Когда Хайн ушел, Шмидт сказал:

— Я сегодня сидел в одиночестве и размышлял… Вы баловень судьбы, господин генерал-полковник. Черт побери, на вашу высокую долю выпала разработка плана грандиозного похода от границ рейха до великой русской реки. И вам же выпало счастье осуществить этот поход.

Генерал-полковник заворочался на койке. Перед ним возник летний, залитый солнцем день в Берлине, громадный кабинет, который он занимал в военном министерстве, паркет, покрытый шведским лаком и ослепительно блестевший — широким полотном лежал на нем солнечный луч.

Утром его, обер-квартирмейстера (или начальника оперативного управления, что одно и то же), вызвал начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал Гальдер и приказал проанализировать план вторжения в Россию, названный «Барбаросса». Гальдер сказал, что этот план кое в чем не удовлетворяет фюрера. Речь шла о том, чтобы молниеносным ударом ста —ста двадцати дивизий захватить Москву, Ленинград, Украину и, двигаясь сплошным фронтом, выйти на линию Астрахань —Архангельск.

Генерал-полковник, разумеется, знал, что разговоры о «Барбароссе» велись в Генеральном штабе еще с весны сорокового года. Он слышал о плане блиц-разгрома вооруженных сил России и ликвидации ее как государства. Фюрер отдавал советский Север Финляндии, устанавливал протектораты в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии, решил загнать русских за Урал, а на путях войны расстреливать большевистских комиссаров и коммунистическую интеллигенцию, уничтожить как можно больше славян. Да, все это было ему известно, но он никогда не думал, что это так серьезно.

Чтобы удостовериться в том, он спросил как бы между прочим Гальдера:

— Разве пакт о ненападении утратил свою силу?

— Нет, он еще действует, но фюрер заявил, что соглашения следует соблюдать лишь до тех пор, пока они служат определенной цели. Дело в том, коллега, что фюрер освобождает наш разум от грязных самоотравлений химерами, именуемыми совестью и нравственностью. Это во-первых, коллега. Во-вторых, если политик, я говорю о фюрере, не находит больше возможности устранить опасные противоречия с Россией дипломатическими средствами, тогда у него нельзя отнять право решить задачу защиты собственной страны против враждебного вторжения с помощью нападения.

— Позвольте, разве Россия намерена напасть на нас?

— Да, мы знаем это из достоверных источников.

— Можно познакомиться с ними?

Молчание.

— Но буквально на днях, коллега, вы сами говорили о невероятности развязывания инициативы со стороны русских и что не стоит предпринимать слишком поспешные меры. Более того, вы заявили, что это совершенно невероятно. Я говорю о нападении России на рейх.

— Фюрер считается только со своим мнением, коллега.

— Разве фюрер забыл слова генерала Секта, предупреждавшего, что если Германия начнет войну против России, то она будет вести безнадежную войну? Разве фюрер не знает мнения Секта, что Россия не может погибнуть?

Гальдер усмехнулся.

— Ну, вы известный приверженец идей Ганса Секта. Вы, но не фюрер.

— Тем не менее я бы взял смелость напомнить ему о предупреждении Секта, пока не поздно.

— Увы, поздно. Итак, займитесь планом.

И генерал-полковник занялся им. Уже в октябре сорокового года он доложил об основном замысле операции, решение которой возлагалось на группы армий «Север», «Центр» и «Юг». Он участвовал в бесконечных совещаниях у Гитлера и в Генеральном штабе. Он проводил военные игры и оставался доволен ими. И все же его не покидала мысль предупредить фюрера и снять с себя хоть часть ответственности за то, что произойдет, повернись дело худо. Но подходящего случая не находил. Впрочем, поглощенный разработкой стратегии и тактики плана «Барбаросса», окруженный людьми, свято верящими в успех будущей кампании, он отмахивался от гложущей его мысли… Да и напористость шефа не оставляла времени для раздумий.

Генерал Гальдер, между прочим, страдал общечеловеческой слабостью: он вел дневник, нимало не помышляя, что в свое время его записи могут стать достоянием гласности. Тщетно искать в них описание пейзажей, характеров, проникновения в человеческую душу, каких-либо лирических или философских отступлений, чем полны дневники простых и не совсем простых людей. Гальдер был генералом. Немецким генералом, добавим. Пунктуальным. Педантичным. Предельно лаконичным. Кроме того, дневник был служебным и доступным самым высшим чинам Генерального штаба сухопутных войск рейха.

Генерал-полковник, один из руководящих работников штаба, просматривал дневник шефа; он заключал в себе порой директиву, порой записи того, что сделано и что надлежит сделать. Так сказать, памятные наброски не для широкой публики. Например, тридцатого июня 1940 года Гальдер отметил, что, по его мнению, для устройства мира на земле решительно никаких реальных предпосылок нет. Затем шла зловещая фраза: «Взоры всех устремлены на Восток». Но Восток, то есть Россия, находился не на какой-нибудь другой планете и не вне общеполитического положения. В общеполитическом положении фюрера очень беспокоила Англия. Третьего июля шеф штаба преподает своим подчиненным урок, утверждая, что «в настоящее время на первом плане английская проблема, которая будет рассматриваться отдельно, и восточная проблема. К последней следует подходить с главной точки зрения: как нанести России военный удар, чтобы заставить ее признать господствующую роль Германии в Европе».

Несколькими днями раньше, задумавшись над тем, как вернее нанести этот удар, шеф Генштаба, заранее облизываясь, записал, что наибольшие возможности сулит наступление на Москву, после чего — обход с севера русской группировки, находящейся на Украине и на черноморском побережье. Неделю спустя шеф Генштаба поделился сладкими мечтами с фюрером в его Бергофской резиденции. Фюреру спать не давала проклятая Англия! Он поучал Гальдера и всех, кто в тот день был у него: «Если Россия будет разбита, у Англии исчезнет последняя надежда. Вывод — Россия должна быть ликвидирована. Начало операции — весна сорок первого года. Срок — пять месяцев. Цель — уничтожение жизненной силы России».

Генерал Гальдер, воодушевленный вещими словами фашистского верховного жреца и прорицателя, утроил свои усилия. Первого сентября он вызвал Хойзингера — да, да, того самого! — и еще кое-кого. Они рассматривали проблему группировки сил на Востоке, в связи с этим — передислокацию войск на Западе… Прошло два месяца, и Гальдер лаконично отметил в дневнике: «Паулюс доложил об основном замысле операции». Это было двадцать девятого октября, а через пять дней Гитлер вызвал Гальдера, Кейтеля, Йодля. Очевидно, он был недоволен темпами подготовки вторжения. Он снова вдалбливал в головы генералов, что Россия остается главной проблемой Европы, что должно быть сделано все, дабы быть готовым к расчету с ней.

И Гальдер начал подстегивать подчиненных. В начале декабря проигрывались составленные Паулюсом этапы военной игры, а двадцать третьего января сорок первого года Гальдер докладывал фюреру: «Разработка указаний по стратегическому развертыванию "Барбароссы" закончена». Фюрер приказал исправить кое-какие детали. В середине мая он снова вызывал Гальдера и Хойзингера и поставил кое-какие точки над «и». Не стесняясь, Гитлер последними словами обложил своих сателлитов. «От финских войск можно ожидать только атаки на Ханко… На Румынию рассчитывать вообще нечего — румынские соединения не имеют наступательной силы. Венгрия тоже ненадежна, а словаки тем более — ведь они славяне. Использовать их в качестве оккупационных частей, это еще куда ни шло». Вывод по известной поговорке: «Я да ты, да мы с тобой…» Однако, кроме немецких армий («С уверенностью мы можем рассчитывать только на них», — это сказал фюрер), кроме танков, авиации и прочего оружия, он приказал расширить производство химических боеприпасов. Двадцать пятого марта Гальдер всеподданнейше доложил, что к «первому июня мы будем иметь два миллиона химических снарядов для легких полевых гаубиц и пятьсот тысяч для тяжелых».

И вот наконец огромное сборище у фюрера двадцать седьмого марта. «Почти трехчасовая речь "самого", — записывал шеф Генштаба в дневнике. — Фюрер воспламенен! Ему море по колено! Он только и говорит о том, что существование второй великой державы на Балтийском море нетерпимо. Россию надо ликвидировать. Тем более, мол, теперь на нас работает вся Европа! Чем скорее мы разобьем Россию, тем лучше. Операция только тогда будет иметь успех, если мы одним ударом разгромим это государство. Тогда господство Германии в Европе и на Балканах обеспечено. Создание военной русской державы по ту сторону Урала не может стать в повестку дня, хотя бы нам пришлось для того воевать сто лет. Фюрер решил также, что он не позволит носить оружие всем этим славянам — русским, полякам, чехам, болгарам, а также французам, казахам и прочим дикарям. Оружие останется только в руках немцев. Только они имеют право владеть им, и это оружие во всей силе мы употребим в России. Да, там война должна быть иной, чем на Западе. Жестокость в России — залог успеха. Потом мы подумаем, как кастрировать эту нацию, сделать так, чтобы она поменьше рожала детей. Пусть русские умеют считать до пятисот — читать им не к чему. Интеллигенция? Она не нужна. Через двадцать лет русские забудут, что они русские…

В Великороссии необходимо применение жесточайшего насилия. После ликвидации активистов русское государство распадется».

Генерал-полковник, слушая истерические выкрики фюрера, усмехался. Он не принимал всерьез этого бреда. Мало ли что болтают политики, мало ли что поют распропагандированные ими олухи. Например, песня, которую генерал-полковник слышал как-то, гуляя по Берлину:

Однако, усмехаясь про себя, генерал-полковник усердно трудился над «Барбароссой». Созывается совещание начальников штабов групп армий и армий. Генерал-полковник докладывает о проблемах Восточной операции. Все готово. Ждут решения фюрера: когда?

Наконец фюрер назначает день: двадцать второе июня сорок первого года. Он снова истерически вопит о коммунистической опасности и борьбе двух идеологий. Он утверждает, что коммунист никогда не станет товарищем любого немца. Он предупреждал, что речь идет о борьбе за полное уничтожение. Командиры частей должны знать эту главную цель войны, не подвергаться яду деморализации, идти на жертвы и преодолевать жалкие колебания совести.

Генерал-полковник слушает и качает головой. Втихомолку, конечно. «Двадцатого июня, — записывает Гальдер в дневнике, — получено обращение фюрера к войскам перед началом операции. Ничего особенного, — меланхолически отмечает шеф Генштаба, — одна политика». На следующий день Хойзингер докладывает шефу о готовности к нападению на Россию ста сорока дивизий. В тот же день объявляется условный пароль начала операции — «Дортмунд».

И война началась. Объявление войны? Вздор, отжившее понятие. Идут недели за неделями, все идет вроде бы как по маслу…

Но… красиво на бумаге, да забыли про овраги.

«Колосс на глиняных ногах», каким представляли Россию фюрер, его генералы и советники, не падает! Не падает, подумать только! И что еще поразительнее, что не было предусмотрено в планах: воюет не только армия, но и весь народ! Эти ужасные партизаны, сколько от них хлопот! Русские мужики сжигают посевы. Русские рабочие увозят прочь заводы и уезжают на Восток сами, а что остается — разрушают. Везде мины, западни.

«Что-то не так, — размышляет генерал-полковник, следя за операциями на Востоке. — Что-то, видно, упущено, не учтено, не до конца выявлены возможности этого народа, недооценены его физическая и нравственная мощь и громадная сила идеологических уз…»

Да, не все идет так стремительно, как бы хотелось генералам и фюреру. Русские бешено сопротивляются. Хотя война застала их врасплох, они не сдаются даже тогда, когда положение безнадежное. И атакуют. Свирепо атакуют… Ломают все тактические и стратегические планы… Мешают карты… Приходится неделями и месяцами топтаться на месте. Эти русские, оказалось, вовсе не мечтали повторить судьбу Франции. Оказалось, что их ресурсы неисчерпаемы, и, оправившись от невзгод первых тяжких месяцев, они пустили в ход заводы и фабрики, и эти самые ресурсы миллионами смертельных тонн начали поступать на фронт. Оказалось, что и резервы шли маршем из дальних и ближних краев. Оказалось, что и оружия у русских столько, что вся Европа, ходившая в те времена под фашистским сапогом, не смогла противопоставить мощи русских свою мощь…

В сентябре и октябре еще мерещилась победа. Уже видели передовые части вермахта шпиль Адмиралтейства и колокольню Ивана Великого. Фюрер перенес свою ставку поближе к победоносному фронту. Ему докладывали: видим Москву. Но почему же до сих пор нет петенов? Почему Москва не шлет мирной делегации изменников? Фюрер в бешенстве — как, видеть Кремль и не взять его?! Ведь он мечтал не где-нибудь, а в Кремле, в палатах которого Бонапарт тщетно ждал мирной делегации русского императора, именно в одном из древних дворцов подписать с русскими петенами и Квислингами акт капитуляции, поставить Россию на колени, потом выставить «правительство новой России» куда-нибудь за Урал и начать хозяйничать в России, как хозяйничал почти во всей Европе.

Фельдмаршал Браухич получает пинок в зад. Уже не грохочут барабаны и литавры и не слышится речей фюрера, где истерические вопли перемежаются смехом, похожим на собачий лай. Фюрер невнятно бормочет, что он, видите ли, и не придавал особенного значения тому, возьмет он Москву или нет.

Генерал-полковник размышляет: неужели Московская битва — новое Бородино? Неужто подобно Бонапарту бежать сломя голову по старой Можайской дороге? Генерал-полковник снова вспоминает зловещее предсказание Ганса Секта. Он идет к фельдмаршалу Кейтелю, сменившему Браухича. Заводит с ним осторожный разговор. Не мешало бы, мол, подумать, что делать дальше. Что, мол, Сект-то вроде бы был прав.

Фельдмаршал Кейтель резко осаживает его. Генерал-полковник пожимает плечами. Пожимает плечами — вот и все. Потом возвращается в кабинет и занимается своими делами.

Увы, пожатие плечами стоило ему дорого. Это был серьезный промах.

Фельдмаршал Кейтель, будучи самым усердным холуем фюрера, не преминул сообщить ему о возмутительном поступке генерал-полковника. Подумать только, пожал плечами!

— Не может быть, — сказал фюрер. — Вы сами видели?

— Так точно, мой фюрер.

— Значит, он из этих… сомневающихся?

— Он очень исполнительный и педантичный… Но подозрительно одно: почему он не вступает в партию?

— Хо-хо! Слишком много у нас этих пожимающих плечами кстати и некстати, вы не находите, фельдмаршал?

— Так точно, мой фюрер.

— Хорошо, я подумаю. — Фюрер тяжело вздохнул. — Бог мой, я не сплю ночей, я работаю, как сто волов, во имя славы Германии, я страдаю бессонницей, раздумываю о величии рейха и мерах, направленных к еще большему возвеличению нации, а они пожимают плечами. Неслыханно!

— Непростительная дерзость, смею добавить, мой фюрер.

И вот генерал-полковник уже не обер-квартирмейстер, выполнявший особые задания, вот уже перестали говорить о его назначении заместителем начальника генерального штаба.

На этом дело не кончилось. Фюрер ничего не забывал и ничего не прощал. Генерал-полковника назначили командующим шестой армией, той самой армией, которую некогда вел по Польше, Бельгии и Франции Вальтер фон Рейхенау. Теперь ей надлежало выйти на линию Астрахань — Архангельск. Командовать армией? Но ведь он теоретик, военный ученый, стратег на бумаге, в лучшем случае, могущий сражаться на столе, покрытом картами, и после игр делать соответствующие выводы. Да, он участвовал в операциях против Бельгии, Франции и Польши, но не командовал. Он был и там кабинетным стратегом — начальником штабов разных армий!…

Фюрер номер один, то есть сам Гитлер, не стал слушать доводов сомневающегося и умничающего генерала. Фюрер номер два — им был Геринг — сказал, что армия с восторгом ждет того, кто поведет ее к великой русской реке и добудет миллионы тонн русского хлеба, масла, мяса, руды, резины, бензина.

Гиммлер, рейхсфюрер СС, глава гестапо, и прочее, и прочее (фюрер номер три), добавил:

— Не забывайте уничтожать коммунистов, комиссаров, евреев и вообще всех, кто попадет вам в руки. Евреи и славяне должны исчезнуть.

Фюрер по вербовке рабов сказал:

— И пригоните в Германию два-три миллиона русских. Мы найдем им здесь работу.

Хромоногий рейхсминистр пропаганды одобрительно похлопал генерал-полковника по плечу, с приятной улыбкой заметил:

— Вы будете воевать не за трон фюреру, а за обильные завтраки, обеды и ужины для каждого немца. Восхищайтесь счастьем, выпавшим на вашу долю.

Главный фюрер резюмировал:

— Решено! — И шепнул на ухо начальнику штаба Верховного главнокомандующего: — Да, да, фельдмаршал Кейтель, подальше всех этих сомневающихся и умничающих. В походе и в битвах им будет не до сомнений и умничанья. Там действует мой приказ: либо воевать до последнего вздоха, либо расстрел, виселица, концлагерь.

— Мой фюрер, — заикаясь от волнения, ответил фельдмаршал Кейтель, — я связал свою жизнь с вашей до конца без рассуждений и умничанья. Не беспокойтесь. Я беру за глотку врагов, мой фюрер, хотя бы их были миллионы. Жалость — слюнтяйство. Каждый сомневающийся — ваш враг. Значит, он и мой враг. Если этот… — Он мотнул головой в сторону генерал-полковника. — …позволит себе умничать, я уничтожу его, его жену, детей и внуков. Человеческая жизнь? Вздор! Для меня она больше, чем ничто. Он будет воевать. Он будет хорошо воевать, как воюет теперь известный вам генерал Шпейдель. Он тоже, я слышал, умничал, но быстренько образумился и ныне во всем следует вашей великой тени.

Генерал-полковник пошел воевать. Да, он завоюет для фатерланда огромные просторы, отгрузит тысячи тонн хлеба, мяса, масла, шерсти. Он заставит этих русских попотеть на полях во имя того, чтобы каждый немец ел жирные завтраки, обеды и ужины. Да, он пошлет два-три миллиона славян в Германию, чтобы они сменили тех, кто нужен на фронте.

Нет, он не умничал и ни в чем не сомневался. Он шел напролом, не прилагая усилий к тому, чтобы замечать страдания и несчастья людей, подвергшихся разбойничьему набегу. Его не трогали кровь и слезы, горящие села и разрушенные города, оскверненные храмы и трупы, трупы, трупы без конца, трупы не только солдат, но и тех, кто не мог воевать, — матерей и детей, дряхлых старух и преклонных старцев…

Жестокость? Смешно воевать в белых перчатках с дикими русскими, с их ужасными бородатыми партизанами, воскресившими мрачные страницы из истории нашествия Бонапарта.

Отлично выспавшись и обильно позавтракав, генерал-полковник писал или отдавал приказы, отличавшиеся предельной ясностью и лаконизмом: загнать клин глубже, еще глубже, в самую сердцевину России, сломить упорство комиссаров, солдат и идти вперед. Только вперед, к великой реке!

Скорее, марш, марш!

Его армия рвалась к Волге!

Чудесное лето, прелестный воздух, незабываемые степные пространства, красивые, полные зелени города, медлительные полноводные реки, победные сводки, победоносные речи фюрера, безудержное ликование там, в рейхе, ордена и отличия, раздаваемые щедрой рукой.

Ах, как все это было прекрасно!

Вот уже развевается германское знамя на Кавказском хребте, и, казалось, близок час падения Баку. Крым у ног фюрера, и германский солдат впервые за всю русскую историю вышел на берег великой русской реки, куда генерал-полковник так стремился. Однажды в бинокль он увидел огромный, растянувшийся на много километров город, а за ним — ровную, блиставшую на солнце гладь реки.

Над городом пчелиным роем носились бомбардировщики и истребители. Над городом взвивались языки пламени… Там свирепствовала война. А река мирно катила свои волны к морю, как вчера, как сто лет и тысячелетия назад, равнодушная к тому, что происходило на ее берегах.

И вот до этой реки, повинуясь приказу фюрера, дошел и он, генерал-полковник фон Паулюс. Горделивая улыбка появлялась на узких бескровных губах всякий раз, когда ему думалось, что именно он первым из германских полководцев всадил клин в сердце России и стал ногой там, где еще никогда доселе не стоял немецкий сапог.

Шли дни за днями. Вот разрушен и сожжен город, вот снова кровью окрашены воды Волги, вот-вот, казалось, падут последние доты и укрепления русских, и если не сегодня, так завтра они оставят последние рубежи и уйдут за реку. Тогда флаг со свастикой взовьется над этой волжской скалой. Но город взят и не взят, русские разбиты и не разбиты. Волга не форсирована и равнодушно катит свои воды в далекое море.

Осенние туманы поплыли над великой равниной, потом замелькали в воздухе первые хлопья снега. Лед сковал могучую реку, а русские — стоят. Стоят! И нет, кажется, такой силы, которая могла бы сломить их чудовищное упорство. Но они не только стоят, они кидаются в контратаки, они то там, то здесь прорывают фронт, забирают пленных, бомбят, громят из орудий, поливают огнем минометов и этих страшных своих «катюш».

Генерал-полковник опять вспоминает Секта. Слишком поздно! Уже ничего не поправить! Его просьбы, его настоятельные требования, его взывания к благоразумию остаются гласом вопиющего в пустыне…

И вдруг грандиозный, ни с чем не сравнимый ноябрьский обвал! Генерал-полковник знал, что русские готовят наступление. Но его успокаивала мысль, внушенная ему сверху: у русских нет таких сил, чтобы начать крупную наступательную операцию. Он отвергал всякую возможность подобного дерзкого предприятия со стороны русских и не предполагал, что они могут, выражаясь народным языком, так крепко дать ему по зубам. Он и морально не был готов к окружению. Но вот фронт прорван, фронт в панике откатывается назад, на запад… Русские продвигаются так стремительно, таким навалом, что все трещит, ломается; шатается сознание генералов, шатается сам командующий.

Стало быть, он был прав, допуская возможность глубокой, более широкой и сосредоточенной военной мысли у русских? Но, черт побери, ведь их главные военачальники так молоды и так неопытны. Где они воевали, у кого учились? Инциденты с Японией? Финляндская война? Но ведь это не так серьезно по сравнению с битвами, которые вела германская армия!

Откуда они взяли талантливых полководцев? Ведь почти все поседевшие в сражениях Гражданской войны военачальники уничтожены. И откуда такая поразительная хватка у молодых офицеров? Какими же, черт побери, должны быть молодые полководцы, сумевшие так ловко обставить военных волков рейха, окружить в излучине Дона тридцать девять дивизий или то, что от них осталось, накинуть на них мертвую петлю и все туже затягивать ее?

Но это практики, так сказать. А их военные теоретики? Кто бы мог подумать, что они способны втихомолку разработать и привести в исполнение блистательный план окружения? И это тогда, когда казалось, что дело русских у Волги безнадежно проиграно?!

Да, было от чего болеть голове генерал-полковника. Прошли те времена, когда он лишь спорил сам с собой и тешился надеждой, что, может быть, и ошибается. Теперь это уже не ошибка. Очевидность встает перед ним во весь рост. Железный клин, загнанный так глубоко в сердце

России, сломан у своего основания — так ломается гнилой зуб. Шестая армия — острие клина, подобно зверю заперта в клетку. Теперь уж не о том думает генерал-полковник, чтобы заставить русских уйти за Волгу, а о том, как выбраться из клетки самому.

«Так о чем же думает фюрер?» — часто спрашивает себя генерал-полковник.

Фюрер беснуется, изрыгает проклятия и приказы одновременно. Он фантазирует, планирует одну операцию за другой… Русские безжалостно срывают их, фюрер срывает ярость на подчиненных, на генералах. Кое-кто из них начинает мысленно обрушивать свою ярость на фюрера.

Так возникает лживая легенда о виновности только одно го Гитлера и невиновности тех, кто выполнял его приказы.

Город на Волге казался плодом, готовым упасть к ногам победителей. Нет, он не упал. Вместо блистательной победы — жестокое поражение. Кто виноват? Генерал-полковник тоже начинает искать виновника. Кто он? На кого можно свалить вину за катастрофу, тем обелив перед историей и народом самого себя и себе подобных? Генерал-полковник жаловался Адаму: не был ли он слишком наивным, доверившись недальнозоркому фюреру? Не обманулся ли он в нем и надо ли было воспитывать в себе и других слепое чувство поклонения? И кому? Тому, кто ввергает Германию в пучину несчастий, тому, кто ответствен за все решительно, в том числе и за трагедию армии, зашедшей по воле фюрера так далеко?

Да, теперь генерал-полковник валил все на фюрера и его советников. В уединенных беседах с Адамом он называл приближенных фюрера «камарильей», забыв, что сам очень долго был приближенным… Так он очищал себя от жестоких упреков, которые (останься он жив) ему бросят в лицо.

Адам соглашался с ним. Да, увы, фюрер не оправдал надежд. Да, увы, он был и остался ефрейтором в войне и политике. Он привел нацию и армию к поражению. И ради чего? Ради престижа. Хайн, слушавший эти пустые, как решето, рассуждения, тоже был согласен с шефом. Ах, фюрер, фюрер, какой ты нехороший! Однажды он даже поддакнул генерал-полковнику, но его сурово одернули. И в самом деле! Право размышления и критики втихомолку дано начальству — тем более что не Хайну, а именно начальству придется отвечать перед судом истории.

Чем меньше будет улик, тем мягче приговор. Разве, например, он, генерал-полковник, посылал Хайна грабить простых русских людей и отнимать у них новогоднего гуся? Конечно, Хайна вызовут на суд, и прокурор-большевик допросит его насчет этого гнусного дела. У Хайна хватит совести признаться, что гуся он украл без ведома генерал-полковника.

Командующий с удовлетворением думал, как он правильно поступил, учинив Хайну разнос за то, что тот обидел мирных русских, украв у них новогоднего гуся. Паулюсу было либо невдомек, либо он не хотел думать о том, что у русских, оставшихся в городе, отобраны все человеческие права, разрушены жилища, расстреляны и замучены в камерах гестапо близкие люди, не покорные рейху, да и просто ни в чем не повинные люди. Ведь есть приказ — уничтожить как можно больше славян…

Углубленный в тяжелые раздумья, Паулюс забыл о своих собеседниках.

Шмидт тихо кашлянул.

— Да, о чем это мы говорили? — спросил командующий, очнувшись.

— О том, что вы баловень судьбы и что счастье сопутствует вам, — ответил Шмидт.

— Счастье? — повторил генерал-полковник. — Оно изменчиво, Шмидт. Особенно военное счастье.

— Вам везло до сих пор, — живо возразил Шмидт. — Вам еще повезет. Мы схватили их за горло нашей железной рукой. Им не вырваться.

Шутит он или издевается?

— Кто и кого держит железной рукой, Шмидт? Не забыли ли вы, что до переднего края полчаса ходьбы?

— Нас выручат. Фюрер обещал.

— Господи, сколько раз я слышал об этом! Сколько раз рейхсмаршал обещал навестить нас, и даже сам фюрер хотел приехать сюда! Что толку? Армия? Ее нет. Есть котел, а в нем — ад. Еще не было случая, чтобы человек возвращался на землю из рая или из ада, Шмидт.

— У вас сегодня неважное настроение. Вы больны. Я пришлю врача.

— К черту врача! — Генерал-полковник вскочил, быстро подошел к столу, лихорадочным рывком открыл один из ящиков, вынул из него бумагу. — Вы читали это?

Шмидт водрузил очки на длинный нос.

— Что такое?

— Инструкция советского командарма Чуйкова своим войскам. Только человек, которому воистину улыбается военное счастье, только тот, кто уверен в своей силе, мог сочинить такое. Вы слышали о Суворове, Шмидт?… То, что я прочитал, напомнило мне суворовские приказы. Читайте вслух, черт побери! Это написано так отлично, что я мог бы приказать выучить наставление советского командарма наизусть, но теперь это ни к чему. Итак, читайте.

— «Ворвавшись в здание, — начал Шмидт, — помни: всякое промедление смерти подобно. Тут не зевай, глуши противника чем попало. Перед тобой стена — взрывай ее толом. Фашист засел в подвале…» — Шмидт поперхнулся, потом снова начал читать: — Гм… «Фашист в подвале — бросай бутылку с горючей смесью, струю из огнемета, они выкурят. Вскочил на лестницу — поднимайся на верхний этаж, брось дымовую гранату, слепи противника. Потом гранату — в комнату, прочесывай огнем автомата и рывком — вперед! Заскочил на следующий этаж — сразу вламывайся в квартиру. Дверь заперта — не беда. Подвешивай гранату к дверной ручке, отбегая, взрывай. Граната вышибет запор и оглушит фашистов. Теперь спускайся в подвал — там еще остались бандиты; в подвале дверь закрыта, гранату или бутылку бросать нельзя. Открывай пожарные и водопроводные краны, спускай воду, вода сама найдет вход и утопит фашистов, как крыс…»

Шмидт положил бумагу на стол, снял очки.

— Н-да! Сильно написано, — сказал Адам.

— Если бы только это осталось на бумаге! Они слепят нас, бьют, топят… Сегодня они отбивают одну комнату, завтра — дом, послезавтра — квартал. Что будем делать, когда эти ученики Суворова дойдут до квартала, где сидим мы?

Шмидт провел рукой по голове.

— Очевидно, сражаться. А потом…

— Что потом?

— Еще ни один командующий германской армией не сдавался большевикам.

Генерал-полковник остановился перед Шмидтом. Глаз его сильно дергался.

— Я не ослышался? — хрипло проговорил он. — Вы сказали…

— …что германские генералы не должны сдаваться большевикам.

— На что вы толкаете меня, Шмидт?

— Разделить судьбу армии и каждого солдата, если такова будет воля Бога.

— При чем здесь Бог? — взорвался генерал-полковник. — При чем здесь бог, спрашиваю я вас?! — загремел его голос. — Неужели ваше кощунство зашло так далеко, что вы возлагаете ответственность за случившееся на Творца вселенной?

— Я лишь взываю к вашему долгу и чести. — Шмидт еще никогда не видел командующего таким возбужденным.

— Совесть и честь? Не фюрер ли советовал нам отбросить эти химеры, Шмидт?

— Это было сказано в запальчивости.

Генерал-полковник, тяжело дыша, опустился на конку.

— Хорошо, — сказал он вдруг ослабевшим голосом. — Я знаю, как поступить согласно со своей совестью, долгом и честью. Их дал мне Бог, они вложены в меня матерью и отцом, их развивали мои учителя. Я не считаю нравственность химерой. Идите, Шмидт, я хочу поспать. Адам, вызовите ко мне коменданта города и передайте Верховному главнокомандующему: мы не нуждаемся в приказах стоять насмерть, и без того мы на краю могилы. Нам нужны еда, медикаменты, одежда, снаряды и бензин.