слишком сильному отряду. Затем он спешно погрузил всех на корабль и вместо ожидаемого «курс норд-норд-ост», раздалась команда «курс норд-вест, право руля, отдать швартовы!». Три корабля поплыли в сторону Дубровника. Между тем, осада Херцог-Нови продолжалась.

Подплыв к Молунару, которцы открыли с кораблей огонь. Под туманом, настланным дымкой от выстрелов, к берегу устремились четыре лодки с бойцами. Через час лазутчики дали знак, что крепость почти пуста. Не теряя людей, Мстислав пересадил добрую половину своего войска на лодки. В Молунаре и правда было очень мало войск. Хорваты понимали, что как только Херцог-Нови — ключевой город на северном которском побережье — окажется в их руках, они получат власть над бухтой. Также они понимали, что и которцы знают, что главная битва в этой войне будет под Херцог-Нови. И не в нраве южанина уклонится от прямой встречи с врагом. Поэтому хорваты не опасались, да и подумать-то не могли, что которцы осадят Молунар.

Никто и не готовился к штурму, по улицам, изредка отстреливаясь из аркебуз и, нападая из засад и то и дело вступая в рукопашные схватки, бегали разрозненные группы воинов. Артиллерия которских кораблей в считанное время разрушила крепостной вал и пушки молунарцев. Вошедшие организованным строем войска Мстислава последовательно очищали от хорватов квартал за кварталом. Стрельба в узких извилистых улочках продолжалась до сумерек. Главным достижением Мстислава стал захват складов аркебуз и оружейного завода. Не теряя времени, Мстислав вооружил всех своих людей новым оружием. Моментально слабенький отряд, не сравнимый даже с тиватским ополчением, превратился в грозный боеспособный полк.

Мстислав еще раз с тоской взглянул на Херцог-Нови. Залпы и крики продолжались. Город еще держался. Существенным препятствием для хорватов оказалась двухуровневая крепостная стена. Скорость стрельбы которских лучников, последовательно появлявшихся в бойницах первого и второго уровней, оказывалась быстрее скорострельности хорватских воинов, вооруженных огнестрельным оружием. Тем не менее, передовые отряды хорватов уже окружали крепость Херцог-Нови и, пользуясь преимуществом по высоте, преуспевали в попытках ворваться на окраины города. В скором времени верхний город перешел в руки молунарцев. Не успевшие покинуть свои дома и спрятаться в крепости жители безжалостно уничтожались. Хорваты проявляли жестокость, еще более страшную, чем это любили делать турки. Отрубленные части тела валялись на дорогах, ослепленные дети в ужасе кричали звериным воем и бегали в сумасшествии между стрелявших друг в друга войск. Подкошенные стрелой, они падали и словно с благодарностью за избавление от мук дальнейшей жизни склоняли голову и валились на камни.

Из верхнего города хорваты начали забрасывать крепость огненной смесью. Теснившиеся по подвалам и строениям крепости люди стали задыхаться от удушья, дым застилал и резал глаза лучникам. Хорваты подбирались все ближе. И тут смотрящий на крепостной башне закричал: «Наши!! Уходите их крепости, наши идут!!» и упал сраженный пулей. Тело упало на камни, кровь брызнула на лица женщин, спрятавшихся от пуль за крепкими стенами. Воевода Милан подумал, что Мстислав вернулся. Чувство удовлетворения разлилось по его телу. Он приказал лучникам прикрыть отход мирных жителей, и распорядился открыть восточные выходы. Женщины несли своих детей на руках, медленно вслед за ними по ступенькам спускались старики. Люди уходили из крепости в сторону Зеленицы.

Залпы становились все ближе, раненых и убитых было все больше. То здесь, то там раздавались крики «чужой». Хорваты прорвались. В это время из верхнего города молунарцы увидели исход жителей и пошли наперерез. К концу дня которцы держали оборону уже на центральных улочках, изгибавшихся от побережья к горным тропам. В отчаянии Милан поднял свой меч и повел за собой оставшихся защитников крепости на самый большой отряд хорватов, чтобы хоть как-то задержать их и дать возможность жителям отойти.

… Когда объединенные войска Пераста, Котора и основная армия Косачи разгромили под Ризаном турок, уже израненных Мстиславом, армия Косачи снова направилась к Конавли. А войска Котора и Пераста, увидев, что Херцог-Нови под осадой и там нет кораблей Мстислава, решило прийти на помощь новигородцам. Которские войска спустились по накатанной горной тропе к Требезину и очистили от хорватов верхний город Херцог-Нови. Вторая половина спустилась с Радостака к Мелине, где они встретили бежавших из Херцог-Нови женщин и детей. Между тем хорваты продолжали бесчинствовать в самом городе. Штурмовать его укрепленные стены для которских войск было тяжело. Все ополчение Херцог-Нови и воевода полегли на поле брани. Хорваты собрали трупы и вывесили их вверх ногами совершенно нагими на крепостные стены.

В это время армия Косачи почти уже стояла перед Конавли и готовилась выступить в сторону Дубровника. В самом Дубровнике боялись наступления Косачи. Паника ходила по городу как октябрьский дождь. Поэтому появившийся за горами отряд Мстислава оказался более чем веским аргументам для правителя Дубровника выслать своих лучших бойцов «изрешетить этих самонадеянных дурней пулями и изрубить их тела на мелкие куски». Каково же было изумление дубровницкой гвардии, когда с горных склонов и из-за каждого торчащего камня на них обрушился залп аркебуз. Хорватские стрелки знали, что у которцев не было огнестрельного оружия. Скоро поняли они, что выбрали врага не по зубам, а правитель их быстро, словно белка — по деревьям, понял, что расклад был не в его пользу: оружейный завод его захвачен, армия Молунара погрязла в Херцог-Нови, основные войска Косачи наступают из-под Конавли, турки разбиты под Ризаном и не решаются войти в бухту, а Мамула и Превлака как Сцилла и Харибда стоят на входе. Пока Мстислав думал, попытаться ли ему ради пущей славы взять Дубровник, правитель города выслал парламентария к Косаче. Условия перемирия были крайне выгодны для Драчевицы. Хорваты добровольно уходили из Суторины и Херцог-Нови. Они также согласились отдать Конавли. Ружейный завод отныне должен был выполнять заказы обоих господ — герцога и дубровницкого головы, а сын герцога — Влатко — в знак вечной дружбы брал в жены дочь головы Барлеты — второго по величине владения Дубровника.

В разграбленном и выжженном Херцог-Нови Мстислав встретился с Косачей. Никаких эмоций, скупое крепкое рукопожатие, грустные глаза. Никакого парада. Сегодня похороны убитых. Косача взял в руки знак воеводы Котора с изображенными на нем мелкими гербами приморских городов, посмотрел на него, словно вспоминая, как он смотрелся на Георгии, и надел на Мстислава. Увиденное в городе не позволило Мстиславу долго задерживаться на своей второй родине. Родители Йованны спали в своем доме с разрезанным горлом. Черное пятно на полу стало немым упреком Мстиславу. Йованну он не нашел. Искать и что-то объяснять ей ему не хотелось. Какая-то часть его сердца умерла в эту войну. Без этой части построить новый и счастливый мир он больше не мог.

Далее следы этих людей теряются. Йованну видели в Суторине, где она ухаживала в местной больнице за вернувшимися из похода воинами. Через восемь месяцев она родила девочку. Девочка узнала об отце от этих бородатых людей, которые были слабее детей и шевелили чем-то таким, что когда-то у них было руками. Воины эти не помнили зла. Легенда о северянине, выигравшем войну с хорватами, быстро завладела умами жителей побережья. И суторинцы, и оставшиеся в живых новигородцы либо не говорили о том, что было на самом деле, либо просто предпочли забыть и верили тому, что стало расхожей притчей. Да и что рассказывать, как достаются победы, и откуда берутся чудеса. Любая легенда, если она красива, священна, не так ли?

Говорят, что, приехав в Котор, Мстислав ночь не смыкал глаз и горько плакал. Наутро он велел собрать всех воинов на площади. Перед строем он прошел в дешевой рубахе и мужицких штанах. Затем вытащил из кармана брюк свой знак и нацепил его Драгану — своему верному помощнику. Драган в ответ плюнул ему в лицо. После этого никто не видел Мстислава. Слухи о сумасшедшем, владеющим мечом словно лев клыками, который рассказывает ужасы, как он в одиночку победил турок и не сумел спасти семью своей возлюбленной, доходили до побережья в весьма искаженном и неполном виде. Общий их смысл состоял в том, что Мстислав добрался до территорий, находящихся под властью турок, и нашел отца Горана. К тому моменту Горан лежал на полу своего убежища, раскинув руки как на кресте, и рот его украшала запекшаяся кровь. На столе и на полках скита горели книги. Пришедший потушил пожар и похоронил Горана ночью на самом высоком холме. Креста и пометок он не оставил, чтобы турки не раскопали могилу в поисках драгоценностей. Пришелец этот взял на себя заботу о пастве Горана, а когда к нему снова пришли турки, он и еще два его единомышленника положили двадцать пять янычар, после чего сами обессиленные и обескровленные упали на пол. Пришедшие после пожара в ските послушники нашли только один не сгоревший лист на столе пастыря. Все остальное было усеяно пеплом и золой, дым еще поднимался струйками от вечных истин, запечатленных на бумаге и истлевших под вечным всепоглощающим огнем. На бумаге было написано по-русски, но достаточно четко, чтобы это мог понять серб: «Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее».

Он не узнал, что через год после его смерти родной Новгород будет взят москвичами, которые с особой жестокостью вырежут всех знатных горожан. Близких его найдут в своем доме с разрезанным горлом. Еще через семь лет Великий Новгород окончательно потеряет свою независимость. Московиты снимут вечевой колокол и повезут его в Москву. На полдороги около Валдая колокол упадет с повозки и разобьется. Из этих осколков местные умельцы научились отливать маленькие колокольчики, которые стали знамениты на всю Русь, потому как единственные звенели мелодию свободы.

А еще через два года русское войско перестоит на Угре ордынского хана Ахмеда, и Орда больше не будет грабить русские земли. Не узнал он и то, что ровно через двенадцать лет после его смерти, день в день турки захватят все которское побережье. Единственное, чего они не найдут — знака воеводы побережья. Ни на воеводе, ни где-то еще его не было. Говорят, что его украла девушка, которая выходит ночью на берег залива и зачарованно смотрит на бегущую по водной глади светящуюся лунную дорожку.