Дотошный северянин на этом месте, безусловно, обратится к автору с вопросом «и это все?», «а где мораль, в чем смысл?» или «что сталось с остальными героями?» или «зачем так много загадок осталось неразгаданными, столько обещаний — невыполненными, столько желаний — непроизнесенными». Северянин хочет знать, что случится далее, быть абсолютно уверенным в будущем, все движения рассчитаны, все ходы прописаны, надо убедиться, что все украдено до нас. Северянину хочется знать, что он угадал, что он прав, и уже машинально он спрашивает, «что потом?», как будто не понимает, куда катится мир. Вероятно, будущее не дает им ответа на все их вопросы, а те ответы, которое оно дает, ему лучше было бы оставить при себе, по крайней мере, до того дня, когда всем этим бедам суждено случиться.

Может быть, потому северные романтики столь полны безнадежности и столь могучи по силе духа и тела, а южане — столь молоды и пропитаны нежностью. Который раз повторяя заученный сюжет, который Вы могли бы придумать сами, я готов написать еще пару страниц, чтобы повесть казалась красивее, а автор — понятнее. И, тем не менее, если вы ощущаете себя южанином — все, что написано далее, можно не читать. Просто отложить книжку, перелистать до страницы с названием «За обложкой» и еще раз подивится, сколько же можно лить воду мимо кувшина.

Вероятно, на этом месте и должна кончиться южная повесть. И, тем не менее, пока она писалась, наступила зима. А я так люблю снег, когда он только ложится на мокрую и унылую осеннюю землю. Умирающий мир меняет новый, чистый и светлый. Еще через пару-тройку месяцев, кашляя и становясь слепым от белого безмолвия, я буду проклинать эту зиму и холод. Я буду ждать весны так, как будто это даст мне силы жить снова, хотя врачи будут говорить об авитаминозе или весеннем обострении язвы. Я буду ждать лета, чтобы хоть на секунду, закрыв глаза или взметнув уставшие слезящиеся глаза к великому голубому, ощутить себя на юге. А пока я люблю снег. Его крупные хлопья и ласковое щекотание на щеках, превращающееся от нашего тепла в слезы. Слезы о том, что никто не может разделить с тобой этого восхищения? Может быть, так мотив будет угадан правильно. И тогда один человек на свете поймет, почему эта повесть продолжается.

Хорошо, скажу я. Я знаю, я более чем уверен, что я не один, кто любит этот снег. И более чем уверен, что будет весна. И еще я уверен, что та история на теплом которском берегу никогда не закончится, как никогда не закончится жизнь. Вы помните, что это значит? Нет? Тогда вернемся к повести.

Самым неожиданным образом история эта получила свое продолжение, оказавшись однажды записанной на бумаге неизвестным пиитом. В стране, два века прожившей под властью турок, было уничтожено более половины населения. Те, кто не был убит, умирали от голода и непосильного труда. Женщины рожали детей от турецких воинов, а мужчины подвергались насильственной стерилизации. И, тем не менее, на всем которском побережье рождались мальчики и девочки, которые говорили на сербском и не говорили на турецком. Они вырастали и создавали семьи, воспитывая новое поколение воинов. Пытаясь избежать продажи на невольничьем рынке, они уходили добровольцами в европейские и славянские армии, где слыли хорошими солдатами и меткими стрелками. Легенда о Мстиславе и Йованне относится к периоду первого турецкого завоевания. Написана она, скорее всего, в Суторине на венецианском наречии. Это и спасло ее от уничтожения, поскольку турки регулярно проводили обыски в домах которцев, выбрасывая на улицу и сжигая все книги и бумаги, написанные на сербском языке. Учиться писать и читать на сербском считалось преступлением, ведущим к смертной казни. Пытаясь заставить местных жителей забыть о своих героях и славных былых временах, турки хотели вырастить новое поколение уже покорных им людей.

Однако легенды передавались из уст в уста и продолжали питать силы новых воинов. Освобождение пришло лишь в конце 17 века, когда объединенная армия венецианцев, черногорцев и герцеговинцев разгромила турок под Перастом. Венецианцы дали прибрежным городам автономию, реконструировали христианские церкви и открыли школы. После падения Венеции на которскую землю вступили австрийские войска, но после Аустерлица австрийцы поспешно покинули эту землю. Население Которской бухты стремилось к объединению с Черногорией. За это время которцы легализовали и откопали все спрятанное их предками. Среди других подобный клад, спрятанный согласно старому семейному преданию, в пещере горной гряды над Херцог-Нови одна черногорка по имени Мария и нашла. Под большим камнем лежали четыре белых крыла, а под ними лежали пожелтевшие листки, переложенные листами пальмы. Мария прочитала их от корки и до корки и еще раз подивилась, какими были ее предки. Днями и месяцами позже она нашла совпадения в своей жизни с тем, что было написано в книге о Йованне — ее далекой прапрабабушке.

Ее наблюдения легли в основу дневника. Ее дневник лег однажды на снег. Снег был кровавым. Умирающий мир сменил новый. И снег лежал на мокрой и тоскливой земле, ни единой травинки, голые стволы, поздняя осень. Земля называлась Россия. Мы расстреляли ее дневник в очередной раз. И снова не остановились. Ведь те, кто придет после нас, тоже будут спрашивать «что дальше?».

Еще в 1796 году большая часть территории Черногории стала независимой от турок. Продолжавшееся два века иго было сброшено упорными стараниями каждого из поколений черногорцев. Невидимые братства и задруги, покрывавшие словно сетью всю территорию страны, в первозданном виде сохранили понятие черногорцев о вечевом управлении и судилище. И попавшие под этот суд были обречены. Не было турка, который бы не боялся ступать на эту землю. Столь же грозное предупреждение получили и полководцы Наполеона, пытавшегося прорваться в сражающуюся с турками Сербию, чтобы лишить ее не только своей армии, но и гордости. Однако другое гордое племя преградило ему дорогу.

Воевавшая с Францией Россия в 1805 году послала в которскую бухту Стефана Санконского, русского генерала с малочисленным приданым отрядом. Санконский перешел Альпы и через австрийские земли добрался до Динарского нагорья. После встречи с архиепископом Черногории Петаром I, Санконский совершил переход к Адриатике. Расквартировавшись тремя группами в Херцог-Нови (штаб отряда находился в старой испанской крепости), Беле и Игало, Санконский начал готовить эти города к осаде. Французы надвигались и уже стояли под Дубровником.

Поддержанный черногорским первосвященником, Санконский не испытывал нужды в продовольствии и, самое главное, в солдатах. Черногорцы охотно шли добровольцами, у каждого было свое оружие и у каждого было горячее сердце. Через несколько недель Санконский понял, что с таким войском с целой армией сражаться не страшно. «Нас с русскими сто миллионов», — говорили ему на улицах. И никакие французы были не страшны. «Нас с черногорцами дай бог тысяча», — думал он и соглашался, что французов не стоит бояться.

Тем не менее, второй французский корпус разбил черногорцев под Скадаром и вышел напрямую к Котору. Тогда он назывался Каттаро: название осталось в наследство от венецианцев. Бой за древнюю крепость продолжался трое суток, французы почти полностью разрушили крепостные стены и внутренние укрепления. Черногорцы бились за каждый метр своего родного города: на каждой из узких улочек лежали трупы иноземцев, перекрещенные хлястиками от чудных квадратных ранцев. Кокарды с перьями и золотые эполеты пойдут после войны на сувениры, а сейчас лежат ненужным мусором на мертвых улицах. Черногорцы не ожидали такого стремительного марша французов и потому не были готовы к длительной осаде. Однако русский корпус на подмогу они звать не стали, да и Санконский приказал строить укрепления подле Ризана, Белы и Херцог-Нови, прекрасно сознавая, что растягивать фронт далее при имеющихся скудных резервах будет просто губительно. Говорят, что последние защитники Каттаро, отстреливаясь от французов, уходили в море. Французы выстроились на берегу в шеренгу и безжалостно в упор расстреливали черногорцев, которые пытались спастись на заранее заготовленных лодках. Им не суждено было знать, что в днищах лодок французские лазутчики проделали дыры. Медленно погружаясь, остатки черногорского войска уходили. Никто не знает, доплыл ли хоть один из них до ближайшего острова: в такой суматохе и имена-то забывают. Так и пишут потом: «неизвестный солдат».

Потеря Каттаро сделала положение на адриатическом побережье критическим для русских войск, и в марте 1806 года в Которскую бухту была направлена эскадра адмирала Сенявина. Адмирал высадился в Херцог-Нови, который избрал своей ставкой. Здесь же расположился царский военный трибунал. Встреча Сенявина в порту была шумной и праздничной. Санконский выстроил свой немногочисленный корпус на набережной. За русскими войсками стояли местные жители. Среди них, вытянувшись на цыпочках, чтобы хоть что-то увидеть из-за широкоплечих высоких рыбаков, стояла официантка прибрежного ресторана в Зеленице Мария. Среди сходивших на берег моряков был молодой капитан брига Николай Ярохин.

Ниже приводятся дневники, составленные им по возвращении из адриатического похода и, видимо, попавшие в руки царской охранки при обысках после 1825 года. Дневник переписывался начисто, судя по всему с черновиков, коими стали путевые заметки самого капитана и записи его возлюбленной. В ходе обыска у капитана также была изъята некая венецианская книга, начинавшаяся с подробной карты Которской бухты и содержащая многочисленные ссылки на венецианские названия прибрежных городов. На первый взгляд она очень походит на справочник путешественника, на второй — на одно из запрещенных изданий «Хазарского словаря Даубманнуса 1691 года», который, по преданию, как только кто-то брался читать, умирал, не добравшись до конца книги. Тем не менее, жандармы были люди весьма грубые и неохочие до чтения, а тем более не знали иностранных языков, и поэтому венецианская книга свободно пролежала в архивах полиции. Из нее, правда, были сразу же изъяты пальмовые листы, которыми она была переложена, отчего бумага стала постепенно разрушаться, изъеденная солью. Однако в силу выше обозначенных причин никому до этой книги и дела не было. Итак, дневник капитана Ярохина.

Марта 15-е. Год 1806 от Р.Х.

Вчера так устал, что был не в силах написать и полстроки. Просто упал на отведенную мне в углу на втором этаже кровать и уснул. Как мне сказал хозяин сегодня с утра, ночью я бредил стеньгами и ружьями, кричал «пли!» и «лево руля!». Судя по его недовольному виду, кричал громко.

Извинившись, с утра понял, что в толпе встречающих потерял одну запонку. Подплывая к Которской бухте, меня поразила природа. Невысокие горы торчали из-под густого лесного покрова, то там, то тут вырастали маленькие прибрежные деревеньки со своими рыже-красными черепичными кровлями. Белые каменные домики приветливо смотрелись на фоне утреннего отлива и легкой дымки. С первого взгляда кажется, что на этой земле никогда не было и никогда не будет больше войны, однако впечатление это ложное. Мы прошли знаменитую крепость Мамулу, которая не раз спасала Котор от турок, но так и не спасла. В Мамуле высадилась рота приданных нам артиллеристов: они помогут, если турки или французы надумают запереть нас в бухте.

На побережье города, куда мы пристали (кажется, его называют Кастель-Нуово, это по-итальянски, здесь еще недавно были венецианцы), было людно. Генерал Санконский, командующий местным русским корпусом выстроил все войско на плацу набережной. Наш бриг шел вслед за флагманом, и многое было не видно за его широкими парусами.

Когда мы пришвартовались, я был поражен: у Санконского под командованием было менее восьми сотен бойцов. Еще более я был удивлен, что большая часть из них — это местное ополчение, судя по всему, ни на что ни годное. Потеря Каттаро в этом свете уже не казалась предательством местных жителей и генерала. С такими силами ему было не удержать и Кастель-Нуово.

Спускаясь по трапу, я увидел приветливые лица местных мужчин: они все смыслят в судоходстве, многих из них я встречал на торговых путях, да и потом моряк моряка…. Более старые промышляют рыболовством. Сегодня хозяин уже угостил меня своим уловом, я думаю, что стоит и самому выйти в море с командой — половить этой вкусной рыбы.

Больше всего меня поразили женщины. В отличие от наших матерей, они словно не стареют и сохраняют молодость и бодрость духа до самой старости. Молодки улыбаются и так искренне нас приветствуют, что я даже опасаюсь, как бы не оставить здесь свое сердце. Прав был отец, когда советовал найти себе жену в России и быть спокойным за ее верность и свою душу. Я встретился взглядом с одной черногоркой: у нее отчаянно черные глаза и правильные черты лица. Овал лица, изящный прямой нос, тонкие губы, хрупкая шея, точеная грудь… Тело ее прекрасно. Я снова поднял глаза, но не нашел ее в толпе. Мне показалось, что, разводя солдат, я еще раз наткнулся на ее платье взглядом, но в следующее мгновение ничего не увидел. Может, это просто видение, но мне до сих пор кажется, что ее улыбка где-то рядом.

Все это такая глупость. Наивно думать, что она одна, и что она понимает хоть слово по-русски. Мы представляем здесь великую Россию, как можно волочиться за первой встречной юбкой!

Побрился и выбросил ее из головы. На сегодня была многое намечено. Вместе со своим мичманом и подпоручиком из числа адъютантов Санконского надо было осмотреть старую испанскую крепость — века 16-го. Она вполне могла сгодиться для обороны верхней части Кастель-Нуово.

Прибыв в крепость, я ощутил нехватку воздуха. Мне сказали, что в горах действительно мало воздуха, однако это проходит через два-три дня. Немного в тумане я пронаблюдал все четыре укрепленные башни Спаньолы (так называлась эта крепость), ее полуразрушенные стены и системы входов и выходов. В качестве временного бастиона она еще вполне сносно выглядела.

Отправив подпоручика с мичманом чертить план существующих укреплений, я попросил нашего проводника из местных показать тайные ходы. Спаньола оказалась довольно хитрым сооружением и имела три запасных выхода на разные стороны, запасной подвал с хранилищем и разветвленную систему водоснабжения. Правда, большая часть всех этих ходов и сооружений пришла в негодность и была завалена камнями, часть коммуникаций стоило использовать. Санконский весьма правильно определил, что здесь может пройти рубеж обороны.

Я спустился вслед за проводником. Его звали Радован, было ему лет шестьдесят, хотя он выглядело на все сто. В темном подвале он показал мне, как пользоваться укрытием и потайным ходом, и сказал на языке, очень похожем на русский. Я его переспросил, и он медленно повторил мне свою фразу, которую я с трудом различил:

— Ты храбрый воин, офицер. Зачем тебе северные хитрости — ими все равно не победить врага?

— Чем же тогда победить врага?

— Ты прибыл на нашу землю, чтобы помочь нам защитить ее. И за это мы будем веки вечные помнить о вашем подвиге, о нашем большом северном брате. Но только тот, кто станет южанином по духу своему, того здесь будут славить вечно, — он безбожно шипел и менял ударные гласные.

— И в чем же южный дух отличается от северного? По-моему, есть дух победы и дух поражения, дух правды и лжи, дух свободы и рабства. Что еще может быть?

— Ты быстр в своих мыслях, но медлителен в своих взглядах, воин. Что победа для тебя и что свобода — то для другого смерть и ненависть.

— Так пусть враги и трепещут перед нашим духом, — я не понимал, что он от меня хочет.

Он вывел меня на свет, и солнечные лучи ударили мне в глаза. Я зажмурился.

— Видишь, — сказал он, — ты даже не можешь посмотреть на солнце, а уже хочешь победить весь мир.

Прищуренными и слезящимися глазами я посмотрел на него. Он спокойно смотрел на солнце, даже не щурясь.

— Я просто не привык к такому яркому солнцу.

— Ты еще молод, воин, и просто не привык уважать местные обычаи.

Старец изрядно надоел мне к тому моменту, и я встал, чтобы спуститься к подпоручику. Он взял меня за рукав и показал на башню. От стены к башне шел узкий каменный коридор.

— Раз ты такой ловкий и хитрый, попробуй пробежать от стены к башне. Точно так же, как и те, кто будет штурмовать эту стену.

Старец, я подумал, совсем сошел с ума. Но отказаться было как-то неловко, да и как русский офицер мог испугаться просто какого-то там каменного коридора? Я быстро залез на стену, прошелся, балансируя руками по каменной кромке, и спрыгнул в коридор. Через два шага были ворота, через которые можно было попасть в башню. Я открыл ворота и прошел вперед. Вдруг надо мной раздался шум и скрежет, ворота закрылись, а перед моим носом упала железная решетка. Я оказался взаперти. За решеткой был виден тусклый свет, он шел от бойниц. Снаружи крепости таких бойниц не было. И тут в одной из них появилась довольная рожа старика, он держал в руке пистоль и победно улыбался. При мне была только шпага, ощущение безвыходности заставило поежиться.

— Жди, — сказал старец.

Я терпеливо оглядывал устройство ловушки, пока ворота снова не открылись. Я понял, что это было предложением выслушать историю старца и, смирившись, сел на каменные ступени.

— Ты нетерпелив, а оттого неосторожен. Ты должен понимать, что горы и камни, лес и море — это все придано тебе в помощь. А дума о своей славе и лихости лишь погубит тебя. В далекое время, когда земля эта была свободна от турок, случилась меж князьями тутошними междоусобица. И был среди защитников Котора один северянин. Лихо громил он недругов и турок, пытавшихся воспользоваться войной. И однажды встал он перед выбором: либо предать наш город, который его приютил, либо попытать счастья и разбить врага в его же логове. Говорят, что любимая женщина и лучший друг уговаривали воеводу защитить город, а потом за врага браться. Но воевода не послушал их. Он хитростью пробрался в обезлюдевший стан врага и разграбил его оружейные склады. Свою невеликую армию вооружил он и повел на соединение с главными силами которцев, и вороги поняли бесплодность своих усилий и предпочли сдаться. Между тем, Херцог-Нови лежал весь в огне и крови, и всех близких этого человека вороги вырезали. Жестокие разрушения были везде, лишь горстка людей сумела бежать к которцам. Воевода тот войну выиграл, а близких своих предал, и потом не смог жить тут с камнем на шее, уехал в Сербию, где и сгинул. Даже могилу его указать никто не может.

Есть и другая история. В середине 16 века, когда Херцог-Нови полон был турок, на побережье высадилась христианская рать во главе с герцогом Лазарем. Большую часть рати составляли испанские конкистадоры-крестоносцы. Они захватили город и построили в верхней его части крепость, позже названную в их честь — Спаньолой. Власть христиан ограничилась Которской бухтой, все это время христиане ожесточенно бились с турками. Десять месяцев сражений, в которых полегло много и местных добровольцев, и много крестоносцев, прошло. Турки снова овладели всеми городами на побережье, остался только Херцог-Нови. С моря его защищала испанская эскадра и новигородская крепость, со стороны гор — Спаньола. Турки окружили город и крепость. Запасы продовольствия и пороха у христиан заканчивались, защитников становилось все меньше и меньше.

Турки тайком проникли в город и захватили жену и двух дочерей Лазаря. Послав ему сообщение с парламентером, турки потребовали Лазаря открыть ворота в крепость и сдать им Спаньолу, иначе они убьют его дочерей и жену. Если он сделает это, турки пообещали ему жизнь и возможность выйти из бухты на своих кораблях. Опечалился Лазарь, собрал своих дружинников и держал с ними совет. Немногим помогли ему советчики. Все они были готовы умереть как один и все знали, что умрут. Искушение уйти живыми было велико, и помочь герцогу каждый был готов. Однако решение должен был принять именно он. Герцог мучился всю ночь, после чего послал гонца в город и приказал грузить на его корабли всех женщин и детей, а также десять самых храбрых воинов для охраны. Едва проступил рассвет, корабли отчалили из бухты, турки решили, что это знак, что Лазарь увел войска. Турки подобрались к Спаньоле, и в этот момент изо всех бойниц на них обрушился град пуль. Пушки Спаньолы задыхались от дыма пороха, турки валились дюжинами и проклинали герцога.

Когда они, наконец, вошли в крепость, утопая в крови своих янычар, Лазаря схватили живым. На его глазах паша убил его семью, а самого его послал в Константинополь, где и казнил. Он проиграл, но спас город.

И я, и старец молчали.

— Что ты хочешь от меня, старец?

— Хочу, чтобы ты дал мне клятву быть южанином!

Я смутился. Не знаю что, но что-то сказало внутри меня, что это накладывает на меня какую-то иную ответственность. Думы боролись внутри меня. Однако старец упрямо смотрел мне в глаза. Я сдался.

— Хорошо, старец.

— Отлично, воин. Пусть духи этих гор и этого моря помогают тебе.

Лист Ее дневника.

Во всем городе праздник. У меня как всегда неудача. Сегодня приплыли русские, которые трусливо отсиживались в Спаньоле и не решались отбить Котор. Этот жирный генерал только и знал, что ходить к нашим священникам и пить у них кагор с абрикосами.

Весь город побежал глазеть на новых русских. Это были моряки. За нашими мужчинами никого не разглядишь. Подружки мои весь вечер шептались, кто где поселился и где самый симпатичный русский морячок. Моряки, конечно, выглядят более боевито, чем опухшие от безделья солдаты Санконского. Только стреляют глазами вовсю. Что ж, посмотрим, как они стреляют из ружей.

Какой-то молодой капитан засмотрелся на меня. Или мне показалось? Может, конечно, кто-то стоял за мной. Неужели эта дурочка из припортовой булочной? Нет, такая не может привлечь даже самого пьяного черногорца. Вообще-то он мне понравился. Чистый мундир: у наших такого никогда не встретишь. Наверное, это очень романтично — плавать на кораблях, так захватывает дух!

Надо будет погадать на него. Но ни в коем случае ничего серьезного! Слишком вредно крутить роман с северянином. Сегодня здесь, завтра уже уплыл к себе в Россию. А пока от них никакого толка. Только новые расходы для тех, у кого они остановились. Может, пустить к себе в дом какого-нибудь русского офицера? О, это было бы интересно. Черт побери, должен же кто-то возместить мне рассыпавшееся в этой встречающей толпе серебряное монисто! Одно расстройство. Вот к чему приводят праздники!

Апрель 1806.

В Херцог-Нови зацвели кактусы, все дубы и платаны покрылись зеленью. Совершенно необычная картина: вечнозеленые пальмы простояли всю зиму с листьями, а дубы показывали свои голые стволы, обвитые зелеными лианами. Еще пару недель — и вода в море будет теплой-теплой. Наши моряки уже купались. Вечером их только и можно найти барахтающимися в морских волнах в объятиях молодых черногорок.

Больше всего эта экспедиция похожа на отдых в райском уголке, нежели на военную кампанию. Пару раз мы выходили в море, чтобы предотвратить французский десант на побережье, однако французы, едва завидев наши флагштоки, поворачивали назад. Сенявин готовит штурм Котора, французы, похоже, тоже ждут именно этого. Скорее всего, как только Санконский снимется со своим корпусом в сторону Котора, а эскадра начнет бомбардировать его укрепления, первый французский корпус двинется по побережью к Херцог-Нови. Однако одновременно атаковать французы тоже не решаются: как только они уйдут из Котора, наша эскадра высадится там. Война остановилась до первого решительного шага, но никто не хочет его делать, боясь проиграть.

Сегодня был в гостях у священника Савина монастыря. Именно православное духовенство явилось тем объединительным звеном между нами и черногорцами, которое позволило вместе бороться с общими врагами. В религиозном единстве, видимо, и заложены основы нашего братства. Поэтому всем русским офицерам вменено в обязанности посещать черногорские храмы и святыни, а также приводить своих подчиненных на еженедельные службы о даровании победы в борьбе с иноземцами. Именно к священнослужителям как к людям, пользующимися самым большим авторитетом в этих местах, стоило обращаться для разрешения проблем русского корпуса.

Сегодняшний визит мой был посвящен возникшим трениям местных бойцов и рыбаков с нашими моряками, которые порой превышали рамки дозволенного уставом. Их романы с черногорскими девицами переходили известный предел, и хотя большая часть этих девиц была не за мужем, семьи их порядком волновались, предпочитая видеть в суженых своих чад местных жителей. Порою также выходившие в море русские суда распугивали всю рыбу и днями местные жители ничего не могли путного поймать. Третий вопрос был незначителен: необходимо было создать постоянный сторожевой отряд в Суторине: на случай перехода французов в наступление с этой стороны. Я должен был возглавить его, а священник из Савина монастыря должен был меня сопровождать туда. Путь был недалек, тем не менее, мы разговорились.

Оказалось, что священник владеет русским гораздо лучше, чем его мирские собратья. Путешествие посему не составило мне труда. Конечно, теперь придется ограничить пребывание рядовых матросов территорией порта, а офицерам придется быть представленными родным девушек, за которыми они влачились. Рыбу черногорцы взялись поставлять нам сами, так чтобы мы и не думали выходить в море. Суторинская долина уже встала перед нами, мы остановились напоить лошадей.

— Послушайте, ваша святость, сегодня ваша проповедь о победе была столь вдохновенна…

— Просто, сын мой, эта были те слова, которые достигли твоего сердца. В прошлый раз были слова, которые достигли сердца других воинов.

— Но, отче, как вам удается всю неделю — шесть дней говорить «возлюби врага своего», «не убий» и «подставь другую щеку», а в воскресенье требовать справедливого возмездия и смерти врагам нашим?

— Бог дает тебе свободу выбора, сын мой. Либо ты следуешь его заповедям, либо своим. Никому не дано знать, насколько грешны твои поступки, поэтому ты приходишь в церковь, ставишь свечи к образам и плачешь. Ибо плакая, ты очищаешься, все то, что кажется тебе сомнительным и злым, уходит от тебя и бог прощает тебя.

— Но я не могу убить и не убить одновременно.

— Сын мой, ты заходишь в дебри теологии. Поверь мне, ты воин, так захотел бог. В нашем краю враги, они тоже воины, и тоже знают, что могут погибнуть. И только тебе решать, подставишь ли ты свое сердце под пулю или пустишь пулю в сердце другому. Я не молюсь за смерть других, я молюсь за жизнь своих прихожан, вашей братии, за мир в этом городе. А как бог повелит сделать, может, враги так и будут стоять в двадцати верстах отсюда, а потом им будет божественное видение, и они уйдут отсюда.

— Вы надеетесь, что так и случится?

— Так было. Давным-давно, некие племена снялись с мест, где жестоко правили и терзали жителей, только потому, что солнце, которому они поклонялись, перестало светить на день.

— Сегодня таким никого не удивишь…

— Можно удивить и другим. Один римский юноша, попав в плен, сжег на костре свою правую руку, потом взял в левую меч и пошел воевать с врагом. Увидевший это правитель варваров приказал юношу отпустить, а от Рима отступить, ибо понял он, что если каждый римлянин обладает таким духом, то войско его будет разбито в четверть часа.

— Тогда подскажите, отче, что нам сделать, чтоб никого не убив, испугать этих лягушатников.

— Если бог подскажет мне, что надо сделать, я обязательно скажу тебе, офицер.

— А пока стоит бить их штыком и пулей?

— Видимо, так.

— Тогда пообещайте мне место в раю, отче.

— Зачем тебе место в раю, офицер?

— Я раскаюсь во всех убийствах и лично похороню убитых, чтобы их не клевали вороны, ибо я не вижу для себя пути, как совместить свою клятву быть воином и клятву верности богу.

— Господи, помоги этому человеку не принимать все слова тобою сказанные и нами записанные так прямо, — взмолился он.

— Что-то не так, отче?

— Не так то, сын мой, что ты считаешь, что владеешь своим телом. А тело твое меж тем — лишь бренный плод, который отомрет и сгниет в свое время. Ведь убийство, по замыслу бога, — это не уничтожение этого бренного плода, а убийство души. Ибо лишь душа человека бессмертна в своем полете между землей и небом, землей и адом.

— Поясните. Выходит, что все, что мы здесь делаем — лишь суета!

— Нет, это путь. Это путь великого духовного выбора. И свобода твоя в этом духовном выборе. И пока ты не убьешь свою бессмертную душу или не осквернишь чьей-то чужой души дьявольским искусом, у тебя будет шанс попасть в рай. Но рай … я даже не знаю, понравится ли он тебе. Разве ты можешь себе это представить?

— Что-то вроде гарантированного счастья.

— Знаешь ли ты, воин, что такое гарантированное счастье?

— Нет. Для меня это пока что-то не понятное.

— Хорошо, тогда я поведаю тебе легенду о рае. Слушай. Однажды пришел к христианскому проповеднику бедный человек. Щеки его впали, тело было худосочно, ноги избиты в кровь, и все, что в нем было живого — это его глаза. Глаза его были полны отчаянья и ужаса, и в то же время надежды и счастья. Христианин оглядел его, предложил воды и еды, но путник отказался от всего. Он сел на лавку и сказал проповеднику: «Ты можешь не верить мне, человек. Но я знаю, что душа моя скоро умрет. Когда в предрассветной дымке ты увидишь белое облачко, и оно исчезнет, не оставив и следа, знай, эта душа моя покинула мир божий, пропала навечно, стала ничем». «Что случилось с тобой?» — спросил его изумленный проповедник, ибо не слышал он таких слов ранее, а считал, что многое знает про божественный мир и откровения. В этом мире божественном души были бессмертны. Пришелец продолжил: «Я был смиренным христианином, жизнь моя протекала по законам божьим, никого не коснулся я скверной, никого не порешил, тих и спокоен был. Тело мое истощалось, а душа наполнялась благодатью, вспоминали меня на земле моей как истинно святого. Четыре века душа моя пребывала в раю. Рай оказался белым и чистым. Светлое голубое небо, теплое солнце, божественная музыка, пение неземных птиц, волшебная красота растений и животных, живущих без корней и корма, чудесные травы, с одной стороны всегда виден рассвет, с другой — закат, картины рисуются сами собой и сами собой стираются, повторяясь в миллионах образов. И такие же, как я, белые души бродят посреди этого чудесного мира. И молчат. И никого из близких своих не узнать мне. И никого из любимых людей не встретить. Все как будто здесь, но никого нет рядом, ни с кем не поговоришь. Лишь смотришь как горит огонь и течет вода, а на самом деле огонь горит сам по себе, ничего не сжигая и не обжигая, к нему подойдешь, попробуешь — а он ледяной, даже не чувствуется жара, словно нарисованный. Из ручья воды захочешь попить, но нет воды в ручье, он начинается и заканчивается в одном месте. Одна лишь забава — созерцать в покое, что на земле здесь происходит. И сутками, которые не сосчитать, и минутами, за которыми не угнаться, нельзя измерить наше течение. Тоска овладела мной. Не различая дней и ночей, потерял я, как и все райские жители, времени счет. Обезумел, глядя на землю, на то, как вы здесь рождаетесь, воюете, любите и умираете. На дома, на снег, на воду настоящую, на апельсиновое дерево и на крохотные суденышки в море, которые борются со стихией. Как мне дороги стали эти мелочи! И вот, наблюдая за одной деревушкой, поймал себя я на мысли, что влюблен я по уши в грешную красавицу, что живет в этой деревне и знать не знает, что сверху на нее глядит такое вот неизвестно что. Поймал я себя на мысли, и стражи видать меня заприметили. Не стал я ждать развязки, признался во всем архангелу, тот отвел меня к богу, и бог посмотрел на меня строгим взглядом, шепнул что-то архангелу на им понятном языке, и я полетел вниз. С такой скоростью как будто камень с высокой скалы упал в море. Оказался в той деревушке, в теле молодого воина, лежащего на поле боя. И так случилось, а может, и архангел подстроил, что девушка та нашла меня, подобрала и вылечила. И зажили мы с ней в таком счастье, что передать сложно. За нее убил я и ограбил, за нее нарушил божьи заветы, и за нее погряз в пьянстве и играх. Удали молодой как не бывало, и к ней захаживать стал какой-то черт. Его я тоже убил. За мной пришли его родичи, и их хотел порешить, но много их было, убили они меня. На божий суд душу мою ангелы подхватили и понесли. А бог опять шепнул архангелу и полетел я куда-то с еще большей скоростью. Попал я в ад к чертям. И жарили, и допекали меня черти, и измывались над моей душою бесята, а все равно я не сдаюсь. В аду-то всегда ночь и крики ужасные, и звери друг друга поедают, а после снова рождаются и снова дерутся. И боль любая физическая чувствуется, как будто под ногти шило поддевают, а в глаза горящие лучины вставляют. Но я то знаю, что тела моего нет, и держу в душе только образ ее, моей любимой. А вокруг столько грешников, всех узнать можно, все вот они как на ладони. Отца своего видел и брата, и сестру и снова отца своего: стонают, плачут, но некому простить их. И вот подошел ко мне черный архангел и говорит, что погибла душа любимой моей. Махнул рукой, и вижу я картину, как в раю видел. На картине той сам дьявол душу у моей любимой вырывает. Взбесился я, да держали меня крепко. Душу эту дьявол себе забрал и говорит мне: вот она, твоя любимая. И вправду стоит она, а лик то ее, то дьявольский. И все равно я люблю ее. Отчаялся дьявол и шепнул что-то архангелу. Тот подхватил меня и бросил. И попал я снова на землю. Испытал муки хуже, чем в аду были, потерял всех близких людей своих, а душу любимой не найду. Страдальцем великим меня зовут, и архангел белый ко мне прилетал, обещал, что снова в рай меня возьмут. И вот я пришел к тебе, брат мой, сказать, что близок час мой смертный. Но в рай я не хочу. Я понял, в чем смысл этого рая, и почему они молчат, эти белые души. Потому что когда так настрадаешься, мечтаешь только об одном — о покое. И рай тот — всего лишь покой. Только покой. А я не хочу того покоя, потому что душа моя полна ею, полна любви. А в ад меня теперь не пустят, ведь там моя любимая, и самым большим наказанием дьявол может выбрать только разлуку. А потому узнал я в книге древней, как от души своей избавиться, как убить ее». «Да как же это можно, то ж грех большой» — взмолился христианин. «Вот и надеюсь я, что замысел этот бог увидит и отправит меня в ад — там хоть и больно, но любимую свою увижу!». На этих словах путник потянулся за кружкой с водой и так и застыл на месте. С утра белое облачко появилось в предрассветном небе и исчезло без следа. Христианин похоронил тело путника, оставил на столе книжки и ушел куда глаза глядят. Любви вечной он никому не обещал.

Я был в ужасе от этой притчи. Что хотел этим сказать мне священник, я не знал.

— Предостерегаете от вечной любви?

— От покоя, сын мой. И от обещаний.

Перед моим взором прокатились волной старец из Спаньолы, мое вынужденное обещание, красивая девушка в порту, названия прибрежных городов, на всех картах итальянские, а здесь сербские, родное озеро Ильмень, первый выход в него на корабле с отцом. Вся жизнь показалась мне в ретроспективе, тянущейся дорогой, от сегодняшнего дня к моменту моего рождения. И отпрянул я от видения этого, ибо за моим рождением увидел еще более дальнюю дорогу, снова девушку, снова старца, снова названия городов, вроде русские, а вроде и византийские.

В остальном путь наш ничем не особенным не выделялся. В Суторине, правда, пришлось с уже набранным войском вступить в бой с заехавшей в наши горы французской разведкой. Я лично подстрелил седока. Удачный исход боя на время дал мне успокоиться и все обдумать. Однако до сих пор не могу отделаться от ощущения, что смотрю на себя со стороны.

Лист Ее дневника.

Подруги вот уже который день обсуждают свои романы с русскими. Говорят, что офицеры весьма и весьма галантны, дарят цветы, правда, я подозреваю, что они обдирают огороды наших стариков. Всегда надушены французскими духами, отлично говорят на парижском жаргоне. Странно, мне казалось, что язык страны, с которой воюешь, не может казаться близким, а они порой изъясняются на нем лучше, чем на родном. Говорят также, что у прибывших моряков есть первые потери, и что в Суторине наше ополчение себя героически проявило. Сегодня ко мне зашел один такой герой: весь из себя в стельку пьяный и пригласил меня на танцы в дешевый кабак. Смешно.

Поскольку вечером все подруги были заняты, я снова сидела одна и смотрела на бушующее море. Я вышла пройтись. Русские корабли покачивали мачтами, словно деревья — ветвями. Промозглый морской ветер задувал за платок, и очень скоро мне захотелось вернуться. Но я же настойчивая девушка, и всегда ищу неприятности на свою голову. Однако в этот вечер никаких неприятностей со мной не произошло. По пути в салон я увидела нищего, распластавшегося на обочине дороги. Сначала мне показалось, что он уже умер, сообщать об этом в русский штаб совсем не хотелось, я посторонилась. Я прошла мимо и вдруг услышала шорох. Что-то мелькнуло наперерез мне вдоль улицы. Я обернулась, нищий уже сидел на корточках и что-то бормотал.

— Вы мне? — спросила я его.

— Да, мадмуазель, вам.

— Что случилось?

— Не могли бы вы помочь мне встать — я упал и тщетно пытаюсь дотянуться до своей трости, — и он указал на палку, лежавшую поодаль от него.

Я подняла палку, от нее смердело. Подала ему, помогла, преодолевая отвращение, встать. «Вечно приходится иметь дело с пьяницами и гуляками», — подумалось мне.

— А вы, наверно, хотели бы познакомиться с красивым и молодым человеком? — словно угадывая мои мысли, произнес старик.

— А вы сейчас прям в него и превратитесь, лишь я вас поцелую, — съязвила я.

— Нет, моя молодость уже подарила счастье не одной женщине, — мечтательно произнес он, — и теперь счастье приносит моя мудрость.

— А вы не пробовали помыть свою мудрость, — продолжила я в том же духе.

— Послушай, красавица, у тебя острый ум, но грустный взгляд. Ты словно живешь не в своем времени.

— Да, пожалуй, такое случается со мной. Однако я спешу…

Он не дал мне договорить.

— С прошествием веков люди становятся все более нетерпеливыми. Они куда-то спешат, но не знают еще куда. Они все более уверены, что жизнь их коротка, и что только быстрыми ногами и стремительными решениями они могут составить свое счастие. А между тем счастье их лежит у них под ногами, тянет ниточки от их двери и плывет в море. Надо просто это заметить. У тебя в глазах лето, но ты спишь, и кажется, что все вокруг считают, что там зима.

— Послушайте, я на самом деле не хотела бы говорить о каких-то высоких вещах. Сейчас идет война, и я хотела бы хоть как-то от этого отвлечься, — с трудом сдерживая дыхание, процедила я.

Он поморщился и вытащил из торбы флейту. Я остановилась. Музыка, которую он играл, отзывалась в моем сердце нота за нотой. Порой мне даже казалось, что я ее написала, потому что каждая следующая нота уже начинала звенеть у меня внутри, прежде чем он извлекал ее из деревянной дудки. Я перестала ощущать неприятный запах, и вдруг почуяла, что о мои ноги что-то трется. Я нагнулась, это был котенок. Милый и пушистый, такой же черный, как ночь, он терся о мои ноги и заглядывал в глаза. Покормить было нечем, и я развела руками.

Старик помахал мне в ответ.

— Ничего не надо. Он сыт.

На руках его тоже уселась кошечка. Еще две осторожно подходили к нему. Он осторожно, чтобы их не напугать, развязал торбу и достал оттуда фляжку. Потом вытащил блюдце, спокойно налил в него молока и уселся наблюдать за кошками.

— Вы можете взять его себе. Единственное, что вы мне должны обещать — что он будет получать еду и молоко во время.

Теплый комочек пошевелился у меня в руках. Он лизнул мою руку и вопрос «зачем» застрял в горле.

— Ну вот, у тебя уже есть один друг. Он будет твоим поводырем.

Я себя не чувствовала слепой, но продолжила слушать. Старик, судя по всему, наконец, получил удовлетворение оттого, что я что-то сделала так, как он себе представлял. Поглаживая кошку, он сказал тягучим голосом:

— Ты тоже живешь как кошка. Все кошки похожи на женщин. Каждую весну кошка хочет любви и ласки. Каждое лето — она сама по себе, потому что ей есть где спать и где охотиться. Она может веселиться вместе со всеми, может быть в обществе самых ободранных котов, но никого из них она не любит. Осенью она промокает, поэтому она зла и требовательна. Осенью она не подпустит к себе никого. Зимой ей хочется укрыться за еще одной шкурой, и она просится в дом. И если ее пускают, она будет благодарна вам за это и всю зиму будет лечить ваши раны и лизать вам руки. А наступит весна, и никто не сможет ее удержать — она снова выйдет на улицу. Ты такая же. Ты можешь делать, что хочешь, но ты никогда не изменишь то, что весна сменит зиму, потому наступит лето, потом осень, и снова зима. Ты можешь пытаться быть такой, какой ты должна быть, но времена года будут требовать от тебя быть собой. Поэтому тебе придется научиться сидеть дома весной и прощать осенью. Тогда твое лето будет счастливым, а зима — короткой и теплой. Иди же, если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, ты всегда сможешь меня найти.

И он снова заиграл мелодию. Я пошла домой. Пройдя десять метров, я обернулась. Музыка все также играла, но старика не было. Кошки потихоньку стали разбредаться изредка мяуча. Теплый комочек в руках вернул меня к ощущению реальности.

Похоже, что надо бы было побольше заботиться об этом мире, нежели о себе, и тогда он сам позаботится обо мне. Об этом что ли говорил старик?

Май 1806.

Вчера еще раз были подвергнуты сомнению все мои идеалы. Мы вступили в бой с французами. Суторинское ополчение, надо сказать и отдать им должное, отличные ребята. Они понимают все мои приказы, и жаль, что многим из них не суждено вернуться в свои дома. Труднее всего ходить по их домам и отдавать их окровавленные вещи их матерям и женщинам. С каким взглядом они смотрят на тебя! Такого полного ненависти взгляда не видел я с момента казни предателя — прусского шпиона. Тогда мне было мало лет, однако все убеждения мои о чудесности и сказочности мира, где смерть понарошку, а дружба навсегда, были разрушены. В одночасье я увидел смерть человека и ненависть толпы. Не знаю почему, но мне показалось, что однажды эти взоры могут быть обращены ко мне. И мое мертвое тело будет оплевано и исклевано, а после выброшено на дорогу. Тогда я, помню, заплакал.

Вчера я снова прошел по грани между смертью и жизнью. В такие моменты еще раз начинаешь передумывать все сколько-нибудь значимые события жизни. Видимо, чувствуешь, что есть шанс начать все сначала. И вчера я снова увидел свет, который показал мне путь дальше. Единственное, что я могу сделать, — это попытаться стать лучше самому, открыть свет в самом себе.

Бог, если он есть, наградил меня ранением в бок, болезненным и несмертельным. Что может быть лучше, чтобы лежать и думать о своей жизни? Зато мне не надо идти сообщать этим старушкам и красоткам, что у них больше нет мужчины в доме.

С нами был один молодой камер-юнкер, говорят, он серьезно связан с петербуржской литературной элитой. Не сомневаюсь, история нашего боя стала бы достойной фабулой для какого-нибудь талантливого юноши. Черногорские красные шапки уже примелькались для французской пехоты. Едва завидев их, французы останавливали пехоту и пускали в ход мортиры. Дойдя до склона Равни Брега, французская конница и артиллерия встала перед непреодолимым препятствием: на горной дороге образовалась трещина шириной в метров шесть. Наши пехотинцы и черногорцы подорвали проход. Французы свернули через перевал в обход горы, и там их встретил горный обвал. Сначала авангард кирасир оказался под камнепадом. Лошади в ужасе вставали на дыбы и сбрасывали всадников. Мортиры, оставленные солдатами и влекомые метущимися конями, полетели с горы. Арьергард французов тоже был завален камнями. В это время я провел морских пехотинцев на горную дорогу ниже французов. Французы к этому моменту панически пытались сорганизовать свое движение. И тут прямо над ними показались черногорские красные шапки. Французская пехота начала стрельбу по горам, целясь под шапки. Конные спешились и тоже начали отстреливаться, прячась за телами своих коней. Шапки упали в пропасть, а черногорцы с другой стороны ущелья грянули залпом по французским шеренгам. Я приказал закрепить шапки на шестах, французы клюнули и теперь ощущали себя в окружении.

В ужасе французы отступали к нижнему городу Бани. Тут их встретили мы. В жестокой перестрелке лучше вооруженные французы продырявили наших солдат как решето. Тем не менее, наступавшие сверху черногорцы смели иноземцев, и мы схлестнулись в штыковую. Офицерская сабля мне здесь не помогала, какой-то француз так и хотел проткнуть меня и нашпиговать. Черногорец выстрелил ему в голову с расстояния двух метров. Еще секунда — и над моей головой пролетела пуля, видимо, предназначенная мне. Я в отчаянии махал саблей, пока не почувствовал, что движения мои скованы, а из правого бока сочится кровь. Двое черногорцев отнесли меня к ручью, промыли рану и положили на тележку. Через два часа я был у себя дома. Пришедший с депешей от генерала торжественно произнес: «Победа!».

В комнате не хватало воздуха. Открытое окно не помогало. Стояла почти совсем летняя ночь — ни единого шевеления, ни единого дуновения. Звезды блистали на черном небе, ничего более вокруг не было видно. У суторинских городов горели костры сторожевых постов, на самом деле посты стояли в сотне метров от костра на случай начала артиллерийской атаки. Мне стало как-то странно оттого, что я могу сейчас умереть. Не закончив войны, не закончив своего дневника, оставив на родине больного отца, хозяйство, родной Волхов. Изо всех сил я пытался преодолеть ничтожество своего страха, но не мог. Я сел и написал свое завещание.

А теперь скажите, что стоит человеческая жизнь — то, что никто никому не сможет завещать? Хитрые китайцы говорят, что человеческая жизнь стоит ровно столько, сколько счастливых мгновений человек прожил на земле. Неужели все мое детское счастье — это все, что мне отпущено? Хотел бы я понять, куда меня ведет этот странный свет, которому я покорился, пока был в забытьи.

Ах, да. За два дня до боя я зашел в магазин старого рыбака. Хозяин спал, вместо него за прилавком стоял молодой. Я стал осматривать трофеи, добытые рыбаком в море. На самом видном месте висело два акульих зуба. Молодой продавец объяснил мне, что эту акулу убил один очень уважаемый рыбак, когда та пыталась отнять у него улов. Теперь акульи зубы считаются верным знаком счастья и почти все проданы. Остались эти два. «Ну, да», — подумал я, — «Как же. Еще пару таких ты прячешь у себя в ботинке, а еще десяток, держу пари, у тебя в сундучке с золотым замочком. Лишь бы веселее шла торговля». Тут я заметил шевеление в углу — старик проснулся.

— Хотите купить?

— Да, с вашего позволения. Сколько это будет стоить?

— Это уже продано. Это не продается, — еще раз добавил старик.

— Зачем же тогда это висит на прилавке?

— Их купили, но не оплатили.

— Как это?

— Так, офицер. Мы верим нашим людям. Если они сказали, что заплатят, значит так и будет.

— Что за дурь! Бери и уходи! — я так и не понял, как они не бояться воров.

— Таковы здешние законы, — он картинно пожал истощенными и источенными старостью и болезнями плечами.

— Я переплачу, — не унимался я, — Сколько Вам пообещали?

Старик молчал. Я достал кошелек, открыл его попросторнее, и достал первую попавшуюся купюру. Старик строго взглянул на меня и сказал:

— Послушайте, сердечный, вы хотите купить талисман или вы хотите вставить акульи зубы вместо своих?

— Я хочу купить талисман, — процедил я, надеясь, что старик вот-вот сломается и пойдет в чулан за второй парой таких же.

Однако старик не сдавался.

— Я могу предложить вам отличнейшую подкову…

— По вашему мнению, она великолепно подойдет к моей ноге? — поехидничал я.

— Отнюдь. Зато вашему коню будет впору.

— Неужели у вас больше нет акульего зуба? — решил пойти напрямую я.

— Хорошо, молодой человек, вы убедили меня. Пожалуй, я дам вам возможность считать этот талисман своим.

— Отлично, что для этого нужно?

— Только оплатить эти акульи зубы.

Я достал уже было спрятанные деньги. Положил ровно столько, сколько надлежало по ценнику. Старик молча взял деньги и, даже не поглядев, засунул в карман, потом взял лист бумаги, начиркал там что-то, поставил закорючку, и отдал бумажку мне. Это была квитанция.

— А зубы? — спросил я.

— А зубы достанутся тому, кто их купил.

— Но я же заплатил… — возразил было я.

— Именно, — с торжеством сказал старик и указал на квитанцию.

Неловкую паузу прервал молодой продавец. Он подошел и шепнул мне на ухо на чисто русском:

— Теперь офицер может считать, что талисман его оберегает. Если офицер хочет, хозяин может попросить показать его вам позже. Хотите?

Я взял квитанцию, скомкал в кармане и вышел. В комнате я приколол ее булавкой к деревянной полке на кухне. Вот она висит, под свечой.

Пожалуй, я напрасно сел за завещание. Талисман, хотя и не принадлежал мне, все-таки уберег. Интересно было бы увидеть человека, который купил его.

Лист Ее дневника.

Никогда не думала, что один из самых счастливых и несчастных дней моей жизни может начаться так обыденно и так неудачно. Едва показался призрак рассвета, стрельба на берегу Суторины разбудила меня. Молоко на печи сбежало, наполнив комнату неприятным ощущением недовольства собой. Глаза смыкались, ноги двигались не в том направлении, куда приказывала голова. В итоге я споткнулась о забытое вчера посреди комнаты ведро и упала, набив шишку на локте и на коленке. И это все я!

Потом зашла в магазин старого рыбака. Кстати, если уж речь зашла об этом хитреце и пройдохе, я должна записать где-то (не знаю для кого) то, что он просил меня сохранить для потомства. Сохраняю.

Во времена второго турецкого пришествия (после испанского похода) подпольное сопротивление туркам продолжалось. А после создания суда владыки Даниила уничтожение потурченков и турок стало массовым. Чтобы хоть как-то укротить вольный народ, турки проводили показательные казни. На центральных площадях городов приговоренных распинали и вешали, отрезали язык и руки, выкалывали глаза. Слепые начинали находить турок по запаху, немые брались за ружья, безрукие — следили. Тогда турки стали вылавливать борцов за свободу и под ужасными пытками допрашивать их, чтобы те выдали всю сеть своих товарищей. Многих борцов таким образом удалось туркам уничтожить, и тогда прибрежные жители придумали, как обезопасить себя от турецких пыток. Более ни один человек не знал больше, чем двое других. И если брали этого человека, то двое других бежали из округи и таким образом цепь обрывалась.

А друг друга они узнавали по песне. Неизвестно, кто первый начал складывать ее, тем не менее, все последующие ее поддерживали. Восставшие в людных местах раздавали ленточки с предсказаниями. На ленточках было написано много известных фактов и желаемых событий, церковных воззваний, переживаний, любовных признаний и чего только еще не было. Жители подбирали эти ленточки и несли в дом. Потом, в один прекрасный день к ним приходил человек с незавершенным текстом песни. Он читал уже сложенную песню, и если у жителя оказывалась нужная лента, он называл ее пришедшему, и получал от него задание. Вошедший даже не по своей воле в этот круг таким образом оказывался в полной зависимости от своих товарищей, однако, скрывая текст, он рисковал попасть под суд владыки.

В свое время я нашла в семейном сундуке такую ленточку, на ней было написано «другарства руменог jедра». Эту ленточку я принесла к старику, и он рассказал мне эту историю, а потом вытащил откуда-то еще три ленточки, связанные воедино. Он привязал к ним мою ленточку, и прочел:

«Видиш какаjа ту пала тама

Ни неба ни сунца ни ветра

Освети наш пут до бога до храма

Другарства руменог jедра».

И вот сегодня я опять зашла к старику. Я давно присмотрела пару нужных в хозяйстве вещей, расплатилась за них и стала разглядывать его огромную коллекцию сувениров и даров моря. Мне понравились два акульих зуба, про которые говорят, что они приносят счастье. Учитывая мое настроение с утра, счастья мне не помешало бы. Я заглянула в кошелек и поняла, что денег не хватит. Еще один повод посетовать на свою рассеянность. Просить старика уступить я не решилась, хотя он глазами понимающе следил за мной. Я пообещала ему, что через пару часов вернусь с деньгами и заплачу, и он кивнул мне:

— Не бойся, хозяйка, они уже твои.

Когда я вернулась и протянула ему деньги, он отказался. Я попыталась настоять, но он молча отвергал все мои попытки расплатиться. Его ученик, Велимир, отвел меня в сторонку от укладывающегося на кушетку старика, и объяснил, что некий русский морской офицер уже заплатил за талисман и таким образом подарил мне его.

— Почему он это сделал? — поинтересовалась я.

— Скорее всего, по той же причине, что и вы захотели приобрести этот талисман, — парировал Велимир.

— Он хотел, чтобы это принесло счастье ему.

— Нет, он хотел разделить с вами это счастье.

Я улыбнулась Велимиру и вышла. В висках что-то стучало, щеки горели. Я зашла назад, он с готовностью протянул мне адрес. Бумага была замазана грифелем, а продавленные буквы указывали, куда идти.

…Я подошла к калитке, постучала в дверь и вошла. Ни звука. Птички свистели на деревьях, пальмовая ветка сыпала на меня свои рыжие зерна, но не было ни звука. В доме, мне показалось, слишком прохладно, однако я пошла по комнатам. За самой крайней дверью слева я увидела кровать. Там лежал перебинтованный человек и стонал. Я вскрикнула, и он привстал.

Это был он. Тот моряк, который загляделся на меня в порту. Похоже, что и он это осознал. Вот так я встретила человека, о котором мечтала.

1806 года 26 мая.

В моем воспаленном мозгу что-то стучало, казалось, я так никогда не уставал, а ведь все, что я был обязан делать — это просто лежать на кровати и смотреть в потолок. Стук оказался в дверь, и теперь я пытался привести свое сознание и движения к одному ритму. В этот самый момент, когда я мирно потягивался, дверь моей комнаты приотворилась и на пороге показалась девушка.

Я привстал, мне показалось что я ее где-то ранее видел. Но в любом случае она необычайно красива.

— Добрый день, сударыня, что вы забыли в обиталище одинокого морского волка?

Она ничего не отвечала, только улыбалась.

— К большому моему сожалению, мадмуазель, я не был информирован о вашем приходе и не смог надлежащим образом подготовиться.

Я действительно представлял со стороны ужасный вид. Рана давал о себе знать, лицо перекашивало от каждого движения, бинт был покрыт то там, то тут кровавыми пятнами. Сам я был цвета охры и совершенно не походил не то что на этакого джентльмена в роли героя-любовника, а даже на морского офицера.

— Оставьте, — тихо сказала она.

— Я не знаю, чем могу быть вам полезен. В любом случае, прошу вас, садитесь, — предложил я и указал на табуретку, стоящую у окна.

Она села, свет обрисовал ее правильный профиль. Повисло неловкое молчание. Я хотел было предложить ей что-нибудь выпить, но вспомнил, что из выпивки в доме только жуткий греческий ром, которым я протирал рану, да и идти за ним было не с руки. Она достала из сумки какой-то сверток, развернула его и, спрятав бумагу назад в сумочку, показала мне висящую на двух пальцах нитку, на которой красовались два акульих зуба. Те самые. Потом она протянула ее мне.

— Они ваши. Вам они гораздо более нужны, чем мне. Возьмите.

— Да нет, что вы… — начал бормотать я, стараясь скрыть свое удивление.

— Возьмите, возьмите, — она встала, подошла ко мне и одела на мою шею. Руки ее скользнули по моим щекам и плечам, я закрыл глаза, мне представилось, что я ее держу в своих объятиях. Я снова открыл глаза: ее глаза были закрыты. Ничего не говоря, я улегся на подушку. Она отошла.

— Спасибо. На самом деле, если бы я знал, кто хозяин, я бы с удовольствием оплатил бы эту покупку и подарил вам.

— Так и случилось. Послушайте, вы ранены, может быть, я смогу вам чем-то помочь?

— Навряд ли. Я уже привык в одиночку справляться с этим. В первые дни было трудно, сейчас уже нормально.

— Нельзя все время жить в одиночку. Есть же другие люди.

— Другие люди? Да, пожалуй. Меня каждый день на пару минут навещает кто-нибудь из моей команды — они заносят мне свежие новости, бинты и ром, чтобы протереть рану. В их глазах написано, что они делают это не потому, что это мои друзья, а потому, что если я выживу и снова буду ими командовать, то припомню каждому, кто как себя вел. Ими движет страх. Они сидят как на шипах, потому что идут на свидание к черногоркам. Что обидно, они встречаются с ними не ради того, чтобы создать семью, — они понимают, что через год или два мы уйдем отсюда домой. Им просто хочется быть с женщиной в самом пошлом смысле этого слова.

— Ну, не все же такие.

— Все. И что характерно, я их не осуждаю. Это же нормально, когда человек стремится быть счастливым.

— Но как можно быть счастливым за счет других людей?

— А как вы себе это представляете — быть счастливым не за счет других? В мире ограниченное количество земли, еды, воды, лесов, животных, женщин, наконец. Из-за этого мы ведем войны, стреляем и убиваем друг друга, а победители пользуются тем, что им удалось отнять у побежденных, и они счастливы. Закон природы, мэм.

— Бросьте, вы говорите так, как будто не верите в людскую доброту и чистоту. Неужели вы никогда не видели, как можно жить в согласии и труде и быть счастливыми, как нас и учил господь?

— Да, видел. Людям вообще свойственно стремиться к мирному сосуществованию. Потому что это отвечает интересу каждого — жить, не быть убитым. Только самосохранение. Был бы бессмертным — столько бы наворотил! А страх перед смертью, конечно, заставляет идти на компромисс с ближним — вот и мирный труд, и весьма удобное счастье в труде, главное, что в мире.

— Хотите сказать, что были бы силы — и все можно разрушить, отнять у других?

— А зачем, скажите, милые французы пришли в Которскую бухту?

— Ах, зачем русская эскадра бросила здесь якорь — неужели не затем, чтобы спасти своих друзей, которые попали в беду?

— Нет. Высшее командование, Его величество сочли нужным и полезным для России атаковать француза, во-первых, на чужой территории, что менее разрушительно для своей, во-вторых, попользовать местный народец, который, говорят, весьма охоч до войны и потому сподручен, и, в-третьих, всегда приятно, что какой-то народ где-то за рубежами нашей Отчизны обязан нам. Всегда можно попросить вернуть долг.

— Это высочайший цинизм, черт побери, вы же не верите в то, что говорите.

— Нет, верю. Это и вправду так. Россия расширилась, Россия хочет быть большой и сильной, уже многие наши светила мысли готовят Его величество к решению о походе на Царьград и объединении всех славянских народов под крылом русского царя. Нравится вам такая перспектива?

— Это ужасно. Вы хотите сказать, что это небескорыстная помощь?

— Нет ничего в этом мире бескорыстного. А вы вот ссылаетесь на некого бога. Кто это? Неизвестно кем созданный, и неизвестно из чего создавший нас, жестоко над нами посмеявшийся как над подопытными зверюшками, а потом убивший, убеждал нас, что жизнь человека имеет ценность в этом мире, из которого ничего никуда не пропадает!

— Что за дьявольские мысли вы говорите, это неслыханно.

— Да, мадмуазель, это неслыханно. Такие вещи обычно не говорят. Более того, как говорит Буонапарте, «есть вещи, которые не пишут». И, тем не менее, я утверждаю, что каждый из нас — закоренелый эгоист и преследует свои цели. И тот, кто облагородил бога, сделал это лишь для того, чтобы как можно больше пожертвований было принесено на алтарь и в трапезную. И в этом нет ничего удивительного — так устроен мир.

— По-моему, эгоизм — это черта характера, а отнюдь не предопределенность, — все с большим жаром говорила она, очевидно злясь на мои доводы.

— Напрасно вы считаете, что эгоизм — это ужасно и аморально. Ну что, черт возьми, плохого в том, что человек пытается найти свое счастье?

— Нет ничего плохого. Плохо, если он ищет это счастье в унижении и несчастье других, если он убивает и грабит.

— Высокие слова. Кому-то хватает сил и наглости сделать это, кому-то — нет. Кого-то не будет мучить совесть и грустные думы, если он это сделает, а кому-то они испортят всю жизнь. Человек, который склонен в силу своего воспитания и в силу своих знаний о законе и наказании думать, что наказание будет создавать для него последствия, по своему эффекту превосходящие положительные результаты от содеянного, он, естественно, откажется от своей затеи. Собственно говоря, государство и церковь и существуют из-за этого. Общество слабых пытается защититься от сильных, готовых отобрать у них имущество, женщин, свободу. Государство сдерживает развитие общества, оно само по себе является главным убийцей, грабителем, эксплуататором. Полученная власть является главным мотивом деятельности его чиновников и верховных лиц, они стремятся всеми силами обезопасить себя от перемен, от других лидеров, они уничтожают оппозицию, вводят жесткие порядки, новые налоги, они жируют на чужом хлебе, ничего уже не принося. Общество слабых само создало себе монстра, который теперь их и грабит. Нет ничего омерзительней цинизма, с которым государственные мужи насаждают свои интересы, прикрываясь любовью к родине, взывая к необходимости заботиться о благосостоянии страны. В итоге мы видим лишь их благоденствие.

— Это речь революционера, может, ваше государство и устроено несправедливо, но как можно отрицать любовь к родине? И потом, посмотри на наших правителей — испокон веков они живут в мире, здесь сколько ни было врага, всегда было вече, все, кто хотел, могли высказать свое мнение, слабым помогали и все вместе решали, кому иметь, а кому не иметь.

— А я вот как раз гляжу на вас, гляжу в прошлое на нашу новгородскую землю и вижу, что может общество управляться без этого князька, без тюремщиков и продажных судей, без огромной толпы чинуш, живущих за чужой счет. Где нет власти — не к чему стремится. Понимаете, очень важно, что общество ставит в качестве приоритета: свою мнимую безопасность или развитие, страх или жизнь. И тогда и происходит соответствующее разрешение конфликта между частными и совершенно различными интересами. Либо мы имеем группу людей, которые всех обманули, как в государстве, либо мы имеем компромисс, о котором ты и говоришь, при котором общество сдерживает чрезмерные потребности каждого индивида. Только компромисс — основа для развития. А то, что каждый хочет добиться своего — это нормально. У каждого есть желание быть обеспеченным едой и домом, любить красивую женщину и быть с ней счастливым. И если он будет от рождения слабее и глупее других, он ничего не сможет поделать, он будет несчастен. Поэтому он придумает хитрость или подлость и добьется своего. Ничего не поделаешь.

— Слишком сложно. И непонятно. Непонятно, как так можно обвинять каждого человека в следовании своим интересам. Вот, монахи, — они же служат богу!

— Они служат себе. Им так удобнее — всегда есть пища, вода, кров. Никто не беспокоит, не берет в армию, жизнь гарантирована. Некоторым разрешают жениться. Что еще надо? Не спорю, многие из них искренне верят, но в этом-то и есть их следование своим интересам. Ведь они искренне думают, что, прожив жизнь монаха, они умрут и попадут в рай. А что это, если не прямая выгода?

— Ну, хорошо, а человек, который вместо того, чтобы жить спокойно и покориться новому правителю, идет на смерть за свою родину. Неужели он следует своим интересам — ведь он хочет жить, не так ли? Это же главный мотив?

— Нет, не обязательно. Ты знаешь, — внезапно я поймал себя на мысли, что так много доверил этой девушки, что перешел на «ты», — Я встретил в жизни такого человека. Воевал с турками под Измаилом. Как-то их отряд захватил высоту и отбивался от турок в течение дней трех. У них были шансы отойти к своим, тем не менее, они приняли решение держать оборону. Турки облепили их со всех сторон, стрельба не прекращалась и ночью. В пылу сражения он приказал прекратить огонь. Турки, считая, что он собрался сдаться, тоже прекратили огонь. Колонна русских построилась при полной амуниции на одном из склонов. Турки ждали. Он встал на вершине, укрепил русский флаг и зарядил пистоль. Колонна с криком «ура!» рванула вниз и прорвала оборону, пока турки в упор расстреливали его, а он, схватившись за флаг, кричал «Vivat, Россия!». За что он умер? Я не знаю другого ответа, кроме как за Россию. Я не знаю другого такого человека, который так бы любил Россию. И не знаю, сможем ли мы все вместе так любить нашу Россию, как любил ее он — беззаветно и бесспорно. И все же я опять скажу, что по его представлениям, такая смерть была лучше, чем позорное отступление. Те, кто хотел спастись, — спаслись, он же предпочел остаться. Он победил самого себя, победил ради высшего идеала. Также и мы готовы рискнуть жизнью за любимую женщину, за мать, за друга, потому что нам дороже эти люди, чем собственная жизнь. Вот и все. И нам в тысячу раз будет сложнее жить и знать, что мы не спасли их, а могли бы. Согласна?

— Да, — похоже, последняя фраза успокоила ее, хотя нить моего рассуждения, видимо, была потеряна уже давно. Она просто смотрела мне в глаза, доверчиво улыбалась. Мне показалось, что это улыбка сочувствия безнадежно больному человеку, тем не менее, рана моя словно затянулась, неприятное ощущение при движениях прошло.

Она привстала и поцеловала меня в лоб. Я поймал ее руку и притянул к себе. В последний момент перед поцелуем я поймал себя на мысли о том, что так не может быть. И все-таки это случилось. Она обхватила мою голову, я взял ее за талию, мир завертелся, мотылек бился в окно, пытаясь вырваться на свет, исступленно стучась в стекло, отскакивая и снова подлетая, потом успокоился и затих.

— Ты знаешь, ты самая лучшая медсестра, которую я только встречал. Я хочу быть с тобой.

Она шмыгнула носом, улыбнулась сквозь сон и уткнулась мне под плечо.

Лист ее дневника.

Слишком многое повторилось — я прочитала главу из венецианской книги. Черт побери, я нашла его по чеку за акулу. Все это время я думала, что в книге написано «жди крепость». А в ней написано «чек акула». Хорошо, посмотрим, что дальше.

А вот этого бы я не хотела. И теперь у меня есть книга, которая мне скажет, как этого не допустить. Цыганка! Итак, цыганка, которая спит с которским воеводой. Кто теперь играет роль воеводы? Кто мог дать полномочия Николе? Сенявин? Ну, это слишком. Санконский? Да, пожалуй, это жирный генерал еще тысячу раз даст фору всем бравым морячкам и заложит их по пятому кругу. Осталось выяснить, есть ли у него цыганка.

Зачем я так волнуюсь? Неужели я испытываю к этому русскому какие-то чувства. Мы поговорили, переглянулись — каждый может так. Единственное, чего я не могу забыть — картины, стоящей перед глазами, — его раненого, встающего и несущего мне розу. Наверно, так на небесах заключаются браки. Это я.

1806 год 8 июня.

Нас послали в бой. Похоже, война становится реальностью, большие силы французов подошли с обеих сторон. Надо определяться, кого мы будем атаковать и как далее держать оборону. Сегодня, слава всевышнему, снова была победа. Стычка у Мальты окончилась нашей победой. Французы так и не научились лазать по горам. Более всего смешно наблюдать, как они волочат за собой свои тяжеленные орудия, и как те, отвязавшись от лошадей, падают вниз. Пару раз черногорцы уже приносили целые и невредимые французские мортиры, после чего мы укрепили их на крепости.

Устав от боя, я так и не решился показаться у Марии. Хотя мне очень хочется ее видеть, я не знаю, что ей сказать. Я знаю, что сказал бы, но боюсь, что она не поймет меня. Ей, наверное, покажется странным, что мы виделись всего три раза, а я уже позволяю себе такие слова. Чего доброго, она подумает, что я один из наших бравых матросов, которые гуляют по побережью с сомнительного вида дамами из города, ублажают их всю ночь, а наутро идут к хозяйке трактира и платят ей за завтрак натурой.

Лучше будет, если я напишу это в дневнике.

Хотя, так подумать, неужели я смогу когда-то сказать эти слова вслух? Не краснея как восходящее солнце и не бледнея как теряющий силы месяц. Просто подойти и взять Вас за руку, наплевав на все приличия. Не слушая эхо в горах и не ловя команды «по местам». Ангел, значимый больше чем жизнь, когда я смогу высказать Вам то, что разорило мое сердце? Любовь. Как птица, устремленная в вечность, я взлетел и упаду пред Вашими ногами. На полу будут разбросаны розы, прекрасные розы, они еще простоят целый месяц, а жемчуга и золото будут сверкать ночными созвездиями на вашей нежной коже, на изящной шее. И мой нескончаемый путь снова будет озарен как восходом Вашей улыбкой. В тишине перед этим рассветом я, затаившись, ожидаю удара первого колокола, силясь понапрасну сдержать себя и не дать губам вымолвить то, что уже давно сидит в голове. Я люблю Вас.

Я могу показаться Вам смешным, ведь Ваша красота заставит меня не только бросить оружие, но и сойти с ума, перестать понимать, хотя я уже и сам с трудом ориентируюсь у себя в доме, постоянно натыкаясь на желание быть с Вами. Вы ожидаете того, чего я не знаю, а я не знаю, чем могу Вас осчастливить. И вряд ли Вы будете счастливы оттого, что будете знать, что я Вас люблю. Действительно, какая Вам разница, на самом-то деле. Завтра мы уйдем в плавание, и могу ли я надеяться, что на этом берегу меня кто-то будет ждать? Что я могу подарить Вам вечного, сравнимого с Вашей сутью, когда вокруг море и ветер, горы и цветы?

В городе играла скрипка. Я так хотел бы иметь слух и написать для Вас такую кантату, которая бы поразила Ваше воображение. И посвятить ее Вам. Представьте только, ее будут играть в Вене, круженье пар, Моцарт, зависть. Да, пожалуй, я завидую этому скрипачу. Хотя нет, наверно, не стоит так заканчивать, чтобы никто и не знал, где твоя могила.

Кстати, Вы ведь придете на мою могилу? Обещайте, это может спасти мне жизнь. Как тот самый талисман, который нас и познакомил. Хотя меня уже ничего не спасет. Безумие, которое увидят чужие глаза в моих, отнесут на какое-нибудь не очень известное заболевание, которое нельзя объяснить. Да, они правы, Вас нельзя объяснить, Вы чудо. Господи, я никогда не скажу Вам, что ослеплен блеском Вашего совершенства, что в каждом моем движении сейчас — ощущение Вашего присутствия.

Возьмите же с пола розу. Вы чувствуете этот запах — запах любви и смерти. Поднесите к губам и вдохните. Мне тоже перехватывает дыхание, но оттого, что Вас не достает. Я хотел бы предложить Вам целый мир и только одно живое сердце. Это так ненадежно. Если хотите, возьмите это сердце и отдайте его тому, кому оно будет более подходить. И оно забьется в чужой груди, но будет верным Вам, будет любить Вас вечно. И мы никогда не расстанемся, через века и жизни, потому что жизнь вечна.

Лист ее дневника.

Я, наконец, поняла, с кем связана цыганка. Таковая обнаружилась не у Санконского (странно), хотя старичок меня немного разочаровал (!). Это его штабной офицер. Очень интересно.

…

Не то слово, милочка. Все лицо теперь мое порвано, кровь течет, деятель сопротивления из меня тот еще! Надо срочно передать Николе, если он только в городе. Это ужасно, невыносимо!

Я четверо суток следила за этим гадливым майором. Наконец, он себя выдал. Пошел к известной у морячков шлюшке Раде. Я нырнула в подъезд за ним и прильнула к двери. Поскольку слышно было плохо, я забралась на чердак, порвала юбку, однако, занятие свое шпионское не бросила. Я разобрала половые доски и уставилась в дыру. Видно было мало, но слышно было хорошо. Стало ясно, что офицер и цыганка занялись любовью. Офицер был чрезмерно пылок и угас быстро. Потом он положил деньги на стол, она пересчитала, и сказала ему что-то на ухо.

— Я не тот, за кого ты меня принимаешь! — крикнул он.

— Тише, черт тебя возьми, дурень! Я тебе предлагаю очень большие деньги.

— Я не могу на это пойти! Это же мои соотечественники.

— Французы заплатят тебе огромные деньги. Ты же знаешь французский, уедем в Париж. Что может быть соблазнительнее Парижа?

— Я никуда с тобой не поеду.

— Что ж, жаль, — она изобразила видимое равнодушие, — тогда мне придется все рассказать Санконскому. Я думаю, он будет в восторге.

— О чем?

— О твоих посиделках в этой комнате с французскими офицерами. Не помнишь?

— Помню, — с горечью признал он. — Но мы только играли в карты, ничего более.

— Военные тоже играют в карты, — ухмыльнулась она. — Я предлагаю тебе последний раз. Вдвое больше. Одна ночь с пустыми сторожевыми башнями, и все будет кончено. Наполеон все равно завоюет всю Европу, что вам здесь делать. Неужели вы надеетесь, что защитите этих несчастных? Бред! Последнее твое слово, майор Климов!

В ее руках сверкнул нож. Я перевернулась, треск доски подо мной заставил их насторожиться, цыганка злобно посмотрела в мою сторону, но вроде как ничего не заметила. Офицер покраснел. Он мучался.

— Хорошо. Я согласен.

— И чудно. Завтра сообщишь мне, когда и где. Все, свободен, — она быстрыми шагами подошла к выходу, рванула дверь и указала ему вон.

Потупив голову, Климов вышел.

Я приготовилась покинуть свое убежище, осторожно заложила дыру, и в этот самый момент на меня обрушился удар чего-то тяжелого. Инстинктивно я увернулась, удар пришелся по ноге. Слегка прихрамывая, я отскочила в угол комнаты. Под руку попалась доска. Я отчаянно стала отмахиваться. Цыганка приближалась: в руках ее был нож. И вот сталь оказалась у меня перед лицом, и в какой-то миг разрезала щеку, я закричала и в ужасе так хватанула цыганку доской, что та упала. Не теряя времени, я выбежала прочь. Все, что мне хотелось, — скорее найти Николу и рассказать ему все.

В городе его не было. Ждать я не могла. Я села на повозку и приехала в русский штаб. Первому попавшемуся офицеру я сказала, что должна сообщить очень важную новость.

— Барышня, у вас кровь на лице, — как один выдали мне новость солдаты.

— Я должна…

— О чем у вас новости?

— Я знаю, что майор Климов …

— Майор Климов застрелился сегодня днем, — мертвенно холодным голосом сказал мне дежурный офицер.

— О, черт! — выпало у меня изо рта, и я пошла к себе домой.

1806 год 21 августа.

Я попал на вечеринку наших морских офицеров. Была музыка, цыгане, молодые черногорки разливали вино и плясали для нас.

Слово за слово, одна цыганка взяла меня за воротничок и потянула за собой куда-то в отдельную комнату. Я был изрядно пьян, и трудно было сопротивляться такой очаровашке. Цыганочка обнажила свою плечи, я выпил еще рюмку и поморщился.

— Дружок, я могу предложить тебе не только это…

— Что же еще вы можете предложить русскому офицеру, мадам?

— Деньги. Много денег.

— Русские не продаются.

— Это не продажа, это обмен.

— И что же мы меняем?

— Меняем посты на Суторине на большие деньги и жизнь в Париже, — улыбнулась она. Я нахмурился и полез за клинком. Она отпрянула.

— Сейчас я тебе покажу, как мы будем снимать посты на Суторине, — взревел я и замахал ножом. Нож прошел по ее руке и задел юбку. Из-под юбки выглянула смуглая прямая нога. По ней стекала кровь.

— Черт тебя возьми, пьяная сволочь! Я же пошутила! Такая шутка.

Я притих. Зря я кровь пустил этому невинному созданию. Я взял со стола салфетку, приложил к ее кровоточащей ране. Она задрала юбку. Потом обвила меня руками и заплакала. Я стал ее успокаивать, и даже не заметил, как рюмка упала на пол, ноги ее захватили мои бедра, подбородок мой оказался у нее на груди…

Утро началось с похмелья. Она принесла стакан рассола. Стало легче.

— Я что-то тебе должен? — поинтересовался я.

Она дрожала.

— Ну, не бойся, русские офицеры щедры.

— Вот что, офицер, я не буду брать с тебя плату за ночь: мне было с тобой хорошо. Но я предложу тебе сделку. Теперь уже серьезно. Я хочу, чтобы ты стал победителем, похоже, что ты этого достоин.

— Что за сделка? — я снова скорчил рожу. Вчерашние смутные воспоминания никак не приводились в порядок. Радовала бесплатность услуг и сервис.

— Я знаю от одного французского офицера, где под Котором вырыты тайные ходы. Француз этот их и сторожит. Когда ты туда попадешь, тебе придется его убить. Это ты мне пообещаешь. Иначе он убьет меня.

— Интересно, а мне что толку с этих ходов?

— Ты еще пьян. Это ужасно. Завтра русские пойдут на Котор. Их встретят так, как вам еще в страшном сне не виделось. Все вы сгинете, если не сможете схитрить. И только я знаю, как это сделать.

— Почему ты не пойдешь в штаб и не расскажешь генералу Санконскому?

— Ты думаешь, меня пустят к Его превосходительству? Цыганку?

— Н-да. Но ты же столько офицеров обслуживаешь? Никто не хочет заплатить тебе за твою тайну?

— Собственно говоря, только ты мне понравился. Именно поэтому я тебе и предложила эту сделку, а не какому-нибудь офицеришке из штаба этой жирной свиньи.

Я довольно улыбался. Достал кошелек, пересчитал золотые монеты и высыпал все на стол. Она наигранно улыбнулась, потом смущенно собрала их рукой к себе в подол. Затем на столе появилась бумага, и она со знанием дела, отрывистыми движениями начертила грифелем тайные пути. Сначала мне все это казалось глупостью, и жалко было денег, потом стало интересно. В конце концов, я заявил:

— Послушай, почему я должен тебе верить? Может, ты рисуешь ловушку, а тот француз стоит и ждет меня где-нибудь здесь, — и я ткнул в первое попавшееся место на карте.

— В любом случае, милый, твои деньги тебе не понадобятся, — усмехнулась она.

Риск был велик, и все же я решил проверить.

Действительно, моряки и солдаты с суровыми лицами выходили из Херцог-Нови в сторону Белы. На марш полагался день, идти надо было быстро. Я остался со своими суторинцами беречь город от первого французского корпуса, стоящего у Дубровника. В последний момент я хотел передать карту уходящим морским пехотинцам, но так и не нашел разумных объяснений, как она ко мне попала.

…

Через день, русские начали осаду Котора. Сенявин зашел в Которский залив и посыпал город бомбами, город огрызался пушками. Подойти ближе Сенявин не смог, и его стрельбы были малоэффективны. Корпус Санконского ударил напрямую со стороны Пераста. К сумеркам было видно зарево над Штировником, и дым устлал горные вершины Негушей. Вторая часть эскадры Сенявина вела бой с французами, вышедшими на берег Тиватского залива, и, похоже, преуспевала.

Всю ночь мы наблюдали за вспышками на востоке, пока не затрубили боевую тревогу. Французы атаковали наши передовые позиции у Доброштицы. Бой был недолог и, судя по всему, имел целью выяснить, много ли русских осталось в городе. Французы убедились, что наших сил достаточно, чтобы удержать Херцог-Нови.

На следующий день с утра к нам прискакал гонец. Он ворвался в штаб, изнывая от жажды, отчего слова, которые он произносил, подхватывал ветер, и они улетали в неизвестность. Наконец, он сообщил нам, что Сенявин не может подойти близко к крепости, а Санконский несет такие потери, которые не позволят ему простоять и двух дней. Еще чуть-чуть, резюмировал он, и французы ударят по нам, и тогда прощай Луштица, Бела и Кривоши.

Оставшийся на хозяйстве полковник Сергеев ничего не сказал, хотя все понимали, что надо что-то делать. И тут я решился. Я выступил вперед и сказал:

— Я беру пару кораблей и две сотни бойцов, у меня есть план. Когда-то которцы прокопали тоннели между Кавачем и Котором, чтобы были пути отхода при сдаче города. Я готов расчистить их и проникнуть в город.

Сергеев недоверчиво посмотрел на меня:

— А как же Херцог-Нови? Кто останется тут?

— Тут никого не останется, если мы будем вот так сидеть, сложа руки.

Воцарилась тишина. Частое дыхание гонца словно поддакивало «ну, пожалуйста…». Сергеев сморщил лоб, потом вышел на крыльцо, вскинул подзорную трубу в сторону Дубровника и сказал:

— Котор важнее. Пробуйте.

Я подготовил все еще день назад. Команды были готовы, бойцы пехоты ловко погрузились на суда, паруса взвивались. Мы уплыли. Недоумевающие жители провожали нас изумленными взглядами, но война требовала жертв.

* * *

Высадившись при поддержке второй группы кораблей Сенявина под Тивати, мы двинулись в сторону Кавача. Под Котором слышались глухие разрывы, в городе что-то горело, однако, было понятно, что французы полностью контролируют даже подступы к городу. Преодолев перевал, мы вышли к Кавачу. По карте я обнаружил вход в пещеру и, запалив факела, мы пошли вглубь. Ощущение таинственности напало на нас. Более двух часов мы брели по темным коридорам, пока лучик света не указал нам, где выход. Взорвав прикрывающий выход камень, мы очутились на свету. Глаза щурились от света, и первый француз, которого я увидел, пальнул в нас из ружья. Мы пошли в атаку. Трудно было понять, где мы находимся, одно было очевидно, что центр города недалеко и что французы меньше всего ожидали увидеть здесь русский десант. Со стороны Тивати русские моряки прошли наземным путем за нами, Санконский, наконец, почувствовал подмогу и перешел в наступление. К концу дня, Сенявин разрушил крепостную стену, и передовые части корпуса Санконского, точнее, того, что от него осталось, вошли в город и соединились с нашим, едва дышавшим отрядом.

В пылу сражения я так и не заметил, что случилось на западе. А там первый французский корпус воспользовался отсутствием войск и приступил к штурму Херцог-Нови. Взяв в кольцо остатки суторинского ополчения и русский гарнизон, французы уничтожили добрую половину зданий города. Тысячи черногорцев погибли под руинами и пулями бонапартистов. Смерть поджидала их на каждой улице. Войдя в город, французы натолкнулись на упорное сопротивление в каждом доме, поэтому они подпалили город. Лишь к вечеру Сенявин срочно собрал морскую пехоту на корабли и атаковал Херцог-Нови с моря. Бой длился недолго. Измотанные штурмом французы не смогли закрепиться в пылающем городе и отошли.

Когда мы вошли в город, ни одна живая душа нас не встретила. В домах никого не было, разбитая посуда и обугленные вещи лежали на улочках. Ужас поразил меня. Цена победы была слишком велика. Я зашел в домик, где жила Мария. Он тоже горел, и в нем никого не было. Задыхаясь от дыма, я прошел в ее комнату. Все вещи были на месте, но самой Марии не было. На столе, к которому подбирался огонь, лежала какая-то венецианская книга, а на ней листы, исписанные ровным прямым почерком. Книга была открыта, на листе ее я успел прочитать «Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее». Я вложил листы в книгу, закрыл ее и вынес.

Наверно, я никогда не прощу себе то, что сделал за последние пять дней. И все-таки, я думаю, что это мое предназначение. Мы победили. Столько дней бесполезного противостояния с превосходящими силами французов, и вот — долгожданная победа. Мой Тулон. Черногория свободна. Когда я найду Марию, это сможет быть единственным оправданием. Но зато каким! Мария, Мария. Теперь это имя звучит для меня какой-то далекой мечтой, словно этого никогда и не было. Всегда мечтать о ней и никогда не видеть. Как мне ее найти?

Лист ее дневника, который я нашел в Белградской гостинице, когда уезжал в Россию.

Я рожу ребенка. Я узнала это сегодня от врача. Теперь нет никаких сомнений. У него будет моя фамилия, это точно. Он вырастет героем.

Это странно, я была в Херцог-Нови после пожара, заходила в свой старый дом, но мне было совершенно не жалко старых вещей, все мои талисманы сгорели, и я ничего не взяла с собой. Как-то гуляя по берегу Дуная, я заметила, как по реке плывет, прибиваясь к отмели, крошечный, с ладошку, кораблик. У кораблика были алые паруса. Я выловила его и взяла на руки. Искусно выточенные корма и нос, мачта. Он чертовски походил на те старые корабли, которые любили рисовать наши которские художники. Я не понимаю, откуда он взялся на Дунае, однако, я взяла его себе. Может быть, он принесет мне счастье.

Лист его дневника, который нашла царская полиция. Дата его написания неизвестна, однако, похоже, что это 1808 год.

Судьба улыбнулась мне, я все-таки узнал, что она жива и что у меня будет ребенок. Ребенок, которого я никогда не увижу и который никогда ничего обо мне не узнает, кроме того, что я принес в его дом позор. Несмотря на то, что после моей операции в Которе меня направили с повышением в состав посольской миссии в Белград — вести переговоры с турками. После того, как Сенявин разгромил их в Дарданеллах, в Средиземном море осталась только одна эскадра — русская.

В это же самое время русские подписали с Францией Тильзитский мир, по которому отвоеванная Которская бухта отошла под власть Наполеона. Это политика.

А ведь стремление к славе отнюдь не было главным мотивом. Нужен гораздо более сильный мотив, чтобы вот так просто предать все, что тебе дорого и отправиться к каким-то одному тебе понятным целям. К мнимой славе, мнимой мудрости, наслаждению самосозерцания. И мотив этот может крыться только в собственном непреодоленном страхе. То, что мы сделали, за меня и за того русского рыцаря мог сделать любой которец, любой черногорец, любой воевода, которому можно доверить пару сотен хороших бойцов. А таких в Черногории — полмиллиона, вместе с которым нас, русских, — уже 100 миллионов. Можно было направить и в Молунар, и в Кавач других, а самому сдержать обещание и выстоять, а может и умереть в этом городе, который стал родным. Но что-то не дало сделать этого, и что это было, как не судьба — ведь это самое простое и удобное объяснение, не так ли? Не мы ли несем ответственность за то, что сделано нами? Или этого хочет какое-то могущественное существо или закон, которому подчиняется весь этот мир и которому дела нет до того, что одна лишь маленькая деталь выпадет из мозаики, и восхищение сменится сожалением? Тоска по минутному счастью, по мигу, оставшемуся в нашей памяти, будет заставлять нас чувствовать себя живыми и надеяться на то, что когда-то там, через тысячу жизней, прожитых в страданиях и мучениях, в нищете и боли, в горе и предательстве, нашей разорванной душе будет дарован покой и право безучастно смотреть на копошащихся на земле людишек, на суету городов и размеренный быт деревни, на приливы и отливы, на крушения и новоселья, свадьбы и похороны — все тем же немигающим взглядом, словно тихие звезды на ночном небе. А может это и есть звезды?

Далее следы обоих персонажей теряются в незримом облаке истории тех лет. Более или менее достоверно можно судить о судьбе русского морского офицера. Прибыв в Россию, этот человек издал «Черногорские заметки», где подробно описал военную кампанию России на Балканах и поделился рядом совершенно ошеломивших публику сюжетов из жизни наших южных братьев. На первом листе ее значились напутствия читателю, среди которых была один непонятный абзац, тем не менее, очень важный для нас: «Судьба не пожелала соединить противоестественное: север и юг, холод и тепло, расчет и страсть. Что может сделать северный житель? Не быть ему никогда в сердце южной красавицы, как не быть героем этих краев, где вечно цветут розы и созревают гранаты. Мы бессильны изменить наше горькое прошлое и все, что я могу сделать, — это оставить память, рассказать в меру своих скудных сил о другом мире. Полюбить женщину и предать ее — это позор на всю жизнь. Никакие победы и заслуги не смогут смыть его, и единственное, что я должен сделать, что требует от меня мое раскрошенное сердце, — так это написать о том, что случилось с северянином в этом ласковом южном крае».

«Заметки» вышли как раз в 1813 году, когда Сербия стала автономной от турок, а которцы подписали соглашение с Черногорией об объединении. Россия еще не остыла от Отечественной войны, в которой Ярохин дослужился до чина полковника, был ранен в грудь под Смоленском, попал в плен, бежал, скрывался среди партизан, возглавлял добровольческий отряд, оборонявший Москву, после чего был вывезен парой крестьян в Тарутино, где получил очередное звание и под свое начало роту солдат. В сражении под Малым Ярославцем рота Ярохина приняла на себя ужасающий удар французской кавалерии, однако выстояла. Говорят, что Ярохин на своем участке заставил солдат перекопать все поле, создав там некое подобие балканского ландшафта, в результате чего лошади кирасир переломали ноги и сбрасывали всадников. Геройство капитана не прошло незамеченным.

Созданный после победы над Наполеоном «Священный Союз» по-своему вершил правосудие над Европой. Сербию принудили остаться под властью турок, а Которскую бухту передали от Черногории во владение Австрийской империи. Русские никогда не скупились торговаться территориями, когда речь шла о гораздо более весомом куше.

С момента выхода «Заметок», в которых автор позволил себе несколько вольных суждений о существующей российской власти, за Ярохиным была установлена слежка. Тем не менее, это не помешало ему стать одним из участников движения дворян, ныне известного как «декабристы». Достоверно известна речь Ярохина на собрании Общества соединенных славян перед делегацией из Черногории, сохраненная именно благодаря южным братьям. Общий смысл его высказываний состоял в трактовке «патриотизма» как здоровой критики существующих порядков, а не самовосхвалении, как это понималось официозом. Ярохин принял участие в восстании Черниговского полка, последовавшего за выступлением на Сенатской площади. Каторжная карьера Ярохина пропадает от нашего взгляда на n-ной версте Вологодского тракта, где в почтовой книге зарегистрировано письмо, отправителем которого значится «каторжный Ярохин Н.», а адресатом — «Мариja Плавиħ, Београд, пост рестант». Самого письма разыскать не удалось. Архив белградской почты был сожжен в 1999 году американскими ракетами.