Если вы пойдете из хутора на гору, вон туда, где когда-то стояла мельница-ветряк, а потом свернете на межу среди пшеничных полей и спуститесь по той меже чуть вниз — на шлях, протянувшийся от хутора Вязового до церкви, в которой на покрова бывал престольный праздник, то идите и идите тем шляхом дальше. Обойдете церковь, а потом куликами, куликами (это уголок на селе, где все Кулики живут!), пока за местечко не выйдете. Вышли вы за местечко и следуйте дальше. Первая дорога, направо, будет на Тернивщину, а вторая, дальше, на Шенгериевку.
Ни на Тернивщину, ни на Шенгериевку вы не сворачивайте, а идите все прямо и прямо! Пройдете Халдеевщину, а там уже скоро и Дубяги будут.
От вашего хутора до Дубяг будет не больше, должно быть, километров восьми.
Чтобы не скучно вам было идти, вы могли бы повторять наизусть, шагая по пшеничной меже:
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
Да, но вы же еще не умеете повторять наизусть такие слова, потому что вам еще только семь лет. Такие слова вы сумеете повторять только через два года, когда Мария Андреевна, старенькая-престаренькая учительница, которая, когда и весна и солнце на дворе, так и тогда кутается в теплый платок, — уж очень она старенькая, и все, бедная, кашляет, — она научит вас.
Только через два года она вам скажет:
— Вот эти две строчки, детки, вы мне на завтра чтоб на память выучили! Вот эти:
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
— Вот вы их и выучите на память! Все вам тут понятно? А кто знает, что такое "цепкая"?
— Я знаю, — поднимаете вы руку, всю в чернилах.
— Ну, скажи!
— "Цепкая" — это есть цепок, такая палка, цепок- он вроде как мальчик, а "цепкая" — так это она, вроде как палка, девчонка…
Мария Андреевна смеется и от смеха еще сильнее кашляет.
— Нет, не то, не то, — говорит она, — "цепкая"- это такая, что очень цепляется!
— "Чiпка", значит? — выкрикиваете вы со всеми в хоре.
— Ну да, "чiпка"! "Чiпка" — это будет по-украински, а "цепкая" — это по-русски! Понимаете?
— Ага! — снова хором.
А на другой день вы уже уверенно повторяете наизусть Марии Андреевне:
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и чiпкой лебедой.
— Да не "чiпкой", а "цепкой"!
— А я забыл, что так надо! Да я еще раз!
— Ну, ну!
— "Поросшей кашкою и…"
Тут вы останавливаетесь, немного думаете, потом мысленно сами себе говорите: "Ага", — и с ударением победно бросаете:
— "И чiпкой лебедой!"
Мария Андреевна, улыбаясь, спокойно машет рукой:
— Садись!
Где теперь могилка кроткой-кроткой Марии Андреевны? Поклонился бы я ее могилке, ведь это она, бывало, учит нас букву "о" писать: "Бублик, бублик, детки, пишите! Кругленький! Вот это и будет "о"!" — а затем рассматривает тетради.
— Ой, хороший мальчик! Какое "о" красивое написал! И руки не очень в чернилах! На вот тебе — конфетка!
Пускай на ее могилке весной, когда сирень распускается, пускай все время соловей поет!
Итак, значит, про "кашку" и про "цепкую лебеду" вы, идя по пшеничной меже, еще не умеете повторять наизусть, потому что вы еще не научились.
Вы рвите васильки… И васильки, и колокольчики, и клевер, и ромашку! Вы тех цветов нарвите целый большой-большой сноп, а потом свяжите повиликой и несите его.
А если вам снова скучно, тогда ловите на колосках жучка-кузьку. Поймали — и за пазуху, А когда наберете кузек так с полпазухи, они там ползают, шелестят и щекочут вас, щекочут.
Вам тогда не будет скучно, и вы, подпрыгивая, сразу же в Дубягах очутитесь!
А в Дубягах кулак живет, который из кувшина водку пьет.
Вы приходите, а в саду за столом два кулака сидят и водку из кувшина пьют.
А потом, когда напьются, крикнут:
— Данило! Запрягай Желудя и Горилку в арбу, да чтобы сена полная арба была! На дрофы поедем! А ты с нами поедешь? — спрашивает меня кулак.
— Поеду, — нерешительно говорю я.
— Вот и добре! На арбу сядешь, лошадей будешь погонять? Добре?
— Добре!
— Вот и ладно!
А я спрашиваю усатого дядька:
— Дяденька! А что это такое за дрофы?
— Разве не слыхал?
— Не слыхал!
— Птица такая большая, как два гуся вместе! Степная! В степи водится! Пугливая!
— Ага!
Вот вы на арбе и поехали! Полная арба сена да кругом еще и бурьяном утыкана! Я впереди сижу, лошадей погоняю, ружья на сене лежат, кошелка с кувшинами и с харчами.
А дядьки лежат навзничь на арбе и пытаются петь:
Вилiтали орли з-за крутоi гори…
Но дотягивали они только до "крутой", а на "крутую гору" взобраться им никак не удавалось, они с "крутой" сползали к началу, откуда снова "вылетали орлы".
Так всю дорогу только то и делалось, что "вылетали орлы", а что с теми орлами дальше стало, куда они вылетали и чего они вылетали, для меня тогда так и осталось тайной.
Это была моя первая, охота на дрофу!
Когда мы отъехали довольно далеко в степь, один из дядьков говорит:
— Погляди-ка, Дорош, не — видать ли?
Дядько Дорош встал на арбу, я остановил лошадей, и дядько Дорош начал смотреть во все стороны. Долго смотрел он, а затем и говорит:
— Вон там за скирдой будто что-то виднеется! На клевере! Поворачивай на эту вот межу и прямо — на скирду! — говорит мне дядько Дорош.
Поехали межой…
Стали у скирды. Дядько вылез на скирду, поглядел сюда и туда, слез, подошел к арбе:
— Есть! — говорит. — Семеро! Только как — же к ним подъехать?
Говорили что-то они, говорили, а. потом стали меня учить, как мне ехать.
— Мы, — говорят, — поедем и по дороге незаметно с арбы попадаем и заляжем вон там в пшенице, а ты езжай вон туда да, не доезжая буерка, сверни налево и объезжай их, этих дроф, с той стороны. Немного проедешь, а потом заверни лошадей и езжай назад, немного уже к дрофам поближе. Как доедешь снова к буерку, возвращайся назад и езжай еще ближе к ним. Нагоняй их будто на нас. Да не высовывайся из арбы, чтобы они тебя не заметили! И не нокай и не чмокай! Потихоньку езжай! Понял?
— Понял!
— Погоняй!
Поехали…
Дядьки по дороге повыпадали из арбы, а я направился к буерку, там свернул налево и поехал. Когда доехал до клевера (клевер уже был скошен), заметил вдали табунчик каких-то больших птиц, которые паслись на клевере.
Я все делал так, как говорил мне дядько Дорош.
И туда ехал, и назад возвращался, и снова туда возвращался, все к тем птицам приближаясь.
И очень уж мне захотелось разглядеть их. Особенно того, самого большого, что все время, высоко подняв голову, на арбу на мою посматривал! А из-за бурьяна плохо было видно. Вот я и встал на арбу и выглянул через бурьян. Как разгонится самый большой, а за ним и все снялись и полетели. Я так и упал в арбу! А они полетели не на дядьков, а в сторону!
Подъехал я к дядькам.
— Это ты их напугал? — спрашивает дядько Дорош.
— Ей-бо, дяденька, нет! Я сидел, как вы сказали, а они чего-то испугались и снялись!
— Ох, и пугливая, ох, и осторожная птица! — вздохнул дядько Дорош.
А второй:
— А ну их к чертям! Заверни к скирде! Подъехали мы к скирде, вытащили. дядьки из арбы кошелку, расстелили под скирдой попону…
— А ты лошадям сена подбрось, — приказал мне дядько Дорош, — и разнуздай! Умеешь?
— Умею!
Ну, потом уже охота на дроф была такая: я ловил кузнечиков, а дядьки из кувшина в чарку наливали и закусывали. А потом пели, и под скирдой, и на арбе, когда домой ехали, и в саду, когда домой приехали, а я на скамейке дремал.
А дядько Дорош все старался доказать, что:
— Дрофа — она очень пугливая птица! Очень пугливая! А вы говорите! Я заснул.
А дрофа действительно-таки очень пугливая и весьма осторожная птица.
Охотятся на нее именно так, как мы когда-то с дядьком Дорошем охотились: арбу и воз обтыкают бурьяном, ветками с листьями, а затем, объезжая табун, медленно нагоняют на укрытых охотников.
А самый интересный способ охотиться на дроф — это подкрасться к табуну на выстрел и трахнуть.
Подкрадываться надо очень осторожно и довольно издалека.
Заметили вы табун далеконько, так километра за три в степи, ложитесь и начинайте ползти.
И все присматривайтесь, чтобы так переползать — от кустика лебеды до кустика чертополоха, бурьяна какого-нибудь, курая…
Ползать лучше всего на животе, шапку-в карман, голову пригнуть низко к земле, ибо дрофа больше всего головы человеческой пугается!
Вот так и подползайте, подкрадывайтесь!
Это ничего, что на втором километре вашего подкрадывания вы уже будете ползать не штанами и не рубашкой, а голыми локтями и голыми коленями, что на третьем километре уже из коленей и локтей кровь будет капать, — это ничего, это как раз самые сильные и самые острые моменты охоты на дрофу: никакая благородная и большая дичь даром не дается, а дрофа, если это не она, а он, дудак, то учтите, что он весит пуд, целый пуд, а сала от него целый кувшин, а вышкварков полрешета.
Да еще имейте в виду, что дрофяной жир не только для каши — это вам не гусиное сало, а дрофяной жир, — от рожистого воспаления очень сильно помогает!
Вот вам: пуд мяса, кувшин жиру, полрешета вышкварков. И никакой рожи ни у вас, ни у соседей.
Вот что значит дрофа!
Да ко всему этому еще и гордое:
— Дрофу убил! О!
Так что будете ли вы смотреть на какие-нибудь там три километра подкрадывания, на штаны и на рубашку и на ободранные колени и локти!
Мелочи все это!
Не обращайте на них внимания и подкрадывайтесь дальше.
Подползти надо на выстрел — это значит метров на пятьдесят-шестьдесят, не больше!
Дробь должна быть крупной — два-три ноля, а то и картечь, потому что птица крупная.
Ну, уже недалеко осталось, метров пятьдесят!
Последние усилия, еще метр — и дрофы… снимаются и летят!
Вы стреляете "в божий свет, как в новую копейку", садитесь, рвете нательную рубашку и перевязываете колени и локти!
А потом уже потихоньку идете домой.
И представьте себе, дрофы, как правило, всегда срываются и улетают именно тогда, когда вам осталось проползти еще только не больше чем один или два метра.
Характер у них такой!
Вы, ясное дело, не поверите, но однажды я все-таки убил дрофу.
Убил, не подкрадываясь, а просто так — выстрелил, и все!
Вижу, небольшой, так с десяток, табунчик дроф летит и садится на свеклу.
Я бродил с ружьем по степи, охотился на перепелов, а в запасе у меня было несколько патронов с крупной дробью.
Перезарядив свою централку, пошел я против ветра по свекле на то место, где сели дрофы.
Было это в августе, веял небольшой ветерок.
Свекла была высокая и лапчатая, ветерок по ней тихонько шелестел, я медленно и потихоньку шел, и дрофы меня подпустили, так как, очевидно, шелестенье ботвы заглушало шум моих шагов.
Поднялись они недалеко, метров за сорок, я выстрелил, и — о радость! — одна из них камнем на землю.
Подбежал-есть!
Я не скажу, чтобы это был дудак весом в целый пуд, это не был дудак, а скорее дудачка, и до пуда ей было очень далеко.
И все же дрофа! Настоящая дрофа!
Домой я ехал гордый, с вокзала до квартиры шел гордый, а когда вошел в квартиру, ни на кого и не смотрю.
Домочадцы все спрашивают:
— Что это за птица? А я сквозь зубы:
— Что? Дрофа! Не видите, что ли? Проведали родственники, знакомые, товарищи.
— Правда, что дрофу убил?
— Убил.
— Когда же пригласишь на дрофу?
— Да заходите, — говорю.
Подсчитал я, сколько на дрофу придет, вышло человек двадцать. Я и говорю жене.
— Знаешь, — говорю, — что? Не поместятся все они у нас! Отдам я дрофу, пускай там приготовят, а мы все туда пойдем, посидим, дрофу поедим!
— Хорошо, — говорит жена, — хлопот меньше! Я так и сделал. Отнес дрофу.
— Куда, — спрашиваете, — отнес?
Не скажу, потому что и вы туда пойдете!
Принес дрофу и прошу:
— Приготовьте, пожалуйста, на завтра!
— Дрофа? Э, нет! На завтра не выйдет, потому что надо на двое суток в землю закопать, потом сутки в уксусе вымачивать, а уже потом жарить! На субботу как раз и выйдет.
— Ну, хорошо! — говорю.
Оповестил я всех, что дрофу будем кушать там-то в субботу.
Собрались есть дрофу двадцать восемь человек.
А моей дрофе, повторяю, до пуда очень далеко было!
Да и хватило ли бы для такой компании и дудака весом в пуд?!
Поели дрофу, съели еще индюшку и гуся (это уже домашние птицы) и салату оливье порций пятнадцать съели, был там еще и де-валяй, и карский шашлык!
Одним словом, разнообразная там была дичь!
Все меня поздравляли со счастливой охотой, кричали, чтобы мне и в дальнейшем не было ни пуха ни пера, а потом пели.
А утром дома были долгие разговоры, но уже больше не о дрофе, а о квартире, дровах, туфлях для дочери.
Разговоры закончились сентенцией приблизительно такого содержания:
— До каких пор я буду зимой в летнем пальто ходить?
— Но ты же сама понимаешь: дрофа! Нечасто она случается.
— Дрофа?! — перебивают вас. — Дрофу человек на зиму в теплые края провожает! А у кое-кого жена зимой мерзнет! Разница! Ну, взял бы да случайно и промазал, если она уж такая редкостная птица!
— Так я же случайно выстрелил! Разве я хотел, что ли?
— Слава богу, что не часто она попадается, — перебивают вас снова.
А Николаю Ивановичу, тому самому, что вам тогда дрофу готовил, вы при встрече уже говорите:
— Значит, дрофу два дня надо в земле держать, прежде чем как жарить?
— Не меньше, — отвечает Николай Иванович. — Тогда она избавляется от специфического, не очень приятного запаха!
— Слушайте, — говорю, — Николай Иванович! Если я когда-нибудь еще принесу вам готовить дрофу, держите ее в земле не два дня, а два месяца!
— Не выдержит, сгниет!
— Вот и хорошо! Не так много я зарабатываю, чтобы дрофу есть.