(арийское фэнтэзи)

 

Пролог

— Да, Медуза Горгона! — величаво расправил плечи Григорий Лученок.

Диана Медников уставилась на него, как на Деда Мороза, завалившегося с подарками в июле.

Петя скромно поправил очки на переносице и покосился на последнюю инстанцию — Марину Денисову. Та булькнула в чай два кусочка рафинада и уставилась на Гришу:

— Не дают покоя лавры Шлимана?

— Да пошел он! — отмахнулся парень и скривился. Оно понятно — самолюбие у Гриши такое, что Шлиман со своим, где-то в районе хлястика сандалий наблюдается. — Я вам дело толкую, у меня, между прочим, не кофейная гуща в руке, настоящий свиток на древне русском! — потряс в воздухе ветхим листом в файле.

— Как это он от древности не развалился? — с ехидцей спросила Диана.

— Да, — согласился Петя.

— Подделка, специально для таких как наш Григорий, — усмехнулась Марина. — На рынке в Египте вовсе мумий сыскать можно, времен этак второй — третьей династии, и все сплошь цари и царицы, только для тебя персонально и за сходную цену. Бр-р!

— Ага! — поддакнула подруга.

И только один из всей компании, что молчал все время, взял файл у парня и пододвинул к себе, склонился над ним, вчитываясь в замысловатую вязь букв. Потом вовсе вытащил складную лупу из кармана брюк и файл раскрыл. Долго в гробовой тишине рассматривал край ветхого листика и вздохнул. Медленно убрал кусок свитка обратно, сложил сначала лупу, потом руки на столе. Минуту молча рассматривал замершего в ожидании Лученка и выдал:

— Не знаю, где ты это взял, но стоит лист примерно как сотня тур вояжей по странам и материкам.

Гриша шумно выдохнул и с превосходством оглядел друзей: ну, что я говорил!

Марина облизала ложку и брякнула ее на стол, Диана вздрогнула, недоуменно покосилась на девушку. Петя обдумал информацию, с настороженностью покосился на заветный файл и спросил у Оскольцева:

— С чего взял?

— Тип бумаги. Выделка. Рисунок основы, плотность. Смысл перечислять? Факт, что листу… — помялся. — Этак тысячу лет.

— Тысяча двести! — немного обиженно выдал Лученок.

— Ага? — скривилась Медникова. В глазах интерес соседствовал с недоверием. — Хотите сказать, что на этой основе стоит дружно ломиться в леса на поиски сокровищ Медузы Горгоны? Супер! Нет, я не против, если леса в районе Кипра и какой-нибудь сдвинутый магнат — кладоискатель купится на эту фигню и спонсирует нам путешествие в теплые страны. Ничего не найдем, так хоть отдохнем по — человечьи!

— Вот именно. По данным мифов, Горгона жила в противоположном предложенном Гришей направлении — южном, — заметила Марина, обдумывая слова Ивана. Брату Петра она верила — спец в вопросах антиквариата ошибиться не мог. В этом свете предложение Гришки, как и его версия, теряли бредовый окрас. Однако экстримальной аферой все равно несло.

— Да пойми ты! — рубанул ребром ладони воздух Лученок. — Есть ортодоксальная наука!..

— Но ортодоксы в свое время были новаторами.

— Хорошо. Но ты мышление и развитие интеллекта учти! Каждый мыслит в силу своего развития, а развитие соответствует эпохе, эпоха социальному и политическому состоянию. Плюс мораль общества, страна, близкий круг.

— Не изображай умника. Про то, что ты мне сейчас втираешь, Доценко более изящно на лекциях поведает.

— А мне программа «вести». Каждый день вон по-новому историю переписывают, — буркнул Петя и начал в раздумьях пальцами по столу барабанить. Диана накрыла его руку своей ладонью и прищурилась на Оскольцева:

— Думаешь, теория Григория может иметь реальную основу?

Мужчина неопределенно повел плечами.

— И все-таки? — пытливо уставилась на него Марина.

— Все может быть. «И только то на свете может быть, чего на свете быть не может».

— Вот! — выставил ладонь в его сторону Лученок. — Я вам говорю — дело верное!

— Ты нам это прошлым летом говорил. Сманил, как дураков в тайгу за комарами! — скривилась Диана. — Теперь по-новой, но за другим призом? У тебя пунктик на тайге образовался. Тебя послушай так в этом лесном массиве жил Гомер, рубились Троянцы, а Македонский зарыл свой меч.

— Ну, неувязка с Асгартом вышла, с кем не бывает!

— С тобой! Не живется тебе Гриша спокойно. Сам в аферы ввязываешься и нас ввязываешь.

— А надо было сообщить в деканат и затеять общий сбор с оповещением на всю Россию?

— Действительно! Долго бы над тобой потом ржали! Асгард! А сейчас не лучше — сокровища он искать собрался! Медузы Горгоны! Ха! Чего не Кощея бессмертного?

— Не-а, на корню бы проект порезали и в макулатуре погребли. А так — месяц и все ясно, — пропустил ремарку девушки Гриша. Женщины — что с них взять? Если манить, взывать к уму — то мужчин.

Женщины сами прицепом пойдут, куда денутся. Нужны они конечно в тайге, как каморам «раптор», но с другой стороны, с девушками веселей, уютнее, спокойнее, и кулеш варить не надо — они сварят, а после и посуду помоют.

— Что «ясно»? Что тебе вообще, ясно? — качнулся к нему недовольный Петр.

— Значит, не хотите научную экспедицию собственными силами провести? — надулся парень.

— Хотим Гришенька, еще как хотим, — заверила Денисова. — Нормально каникулы провести! Пошло — на пляже местных водоемов! Мне сессия вот как далась! — схватила себя за горло и язык выказала, глаза выпучив. — Я отдохнуть хочу без всяких историй и истории! Книжки тупые читать, тупые фильмы смотреть и тупо поедать мороженное в уличной кафешке! Не заманишь! Отвали со своей идеей фикс! — отрезала, булькнув ложку в чай, как точку поставила. Только вот злилась не на него — на себя: за любопытство и готовность вляпаться в очередную бредовую затею Лученка.

Иван внимательно посмотрел на нее, задумался.

— Согласна, — кивнула Диана. — Мы с Петей эти каникулы решили у моих родителей в Кронштадте провести.

— Ну-у, еще не совсем решили, — толкнул съехавшие на кончик носа очки к переносице. — Но, в общем… да. Сам посуди, — руками развел. — На что экспедицию собирать? Мы максимум на билеты до Питера найдем, и то, Иван вон спонсирует половину. Ну пусть пойдут на твою затею, ты сколько добавишь? Столько же. Мало. Дальше что?

— Так, да? — надулся юный кладоискатель. — Один пойду!

— Вот-вот, иди, покорми мошку.

— Я с тобой пойду. И спонсирую, — выдал неожиданно для всех Иван, меняя тем поворот дела.

Марина ложку в рот сунула, прикусила, изучая мужчину. Если Оскольцев старший готов средства на более чем сомнительное путешествие выделить — это что-то значит. А что еще и голову в неизвестность сунуть, своим дорогим временем рискнув — вообще из ряда вон. Видно, нешуточный интерес у мужчины образовался. А раз так — зерно рациональное в Гришкином бреде все же есть.

— Серьезно? — не поверил Петя. Тот кивнул.

— Накрылся отчий дом и свидание с морским собранием! — опечалилась Диана, мысленно смиряясь с мыслью, что поехать они все равно поедут, но в другом направлении.

Гришка — чудик, конечно, но и Оскольцевы — чудаки, возможно даже в большей степени. К тому же упрямы, как стадо ишаков! И если уж самый разумный из них, Иван, в путь дорогу собирается — пиши пропало. Петя теперь однозначно прицепом пойдет, равняясь на старшего брата, а Диане морально-этическим кодексом социума променад плечом к плечу с ним прописан — аки жена ему.

— Блин! — не сдержалась.

Марина вздохнула, поддерживая ее и мысленно махнула рукой на мечту о безоблачных каникулах в роли трутня:

— Ладно, — протянула уныло. — Уговорил, искуситель. Когда выступаем?…

 

Глава 1

После войны мир изменился.

Многие не узнавали его, не узнавали себя и своих сородичей.

Мягкий климат резко сменился на суровый, непредсказуемый. Сначала, не переставая лил дождь, потом повалил снег.

Фундаменты строений размыло ливнем, какие-то из домов рухнули, какие-то уцелели, но в них теперь жили по две, а то и пять семей вместе. Уголь и дрова стали великой ценностью и это учитывая, что род жил в урочище. Поход в гости — подвигом, хотя до соседа рукой подать. Но сделай пару шагов под проливным дождем, что льет с неба как водопад и вода ручьями бежит по земле, смывая дерн, мох, размывая почву и сбивая с ног прохожего. К соседнему дому приходишь мокрый до нитки и не думаешь обсохнуть ведь обратно идти опять под дождем и опять мокнуть.

Ливень становился все холоднее и, люди, не раз промокшие, уже почти живущие в воде, начали болеть. Особенно страдали дети и мужчины из пришлых. Первые были слабы перед стихией после потрясения и испытания дорогой и страшными картинами катаклизмов и сражений, что довелось им увидеть. Хрупкая психика не выдерживала, энергетика давала сбой и отлученные от привычного мира, привычной защиты родового эгрегора, материнского поля, они чахли, сдавались на милость влажности и холода, заболевали и быстро сгорали. Мужчины же шли по пути самоуничтожения, как-то внезапно переведя свое биополе на истощающий ритм, приводящий к смерти. Они будто винили себя в произошедшем и пытались исправить ситуацию за счет своей жизни. В жутких погодных условиях, мужчины спасали часть посевов и бродили по округе, надеясь встретить своих, оказать им помощь. И пропадали вовсе, выйдя за бор, то ли заплутав, то ли погибнув под камнями и деревьями, что рушились на землю, то ли еще какая напасть настигала их.

Земля то и дело содрогалась из-за подвижки земной коры и, никто не мог точно сказать что завтра или послезавтра по городищу не пройдет разлом, не вырастит на месте недавних ржаных полей, кормивших весь род, высокая гора или не образуется озеро.

Ждали всего, готовились к худшему. Дошло до того, что по приказу кнежа волхв открыл ратный схрон и раздал родовые мечи, коими ране тешились на празднествах, а ныне всерьез оружием воспринимали. Темень, плотно укрывшая все округ, скрывала немало неприятностей, от которых не спасал ни меч, ни оберег и все же мужи надеялись отстоять род и выстоять, потому ходили с мечами и резами даже по городищу, дозорили не смыкая глаз. И действительно были готовы сражаться, а не бавиться.

Гиблый путь, избранный соколами, серьезно сказывался на настроении лебедиц. Внешнее энергетическое поле крепости, что они поддерживали, истощилось и пропало. Сил женских хватало ровно на поддержку семьи.

Городище обезлюдило, притихло. Каждая семья в страхе и неизвестности сидела дома и молила, чтобы не рухнула крыша, не обвалились стены, не смыло дом вместе с его жителями, не заболел ребенок, не пропал муж и, сын, ушедший к родичам далеко на юг до катастрофы, остался жив, вернулся целым и невредимым.

Как назло, за седмицу до атаки около тридцати сынов и дочерей рода уехали на ежегодную встречу со своими товарищами по Арктуру. Дружеские отношения выпускников высшей школы часто перерастали в любовные и семейные, ведь группы учеников делились по статусу рода, заведомо предугадывая развитие событий. И потому, союзы меж одногруппниками приветствовались. Так лучшие рода обменивались кровью и укрепляли свое будущее.

Отправив детей, родителя обычно ждали хороший вестей от них: о здоровье и делах родственников, о жизни сородичей в других городищах и конечно, о желании сына или дочери заключить союз. После следовали бы пышные гулянья, свадьбы по пять, а то и десять на день, пир вокруг священного огня, зажженного в честь умерших предков, чтобы те разделили радость наравне с живыми…

Но это было раньше.

Теперь же никто не помышлял разжечь священный огонь, не ждал вестей о возможном союзе, ни строил планы на будущее, в котором было место и детям и внукам и правнукам. Теперь никто не знал, что ждет его завтра, будущее из огромного пласта в век и больше, сузилось до одного дня, что пережил и ладно, все живы — и то счастье. Планы не строили — их смывало сплошным водным потоком, льющим с небес, об участи других крепищ не говорили — боялись нарушить неосторожным словом или предположением зыбкость их положения, поэтому же негласно решили не поднимать тему об ушедших детях. Каждый молил о благополучии своих, и других родов. Но былой эгрегор как связь меж вещими родов были разрушены электромагнитным и энергетическим хаосом после массовых взрывов свернувших даже географические полюса, а новый эгрегор на месте нестабильности не мог создаться сам по себе ни за час, ни за седмицу, потому же и связь не налаживалась. Угадывалось что-то в эфире, мелькало то ли тенью былого, то ли зыбкой иллюзией будущего. Вера становилась шаткой и отдавала горечью плохого предчувствия. Каждый понимал — на таком шатком материале ничего не построишь.

С каждым днем на душе становилось все тяжелее и сумрачнее как в лесу. Дни стали похожи на ночи, ночи на вечность. Вечер, затянувшийся на сутки, превратился в ночь и вот уже месяц не уступал место заре.

Ма-Гея варила кашу и смотрела на детей, что встали у оконца, поглядывая в стылую тьму. Трояны ушли в Арктур и судьба их была неизвестна матери. Дочери же хоть и рядом, а душа и за них болит — что ждет пострелок? А младшого Сева, что укутался в плащ и, лежа на постели, сонно поглядывает на сестер?

Быстрее бы в эфире успокоилось, встало на свои места, можно было бы узнать, если не будущее — настоящее хоть ушедших детей, сородичей.

А что гадать и на что сетовать? Делать надо.

Уставилась в варево и силой воли откидывая худые думы, начала строить светлое будущее всех кто пищи вкусит. Дочерям Финне да Дусе ума и крепости, терпения да лада, женихов славных родов, детей гораздых. Мужу Рану терпения да смирения, покоя в сердце. Сыновьям что вдали от родителей — жизни честной, а если и смерти, то в чести. Сородичам крепости и веры, защиты. Будет каша и тризной за здравие и благополучие их, подмогой в беде и пищей остальным, лекарством от смятения души. Главное фундамент будущего заложить и твердо в него верить, и пусть на зыбкой основе — все проходит и это пройдет. Успокоится земля, уляжется шум в эфире и мрак с сердец канет вместе с ночью за окном. Свет будет. Должен быть — никак без него человеку.

‘Вернется все на круги своя — будем жить’.

— Ма, снег пошел, — вздохнула Дуса.

— Что здесь делать? Завалит все, погребет нас. Уходить надо, — заявила Финна.

— Не тебе решать, на то мужи есть, — одернула дочь Ма-Гея.

— Мужи, — скривилась девочка. — В роде Ма-Ры от мужей почитай никого не осталось и ничего, сами справляются.

— Это от кого новости такие слышала? — нахмурилась женщина.

— Отец с Оленем разговаривал — я слышала. Соколы из рода почитай как беда приключилась улетели на подмогу другим родам. Ма-Ра одна за мужа старшину.

— Куда же Бориф делся?

— Не вернулся. Ушел с тремя родичами на посевную, что из урожая спасти, и сгинул. То давно было. А следом посовещавшись мужи прочь двинулись за новостями да в подмогу выжившим. Считай, третью седмицу как их нет.

Ма-Гея задумалась — худо. Если лебедицы без соколов остались — беды жди. Девы в роде Борифа горячи, парням не уступают. Не пропадут — ясно, но кабы пропажу роду не устроили. И почто вести столь задержались?

— Олень тятю в крепище Ма-Ры на подмогу мужей послать сговаривает, — тихо молвил Сев.

Куда? — головой качнула Ма-Гея.

— Не бывать тому. Ма-Ра горда и сильна. Справится. Ежели за помощью не слала столь времени, знать не надобна ей подмога.

— У них девы крепкие, — с долей зависти сказала Финна. — Прошлым летом Митта нашего Тиноха победила.

— Он поддался, — обиженный за брата засопел Сев.

— А вот и нет!

— А вот и да! Воли не бери мужу перечить!

— Ой, глядите, муж нашелся! Ты тятин рез сперва подыми апосля и хвастай!

— А ну, хватит, — оборвала перепалку детей мать. — Малы еще речи такие вести! Смотри у меня Финна, — качнула перстом предостерегая. Горда да задириста девочка, до мужских забав охоча, а до женских дел вовсе интереса нет. В самый раз бы ей соколом родиться, а вот в лебедином теле ходить приходится. Печаль то и ей и родителям. Нет, Ран гордится старшей дочерью, вровень с сынами ставит, только выходит Ма-Гее в подмогу лишь Дуса остается. Та сноровиста и сметлива, но выдюжит ли вместе с матерью не только семью — род от беды беречь?

Финна надулась и исподтишка брату язык показала. Мальчик лишь прищурился недобро, взглядом давая понять — сочтемся, годи, ма отвернется и взгрею.

Ма-Гея вздохнула: никак их лад не берет. Соперники едино слово. С Дусой таких проблем нет — не в руках — в уме ее сила. Смотрит внимательно велиокая, и тем взглядом сильнее воздействует. И усмирит им и подчинит и в разум введет и из разума выведет. Мала еще, а уже видно, что из нее выйдет. Финне же лишь бы за что схватиться да физической силой помериться, язычок острый об кого бы почесать. Ох, не лебедица — соколица.

А с другой стороны, как свыше дадено, так тому и быть.

Было б все как ране, через две седмицы в род Ма-Ры ушла, наравне с молодью тешится, ратное искусство изучать.

— Я помогу мама, — перехватила чан с кашей Дуса, упреждая женщину. — Ты госпадарей встреть. Измотаны дюже, постой и помощь нужны.

Ма-Гея внимательно глянула на младшую дочь и пошла в схрон — кладовую, где травы нужные припасены были. Зарянка, что силы восстанавливает, нечай трава, что печаль гонит, мяты и медуницы щепоть для духа бодрого.

— Надо бы повалуши приготовить, — неслышно подойдя к матери, молвила девочка.

— Хворые? — обернулась женщина.

— Двое. Малыш мертв.

— Давно?

— Не знаю, мама.

— Хорошо. Беги в храм к Волоху, пусть алтарь приготовит. Поможешь мне душу в тело вернуть.

Девочка кивнула и исчезла в тени, словно не было ее. Миг — входная дверь схлопала — улетела дочь.

Господари, вправду Дуса молвила, измождены были. Двое на ногах не стояли — браты рода их поддерживали: Мал да Сват — мужи дюжие, умом белые, делами светлые. Впрочем и болезные Ма-Геи известны были — славные сыны северного крепища Ван да Хоша. Другое дело не признать их — путь, ливень да камнепад зело вымотал, изранил да посек

Ран на жену глянул за спинами господарей и по взгляду счел: готово все, веди их в повалушу.

И лишь на детей шикнула, чтобы от любопытства под ноги не лезли.

Мужчин, придерживая под руки, отнесли наверх, в светлицу, где уже для лечения ран все приготовлено было, повалуши расстелены, огонь в очаге зажжен.

Ван с трудом открыв глаза и увидев хозяйку, попытался ей приветливо улыбнуться да поблагодарить за заботу, но та лишь палец на обескровленные губы положила:

— Молчи сокол. Время благодарности терпит.

И освободив парня от одежды с помощью мужей, быстро осмотрела искалеченное тело, пробежалась нежными легкими пальчиками по краям ран на груди и животе, по отечным, деформированным конечностям. Плох, но выходить быстро получится. Духом сокол крепок, душа в теле держится и уходить не желает. Значит пару дён, и встанет Ван на ноги.

С Хошей хуже дело обстояло. В беспамятстве мужчина сутки не мене был и душа уже блуждала в поисках выхода.

Ма-Гея рукой махнула, приказывая мужчинам уйти, оставив ее наедине с раненными и приподняв веки Хоша, уставилась в пустые, уже стекленеющие зрачки, отдавая приказ его душе и закрывая ей путь прочь от тела. Теплая ладонь женщины легла на грудину и легкими толчками в такт сердечного ритма, восстановила ровное биение сердца. Потом простимулировала точки жизни, втерев целебную мазь в кожу хворого. Лицо Хоша порозовело, ресницы дрогнули.

— Велика ты матушка Магия, — прошептал Ван, поглядывая на нее и удостоился строгого взгляда женщины: молчи, не мешай и сил попусту не трать.

Она начертала знак солнца и жизни на груди Хоша, призывая светлые силы помощи и души ушедших предков для охраны, и укрыла мужчину легким одеялом на пуху, а под голову подушку из трав положила. Теперь спать сокол будет, а предки ему восстановиться помогут да душе до срока тело его покинуть не дадут.

Теперь Ван.

Рука легла на пульс, определяя, что более вред телу причиняет и, женщина дрогнула, встретившись с взглядом парня. В его зрачках и биении крови под пальцами отчетливо привиделось Ма-Геи будущее парня. Ой, судьбина, люта ж ты порой чернобожия!

Но разве ж молвишь о том хворому? И что изменит знание?

Жизнь как узор — плетет его Небесная Мать, дивную картину, одну из множеств составляет. Тут петелька да там стежок, на одном сокол оземь пал, на другой лебедица крылья сломала. Но разве ж значит, что то в общей канве рисунка общей судьбы человечества, планеты?

И не спасти парня от его судьбы, как не спастись самой. Рока крест узорный на поневе что уже выткан и сложен. Дён бы позже — авось бы не дошит был, но в дом Отца да Матери крепища вошел и завязала узелок судьба — кончен рисунок.

Женщина отвела взгляд, помешала отвар в мисе, сговариваясь с водой и травами помощницами: «вы уж крепите, лепите, кости жилочки спожилочки восстановите. Водица-посестрица, травушка-братушка сладьте как было что нанесено отладьте. Хворобу прочь гоните, здоровье телу сокола верните».

Напоила больного и, пробежав по точкам на шее и ключицах, обезболивая и обездвиживая парня, смазала маслом дурмана вывихи да переломы, вправила кости. Парень застонал лишь и глаза прикрыл. Пот на лбу выступил бисером — хороший знак. К утру на поправку пойдет Ван. Накрыла легким полотном да крест начертала на лбу — покой до утра будет.

— Ушла боль, ушла хворь, — дунула в ухо. — Спи соня сонятко, спи сладко да посыпатко до зореньки. Зорька придет все хвори унесет. Спи соня сонятно, спи посыпатко…

Щепоть травы благодарственную в очаг кинула: бережь, а к беде будь что ершь.

Пламя вспыхнуло почти как зрачки Ма-Геи и замерцало россыпью мелких звездочек по светлице, зашептало тихим потрескиванием: сделаю посестра, сбережу.

Женщина поклон отвесила и вышла из комнаты — теперь ее дело в храме ждет, а здесь она без надобности. Кому надо — уже рядом с хворыми, и без нее лучше управятся с болячками.

— С дитем что? — спросила тихо у Рана, что ждал ее у лестницы.

— Утоп, — тот вопросу жены не удивился — Ма Гея рода Вещего, самого Тула дочь.

— Давно?

Мужчина кивнул:

— По утру. Мать под камнями осталась — не вытащили. Мальчику вода сама отдала.

— Имя?

— Арис.

— Пойду.

И взяв плащ, вышла из избы.

Мелкий мокрый снег падал нехотя, лениво смешивался с землей и таял. На подвосходной стороне полыхали заревны, словно спорило солнце с мраком и билось в кровь, и окрашивало небо, вплетая в его глубокую синеву красные всполохи. Гудел бор измученный ненастьем и темнотой. Света просили деревья и травы, но чуяла Ма-Гея не видать им того долгие дни и месяцы.

Стылый воздух готовил лес и его жителей к долгой лютой зиме и не скрывал, что за мелким снежком идет снегопад и укроет всю землю, погребет всю живность, словно саваном накроет.

Женщина прикрыла голову плащом: то ей не отделать, не предотвратить, и побрела к Лебединому храму в центр городища.

Алтарь под пирамидальным куполом был занят — на нем лежало тело мальчика лет десяти и уже во всю старались Волох да Дуса. Жрец держал дитя за голову и пел в унисон ветру, гуляющему под куполом, призывая улетевшую душу, а девичий голос вторил щемящей тоской, навевая печаль. Струйкой дыма вились вокруг мертвого тельца духи щуров, вдыхая аромат призывных трав и, уже искали среди своих душу отрока.

Ма-Гея сбросила плащ у входа и, подойдя к алтарю, наложила руки на грудину и лоб мальчика:

— Вейхо сенми симо, — начала провозглашать, постепенно набирая голосом силу. Огонь в алтарных чашах вспыхнул ярче, сизый дымок замерцал голубым и радужными звездочками рассыпался над телом утопленника.

— Ханто!! — дружно воскликнули все трое, и тело мальчика вздрогнуло. Синеватая молния развезла полумрак и бесшумно ударила ему меж бровей.

Арис закричал и захрипел захлебываясь от вод, что вышли изо рта. Тело скрутило, забило в конвульсиях так, что трое едва удерживали его на алтаре.

— Гора сейки похъёла! — громко читала женщина, глядя в лицо мальчика, не обращая внимания на его судороги. Тело ребенка выгнулось, приподнялось над алтарем и рухнуло под протяжный крик, словно сама душа вскричала, возмутившись своему возвращению.

Арис обмяк, задышал прерывисто и тяжело, затуманенный взгляд скользнул по лицам своих спасителей и остановился на Дусе. Видно сама смерть привиделась ему в тот миг, и он закричал дико как раненный зверь, забился пытаясь сбежать прочь. В тот же миг зрачки затянуло синевой и мальчика свернуло набок неведомой силой.

— Зрением недужен будет, — тихо заметил Волох.

— То небольшая плата за возвращение, — спокойно бросила Ма-Гея и покосилась на побледневшую дочь. — Зря ты у ног встала. И худое не думай — не тебя он видел — жизнь да смерть свою. Зла она будет. Кабы не зря возвернули мы его.

— Кончено дело — теперь и печаль и радость нам с ним поровну делить. Очи — его плата малая. Зрю я мать Гея, каждому из нас платить придет срок.

Женщина согласно кивнула:

— В дом ко мне его не надо. С Дусой им теперь до скончания веку видеться не след.

— Беда будет, — согласился Волох. — Я его к себе возьму да пока спит погляжу чем нам его спасение обернется.

— Возьми, — вздохнула женщина и обняла готовую разрыдаться дочь.

— Дитя еще. Рано ты ее к знаниям приобщаешь.

— Кабы не поздно Брат. Гляди что творится. Когда было, чтобы родич от родича беды ждал? Когда дитя дитя спасало, себя подставляя? Когда было чтоб с господарями черным черно печали во двор вступало? Кончилось, что было Волох, а что будет нам строить и в том дитя али муж розница не время. Побежало времечко как вода по камням. Дачую, воды те черным — черны.

— Правда твоя, — тихо молвил мужчина накрывая вздрагивающего мальчика теплым полотном. — Пропал мир. Бело — черным стало, а что черно в белое обернулось. Остановим ли? Не ведаю.

— Втроем нет. Но печаль нам рано потчевать.

— Полюса места поменяли Мать Гея. То не вернуть и значит, прежнее не воротится. Но Закон и род жить должны. Чтобы не было, а ханы им не будет.

— Кровь в том наша порука.

Дуса во все глаза смотрела на строгие и чуть печальные лица взрослых и понимала, что молвят они не в пустую и не простыми словами — заповедными, кабы не вовсе клятву кладут, роту страшную, вековую. Слышалась ей тайна в голосах, вера и знание. Ощущалось наитием нечто новое, отвагой и печалью овеянное и, привиделись дивные картины, в которых море что кровь, а крови что океан, и птицы по земле бредущие и звери в небесах летящие и люди, что животные и животные, что люди.

— Окунули в грязь бела лебедя, — прошептала, сама не зная что. Ма-Гея сильнее прижала дочь к себе и зажмурилась, пытаясь справиться с материнской болью: ох, дева моя, дева коханная, дитя милованное! Что ж утворила я с тобой, злыдня-мать?

Волох же взгляд отвел и молвил:

— Анжилон сотворю — не подступится. К заре готов будет.

— Эх, Брат Волох, заря-то не ране будущего года придет.

— Позже, — сухо бросил тот и со значением на дитя глянул: не гоже девочку пугать.

Ма-Гея лишь горько улыбнулась: куда уж пугать? Судьбу своротили, а того что хуже быть может?

И обняв Дусу, пошла к выходу.

Волох проводил их задумчивым взглядом и понял — нельзя боле мешкать.

 

Глава 2

Финна поглядывала на Вана. Нравился ей парень — пригож спасу нет. Волос ржаной, нос прямой, лоб высок, губы ровные не полны как у пустобрехов и не тонки как у затайников черных душой. Тело вовсе взгляда не отвесть — литые мышцы, бела кожа. Силен Ван и наверняка отважен как все северные. Руса крепища лютые, что верой что силой. Соколы русого рода женихи завидные — на все руки мастера. С таким и в пучине не канешь и в хмарую годину выдюжишь. Оху, дочь соседа Линнея за русого сговорили два года назад — так та второго дитя родила и замужем как за бором, не ходит — парит. Глаза свет льют, будто огнище внутри девы. Видать и в близости дюж руссов сын, умел да ловок. Повезло Охе.

А чем Финна плоха? Кнежа дочь все ж, умом красой да удалью не обделена и телом крепка. Будут у них с Ванном дети богатые, а как хорошо-то им вместе будет под риском ходить. Она Ванна прикроет — он ее. Велик род их будет…

— Не мала ли ты еще соколов оглядывать да под себя примерять? — тихо молвила мать застав дочь за подглядыванием. Прищурилась, сурово глядя на Финну — та бы поперечила да спугалась что Ма-Гея мысли ее сочла и ринулась без разговора вниз, только ступни о ступени прошлепали.

Женщина с места не двинулась и только вздохнула горько — вот и свершилось.

Не спалось в ту ночь Ма-Гее. Ворочалась все думки худые гнала да как избавишься если точно знаешь — быть тому, справится только жди теперь.

— Что голубка моя? — спросил тихо Ран, обняв жену. Прижал к себе, утешая и успокаивая.

Поведала бы она любому, да разве ж мало ему беды за весь род на своих печах нести? Тяжко соколу и без дурных вестей за своих детей.

— Велик раскол грядет, — прошептала лишь. Рука мужа дрогнула, перестала перебирать волосы жены.

— Ведаю. Рода похудели. Руссовы сыны в четыре стороны пошли. Крепище их льдами завалило. Рус на юг род повел, да молодь взроптала и часть отделилась. Стары же в отказ крепище кинуть пошли. Так надвое род раскидало, а в дороге беда случилась — водопад да землетрясение еще надвое их поделило. Олех сюда десять сынов рода вывел. Седмицу почитай плутали насилу вышли. С нами им быть.

— Места хватит.

Мужчина промолчал — да к чему говорить? Жена так мысли сочла и притихла на плече Рана:

— Нельзя уходить — сыны вернутся в пустое городище, где нас искать станут?

— Сейды оставим, найдут. Нет? Суть-я. Случится — ради трех родом рисковать не стану.

Ма-Гея застыла и еле сдержалась, чтобы не поперечить. Но подумалось — рано в путь собираться, а кабы и вовсе не пришлось. К чему ж тогда спорить да упрямиться?

Утром женщина у очага над похлебкой хлопотала да слушала, о чем беседуют в соседней комнате. Матери да Отцы собрались судьбу рода решать, новостями делиться, господарей слушать.

— Снегу-то за ночь навалило, не пройти. Что дале будет? — сокрушался Гоголь.

— Луки да тулы для стрел мастерить, — заметил Сват.

— Зверье бить, в шкуры рядиться? — насторожилась Аттика: Не за то ли вас с места родового ринуло?

— Выхода иного нет, Великая Жена. От холода спасаясь, придется в шкуры рядиться, а прижмет коль запасы закончатся, так и мясо есть станем.

Женщины опешили. Что говорить? Ма-Гея и то замерла над варевом: это куда мир покатился, если зверье ради меха и мяса бить придется? Равно то братоубийству. В уме ли муж руссов?

— Не подмога то роду будет — беда, — молвила Елень. Муж ее, Ус, согласен был, но и мнение родича тоже разделял:

— Оно ясно, что хорошего не жди, ежели мирное соседство с природой нарушим. Погонит нас лес и сила его не в подмогу роду, а супротив встанет. Однако ж и мыслить надо, что поперед как было, не будет и о завтра сегодня думать надобно. А «завтра» люто. Руса с места и то кинуло, нас снегом заваливает. Холод — начало, дале голод придет, за ним мор. Тут не богат выбор. С лесом- братом сговориться — он поймет. Мех нас от холода спасет, мясо от голода.

— Пока запасов хватает, — подала голос Утица.

— О сегодня речи не ведем, о завтра кумекаем, — сказал Ран. — Свата послушай Славная Жена.

— Особо и говорить не о чем, — вступил тот в беседу. — Кнеж наш в другие роды людей послал за вестями и вышло худо. Сгинуло чай не треть. Кто возвернулся, черные вести принес: до Арты не добраться — воды разлились и дорогу сокрыли. Где урочище стояло — море лежит, где горная цепь пролегала — равнина лавой укатанная. Свинельги крепище исчезло — тризный холм на том месте, дерева вповалку и камни. Мы Сейды поставили ликами на ваше и наше крепище. Кто б выжил, уже явился. Вправду сказать, лебедь раненый к нам прибился Ма-Русе ведал: малых жены — матери к Ма-Ре увели. Успели. Из мужей Нох да Ким остались. Теперь уж Инох да Аким — нет уж места их — в другой род подались, там им стоевище. Сайги Белой крепища нет — малый один выжил, Патом нареченный. К Тилу не пробраться — земля ходит под ногами, валит да камнем сыпет. Чуд в пещерах хоронится — ворон о том поведал, посылом от Ма-Чуды прилетел.

— Выходит ранские да русские на округу и остались, — помрачнел Ус.

— Ирусичи и аморане под закат стойбищем встали. Считай через седьмицу от начала перемен из крепищей ушли на подмогу да поиски, да так и остались там.

— Теперь под восход, — поправила его Ма-Гея. — полюса поменялись, теперь, где солнце вставало заходить станет. Да не то худо — в расколе беда. Сколоты-то по все земле почитай раскиданы будут.

— Соберем Ма-Гея, не кручинься, срок дай, — с уверенностью сказала Елень. — Мать — земля рода в обрат позовет.

— Земля иная и род иной. Не вернуть прежнего.

— Корни есть — крона нарастет. Пусть род-иной да кровь едина.

— Вспомнят ли о том извергшиеся? Молодь ведь. Минет век, другой, что от законов Отцов да Матерей им останется?

— Па и Ма-ть — память. В крови она — не вытравить.

— Эхо в горах тоже вроде долго гуляет да миг приходит — стихает.

— Ежели вновь не крикнуть. В этом и пособим. Слово мое такое будет: пока — место наше здесь, но и к пере-месту готовыми надо быть. Посему резы куем, стрелы да луки мастерим, мех берем. Сейды ставим знаковые о местах наших исстарых. Голубу заповедую с Волохом нынешнее лето описать, Знания да Законы предков крепко в умах высечь, мужам меру — храмину поставить, родам рассеянным да братьям погибшим, вам матушки-сеструшки детям нашим пометки сделать крепкие, так чтобы пока жив из рода хоть один, Закон щуров и Знания с ним прибывали, — объявил свое решение Ран.

— Ма-Гея велика, сладится, — согласились мужи.

— Против я погибели зверя лесного.

— То не нами решено, то мокашь напряла.

Ма-Гея задумалась и согласилась:

— Тогда Мокашь и отвечать. Но…

И только тут заметила, что Дуса рядом стоит, внимательно разговор взрослых слушает.

— Ай, что творишь, — головой качнула мать и подала девочке ладью с настоем для хворых. — Напои господарей сходи.

Дуса послушно взяла ладью и пошла наверх. Только скрылась, как Ма-Гея поняла, что сделала и уж ринуться за дочерью хотела да взгляд на недовольную Финну упал и ясно стало — свершился и последний шаг. Поздно что-то вертать.

— Из ладьи невеста жениху испить дает, — прошипела Финна. — Почто Дусе честь такая? Почто ей можно, а мне нет. Али в невесты ее записали? Я старшая мне поперед мужа искать.

— Смотрю, созрела ты, телеса соком налились? Только в голове все одно зелено. На свадебном пиру из ладьи двое благость испивают, и мед заговоренный, а не настой от хворобы, — строгим тоном отрезала мать, но сердце екнуло: пустое говоришь Гея, разница-то что испивать? Что мед, что настойку полыни одну на двоих суженным делить и каким за свадебным столом питье покажется такой и жизнь совместная окажется.

Да только зря эти думки в голову пришли — Дуса зелье для хворых пробовать не станет — то не простое питье, ведает. А значит, и кручиниться рано.

— А ну-ка стол накрой, господарей потчивать пора, — приказала дочери и двинулась в горницу. Встала у входа и, обведя взглядом каждого присутствующего, молвила:

— У меня другое предложение есть. Ежели мы нарушим мир с природой, обречем себя на вымирание. Она не простит нас, но хуже того и мы не простим себя.

— Выхода нет, Великая Мать.

— Выход всегда есть.

Ран внимательно посмотрел на жену и, сообразив, что та задумала, упрямо качнул головой:

— Думать забудь.

— Почему? Это спасение роду.

— Наверняка переход поврежден.

— Возможно, даже скорее всего, но нет ничего что нельзя было бы исправить.

— Мы не побежим…

— Нет. Кто-то останется здесь и будет ждать сыновей и дочерей, встречать люд из других родов. Стоять на страже Закона в этом мире. Но часть… часть уйдет и сможет помогать оставшимся. Сейчас мы отрезаны друг от друга, стоим перед угрозой раскола и вымирания. Этого не должно случиться Ран. Ты Кнеж рода Ра, а я Мать. Я не могу делить детей на своих и чужих, на тех, что рядом со мной и что в пути, вдали от меня. И я знаю, как спасти и тех и других. Пошли к Ма-Ре за советом, уверена, она встанет на мою сторону. Думайте мужи, крепко думайте да не времените. А бить зверя за мех начнете — мор будет. Зверь лесной тоже потери понес и ему тяжко крепче нашего, но он нас не предал, лес от нас не отвернулся, не гоже и нам заветы предков нарушать, вековую дружбу терять. Нет у нас на то прав и повод невелик. Ни на одного человека не напал волк, ни одного не помял бер, а дары леса и кормят нас и лечат в эту годину, как прежде. Все в беде — к чему ее множить и розниться? К чему то приведет? Думайте мужи.

Задумались и женщины и мужчины, переглянулись. Ран тихо молвил:

— Тут крепко сообразить надо. Поглядим. Пару дней терпит.

Ой, матушка, что ж ты задумала, — и восхитилась и встревожилась Дуса. Замерла на ступенях идущих вверх, задумчиво в темно-медовое варево уставилась.

‘До перехода пяток дён пути. В такую погоду и вдвое боле. Кто смельчак, что в заповедное место пойдет? Волох? Матушка? Нельзя им. Одному остаться надобно, но и одному идти не можно — мало ли что в пути случится. Нет, руну заговорную кинуть да заговорить — можно, но супротив буянной погоды ни одно заклятье не сдюжит. То не вчерашние времена, когда и с ветром и с дождем договориться можно было. Сейчас они не в себе — растревожили их, саму Мать Землю забидели, весь Асгарт лихорадит аки недужного. Знать на риск пойдут посыльные смельчаки к переходу’.

Дева зелья хлебнула, поморщилась — горьковато однако. Ан нет, сладко. Фу, ты, о чем она?

‘Если врата разрушены восстанавливать придется и то одному Волоху не по силе. Тут двоих разнополых ведунов надобно, да мужей крепких в подмогу. А матушку тятя не пустит да и нельзя ей — кто знахарить хворых будет, кто крепище прикроет еже ли что, кто за нарядом проследит да вести встретит, своим новости разошлет? Мне надо идти’, — решила, и сердце от страха сжалось. Однако хоть и боязно, а все ж и радостно. На благо рода послужить — не то ли счастье? Вот и сгодится Дуса, матушку не опорочит, род не подведет, все что ведает, чему научена, применит.

И поднялась в светлицу гордая и взволнованная. И идти страшно и, что не пустят боязно, а того боле, что не справится.

В сумятице мыслей меж двух соколов заметалась, на одного на другого: что матушка-то говорила, кому настой варила? И чуть ладью не выронила, встретившись с голубыми хмарыми очами. Рука господаря перехватила посуду, удержала от падения. Парень на девочку уставился, вздохнул:

— Благо тебе славная дочь славной матери. Мне ли светлое питье принесла?

Дуса бы прочь побежала да не по чести то, вот и замерла, не зная, что говорить, что делать. «Помощница»! — закручинилась, а взгляд то к парню, то в обрат. Пригож сокол, ладен и видно чинен да строг. Она же словно бером учена — неуклюжа да дика. Стыд-то! И просипела опоздало:

— Вам господарь. Матушкой варено на поправу, на здравие.

— Ишь ты, — усмехнулся. Приподнялся морщась, испил. Отер губы, на девочку опять уставился. — Как же звать тебя величать дева рода Рана?

— Дуса наречена.

— А меня Ван.

— Благое имя, чистое.

Парень улыбнулся, прищурился:

— «Чистое»… Годов-то сколь тебе, славница?

— Тринадцать сравнялось.

— Малица еще.

— Так и ты Ван, руссов сын, не стар. К чему года мои помянул, посчитал? Не пира ли свадебного захотел?

— А ты против? — засмеялся. Дуса внимательно посмотрела на него и серьезно ответила:

— Подумаю.

— Что так? Аль не вышел чем?

Видно было не по нраву парню разумность девочки, иного он от нее ожидал, забавил деву да сам забавился, а та гляди, всерьез приняла да еще и осадила. По неволе Ван задумался, внимательней на Дусу посмотрел: хороша будет. Пару годов и женихи порог терема кнежу обобьют, сваты, что дождь по осени частить станут. И отчего по сердцу оттого словно резом царапнули?

Девочка заприметила хмурую складку на лбу господаря, смущение в лике и погладила парня по руке:

— Не кручинься, ты смеялся, вот и я посмеялась. Не в обиде оба.

— А если не смеялся? — спросил тихо то, что и не думал минуту назад. Что его за язык потянуло?

— Знать через пару годов обсудим, ежели не запамятуешь да другу невесту не сыщешь. Али она тебя, — улыбнулась озорно и светло, и парень в ответ не смог улыбки сдержать — взгляд-то у лебедицы теплый и ласковый, что у матери.

— Свезет кому-то с тобой, — прошептал. — Отчего не мне?

— А поглядим, — засмеялась неуклюжему сватовству. Что говорить — приятно, что за деву невестящуюся приняли. — Сперва на ноги встань, апосля женихайся.

— Не нужен хворый-то?

— Почто чернишь? — тут же потемнели глаза у девочки.

— Не серчай. Что говорю, не ведаю. Твоя правда славница Дуса, недужен я еще.

Девочка успокоено кивнула, ладью из рук забрала.

— Почивай. Спи-посапатко… — дунула ему в лицо. Ван только воспротивиться хотел, как заснул. — Ну, вот и ладно, — улыбнулась девочка, по голове сокола погладила. — А коль и вправду не забудешь, я подумаю.

Потом Хоша оглядела, пульс пощупала, дыхание послушала — ровное, только на полтона и лжет, отставая от нормального ритма. К завтра выровняется и проснется мужчина здравым.

И спокойно вниз пошла: чего ей тут? С хворыми щуры стараются, духи водяные огненные да травные. Разве ж крепче сыщешь знахарей?

В сенки нырнула пока взрослые за столом сидели и ее не видели. Кусочек хлебушка на лавку положила и прошептала:

— Выйдь друже, покажись хозяюшко.

Из тени в углу, недовольно шмыгая носом, появился маленький, с локоть, старичок в колпаке с помпоном, бухнулся на лавку сопя, ногами качать принялся.

— Мир твоему миру, Лелюшка, — молвила Дуса. Домовой шумно вздохнул, кивнул нехотя и цапнул тонкими длинными пальчиками хлебушек, жевать начал.

— А ничто, духмян, мягок. Балуешь ты меня девонька.

— Как не побаловать дружка верного. А скажи Леленька, все ли ладно в доме, вернутся ли братовья?

— И ты туды ж! Матушка Магия твоя о том трижды в день вопрошает и ты! Спасу нет о вас!

— Не серчай друже.

— А-а, — отмахнулся маленькой, как у младенца ладонью. Пожевал хлеб и качнулся к девочке, ухо вытянув. — Ну-кася, чего утаиваешь? Сердечко чего брыкается? А! Ведаю я тайну твою — Ван приглянулся.

— Вот еще, — плечиками повела. — А еже ли и так? Разве ж о том вопрошала? Хитер ты, Лелюшка. Давеча ты напроказил: Финне кудри заплел?

— Вздорная она, — сунул последний кусочек хлеба в рот домовой и строгости во взгляд напустил. А глазки-бусинки озорные, лукавые — смеются. Знать, не быть беды в доме.

И то ладно, — вздохнула девочка облегченно.

— Гляди матери не проговорись. Сам поведаю. Завтрева.

— Почто не сегодня?

— Хочу так.

— Норов у тебя, матушке подстать. Чего делитесь?

— С ней поделишься, — надул щеки. — Строга больно, не поозоруй, не попируй. Господарей полон дом навела, а мне вона даже с банником не посиди, лесовицу не побалуй. Что творится видала? А? Вота! Худо и вам и нам. Чую уходить придется, скрытничать.

— То-то ты не кажешься.

— Чужие в доме.

— Ой, «чужие»! То свои уже, Лелюшка. Ты бы приглядел, как у них со здоровьем сладится.

— А чего глядеть? На то другие твоей матерью приставлены. Все как она просила будет дадено.

— Ладно то.

— А вот ино неладно! — хлопнул ладошкой по скамье домовой. — Ты куды собралась, жалейка? Видано ли дело за живой дитю идти.

— Так не дитё уже — почти сватана, — улыбнулась ему Дуса.

— Ой, ты ж, надо ж, заневестилась! Само то время, ага!

— Не серчай, Леленька.

— А не серчаю, — надулся опять, ручки на коленочках сложил и вздохнул так, что ветерок по сенкам прошел. — Живую-то надо, это не спорю. Да-а. Была б в достатке, разве ж к щуром родовичи уходили?

— Матушка всю водицу в первые седмицы истратила.

— Знамо дело. Скольких подняла, голубушка… Токмо мал запас по этим временам.

— И ты это понимаешь. Видишь, Лелюшка, хоть как идти надобно. Врата поглядеть, живы набрать. Вы-то не собираетесь?

Домовой долго думал, ногами качал и поведал со знанием:

— Не торопимся. Чего нам покаместь? Мы-то завсегда укрыться успеем. Вам хуже. А врата чую худы. Лесовик даве баял — ихние с тех мест сюды идут. Кады да найгайны вовсю пируют, выживают исконцев-то. Повылазили. От беда! Чую запереть вас здесь хотят. Вот что, с тобой пойду. Чего вы без меня сможете?

— Да уж, Леленька, — засмеялась девочка.

— Смейся, смейся, вот защекочу ночкой-то, попомнишь.

— Нет, друже, ты не Веред.

— Ну-у, того еще помяни! Самый разгул ему таперича. Ладно-ть, спать пойду, — потянулся. — Разбудила ты меня.

Хитрец. Не спать он хотел, а исчезнуть до того как Финна появится — не любил он ее, а за что Дуса как не пыталась, выяснить так и не могла. Молчал домовой.

Финна в сенки влетела, сестру увидела и бока кулаками подперла:

— Ну и чего сидишь?

— А чего мне?

— Мама тебя кушать зовет, а ты бровью не ведешь.

— Сейчас приду.

Финна посопела и на лавку рядом с Дусой села:

— Как он?

Девочка улыбнулась:

— С того бы и начала. Чего тебе Ван?

— Люб, — отрезала.

— Ой! Когда успела?

— Не твово ума дело, — нахмурилась, пытаясь выглядеть грозной и взрослой.

— Тогда удачи, — хотела встать да уйти Дуса, но сестра ее за руку обратно на лавку потянула:

— Погодь. Сгадай, а?

— Чего гадать? Так скажу — не твой он, не тебе уготован.

Финна насупилась, переваривая информацию, и на Дусу уставилась пытливо:

— Кому же он назначен?

Способность Финны собираться и не растрачиваться на эмоции в нужный момент, и вовсю тратить силы, пылать, задираться, вести себя нервно и несдержанно когда покой да тишь, всегда удивляла Дусу.

— Воин бы из тебя славный вышел, — заметила сестре.

— Почему «бы»? Я и собираюсь воином стать. Только позже. Сейчас о другом пытаю, говори: кто Вана прибрать к себе решил? Кто соперница?

По стальному блеску голубых глаз нетрудно было определить мысли девочки, и Дуса головой качнула:

— Не скажу. Заклюешь ведь.

— Заклюю. Если не скажешь.

— Не твой он Финна, чего голову себе морочишь?

— Чай сама с головой, чтобы разобраться. Ты от ответа не уходи, говори: кто соперница моя.

Дуса улыбнулась:

— На год рознимся, а словно в век пропасть. Неуемная ты, страсть. Твою бы силу да энергию во благо роду, а ты все для себя. Как спишь так и живешь — во сне тоже все одеяльце на себя тянешь. А надобно оно тебе? Ты же не укрываешься, на пол его спинываешь.

— Голову не морочь. Прямо говори — кто мне дорогу перешел?

— А была дорога-то, Финна? Не-ет, не было ничего и нет, и быть не может. Друзьями вы крепкими стать можете, а о свадьбе забудь. Разные у вас пути.

— Тогда каков мой путь, кто моим будет, где его встречу, когда?

— Многих встретишь, а мужней не будешь. Семья тебе иная судьбой писана — братство воинское. Сколь жить будешь, столь сражаться. Нрав у тебя такой.

— Много ты знаешь. То же, пифа нашлась!

— А коль нет, чего с вопросами лезешь?

— Знаешь боле моего, — и вздохнула. — И почему я как ты не могу?

— Не хочешь.

— Чего сидите, болтаете?! — зашипел из угла домовой. — А ну, кыш, балакалки! Спать не даете!

— Чего это ты голос подать решил? — озадачилась Финна и порадовалась. Рукава засучила и в сторону угла пошла. — Хорошо, что ты мне попался. Иди-ка сюда, за рукоделье с власами моими поквитаемся!

Домовой зашипел, как рассерженная кошка, а Дуса всполошилась:

— Окстись, сеструшка! Что удумала?! — поперек встать попыталась.

— Отедь, Дуса! — отпихнула ее Финна. И тут застыла, услышав скрип за спиной. Девочки повернулись и встретились с взглядом матери. Ма-Гея стояла на пороге в плаще и сурово поглядывала на дочерей. Обе притихли и взоры потупили, предчувствуя нагоняй, но женщина лишь молвила лениво:

— Кыш.

И пострелок сдуло в горницу. Дверь схлопала, разделяя дочерей и мать.

— Уф! — перевела дух Финна, прислоняясь к стене. — Кажись пронесло… Куда это матушка собралась? — на сестру посмотрела. Та нахмурилась, соображая, что не спроста Ма-Гея в ненастье во двор двинулась. Дела значит спешные да важные. Узнать бы, какие? О роде хлопоты, не иначе, а может?…

Девочка прижала палец к губам, показывая Финне: молчи. И осторожно, чтобы не увидел отец, сняла свой плащ с гвоздя.

Сестра смекнула, что Дуса задумала и еле заметно кивнула: я тебя прикрою, а ты потом мне, что было расскажешь.

Договорились, — заверила девочка и нырнула обратно в сени.

Снег хлопьями падал на землю, укрывал ее старательно, как аккуратная хозяйка стелила постель. Плотная снежная завеса, бесконечным густым потоком льющая с неба, не давала хорошо рассмотреть Ма-Гею. Дуса скорей шла по наитию, чем за силуэтом матери и боялась как заблудиться так и быть обнаруженной родительницей. Подгляд дело стыдное, но заманчивое для любопытных. Последнее и гнало Дусу вопреки страху перед наказанием.

Девочка с удивлением отметила, что мать стремиться за бор, прочь из крепища. Понятно, Ма-Гея не Дуса, заплутать не боится, а коль случись — лесовики подмогнут, к городищу выведут. А девочке кто поможет? Но и на полпути останавливаться, возвращаться негоже. Раз взялась за что — до конца довести надо, и неважно: кашу варить или за матерью родной следить.

Ма-Гея все дальше уходила от крепища, свернула налево и девочка мысленно ахнула: никак к Синь-Мере идет! Заповедное то место было мерой — точкой отсчета, на которой решали дела свои все дивьи жители здешних мест от закатной до рассветной стороны и посещалось оно в крайнем случае. Что же сейчас случилось? Узнает ли, Дуса не ведала, уверенная, что не допустят ее близко к нему и, права оказалась, но и ошиблась.

Выросли перед ней лесовички, цепью выстроились дорогу преграждая. Лесным жителям не объяснишь что такое любопытство, поступки свои им не оправдаешь, вот Дуса и затопталась на месте, приветливо улыбаясь и обдумывая, чтобы сказать. Но не пришлось: яркая оранжевая ящерка вынырнула прямо из-под земли за спинами лесовичков и те дружно обернулись, почуяв исходящее от нее тепло. Миг и разорвав цепь, ушли, словно их не было, ящерка же в обрат, то ли под снег, то ли в землю нырнула.

Девочка задумалась, замерла, не решаясь дальше идти. Странно ей показалось, что саламандра, верная дружка Ярой матери, ей на помощь пришла. С чего вдруг?

А та вновь появилась в паре шагов от Дусы, уставилась горящими глазками: идешь али нет? Пришлось путь продолжить — нельзя страх да робость выказывать, девочке еще не раз с дивьими общаться на правах Ма-Дусы, а будут ли ее уважать да слушать еже ли слабинку заприметят? Горды необычайно и лишь ровню признают. Зато дружат крепко, без обмана и сколь раз род выручали. Ни одного пожарища в округе за тысячу лет. Хотя было, повздорила шибко Рарог с Лешиком и пожгла урочище. Чего не поделили, может только Ма-Гея из людей и знает. Но вышла б та ссора боком раничам, если б Рарог в крепкой ссоре крепкую дружбу не забыла, и полыхнуло бы крепище, как дрова в очаге, встав на пути огня. Пировал тот знатно, всю округу выжег и утих у бора городища людского. В тот день последний раз на Синь — Мере и сбирался народ. Давно то было — Дуса в колыбельке еще лежала.

Может и ныне общий сбор? Тема-то есть. Ноне все задеты и виновных нет. Беда общая, судьба непонятная.

Саламандра на пригорок взобралась и давай вертеться, как кошка за хвостом. Мигом землю от снега освободила, только пар пошел.

Пристраивайся, — глянула на девочку и у самой макушки холма замерла, за него выглядывая. Дуса легла на теплую землю и тоже выглянула: чего там творится? И даже не удивилась, что матушка дочь родную не заприметила за всю дорогу — ясно теперь почему — саламандра следы замыла, мысли и догадки выжгла. Вопрос только, за что Дусе честь?

На небольшой полянке, в круге величавых сосен, стоял валун высокий, в синеватом покрытии которого можно было легко различить лик человеческий: нос, глаза губы, даже брови густые, хмарые. На лбу хранителя заповедного места сидела еще одна саламандра, довольно большая, не чета той, что рядом с девочкой пристроилась, и окраса иного: рудого. Свет от нее шел сильный, так что ночь в день превратилась.

Ма-Гея к валуну шагнула, поклон отвесила и замерла.

Саламандра вниз скользнула и как земли коснулась, превратилась в статную красавицу в одежде из червленых перьев и золотых пластин-чешуек, окруженную рудым светом. Ни дать не взять пламя от свечи, а фитилек дивая дева. Только вот глаза у той девы огненные.

Рукой взмахнула, обводя круг, и над заповедным местом невидимый купол образовался. Ни снежинки в него не проникает, а то что намело, растаяло. И свет мрак разорвал.

‘Благо тебе, Рарог’, — не страшась, посмотрела в горящие глаза девы женщина.

‘И тебе, Магия’.

‘Почто мне мысль свою послала? Почто в разум вмешалась, договор нарушив’?

— Давно поняла? — голос трескуч и шипуч, как пламя что водицей гасишь.

— Не сразу. Сначала сказала, потом подумала: с чего мне про переход вспоминать, к которому три поколения не хаживали? Опасности в нем сейчас поболе будет, чем здесь. Да и не бегали арьи от трудностей, за то бореями и прозваны.

— То не бег и не трусость, то разумный выход из положения.

— Знаешь что?

— Знаю, оттого и договор нарушила, свою мысль тебе послала. Только не моя она и не твоя. Сама ведаешь: что бы не рождалось — давно рожено. Та мысль ведунов Арты, что успели уйти, переместились в безопасное место. Вам они весть слали, да Мокша ее замыла, с братом Сурожем сговорилась и застудила, остановила ее. Рус не успел взять не успел передать и не уйти ему теперь, а во главе новых родов стоять. Здесь. Одни врата остались, Магия, одни, и путь к ним лишь дивьему братству ведом. Макоши радость, раздолье — глянь вокруг, ликует мокрица. А какого нам: тебе, мне, зверю лесному? Земляным-то ровно, они в любой случай в стороне оставались. Но мы не можем. Гибнут твои, гибнут мои.

— Слух идет, порушены врата, — в задумчивости тихо молвила Ма-Гея.

— Хуже — открыты. Кады и нагайны уже вовсю куражатся, тьмой меру заповедную полонят, а вы и не ведаете. А на страже врат ваши рода людские-явьи да наши дивьи. Мало, полюса поменялись, миры грозят перемешаться. Пожди и ничего ни от вас, ни от нас не останется — то ладно? Кто ж тогда род продлит и врата защитит? Мокша глупая, думает века ей отмеряны, ундин да найн распустила — кутят раздольные. А погибнем? Ринется завтра брат мой Яр и, мстя, все уничтожит, не бывать после миру меж народами, покою конец наступит. От Мокаши пар только и останется, земные да земляные тоже крепко притеснены будут. О вас, лесных да воздушных, вовсе молчу — праха и того не останется. Мало нашему братству беды?

— Правда твоя Рарог, только и меня пойми — думать крепко здесь надо, свет да мрак не перемешивая.

— Мрак?! Вот он! — обвела руками, взмахнув широкими горящими золотом рукавами. — Гляди в глаза его! Что видишь?! Мару, дружку свою что с нагайнами и кадами сговорилась!

Ма-Гея отпрянула — можно ли то?!

— Можно, — глаза Рарог словно пожарище стали — смотреть в них больно. — Думаешь, мужи в роде Ма-Ры погибли? Изгнала она их, одна властвует, смуту сеет. Соколы с исконных мест в чужие земли ринулись, счастья для лебедиц искать. Свет еще в них остался, а дев их уже мрак умы заполонил. Не веришь мне? Завтра сама убедишься. Ма-Ры дщери с ее навету в беде мужей винят и порешили свой род без них вести. И пусть власть их, да от напевов нагайн сбежала мудрость от Ма-Ры, Ма-Раной она стала, темным темна поступками и мыслями. Отныне не дочь света — тьмы. Мои в услужении у нее, Мокша к ней ластится, а лесные ушли, места своих предков оставили. Сильна она стала — в бедах да хмаре теперь мощь черпает. Наги тому ей порука.

— Недолго то будет, — неуверенно протянула женщина.

— Но на пару тысяч лет коловерть в ее власть попадет. Кому лад от того? Двое нас теперь Магия, двое. Рус то понял и в знак нашей с ним дружбы змеевик от меня принял. Его род крепок будет и могуч, мы с ним здесь на страже прибудем. Только помощь нам нужна и спасение родам. Помоги своим и моим Ма-Гея. Уведи людей к вратам, закрой их накрепко и бережь.

— Не могу, — простонала женщина. — Не уйти мне из крепища. Коль так складывается — иному городище не прикрыть от черномарья не сбережить. Волох же один не справится.

— Зачем один?

И взмахнула рукой в сторону затаившейся Дусы. Мелькнуло что-то огненное как стрела, врезалось в лоб девочки и обвило вокруг главы, словно обручем стиснуло. Дуса вскрикнула, попыталась избавиться от дара Рарог, Ма-Гея же увидев дочь и сообразив что к чему озлилась, приготовилась воздать огненной диве по заслугам за нападение. Но та руку выставила:

— Годи. Остынь. Глянь — напасть на меня хотела. Твое ли это? То Мара уже чернит, свет ума и любви мраком безрассудства и ненависти покрывает.

— Что ты сделала?! — что ни говорила ей Рарог, а материнское в Ма-Гее сильнее было и мешало воспринимать разумную речь.

— Коргону я твоей дочери подарила, своей признала. Теперь сестра она мне и чтобы не случилось, все племя яровой диви ей в подмогу встанет. Куда бы не пошла, чтобы не было — я знать буду.

Ма-Гея на дочь посмотрела, а девочка на мать с тоской винящейся и испугом. А полбу девочки лентой золотой змейка легла. Почуяла взгляд женщины и расстроилась, разделилась, из одной в десяток превратилась с одним телом. Множество золотистых змеиных голов приподнялись, выглядывая из волос, зависли в воздухе, образуя светящуюся корону, положением голов отображая знак Сансары — вечного движения всего сущего. Хорош обзор — со всех сторон все видно. Не подступить к обладателю Коргоны. Да только гибельный тот дар.

‘Что же ты натворила, дитя’? — вздохнула мать, качнулась.

‘Мала она еще’, — посмотрела на Рарог.

‘Не мала, раз само время ее выбрало’.

— Не знает она многого, не умеет.

— В пути узнает, научится.

— Род сынов и дочерей ждет.

— Тут выбор прост: придут сыны на погост да добычей Ма-Ры станут или светом и помощью рода, на обновленной земле другие крепища поставят, законы предков храня, победят в войне с мраком. Война та святая, Ма-Гея, так мрак со светом рубится. Моя сторона — свет. Что твоя?

Минуту женщина думала и тяжки те думы были. Вот голову подняла и молвила:

— Роду света и правды быть и по закону предков жить.

— Вот и ладно, — приняла договор Рарог и кинула наземь искры. Только те травы пожухлой и мха коснулись превратились в груду позолоченных чешуек. — Змеевики — знаки вечного договора меж народом дивьим ярым и людским арьим русым.

— Русым?

— Он первый со мной договор подписал. За одно мы с ним.

— Значит, на них уже змеевики вздеты? Оттого и Мокошь его род поделила?

— А что она еще могла? Время придет и победит род света тьму.

— И вечно сражаться будет? — поняла Ма-Гея. — Чую, нет у нас выбора, как через время и пространство помогать. Втянула ты арьев в вечную схватку.

— То битва долгая, но правая. Вам по плечу. А боле нет того, кто б за Правду и Мир вступился.

Женщина кивнула:

— Тяжка судьбина уготована, да праведна. Будь по-твоему. Не мы договор с вами заключали, не нам рвать его. Но как с другими быть?

— Род лесной меж мной и Мокашью зажат. Коль ты с нами, супротив арьев не пойдет, однако чтобы Мокашь не ярить и открыто помогать не станет.

— С чего так решила? — спросил появившийся у Синь камня Дедко — лесовик. Водрузил на валун лапища травные, потер мхом пальцев шершавую поверхность камня.

— Мы договор не рушим. Раз слово дадено, нерушимо и бысть. От рода людского чернодел не зрили, и он от нас кроме лада ничего не зрил, почто нас к Моране переметчице причисляешь? Ай, Рарог хитра дщерь Ярина, мыслишь едина ты в лихе за родовиков своих и старые договоры стоишь? А боле некому?

— Ты Дедко не юли. Знаю, чего явился. Кады и Нагайны твоих теснят. От них Веред великий и рассеянье и нам и вам. Еже ли не они — не явился бы ты. Наинам твоим что Стужа что Мокашь едино, а болотным да подколодным слякоть и вовсе в радость. Чего переживать?

— А вот и неправда твоя! Мокашь да — ровно. Однако чернь от Мораны ползущая ой худа. Ссорит она нас всех, делит умишком навьим. Вся им подвластна. К чему то приведет? Тут навьи крутят, они супротив нас. То ли с мест родных уходить, то ли воевать надобно — один ход. А к чему войны меж своими да равными? Ты без нас никак, мы без тебя, арьи без нас, мы без них. Все связаны. А раскидать — будто сиротами сделаемся, оглохнем да ослепнем. Вона как день ночью стал так и меж нами станется. Худо то да более скверно, что приведет ссора к беде еще большей, чем сейчас есть. Навьим то в радость. А нам на беду. Пока едины — все сладится, а раздели нас — по одиночке и сгинем. Того навьи через Морану добиваются.

— Когда Ма-Ра черной стать успела? — удивилась Ма-Гея.

— От горя умом потемнела, а позже и сердцем окаменела. Тут и наги подсуетились, прибрали ее к рукам своим, споможили, силой черной наделили, свет ума и сердца затмили.

— А что нагайны здесь делают? Они не тревожили этот мир.

— До тех пор пока не потревожили их мир, — заметила Рарог. — Их некому сдержать. Мы потеряли связь со своими в другом мире и должны восстановить его, только тогда наги вновь станут стражами, а не палачами как сейчас. Теперь понимаешь, что выбора нет и нужно уходить?

— Рарог хитра, но права, — заметил Дедко. — Каждый из наших родов сейчас стоит перед выбором и каждый должен сделать все возможное, чтобы сохранить равновесие миров, договор, заключенный меж нашими народами. Иначе всем худо будет.

— Ты поможешь? — спросила его Рарог. Лесовик запыхтел, старательно разглядывая края валуна, и молвил:

— Тайно. Иначе не можно. Плохо меж двух становится. От Мокашь нам худо, от тебя худо. Примкни к кому — еще хуже. А война меж вами и того больше — лихо. Мы это будем… как его? Нейтралитету держаться. Вота.

Ма-Гея запечалилась: беда. Людям и саламандрам смерть грозит, ундинам Мокаши раздолье, лесным как придется, земляным тоже. Сильфиды же всегда сами по себе были.

— Считай двое нас, — подытожила Рарог.

— Мы аще, — засопел Лесовик. — Где могём.

— Скажи: кто сможет. Болотные твои и за ухом не почешут, ясно.

— Почешут, еже ли скажу. Токмо они и Мокше снаветничают.

— А если нагайны пойдут?

— Тут уж выбора не будет. Все поднимутся.

— Ждать будем или упредим? — усмехнулась огненная красавица.

— Нет, — отрезала Ма-Гея. — Мы договорились с тобой Рарог. Завтра вече соберем и отправим к вратам посыльных.

Развернулась и пошла к дочери, что ни жива, ни мертва на пригорке сидела. Нависла над глупой:

— Того ли ты хотела? — прошептала в отчаянье. Дуса взгляд поднять на родительницу побоялась, но ответила:

— Права Рарог, матушка, некому кроме меня идти. И медлить не к чему. Случись нагам явиться — тебе их остановить — мне нет. И на договор их вынудить — не мой умок нужен. Так пусть я хоть малостью роду послужу — врата проверю, восстановлю с Волохом, еже ли повреждены.

— Ой, дева… Идем домой, несмышленыш.

 

Глава 3

— Чему вас в Арктуре учили? — посетовала Ма-Гея уже почти у ворот крепища.

— Чему обычно: единству и многообразию живой природы, астрономии, образованию и строению клетки и вселенной, тонкополевых структур, энергосвязям и биологическим ритмам, пси-волновой организации систем влияния, воздействию пси-частиц и полевых структур на импульсы и инстинкты, мышление и поступки, основам космографии и… Да много чему. Только в высшую школу мне уже не попасть. Останусь необразованной, — опечалилась девочка.

— Не ты одна. Чую, закончилось общее обучение, как и многое другое.

— Может восстановится еще все, матушка.

— Восстановится? У-становится, но как было уже не будет.

— А как будет?

— Как сладим. От нас сейчас будущее родов и народов зависит, планеты всей. То ли нагайнам да кадам она достанется, то ли все же люду арьему да дивьему. Навь и Явь в смешение пошли, местами меняться начали. Тяжко будет остановить процесс, равновесие удержать… Почто ты взрослеть-то торопишься? К чему во взрослые дела влезла?

— Да как же в стороне-то стоять, матушка?

— Ох… — головой качнула. Остановилась и на дочь внимательно посмотрела. — Ты хоть раз нагов видела?

— Нет, — призналась Дуса.

— То-то и оно. А вот узришь тогда и храбрись.

— Неужто страшнее болотников?

— Нашла кого пужаться, ленивцев этих!.. — и решила дочери урок преподать: ладони растопырив перед собой, уставилась вдаль, зашипела призывая. — Шантэ шшшант шшоу шшы. Шинто, шшинто, браско шшшлишшшсо.

Дуса невольно вздрогнула, увидев как сквозь завесу снега движется к ним силуэт огромной змеи, а к ногам сползается масса мелких. Девочка знала как себя с ними вести, как останавливать, предотвращать нападение, замораживать взглядом и обезвреживать, как сговариваться, призывая как мать и как отвадить, отправляя прочь. Этот урок самым легким для нее был и всегда удачным, но все одно, не по себе Дусе стало, когда множество рептилий вокруг нее собралось. Но особенно неприятно даже страшно видеть перед собой пятиметровую змеюку, что, встав в стойку, почти до груди девочке достала и гипнотизировала, глядя на нее как на ужин из кролика.

— Ну, и как? — спросила Ма-Гея.

Дуса в мордочку змеи дунула, отправляя восвояси, дух перевела, глядя, как та уползает.

— Боязно, — призналась.

— А то лишь карлы. Нагайны-то во сто крат сильнее да страшнее. И спаси Щур ежели они на этот мир позарятся.

Приобняла девочку, в крепище вошла.

Только до своей улицы добрались, дом уж увидели, как в небе крик истошный услышали:

— Наги, наги идут!!

Воистину: помяни и явятся!

Женщина дрогнула в ужасе, уставилась на темный комок верещащий в небе — ворон! Этот зря баламутить не станет. Тот спикировал к спутницам, дал круг над головами и в сторону леса ушел, не переставая кричать:

— Нагайны!! Наги идут!!

— Беги к Волоху, пусть в набат бьет!! — приказала мать дочери и рванула к дому, мужа — кнежа упреждать. Дуса, побелев от страха, к храму побежала и услышала звон — Волох уже услышал крик ворона и поднимал сородичей.

Из домов выбегали люди, но куда двигаться не знали.

— Детей в храм!! — пронеслось над крепищем. — Всех детей в храм!!

Ма-Гея, плащ скинув, к площади бежала. За ней Ран:

— Мечи готовь!!

Люд резво разделился: молодки всех детей без разбору собирали, к святилищу тащили, кто по домам рванул, замешкавшихся выводить. Мужи и жены за мечи схватились вокруг бора кругом позиции занимать начали. Ма-Гея с Волохом куда-то ринулись, а Ран кинув дочери на ходу:

— Хворых выведи! — к вратам с другими мужами побежал.

Дуса в дом метнулась. Сева с Финной уже с мечами на перевес со двора неслись на подмогу роду. За ними Хоша Мал и Сват выводили:

— В храм, в храм! — замахала им Дуса.

Ван в портах и с перевязью, но босой и без рубахи следом вылетел, чуть не сшиб девочку. Без слов схватил ее и бегом к храму:

— Оставь! — кулачком по грудине стукнула. — Ну!

— Уходи! — выпустил. Куда там! Девочка мать бегущую к вратам с холщевым мешком увидела и за ней. Волох с золотыми кольями за Ма-Геей спешащий, взглядом Дусу остановил, обратно к Ван отправил. Тот к сторожевой башне у врат метнулся, девочка за ним. Взвились на платформу рядом с Ран и другими соколами встали. Затихло в городище. Куда не глянь — мужи и женки, молодки да юны с мечами и резами наизготовку по всему бору стоят, ждут. Ма-Гея вокруг крепища снаружи идет, заклятье поет с Волохом и траву с кристаллами из мешочка достает под ноги сыпет. Волох за ней двигается, через каждые шесть шагов колья в землю втыкает. А за ними снежок — рассыпанное укрывает.

Кнеж перед собой смотрел, вглядывался в очертания деревьев, что в темноте сквозь завесу снега виднелись. Вирич Малый налево глядел, Славен направо. Ван всю округу напряженно оглядывал, а Дуса на колья смотрела и прислушивалась, нет ли посторонних звуков? Нет, тихо. И вдруг: шорох, топот, ропот.

На углу Ма-Гея с Волохом обойдя крепище появились, а из леса гуртом толпа лесовиков в сторону городища летит. Кто катится, кто бегмя бежит, малинник да полевой вовсе летят. Ведуны пропустили их, и последний кол в землю воткнули.

Лесовички за ворота вкатились и по бору цепью разбежались, позиции заняли. Кто шишки, кто ягоды, кто вовсе комки мха для обстрела приготовил. Смешно, а и грустно.

— Ой, рать, — вздохнул Ран, на дочь глянул. — Ты что здеся?

— В подмогу тятя. Я змей заговаривать умею, матушкой учена.

— «Учена», — передразнил и кивнул в сторону. — Брысь в храм!

Та воспротивиться хотела, но Ван без слов развернул ее, вниз направил, стащил за руку с лестницы и, наверное, в храм увел бы, но не успел — узрел рать дивью и замер в изумлении. Цепь маленьких человечков в листьях прелых, шишках и траве, с самым серьезным видом встала вдоль ограды, а мимо них важно надувшись, шествовал дворовой и толпа домовых. Как ни есть — осмотр войск заезжими полководцами.

Дуса фыркнула, узрев Лелюшку в первых рядах комиссии.

— Всяко видел, но такое впервой, — невольно улыбнулся Ван. — Ладноть, в храм беги, за малыми родовичами пригляди.

— За этими? — улыбнулась, указав на дивьев озорников и защитников. Смекнула, что раз Лелюшка и остальные домовые шуткуют, знать минет крепище беда.

— А ну, кшыть отсель! — шуганул своего Юр, когда тот с обходом на его ногу наткнулся. Домовых смыло, словно и не было никого. Лесовички же зароптали недовольно, сообразив, наконец, что собратья посмеялись над ними.

— Ша-шш! — прикрикнула Ма-Гея на них, принялась змеевики родичам раздавать, что Рарог ей подарила. И тут дзынькнуло что-то, словно сосулька на лед упала.

— Кол! — сообразила Дуса и за ворота пошла. Ван за ней:

— Куда?!

— Не выходить!! — закричал Волох. Ма-Гея руками замахала, побежала за дочерью. А та уже приметила выпавший кол, подняла и… выронила бы от увиденного, не сожми ее руку Ван. Прямо из леса сквозь завесу снега к крепищу стремительно приближались огромные змеи. Миг и одна оказалась напротив Дуси и Ванна, да так близко что можно было каждую чешуйку рассмотреть. Только не змея то оказалась — чудовище с торсом и руками крепкого мужчины и хвостом, начинающимся от пояса. Шея и подбородок человечий, только скулы сильно широкие, а вот нос чуть сплющен, покрыт мелкой чешуей. Она, увеличиваясь, уходила через лоб за спину, образуя плащ как у кобры, что видимо, к позвоночнику прирос. Глаза большие, желтые пустые, с поперечным щелочками зрачков.

Наг почти нос к носу с девочкой замер, гипнотизируя ее взглядом. Ту к месту приморозило и Ванна вместе с ней. Ма-Гея поскользнувшись упала и так осталась сидеть на снегу, во все глаза глядя на нага. Время будто остановилось, увязло в пустоте змеиных зрачков. Тихо стало, словно уши заложило.

Тонкие, с еле заметными чешуйками, губы змеечеловека приоткрылись, показывая длинный раздвоенный язык, красный как кровь. Он потянулся к лицу Дусы, а рука нага к колу. И быть бы беде, если б золотистая змейка Рарог не очнулась и не зашевелилась в волосах девочки. Множество золотых змеиных голов развернулось в сторону нага и зашипело на него. Ван вздрогнул от неожиданности, очнулся и силой воткнул кол на место, откидывая девочку себе за спину. Выставил меч:

— Прочь!

Плащ нага раскрылся от недовольства, глаза вспыхнули красноватым светом и ожгли человека, отбрасывая к бору. Ван рухнул, придавив собой Дусу. Тут Ма-Гея очнулась — подбежала, выставила ладонь и выкрикнула заклинанье. Наг отпрянул раздув плащ и зашипел:

— Магия… хорошшша дщерь твоя… Отдай — уйдем.

— Не видать тебе ее!

— Дай другую.

— Нет! Не будет тебе нынче улова, Шахшаман!

— Жнаешшш кто я?… Шшшильна волхвица… — тело нага начало извиваясь подниматься выше, хвост попытался прорвать оборону из солнечных кольев. Братья Шахшамана ползали вокруг и тоже пытались проникнуть в крепище, но удачи и у них не было.

— Обмен! Обмен! — предложил наг, видя бесполезность атаки.

— Вот тебе обмен! — женщина выставила змеевик, и враг отклонился:

— Рарог!.. Ушшшпела…

— Тебе нечего делать в наших краях! Возвращайся к себе натишах!

Шахшаман в ответ разинул рот и из него вырвалось пламя.

— Матушка!! — закричала Дуса, хотела к ней устремится, но Ван силой прижал девочку к ограде. В тот же миг рез Ран воткнулся у хвоста змеи, задев чешую. Ма-Гею же чуть обдало теплом, но ни жар, ни огонь не коснулись ее не зашли за оберег золотых кольев.

— Уходи Шахшиман! — заявил Ран. — Эти места не станут вашим домом и пищи вам здесь нет!

— Рааан, — прошипел змей вытянувшись почти до уровня сторожевой башенки. Посмотрел на кнежа, потом на его рать и протяжно засвистел, приказывая своим атаковать. Наги ринулись на бор, но были откинуты невидимым полем, образованным кольями.

Ван схватив одной рукой Ма-Гею, другой Дусу, рванул за ворота увлекая женщин за собой. По всему периметру прошло пламя, что изрыгнули наги. Клубы дыма поднялись вверх, обдали гнилостным запахом арьев и развеялись. В ответ Ран махнул рукой и со стороны обороняющихся полетели резы.

Трудно ножом поранить нага, чешуя у него крепкая, как бронь. Но никто ранить или убивать не хотел, а лишь отгонял, давая возможность мирно разойтись.

Шахшиман изогнулся и вновь засвистел приказ. Его собратья, чуть отойдя от крепища для разбега, ринулись в новую атаку, но уже не поверху, а понизу — ввинтились как буры в землю и, поднимая ее, направились в городище, решив попасть в него под бором. Земля затряслась, вздыбилась. Не удержавшийся на ногах Славен чуть не упал с башни. Волох ударил в ритуальный колокол. Звон его слился с громыханием наткнувшихся на невидимое препятствие нагов. Крепко колья оборону держали — не прорвешь ни по низу, ни поверху. Атака захлебнулась и наги вернулись в исходную позицию. Покрутились вокруг крепища еще на что-то надеясь, и, наконец, уползли. Но еще долго стояли люди на своих местах, готовые к возвращению страшных врагов.

— Были бы нагайны, не выдюжить, — тихо заметила Ма-Гея. Рукой махнула мужу: конец боя.

— Почему бы не выдержали, матушка? — спросила Дуса.

— Они летать умеют, — бросил ей отец, спустившийся с башни. На жену посмотрел. — Раз все собрались — вече устроим. Сказывай новости, жена.

Та к мужу подошла, прижалась и зашептала на ухо. Мужчина хмурился, слушая, на дочь глянул, на руса рядом стоящего. Ван смутился, что возле лебедицы оттирается, а вроде не сватал и, поспешил в дом.

Волох отбой звоном объявил и общий сбор на вече. Детей и раненных обратно по домам развели и толпой собрались на площади у храма.

— Чего будет-то? Чего было? Так мне и не сказала, — протиснулась к сестре Финна. — И откуда у тебя штуковина эта? — кивнула на обруч позолоченный. — Я тоже хочу.

Дуса лишь глянула на нее: знала б ты, о чем просишь. И промолчала. Почудилось ей — Ван за спиной встал. Покосилась тихонько — так и есть. Парень рубаху накинул, перевязь вздел и стоял в стороне от толпы, делая вид, что просто свежим воздухом дышит. Рядышком сруб избы подпирая, Сват и Мал пристроились, заговорили о чем-то с соплеменником.

Лесовики, на удивление не ушли — ближе к лобному месту, где кнеж и кнежа расположились, подошли. Любопытно им было — о чем совещаться люди собрались?

— Сколь лет нагов не видели? — спросил Ран.

— Много, — загудели раничи.

— А раз явились в открытую — еще явятся, — заявил Юр.

— Верно, — кивнул Волох. — Ночь их время, а ночи ныне бесконечны.

— Худо, — заохала тетка Нинея.

— Что делать будем братья и сестры? — спросил Ран.

— Уходить надо, — предложили некоторые. Другие другую идею подали. — Купол от нагайн справить!

— Купол — понятно, но то долго их не сдержит. Пойдут разом и выжгут крепище, один пепел останется, — проворчал Урса, дородный здоровяк с окладистой бородкой.

— Тоже верно, — подхватил кто-то.

— Бой им дать! — звонко выкрикнула Финна и была поддержана особо ретивыми как она соколицами и соколами. Родители, услышав голоса своих сынов и дочерей и углядев их, дружно зашикали, гоня неразумных по домам. Большинство послушно поплелось прочь, но некоторые спрятались от родительских глаз, как Финна, юркнув за спину менее суровых сородичей. Конечно, спина Дусы не широка, потому пришлось девушке еще и пригнуться, чтобы отцовский и материнский взор ее не нашел. Дуса же улыбнулась: глупенькая — как же спрячешься от матушки. Зрит ведь не явью — дивью, а что молчит — не повод. Домой возвернутся — взгреет старшую дочь.

— Молчи хоть дале, — посоветовала сестре.

— Уже!

— Я вам вот что скажу, родные, — начала свою речь Ма-Гея. — Положение у нас незавидное. Договор с дивьим народом порушен. Мокша порвала его — раздолилась. Дедко лесной ни нам, ни другим — в страхе меж Мокшей и Рарог сидит. Рарог за нас — ей почитай гибель как нам грозит. Но худо вовсе что Ма-Ру кады и наги оплели…

Последние слова потонули в возмущенном и испуганном ропоте. Русичи подтянулись при известии к толпе, протиснулись ближе к кнежам.

— То не хула — правда! Братья наши лесные солгать не дадут.

Кто-то из лесовичков закивал, кто-то исчез мгновенно, заробев от внимания людей.

— Быть не может! — рыкнул Юр, руками бока подпер. — Бориф славный кнеж и Ма-Ра честная женка!

— То верно!..

— Было! — отрезал Ран.

— Ой, че деится, — вздохнула Финна за спиной Дусы.

— Это что ж? Арта под снегом, Рус ушел, Мара на черную сторону встала, связи с другими родами и крепищами нет, — начал перечислять нахмуренный Свинельд, высокий темнокудрый мужчина в заботливо вышитой рукой его жены рубашке.

— Сыны затерялись! — напомнила кто-то из женщин, другая добавила:

— А кто здесь — в опасности!

— Снег давит, ночь, — продолжил Свенельд перечислять, загибая пальцы. — О детях ни слуху, о сородичах то ж. Дивьи в сторону уходят — поддержки акромя Рарог нет. А тут еще навьи сыны вылезли и Мара, своя же, не сегодня-завтра козни строить от черноты начнет. Что ждем кнеж?

— А что предлагаешь?

— Купол ставить! — вышел Юр.

— То решено.

— Уходить, — бросил Славен. Толпа притихла.

— А сыны ж как? — всхлипнула Найна.

— Кому-то здесь остаться придется, братьев, сестер дождаться, — заявил молодой Вят. — Да и негоже всем родом бегать.

— А кто бежит? — насупился Юр.

— Тихо! — объявил Ран.

— Выход таков: коль остаемся, придется зверье бить, в меха от холода спасаться. То скверно, но хуже, что ночь может пару лет продлиться, а то значит, запасы вскоре кончатся, а пополнения им не будет. Придется мясо есть, не для меха — для трапез дичь бить. И тем мы окончательно договор с дивьими порвем. Против уже и лес будет. Стоит оно, еже ли со всех сторон чернота идет? К кому сыны придут, что здесь найдут? Мое слово такое: к вратам смельчаков отправить и ежели устояли они, разделиться — части переправиться в иной мир, отель сдерживать выползающих кадов, часть здесь останется сынов ждать и навьев бить! Так мы сынам поможем, а иначе помрем без толку.

— Раз уж дано сгинуть, так с умом, — согласно закивали мужи.

— Один путь, прав княже, — зашумели женщины. — Детей переправить апосля и здесь наряд поставить как прежде было!

— Не век же землица гудеть будет, а Яр прятаться!

— Да вы в уме?! — взвыл кто-то. — У врат сколь не было ходу?! Ежели наги сюды пришли — там что творится?! А еже ли повреждены врата?! Кто их восстановит?! Это же на век дел!

— И кто пойдет? — тихо спросила Елень. — На смерть ведь посылать.

— А не пойти — весь Асгарт навьи дети заполонят, и конец родам арьим!

— Я пойду, — бросил Ван.

— А ты кто будешь, руссов сын?!

— И-Ван теперь. Мои далече, да и конец им еже ли мы здесь черноту не сдержим. Всему миру конец считайте. То долг родичам и Щурам. Я заплачу, — выступил. Финна ахнула и за ним рванула:

— И я!

— Ты куда?! — шикнула Ма-Гея, но невиданное дело — уперлась дева, не послушалась:

— Пойду! За братавьев и сестер, за мир честной! Дочь из меня скверная, а воин, тятя хулы не дозволит, справный!

Ран вздохнул, кивнув:

— Правда ее, резом управляться она боле обучена чем ведовству да домашним делам.

— Зачем нам дети в трудном походе, кнеж? — вышел Юр и Славен, за ними Мал и Сват, Свинельд подтянулись. — Мужей хватит.

— И то, правда. Отойди дочь…

— Тятя!..

— Кыш сказали! — цыкнула Ма-Гея, оттащила в сторону непокорную Финну.

— Акромя мужей ведуны нужны! Двое!

— Волох пойдет и … Дуса! — объявила с тяжким сердцем Ма-Гея.

— Ей значит можно?! Она ж меч не удержит! Со страху умрет!.. — возмутилась расстроенная, что ее не берут девочка.

— Не наветничай! — осадила ее мать. — То на совете с дивьими решено. Рарог с нами, а слово ее крепко. Здесь я одна с вашей и Щура помощью управлюсь. Анжилоны — змеевики Рарог даренные все племя что в Яви остаться суждено до конца дней их родовичей беречь будет.

— Решено, — отрезал Ран. — Мы здесь стоим, воины в дорогу сбираются. Коль ладно у врат — с двух сторон встанем и черноту собой закроем — не быть ей на свете! Как должно было Щурам нашим, так и нам должно! Отстоим мир Прави для детей наших!

Зашумела толпа: кто всхлипывал, кто вторил кнежу, кто в бой рвался, просился в пусть с вызвавшимися воинами, кто сетовал на скоропостижное решение и советовал обождать. Но большинство понимала — не схватись сейчас, не встать поперек тьме и весь свет заполонит она, добавит лихо, что и так немеряно. Куда годно, когда было, чтобы своих в полон она брала. Род против рода оборачивала? И каждый понимал — дальше только хуже будет. Ни наги придут — нагайны прилетят, ни нагайны прилетят — Мары дочери прокрадутся или Мокша проказить начнет, лесных подговаривать. Начнется тяжба перетяжба кто кого куда перетянет. А не это, так холод и голод сгубит. Смута грядет худая, долга, как ночь, что видно крепко на землю села. К «утру» так то и души живой не сыщется — только лед, стынь да навьи смутьяны останутся. Им радость, а роду арьему да дивьему хана.

Взрослым ладно — пожили, а детям почто судьбина такая? Неужто достойны они того? И как Щурам в глаза при встрече смотреть коль для потомков их мир да лад не сохранили, Явь и Правь как пустошь воронью черному отдали, род под корень срубили?

Гудело городище, даже разойдясь с вече, до полуночи меж собой в семьях разговоры вели.

А ночью беда случилась: какими уж неведомо тропами и делами, в обход златокольего оберега и дозорных, глаз не сомкнувших, исчезли из крепища четверо дочерей рода, Сев и прибившийся Арис.

Сполох к утру подняли — Дуса хватилась — Финны нет.

Сперва девочка плохого не подумала — с вечера они с сестрой шибко повздорили. Ту от возмущения крутило: мало Дусу- неумеху в поход берут, а ее резвую да смелую оставляют, так еще Ван за вечерей кашей глаз с Дусы не спускал и все норовил взгляд ее поймать.

— Привабила его злыдня поперечливая! — зажала после в сенках Финна сестру. — Голову оторву!

— Дурная ты. Чего злобишься? Слово я ему не сказала, а что глаза об меня протирает, так то дело его, молодецкое и ни я, ни ты ему не указ.

— Ты младшая! Мне первой жениха выбирать!

— Так кто против, Финна? Ступай к Ванну, потом к тяте. Коль сладитесь — тому и быть.

— Как же, сладимся! Ты ему голову затуманила, зелье поди какое дала! Сестрица — злодеюшка. Всегда поперек меня норовишь!

— Окстись, Финна!

— А ну, расступись! — пискнул Лелюшка и ущипнул Финну за ягодицу. Та подпрыгнула и вовсе от злости побелела:

— Все против меня!

И прочь из избы ринулась.

Ну, да охладиться и вернется, — подумала Дуса, а той и заполночь нет, и позже. Всполошилась девочка, домового позвала. Тот и поведал: ушла Финна, а с ней другие. Сманили их дочери Мары, что с нагами в лесу округ крепища встали.

Подняли городище, вслед воинов послали, Ран сам с отрядом вышел. А вернулись — лица на мужах нет, Свята — дева — воин и вовсе снега белее, в глаза родичам не смотрит. Последним в крепище Юр вступил, а на руках Лиса, одна из беглянок, мертва лежит, в небо заледеневшими глазами смотрит. Мать погибшей вскрикнула, к дочери ринулась, не веря что сгинуло дитятко, Ма-Гею позвала.

Та с Волохом переглянулась и голову опустила — не воротишь глупую, сама на погибель пошла. Кожа-то у покойной синя, на горле рана рваная, волос опален, одежа в клочьях, руки в кровь изранены и чешуйка желто-зеленая к ладони прилипла — наг Лису взял, кровь выпил, тепло и душу забрал. А что к нему попадает в обрат не ворачивается.

Ма-Гея только над телом девы пошептала и вызвала фантом ее, чтобы события восстановить да родичам показать. Получалось, полонили молодь девицы Маровы, а наги им помогли, гиблым зовом выманили, головы глупым затуманили, память стерли. За то только Лису взяли да одну из дев Ма-Ры, как плату за помощь. Всегда меж нагов такое было: ты мне — я тебе, иначе и не жили они. Но чтоб люд явий то принял — отродясь не бывало, как не было того, чтобы лесные смолчали, не упредили соседей своих, дружек, что верны им были. Видно вовсе о договоре забыли те или в страхе последнее понимание потеряли. Ма-Ра же темной стороне отдалась до донышка, раз разбою такому потворствует. Знать кончился род ее.

Тяжка потеря — а сколь впереди ежели не противится, не встать миром всем? Кто следующий будет?

Смерть Лисы всех потрясла. От роду того не было, чтобы наг арьянку, как паук муху брал, как не было того, чтобы дети супротив родителей пошли и из рода изверглись сами по непонятной никому причине, зову темных поддались. И уж что хуже знака — ежели детей самой Ма-Геи и кнежа выманили и души не дрогнули в страхе? Последний устой порушили, наряд поперечили.

Пал старый мир — всем ясно стало. А новый самим строить и как оно, учитывая происходящее, станется, неведомо. Одно осталось — сперва кадов да нагов вымести, Ма-Ру изгнать, апосля и строить. Иначе не получится.

Кто против затеи с походом к вратам был, более слова поперек кнежу не молвили. Смолк ропот — сборы начались да строительство защитного купола. Каждый час раничи ждали, что еще какие напасти на них свалятся.

А мать Лисы, Норна в лес ушла и клятву дала лесным за то, что не упредили, отмстить, и нагов наказать. Боле никто ее не видел.

Так еще одна душа из рода сгинула.

Дуса горько плакала, забившись в угол сенков, чтобы никто не увидел ее. Жаль было Финну, жаль Сева. Казалось ей — сиротой она стала. А матушке-то каково? Трое сынов неизвестно где и как, дочь да младшего сынка Ма-Ра темная забрала, а последнее дитя в поход опасный уходит. А тут Ран еще с мужами неслухами в догон полоненных кинулись. Что их ждет? Что детей ожидает, род весь?

Ма-Гея, застыв на лавке в светлице сидела, в одну точку смотрела. Женщина словно сгинула, ушла прочь из ставшего вдруг жестоким, грубым, мира, что забрал у нее все и крупицы не оставив. Виделся ей свет прошлого, где они с Ран повстречались да смиловались, поляны, словно для них специально луговыми цветами да травой устеленные, солнышком высвеченные. Шум листвы над головами, смех, жучек- несмышленыш запутавшийся в волосах мужа. Пир родовой, вокруг огнища пляс, радость от края до края. Дары дивьи. Отцовская пасека. Рождение первенца Светояра. Гром и молния возвестившая, что силен сын будет, крепок и лет ему много отмеряно…

Женщина застонала и, нащупав оберег на шее — знак высшей ведуньи — дар дивий, рванула шнурок. Прочь безделица! Кому ты нужен? От чего бережешь? Пусто все и знания все пусты. Ничего боле не надобно…

Колесо Сансары блеснуло золотым ободом и встало на ребро посреди половицы. Чу, и закрутилось по солнцеходу, слепя женщину.

Ма-Гея прищурилась — благо то. И сердце екнуло: ой, женка худая, мать дурная — живы дети-то, жив суженный!

И обмякла, зажмурившись: слава Щурам! Простите глупую!

Ладонь раскрыла и притянула колесо к себе. Легло он в руку ладно, теплым показалось, светлым, радостным. Знать минует беда, схлынет мрак и быть свету и счастью. Постоят еще деньки благие — не все перевелись на судьбе писанные.

Спокойно на душе стало — надежа есть, а коль она жива, то и человек жив.

— Не реви! Не ре-еви! — туда — сюда ходил мимо девочки домовой, сложив руки за спиной. — Не реви, Мокшу не радуй!

— У-ууйди-ии!

— Не уйду!

— У-у-уу… отста-аань…

— Не отстану! Чего мокроту развела невеста, тож мне!

— Н-ннеее невестааа… Финнаааа ааа…

— Чего? Она точно не невеста. Афина, да.

— Она из-за Вааанаааа… Да нечто я виновнаааа?…

— Ай, люди! Одна горюет, другая воет! Чего всполошились? Изверглась Афина — другой путь у нее, мимо дома. Судьба больша-ая!

— Жива, да? — на минуту перестала плакать Дуса, слезы ладошкой вытерла.

— Чего ей станется? — отмахнулся домовой. — Афину твою лопатой не убьешь. Таку кашу заварила — ой. И почто? А с дури девичьей! Во норов баламутный, вередливый! Фу, ты, ревмя по ней реветь! Афинка из дому — нашим легче!

— Ты чего это говоришь?! — возмутилась девочка.

— Погодь, придет черед, свидитесь — сама поймешь. Чем дале Афина от дома, тем он целее. А Сев да тятя твои вернутся. Рарог младшого кнежа случаем забрала, у себя приветила. И братовья вернутся. Все живы, все целы. Покаместь.

Девочка раскрыв рот слушала домового и вот вскочила, прочь ринулась:

— Куды?! — только спросить и успел — сдуло деву в горницу. Мать утешать полетела, весть благую понесла.

К вечеру и, правда вернулся Ран и все кто с ним уходил. И не один пришел в дом — с сынком, как Лелюшка и предсказывал. Однако Сев после ночного приключения изменился шибко — смотрел дико, как зверек, молчал и дрожал. А к ночи в беспамятство впал — застудил его наг, покалечил. Благо Рарог вовремя подсуетилась — выкрала, а то б не жить дитю.

— Нечто, — погладила сына по голове Ма-Гея. — Изгоню я вередов из тебя, поставлю на ноги, солнышко мое. Крепче прежнего станешь. Могуч будешь, роду подмога, нам радость. Ничто, сынок, минет беда.

Ран посмотрел на жену и не стал ее тревожить, от сына отрывать. Опустился без сил на лавку, зачерпнул кружкой воды из ведра. Испил и глаза закрыл — отдохнуть надобно. Тревожный день выдался, хлопотный.

Так и заснул на лавке.

 

Глава 4

Ма-Гея захлопотавшись о сыне, уснула пристроившись рядом, обняла дитятко рукой. И не заметила, как тот проснулся, выскользнул из постели ужом, прошел в повалушу сестер, где Дуса отдыхала.

Мальчик замер над изголовьем сестры, поглядывая на нее не по-детски внимательно. Змея на ободе зашевелилась, приподняла голову и зашипела, встретившись взглядом с щелевидными зрачками мальчика. Дуса вскинулась от ее шипения и села, заметив Сева.

— Ты чего? Худо тебе? — прошептала. Тот молча развернулся и пошел к выходу из избы, замер словно поджидал кого или раздумывал: идти али нет.

Что это с ним? — забеспокоилась девочка, рубаху теплую накинула и за братом двинулась. Только шаг сделала — тот из дверей вышел. Дуса за ним — он на улицу.

— Куда? Босой да раздетый! Лихорадка замает! Вернись, Сев!

Тот идет и будто не слышит.

Лелюшка девочку у выхода за подол схватил:

— Не ходи! — в дом потянул.

Отмахнулась и за братом бежать. Но чем она быстрей идет, тем быстрее он уходит. Улицу миновали, храм прошли, к воротам вышли. Дозорные не спят, ходят по башням, а ночных странников, словно не видят. Диво, право. Не уж, навье племя всех морочит?

Страшно Дусе стало, замахала воинам, закричала, внимания привлекая, но те как ослепли и оглохли. «Сева» кричит — и тот как оморочен — не слышит. И за ворота крепища идет!

— Нельзя, Сев! Стой! Прошу, остановись, Сев!

Мальчик за ворота нырнул. Поняла Дуса — беда, и начертала в воздухе знак молнии, останавливая мальчика силой. Прости, Щур!

Сев обмяк и лег на снег на меже меж золоченными кольями. Девочка к нему ринулась и почувствовала как змеи в волосах зашевелились, зашипели, в лицо ей дружно уставились мешая обзору, не пуская. Дуса отбиваясь от вредных гадов с трудом дошла до Сева, склонилась над ним и тут только коргона вновь ободом стала. И не сама, а из-за мужчины, что появился словно из ниоткуда, повел рукой усмиряя коргону и в глаза Дусы уставился. У той дух перехватило — Лель златовласый не меньше: строен, пригож, волос со светом, глаза теплое солнышко. Откуда взялся?

— Здрава будь кудесница. Что с ним? — на мальчика кивнул, присел перед ним.

— Н-не знаю, — пролепетала девочка зардевшись: ишь как он ее — «кудесница». Красиво. И голос — мед матушкин. — А вы кто будите, чьего роду племени?

— Странник я. Рода благого Ирия и Сва — Матери.

— Что ж один? Не боязно? Ни меча, ни друже нет. А кругом неспокойно.

— Что так? Тревожит кто?

— Наги.

— О! — бровь выгнул, улыбнулся. — Я от Нагов заговорен.

— Это кто же кудесник такой?

— Есть одна ведунья. Да ты сама гляжу, не слаба. Что же за братом не усмотрела? Опоян он вроде. Трава есть ночница. Я слышал, если напоить ее настоем, человек по ночам ходить станет, туда стремиться, откуда брали ее для зелья.

— Ты ведун? — с уважением и долей робости глянула на него девочка. — Я о том не знала.

— Мала… — оглядел девочку с улыбкой располагающей и качнулся к уху, зашептал. — А вырастешь скоро — ни одного мужа с пути собьешь велиокая.

Дуса отпрянула покраснев: чего это он?

— Прости, если обидел. Нрав у меня такой: что думаю, то говорю не тая… Мальчику-то поможем или так и останется на снегу спать?

— Не унести мне его…

— А я на что, кудесница?

— Что это ты по ночам ходишь? — подозрительно покосилась на него — тревога на сердце странная из-за Странника.

— Так кто ж отличит сейчас, когда ночь, когда день? Все едино темно.

— А где род твой?

— Неужто не слышала? В самом центре войны стояли. Теперь только память о тех местах осталась.

— Речь-то у тебя… ясно издалека идешь. Поди Высшую школу окончил? У меня братья так говорят, как ты.

— Может, встречались? Зовут их как?

— Светояр, Тинох и Ярун.

— Славные имена. Но не встречал таких.

— А ты прямо оттуда, из Да-арта?

— Да. Насилу ушел.

— Расскажешь что да как? Мы здесь вовсе отрезаны, знать ничего не знаем.

— Расскажу, коль примете. Вправду молвить, голоден я и продрог изрядно. Погосподарить не откажусь.

— Идем. Только с Севом помоги.

— Как иначе?

Мужчина поднял мальчика на руки легко, как перышко и Дуса подивилась — стан-то гибок и с виду не так Странник крепок как тот же Юр, а вот поди ж ты, силен.

Мужчина с мальчиком идти хотел да о кол запнулся и зацепился рубахой — ни туда — ни сюда.

— Помоги, кудесница? — попросил.

Дуса и так и сяк, а материя крепко зацепилась. Опять же рубаха красна — портить жалко. Колышек вытащила и сама подивилась — за что ж он зацепился-то? А Странник уже в крепище пошел, понес Сева.

Девочка кол обратно воткнула и за мужчиной пошла. Идет и невольно любуется — пригож, сил нет. Статный, высокий, гибкий.

Вот бы его мне в женихи, — вздохнула и тут только Финну поняла. Не зря та на нее обиделась, не зря расстроилась. Дуса бы тоже переживала.

— Спишь?

Ма-Гея дернулась, резко встрепенулась и села, уставившись на домового. Тот на постели ноги свесив сидел, пригорюнился:

— Всем детки твои взяли, а с дочерьми не повезло. То одну в трясину кинет, то втору. Ты вота спишь, а дочь-то где? А? Сынок твой почто не рядом с тобой?

Женщина в панике огляделась: нет сына! И рванула из дома так что домовой и слова молвить не успел.

— А послушать?… Фыр! — надулся, услышав как дверь схлопала. Вздохнул тяжко. — Нет, ну что за привычка всяку гадость домой весть? И главно ведь неслухи: что говори им, что не говори. Все одно за бедой гонятся. Фыр-р!

Ма-Гея во двор вылетела вне себя от тревоги и дух перевела увидев дочь в здравии и сына на руках незнакомца. Спал мальчик — сразу поняла, потому вовсе успокоилась. А как волнение схлынуло, родилось подозрение — что за господарь в ночи к ним пожаловал? Благие-то по ночи не ходят. С другой стороны дня ноне погосподарить не дождешься.

— Здрав будь славный сын славной матери, — поклонилась мужчине и пристально в глаза посмотрела. Ничего в них не сочла — пусто. В глаза Дусы посмотрела, сочла случившееся и вовсе неладное заподозрила. Но не по чести господаря гнать со двора, когда бы он не пришел и уж позор за помощь гонением отвечать. — За помощь благодарю. В дом проходите, — двери распахнула нехотя.

А там уже Ран — проснулся да потерял своих лебедиц, искать собрался.

Узрел гостя, раскланялся чинно, сына забрал и в поволушу понес. Ма-Гея на стол метать начала: первое дело гостя попотчивать, апосля только пытать кто да откуда, с какой надобностью.

Странник мису каши умял, горбушку хлеба да медовухи кружку принял, не тушуясь под взглядами Дусы и Ма-Геи. Губы оттер и поклон отвесил:

— Благодарствую.

Ран подошел, сел рядом с женой напротив гостя.

— На крепкое здравие да долгую жизнь.

— И вам того же хозяева славные.

— Как кличут тебя? — спросил кнеж, мимо ушей слова вежливости пропустив.

— Странник величают. Рода Великой Ма-Сва и Ирия.

— Велик род, — согласился мужчина. — Да не слышал я, что есть у них сын по имени Странник.

— Странником я после войны стал. Как еще меня звать, коль один по земле бреду, своих ищу, пристанища по сердцу.

— Многих встретил?

— Ма-Ра первая к кому забрел. Не по нраву мне там, насилу ноги унес. Темна матерь темных дочерей. Я же как вы, сын Прави, Яра и Света. По Закону предков живу, по Закону и умру. Иначе не желаю.

— Ладно говоришь. Благи речи твои господарь Странник. Да вопрос есть: что ж ты по ночам идешь? Али не знаешь, что на земле ночь теперь власть взяла и навьи дети силу набирают. Ты ж гляжу, даже без меча.

— Отчего ж? Рез у меня с собой. Того довольно. А если вы о нагах и кадах что у Ма-Ры почивают, в воле живут, так я дочери вашей славнице сказывал — заговоренный я от них.

— Кем же? — поинтересовалась Ма-Гея.

— Великой ведуньей Ладой и Стрибратом, родным дядей мне.

Ран невольно выпрямился, плечи расправил: каков сокол к ним залетел! Славный род, Великий.

Ма-Гея же чуть растерялась — вправду сказать, похож Странник на сынов рода Стрибрата, но и непохож вовсе. И не проверишь, а хочется. Есть что-то тревожащее Ма-Гею в мужчине. Может внимание, что Дуса ему уделяет? Ишь, смотрит — не дышит. Омороченная будто. И Странник нет-нет, на девочку взгляд непростой кидает. Мерещится ли, что женихаться собрался? Мала Дуса для невесты и в поход ей идти тяжкий, в путь опасный сбираться…

С другой стороны, четырнадцать лет вскорости дочери будет — то срок достаточный, чтобы мужчину себе выбрать. И уж куда выше чести из рода Лады и Стрибрата заговоренного да летами и опытом умудренного взять. Он ей и опорой в пути станет… Да другие тоже не подкачают. И-Ван один чего стоит. Тоже славный сын и сокол хоть куда. И рано деве, не ко времени о семье новой думать. Но роду срок приспел долг отдать. А там — как сложится.

— Знать и знаниями владеешь? — спросил Ран.

— Владею славный кнеж, — на Дусу покосился. — Да тебе зачем то? У тебя богатый муж, что жена, что дочь — мастерицы.

— А почитай каждая вторая женка в этих делах мастеровита. На то и рожаница. Главное таинство ей дадено — жизнь роду длить.

— Согласен.

— Сам-то сговорен, оженин? Дети есть?

— Нет. Не довелось. Молод.

— От как! Знать, свободен сокол?

— Как есть.

К чему муж клонит, Ма-Гея сразу поняла — задумал тот гостя повертеть покрутить, поболе выпытать и коль годен — в путь с воинами отправить. Понятно дело, в тяжкой дороге третий ведун не помешает, как и лишняя сила, лишний меч.

— Расскажи, как было? Что и как случилось? Что по миру слышно? Много ли наших потеряно? — попросила гостя, переменив тему. И ладонью мужнину руку накрыла: не спеши, годь маленько.

Странник сказывать начал, женщина руну пальцем под столом начертала и в сторону дочери отправила. Очнулась та, на мать глянула и зарделась: вот стыдница правда! Все глаза о господаря протерла. А чего в нем годного? Пригож, бает складно? Эка невидаль!

И уже чинно слушать рассказ стала. Ма-Гея же насторожилась — а непрост гость. И дочь не спроста на него зарилась, как дурманом опоенная. Руна-то заветная, знак древний родовичей мигом туман из головы вымел деве. А с чего бы ради нашел на нее, коль то не навьи дела?

— Дуса, постели-ка господарю в светлице наверху. Иди, родная, — тихо молвила, с глаз Странника девочку убирая. Она слова поперек не сказала — встала и пошла наверх.

Мужчина смолк, проводил ее взглядом и заметил кнежу:

— Славная дочь у тебя Ран.

— Дитя еще, — отрезал тот, почуяв, к чему гость разговор увести может. — Ты дальше сказывай: неужели ни единой души не встретил с самой Да-Арты?…

Дуса постелила постель, стараясь не шуметь и не потревожить сон Хоша и Вана, и все же разбудила юношу — чуток сон его оказался. Сел парень, внимательно поглядывая на деву:

— Господарь? — спросил тихо. Девочка кивнула.

— Кто?

— Странник из рода Ма-Сва и Ирия.

— Ого, знатный родович пожаловал.

— Да, — и замялась.

— Ты не захворала часом? Что случилось, Дуса?

Девочка подошла к парню, села на постель, озабоченно хмуря бровки:

— Тревожно что-то.

— Из-за гостя?

Дуса руки на коленях сложила, кивнула: как словами объяснить то, что лишь в душе колышется без имени, названия?

— Странный он…Странник.

— Чем же? Может, обидел тебя?

— Нет… Худо мне что-то. Думаю о нем — мысли путаются, — призналась Ванну, лоб потерла, пытаясь понять с чего вдруг слабость на нее навалилась и одного хочется — спать.

— Бледна ты, — встревожился парень. Встал с постели, порты натянул. — Ложись.

— Нет, — даже испугалась: как можно?

— Что худого? Я с гостем пойду познакомлюсь, ты тепло в постели посторожишь, — за плечи легонько взял, лечь заставил, укрыл. — Спи. Вернусь — разбужу.

Дуса, сама того не ожидая, только головой подушки коснулась, тут же в дрему проваливаться начала, и сил ей противиться нет.

— Правда, посплю чуток… Ты осторожней будь… — глаза сами закрылись.

Ван кивнул, внимательно разглядывая бледное личико. А неспроста молодая ведунья тревожится, неспроста квелая. Не гость ли уморил красавицу, хмарь да квелоту наслал?

Парень натянул сапоги, рубаху накинул и рез свой в голенище сунул:

— Пойду гляну, кто таков есть, Странник.

Ма-Гея мису мыла и понять пыталась: куда домовой делся. Ван появился, чинно поздоровался с мужчинами, за стол сел. Женщина ему каши наложила и опять за посуду взялась, то к разговору прислушиваясь, то к возне домового. А ее-то и нет. В голосе же Ванна настороженность чувствуется, подозрение и опаска, Странник же спокоен, речь как мед льет, Ран все боле отмалчивается, но то ясно — не по чину ему балаболить, а свое он уже сложил, мнение составил. По нраву ему гость пришелся. Оно понятно — мудр да неспесив, сила внутренняя чувствуется, знания немалые — того кнежу довольно, чтобы достойным сыном рода признать. А Ма-Гее мало. Беспокоит ее пришлый, а чем понять не может.

Женщина мису в ведро с водой опустила, споласкивая и увидела в водной глади свое отражение и огромного нага за спиной. Он приблизился, навис, щуря змеиный глаз насмешливо: ты же знаешшшь, я всегда чего хоч-ччу получ-ччаю.

У женщины сердце оборвалось и миса из рук выскользнула.

— Щур на помощь! — подкосились ноги.

Мужчины вскрик услыхав, кинулись к Ма-Гее. Ран подхватил падающую жену, на лавку усадил:

— Что с тобой, голубка?

Та ладонью колесо заветное на груди сжала, смотрит во все глаза на Странника: не он ли наг? Подумать только если, правда — конец всему городищу.

Ван нахмурился, видя, как женщина на гостя смотрит, на кнежа покосился, тот на него и Странника пытливо воззрился.

— Пойду я, — выпрямился тот. — Вижу не по нраву я хозяйке. За угощенье благодарствую.

Ма-Гея смутилась, Ран нахмурился, а Ван порадовался.

Гость к дверям шагнул, кнеж его за плечо остановил:

— Погодь, — и к жене обернулся. — Что скажешь, Мать Гея?

Та минуту не меньше думала и сдалась: негоже с гостем-то так. Наг бы не ушел хозяйские чувства щадя и таиться столько времени не стал — не к чему. Ночь она самое время для его дел. Пока спит городище — всех бы и высосал.

— Оставайтесь, — с трудом шевеля языком, молвила.

— Нет, я вижу, что тревожу вас. Значит не ко двору, не ко времени…

— Будет тебе, — отмахнулся Ран, к столу обратно гостя подтолкнул. — У нас что ни день — тревога, вот и не в себе все. Сам зришь — худо кругом. А тут еще наги явились, Ма-Ра детей увела.

— Ваших?

— Да. Дочь мою. Еще трех. Двух мальчиков. Сына вернул… дева одна мертвой вернулась.

Странник задумался. Ван воды черпнул в кружку, не спеша Ма-Гею оставить, пить начал взгляда подозрительного с мужчины не спуская.

— Понимаю. Сочувствую горю вашему… А какая ваша дочь? Я гостил у Ма-Ры, немало дев видел.

— Голубоглазая. Взгляд прямой, не девичий. Волос кудряв, светел, бел почти. Финна зовут.

— Финна? А-Финна была. Смела, задириста, на язык остра. Ярая дева.

— Она, — выдохнула Ма-Гея.

— О доме что молвила? — поинтересовался Ран, еще надеясь, что без ума дочь оттого и случилась беда. Не сама дева род канула — сманили да оморочили.

— Нет. Афиной себя называла.

Ран застонал, шею потер, смиряясь с горем отцовским. Стыд-то! Ростил дочь чтобы та черноте отдалась, Законы предков забыла, из рода изверглась!

— Если хотите, могу помочь, домой ее вернуть.

— Как это? — поддался к гостю кнеж, Ван к столу шагнул:

— Шуткуешь?

— Какой? Все исправимо в этом мире.

— Не боишься у Ма-Ры остаться или нагам достаться?

— Так был я уже у Ма-Ры, нага видел. Ничего, теперь здесь, с вами сижу. Говорю, заговорен я.

— Каков же откуп за заклятье? — подала голос Ма-Гея. Мужчины дружно к ней повернулись, потом на гостя уставились. Странник задумчиво на женщину смотрел и вот, молвил нехотя:

— Анжилоны не носить, травные настои не пить, не ведовать и к заветным вещам не касаться.

— Как же управляешься? Худо без анжилона.

— Зато на себя только надежа, — плечами пожал.

— Почто так жестко условия ставлены?

— Почему жестоко?

— Ведуном-то тебе теперь не быть. Мимо рода сила твоя пройдет.

— Зато вся детям достанется, — улыбнулся.

Ран задумчиво подбородок потер: знатный гость и никак самим Щуром на подмогу посланный. И даже мысль мелькнула: не отдать ли Дусу за Странника. Дети-то ух, крепки будут, ничто им не горе и не беда, ни одно лихо не возьмет. А по нонешним временам то повод о свадьбе думать. Мала Дуса? Так условия поставить, чтобы не трогал он деву до времени. Год, два пробегут незаметно.

— Так что, поможешь дочерей вернуть?

— Всех?

— Кого сможешь.

Странник усмехнулся: велик замах кнеж, а вроде об одной деве речь шла.

— Но да будь по-твоему. Получится — всех приведу, нет, не кори.

— Когда идешь? Воинов с тобой дам, сам пойду…

— Нет, кнеж, — ладонь выставил. — Один пойду. Не к чему рисковать. Со мной ничего не станется, а случись скверна с твоими людьми — на мне вина будет. Не хочу я того. Позволишь, высплюсь и двинусь.

— Отдохни, — согласился Ран и на Ванна посмотрел. Тот чуть веки прикрыл: понял кнеж, сходим за гостем тайно, подмогнем али разведаем кто таков.

Кошмар Дусе снился. Виделось ей — тяжелая она, рожать собралась. Только змеи вместо повитух. Один наг руки ей свил холодным хвостом, руками живот поглаживает. Она рвется кричит от ужаса, но не слышит никто и точно Дуса знает — ни единой человечьей души в округе. Да и быть не может, ведь не в лесу она, не в доме отчем — в пещере. И тут родила но не младенца — яйца змеиные. Много их, скорлупа трещит и распадается. Выходят наружу маленькие наги с лицами Дусиных сородичей и мордами Шахшамана, ползут в разные стороны…

— А-аааа!!! — подкинуло девочку от омерзения и ужаса. Села на постели вся в холодном поту, смотрит на проснувшегося от ее крика Хоша, а тот на нее:

— Никак худое что привиделось?

Мотнула головой не в силах сказать и рванула прочь из светлицы, как будто от нага сбегала. Странника что по лестнице поднимался, сшибла и умчалась бы даже не заметив, но тот перехватил ее, к стене прижал и взглядом придавил. Под ним Дуса вовсе потерялась, смотрела не мигая и не понимала: сон ли продолжается, явь ли наступила? Странные глаза — взгляда от них не отвесть. Смотрят, как держат: цепко и крепко, и до самой души проникают, все мысли из головы выметают. И противится сил нет.

Странник клониться к Дусе стал, будто поцеловать решил и только коснулся губ, только холод их девочка почувствовала, как голос Ванна услышала:

— Ты ничего не попутал, гостек дорогой?

Дрогнул Странник, отодвинулся от девочки, та очнулась и в смущении сходным с ужасом прочь помчалась, уверенная, что это тот сон продолжается. Мужчины же на лестнице остались. С минуту стояли взглядами мерились.

— Не то подумал, — молвил, наконец, Странник.

— Да что ты? — криво усмехнулся Ван, вверх к мужчине шагнул, за грудки схватил да в стену втиснул. — Последнее дело в приветившем тебя доме пакостить, — сообщил в лицо. — Кто-то говорил: по Закону живет. Невидно того.

— Я за себя ее возьму.

— А она пойдет?

— Почему нет? Сердцем потянется и пойдет.

— Она в возраст не вошла еще, чтобы сердце к кому стремилось. Зелена, не то на уме держит.

— Помочь нетрудно.

— Только посмей!

— И что будет? Никак себе бережешь?

— А если и так?

— Прогадаешь. Время не то и дева не та, чтобы медлить.

— Всему свой срок.

— Тогда жди, — стряхнул руки его со своей рубахи. — А я не стану.

И пошел в светлицу. Ванна передернуло: змей, едино слово!

Ма-Гея посмотрела вслед убегающей в сенки дочери и нахмурилась: никак опять что случилось?

Хозяйко? Где ты? — позвала, но в ответ не шороха.

Лелюшка домовой? — а того и нет будто.

Вот напасть! И что ни день то подарок!

Пришлось за Дусой идти, узнавать, что это ее растревожило.

Девочка на лавку хлопнулась, сжалась рот ладонью прикрыв: неужто Странник оборотень? Взгляд-то у него навий и губы холоднючие. Ой, не к ладу в дом она его привела! И сон ей незряшний снился. Упреждают пращуры — берегись, глупая.

Быстрее бы к вратам пошли, все отсель подале.

Что это творится, что делается? В душе кутерьма и вокруг хоровод. Прав тятя, права матушка — уходить надо. Гиблые времена настали, ой, гиблые.

Ма-Гея с сочувствием и тревогой на дочь глянула — совсем с лица спала дева.

— Что ж ест тебя, гнетет? — обняла, к груди прижала. — Может, в сердце кто прокрался? Али тоска по сестре мучает?

— Худо мне матушка, — всхлипнула девочка. — Понять не могу, что со мной. Вроде ясно все было, а тут как в омут с головой кой месяц. Страшно — что дальше будет? Уходить надобно, матушка, уводить родовичей. Чую беду, а откуда да какую — не ведаю. Почему? Раньше себя спроси али Лелюшку, лесовичка вона — все скажут, на места расставят. Сейчас же как в темной воде бултыхаешься и дале носу не зришь.

— Кануло прошлое, что за него держаться? Без толку. В себе опору ищи, в роде. Они не обманут, не заморочат. Сердце свое слушай — что оно рекет тебе?

— Страшно матушка. Тут сон еще жуткий.

— Что за сон, дитятко?

— Снилось мне, будто стала я женой нага, затяжелела от него и родила… змей! Много и все как один — наги. Ручки махонькие, личики дитячьи… а хвосты змеиные.

Ма-Гея похолодела: ай, спаси Щур от сна пророческого!

— И мне в водице-сестрице наг привиделся, — прошептала. Дуса голову вскинула, на мать расширенными от ужаса глазами уставилась:

— Лучше смерть, матушка!

— Тише! — одернула та. — Чего городишь неразумная?! … Да нешто я дитя свое не прикрою? Сыны живы, слава Щурам, не подвела родовичей бережа. Знать и тебя отстоим. Отродясь не было, чтобы люд арий навий плодил. Каждому свой мир, своя плоскость отмеряна — так и быть тому. Не нами то устроено, не нами порушится. Мудры Щуры были… Скажу я тебе то, что сама в девах с посвящением узнала. В тот день получила я книгу с заветами предков и сочла былые времена. Было лихо уже, и наги с катами мечтали править на земле. Коварны они от природы, слово их — прах, а то и того меньше стоит. Чести вовсе не знают, но умны, не отнимешь. Стравили они дивий народ и арий, завязали сечи. До того дошло, что лесной дедко против болотного шел, саламандра с сильфидой мерились. Кровавая война шла, долгая, но пришло время и слегла смута, а коварство нагов открылось. И заключили народы договор, отмерив каждому свою межу. Нам мир подсолнечный с дивьим народом делить и в мире и помощи друг дружке жить. Нагайнам и кадам царство подземное, отцам же нашим, родоначальникам царство недрое. С тех пор свар не было, мирно много сотен тысячелетий жили, горя не знали. Но там же в книге мудрой сказано было, что война с нагами не первая и не последняя. Сколь живы они, столь будут пытаться мир явий под себя подмять. Был бы случай предоставлен удачный. А он вот он: устроили землице встряску. Понятно, что вся навья суть наверх вышла. Врата разрушены, досмотра при них нет. Заленился люд, разнежился — чего ждать было хорошего. Так всегда, Дуса, как успокоился человек да разнежился в тепле и беззаботности — беды жди. Пращуры наши мудры были, знали о том, потому из города ушли, здесь основались. Там что? Все под рукой и готово. Вот первые с городищ и сгинули. Разучились выживать, как и жить. Смуту родили черным на благо и сами же в ей утопли да весь мир в нее кинули. Пращуры наши нам другое заповедовали, в Прави жить учили, по чести и наряду не марая. Не выдюжим? Дюжим и дале тоже будет. Роду длится, не срубить его, не ослабить, пока жив хоть один родович, пока помнит Закон и живет по нему. Тяжко? Но боле чем вынести дадено на плечи не взложат. И нагов победим и детей убережем — встанет еще солнышко, уляжется кутерьма. Не худее Щуров мы, не можем быть худее абы дети их. Кады-то что? Злы шибко и алчны без меры, им свое милее. Не трогай и они не тронут, еще ли по вредности не полезут. Нрав-то ой, ехидна. Но супротив нагайн — никто, потому и с ними. А общего меж ними лишь место обитания, и то, каты в пещерах да в горах живут, а наги ниже много. Каты что наги, из яиц вылупляются, но те бесполые, а эти на мужей и жен делятся. У катов одна мать — матка. Как у пчел. У нагов же — пары да еще как у лебедей. Ма-Ра и наги потому на дев зарятся, что только женщине род длить дадено. Родят им девы детей и заполонят они весь мир, вот то худо будет. На то и бъют… Нага изничтожить тяжко. Чешуя у них особая, бронь крепкая. Кровь как сталь плавленая и коварная, да и не кровь — мороз в их жилах. Да еще мороком владеют почище пауков иных. В землю, что колья в пахоту входят. Вся она под нами изрыта, тоннелями их изъедена. Нагайны же летать могут, огонь изрыгать — поборись с такими. Но есть средства верные. В былые времена заклятья крепкие на их ходы Щуры возложили и сейки особые поставили в аккурат на особо заповедные места, благостные. Туда нагов тянет — там тепло энрергии невидимой, сила и выйти они именно там могут, а раз сейки — не пробраться им. Потому все закрыли, а пещеры куполами да щитами специальными прикрыты, чтобы по неразумению человеку добычей нага не стать и тому на поверхность не выйти. Подойди к такому месту — страх возьмет, а страх что? Защита тебе и помощь, весточка — не ходи туда, не делай того — подумай сперва… Да видно через врата наги вышли, боле не откуда. Все взбаламучено — понятно, отчего б не попользоваться? Знать врата им закрыть в первую очередь надобно, оттуда они лезут. Как? Научу, а ты детей выучишь, внукам да правнукам передашь…Ну, разговорилась я с тобой, а дела не двигаются. Идем-ка со мной. Пришло время познакомиться и тебе с тем, что когда-то узнала я.

Женщина взяла плащи и повела дочь в храм к Волоху.

Дуса не подозревала, что под храмом есть подземное помещение, спуск в который начинается за пиром. Именно туда мать и ведун отвели девочку.

Волох нажал камни на кладке и послышался скрип. Часть пола вместе с дерном и мхом отошел в сторону, открывая взору зияющее отверстие, из которого пахло древностью, замороженной на века. Холод и запах прелых листьев, сосновой хвои — вот что почувствовала Дуса стоя у входа в тайник, и немного благоговейного страха. Она вступала в святилище, хранилище великих знаний своих пращуров — тут любой заволнуется.

Волох пошел первым, взяв факел. Зажег первый светильник и моментально свет вспыхнул по всему периметру довольно просторного помещения. Каменные ступени были покрыты золотом и разрисованы знакомым девочке орнаментом, стены так же из золота уже покрывали системные рисунки: на стене слева был начертан алфавит, карта земли с расположенными до войны материками и городами, населенными пунктами, вторая карта отображала геопатогенные зоны, зоны скопления негативной и положительной энергии, наибольшего влияния солнца, электромагнитные полюса, снизу схема расчета их блуждания, цикличность вспышек на солнце и лунные фазы. Здесь было основное, что нужно было знать жителю Яви. На стене прямо было начертано звездное небо, где рубинами отмечены звезды и планеты молодого поколения, сапфирами — старые, населенные, алмазами опасные. Ниже изображена схема миров, как слоеный пирог, разделенный на куски и нанизанный на кол веером. Схемы звуковых вибраций и дозирование знаковых изображений, влияние тона и звука на окружающую среду, волновые колебания, факторы риска и основные постулаты физики, химии, временной и пространственной передачи органических и неорганических тел и веществ.

Только эти две стены несли колоссальную информацию, две же другие были полностью забиты фолиантами в виде золоченной фольги в свитках, толстых книг в бархатистых обложках, кристаллов в чехлах и футлярах.

Дуса так и обмерла посреди комнаты, столбом стояла и на все это богатство открыв рот смотрела. Сколько веков, тысячелетий передавалось это сокровище из поколения в поколение, скольких спасло и скольким помогло?

И как спасти его сейчас? Как сохранить для потомков?

— Ты останешься здесь с Волохом. Он уже считал все что произошло и знает, как помочь. Слушай его девочка, запоминай крепко. То, что ты узнаешь, возможно, спасет тебя в пути, а ты сможешь спасти остальных. Тяжкое бремя, но на то ты и арья дочь, чтобы выдюжить, — сказала Ма-Гея и ушла. Отверстие в потолке закрылось.

Волох и Дуса посмотрели друг на друга:

— Тебе показалось, что он наг? — спросил мужчина.

— Странник? Мелькнуло. Но наги не люди.

— Что ты знаешь о тех и о других? Давай начнем с этого.

Ведун покопался на полке и вытащил свиток посеребренной фольги, разложил на высоком, по грудь столике.

— Смотри дева, — подвинул ей кубический камень, чтобы взобравшись на него Дусе лучше было видно рукопись. — Это то, что известно о нагах на сей день. Возможно, ты сможешь узнать больше и впишешь как другие до тебя, свои знания в этот свиток. Ее составляло ни одно поколение. Последняя дата, видишь: пятнадцать тысяч лет назад, — ткнул пальцем в угол листа, где чертами была выведена запись даты и имени писавшего. — Прочти вслух, что было тогда.

Дуса водя пальчиком по гравировке начала читать запись:

— В момент… цик-ли-ичной ин-вер-сии… магнитных полей… произошел… обвал пород и сход … ледника. На. Западном. Склоне… был разрушен энер-го щит врат перехода. Три. Молодых нага. Про-никли в явь. Пси-хи-ческая сила экземпляров очень высока. Про…произвели внушение на … расстоянии трех параллелей и в … радиусе трех городов. Э-ле-к-тро-маг-нитное излучение понизилось в связи с … ультрофиолетовым облучением. Однако взять нагов… не удалось. Из-за пси-хического … воздействия и кодировки памяти… им-пуль-сным внедрением в под-сознание био-логических видов…произошла остановка по выявлению и уничтожению нагов. Ко-ди-ровка была снята после … спе-ци-фического воздействия на … население и полного снятия … контроля со стороны… внедренных в энер-го. струк-туры человека ано-мальных психоконтро-леров, блоков… инородных поле-вых… тел с отри-ца-тельным зарядом. Уничтожены наги спустя … год. Год?

— Да. Они обосновались в пещерах. Один ушел на север и впал в спячку. Только через год его сыскали.

— Что же он успел натворить за это время?

— Многое, — вздохнул Волох. — Смотри славница, — развернул рулон шире, открывая взору рисунки разных ипостасей нагов. Один вид был известен Дусе, второй нет.

— Это наг, а это нагайна. Наг холоднокровен, неистощим, питается энергией любой, так же ягодами, мясом не брезгует. Но ежели живое то. Падаль не признают. Лиса к примеру бежит — может съесть, а ежели мертвая лежит — близко не подойдет. Суть его тепло брать, вот он и высасывает душу и тепло из тела живого, а человечье тело к тому же и силы ему дает энергетическу.

— Как же душу высосать можно? — подивилась девочка.

— Не саму душу, девонька, ее энергетические останки, субстрат. Видишь ли, душа она ж как тело, несколько покровов имеет. Часть ее с телом остается, как энергия с нашими вещами, часть фантомами мыслей и идей в покрове земли остается, чтобы не сгинуть вовсе, а к другим прийти в нужное время, часть уходя к истоку осыпается как пыль на цветы, траву, на животных вона оседает. Потому и запрет Щуры положили: не губить растения без надобности, букашек щадить, не бить животину, мясом не питать тело свое. То худо и подумать — себя ж али родича едим. А наг-то те остатки до донышка подбирает ничего не оставляя. Морокой владеет. Поставь его посредь крепища и захочет — плясать станем, нет — сами в руки ему отдадимся. Конечно не все, есть те, что отродясь его мороке неподвластны.

— Как же анжилоны солнечные?

— Я про тех говорю, что вовсе их не имеет. Мы только ими и спасены, а еще колами защитными. Они снизу доверху щит ставят, пронзают недры силой своей и до самой прародины идут. Супротив этой силы ничто наг. Нагайна хуже во сто крат. Еже ли тот летать может на потоках, скрываться, сделавшись невидимым, то на короткий срок. Женки-то их сильнее будут. Те летают и огнем стреляют, как мокроту недужные отхаркивают. Тем теплом они нага и приманивают. Но не всяка всякому подходит. Выборочны они дюже, заковыристы в этом деле. Нагайне крепище спалить — раз дунуть. Сильны они дюже.

— Неужто нет у них слабых мест? Как же извести их можно?

— Есть у них уязвимое место — голова. Но попробуй отсечь ее — капюшон-то в чешуе а по ней рез скользит как водомерка по болотцу. Да и поднимается взрослый наг на хвосте до вершины сосен — поди достань. Гибки — страсть. Хребет-то из хрящей, артерия главная в них проходящая, крепка что сталь. Ежели гуртом наваливаться на нага, копья всаживать в грудь — то можно осилить, свалить, а после голову отсечь, но то взрослый наг не дозволит — оморочит прежде чем оружие применишь, и всех умертвит. Пошевелиться не успеешь. Поранить — толку мало — в миг заживает, а отсеченные хвост там, рука, вновь у них отрастают. Зрят как при солнце, так и при темноте едино. Ночью глаза красным горят, а тело бывает, голубым светится. Чувствуют тонко, мысли считывают до самого донышка души проникая. Тепло им благо, холод тоже не помеха. Живут не счесть сколь лет. Други их кады потому други, что супротив нагов пшик. Зловредны не в меру и столь же алчны. Наги им дозволяют каменья и злато в своих недрах брать, не отбирают, что те себе складывают. Каты что муравьи: с утра до ночи снуют — работают, добывают все блескучее. Мороком владеют на уровне лесовичков. Захотят, невидимы станут, захотят, покажутся. На поверхность редко ходят — солнце для них губительно, чахнут они от него, гниют. Но больно лакомиться любят. Ягоды, мед, молоко уважают. Было, народ дивий да арий даже дружил с некоторыми. Но больно норов у них зловреден. Обидчивы жутко, за любой взгляд косой или упаси тебя Щур, за камешек им понравившийся, закусать готовы и по одиночке, и вместе. Тут у них обще дело. Одного тронь — все племя в миг примчится. Изведут насмерть, а то и семью всю, не только виновного в одном им понятном. Зубьев два впереди, большие как у бобра. Голова что луковица. Сами росточком … по колено мне будут. Да не гляди, что малы. Коль взялись так изведут в раз. Не измучают так загрызут, али всем племенем разорвут на части, али затопчут — едино им. Покуда не добьются своего, не успокоятся. Пристанут — не избавишься. Вот таки други у нагов.

— Один другого краше, — вздохнула девочка. — Рарог сказывала — у врат они. Как же пройти нам, как с ними справится?

— Было у нас оружие супротив навьев детей, как и любых других ворогов. Им их и сдерживали. Но минули времена смуты и тот РИОМ исчез, не сыщешь сейчас-то вовсе. В Да-Арте может и был, да где она? На себя уповать надобно, а не о том, что было печалиться. Есть одно средство кроме анжилонов да оружия аки ведовского так и явного. Кровь нага. Страшная вещь, девочка. Чем боле душ наг взял, тем сильнее стал, а сила та в крови содержится. Оружие обмакни — ничто его не сгубит: ни время, ни камень, ни слякоть ржой не возьмет. Эолы та кровь силу держит. Если ею круг солнечный на груди начертать — не подойдет наг с плохим умыслом. Своих они чуют через века и пространства, и не убивают. Мысль была, что запах у крови особый, в иной плоскости ином мире осязаемый. Покалечить могут, да, но ежели однополые: кровь того, что тобой использована и того, что напасть решил, а ежели нагайна, а у тебя кровь нага, то вовсе не тронут, а и бывало, помогут. Правда после помощник этот в дружи будет метить, гнездо поблизости совьет и сторожить тебя станет. Тут уж, что хуже не сказать. Наги же что кады — что в голову втемяшилось, то, до последнего делать станут. Случай был, здесь описан, — похлопал ладонью по разложенному свитку. — Мужа одного таким способом заговоренного, наг извел. Уж что не творил: по пятам как щеня ходил, все крепище золотом и каменьями засыпал, невесту убил и дружей сгубил. На силу от него избавились. Так что есть способ да как палка — о двух концах.

— Должно еще что-то быть.

— Не ведамо, — развел руками.

— А кровь-то есть?

— Есть. Толика осталась, но да на смельчаков, что к вратам пойдут, хватит. Другое худо — чья она неизвестно. То ли нагайны, то ли нага.

— Как же узнать?

— Да уж как узнаешь. Одно остается — хоть оружие в ней омыть. Все какая-то подмога.

— Страх-то какой, дяденька. Как же пройдем мы?

— Щур даст — сладится. На-ка что я тебе приготовил: обережку благую к змеевику да коргоне, Рарог дареной, — вынул из-за пазухи тряпицу, развернул и надел на шею Дусы шнурок с малым кожаным мешочком. — В нем еще и склянка с кровью нага. Малость, но ежели что, применить во благо сможешь.

— К чему? Ты поди мечи и резы окропишь сам.

— Окроплю. Да в пути все случиться может. Не станет меня — ты вместо меня будешь. Знаешь, как кровь действует, используешь по надобности в крайности. А теперь давай заклятье учить. Недолго оно супротив нага действует, но время выиграть помогает. Главное тон правильный выбрать — тогда в спячку наг впадет на пару часов, приказ твой выполнит. Читай, учи, Ма-Дуса.

— Рано величаешь дяденька Волох.

— Нет славница, ко времени. Вместе идем, знать Матерью тебе стать смельчаков, защищать как взрослой и признанной ведунье. Мало ль у меня не получиться — тебе заступать. Учи, деточка, учи, разумница, — развернул шире свиток, показал на текст из ровных столбиков знаков. Дуса прилежно начала заучивать заклятье и повторять пассы начертанные в приложении.

— Дядько Волох, неужто сбудется то, что мне приснилось? — обратилась робко к ведуну девочка, когда тот объявил перерыв в занятиях и разделил хлеб, чтобы покушать.

Волох сделал вид, что не услышал, но Дуса знала — он слышал, но благого ответа у него видно нет, вот и молчит. Закручинилась девочка, голову свесила:

— Обещай, дядька Волох, если наг меня скрасть задумает или опоганить, убей да не отдай.

— Нет, дитя, не можно мне то, — вздохнул ведун. — Я поставлен жизнь красить и длить, а не укорачивать. Погублю тебя — погублю себя, а со мной и защиты роду не станет. Как бы жаль мне грудь не рвала, а ради тебя одной сотни родовичей не кину.

Дуса понуро кивнула:

— Прости, прав ты.

— Крепко о том помни, а коль выбор пристанет, вспомни и выбери не одну жизнь, а много. Доведется мне пропасть, так другими ради меня не рискуй. Род длиться должен. Одна веточка на дереве сломается — заживет ранка, один корешок повреди — другой побег даст, а сруби под корень все дерево — сгинет без следа. Какой бы судьба не была, а коль уготовано во благо Прави и Рода беду постичь, так счастье в том, что на себя то берешь, а не с другими делишь.

— Страшно мне дядька Волох, — призналась девочка.

— Нет в том стыда, дитятко. Мала ты. Другие б времена были, кто б тебя на такое дело поставил? Но да есть ли выбор у нас?

— Нет, дядька, о том и речи нет. Иду я с радостью, но печалюсь — сдюжу ли?

— А это по вере решится. Совет только дам: здесь, сейчас хошь плачь, хошь страшись, а пойдем — все это здесь оставь, с собой не бери. Ежели цель твоя едина с целью общей, тогда сомнений быть не может. Они оставят тебя, как только будет сделан первый шаг.

— Он сделан и сомнений нет, но…

— Странник? Скажи дитя, не растревожил ли он сердце молодое, не разбудил в крови жар влечения? Не в том ли суть твоей тревоги?

— Я знаю его чуть.

— Порой и мига хватит, чтоб сердце охватил пожар.

— Нет. Больше страха — мне непонятен Странник и, кажется что оборотень он. Скажи дядька Волох, могут ли наги в людей обращаться?

— Не слышал. Но исключать не стану. Однако к чему ему рядиться в человечью суть? Спасать Сева, мирно с кнежем беседовать, угощенья принимать и почивать в постели? Если бы был наг, давно бы вывел городище, разнес его и всех живых сгубил.

— Да, но то мы судим, а он не человек и если иначе устроен, то и мыслит себе подобно, а не нам. Скольких сгубили они и так о нас узнали даже мелочь, а мы что знаем о них? Немало, но много ли? Достаточно чтобы уверенно говорить, что наг бы сделал? Тут трудно прорицать. Насколько домовых уж знаем, лесных, болотных, саламандр, сильфид, и то порой просчитываемся. У каждой сущности мало свой склад ума еще есть и характер подобно нашему — не один на всех как званье рода, а у каждого свой. Возьмите тятю и того же Юра, или матушку мою и сестру. Вот уж разнее некуда, а кровь едина. Мать и дочь, а будто мотылек и клюква. А мне уж Лелюшка понятней, чем сестра. Он кстати, запропал. В ночи ворчал, а к утру испарился.

— Появится. Ваш хозяюшко бирюк почище Тарта.

— Характер у него тяжел.

— А в остальном, права ты, спору нет. Жизнь-то наша что лабиринт, ходим, бродим то тупик то путь прямой, но ни его, ни себя не видим, других не замечаем. Вона, — кивнул на пол и, только тут Дуса заметила, что орнамент пола заветный узор вышивки на рубахах раничей напоминает.

— Лабиринт?

— Жизнь, дитятко. Встань над ней, а значит над собой и все ясно станет. Вишь как порой заворочено, а приглядись? То задумало было, как не вейся не крутись путь-дорожка, а все едино от истока к истоку идет по кругу, и ладно значит. Что человек, что природа, что други наши сущие, по циклам живут вровень с землей-матушкой. Как куст рябиновый не каждый день плодоносит, так человеку не всегда дано понять, и дано ему пройти от ростка к дубу мощному вот по этим загогулинам. И силы набрать и листья в назначенный срок терять, а после вновь обретать. Всему срок приспеть должен. Одного мы мира дети, что дерево, что домовой, что птица в небе и при всей нашей разности общего ой как много. Поищи только, взгляни как бы сверху на явь и, откроется.

— Ты к чему это, дяденька?

— О Страннике. Кем бы ни был, а неспроста даден. Знать нужно зачем то. Сейчас не понимаешь, апосля поймешь. Да не кручинься. Наведаюсь я к вам к ночи, сам на господаря гляну. Авось, что вам невидно мне откроется, потом поговорим.

— Благодарю, — заулыбалась успокоенная Дуса.

— За что, славница?

 

Глава 5

Ван тайно вышел из крепища вслед за господарем вместе с соколами ранского гнезда, посланных проследить и ежели чего, помочь Страннику. Хорошо обученная молодь искусно пряталась от глаз мужчины даже в снегах. Но ночь хоть и помогала в том завесой темноты прикрывая, но и мешала изрядно, скрывая точно так же сына Ирия. Парни потеряли его на полдороги и не рискнули двигаться к крепищу Ма-Ры из-за нагов и кадов, расположившихся на их пути. Средь посланных заговоренных, как Странник не было, и воины чуть отступили, растянулись на возможном пути возвращения мужчины и притаились в ожидании.

Ждать пришлось долго.

Ван, выбравший место для схрона чуть в низине за камнями, начал замерзать. Мало земля стылая так еще и камни тепло из тела забирали. И снег, будь он неладен, падал и падал, конца края ему не видать.

Парень заерзал, пытаясь размяться и тем согреться хоть малость и тут из-за камней шорох. Голову на звук повернул и лицом к лицу встретился с нагом. Тот полусонный был и видно на тепло шел, учуяв на камнях человека — Ванну о том думать недосуг было. Меч выхватил, рубанул по грудине врага. Кровь гадкая брызнула, рубаху вымочила парню. Наг зашипел, хвостом его с ног сбил и напал, пасть разинув. Миг бы и заживо съел. Но Ван успел увернуться и острие меча выставить.

Клинок пропорол грудь змеи и словно на камень наткнулся, застрял, как в тисках. Змей рукой откинул парня и тот отлетел к сосне, впечатался и сполз по стволу. В голове зашумело, завертелись покрытые снегом камни перед глазами, столбы деревьев. Ван с трудом поднялся, вытаскивая рез из голенища сапога. Наг тем временем вынул клинок из грудины, словно занозу, и выкинул его. Меч, крутясь, промелькнул меж деревьев, глухо сбрякал, где-то далеко слева от человека — ищи теперь. Но кто станет на то время терять? Наг уже двинулся на Вана изгибаясь, приподнимаясь на хвосте и устрашающе шипя — даже на чуть его раны не ослабили. Одно Ван порадовало, что один наг и товарищей своих пока не зовет, а случись — всем затаившимся конец.

И не стал ждать нападения — первым напал. Прыгнул и вонзил рез в горло у ключицы. Змей выгнулся в конвульсии, ударил одной рукой, опять отправляя в полет человека, другой рукой рез извлек, и в тот момент когда Ван сшибая стволы и собирая камни по склону смог остановиться, замер, вцепившись в валун, накрыл его ударом хвоста по спине. На парня словно бревно свалилось. Он захрипел, еще пытаясь справиться с оглушающей болью и вмиг навалившейся слабостью, приподнялся, но новый удар довершил начатое. Ван врезался лбом в камни и затих, потеряв сознание.

А ему на помощь уже спешили раничи. Ула к Ван: раны глянуть да прочь его оттащить. Остальные гуртом с разных сторон на нага навалились, рубить начали нещадно по чему придется. Тот заметался, хвостом руками откидывал людишек и слабел под их натиском. И решил отступить, а может своих позвать. Перехватил хвостом за ногу Гелота и рванул в сторону, в глубь леса. Парня, ясно, с ног сбило и, понесся он, по камням обдирая спину. Насилу отбили. Двое поперек дороги нагу встали остальные хвост рубить начали. Клинки о чешую гремели искры высекая, а толку малость — погнули пару чешуй и все. Озлили только — разбушевался наг, руками, хвостом откидывать нападающих начал, только в стороны полетели мужи. Несдобровать бы воинам, но тут саламандры как муравьи из под камней повылазили и на нага пошли, облепили, чешую накалили. Змей взвился, бросая людей и, стряхивая саламандр, стрелой в лес ушел, земли не касаясь, только светящиеся точки чешуи меж стволов мелькнули. Раничи быстро собрались, раненых подхватили и в обратную сторону двинулись поспешая. Все погони ждали, оборачивались, мечи в ножны не убирали, но миловала судьба — не пришлось больше с навьими сынами встренуться.

Ван не шел — полз, слабо соображая, как ноги переставляет. В голове шумело и гудело, перед глазами то свет, то мрак. И не один такой: Карик и Дан еле передвигались зашибленные нагом, Гелот вовсе идти не мог — повредил ему ногу змей, помял о камни изрядно.

— Колья надобно сробить и на них тварь насадить, — заметил Ула.

— И стрелы, — поддакнул Сокол.

— И мечем под чешую метить, — высказался следующий.

— А можно западни сотворить, кольями по дну утыкать. Заманить туда аспида и добить гуртом.

— Одного, — прошептал Ван. — Их десяток тризничало, — напомнил пирушку на поляне.

— Наше счастье, что наг молоденький попался и без товарища, — сказал Ула.

— Огнем их пожечь, — бросил Сокол. — Наконечники стрел тряпицами смоченными в перебродившей медовухе обернуть, поджечь и пустить в навье скопище.

— Тоже мысль, — согласились раничи.

— С одним не справились — как с десятком быть? — вздохнул Гелот.

— Не тушуйся, справимся. Глаза боятся, руки делают, — подбодрил его Карик.

— То-то смотрю, еле бредешь, — усмехнулся парень.

— Да и ты друже, не шибко поспешаешь, — улыбнулся через силу тот.

— Как Странник дев приведет, ума не приложу, — заметил Атта, хмурый детина, что помогал двигаться Дан.

— Кнеж сказывал: заговорен он.

— Чего же нам мать Гея и Волох того не справят?

— Знать не могут али не можно.

— Скверно.

— Шибко скверно, — согласился Ван. — Непрост Странник и веры ему нет у меня, а получается, с нами ему к вратам идти, если прыткий такой да заговоренный. Вызволит дев, тогда кнеж Ран его с нами поставит.

— Может, не сладится, — засопел Ула, согласный с Ван. Приблуду Странника знать не знали, в деле не пытали, а времена ныне тяжкие, лихие. Доверь всякому спину и кров — неизвестно, что из того выйдет.

И вздохнул — эко! Когда ж тако было, чтобы родич от родича тулился да сотоварища обертывался, сомнения в верном плече имея?

— Небось кнежу видней, что делать, — проворчал Сокол. — В уме поди.

— Мы все в уме, с остальным хуже. Ни опыта, ни сноровки с этими нагами у нас нет.

— Первый бой…

— Второй…

— Тю, то не бой, смех. Ведуны все за нас сотворили.

— Опыт уже есть, дале и сноровка прибудет. Сдюжим.

— Иначе нельзя.

Раненых встречали у ворот и Ма-Гея стояла во главе. Видно она и упредила, что с воинами сталось, почуяв как обычно беду с родичами.

Мужи встали, взгляды потупили: стыдно, что вернуться пришлось да еще поверженными.

Женщина оглядела цепким взглядом побитых и рукой махнула, давая понять мужам и женам, что можно забирать их, опасного для жизни нет. А сама к Ванну шагнула:

— Смотрю птицу — удачу ты словил. Из одного лиха в другое встреваешь.

— Так получается, — улыбнулся, да губы судорогой свело от боли, поблекла улыбка.

— В храм! — махнула воинам женщина, приказывая отнести русича. Сама за Гелотом пошла — выправлять ногу и жилы на место ставить.

— Ну-ка, наверх пошли, — поднялся Волох. — Чую суету в крепище. Никак случилось что.

Девочка за ведуном ринулась, решив, что опять наги напали.

— Тихо, шалая! — придержал ее дядька, чинно выйти заставил. Лаз закрыл и мхом обложил — глянешь — не догадаешься, что ход вниз есть.

Тут и мужи появились, ведя Вана. Дуса ойкнула, ладонью рот прикрыла: бел парень, как снег, ноги волочит — не идет, волосы, щека и рубаха в буро-черных разводах и запах от него, точно в гнилом болоте купался.

— Наг напал? — понял Волох.

— Да.

Воины Ванна на алтарный стол положили и вышли. Дуса к парню, рез вытащила, рубаху вспорола. Смотрит: кожа в разводах и грудина припухла.

— Ребра сломаны, — заметил Волох.

— Спина, — прошептал парень. У девочки глаза огромными от страха за Ванна стали и жаль его до слез. И чем помочь? Тут Волоху по силам, а ей разве ж рядом постоять, благим словом поддержать да по голове сочувствуя погладить.

— Отедь, — отодвинул девочку ведун, помог одёжу парню скинуть и на живот перевернутся.

— Ой, Иван, родненький! — всхлипнула невольно, по голове погладила. Парень голову поднял, уставился на девочку ласково и внимательно. Губы чуть в улыбке дрогнули. — Больно? — прошептала Дуса.

— Очень, — заверил тот шепотом.

Волох усмехнулся в бороду и пальцами по спине Вана пробежал, отыскивая повреждения в хребте. Однако ж, поломал наг русого, позвонков пять вышло. Ладно перелома нет и на том благодарствуем.

Капнул из своих запасов масла травного на кожу и начал осторожно массировать мышцы, вправляя поврежденные позвонки.

Дуса же гладить сокола по голове принялась, успокаивать, будто тот переживал. А Ванну того и надо: смотрит на деву, улыбку прячет в глазах. Трепетная ладошка у девочки, ласковая. Тепло от нее и душе покой, а на сердце вовсе будто вишняк зацвел, дурманом благоухает, кровь бередит, разум туманит.

Волох спину мнет так что хруст стоит, а Ван не чует ничего кроме тепла и ласки ладони девичьей. Подумалось вдруг: прав Странник — чего ждать, ясно все. Люба Дуса Ванну и тот ей по нраву. Мала? Он подождет, но женихом. Пусть расцветает под его присмотром, ему отданная.

— Моей станешь? — спросил Дусу тихо. У той ладонь дрогнула.

— Опять ты за свое? — укорила, а сама улыбнулась невольно.

— Далече же ты полетишь, сокол, раз и побитый хорохоришься, — заметил Волох и парень смутился, отвернулся. Ведун знак солнечный в воздухе над спиной Вана начертал, заклятье от хворобы и болячек прочел и накрыл полотном. — Полежи чуток, пущай закрепятся. Эк угораздило тебя.

— Силен наг, — с унынием сказала дева.

— Да уж, помял на славу. Много их?

— Много. Кишат.

— Ой, Щур помоги! — у Дусы глаза от страха огромными стали. — Как же пойдем-то? Как Странник Финну и остальных привесть думает?

— Не знаю, — посмотрел на Волоха парень: что ты скажешь? Тот молчал, разглядывая его. — Мы с одним справится всем гуртом не смогли, хоть и молодой попался, полусонный. Поранили и только. Если бы не саламандры — не ему, нам конец.

— Скверно. Но идти придется. Пусть не род перевесть так врата закрыть. Иначе всем погибель станет. Коловраты долго их не сдержат, сила их от солнышка, а его давно нет и когда будет неведомо.

— Значит, поспешать надо.

— Оружие сегодня заговорю, у Щуров подмогу нам спытаю и двинемся. Ежели со Странником разберемся. Баят заговоренный. То нам на руку в пути. Однако ж и поберечься надо — навьев развелось вокруг, им каверзу нам устроить, что снегу вона землицу припорошить. Разгулялась Стынь.

— Не по сердцу мне Странник, без него сподручней Отец Волох.

— Что так сокол? А ну, Дуса, кыш-ка отсель, нам поговорить надобно.

Дева недовольно на мужчин глянула и вышла.

Ни тяти ни мати в доме не было. На лавке Мал и Хоша сидели, мечи свои оглядывали, чистили, тряпицами до зеркального блеска сталь натирали. Рядом Сев пристроился, следил за мужами и свой малый рез в руке крутил. Мужчины увидели девочку, замерли:

— Как там? — спросил Хоша.

— Все живы, но помяты. С нагом встренулись.

— Чего деится, — головой качнул укоризненно Мал. — Змеюки по миру расползлись, из крепища не выйди.

— Оружие Волоху надобно сдать, он мечи закалит на нагов.

— Это славно, — закивали мужчины, а Сев странно уставился на сестру. Взгляд мальчика был недетским и даже нечеловеческим: пустым, холодным до мурашек по коже и непримиримым. Дуса только нахмуриться успела да подумать: что с Севом? Какой-то миг и мальчик воткнул свой рез в ногу Хоша.

Никто не ожидал от него подобного и, в первую секунду Дусе показалось, что происходящее видение — не явь. Хош сжал руку мальчика пытаясь убрать вместе с резом и сцепил зубы от напряжения — сил у него с мальцом оказалось вровень, что еще больше привело девочку в растерянность. Мал же наоборот, очнулся и пришел на помощь другу — оторвал Сева от него, вместе с Хошем насилу вытащив рез из ноги.

Мальчик забился в руках мужчины, с ожесточением колотя кулаками и ногами по нему. Оскал брата напомнил Дусе морду Шахшимана и она качнулась вперед, дунула в лицо Сева, поспешно отправляя его в сон, больше от страха чем в желании помочь мужчинам. Малыш обмяк, выронил рез и повис на руках Мала.

— Что это было? — прошептал он в тревоге и непонимании. Хош зажимая изрядно кровившую рану в ноге, с тем же недоумением смотрел то на девочку, то на товарища.

— Наги, — выдохнула побелевшая от догадки девочка. — Они что-то сделали с ним.

— Или Ма-Ра, — подхватил ее мысль Хош.

— А если Странник все же приведет скраденных Марой детей? — уставился на них Мал. Дуса рот открыла и замерла, не в силах озвучить страшную версию.

— Щур меня, — выдохнул раненный, сообразив тоже самое. И все всполошились. Дуса рванула во двор, стремясь прочь из городища. Мал положил мальчика на лавку и, схватив меч, помчался к кнежу. Хош наскоро перетянув рану полотном, встал на страже с мечом, в каждую секунду ожидая, что кнежич проснется и опять кинется.

Дуса бежала не чуя ног к Синь — Меру. Воины на вратах удивленно посмотрели вслед дочери кнежа и переглянулись: видать опять беды жди. Не зря Дуса сама не своя вон ринулась.

И за Ма-Геей послали.

Девочка же в ужасе от мысли к чему приведет появление в городище омороченных Ма-Рой, звала мысленно Рарог, умоляя явится и объяснить: почему не упредила об опасности, не сказала, что Сев оборотнем стал.

Влетела в заповедный круг вокруг валуна и, впечатав ладонь в синеву каменной поверхности, закричала на весь лес:

— Зову Мать Рарог!! Явись, передо мной проявись!!

Легкий звон окрасил воздух туманом и из темноты неба проявилась золотистая дымка, осыпалась золотыми перьями на землю рядом с Синь-камнем и превратилась в Рарог.

— Чего блажишь Ма-Дуса? — прищурила мерцающий красным огнем глаз.

— Что с Севом, Рарог?! Почто не упредила, что не в себе малой?! То не по чести Рарог!..

— Не мала мне пенять? — скривилась хозяйка огненного племени.

— Ты договор заключила!..

— С тобой?

— А и со мной! — осмелела девочка: не до робости!

— Дерзка ты, — процедила та, окинув Дусу недовольным взглядом и, отвернулась. — Надо было оставить нагам кнеженка?

— Надо было о беде упредить! — чуть не заплакала Дуса. — К чему скрыла?

— Шибче шевелится станните, а то кой день сидите без дела.

— У нас Странник объявился, обещал остальных привесть. Что будет, понимаешь? Так мы вовсе не пойдем к вратам! Некому будет!

— Так не пущайте.

— Как же своих не пущать? Как же можно кинуть?.. Хотя, может и не сладится у него…

— Сладится, — отрезала Рарог, спиной к девочке повернувшись.

— Знаешь что о нем? — насторожилась Дуса.

— Много. Да словом связана и молчать стану.

— Как это? Ты?… Как можно после верить тебе?…

— Как и вам. Время идет, а от вас толку нет. Мои ваших от нага отвадили — на том и квиты.

— Ох, изменчива ты, мать Рарог, будто Мокша.

— Не тебе судить дитя человечье. Вы тяните — себя губите, а нам почто с вами гибнуть?… Слабну я — Стынь идет. Чуть и закроет все льдами, а оттого и вам и нам худо. Ни дивьего ни арьего племя здесь не останется — навье властвовать станет. Глянь вокруг: что видишь?

Снег от края и до края укрывал лес. Сугробы становились все выше, а поток снега не кончался. Немного и сам Синь-Меру погребен будет.

— Я матушке скажу, — только и нашла, что сказать Дуса.

— Она у тебя за спиной стоит и все прекрасно слышит.

Девочка обернулась и расстроено поникла: как же ей далеко до Ма-Геи. Стоит та в паре шагов от дочери, а та и не услышала ее, не почуяла.

Женщина на девочку и не смотрела — на Рарог строго, но спокойно взирала.

— Чем дети опояны? — спросила тихо, но так, что гордая царица огня от ответа уйти не посмела.

— Мертвой водой. Они теперь рабы Кадаса.

Ма-Гея пошатнулась да взгляд горьким стал, потерянным, но и только. Лицо как камень маску спокойствия держало.

— Ма-Ры рук дело? — голос ровный, тихий.

— Ее.

— И только?

Рарог развернулась к женщине:

— Нет. Еще и наги помогли. Про их оморочный взгляд ты знаешь. Завели они детей на подчинение, сжали как пружину думы их. Когда то, что им в головы вложено наружу выйдет — только нагам и известно, как и то, что вложено.

— Почто Ма-Ра бесчинствует?

— Нет той Ма-Ры, что вам ведома. Друга теперь в крепеще сидит — бава навья. В их власти она, их властью округ и потчует.

— Странник подсыл чей али человек честной?

— Сами разбирайтесь, — глянула на нее Рарог и опять отвернулась. — Коловраты твои силу теряют. Скоро проку от них не будет.

— Знаю.

— А что того Мара с нагами ждет, тоже?

— Это ясно. Другое скажи: коль с Лесным да Мокшей сошлась, к чему сегодня нашим соколам помогла?

— И дальше буду. Если мешкать не станете.

— Завтра идут.

— Тогда мои вокруг стойбища кругом встанут — будет твоим чарам подмога. И поторопись Магия, а то ни у тебя, ни у меня сил не станет — другие здесь власть возьмут. Слабеют рода, рядеют. Лед землю укроет, лес в степь превратится. А где даже воды скованы там тебе и мне гибель. Сильфы и то ропщут.

— Завтра идут соколы, — повторила Ма-Гея. Развернулась и пошла прочь. Рарог крутанулась на месте и вспышкой огненного смерча вверх ушла, в синеву темного неба снежной завесой украшенного. Миг и на островок травы вокруг Синь-камня опять снежная пыль ложиться стала.

Дуса с тоской на заповедное место глянула и за матерью бегом.

А та за пригорком на снегу сидит, лицо ладонями закрыв.

— Что ты, матушка? — испугалась девочка — никак плачет родная? Присела перед ней на корточки, по плечам гладить принялась, успокаивая. — Шибко худо с Севом? Но есть ведь средство, матушка, верю есть.

Женщина руки от лица отняла, на девочку с болью уставилась:

— Коды нагов только Щуры снять могут…В Кадасе — мире подземном, есть средство от Мараниного зелья. Мертвая вода только там сильна настолько чтоб власть над живым брать и меж миров его ставить. А мертвый источник и живой искать там надо. Кто ж даст?

Дуса слезу материнскую дрогнувшей рукой оттерла и спросила:

— А боле нету разве?

Ма-Гея задумалась и посветлела лицом:

— Есть. Источник у врат. Жива — вода живая там. Истинно живая, силы во много раз большей чем жива Кадаса. А вот мертвая вода там слаба, не чета подземной.

— Я наберу, матушка, и принесу. Будет Сев и остальные ежели возвернет их Странник, вновь людьми.

Ма-Гея внимательно на дочь посмотрела и поднялась: чего она, правда, раньше времени сдалась, отчаянью место в душе уступила? Прочь!

И пошла к крепещу, наставляя девочку по дороге:

— Мертвую воду ты от живой по шуму и виду отличишь. Ране источники строго врозь были. Жива справа из камней по уступам шла, мертвая слева бежала. На вид сера, мутна, тяжела, гуд от нее скорбный, низкий. Глядишь и будто сердце в камень одеваешь. Тело стынет, немеет, взгляд стекленеет. От живы наоборот на душе радость. Звенит она, бежит легко и сердце веселит. Прозрачна, искриста, и словно высвечена. Камни под ней радугой играют, печаль отгоняют.

— Поняла, матушка, не перепутаю.

— В ночи более на слух придется надеяться, али саламандру позови — пусть посветит. Волох-то точно не спутает. Но всяко быть может и тебе надобно, что он знает знать. Отец твой двумя отрядами соколов отправляет. Один посередь пути дозором встанет — нам знать даст, чтобы не случись, да на себя нагов ежели чего оттянет, от вас отвлечет. А вам дале идти и после малым числом возвращаться. У врат тоже дозор поставить надобно будет. То Волох сробит, там останется. В обрат тебе одной соколов прикрывать, а им тебя. Коль все сладится, начнем детей переправлять. Шибко не спешите, но и не мешкайте. Права Рарог — не навье племя так льды нас сгубят. Купол от напасти ненадолго укроет. Ежели что с Волохом случится — ты у врат останешься, хранить их от нагайн и кадов до нашего прихода станешь. Живу с соколами пошли тогда.

— Сделаю матушка.

— Верю, справишься. Щур поможет, — обняла женщина дочь.

— А Рарог? Неужто договор силу потеряет?

— Все жить хотят, всем места исконные знакомые оставлять тягостно. Но минет разброд, дай время. К вратам ныне как к последней помощи всяк тянется. Потому в пути вам и лесовик и наяда с саламандрой поможет. Им то на руку. С нами часть уйдет, а большинство у врат останется, как прежде жили жить станут. Они же врата от любых посягательств уберегут. Место то заповедным станет, от всякой напасти сохранным. Наг ни отсюда к себе, ни из Кадаса сюда более не пройдет, но и человеку незнаткому путь к вратам предков заказан будет. А и явится — не узрит. Запомни — только у врат три ближних мира в един сливаются и не делятся. Там ночь и день, снег и вечное лето, этот мир и это время, но и мир заповедный безвременный… Щур вам в подмогу добраться. И пусть бы врата не шибко пострадали.

— То вряд ли. Иначе как наги к нам проникли. И все больше их, матушка. Ван сказывал — целым выводком пировали.

— Слышала уже от других, да и по глазам вернувшихся сочла. То случиться могло если камни — хранители с места сдвинулись. Могло быть — что камни — полюса с мест сошли. Нужно будет в спираль хода вещей и равновесия миров в обрат хранителей положить, строго в пазы. Они в схроне меж источниками надежно укрыты, про запас сложены. Пара и у нас есть. Один с тобой будет, другой с Волохом. Щур даст, тем обойдемся.

Дуса кивнула. Знала она те камни, видела в храме. Серебристые сферы с кулак размером с четырех сторон священного огня лежали.

Значит, два из них ведуны с собой заберут, а два крепище и огонь хранить останутся.

У ворот женщин Ван встречал. Стоял хмарый как туча грозовая, ждал.

Только они с ним поравнялись, тихо молвил:

— Малого кнежича в храм отвели. Не в себе Сев.

Ма-Гея ликом бела стала, ахнула, в храм побежала. Дуса за ней хотела, но Ван девочку за руку перехватил. Задержал и тут же смутившись, ладонь свою отнял:

— Не ходи. Тебе в доме работы хватит — Финна вернулась и Арес, Странник привел, — сказал, как прощение попросил за то, что смел до нее дотронуться. — Остальных, сказывал, выманить не случилось.

— Худые? — прошептала девочка, тут же испугавшись.

— Нет, здоровы. Но, будто поморожены. Взгляды дикие, тяжелые. Ран от Хоша и Мала о сыне прознав, пришедших в бане запер, чтоб как с Севом не получилось. Сейчас чернее ночи сидит, думу горьку думает, Странника пытает, вас ждет. Волох позже обещался быть.

Дуса кулачки у груди сжала: страх-то! Что делается?! Что будет?! Удастся ли матушке и ведуну омороченных отшептать? А ежели нет — что отец предпримет? Посечет али отпустит? Скорее посечет. Ран родитель, но еще и кнеж, и родом даже из-за дочери рисковать не станет. Хана Финне и Аресу.

— Не печалься, Дуса, матушка твоя ведунья крепкая и Волох мастеровит — снимут чары, — молвил Ван, видя несчастное личико девы. А у самого глаза жалью полны и неверием. И ясно Дусе, что дело худое, благого выхода лишенное.

— Их можно с собой взять, — прошептала, с мольбой в глаза заглядывая. — У врат источник живы, водица быстро морок снимет.

Ван головой качнул:

— Не о том речь, кнеженка. То не нам решать. В другом предостеречь хочу — Странника сторонись. Чуть что — меня кликни.

— Тебе-то он, чем не по нраву? Каверзы или беды от него ждешь?

— Того и другого. Нутром чую — скверный он.

— Так то не мне — Рану говори.

— Что мне кнеж? Не его просватать хотят — тебя.

— Что за блажь? — удивилась девочка.

— Явь. Краем слышал, как Странник о тебе с Ран говорил, пытал: не думает ли кнеж младшую дочь остепенить.

— И что тятя?

— Молвил: пока не о том думы. Времена лихие боле о роде печься заставляют.

— Ну, тем все и сказано. Да и тебе что за печаль кто муж мой будет?

— Родич я тебе.

— Ой ли?

— Рус-и-ран. И-Ван, вашим родом привеченный.

А сестра Финна теперь навек А-Финна, ибо из рода сама изверглась и то ей помнить сколь проживет будут. Худое совершила, стыдное, за то и платить станет, — вздохнула девочка, жалея вздорную сестричку, что за парня себя покалечила, пред всем арьим племенем ославилась.

— Благо входящим в род, — кивнула Ванну и пошла к дому голову свесив, судьбой Финны озабоченная. Парень словно мысли ее подслушал, нагнал да заговорил:

— Не хмурь бровки, Дуса. Сладится и морок спадет с твоей сестры, тогда и проступок загладить сможет.

— Нет. Не знаешь ты, что ее прочь из крепища толкнуло. Ты Ван, ты ей блазниться стал.

— Вот как? — удивился парень. — О том и мысли у меня не было.

— Знаю. Только своенравна Финна шибко, чтобы то понять. Вбила в голову себе, что ты ей люб, а как поперек встали, так вон и ринулась. Матушка морок навий может и сымет, а как блажь из головы и сердца изгнать? То только самому человеку под силу. Да разве ж Финна раз хоть думала, прежде чем делала, на себя хоть раз со стороны глянула? От рожденья будто изгой живет, все как ей надобно, чтобы было.

— Так наги мыслят: пусть будет и пусть как я хочу, станется, не зачем-то, а потому как я того желаю. Не удивлен теперь, что сестра твоя Маре попалась и нагами очаровалась.

— Что ты знаешь о них?

— Много. Отец мой, было, нагайну приветил…

— Вот как? — Дуса даже остановилась от неожиданной вести, к парню развернулась вся во внимании. — Поведай, правда ли то и отчего нам неведомо о случае?

— То мне лишь да брату моему Славу было доверено. К чему других оповещать? Сама знаешь, как нагов любят. Отец же случаем нагайну нашел — та вылезла младой и видно по младости-то и заплутала. По грудь ему была — хилая. Он сжалился, молоком отпоил, схрон в пещере устроил. Нагов-то не приучишь, они что дети дивьи, своенравны, нагайны иные, нравом мягче, привязчивей. Дурное помнят, но и за благое чтят. Их приручить — вернее товарища не сыщешь, однако и злее тоже. Пока мала была она и нас привечала, а как подросла — ревновать отца начала, шипела на любого кто рядом с ним, огонь пускала. Здорова стала и все золото просила, плавила да по стенам пещеры разбрызгивала. К чему — не ведаю. А только пропал тятя в один день. Ушел и нет его. А пещера камнем завалена — не сдвинуть. То ли нагайна устроила, то ли обвал случился, то ли в пещере отец остался сам, то ли нагайна поспособствовала, себе как трофей оставила… Осторожна будь, Дуса. Навьям веры и на крошку нет, хитры и изворотливы, мороком как сетью ловят. Не спокойно у меня на душе от того, что Странник в крепище, больно он на навья схож хоть и виду арьего.

Девочка даже побледнела: и Ванну в голову, что и ей пришло! Знать неспроста, знать есть в том, что благое, предостерегающее.

— Я осторожна, И-Ван. Благодарствую за заботу.

 

Глава 6

Ран и Странник за столом сидели, мирно беседовали. По разумению девочки отец нервничать должен был, а тот спокоен был и чинен, словно ничего не произошло, не происходит.

Диво, право.

Дуса переглянулась с Ван, принялась по хозяйству хлопотать, на стол метать, мужей кормить. Странник с прищуром на нее поглядывал, Ван недовольно на него, Ран же будто никого не видел вовсе.

Девочка мисами с кашей обнесла и была отцом перехвачена:

— Сядь-ка, — потянул за руку, заставляя рядом на лавку сесть. — Что сестра вернулась и худа как брат, небось уже ведаешь? Завтрева же вам в путь опасный сбираться. Что из того выйдет — Щуру ведомо. Посему сказать желаю: Странник обещался дочерей рода привесть — привел. Слово его твердое, и в деле нашем он порукой вам будет…

Ван кашей чуть не подавился, сообразив, куда кнеж клонит. Уставился на него и веря и не веря, что дальше сказано будет.

— … Он с вами идет, то его воля. Славный он воин и то доказал. Коль с вами вызвался — мне спокойнее. Одно решить хочу: просится он мужем твоим стать и в том я не против. Что ты скажешь, дочь?

Дуса в глаза Странника посмотрела и словно в сугроб снежный окунулась — ни единой искорки тепла человечьего в них нет. Передернуло девочку:

— Нет, тятя. Рано мне с вами розниться, семьей своей обзаводиться. И что за нужда торопится с тем?

— Путь, говорю, неблизкий да опасный вам предстоит.

— То правда твоя тятя, однако, то не повод впопыхах мужем обзаводится.

— Муж не родович — сильней бережить станет, так, кнеж? — спросил Ван. Мужчина кивнул. — А коль дано дочери вашей пасть, муж ее вам за сына останется. Он ветвь Рана длить станет.

Кнеж опять кивнул, подтверждая.

— Тогда мне твоим сыном стать дозволь, — решился парень. Ран отвел взгляд и отрицательно головой качнул, чем озадачил руса. Ван считал, что по нраву кнежу, а тут выходит наоборот? Или чем Странник подкупил?

«Чем кнежа взял? Зачем тебе Дуса?» — с неприязнью уставился на Странника Ван.

«Пусть будет», — усмехнулся тот.

Дуса же расстроилась: дела, хоть из крепища беги, из рода извергайся. Устроили сватовство, а к месту ли, времени, хоть один бы задумался. И к чему упрямство такое, что им загорелось семьей обзаводиться? С кнежем понятно: отец он и дочери и рода, а род длиться должен. Вот и хлопочет, поторапливается. Но соколы-то почто блажат? В чем им радость и важность сей вопрос сейчас решать?

— Дозволь молвить, отец. Времена нынче худые, что и говорить. Но то нам права законы предков нарушать не дает. А по закону я мужа себе сама, как приспеет время, выбрать должна и принудить меня не можно, ежели только не станет мешканье мое роду поперек. До двадцати лет вольная я в выборе — так отец? И только после ты али вече принудить может и мужа мне выставить из желающих. Так?

— Так, дочь. Однако те времена минули, когда девы в выборе вольны были. Сейчас иное дело.

— Чем же, тятя?

— Дозволь мне открыться кнеж? — спросил Странник. — К чему скрывать от будущей матери рода, что причиной настойчивости нашей стало?

Ран внимательно посмотрел на мужчину и нехотя кивнул:

— Говори.

— Сила моя детям моим передастся — то я не скрывая вам поведал. А что навьи дети балуют, без меня известно. Ежели ты, Дуса, моей женой станешь, я роту кладу — в обрат ты и я точно вернемся, Щур даст и других сбережем. Род раничей через врата перевесть сможем и здесь после останемся, хранить законы предков, землю родовую, договор с дивьем народом, врата те же. Нам наги ничто не сделают, а после, как дети народятся, они их вовсе с земли погонят. Так род арий продолжится, а навий сгинет, куда и надобно. Придет время, Лада в мир вернется, а с ней и былое.

— Былое каким было раз проявляется, а что будет лишь отражение былого. В одну воду дважды не входят, Странник, — стараясь быть уважительной, сказала девочка. — Разумны речи твои, однако спешишь ты больно и то мне неясно. Известное дело, что детей мне заводить рано, посему и толка мужа брать нет, каким бы благим повод не был.

— Дуса правду говорит, — влез Ван.

— Яблоки быстро зреют, — тихо бросил ему Странник и на кнежа уставился:

— Тебе решать, отец рода.

Тот помолчал, обдумывая аргументы. А он один был — последнее дитя свое сохранить. А кто лучше обережного сильного кровью ведуна сбережит? Так-то оно крепче Странник за Дусу постоит, аки не только родович она ему станет, но невестой. Однако и Дуса права: торопит Ран времечко, судьбу девичью ломает. Не дело.

И выдал с тяжелым сердцем:

— В таком разе пусть не человек, а суть-я решает. Как на ней писано, так пусть и станется. И Щур нам всем в помощь, — сказал и ладонью по столу хлопнул, давая понять, что слово его неизменно и окончательно. Встал, закрывая тему.

Ван лицом посветлел и даже улыбнулся слегка деве. У той как камень с души спал — легко стало, спокойно. А Странник же взором да ликом потемнел от недовольства. Видно не привык к перечливости и, то о многом Дусе сказало, еще раз порадовало избавлением от его притязаний. Худой муж-то из такого своенравного да самолюбивого получится, жене беда одна с ним сладить будет. Ранские как русские лебедицы свободолюбивы и законы предков чтят — на равных с соколами во главе семьи стоят. Так с Ванном бы случись, было, а со Странником видно — иначе. К чему союз тот привел бы ясно — хана бы и суженным и семье настала. А дети бы калеками стали. Неужто Ран, кнеж опытный и знатный, не углядел того, не понял? Странно.

Не морок ли тому виной?

Только кто ж здесь на такое способен?

Странник или кто из стана Ма-Ры возвернутых?

Ран Ванна с собой позвал, видно оружие готовить. Странник же за Дусой пошел. Та плошки моет, а он рядом стоит, смотрит, смущает.

— Ты подумай славница, не руби сгоряча. Род ваш через врата переведем, сами здесь останемся. Места обжитые, другим родам знакомые. Явится кто — места хватит разместиться да обжиться. Ты матерью рода станешь, я отцом — чем худо?

— Я матерью быть не вызывалась, так не мной задумано было.

— Однако ж, случилось.

— Нет еще.

— Понимаю, тяжела ноша. Но не одна ты ее понесешь — я помогу.

— Знать, кнежем стать хочешь?

— Отчего б нет? Умом и удалью не обделен, рода знатного, заговорен и силой большой наделен — чем такой кнеж худ? Где лучше по сим временам сыщешь?

— Умен — да, но шибко ум твой каверзный.

— В чем же это тебе пригрезилось?

— Речи свои послушай, а и мечта одна чего стоит. Впервой слышу, чтобы арий льстился на пост кнежа. То именитым предлагают от безисходности, а те в думах долго пребывают, скрепя сердце соглашаются. Ты же сам вызываешься. Почто тебе кнежье место? Почто я?

— Так случилось.

— Дочь кнежа. Ведунья, с дивьими племенами в ладах, после матушки по закону хранительницей рода стану. То тебя манит. Будь Финна на моем месте — ты бы ее сватал, — смекнула, чуть краснея от дерзких своих слов, что высказать посмела, почитай оскорбляя господаря. — Но не случилось старшей дочери Рана три мира едино зрить, силой родовой володеть. Потому я, а не она нужна тебе. Вот и ответ: почто я тебе отказала.

— Не понимаю.

— Как же? — немного удивилась дева, в глаза господаря глянула, а в них как обычно лед да мрак. — Живой ты, а будто неживой. Мудр — не отнимешь, а простого человечьего не понимаешь.

— Что тут понимать — все ясно: сама разложила, сообразила.

— Знать угадала? И ты еще в глаза мне смотришь, на своем настаиваешь? То и скверно.

Странник пожал плечами не находя ничего странного в своих речах и мыслях. Спорить и убеждать его Дуса не стала — довольно смелого и хульного наговорила, работу закончила и в сени ушла матушку поджидать. Да не ждется — мается. К бане решила сходить, узнать, что с Финной да Аресом, так ли худы и шибко ли оморочены.

Плащ взяла, в мисы каши наложила и пошла.

А у бани домовой да банник шагами землю у избы мерят. Один в одну сторону ходит, ежится, другой в другую сторону вышагивает, ручки за спину.

Дуса так и замерла рот открыв.

— Ну, чего уставилася? — заворчал домовой, ее узрев. — Туды зри! — ткнул пальцем в сторону дверей и маленького оконца. А из щелей-то свет всполохами и шум слышен, словно мыши что делить затеяли. Только сроду в бане провианта не было.

— Что деиться? Что деиться?! — завздыхал банник, с укором поглядывая на девочку. — С родного места погнали. Это ж куды годно?!

— Верно говоришь, Шуршун. Изводят аспиды! У-у-у, черви земляные!

Дуса мисы на лавку поставила и, не зная, что думать и делать, огляделась: то ли банника с домовым пытать, то ли в баню зайти да самой что твориться узнать, то ли матушку подождать.

— Соваться и не думай! — приказал хозяюшко, видя растерянность девы.

— Я … покормить хотела…

— Сыты они, сами вона кормят!

— Кого? — спросила и проследила за еле заметным зеленоватым дымком, что вился из окна и стремился к дому. Энергия!

— А кто из дома меня выпроводил?! Гостек ваш! У-у, навье племя!

— Ты о ком Лелюшка? О Страннике?

— Какой Странник, болезная?! Наг то!

Рыкнул домовой, вытянувшись почти до лица Дусы. Та так и села чуть не в мисы с кашей.

— Мы ж сроду с ними не уживаемся: энергетика у них подавляющая да выживающая, — вздохнул банник.

— Что ж раньше молчали?! — возмутилась.

— А чего говорить? Зачем? — вздохнул опять Шуршун. — Он, видать, крепище под нору свою присмотрел, приглянулось ему городище наше. Но покаместь вас не тронет — нас только и гонит. Переждем, авось и обойдется.

Дуса бежать хотела, матушку и Волоха упреждать, но ноги не держали: поднялась да обрат плюхнулась. Сердце ходуном в груди заходило, в голове помутилось: беда-то какая! Наг в городище!

— Чуяла ведь, — прошептала.

— Годь пока. Меня послушай, — качнулся к ней домовой. — В набат стукнешь — хана роду. Шахшиман не зря сам сюда пожаловал и люд не трогает. Задумал он что-то. Нора — да, но то лишь малость. Сдается что больше у него в задумках. Спугни и зол что поперек встали будет. Очень они того не любят и не терпят. Страх, что сотворить может. Не буди нага. С утряни в путь идете и он с вами. Шуршун вона Ма-Гее все обскажет и как Шахшиман за воротами окажется, матушка твоя с Волохом, чем род обезопасить найдут. А я с вами иду, в пути подмогну. Наши, опять же, подтягиваются…

— Молкнуть значит?!

— И слова не говорить, и мысли из головы отринуть. Щур даст, уйдет наг никого не тронув. Не к чему зазря лихо будить. Слушай меня глупая. Не совладать с ним иначе!

— Да ты в уме ли, Лелюшка?! Наг в крепище — беда, а с нами пойдет и того не лучше! И мне молкнуть?!

— Вот девка нескумекливая! — заворчал банник. — Что ж ты глупая не поняла? Спугни навье семя и никто никуда уже не пойдет, а от рода память недолгая и останется. От млада до велика рабами его станут и сгинут не за что. Оно надо? Тогда молкни, покаместь мы соображаем, что делать да наши пытают думы его.

— Я тебя упредил, чтобы сторожничала, а не полошила люд. Годи говорю.

— А если он всех …

— Хотел бы, уж давно б сотворил, — заявил Шуршун. — Верно Лелюш говорит: задумка у Шахшимана хитрая да глубокая. С наскоку-то не понять.

— Вокруг тебя он хороводит, в том зрю и соль, — кивнул домовой, глядя внимательно на Дусу. — Иди-ка ты от беды в храм, там сегодня почивай.

— Вы думаете, я смогу спать, зная, что в городище ворог страшный, всему роду угроза? Окстись, Лелюшка!

— Знамо дело, в ей соль, — кивнул банник, стряхивая с густых, нечесаных волос прелые листья от банных веников. — Я те сразу сказал — раз Шахшиман сразу ее не забрал, потом возьмет. Им что не дают, то сильней хочется, и не так, так этак получат. Дотошные.

— Да зачем я ему, Щур, помилуй?!

— А не зачем, — отмахнулся домовой. — Не отдали, вот и нужна. Ты умом своим его ум понять и не силься — работа зряшная.

А Дуса разговор недавний припомнила, со сном ей привидевшимся сложила и ахнула от ужаса, рот ладошкой прикрыла: Щур со мной и пращур, Дедко Ярыч и Светлая Мать, защити дщерь рода Ранова! В круг встань, оборонь!..Научи, что делать.

— Дивьи племена супротив навьев встали, теснят те всех. Но до утра, чую, худого не случится, а к утру в путь двинетесь, к вам от каждого дивьего племени воин присоединится. Так-то нагу тяжко нас одолеть будет.

Дуса нехотя согласилась: Лелюшка знает, что говорит. Чутье жителей трех пространств не чета жителю одного мира. А что смолчит — худо, спору нет, однако не все то благо, что благим кажется и не все то скверно, что скверным представляется. И это как раз тот случай.

— Что с Финной и Аресом будет?

— Не боись, убивать их нагу без надобности — питают они его. Ты же рожь всю не съедаешь, на посев оставляешь?

Дева голову свесила: слышать такое и то страшно. К чему все идет? Когда такое было, чтобы человек чьей-то пищей становился, за рассаду как семена принимался? Как же живут наги, если так на мир смотрят?

И ясно стало, зачем Шахшиману крепище, род Рана: вот она житница, грядка добрая с готовым «урожаем».

А подумать только — самый сильный наг в крепище — душа от страха и предчувствия беды трепещет. Быстрее бы утро. Быстрее бы вывести нага из городища, родичей обезопасить хоть чуть.

— В храм иди да молкни. Я туточки посторожу, — сказал домовой. — Иди.

И в лицо неожиданно девочке дунул. Та разом раззевалась, мысль потеряла.

Поплелась к Волоху, не понимая зачем. Легла, расстелив плащ у огня и, заснула, себя не помня.

 

Глава 7

Ма-Гея с трудом с сына морок сняла, но что все до крупицы вывела, не поклялась бы. Потому устроила Сева в закутке Волоха под присмотром родовых и силовых знаков, и домой пошла — пора дочерью да Аресом заняться. Только бы сил хватило. А ведь еще в путь соколов сбирать…

Вышла их храмового круга и замерла — почудилось, что ждет ее кто-то за воротами, зовет. Волны энергии не светлые и не темные, зов не настырный и не приказной. Наг? Кад? Кто из дивьего племя свидеться хочет? Пожалуй.

Двинулась к воротам, а навстречу ей уже Тур — дозорный идет:

— Господари по твою милость, Ма-Гея. Впускать?

— Кто?

— Сама глянь. Ноне времена темные, кто в какую личину рядится, не разберешь, потому я за тобой и вышел.

Женщина молча прошла к вратам, чуть замешкалась в раздумьях отворить ли на вышку ли сперва влезть да сверху господарей оглядеть. И отринула стыдные опасения, головой качнув: совсем ты дочь Ярова дикой стала.

За врата шагнула и застыла, глядя на пришлых. А за спиной женщины воины выстраиваться начали, кто из любопытства, кто из опасения. Тур за Раном послал и тут же домовых всполошил — забегали те по городищу, будто пожар случился, заметались.

— Чего творится-то, — прогудел задумчиво Сивой, оглаживая бороду и поглядывая то на гостей, то всполошенных домовых. Лелюш протолкался, отпихивая с дороги зевак, к Ма-Гее, дернул ее за подол, взвыв:

— К чему кнежа полошить?! Чего гости вам?! Мало-ль шатаются?!..

— Цыть! — попытался угомонить его Сивой, но домовой грозно глянул на него, парализовав на пару минут.

— Хозяйка, не пускай господарей! Кабы лиху не быть!..

— С чего это? — тихо спросила его Ма-Гея, бровью не поведя. Взгляд ее по лицам гостей скользил, оценивал экипировку, самих пришлых — именитые господари, в пору в пояс им кланяться. Только с чего почитай от каждого племени самый знатный воин в крепище пришел? Ой, неспроста, ой, не по благу.

И кто пожаловал? Нив лесной в брони коры до подбородка, травы на голове в хвост собраны, а через грудь перевязь. Саламиф огневая в червленой одеже, а за спиной крестовины мечей видны.

Эльфина, дитя воздуха и та с клинком на поясе.

— Ты-то куда? Почто рез нацепила? — вздохнула Ма-Гея.

— Мы завсегда с вами были, вы с нами, негоже иначе-то.

— Что ж Журчалку да Стынь не прихватили?

— Недосуг им, — усмехнулась Саламиф. — Лелюш за них пойдет.

Домового передернуло:

— Почто явились-то?! Беды знать мало?! — зашипел, ощетинившись.

— Не фырчи, — бросил Нив.

— О какой беде болтаешь? — уставилась на домового Ма-Гея. Тот отступил, взгляд отвел, и исчез, словно не было его.

— Вот прохвост! — усмехнулся Сивой себе в бороду.

— С чем пожаловали, вижу, — тем временем молвила женщина. — Рада, что в силе договор и как прежде дивьи племена едины с арьими. Милости прошу в крепище, но оружие у врат оставьте — по закону вам известному лишь родичи с клинками в городище вхожи.

— Знаем, — заверила Саламиф. — Однако в город мы не войдем — тут останемся, утра дождемся.

— Что так? — насторожилась Ма-Гея: к чему звали тогда?

«К тому чтобы знала — здесь мы, наготове», — сверкнули искры в глазах Саламиф.

Женщина от того пуще встревожилась, обернулась, чтобы взглядом окинуть площадь и дома родичей, понять, что же гостей в круг не пускает. Домовые, что гуртом сбились у храма и шепчутся? Ерунда. То сроду не препятствовало. Племя-то одно и от роду не особо рознилось. С чего ж тут и сейчас станет?…

И с чего это домовые из домов выбежали?

Женщина уставилась в глаза Эльфиолы, что лгать да умалчивать по нраву своему не может, и увидела в роскосых наивных глазах подтверждение своей догадки. Качнуло Ма-Гею от страха и растерянности, а дитя воздуха голову склонила, полупрозрачной от смущения стала.

— Говорил, не бери ее, — проворчал Нив.

— Я и тебя не брала — сами пошли, — буркнула Саламиф.

Ма-Гея рукой махнула, приказывая сородичам скрыться за стеной, а сама к гостям пошла. Тут и Ран появился, за женой двинулся.

— Что случилось? — спросил тихо, за локоть ее придержав. Не укрылось от мужчины волнение жены.

— Наг, — прошептала та еле слышно. Рана в пот бросило. Обернулся на городище, что еще секунду назад добрым крепищем казалось, заступой роду, а теперь ловушкой чудился.

— Кто, где?

— Странник.

Ран от жены отодвинулся, глянул удивленно:

— Это с чего взяла?

Ма-Гея лишь плечами пожала:

— Некому боле.

— Разве ж наги людьми оборачиваются?

— Если сил хватает, а ему хватает. Зрелый наг. Сильный, — ответила за ведунью Саламиф.

— С чего решили, что Странник?

— Не веришь? — с подозрением и тревогой посмотрела на мужа Ма-Гея, услышав нотки неверия и недовольства в его голосе. Никак навий сын кнежа прибрал, Рана уже оморочил!

— Прибрал, — прошептала Саламиф, вглядываясь в лицо кнежа. — Но то морок слабый. Силен суженный твой, Магия, путам противится. Не буди его покуда, а то худо будет.

Ран, углядев воздействие на себя, ладонь выставил:

— Не тому ты голову морочишь, дщерь огневая. Сказывай, почто пожаловали и ходи прочь.

— Никак разобиделся кнеж? — усмехнулся Нив.

— Больно вы дивьи дети хитры и в напраслине изворотливы. Почто явились сюда? Смуту сеять? Род на род натравливать? Без вас нам заботы хватает.

— Не надо Ран, — одернула его Ма-Гея. — То не ты — навьем посеянное в тебе, говорит. Не стоит свару затевать да друзей хаять.

— Друзей? А где же остальные други? Где Стынь да Журчалка? Где Рарог твоя да дядька Лесной? Ты вона как за них вступалась, а они о том, что наги идут не упредили, в стороны разбежались.

— Скверно говоришь, кнеж. Не правду творишь, — уставилась на мужчину Саламиф. — Ворог за спиной у тебя и то не мы, а вы допустили.

— Нет у меня за спиной ворога, а перед собой его зрю.

— Раз так, гляди.

На Эльфину покосилась и та рукой взмахнула, рассыпая разноцветные искры. Закружились они, запуржили, миг и тихо вокруг стало, снег исчез, деревья растаяли, тьма чуть рассеялась и как на ладони стало видно как далеко впереди, за грядой Белогорья бьются дети Рарог с нагами, кадами, Мокшей и Стынью. Как гибнут под их натиском и теряют силы. Как бегут лесные жители, изгнанные навьем, а те, что уходить не желает, сдается и подчиняется Ма-Ре и ее друзьям нагам.

Кишит лес чернотой, злобой и холодом дышит. Как кольцо вокруг стана раничей сжимается и границы его Рарог да эльфы с некоторыми лесными держат, из последних сил стараются. Но идет пустота, мерзлота, хана и чернота, ползет как наги, губит и давит все живое, подчиняет, порабощает.

Ран от того, что увидел обмер и голову свесил: получается округ никого благого не осталось кроме раничей и едино место светлое — крепище родовое. Ма-Ра боле на нежить похожа — черно в ее вотчине и ширит она границы свои, что не час. Дочери ее в мехах по снегу бродят с луками да мечами, дичь бьют, путников приманивают, губят. Русово гнездо льдами разорено, погребено крепко. Мрет лес, гибнут его жители, а с ними и люди. Ничего от былого не осталось — память лишь и то горькая, потому как ясно — не воротится что было, кануло, как трава под снегом.

— Беда у нас кнеж общая. Что ваши, что наши едино мрут, что тебе, что нам места родные, племена сохранить хочется. Потому здесь мы, потому там бой, — качнула головой в сторону леса Саламиф. — Теперь твое слово и твое дело.

— Многие вам не верят, — добавил Нив. — Люд лесной ропщет на детей Ма-Раны. Говорят, скоро и вы лес раззорить начнете. Меж нами свара, меж вами — к чему то ведет и кем затеяно? Сталкивают нас, разнят, бессилят. Почто — сам ответь, коль ум даден. Я розниться не желаю, немало мы вместе были и жили ладно, того и впредь хочу, потому здесь. А кто против — их дело. Мне за них не ответ, как тебе за Ма-Рану.

Ран кивнул потерянно:

— Что хотите?

— Упредить. Сторожись кнеж. Эти места последний оплот старого и благого. Слух идет — свет прави жив здесь. Дай срок, потянутся сюда племена и ваших, и наших. И наг то знает, потому крепище ваше норой своей сделать хочет. Породит детей от людей и населит мир своими, вытеснит напрочь и вас и нас. В веках изгоями станем, друг дружку не помня, заветы отцовы запамятовав. Все ведают о терпении нави. Долго они удобного момента ждали и вот он, приспел. Самое их время, когда земля от боли стонет, облик меняет. Было уже то и вновь будет. Вы-то не помните, а друг мой, Хосьма Болотный прошлую войну с нагами помнит и говорит, что эта ничуть не лучше и не хуже. В ту войну мы сдюжили, отцы наши и деды лад и мир отстояли, неужто мы их посрамим? Али детям своим разоренную родину и мрак в душах оставим? То ли наследство нам досталось? То-то, кнеж. Конец свары. Сбирай люд и воинов поднимай — не спать вам ныне. Пока наг в крепище покоя не жди.

— Как выкурить его, чтоб ушел людей не тронув? — спросил опечаленный Ран у жены. Та истуканом стояла, перед собой глядела, но вряд ли что видела. Скорбь на ее лице печать свою оставила за всех матерей и жен, за все роды разоренные.

— Гея? — позвал ее тихо Ран.

— Никак, — очнулась. — Никак ты его не выпроводишь. Он в путь со всеми собрался — пусть идет. Не вспугнуть бы неосторожным словом только.

— Думаешь ли, что говоришь, жена? Ворог в стане, а мне молкнуть?

— Молкнуть, Ран. Иного нет выхода. Не взять нам его, не уничтожить — сил не хватит. Уговорить, обхитрить — тоже невозможно, ибо хитрее он нас и мыслит иначе — не сойтись к одному сколь не плутай. Выкуп? Не к чему ему.

— А если он губить начнет?

— Тому в моей власти помешать — тих будет, похлопочу.

— Как?

— Костры туши, кнеж, огонь в очагах, — посоветовала Саламиф. — Холод нага в сон склонит. Вял он станет, спокоен, не так внимателен как сейчас. Тем время ты выиграешь и городище спасешь. А как в путь двинемся да подале от городища уйдем, решим, что делать.

— Ничто, — подала голос Эльфина. — Пока наг с нами, другие не подойдут, а он с нами пока свое не получит.

— А что его?… — спросил и замер, вспомнив разговор в доме, сватовство. — Дуса? — на Ма-Гею хмуро посмотрел и кулаки сжал. — Не бывать тому…

— Не бывать, — согласилась женщина. — Есть у меня средство верное от его посягательств. Близко к ней не подойдет.

Ран помрачнел и, повернувшись, в крепище пошел и только у ворот обернулся, чтобы господарей поблагодарить.

— Много у вас дел без нас будет. Мои вам помогут, — заверил Нив расстроенную Ма-Гею, глянув в спину кнежа.

— Солнечным камнем оберег сотворишь, — кинула в руку женщине мешочек Саламиф.

Ма-Гея чинно поклонилась и пошла в крепище.

Правы други — не до сна — дел много неотложных.

Тяжка ноша знаний и как бы славно было ничего не знать, забыть, а лучше заснуть да уже за вратами настоящего проснуться. И не в будущем — больно темно оно, пожалуй, сегодняшнего мрачнее.

А кто его светлым сделает, кто украсит честью и благом, правью и радостью? Нет, не до сна, не до отдыха и мечтать ныне только об одном надобно — сдюжить и хоть крупицу случившегося выправить.

Часа не прошло, как каждый дом упрежден об опасности был. Мужи и жены не спали, резы и мечи при себе держали, обереги родовые по стенам развесили, детей тайно в храм отвели. Ма-Гея и Волох солнечным камнем обережный круг сотворили, а воины в дозор встали.

Замерло городище, во мглу и холод погрузилось. Костры, очаги потушены были — только огонь пращуров еле тлел в Лебедином храме. Его гасить нельзя иначе род погасишь и предков отринешь. А что род без доброй памяти о былом, об отцах и дедах своих? Кто ребенок, не отдающий дань уважения родителям своим? Что дерево без корней, сухостой трухлявый. Сегодня стоит еще, а завтра рухнет.

Ран с дозорными остался, а Ма-Гея же дома сидела, чтобы Странника не тревожить и успокоить, если вдруг что заподозрит. Но тот заснул, ничего не ведая.

Женщина сонное заклятье на всякий случай над ним сотворила, Финну и Ареса прихватила в полудрему погрузив, и пошла в храм.

Как только дом опустел Странник глаза открыл, прислушался к тому, что в крепище делается и хитро улыбнулся.

Дуса от суеты проснулась. Оглядела удивленно толпу собравшихся и поняла почто они в храме размещаются — про нага прознали, не иначе. Отодвинулась, место детям соседки уступая, плащ свой отдала. На улицу поспешила, словно гнал кто.

Мать ее у выхода перехватила:

— Не ходи, в храме останься, за детьми и сестрой пригляди, — на Финну кивнула. — Что Волох дал с собой?

Дуса мешочек из-под рубахи вытащила, показала.

— Склянку достань, по капли на оба запястья намажь и под горло, — приказала. Строгий голос у матери, пугающий. Девочка выполнить, что та требует поспешила, виновной себя чувствуя.

— Матушка, мне Лелюшка сказал молкнуть… — попыталась объяснить, доставая склянку.

— Прав он.

— Прости…

— Не винись, не в чем. Делай что говорю.

Дуса с трудом вытащила пропитанную воском тряпичную пробку из горлышка склянки. Глянула на густую, темную жидкость внутри цвета болотной грязи и содрогнулась. Цвет жуткий конечно, запах чуть слышный, влажный и гнилостный, но более фон ужасает — мертвенный, ледяной.

— Надо, Дуса, — видя сомнения дочери, поторопила ее Ма-Гея. Девочка, стараясь не думать, что делает, нанесла по капле на запястья и на шею, как сказала матушка, и поторопилась склянку закрыть, обратно в мешочек спрятать.

Ма-Гея успокоено вздохнула и за плечи детей ей подтолкнула:

— Смотри за ними крепко и из храма ни шагу.

— Сделаю, матушка, — заверила девочка. Сестру и мальчика обняла, в храм повела, с краю устроила. Больно ей было на Финну смотреть. Вздохнула, по голове ее погладив:

— Что ж натворила ты, сестренка?

Та встрепенулась, скидывая путы дурманной дремы, на Дусу уставилась:

— Мне виниться не в чем.

Девочка растерялась от неожиданности: матушкины чары непросто и Волоху снять, а тут сама Финна от них избавилась. Неужто сильнее ведуньи стала?

— Не в чем, не в чем, — поспешила заверить сестру, обняла, успокаивая. И так к радости Дусы ее обняла, только зашептала, в глаза ей глядя такое, что мороз у девы по коже прошел:

— Глупая, кому веришь? Выйди за стены крепища, глянь округ — свобода там. Не черна Ма-Ра — светла. В мудрости своей договор с нагами заключила и теперь лиха не знает. Власть ее огромна, но не о себе печется — о детях рода. Ее власть — их власть, ее сила — их сила. Одни они в округе беды не знают. Племя дивье им ничто, сама хана не властна над ними. Кады и наги други. Богат удел Ма-Ры, хоромы золотом выложены и не сама старалась, не родовичей заставляла — кады сробили. Лесовики ей плоды лесные в дань приносят, нагайны по небу носят, Стынь как у нас не лютует, мягко снежком стелет. Нет горя и забот в вотчине Ма-Ры, свет и красота там. Люди сильны и отважны, каждый и воин, и ведун, хозяин себе и своей земле. Девы вышей мужей стоят, главой в семье, на охоту для забавы ходят. Пиры каждую седмицу, а то и день. Яства знатные. Что здесь запретно, там разрешено. Воля, Дуса, воля …

Взгляд у Финны пустой был и затягивающий. Смотришь в ее глаза и сил нет взор оторвать. Мысли свой бег замедляют, вялыми становятся, чужой воле место освобождают.

— С нами иди, к нам.

— Законы предков…

— Кривда! Что род тебе, что родители? Как они скажут жить или как тебе желается — что лучше, что сердцу милей? Думаешь, сильна сила родовых щуров, али мать с Волохом сильны? Ничто она, никто они. Мы новое племя, наши законы верны, наша сила выше. Захочу — заберу, что приглянется и никто мне поперек не скажет. Вот она воля. Ты решать должна — твоя жизнь, тебе жить. Почто других слушать, под гнетом родовым послушно ходить? Червь ли ты, человек ли? У нас нет кнежей — каждый сам себе кнеж, и одна воля другую не гнет. Равны все.

— Окстись, Финна. Что говоришь, ведаешь ли? Не твои это слова…

— Мои Дуса. Ты сестра мне, то помню, потому с собой зову. Думаешь, мать меня взяла, Странник привел? Сама себе хозяйка — захотела и пришла, захочу — уйду. Никто меня не остановит, никто не возьмет. Мы новое племя, нет нам преград и договоров глупых нет. Мы правим, мы хозяева леса и неба, жизни и ханы. Ушло старое и старики сгинут, а мы молоды останемся и жить вечно будем, властвовать над всей Явью. Новые времена — новое племя. Род Мары великий. Чтить нас будут. Не закон Лады во главе встанет — мы. Ты, я — богинями станем и никого выше нас не будет.

— То не мое, Финна. Закон, род и кровь святы и то для меня непреложно. Очнись, сестренка…

— Оковы величишь, а я их скинула.

— Ван…

— И-Ван. Он рус-и-ранцем стал, перед кнежем склонился …

— Отцом твоим, главой рода и не склонился, а принят был…

— Неважно то. Захочу, моим станет, захочу, твоим. Моя воля. С нами иди, и ты того добьешься.

— Арью с навью землю делить?! Не быть тому!..

— Быть. Сестра ты мне и воля моя, чтобы ты со мной была, одной из нас. Позже благодарить станешь.

— Не в том суть, — догадалась Дуса, холодея от слов Финны, от понимания к чему и почему она все это говорит. — Он приказал. Финна милая, — затрясла ее за плечи. — Очнись, родная! То не твое — нагом посланное. Его словами ты говоришь, ему ты подвластна!

— А хоть и так, — прошептала, сверкнув глазами. Страшно лицо сделалось у нее, взгляд того ужаснее. Схватила сестру с силой за волосы, к себе приблизила и в лицо зашипела. — Чего испужалась? Нужна ты ему, так дайся. Возьмет малость, вернет сторицей. Не убудет от тебя, а прибудет много. Сильна станешь, как сам Яр. С твоей то силой еще и власть навью приобресть — равной тебе не будет. А я подмогну. Я, сестра твоя! Вместе править станем!

Дуса рванулась из крепкой хватки безумной, вскочила и ладонь к лицу сестры выставив, зашептала запретное, что только в крайнем случае дозволялось применять. Пусть судят родичи, пусть матушка упреками губит, но нет иного выхода у Дусы, как словом заветным напасть остановить, сестру угомонить и от опасности спящих в храме детей спасти.

Финна зашипела, подниматься начала и осела, мгновенно превратившись в столб. Закаменела от пят до макушки. Арес спокойно на Дусу глянул и вдруг отпрянул, ликом от ужаса исказившись. Девочка сперва не поняла что с ним и только почуяв, как змея с венца Рарог зашевелилась, сообразила — каргоны он испугался.

— Ш-ш, — руку выставила мальчика успокаивая. Тот сполз по каменной стене храма на пол, обмяк, но взгляда полного ужаса с девочки не спускал.

— Ведь… ма-а … — просипел с трудом.

Не Мать Ведунья, а Ведающая Ма — недоучка, низких энергий владетельница.

Дуса вовсе опечалилась: за что ж ее так то? Разве ж виновна она, что Рарог ей каргону вздела али в том вина, что сородичей защищая родну сестру до утра застолбила?

Да пусть его, что умишком своим недалеким может то и думает — главное Дуса долг свой выполнила и деток рода от возможной опасности уберегла. Остальное не в счет.

Теперь бы Ивана найти, склянку Вороха передать. Ишь как Финна вздернулась по нему — не иначе беда того через нее ждет, а Странник подможет.

Не бывать тому.

Ван на углу стоял, улицу внимательно осматривал, сжимая рез в руке. Но как не вглядывался в темноту, не вслушивался в окружающие звуки, шагов за спиной не услышал. А может вовсе их не было?…

— Смотрю все взрослые мужи в дозоре. Случилось что? — спросил спокойный голос над ухом. Ван вздрогнул от неожиданности, развернулся и увидел, кого меньше всего хотел зрить — Странника.

Он стоял в шаге от него, сложив руки на груди и, с холодным прищуром поглядывал на парня. Виделась Ванну в его позе кичливость и превосходство, уверенность, как бывало у болотных, что взирают на заплутавшего в их вотчине путника: чуть насмешливо, чуть надменно в раздумьях помочь ли? Могу вывести, могу утопить, могу закружить и сил лишить, могу по гиблым местам для свово куража провесть, а могу прямиком на сухое место переправить. В моей ты воле, человечек.

— Ничего особого не произошло, — поспешил успокоить нага парень, крепче сжимая рез и пряча его за спиной. — Не спокойно округ, а завтра уходим, вот и дозорим, чтоб чего худого не случилось.

— Кривишь ты, руссов сын, — улыбнулся Странник, взгляд хитрым стал, насмешливым, сил нет. Так и хотелось Вану резом по шее навьей полоснуть. Может и стоит? Пока в личине человечьей, небось уязвим наг.

Странник улыбнулся шире и легонько пальцем покачал, упреждая: не стоит и пытаться.

Ванна жест насторожил, сердце в груди как перед схваткой заколотилось: раз сведал змей мысли его, знать не миновать драки.

— Не с кем мне тут сражаться. Баловаться разве что, — рассмеялся к неудовольствию руса мужчина. — Не хмурь брови, сокол, и думы прятать брось. Выдал уж все. Чего теперь-то таиться? Ну-ка, сказывай, чего удумали?

Приказал тихо, ласково и к парню качнулся. Тот замахнулся и отпрянул, взглядом к стене дома придавленный. Руку с резом как тисками сжали, вывернулась кисть, рез выронила.

— Це-це-це, — покачал головой мужчина. — Неуклюж ты. Мал видать. Отрок несмышленый, едино слово, малыш.

— Ты!..

Дернулся и захрипел, забился: шею сжало так что не то что слово сказать, вздохнуть возможности нет. Минуты не прошло — силы кончились. Обмяк воин, отяжелел, на снег рухнул. Холод только чуть в себя привел, туман из головы развеял, но сил не вернул.

— А не плох ты, — прошептал вкрадчиво, склонившийся над ним наг. — Так и быть, оставлю тебя на развод. Детей народишь крепких, таких же сильных да вкусных — мне они сгодятся.

— Не бывать тому! — процедил Ван, чернея от гнева. Поднялся, с трудом преодолевая слабость, на нага уставился непримиримо. — Коль шкуру мужа вздел, поступи как мужу подобает. Сразимся.

— С тобой? — бровь выгнул, оглядел с нескрываемым сарказмом шатающегося воина. И чуть дунул.

Вана в обрат к стене отнесло, сплющило. Осел парень в снег и лишь посмотреть затуманенным взором на навьего сына смог: не говорить, ни думать сил вовсе не осталось. Воспротивиться хотел, напрягся, силясь встать, но лишь качнулся и в снег лицом рухнул, затих.

— Воин, — усмехнулся наг. Постоял оглядывая дома и улицу и шагнул было в сторону храма как шепот услышал:

— Оставь нас, слышишь?

Ван голову поднял, смог все же.

— Нет, право, живи, — заверил его наг. — По нраву мне такие, сгодятся.

— Что мы тебе?…

— Вы?… — Странник вернулся и присел на корточки перед парнем, заинтересованный его несгибаемостью и глупым упрямством, в котором понимания ноль, а веры то ли в себя, то ли в род и закон, больше ума. — А вам, зачем рожь, репа, свекла? Зачем солнце и воздух? Холодно нам и голодно, понимаешь? Тесно опять же. Отчего бы части наших братьев здесь не жить? Вы свои места покидаете, мрете, мы же вас спасем, городища ваши сохраним. Хрупки тела ваши, но то тоже исправимо. Ваши девы детей нам родят и заселят Явь навьем племенем. Вам оттого не худо и нам ладно.

— Ма-Ра…

— Она с нами. Девы ее уже затяжелели. Срок дай — славных сынов родят. Арьи духом сильны, мы телом крепки — дети родятся знатными. Им как нам много тепла не надо будет, и как вас, легко не убить будет.

— Так и успокойся Ма-Рой!..

— Э, нет. Дело у меня здесь. Городище ваше крепкое, слух о нем благой бродит. Дай срок, потянутся ваши в места родные, а мы их примем, приласкаем. Строиться надо будет, для наших детей норы удобные устраивать, жен искать. Питаться да греться опять же. Вот вы этим и займетесь, послужите нам и новому племени. Свята кровь родная для вас — вот и будете ее почитать.

— Нет!

— Куда денетесь? Сестра у тебя была, Млада. Помнишь, как сгинула?

У Ванна зрачки расширились. Ярость обуяла такая, что тут же сил достало нага за шею схватить, но вот сдавить уже не получилось. Тот, смеясь руку у запястья перехватил, оторвал играючи от себя:

— Не силься глупыш. Впрочем, не в обиде я. А Млада твоя жива. Добрых детей брату моему Тарту родила. Негоже им под землей-то, как думаешь? Пора б и с родней явьего мира познакомиться. Не погонишь, племянников-то? Не приветишь резом-то?

И засмеялся.

Ванна перекосило от бессилия. С какой бы радостью убил бы он нага да лишь мыслить о том и оставалось.

— Хана тебе, наг. Верь, слово свое я исполню и пока жив, один за другим вас уничтожать стану, — поклялся парень. Странник смолк, внимательно поглядывая на него:

— Верю, — кивнул. — Упрям ты и закону вашему глупому подчинен. Но то воля твоя и гибнуть — твой выбор. Правду сказать, мужи нам без надобности, сестрам вас своим отдать — так не каждая позарится.

Сейчас пойдет и я тревогу подниму, — подумал Ван, не сдержал мыслей. Наг усмехнулся:

— Так хоть сейчас поднимай. Хочешь, скажу, что станется? Ничего. Слова мне никто не скажет. Небылицу придумают, успокаивая. Только меня ли? Себя. А и пусть тешатся — мне вы покаместь не мешаете, а сильно перечить станете, тотчас городище своим сделаю.

— Что ж мешает?

— Надобности пока нет и силы тратить на вас неохота. К чему сечей брать то, что миром в руки плывет?

— Кривишь!

— А тебе правь люба? Чем же мила она тебе? Ладно, потешу — живи с тем, что узнаешь, и попытайся другим сказать!.. Врата мне нужны, владеть ими желаю, чтобы по милости своей вас пускать в иные миры или из них по надобности своей брать вас. Один мир давно мал нам, два — стоит ли? Брать так все. Сгодится.

У Вана волос на голове дыбом встал от правды такой. Не на одну явь змей зарится, на три мира разом, не только арьев себе в слуги и на корм берет, но и заповедный мир Щуров во тьму навью опустить хочет. Случись ему хоть одними вратами завладеть — война уж по всем полям пойдет, вздрогнет тогда землица, перевернется Лада и канет во мрак. Не будет больше ни прави, ни яви. Ссоры и свары, хитрость и подлость, злато поганое править станет на радость нагам. Хана родам, хана мирам. С ног на голову все перевернется и в подчинение черным детям навьим уйдет. Ни воли, ни радости, ни блага, ни правды тогда не сыщешь. И предки не помогут — их мир так же навьим станет.

— Не много в рабы хочешь? Не подавиться бы тебе змеюке.

— Это вы подавиться можете, нам же то неведомо. Утомил ты меня. Пойду, потешусь… с Дусой…

— Не тронь ее! Дитя она еще!..

— Не такая уж младая. В соку. Я ее племяннику отдам, тому тоже лет мало.

И пошел не спеша прочь.

Ван зубы стиснул, ткнулся лицом в снег, сдерживая злобный вой от бессилия. Но нет времени жалеть, думать о чем-то, киснуть и парень приподнялся, захрипел в надежде, что хоть кто-то его упреждение услышит:

— Наг! На-а-аг!.. На-аг!!

Но кто услышит, если голос тих, и не кричит Ван — хрипит надсажено.

Поднялся, рез в дерево втыкая и подтягиваясь на рукояти, чуть не за воздух цепляясь. Набрал полную грудь воздуха и вытолкнул диким криком отчаянья.

— А-ааа!!! — разнеслось по городище, пугая раничей. В унисон крику домовые с топотом прочь из крепища толпой понеслись.

Ран проследил за их бегом и вынул меч из ножен, давая тем команду воинам приготовиться к обороне. Юру и Малу пальцами показал: сходите к крайней избе, разведайте, кто кричал и отчего.

Ма-Гея к мужу рванула, Дуса из храма выскочила на улицу. Волох один не пошевелился — лишь лицом закаменел да взгляд в огонь святой устремил, прося Щуров о помощи.

Из темноты Странник вынырнул, остановился перед кнежем, поглядывая на обнаженный меч:

— Ничего господарей привечают.

Ран уже на размах пошел, желая срубить голову ворога, но Ма-Гея ладонь на его руку положила, останавливая и напоминая: не время лихо будить. Она бы как муж сейчас змея убить хотела, но взгляд его говорил, что мечта та несбыточна и кроме беды роду ничего не станется — силен наг неимоверно. Никак сам Шахшиман.

— Сам, — подтвердил. — Мудра ты, Ма-Гея, верно решила мужа останавливая. Поговорим?

— Не о чем, — отрезал Ран. — Уходи по добру, пока отпускаем.

— Ох, ты! — усмехнулся наг. — Спугал… Глупы вы люди в порывах своих. К чему вот сход устроили? Трогать меня не хотели, в тайне надежду имели выпроводить и при этом выстроились в дозор, нравом своим и привычками правду свою лелеять всю подноготную наружу вытащили. Тут уж и полевой, что к чему поймет, хотя ума у него с зернышко пшеничное. Опять же, хотите, чтобы я ушел, а тому не потворствуете. К чему так?

— Тебя не держат. Разойдемся миром, — предложил Ран.

— Разойдемся, — согласился. — Однако обидел ты меня, за то выкуп хочу. Получу — уйду, нет — сам возьму и здесь останусь, а ты кнеж, служить мне станешь, жена твоя моей женой станет…

Ран на нага рванул с мечом, однако только руку поранить и смог. Отпрянул Шахшиман и на глазах воинов в свою истинную личину обернулся, взвился вверх и навис над людьми, расправив плащ змеиный за спиной. Зашипел люто, пасть разинул.

Ма-Гея руки вверх вскинула и закричала заветные заклятья, останавливая разгневанного змея. Тут и Дуса на подмогу матери подоспела — у двоих сил поболе будет, авось справляться. А к ним уж Волох спешил, и воины плотным рядом встали мечи выставив. И быть бы сече да наг вдруг замер, на девочку уставился. Шапка за спиной сложилась, осел чуть змей, шипение тише стало.

Ма-Гея дрогнула, сообразив, что не от заклятий наг притих, и сбилась с ритма, на нет толк от слов заветных свела. Только и осталось собой дочь загородить. Ран рядом встал и мечом опять взмахнул. Наг взревел, хвостом его откинул, отправляя кнежа в полет до ворот, потом и воинов хвостом как серпом подсек и попытался за спину Ма-Геи заглянуть. Раничи в бой ринулись, кто мог, но женщина их остановила:

— Нет! Уберите мечи! — руку выставила, понимая, что бой неравен, не сдержать нага соколам хоть и всем гуртом род наляжет. Побитыми быть до последнего. Тогда крепище нагам достанется, а дети рода в услужение к ним пойдут, рабами, забавой и питанием им станут.

Волох то же сообразил и посохом в землю ударил, останавливая время. Летящие на нага клинки зависли в воздухе, воины, кто в нападении на змея, кто поднимаясь с земли, кто в замахе резом застыли. Лебедицы к мужам бегущие так в беге и остались на полпути к своим.

Шахшиман внимательно на Волоха глянул и, не узрев угрозы для себя, опять за спину Ма-Гее заглянуть попытался. Та бы опять загородила дочь, да Дусе любопытство спокойно устоять не дало — сама навстречу нагу потянулась, выглянула из-за плеча матери. Понять хотела, как это ведуны сробили, что всех разом заморозили, а что наг, что сами, что она как ни в чем не бывало двигаются. Но вместо этого нос к носу с нагом встретилась. Так близко змея увидеть ей лишь раз довелось и как тогда сердце в пятки ушло. Вскрикнула девочка, отпрянула. Наг зашипел в ответ и за ней устремился, как скаженный, ноздри раздув, но Ма-Гея ладонь выставила:

— Стой! Говори что хочешь!

— Отойди, — прошипел тихо, взгляда с побелевшей от страха и омерзения Дусы не спуская. Тянуло его к ней как магнитом и, казалась ему дева краше зари. С чего вдруг пигалица эта ему приглянулась, Шахшиман сам понять не мог, но хотел.

Ма-Гея заподозрив, что дело нечисто и в том сама она виной, заставив девочку обезопаситься кровью навьей, чуть отодвинулась. Не иначе самки кровь была в заветной склянке. Ох, Щур, что ж сотворено?! Поправить бы!.. Да куда уж — не смыть, не сбыть того, назад не прокрутить.

Наг медленно стал приближаться к девочке во все глаза, разглядывая ее. Дуса пятилась, не понимая, как еще ее ноги держат.

— Остановись, — попросила Ма-Гея змея. Наг замер. Раздвоенный язык прошелся по воздуху вокруг Дусы и девочка, закричав от ужаса, в панике рванула в сторону, запнулась о застывшего Хоша, упала и воя прочь попыталась отползти. Волох помог — жестом поднял и голоса лишил. Дуса беззвучно всхлипывая, прижалась к ведуну, спряталась за его спиной.

Шахшиман не спеша отодвинулся, вернул себе образ Странника и уставился на Ма-Гею:

— Что хочу, знаешь?

— Знаю. Но не дам, — нашла в себе силы поперечить женщина. А вот взгляд нага сдержать и мороку его не поддаться сил поболе потребовалось. Если б не помощь Волоха, вряд ли устояла.

— Сильна, — прошептал Странник не скрывая растерянности от собственного желания. И нет тому повода и смысла в том нет, а вот вынь да положь, как хочется Дусой обладать. А когда он против себя шел? И с чего вдруг сейчас то сделает? — Так дочь не отдашь, силой возьму. Отдай, — прошипел вкрадчиво и неожиданно для себя даже выкуп предложил. — Злато дам, крепище ваше не трону — володейте. А Дусу отдай. Отдай женщина.

— Никого ты не получишь, ничего! — процедил Ран не ко времени очнувшийся. Опять мечом махать начал, напал с ходу на нага, полоснув по спине. Тот крутанулся на месте в змею оборачиваясь и опять сбил кнежа с ног, хвостом схватил, обвил и сжал так, что хруст костей и Ма-Гея услышала. Меч из рук Рана выпал, захрипел кнеж, забился пытаясь высвободиться.

— Отпусти! — взмолилась, ринувшись на помощь мужу ведунья. Дуса как не страшилась, а за отца больше испугалась и без ума к змею побежала, на ходу у Хоша рез выхватила, глаза зажмурила и давай в попытке достать нага им размахивать. Шахшиман с любопытством и удивлением на ее маневры смотрел, не замечая, что Волох уже освобождает кнежа, ослабляя хватку змея. Да не до того ему было — Дуса рядом была, маленькая, трогательная в своей попытке поранить его. Не сдержался наг, схватил ее, а Рана откинул. Только к груди прижал, как понял — не отпустит, всех здесь положит, а ее не отдаст. Запах от девы идет, голову сладким дурманом окутывает, а тепло ее вовсе блаженство дарит.

Дуса сообразив, кто ее обнял, забилась, закричала, себя не помня. Рассудка лишившись била кулаками по груди аспида, ногами пинала змеюку. А тому, как ласка — обнюхивает языком, жмет к себе крепко, но нежно, будто вред причинить боится.

Волох посохом взмахнул и закричал заклятье. Полыхнуло в небе, сквозь снег всполохи видны стали в темноте. Из-за стен саламандры показались, пошли на Шахшимана, ветер подул, сгибая вековые сосны. Неведомая сила выхватила девочку из лап нага и отнесла к порогу храма. На том сила ведуна закончилась, а ведуньи и не началась — взбешенный потерей дорогой ему игрушки наг уставился в глаза Ма-Гее и парализовал ее. Потом начал без разбору дома хвостом крушить, с ревом хватая людей и откидывая их как щепки в стороны. Пришлось Волоху время вновь вернуть. Началась битва.

Только сколько воины не пытались змея поранить, лишь сами ранились. Один, второй пал, третьего хвостом как бревном придавило, четвертый с взглядом нага встретившись сам в себя меч вонзил. Женщины навалились и те отлетели на саламандр. А они только подходили к Шахшиману, сразу блекли, таяли.

Эльфина вспрыгнула на ограду крепища и запела, призывая ветер усилиться. Саламиф с горящими глазами шла к нагу, обнажив оба меча, Нив впереди нее бежал. Но что толк от них, если силен Шахшиман как все дивье племя вместе взятое, если выситься над толпой как дерево самое высокое. Хвост в обхвате, что дуб вековой — куда такой срубить. На то сутки и все силы рода положить надо.

Волох слаб, читая заклятье, очнувшаяся Ма-Гея ему вторила. Ран еле на ногах стоял, но все пытался убить змея.

Дуса с ужасом наблюдая за бойней, понимала одно — в ее силах хану роду остановить. Да только как в руки нага себя отдать? Лучше здесь же, сразу умереть. И только подумать — сердце от ужаса обмирает, горло перехватывает.

Щур, Щур, миленький помоги! — взывала, молила и вдруг вспомнила про коловраты солнечные. Есть же они и пусть слабы, но еже ли в грудь змея метнуть может и сработать, ослабить его, а там добить всем, разом навалившись, нетрудно.

Только шаг в сторону к вратам сделала, как за спиной услышала:

— Обернись.

Дуса повернулась и глазам своим не поверила: Финна неизвестно как от чар освободившаяся держала в руке факел, направляя его внутрь храма, где дети разместились. Арес держал крепко кроху — Малуху, приставив рез ей к горлу.

Тихо стало — замерли все, понимая, что сейчас случиться может.

Саламиф легонько подула в сторону факела, гася огонь, но тот шибче разгорелся.

— Нет, — качнула головой Финна, выставив склянку Дусы. Девочка схватилась — а на шее лишь родовой анжилон и ничего боле — когда успела сестра, как?

— Кровь нагайны, — поняла Саламиф и лицом от ярости изменилась, судорога алым пламенем по нему прошла, искажая и уродуя.

— Что же ты творишь дочь? — прошептала в отчаянье Ма-Гея.

— Не дочь она нам! — возвестил Ран. — Прочь, навье отродье! Иначе сам порублю! Афина безродная имя теперь тебе! А тебе мальчишка Парис имя!

Волох время, не тратя выкрикнул заклятье, желая застолбить предателей, но чары его против него и обернулись только Афина ладонь выставила.

— На себя силы других берет, — поняла Ма-Гея и предостерегла дивьих помощников от насылания чар. Ветер тут же стих и саламандры исчезли.

Дуса осторожно к Аресу пошла:

— Оставь девочку, оставь. Что она тебе?

Тот зачарованно на шипящих коргон на голове Дусы смотрел, страшился видно, но с места не двигался. А те от ярости вились и шипели как суроченные.

— Оставит, — заметил наг, пристально следя за девочкой. — Если со мной пойдешь.

И руку протянул требуя.

У Дусы глаза огромными от ужаса стали. Смотрела на руку его и, справиться с собой не могла — дрожала как от холода.

Наг махнул ладонью, и Арес выпустил девочку. Та с плачем к матери ринулась, что в стороне рядом с телом погибшего мужа на коленях стояла и сама не своя от горя, на дочь смотрела, моля о ее спасении.

Дуса посмотрела на обнявшихся, на факел в руке Финны, потом на матушку свою, на отца пораненного, еле на ногах стоящего и поняла, что выхода нет. Сейчас еще можно спасти положение, даже кого-то из погибших воскресить, но для того надо нага увести из крепища и то ей лишь по силам. Отчего и почему так судьба ее распорядилась? Знать бы, может, и изменилось что.

— Убери факел, Афина, — попросила тихо. Решилась уже, но последний жест, что на веке ее разделит с родичами, трудно было сделать. Сказал бы кто: остановись. Послушалась. Только все молчали, понимая, что выбора нет. Ран и рад был умереть за род и дочь, да что хана его изменила бы? Мало полечь, от того толк быть должен. Вот если б он вместе с нагом землю покинул — другое дело.

— Прости, дочь, — прошептал одними губами. Ма-Гея зажмурилась, всхлипнув тоненько: прощай дитя, прости мать свою, что судьбу страшную тебе не ведая того, устроила.

Дуса заплакала беззвучно, дрожа руку к ладони нага протянула, но не дотронулась — не смогла. Сам схватил.

— Давно бы так, — усмехнулась Афина, склянку откинув вместе с факелом в сторону. Снег тут же огонь потушил.

Шахшиман деву к себе подтянул, к груди прижал. Дуса заплакала навзрыд, зажмурилась и почувствовала, как в воздух поднимается — наг вверх поднялся, вытянулся. Хвостом перехватил своих помощников, прочь из городища выполз.

 

Глава 8

Страшно было Дусе глаза открывать, не меньше чем понимать, что она в воздухе висит, и если б не рука ненавистного нага, упала бы и разбилась. Глаз приоткрыла и, глянув вниз, невольно за плечи Шихшимана зацепилась: так и есть — ноги в пустоте болтаются и до земли, что до неба. Спаси Щур с такой высоты ринуться. Взгляд невольно упал на шею нага, на которой сзади валиком плащ змеиный свернут, на тонкие губы с мелкими, еле заметными чешуйками.

— У-ууу, — тоненько заскулила, заплакала опять в отчаянье. Ее мутило от омерзения, но ничего кроме как терпеть, цепляясь за змею, не оставалось.

Она попыталась отвлечься, запомнить дорогу обратно, но разбери, что внизу и запомни, если только кроны деревьев видны и все почти близнецы. Как обратно по таким ориентирам доберешься без помощи лесовиков? Голову вверх постоянно задирая? А толк? А на лесовиков надежи мало — не станут они с нагами связываться, потому Дусе не помогут. Ей коргона Рарог не помогла — куда уж лесным сподобиться? Змеи на каргоне спали, усыпленные нагом и будто не было их. Вот и защита — отчего спасла и кого, не ведомо.

Дуса дрожала от ужаса и все пыталась с собой справиться, придумать что-нибудь, но взгляд скользил по чешуе нага, выхватывал Ареса и Афину, обвитых хвостом и спокойно то принимающих, и слезы вновь начинали лить из глаз.

Погуби меня Щур, дай умереть, — взмолилась в небо. Хуже нет понимать, что сестра родная — предательница, твоему горю способствовавшая и позор рода всего. А ты забава змея и ни помощи не будет, ни надежды на лучшее нет, ни возможности исправить хоть что-то. И хоть плачь, хоть не плачь — одна видно дорога — умереть.

Дуса мысленно простилась с родными и попыталась вывернуться из руки нага, чтобы упасть и разбиться, но Шахшиман прижал ее к себе двумя руками и так крепко, что не двинешься. Змеиный язык прошелся по лицу, дотрагиваясь до кожи, скользнул по губам. Дусу передернуло, в голове от омерзения помутилось. Она отвернулась с трудом поборов тошноту.

— Ма-Дуссса, — прошипел Шахшиман.

— Я не Ма! Не Ма!! — закричала.

— Ма-аа. Моя Мадусссаа. Не плачь, скорбеть не о чем. Твоя сестра с тобой, а скоро ты познакомишься с новыми родственниками…

— Нет!..

— Я Шах Шиман клана Шиманов. В услужении мне только кадов пять стай. И все они поклонятся тебе. Радуйся, Мадуса, моей подругой станешь. Мадуса Шимана! Так представлю тебя родичам.

Дуса и ответила бы, да задыхалась от неприязни и ужаса. Холод идущий от тела змея все глубже приникал в нее и одаривал ознобом. Ее трясло, но даже на слезы и то сил уже не было, не то, что на сопротивление и возражение. Глаза сами закрывались, сознание уплывало. Девочка то во мрак погружалась, то выныривала из него, выхватывая взглядом все те же сосны и ели, камни, снег, чешую и свиток змеиного плаща и вновь терялась меж пространствами.

Шахшиман почуяв неладное с девой, отодвинул ее от себя, взяв за плечи, встряхнул, заставляя очнуться.

Дуса открыла глаза. Кошмар продолжался — перед ней был змей, который держал ее навесу и тряс как куклу.

— Не спи. Мне не нравится, когда ты такая.

Объясни ему, что она не спит, к великому сожалению, и не мертва к еще большему.

— Отпусти меня, — попросила, стараясь не смотреть на него. Один вид нага вызывал в ней ужас до дрожи, брезгливость до дурноты.

— Нет, — прижал опять к себе.

— Тогда я умру, — прошептала, чувствуя, что опять теряет сознание. Язык нага прошелся по ее лицу, приводя деву в себя.

— Не умрешь, — прошептал, заглядывая в глаза. Остановился на небольшой полянке и поставил девочку на землю. — Сейчас, — огляделся, освобождая и Ареса с Афиной.

Дуса шатаясь постояла и осела в снег — ноги не сдержали. Наг же вдруг нырнул в темноту и, появившись вновь, кинул перед девой тушку зайца.

— Ешь.

Дуса глянула на мертвое животное, окровавленный мех и рванула в сторону, чувствуя, что ее сейчас стошнит.

— Куда? — преградил путь наг, метнувшись за ней. — Не нравится мясо? Другой пищи нет.

— Значит, буду голодной! — сжав кулачки, крикнула Дуса.

— Не будешшшь…

— Буду!

— Ничего страшного в мясе нет, — объявила ей Афина. — Зря упрямишься.

Дуса покосилась на сестру — та, подперев бока руками, стояла и с презреньем смотрела на нее. Арес же уже разделывал зайца, сдирал с него шкурку.

— Что вы творите?! — возмутилась пленница.

— Перестань, — отмахнулась Афина. — Сейчас разожжем костер и поджарим дичь. Вкусно будет, обещаю. Хотя и сырое сгодилось бы…

— Ты не в себе Финна! Хочешь стать зверем? Расторгнуть договор с дивьим народом?! Это конец всем! Лес перестанет кормить нас! Ни один из их племени к тебе больше не подойдет, не поможет! И по тебе будут судить нас! Из-за таких как ты и начались ссоры с лесными! Врагами станем!

— Мне все равно! Нужно жить, а значит научиться выживать! Мясо пригодно в пищу и дает сытость и тепло! Оно ничуть не хуже злаков! А мех согревает тело!

— Это Ма-Ра тебя научила?!

— Да! Она не матушка и не держится за то, что кануло и боле не воротится! Она первой поняла, что выживет лишь сильный, ловкий и умный. Остальные сгинут.

— Прошлое не воротится, как никогда не возвращается, но будущее строим мы и не для себя, а для своих потомков как наши пращуры строили для нас! Ты прежде оскорбляешь их и лишаешь своих детей блага! А раз так, у тебя их не будет вовсе!..

— Замолчи! — Афина не сдерживаясь наотмашь ударила сестру. И тут же получила удар от нага. Дуса лишь пошатнулась — Афина же отлетела в сторону, рухнула у корней поваленной сосны. Шахшиман навис над забиякой раздув плащ и зашипел:

— Не смей ее трогать!

Дева притихла, с удивлением и страхом глядя в щелочки зрачков нага, и заверила:

— Поняла.

Шахшиман чуть успокоившись, кольцом обвился вокруг Дусы и, силой отняв ее руку от вспухшей губы, внимательно осмотрел ранку.

— Пройдет.

— Знаю, — просипела севшим голосом, попыталась высвободиться из объятий нага. Его внимание к ней убивало, рождало панику и желание с воем бежать куда глаза глядят. Но и противиться ему, Дусе пока сил не находила — страх брал. Только подумает поперечить — в животе холодно становится и тело немеет. Приступ смелости, что накрыл ее при виде убитого зайца, закончился так же неожиданно, как и случился.

— Ты поешь…

— Нет.

— Поешь мясо…

— Нет! — зажмурилась девочка, в ужасе что упорствует и все же готовая умереть от голода или рук нага, но не прикасаться к отвратной пище. — Есть себе подобных могут лишь такие, как вы! — выкрикнула и тут же вжала голову в плечи, испугавшись, что наг сейчас придет в ярость и закусает ее, ужалит, либо еще что сотворит. Он и разгневался, но Дусу не тронул. Зашипел рассержено и, отпрянув от девы, стремительно пополз в лес.

Вскоре раздался треск и недовольное верещание птицы, потом белки зашумели. И вот стихло все, и появился наг с полными руками орехов и грибов сухих. Подполз к Дусе, высыпал все это у ее ног в снег вместе с шелухой, корой и хвойными иголочками, выплюнул изо рта сухие ягоды туда же.

Девочка невольно отпрянула, но хвост нага не дал ей больше шага сделать — свернулся удобно устраивая ее, сжал через талию, чтобы встать не смогла. Нравится — не нравится, а пришлось смириться и сидеть. Девочка принялась чешую рассматривать, раздумывая нельзя ли ее как повредить и в чем о того Дусе прок. Шахшиман начал орехи пальцами колоть, Арес разделанного зайца на ветку прилаживать, Афина сухие ветки для костра собирать.

Наг совал Дусе в рот орехи, которые она бы с удовольствием ему в лицо выплюнула, и поглядывал на арьев. Когда дрова были сложены он просто дунул на них и вспыхнул огонь.

Вот почему даже Рарог со своими саламандрами справиться с нагом не может, — поняла Дуса: Никто над ними не властен. Летают, огнем плюют, вид свой меняют, в земле как черви ползают — кто им указ?

Шахшиман покосился на нее и переместился ближе к огню, устраивая и Дусу:

— Грейся, — погладил пальцами ее щеку. Деву передернуло и орех в горле застрял. Проглотила с трудом, глаза закрыла, только чтоб ни нага, ни зайца что жарит ее сестра не видеть.

— В меха одену — холода знать не будешь, — зашептал на ухо ей наг.

— Мне итак не шибко зябко.

— Знаю. Ты от страха только мерзнешь. Много энергии расходуешь, страшась. И остальные так же.

Змей посмотрел на Афину и Ареса и вдруг кинулся на последнего, оскалившись и зашипев так, что и Дуса со страха обмерла. Мальчик же на снег упал, распластался и отползти попытался. Афина в другую сторону откатилась.

Наг шипел на руса раздув шапку, а тот рукой лицо закрыл и завыл в ответ, как обиженный щенок. От него к Шахшиману потянулись тонкие дымчатые нити, фиолетовые лучики и от Афины дымка цветная к нему пошла. Минута, другая и наг как ни в чем не бывало, вернулся на место, принялся орехи пальцами Дусе колоть. Арес же и Афина с ужасом смотрели на него и даже не пытались встать — не могли. Лица серые, перекошенные, взгляды полоумные, рот открыт.

У Дусы сердце как у загнанного зверька билось. Она попыталась понять, что это было, зачем и отчего, но не могла — мысли от страха путались.

Шахшиман навис над ней, воздух ноздрями втянул и глаза прикрыл, закачавшись:

— Хорошшшооо…

Дева думать, что не знала — сидела столбом, мысли собрать пыталась, а их нет, такое чувство, что все вымели, а мыслить она вовсе не умеет. Жуткое состояние — никогда она себя такой пустой и глупой не чувствовала.

Наг улыбнулся и вложил ей в рот орех.

— Кушай. И вы поднимайтесь, — добавил грубо, покосившись на арьев. — Заяц готов.

Дуса орех сжевала безропотно, наг второй ей втолкнул, как дитю малому ложку с кашей, третий. И только тогда дева сообразила, что ведет себя безвольно, как прирученный зверек, тешит нага, выполняя, что он хочет, а ее самой, ее желаний, ее воли нет.

Девочка волосами тряхнула, от морока избавляясь. Отстранилась от ореха в руке Шахшимана:

— Не хочу.

— Надо кушать, — прошипел тот вкрадчиво, в глаза ей заглядывая. У Дусы в голове от его взгляда и голоса опять пусто и тихо стало, а в тело озноб пробрался.

Наг свернулся, Дусу к груди прижал как мать дитя и, взгляд с нее не спуская, орешек в рот сунул. Ладонью по щеке, шее провел, от шеи вниз к животу. Дуса орех выплюнула, забилась в панике, а Шахшиман засмеялся, как куклу тискать начал. На силу та вырвалась и бежать сама куда не ведая, себя не помня. Наг за ней: дорогу преградит, то за подол рубахи придержит, то за талию, языком по лицу девы скользнет, вовсе ее сил и разума лишая и опять выпустит. Та с криком в сторону — он за ней то на спине по снегу проедет и снизу ее подхватит, то хвостом легонько подсечет и в падении схватит, приподнимет. Дева бьется, кулаками машет без толку, царапает свою кожу о чешую, а тот смеется.

Сколько Дуса по поляне металась, сама не знала — снег уж весь вытоптан и сил бегать нет, сердце заходится, дыхание сбито, глаза ничего не видят, руки, ноги онемели, а нагу хоть бы что — резвиться с пленницей, веселиться довольный. Дева в очередной раз в снег упала и не противиться, не бегать уж больше не смогла. Шахшиман сгреб ее и к костру потащил. Кусок мяса взял, пожевал и, зажав руками деву так, что не шевельнешься, своими губами ее губы накрыл, в рот мясо протолкнул, как она не противилась. Девочка заплакала от бессилия, но что палачу слезы жертвы?

Афина еще кусочек мяса на ветке нагу протянула.

— Теперь ты наша, — сестре улыбнулась.

И думать стыдно, но в тот момент Дуса искренне Афину ненавидела, и так зла была на нее, что, пожалуй, будь рез у нее, кинулась, не посмотрев, что кровь одна у них, что родные.

Наг глянул на нее и мясо выставил:

— Съешь сама, дам рез.

Заманчиво, но Дуса пересилила соблазн и отвернулась.

— Как хочешь.

И вновь мясо ей в рот впихнул своим языком.

Дуса лежала на хвосте нага, свитом кольцом как колодец и смотрела на далекое небо, с которого сыпал снег не переставая. Шахшиман спал, свесив руку в глубь «колодца», Афину и Ареса не было слышно, и можно было попытаться бежать, но ни сил на то не было, ни смысла в том девушка уже не видела. Жуткий день, страшный ужин, поведение сестры и ужасного чудовища, которого Дуса боялась до дрожи, раздавили ее, превратив неизвестно во что. Она больше не чувствовала себя арьей, дочерью кнежа, ведуньей, ранской девой, частью этого мира совсем недавно прекрасного, чистого, как роса на лугах по утру. Она четко поняла — его больше нет и не будет, как нет вчерашней Дусы. Не вернется она, не вернется тот мир, а новый построит кто угодно, но опять же, не она. И дай Щур, если это будут арьи и дивьи сыны, а не навьи.

Война, начатая человеком на одной плоскости, дала толчек к битвам на всех прилагающих плоскостях, во всех близлежайших мирах и уже аукалось яви то безумие, рождая еще большее. Не только полюса поменялись местами, с ног на голову встало исконное, едино истинное для любого живущего. Какие договоры? Какие законы? Их больше не было, тех, что мирили веками, эолами массу мировых кластеров, а тех, что уже писались, входили в обиход и становились девизами жизни, были хуже смерти и несли лишь беду сложившимся отношениям меж природой, землей и ее жителями, разъединяли их. Кому то на руку, кому в радость?

Нагам, кадам, тем кто жил и живет для себя. Они и сеят новые семена, всходы которых породят рабов так нужных им, так приятных. Рабов по сути, не ведающих, что они рабы.

Вот он, один из новых хозяев жизни — Шахшиман.

Дуса вспомнила с каким задором он гонял ее по поляне, как радовался играя ею. Как куклой. Как Арес и Афина спокойно взирали на то, а потом помогали осквернить ее падальной пищей. И представился ей вдруг мир, в котором сестра сестре враг, человек человеку зверь. Мир, в котором сколько людей, столько законов и правит лишь сила и власть в руках нагов, что унизить, что убить — потеха. Мир в котором на мех и пищу меняют дружбу и добрые отношения с лесными, где чистые энергии порицаемы и достаются на поругание низшим. Мир, в котором правит страх и попраны, забыты законы предков. Звери — пища для людей, люди, пища для нагов, а дивьи племена вынуждены жить меж мирами и сторониться что арьего народа, что навьего. И каждый сам для себя, и каждый сам за себя. И нет святого из истинного, и нет самой истины. Кривда и разобщенность пирует на радость нагам.

Как можно будет жить в том мире?

Кто остановит его нашествие?

Кто исправит уже начатое движение колеса времен?

От ужаса, что мир, привидевшийся ей, грядет, фундамент его заложен нагами и их помощниками из людей, Дуса встрепенулась. Что может быть ужаснее? Что Шахшиман по сравнению с ним?

Нужно что-то делать. Важно сделать все возможное. А для этого она должна найти в себе силы и сбежать, добраться до врат, хотя бы закрыть их, если не получится вывести родичей. Последний шанс, единственная возможность остановить наплыв нагов, преградить их разрушительное внедрение в другие планы, в саму страну предков, что как могли много эол берегли мир и лад.

Устрой войну в одном месте и будет война в других местах. Останови разор одного дома и не будет разора в других домах.

Встанет один воин, значит, встанет второй, за ним третий и четвертый и уже не будет важно, что первый пал, и хана его не будет напрасной. То Дусе по душе, то истина для арья и только так должно жить ему и умирать.

Дева с трудом поднялась, прислонилась к свитым кольцам хвоста и посмотрела вверх. До края далеко, но влезть можно. Лишь бы наг не проснулся, лишь бы сил хватило у нее. И куда они делись? Их словно выпили разом. А может не «словно», а так и есть — выпили, вытянули? Наг.

Как страшно, если это станет нормой и случиться не только с Дусой, но и с другими детьми земли.

— Щур, батюшка, помоги, — прошептала и, поборов усталость, парой глубоких вздохов с заклятьем набралась немного сил: вылезти их хватит, а вот змея на всякий случай дополнительным сонным мороком опутать, уже нет. Но выбор небогат. Коль вылезти не сможет — смысл нага морочить? А так, может и не проснется он, поможет Щур вызволиться дщери рановой.

Острая чешуя у змея и скользкая. Пока Дуса до последнего витка хвоста добралась, все пальцы да ладони изранила, а там вниз еще спускаться. Глянула: высоко. Прыгать — калечиться. Слазить — рисковать, время лишнее тратить.

Глаза зажмурила, воздушным племенам пожалилась да помощи у них попросила и прыгнула. В сугробе почти по пояс увязла, но то не беда. Выкарабкалась и спешно к деревьям, под защиту леса двинулась. Быстрее бы хотела, бегом бы помчалась, да не получалось: снег где твердый, а где рыхлый, где держит, а где как трясина затягивает, ноги вяжет.

— Быстрее, — услышала очень тихое, и приметила свет за сосной. Никак сама Рарог явилась?

Дусу то подстегнула — ринулась вперед не таясь и дороги не разбирая — только бы успеть до дерева, а там мать Рарог подсобит.

Вот уже рядом совсем она, но тут за спиной Дуса шуршание услышала и замерла, понимая, кто это.

— Суть-я твоя видно такая, — услышала вздох Рарог. Огненная птица ввысь взметнулась из темноты и исчезла, унося надежду девы.

Конец, значит? Сдаться?

И вдруг такая злость обуяла Дусу, что силы сами собой прибавились, и преград вроде вовсе не стало. Что снег, что наг? Ничего не сдержит! Прочь помчалась, только рубаха меж деревьев замелькала. А за спиной рев обиженный раздался, еще более подстегнул.

Не бежала Дуса — летела, земли под ногами не чуя. Может, воздушные в том помогали, может отчаянье да гнев на неправедность произошедшего с ней. Не ко времени разбираться ей было — скрыться мечтала, успеть спрятаться или убежать так далеко, что наг не достанет, не найдет. Но тот быстрее и сильнее — нагонял ее.

У склона кто-то будто подножку ей подставил — полетела вниз кубарем. Лесовик корягу приподнял, лаз в лисью нору расширяя — Дуса туда и влетела. Миг и вновь коряга на своем месте оказалась и снег вокруг нетронут, будто никого не было.

Дева замерла, в щель меж корнями, льдом и снегом поглядывая, дыхание восстановить попыталась. Само оно сдержалось только Шахшимана девочка увидела. Тот совсем близко был, плащ за спиной раздув оглядывался. А взгляд ужасный. Глаза нага яркой зеленью горели, зрачки то щелочкой, то звездочкой, то вовсе несколькими друг на друга наслоенными и разного цвета.

Повел мордой в ее сторону и Дуса ладонью рот прикрыла, чтобы не закричать от страха, о помощи всех кого могла молить начала.

Наг чуть осел, плащ сложил и молвил:

— Глупая ты, арья дочь. От кого бежишь?

От тебя ирод! Чудовище мерзкое! — подумала девочка.

— Глупая, — прошипел наг тише. — От меня не сбежишь, не уйдешь. Что мое только моим и будет. Ты моя. Выходи Мадуса.

Девочка с землей сравнялась, дыхание задержала, и сердце унять попыталась.

— Не смеши, Мадуса, — с улыбкой молвил. — Хочешь, расскажу, где кто находиться?

Пальцем повел и будто на кукан кого взял. Чуть и Дуса увидела бредущего к нему лесовика, что ей помог.

— Глянь на знакомца.

Малыш понуро около нага остановился, голову лохматую свесил.

— Ты мир один зришь, я три разом, Мадуса. Но то не все. Запах чуешь, звуки слышишь?

Дуса невольно прислушалась — тихо, лишь лапы елей качает и поскрипывают те.

— То мыши в норе притаились, олень в болоте снегом припорошенном застрял и издох вон в той стороне, а дале волчица волчат лижет в норе… а рядом со мной маленькая глупая девочка под корягой в старой лисьей норе лежит, дышать боится. Сердечко ее из груди выскакивает.

Дуса губу закусила, зажмурилась, слезы бессилия сдерживая.

— Зверь по снегу пробежит — след его как бы он не таился, останется. И запах стоять будет. Человек же еще и энергию оставляет, по ней его, как зверя по следам, выследить легко.

Хвост нага выгнулся и сшиб корягу открывая лежащую на земле деву.

— К чему бегать Мадуса? — навис над ней Шахшиман, в глаза заглянул.

— Чтоб не видеть тебя, не знать, не слышать! Гад противный! — бросила ему в лицо девочка.

Тот прищурился и … Странником обернулся. Сел на снег рядом, руки на коленях сложил и давай девочку изучать, будто видит впервые.

Дуса с тоской на него глянула, села и взмолилась:

— Отпусти ты меня по добру. Сроду злобы не знала, а тут веришь, черно от нее в душе.

— Злость прекрасна.

— Чем же?

— Чем и страх. Ваши эмоции рассказывают о вас и вашем мире, нам помогают. И питают и знания дают. Есть злость — есть силы. Столько их выплескивается — видела бы ты. В страхе и злобе вы память теряете, а с ней себя. Открываетесь нам, власть над собой даете. Вы материей питаетесь, мы — энергией. А что вкусней и сытней эмоций? Они не только насыщают, они тепло и силы дают.

— Дурное в тех эмоциях. Другие есть — отчего ж они тебе не по нраву?

— Легкие. Знаний от них мало — память-то вы при них не теряете, не открываетесь для власти над вами.

— Значит низкие энергии вам по вкусу. Вот что вы задумали: стравить всех, раздорить, в пучину ненависти слепой мир опустить! И тем питаться!

— Что с того?

— Болезни оттого, мор начнется! Хана роду явьему!

— Что до других тебе? Али на сестру свою не нагляделась?

— Не понять тебе!..

— И думать не стану.

— Змея ты, одно слово.

— Змей, — пожав равнодушно плечами, согласился.

— А я человек! Человек!

— Человек, — опять согласился и видно все равно ему хоть кем называй его, сама называйся, хоть себя Дуса обругай, хоть его.

— Зверь!

— Змей.

— Гад!

— Кад? Они насекомые, если вашим языком говорить. Ближе и определения нет. Что они тебе? Служат и пусть служат. Время придет, нору нашу обустроят, детям в тепле и удобстве родиться помогут.

Дусу передернуло: лучше умереть!

— «Умереть, хана». Потеря одного тела разве хана? Ах, да, одно оно у вас. И все ж разве повод то печалиться? Не понятно.

— И не поймешь!

— Не стану и пытаться.

— Потому не ужиться вам с нами.

— А вам с нами придется.

— Никогда!

— Вы и знать не будете. Память о вас канет, как былое этот снег укрыл. Никто не вспомянет о родах, законах ими чтимых. Новые времена, новые племена. Наши. Нам подвластные, по нашим законам живущие — они во главе люда встанут.

— Погоним мы вас…

— К чему силы тратить? Срок придет — сами уйдем, места эти детям уступим. Идем…

— Не пойду!

Странник усмехнулся, пристально в глаза посмотрев:

— Забавная ты.

Афина, Арес, — мелькнуло у Дусы. Жаль стало их и стыдно, что только о себе думает. Какими бы они не были, а родичи и негоже бросать их.

Наг рот приоткрыл и издал тихий звук, от которого, однако, девочку к земле согнуло и уши заложило. И страшно отчего-то стало так, что даже змеи на коргоне зашевелились.

Пара темных меховых шаров мелькнула у склона и покатилась в ту сторону, откуда наг приполз.

— Лесные твоих родичей приведут, — сообщил. За руку Дусу хвать и к себе подтянул, завалил в снег и ну, целовать. Та отбиваться, да куда там? Силен Странник: внешне худощав, а силы медвежьи, а то и боле.

— К чему рвешься? — зажал в тиски объятий. — Привыкай: моя ты, моей будешь. Что мала, я не в обиде. Самый возраст, что мне надобно из тебя сделать.

— Не бывать тому…

— Говори. Словам твоим как делам шишка еловая цена. По нраву ты мне. Чем взяла не ведаю, а по нраву. Думал потешиться да племяннику тебя отдать, а сейчас, нет, не будет того. Моя. Не зря Магия сторожила тебя, не зря Рарог пестовала. Выше их станешь. Они тебе служить будут — желаю того, — ладонью щеку огладил, по губам пальцем провел и опять в губы впился. Хоть бейся, хоть плачь — без толку. Обвил как плющ, смял, в снег вдавил — не шевельнуться.

— Время придет — греть меня станешь, — зашептал ей в лицо. — Сейчас-то жарче губ твоих иных не ведал.

А рука по шее скользнула, ворот рубахи рванула, плечо оголяя.

— Что мне в вас нравится — кожа нежная, теплая. А и хрупкие вы. Да не боись — тебя беречь стану. Ты сынов мне еще родишь, силой своей наделишь. Знатного рода ты, крови чистой — за то побалую. Славные дети от тебя будут, крепкие. Они ваших Щуров заменят, они Закон иной в этот мир принесут. Наш закон. Богами наши дети над твоим родом встанут. Радуйся Мадуса — матерью Богов станешь.

Помилуй Щур от такой участи! — заплакала девочка. Страшны слова нага, будущее же того беспросветнее. Хана же милей поцелуев: мрак от них в голове, слабость в теле и озноб до пят. Холодны губы змея, настырны и неласковы — не целует он — душу пьет, ядовитым дурманом поит, разум туманит, слабостью тело опутывает.

Мысленно Дуса еще противилась, сама же и пальцем уже шевельнуть не могла. В какой-то момент и вовсе ей все равно стало. А нагу будто того и надобно — рубаху задрал, тело мять начал, заурчал ей что-то на ухо с присвистом. Противный звук, еще противнее себя во власти змеи осознавать и поперек тому рукой не шевельнуть. Обидно то и больно, а сделать ничего не можно.

Кожу от ласк его и поцелуев саднило и холод жар сменил. И сил терпеть уж нет. И мысли в голове ни одной, а наг все не уймется. Искусал всю, испятнал, губы, шею в кровь изранил, и урчит, стрекочет как сверчок.

То ли в небытие Дуса канула, то ли заснула одурманенная — не ведала она того. Как Странник нагом опять обернулся и пополз дальше, не заметила.

 

Глава 9

Дева смотрела за спину нага на Афину и Ареса, что ехали оплетенные хвостом и о чем-то меж собой разговаривали. Ни гнева, ни тревоги на их лицах, ни печали и омерзения в глазах. Странно то было Дусе и страшно — неужто морок навий так глубоко поразил их? Неужто не зрят вокруг, не понимают что творится? Отчего покорны и спокойны?

Впрочем, не то ли с ними, что и с Дусой приключилось?

С момента как побег не удался и наг целовать ее стал, она вовсе потерялась, омертвела. Туман в голове, ни чувств, ни эмоций нет, и не знает: живет ли, умерла?

Змею ее состояние видать не нравилось — встряхивал то и дело, тормошил, в глаза заглядывал — а в них пусто. Кусает ли, гладит, пугает или спокойно разговаривает — все едино. Видит она его, но не принимает как явь, слышит, но не слушает, воспринимает, но не понимает. И даже хорошо ей оттого, удобно, тихо. Мысли скорбные, куда и кто ее тащит, не посещают, не тревожит.

Но недолго то милосердное забытье ее берегло — очнулась вскоре.

Лес неожиданно закончился полем поваленных деревьев и хребтом каменным, о котором Дуса ране не ведала. За краем же его низина: по всему обозримому простору глыбы каменные да валуны, скалы и с десяток нагов на этом гранитном просторе стаей сбилось. Стрекотали и шипели друг на друга — то ли ссорились и спорили, то ли разговаривали просто.

Шахшиман к ним подполз, Дусу на снег опустил. У той ноги не сдержали, осела голову запрокинув — куда не глянь — наги. Нет, не десяток — два десятка, не мене.

Те стрекотать перестали, вокруг девы столпились. Вытянулись, закачались, давай языками ее ощупывать, хвостами толкать. Шахшиман зашипел и пугнул одного наскочив. Плащ раздул, обернулся вокруг своей пленницы и принялся с яростью что-то свистеть своим. У Дусы уши заложило — закрыла их ладонями, сморщилась, зажмурилась и, вдруг, дико закричала, перекрывая навье верещание.

Тихо стало.

Дуса глаза открыла и с удивлением заметила, что наги чураются ее: отползли, косятся настороженно. Голову подняла, а над ней Шахшиман навис и осматривает сородичей злым взглядом. До того грозен и страшен, что ни один змей полезть не посмел. Расползлись вокруг, за камни спрятались и притихли.

— Гуляй, — объявил ей, сворачивая свой плащ и снижаясь. А как с ее ростом поравнялся — в Странника обернулся. Сел на валун и вдаль уставился словно вовсе его никто и ничто кроме того, что впереди не интересует.

Дуса лицо снегом умыла в себя приходя, огляделась.

Змеиная впадина, не иначе. Змеи везде и камни стеной. Афина и Арес к скале жмутся, а на них с двух сторон наги шипят. Морды вытянули, пихают хвостами, как Дусу недавно. Один Афину схватил за рубаху. Та бежать от него — ее другой за руку схватил и тянут оба в разные стороны. Арес по гранитной плите распластался ни жив, ни мертв, но его не обошло змеев потешить. Подполз третий, за ногу мальчика к себе потащил.

Дуса видя, что сестру сейчас либо разорвут, либо о камни разобьют, к ней рванула на помощь и тут же Странником была перехвачена:

— Очнулась? — усмехнулся, и руки зажав, к себе спиной прижал, чтобы родичей своих видела и забавы навьи, а поделать ничего не могла. И ну на ухо шептать. — Что им станется? Братьев моих покормят, развлекут и будет с них. Заодно опыта в драке наберутся. Гляди, Афина-то твоя сметливая дева — рез достала. Будет потеха.

— Они ее убъют!..

— Кому нужна падаль? Позлят, свое выманят и выпустят. Этишшиор слева, видишь, гребень у него с золотым отливом? Племянник мой. А второй Кутушин — тоже родственник, но более дальний. Они сестру твою разыгрывают. Кому достанется, тому служить станет. Первый забияка, каких мир ваш не видывал, второй хитрец великий, ловок и смеклив сестре твоей под стать. Ты на кого поставишь?

— Поставишь? — не поняла дева.

— Кто по-твоему победит в споре, кто сестру твою выиграет?

От спокойного тона и слов нага у Дусы волосы на голове вместе со змеями коргоны зашевелились.

— Азарт Мадуса моя, великая вещь. Безумие к нему прилагается и тем гнев нормой становится. А где гнев, там неправедность, где неправедность — себялюбие и обиды, где обиды, там зависть и низкая самооценка себя. И вот нет человека — мотылек однодневка…

— Удобно, да? — с ненавистью глянула на него дева.

— Да, — засмеялся. — Гнев твой сладок. Злись моя Мадуса, шибче гневайся. Дай волю ярости, не держи ее. Прекрасна ты в ее власти, приятна.

Девочка с трудом поборола в себе вспыхнувшую злость, но раздражение осталось и как волна о берег, билось в висках. Горло перехватывало, то накатывая, то отпуская. Странника то больше обрадовало — сжал ее сильнее, голову на плечо ей положил хитро улыбаясь:

— Хороша ты у меня. Время придет — лучше всех станешь, как должно подруге Шимана, матери людских Богов. Навья будешь, не арья, до донышка моя станешь.

— Чтоб хана тебе пришла! — не сдержалась Дуса.

— Ругайся. То хорошо. Не держи злость в себе — сей ее. Что мы не возьмем — снег возьмет, подтает водой и по миру понесет, восславит новое, лучшее…

— Вам! Только вам!..

— Да. Кому ж еще?… Глянь, Мадуса, полюбуйся — сестрица твоя нарасхват пошла. Халикула и Мишруим на нее претендуют. О, бойцы знатные. Повезет ей, коль себе отыграют.

Дуса чуть не заплакала в отчаянье: Афину уже четверо нагов по камням гоняло без жалости. Она в кровь ноги и руки сбила, задыхалась уже от бега и страха, а конца той забаве навьей видно не было. Шипели змеи друг на друга, пихались, хвостами бились так, что Афина едва от их ударов уходила.

— Останови их, прошу!

— С чего? Пусть забавятся.

— Прошу тебя… умоляю!

Странник внимательно ей в глаза посмотрел, задумался и выдал:

— Что за то мне будет?

— Что?… О чем ты?!

— Все цену имеет. Хочешь получить — заплати.

— За помощь?! За милосердие?!..

— За твое желание. Что мне и другим до него?

— Благо…

— Себе оставь.

— Жаль…

— И ее.

А тем временем Афину на высокий валун загнали, чуть и упадет она, рухнет вниз и умрет.

— Что ты хочешь?! — закричала Дуса, готовая свою жизнь взамен жизни сестры отдать, только б выжила та.

— Жизнь за жизнь, Мадуса.

— Возьми мою!

— Нет. Ты высечешь Ареса. Сечь будешь, пока я не остановлю.

У Дусы ноги от такого требования подкосились.

— Решай. Миг на все.

Один из нагов схватив Афину за ногу хвостом, вверх поднял и готов был о камень ринуть.

— Согласна!! — само вырвалось.

Странник засвистел и наги замерли разом, как по команде головы к нему повернули. Пару минут стрекот стоял, а Афина в воздухе вниз головой висела. У Дусы за эти мгновения чуть сердце из груди не выскочило.

Но вот нехотя сестру на снег опустили, в покое оставили.

Странник хитро прищурился, выпустил девочку и вперед подтолкнул:

— Теперь за тобой дело.

Афину не трогали, но Ареса за шкирку тащили в центр. Туда же начали выталкивать людей, о присутствии которых Дуса не подозревала. Их выпихивали из пещерок, выводили из-за камней. Девы и мужи, подростки, дети строго по маленьким группам распределенные меж нагами. Кто побит, кто изможден, кто поранен, кто цел, но взгляд затравлен и полон страха.

Дева с тревогой и растерянностью оглядела толпу пленников:

— Благо вам славные дети славных родов, — неуверенно поприветствовала привычными словами и осеклась: какое благо? По группам ропот пошел: кто-то ответил приветливо, кто всхлипнул, кто с горечью кинул пару слов клятья.

— С рабами не обязательно разговаривать моя Мадуса, — заметил Странник и подал ей странный предмет. Откуда взял, что это — дева не ведала, но уже зная кривой норов нага понимала: дурное он затеял и вещь дурная.

— Это плеть. Вот рукоять, — сунул в руку Дусы обтянутую кожей палку и, зажав своей ладонью руку Дусы, взмахнул ею. Гибкие, как змеи, длинные части ее из кожи сыромятной свистнули в воздухе, устрашая и возмущая.

Ареса два нага схватив хвостами за руки приподняли и растянули спиной к деве.

— С непривычки ловкости мало, — поведал Странник. — Я помогу.

Дуса слова молвить перечливого не успела, как он заставил взмахнуть плетью и ленты ее опустились на спину Ареса. Его крик раздался вместе с криком Дусы. Она вырваться попыталась, но наг сжал ее и дергал руку, стегал мальчика, в кровь сек. Девочка взмолилась:

— Перестань.

И зажмурилась лишь бы не видеть кровь на рубахе Ареса.

— Смотри и учись, — приказал змей.

— Учатся благому!

Странник выпустил ее и подтолкнул к Аресу ближе:

— Теперь сама.

Дуса выпустила плеть из руки, с презрением уставившись на палача.

Тот в ответ глянул на своих и один из нагов опять схватил Афину за ногу, понес раскачивая к скале. Дева закричала:

— Дуса помоги!!.. Помоги сестра!!..

Что оставалось? И как поступить?

— Бери плеть и секи, — приказал наг.

— Не могу, не можно так!.. — заплакала дева. — Погибнуть лучше, чем так-то опуститься!..

— Будь по-твоему, но знай, ты худо творишь.

— Я?!

Странник внимания на возмущение не обратил, засвистел своим что-то. Афину отпустили рядом с Дусой, наг ей на плеть кивнул:

— Придется тебе за сестру поработать.

— Не надо, Финна! — рванулась та к ней, умоляя, но дева глянула на нее недовольно и обвиняюще и подняла плеть. Странник же Дусу схватил, сжал в объятьях:

— Сестра твоя умна, помирать не желает…

— Лучше уж умереть!..

— Да молкни ты! — прикрикнула на нее Афина. — Из-за тебя все!

Дуса сникла, растерявшись, а пока достойный ответ на неправое обвинение искала сестра сеч своего друга начала. Не жалела его. То ли от страха, то ли от не правильности творящегося из себя вышла, била и Дусу кляла. Хуже не было слушать то, видеть, но не избежать выпавшего — наг крепко сторожит, за подбородок держит, заставляет смотреть:

— Гляди, — зашептал. — Сестра то твоя. Узнаешь?

Не узнавала. С ней ли она по ягоды в лес ходила, с ней ли секретами детскими делилась, одной ложкой из мисы хлебала, песни пела да в провалуше тайнами девичьими делилась?

— Довольно, — прервал экзекуцию. — Отдай плеть Аресу, — приказал Афине.

Так и сделала глаза пряча. Арес качнулся, забирая плеть и дева вдруг обняла его, зашептала каясь:

— Не я это, прости. Прости! Она все это, она!

Парень уставился тяжело на Дусу, и ясно стало — ненавидит, винит, не забудет. Обида в душу вошла — не вытравить.

Отчего то, отчего Афине верит? — дева не понимала. Происходящее ввергло ее в немоту разума и речи. Хотелось сказать, да нечего, хотелось оправдаться, а не в чем. Каждый видел что произошло, каждый слышал слова нага и понимать должен был, что он в наказании виновен, он то устроил… Но люд будто оглох и ослеп.

Не на Афину — на Дусу смотрели с неприязнью и презрением, ее обвиняли, ее кляли.

Непонятно. Страшно.

— Обидели тебя Арес, оскорбили. По что? Надобно правду вернуть, так?

Парень неуверенно кивнул.

— Кто виновен, тот твой. Верни ему удары. Смелей.

Парень на Дусу посмотрел:

— Она.

— Она?

Наг засмеялся:

— Мое лишь мне наказывать. Мадуса не полонянка, подруга моя, хозяйка твоя. Коргоной увенчана, королевой через то сделана. Ей миром править, а с ним тобой.

Дева от этих слов дернулась, возмутившись разом и на хозяйку и на подругу, и на выбор Ареса и на то, что наг ее выше всех поставил, на пустяке возвеличил, и тем как черту провел, разделив с родом, кровью родной, миром всем. Он там, она здесь. Он слаб и нагам подвластен. Творят те неправое, а Дуса с ними, заодно, раз подруга, раз коргоной Рарог увенчана. И дивьи теперь ворогами в умах полонян станут вместе с Дусой. И докажи обратное. Хотя видят же все, понимают — полонянка она как все здесь присутствующие и вольна не более чем Арес тот же.

— Вот за то тебя и посекли что сразу то не понял, подругу мою взглядами забижаешь. Должно ли на хозяйку так глядеть? На колени встань и покайся, моли ее о прощении…

— Не надо!..

— Полно, Мадуса. Сказал — будет. Каждый место свое знать должен. Понял ли ты в чьей власти и что делать надобно?

Арес голову склонил, не решаясь на колени встать так же как противиться приказу.

Афина зло на сестру уставилась:

— Нагайна ты, не люд!

— Что я сделала, Финна, за что клянешь?!..

Странник на одного нага глянул и тот хвостом по хребтине девы ударил, свалил на камни, шею обвил, сжимая. Захрипела та, пальцы о чешую царапая вырваться попыталась.

— Что ж вы делаете? — прошептала Дуса не в силах боле наблюдать, как тешатся навьи дети. Но кто б слышал ее.

— Забылась, Афина? — молвил Странник, в синеющие от удушья лицо девы поглядывая. — Разве ж сестра тебе Мадуса? Разве так тебе с ней обходиться должно?

— Нет! — захрипела та, сообразив, что от нее требуют.

— Говори, — милостиво кивнул.

— Прости меня Дуса…

— Не обижена я! Отпустите же ее!! — рванулась к сестре.

— Ну, ну, рано, — придержал ее наг. — Неправду Афина сказала — нет Дусы здесь. А кто перед тобой рабой стоит?

— Ма… Дуса… — захрипела.

— Кто она тебе?

— Хозяйка!..

— Помни о том крепко, — кивнул и головой качнул, приказывая отпустить деву. Хвост разжался и Афина уткнувшись от бессилия в камни и снег, застонала. Странник же на Ареса уставился выжидательно. Парень в снег на колено рухнул, как подкосило его и, голову склонил:

— Прости Мадуса, хозяйка, — прошептал, словами давясь.

Дуса зажмурилась, заплакала: как просто оказывается сломать человека, правь с кривдой смешать и последнюю за первую выдать. Али гордости нет у арьев, али законы предков забыли, страху и бесчестию подчинившись? Силу грубую навью почитая, себя и род свой позорят.

Да и она не лучше — игрушка в руках нага, воли и права лишенная, оскверненная и других сквернить позволившая. Как же выбраться из черноты нагами посеянной? Как не дать разрастись ей в умах и сердцах, не дать кровь, сердце, разум омрачить? Неужто перед силой навьей дух арий склонится? Али ослепли родовичи?

— Прощаешь? — улыбнулся хитро в лицо ей Странник.

— Не забижена, — буркнула отворачиваясь.

— То сейчас, — прошептал. — Срок дай, хлебнешь ты ненависти родичей и познаешь что они тебе, — и объявил Аресу. — Бери любого для ответа.

Парень, не глядя в сторону полоненных ткнул — палец на израненного мужчину указал. Того вывели под роптание и крики пленников.

— Верни ему обиду, — позволил Странник и, угадав возмущение Дусы, в губы ей впился, не давая вырваться наружу словам и крикам.

Целоваться со змеем на глазах всех и в то время когда невинного секут, то для девы худшим из испытаний пристало. В который раз умереть захотелось, и впервые обида шевельнулась: почто не убили ее родичи, почто отец с матушкой к бесчестью ее допустили, к чему растили и учили? Почто Волох молнией в грудь не ударил, Рарог к чему коргону свою вздевала? На то ли Дуса рожена, чтобы зрить как закон предков, мир Лады гибнет и переворачивается с ног на голову то, что ведала дева с детских лет? К чему жить поганого змея теша? Почто жива? Почто сестра родная на нее обижена, в чем винит и как может?

И кто подскажет, что делать, как остановить неправие? Как ржа железо уже ело оно души люда, как зараза распространялось и множилось. Глубока задумка навья, черна как их сердца, но и арий люд виновен не меньше нагов коль мрак со светом путать начал, силе грубой подчиняться, ломать себя и то что отцами и дедами взращено. Достойно радости переживали, почто в беде изменились?

И привиделась ей матушка жарким днем на поляне полной колокольцев веселых.

«Слушай меня дочь милая. Силой силу не поборешь. Тупик то: один силен, другой, и на кажного третий найдется боле крепкий. Победит кто умом и духом крепок, верой стоик. Не каждную битву выиграть можно, но не все проигрыши — проигрыши. Пока хоть один правый жив — правь жива и лада мирует. Крепись Дуса, помни былое, береги его и донеси до детей своих, каким мир наш был. Крутится колесо Сансары, вьет века и суть-и и приспеет время, вернет отжившее, возродит канувшее. Верь в то Дуса, не сдавайся, а коль сдашься, не только себя потеряешь, надежду других погубишь».

И исчезла.

Что то было: морок ли, видение? Матушка ли к ней в за правду приходила. Если так, что не иначе беда с ней приключилась.

— Мать Гея?! — рванула из пут навьев, из объятий худых.

Наг внимательно огляделся, глаза замерцали, зрачки звездами наслоенными стали. Зашипел и каким бы обернулся, теряя обличье человечье. Засвистел так, что притихли все вокруг, Арес плеть выронил, наги пленника иссеченного выпустили, оглядываться стали и шипеть. Расползлись с десяток в разные стороны, остальные полоненных в пещеру и за камни загнали.

Как всполошились, так и успокоились.

Шахшиман к деве повернулся, схватил, в лицо зашипел:

— Всех забудешь. Моя ты. Ни о ком ином думать не станешь, ни одного более не приветишь. Всех из души, ума вымету!

Перечить? Бесполезно и к чему что говорить? Не поймет змей — иными законами он мыслит, иначе живет.

Дуса голову опустила, упрямый взгляд пряча: молвить не стану, а знай все же — род свой не забуду, отца, матушку родичей милых пока жива величать стану. И закон предков как стоял правилом жизни, так стоять станет. Не свернешь ты меня змей, не оморочишь.

Нага то рассердило шибко. Закричал так, что камни со скал сыпнули и смолк тут же, успокоился, целовать опять начал пленницу свою, будто не было ничего. Но груб поцелуй и руки, что Дусу сжали жестоки, не мнут, рвут тело. Помутилось у девы в голове от боли, тогда только наг ее выпустил, на снег кинул. Кольцо вокруг хвостом свил и навис прошептав Дусе:

— Ласкова со мной будешь — мою ласку узнаешь. Перечить вздумаешь — боли напьешься и своей и чужой.

Дева тяжело посмотрела на него: не сбороть тебе меня все равно!

Наг к полоненным метнулся, мужчину выхватил и вверх хвостом поднял на Дусу поглядывая свысока.

Та поняла, что он затеял и закричала в унисон с полоненными:

— Нет!!

Шахшиман качнул жертву в воздухе и откинул в скалу. Несчастный в скалу полетел, ударился о поверхность гранита и вниз мертвым рухнул под дикие крики какой-то женщины, видно суженной его.

— Еще поучить? — навис над Дусой наг. Та от горя сама не своя стала и все ж поняла, что слово поперек скажи, еще жертвы будут.

Как тут сдюжишь, матушка? — заплакала и голову склонила перед Шахшиманом.

А тому этого мало, пытать давай:

— Кто ты, ну?!

— Дуса… Мадуса.

— Чья?

— … Твоя, — с трудом выдавила и чуть тем словом не подавилась.

— Люб я тебе?

Дева застонала от омерзения и отчаянья.

— Говори?!

— Люб, — еле слышно бросила.

— То-то. А теперь обними меня и поцелуй.

Убить бы!

Но делать нечего, обняла, содрогаясь от ненависти и брезгливости, губ коснулась. И краем зрения увидела, с какой ненавистью на нее полоненные арьи смотрят, клятье в свою сторону услышала с рыданьями смешанные.

— Крепче обними, жарче поцелуй, — приказал наг, давя возражения и попытки бунта взглядом. — На родичей не смотри. Боле никто они тебе. Я один указ отныне. Доволен буду — лишний человечек уцелеет. Поняла ли то?

Уж некуда яснее. Пришлось и гордость и омерзение пересилить, себя за то презирая в губы нага поцеловать.

Тот успокоился, выпустил ее.

— Гуляй, да смотри, чтобы зрил я тебя.

Дуса на камень осела: куда пойдешь? Что для родичей, что для сестры она ворог заклятый теперь, бежать — мыслить глупо — кишмя кишат округ навьи дети. Чуть вздумай, и мало вобрат вернут, еще боле горя посеют ее же делом, изведут кого-нибудь.

Вскорости дальше пошли. Дуса на руках у Шахшимана ехала и глядела, как наги пленников по камням своим ходом гонят. Смотреть на то больно было, и горько осознавать, что помочь ничем не можешь.

За перевалом змей остановился ненадолго, оглядел местность. Лес впереди хлипкий и боле камня, чем растительности, куда не гляди. Дуса в небо посмотрела. Странное дело, здесь оно светлее казалось, и снег не шел, кончился, как обрезали.

Чем дальше продвигались путники, тем яснее Дусе становилось, куда жуткий отряд движется. Пролесок она узнала, хоть изменился значительно. За ним поле должно быть и крепище Ма-Ры. Дева приободрилась даже: если вправду наги ведут их туда, значит выбраться возможность есть. От родного городища то недалече и дорога известна.

Не ошиблась Дуса — к Ма-Ре их вели.

Однако радости у девы поубавилось как стены крепища увидела — черным черно показались они и само городище как силуэт во мраке. Головой мотнула и вновь глянула — нет, светло. Даже боле чем в родном поселении. Там ночь, а здесь, что утро раннее. Может, пейзаж ту темноту нагнал, что ей привиделась? Камни да лес округ и мертвым тянет от них, злым и холодным. Снега малость, а морозно до озноба, что прочитай, за всю дорогу по сугробам не изведала.

И чем ближе городище, тем тяжелей у девы на душе, и кажется не к родичам идет — в узилище, из которого как не тешь себя надеждой, хода ей не будет.

Тревожно у Дусы на сердце стало, так и хотелось в обрат бежать, дороги не разбирая.

Наги как один в людей обернулись. Странник деву за руку к вратам потащил, как та не упиралась. Вошел как хозяин, ни поклона хранителю городища, ни приветствия встречающим, никаких иных знаков уважения.

Дуса же дивиться не успевала: снега в крепище где нигде и тепло. Однако мараны дети в меха одеты. На кого не смотри — не признать, лебедица, сокол ли перед тобой не догадаться: меха от шеи до бедер, пики в руках, мечи за спинами у большинства. Взгляды опять же неласковые, въедливые и холодные, лица замкнутые, женской кротостью не смягченные.

Одну Мару Дуса признала, хоть и зрила раз в жизни своей давным-давно, когда ее матушка с посольством взяла дочерей ранских за мужей их рода сговаривать. Кнежа она почти не запомнила, а жену его хорошо: улыбчива та была и ликом светла, что солнышко, красива, как зорька. Сейчас же лицо Мары как и у остальных замкнутым было, отталкивающе-холодным, а вместо венка из цветов полевых, на голове обод золоченый с подвесками лежал. Богато была кнеженка одета да вычурно: в рубахе узорной и… в портах. Мех на плечах и груди, а поверх тяжелые анжилоны темной власти, браслеты с когтями на запястьях, перста перстнями унизаны, пояс широкий чеканный по бедрам, ножны с резом на боку. Не лебедица — соколица.

Ма-Ра Шахшиману молча поклонилась, Дусу исподлобья оглядела.

— Рабов примешь, ко мне придешь — поговорим, — бросил ей Странник таким тоном, что не каждый кнеж дома себе дозволял с непослушными. Такое не каждый стерпит и что кнеж не посмотрит — зубы посчитает. Ан нет, Мара будто нормальным сочла обращение, не то что поперек сказать, наоборот, еще и вновь поклон отвесила. И остальные взоры потупили власть нага выше власти Матери — хранительницы рода ставя.

Так и хотелось Дусе крикнуть: очнитесь вы!

Да забыла, другое увидев: костры и вертела с тушами животных и тушками птиц, котел с кипящей похлебкой и голодные глаза детишек чумазых что в стороне стайкой сбились.

Одного этого Дусе хватило, чтобы от жали и ужаса обмереть. Но дале — боле. У столба дева в мехах парня связанного сечет, еще трое, работных поторапливает древками пик в спины, деву в изодранной холщевой рубахе муж за волосы в избу тащит. Та кричит, упирается, но будто не слышат ее люди, не видят, хотя в паре шагов от нее у костра стоят воины, переговариваются, смеются. Смех грубый, но женский, однако ж по виду здоровы шибко для женщин, но опять же ни бород, ни усов на лицах нет: на кого хочешь думай.

Чуть поодаль воины то ли тешатся, то ли ссорятся — бьются на пиках. Мужи. То по оголенным торсам видно, а те, что рядом драку на земле затеяли — девы явно. Опять в мехах и с резами в ножнах на поясах, волосы в косы у висков собраны и на затылке связаны. Но дерутся мужей злее — без жали кулаками то по лицу, то по животу.

Наг Дусу мимо протащил, за избу завернули, а там муж деву тискает, к стене прижав. Та деться куда не знает и печаль в глазах, как у зверька что в капкан попал.

Дуса дрогнула невольно.

— Это рабыня, — бросил Странник, заметив, как девочку передернуло. — Тебя не тронут.

Щур помилуй! Правду говорили — черна Марина вотчина стала. Людей за людей не считают, разделили как нагам в ум пришло.

— Человек рожен свободным…

— То было, но боле не будет. Мы власть теперь. Моя воля над вами, арьями, и над дивьими.

— Нельзя рабом свободного сделать!..

— Сам станет, — бросил наг, как отмахнулся. К крыльцу высокого резного терема ее подтолкнул. — Вот дом наш. Станешь здесь пока жить со мной.

Дуса огляделась в панике: добрый дом, большой, новый, искусно срубленный. Крыльцо под навесом деревянным, резанным под чешую, столбы его держат в виде змей. Дверь в дом с виду тяжелая, железом окованная. Она открылась и вышли двое: женщина и парень безбородый. Взгляды острые, холодные — навьи. Дуса отпрянула невольно: одного ей нага хватает.

— Шимахана, сестра моя. Масурман — сын, — представил их Шахшиман. Оба с нескрываемым презрением деву оглядели и, видно, то нагу не понравилось. Бросил холодно, так что и Дусу озноб обуял. — Она наша. Моя подруга Мадуса.

— Подруга? — переспросила женщина. Взгляд слегка ехидным стал, повторно прошелся по деве, отмечая потрепанный вид. Парень улыбнулся хитро, покосился на деву с вниманием. Ноздри затрепетали, взгляд туманным стал и загадочным:

— К другим ее?

— Тебе ясно сказали — эта подруга, — пробурчала недовольно женщина.

Другие?

У Дусы ноги подкосились и в животе будто змея свернулась. Странник за талию деву перехватил, придерживая.

— Хлипка больно, — протянула Шимахана.

— Вот и укрепишь. Она мала еще и в том хороша. Воспитаешь, как сестру-нагайну, арье вытравишь — будет мне подруга славная.

— Попробовать можно, — неопределенно плечами повела женщина.

— Я помогу, — с загадочной улыбкой и томным взглядом сказал Масурман и дверь распахнул. — Вперед… сестрица.

В доме тепло и сумрачно было.

Дуса только по привычке поклон отвесить хотела на постой у домового попросившись, как увидела када и замерла. Нагой да малой, как тот же домовой, но безволос и гладок. Ножки худы и кривеньки. Голова вытянута, как луковица, глазка узки злы, губы — ниточки, носа почти нет — чудище да и только. Ни разу Дусе их видеть не доводилось, а что Волох да матушка описывали ни в какое сравнение с тем, что узрела, не шло. Страсть — едино слово. Наг и то краше. А может, обвыклась она уже со змеями оттого и переносит их вид спокойней?

— Хаш! — шикнул на него Странник и кад исчез. Вроде теперь можно и поклон домовому отвесить, да поздно — наг ее уже дальше тащил, и смысл, если ясно — нет в этом доме иных хозяев кроме кадов да нагов.

Богато убранство комнат, но больно злата много. Куда не глянь — оно. Стены и то червлены. Вместо лавок сундуки, столов, как и очагов вовсе нет и меха всюду. Комнаты странно сроблены — из одной в другую попадаешь и ходишь кругами по дому, а посередь него высоко в потолке дыра огромная, круглая. Странник Дусу поднял, вытянулся и туда ее подтолкнул, потом сам влез.

— Здесь место твое.

Дева вниз глянула — обратно ей одной не спустится, если веревку не найти. Неужто теперь ей в темнице сидеть без выхода? Темница, во истину — полумрак округ. Оконцев раз, два и то узенькие под самым потолком, а он высок, как и в нижних комнатах. Но эти просторнее. Уж те насколько огромны, эти и того боле, и что злата, что мехов здесь — залежи. Пол весь мехами устелен, по стенам сундуки, какие закрыты и опять же, мехом застелены, какие открыты и доверху чеканными предметами из золота засыпаны, а то и каменьями. К чему столько и что творить с этим, Дуса не знала и не понимала.

Наг деву дальше потянул, за шкуру на стене висящую и золоченным узором исписанную. Дверь за ней как входная в дом, но низенькая и с задвижкой. Этого сроду девочка не видывала. Никогда раничи как любые из родов арьих, не закрывались так-то. Не от кого сторожиться было, а от своих срам-то, огораживаться. Всегда на распашку двери были в любом доме, а то и вовсе без них дома ставили, а вход полотном завешивали.

Наг двери распахнул, втолкнул туда Дусу.

— Здесь обождешь. Шимахана платье тебе достойное принесет.

Дева его не слушала — комнату оглядывала. Дивна была шибко: злато, бляхами чеканными по стенам висит, витые столбы позолочены, потолок сводом чешуйчатым, пол и то червлен да рисунком узорным витым — змеинным высечен. Мехов чуть — на сундуках только.

Крышку одного наг откинул, открывая взору самоцветы, поманил деву:

— Глянь, Мадуса. Тебе играться, — улыбнулся хитро. Зачерпнул полную ладонь каменьев, подкинул. Те гранями играя в стороны брызнули, покатились по полу с радужным светом. И лежат, как звезды в небе сверкают, светятся. — Что ж застыла, глупая? Любуйся.

— Чем? — удивилась.

— Аль блеск их не по нраву? Гляди, как хороши. Твои, моей милостью.

— К чему мне…

— Желаю так.

— Не надобно мне.

Наг глянул на нее недобро, второй сундук открыл. Этот украшений затейливых полон.

— Ну? — подтянул деву к сундуку. — Дивись.

— Чему ж? — спросила. А взгляд сокровище нага притянуло. Чего нет только: перстни, браслеты, обода, пояса и бляхи, серьги и бусы. — Куда столько и зачем?

Странник поднял тяжелую с виду цепь из круглых блях с узором спиральным, всю каменьями усыпанную.

— Хороша?

— Да, — не скрыла. Но что с того?

— Злато и самоцветы кады собирают, как пчелы мед. Иначе не могут. Завораживают они их, а теперь и людей морочить станут. То наше и нам послужит. За это убивать и покупать станут, воровать и хитрить. Омоют кровушкой, как потом. Крепче любых пут к себе привяжет, оморочит так, что морок тот не снять до скончания веку. Эти каменья что путы арьям будут. Его рабами станут, а кумекать будут что в них свобода, — усмехнулся, пытливо на деву глядя: поняла ли? А не глуп тебе муж достался — цени!

— За что ты людей так ненавидишь?

— Ненавидишь? — бровь выгнул. — Полно тебе, к чему мне оно? Мне иное любо: то, что вашей ненавистью рождается, а для того ее в вас возбудить надобно. Злато для того и будет дадено. Кто в золоте — тот и властвует, а где власть да злато об руку, там равных нет и благо с правдой не нужны. Кривда править станет, алчность и гордыня. А то мне сладко… как губы твои.

Схватил Дусу, в губы впился. Только когда Шимахана явилась, выпустил.

— А где рабыни мои? Желаю, чтобы моей Мадусе прислуживали.

Женщина двери открыла, впустила двух бледнолицых девиц в простых рубахах. Они взгляды потупив, застыли на пороге, у одной живот проглядывает — тяжела видать. И от кого ясно — наг подошел к ним, ладонь на живот сначала одной, потом второй положил:

— Ладно ли с сынами моими?

— Ладно, братец, — ответила за женщин Шимахана.

— Вот тебе служанки верные, чернявая да белявая, — довольно заявил наг полоненке.

Дусе хоть сквозь землю провались, до того тошно стало.

— Имена-то у них есть?

— Может и есть, да я не спрашивал, а раз мне то ни к чему, то и тебе.

— Они же жены тебе, матери твоих детей…

— Полно, Мадуса, буду я всех рабынь своих женами звать, да и нет жен у нас — подруга. Одна. Ты мне подруга, нашим детям и править, а этими роженные им служить станут. От рабов рабы родяться, а кто как родится, тот так и живет.

Ужасны речи нага для Дусы и до того откровенно отвратны, что она и сказать, что не знала.

В голове у нее перемешалось с того дня, как наг ее из рода забрал и, все она сложить не могла, что слышала и видела, и чувствовала себя в другой мир попавшей, злой и чужой настолько, что и сородичи — марины дети, чужаками казались не то, что наги. И себя Дуса непонятно чувствовала: вроде человеком, а вроде существом иным, слепым, глухим, неразумным.

Масса вопросов ей покоя не давали и никак ответы на них в голову не приходили, даже догадок не возникало. А нужно было бы ответы найти, тогда бы она от Шахшимана спаслась, других вызволила и черноте по земле плодиться не дала. Но вот заковыка — как прознать ответы-то?

Хитер Шахшиман, верток, умом глубок, так что Дусе не совладать с каверзностью его. Отчего так?

Какой тайной владеют наги? Что известно им из того, что неизвестно арьям и дивьим племенам? Как случилось, что эолами действующий закон погиб в один момент и люди потеряли прежде себя, а с собой и мир привычный, связь с другими существами, населяющими планету. Что так быстро могло нарушить равновесие и связь меж природой каждого? Что настолько мощно воздействовало на человека и изменило его, превратив фактически в животное? Та же Афина, четырнадцать лет живущая по законам предков, чтящая их и пусть вредная, но достойная дочь своих родителей и рода, за несколько дней превратилась мало в изгоя — в совершенно иное, ничем кроме внешности, не напоминающие ту Финну, существо. А Ма-Ра и ее род? Что произошло с ними и отчего так быстро и кажется, безвозвратно они изменились?

Эти двое, которых наг осквернил, отчего молкнут рядом с ним, смирно ведут себя, неперечливо. А она сама почто его слушает? Запугал? Кто же она тогда раз ее запугать можно и кто он, что с такой легкостью это проделывает?

Не может быть, чтоб победить хитрость нагов нельзя. Не должно ей руки опускать и смиряться, а вот лукавить придется. Да простит Дусу Щур и предки с родичами, однако, чтобы победить, нужно, сперва понять ворога, а знать — где-то и душой покривить. То трудно, но необходимо.

Шахшиман одним движением рубаху с нее сдернул и всех мыслей разом лишил.

Дуса сжалась, руками наготу прикрывая и стояла ни жива, ни мертва, ожидая чего угодно. Наг же кругом ее обошел, любуясь и на сестру посмотрел свысока:

— Хороша.

— Хороша, — согласилась та, придирчиво оглядев ее. — По мне, немала. Достаточно развита.

— Нет, только в самый сок входит…

Дуса сквозь пол провалиться была готова, до того стыдно было, что ее как плод какой осматривают и судят.

— Мадуса Шиман, — прошептал змей, убирая ее руки от груди, прижал к себе. Дева вскрикнула, забилась в панике и даже силовую магию применила, о которой все дни будто не помнила. Шахшиман засмеялся, шутя парализующую волну остановил, развеял. — Полно, Мадуса, не трону.

И на сестру глянул. Та чуть лицом посветлела, кивнула:

— Что ж, нехудые задатки. В ведуньи прочили?

— Было, — самодовольно улыбнулся наг.

— А коргона лишняя.

— Не помеха. Сдает Рарог, из последнего держится. Ее дар против нее обернем, труда то не составит. Впредь не полезет. До того пусть тешится.

— Пусть. Мадуса Коргона Шахшиман — неплохо звучит. Своей сделаем, а Рарог в том замешана будет.

— Уже.

Наг и нагайна улыбнулись друг другу. Странник вышел, а Шимахана платье, что на руках держала, рабыням кинула:

— Госпожу одеть надобно. Да проворней, нерасторопные! Застыли тут, дармоедки!

Черноволосая дева, что платьем в лицо получила, поспешила приказ выполнить, и глаз не поднимая на Дусу, давай на нее одежу вздевать.

— Как зовут тебя? — тихо, чтобы нагайна не услышала, спросила девушка.

— Она не говорит — язык вырван, — усмехнулась Шимахана. Девочка обмерла: как же то можно?…

— Перечлива была больно, хозяина оскорбить вздумала, — пояснила. У Дусы горло перехватило: что же это творится? — Рабов метить надо, согласна?

— Нет!

Женщина прищурилась недобро:

— Гляжу, шибко въелось в тебя арье. А сестра твоя хлипче была.

— Афина?

— Она. Масурман ее в наложницы свои приглядел, так что, свидитесь еще.

Дуса от ужаса замерла, что сказать не знала и все больше себя куклой чувствовала. Служанки ей уже тесьму на платье завязывали, ворот да рукава широкие поправляли. Шимахана к сундуку подошла, украшения выбрала и возложила на запястья браслеты широкие, рукава ими зажала. А браслеты то хоть и хороши, глаз не отвесть, но весу в них, что в наковальне. Манисто чеканное, что на шею ей легло и того тяжелей. Дуса упасть под грузом забоялась.

Шимахана гребень узорный с каменьями светловолосой служанке кинула, Мадусу на сундук мехом укрытый усадила. Девушка чесать волосы начала — змеи коргоны проснулись и ну шипеть на нее, а одна и вовсе укусила, ожгла руку несчастной. Та отпрянула и выронила гребень. Он упал и камень один потерял. Дуса огорчилась за укус, утешить да залечить ранку деве хотела, но нагайна ту наотмашь по лицу ударила, собой от подруги брата закрыв:

— Так то ты за хозяйскую милость служишь? За пищу и крышу над головой вещи ломаешь?

— Не со зла она, — попыталась вступиться девочка, но Шимахана глянула на нее, как язык обрезала, и служанке на гребень кивнула:

— Поднимай и продолжай! А ты что встала? Другой гребень бери да красу волосам хозяйки наводи. Плохо сработаете, хозяин недоволен будет, — подогнала черноволосую.

Теперь обе волосы Дусе чесали и от шипящих змей уворачивалась. Дева уж кляла подарок Рарог и утихомирить пыталась, а все без толку. Шимахана ладонью повела, ребром ее повернула и те стихли, свернулись в ленту, будто не было их. Из сундука на голову украшение принесла — сетку чешуей, чеканную золотую с длинными спиралью до груди свисающими змейками с глазками изумрудными. Дивно украшение, но тяжело. И к чему столько на себя вздевать, дева понять не могла — лучше бы рез дали. На него она бы все эти сундуки поменяла.

— Вот теперь любому понятно, кто ты, — оглядев ее, с удовлетворением заметила Шимахана. — Идем. Здесь побудешь, — заявила, препроводив всех в соседнюю комнату с прорехой в поле. Рабынь в клетушку за шкурой на стене справа подтолкнула, на засов закрыла, и плавно опустилась в проем.

Дуса тут же с головы чешую сняла, с груди чеканы сдернула и вздохнула облегченно: почитай от пуда лишнего избавилась. К клетушке пробралась, сторожась, чтобы кто не увидел, дверь приоткрыла. В маленькой комнатушке без окон, на меху постеленном на пол рабыни сидели, деву увидели испуганно отпрянули.

— Не ворог я вам, сама полонянка как вы, — зашептала она. — Одной тяжко, да вместе сдюжим авось. Как выбраться ведомо ли вам?

Девы переглянулись. Черненькая головой мотнула, светленькая потупилась.

— Что ж, сама выведаю и путь найду. Со мной ли вы? Много ли еще полоненных?

— Все, почитай, — тихо светленькая сказала, пытливо на Дусу покосившись. — Но ты не полонянка.

— Кажется тебе то. Меня Дуса зовут, я из рода Рана и Ма-Геи, дочь их.

— Кнеженка? — видно это доверия прибавило, потому как лица дев разгладились, взгляды не так дики и насторожены стали. — Меня Свет зовут, я из рода Стригора, а это Избора, дочь Тана и Иренеи, тутошняя.

— Как же попались вы?

— А ты? …

— Выбора не было. Не ушла бы с Шахшиманом, он бы весь род положил. В том я виновна, сама нага в крепище пустила. Он под мужней личиной явился, а мы о том не ведали и Рарог не предупредила.

— Рарог давно с ними. Как Стынь с навьими сошлась так и у Рарог выбора не стало, иначе ей рабой, как нам быть.

— Откуда весть такая?

— Слух идет да ведун наш Маар, о том сразу прознал. Наше-то крепище на щепки волной разбило. Меня да еще пару родичей волной к хребту кинуло. Дале сами шли куда придется и как. Натерпелись. У Храмна сестра в роде Мары за мужа ушла, он нас сюда и вывел… на погибель.

Дуса рядом села, колени обхватив, как и девушки, затосковала.

— Черно здесь… Я сразу смекнула, лучше не перечить. Избора же поперек нагу встала, он на ее глазах отца задавил, а мать Мара убила. Страшен он, сил нет. Бежать не думай — пыталась одна, так ее поймали и при всех разорвали. Черно здесь, говорю. Ни воли, ни чести нет, а закон навий и ползет он по всей землице. Худо, не выбраться нам. Ихние шибко за приплодными глядят. Как на улицу выйдешь, по леву руку дом будет огороженный — там все наложницы от нагов затяжелевшие томятся. Ходят как опоенные — в радость им навьих детей вынашивать. Уж и кормят их и обихаживают. Нас тоже ни сегодня-завтра туда отправят. С нами еще одна была — Найна. Так все убиться хотела, только б змееныша не родить, а как туда ее свели — утицей величавой ходит. Морочат они люд. На дев Мариных погляди…

— Видала. То ли мужи, то ли девы — не разберешь.

— И люты, что нагайны. Как сведутся — одних от других не отличишь, а ведь арьи от навьих с начала времен рознились. Ты в бега, а тебя не наги, так Мары девы словят и кто хлеще кару придумает, не скажу.

— Хитростью надобно брать, — подумав, решила Дуса. — Как морочат люд наги сперва выведать.

— Чего тут ведать — поят.

— Чем?

— Водой.

Дуса нахмурилась, пытаясь сообразить, в чем суть — не выходило.

— Может, заклятья творят, может, травят, чем воду, только точно говорю — в ней дело. Колодцы вырыты, а на родник не пускают. Один в округе родник остался, хлипкий и водой худой, так его наоборот расчистили. Вот и думай. Что там — сама видала, как ваши же, ранские девы сюда придя, сперва дичились и, видно, не рады были, а как на пиру воды испили — будто подменили их. В ряд с другими девами встали, мясо яки волки едят, с пиками ходят, дерутся и неугодных задирают. Малы, а спесивы и злобны, как нагайны.

— У-у-у, — замычала Избора, рукой повела, бег ручья изображая.

— Есть такое! — спохватилась Свет, сообразив, на что подруга намекает. — Змеи округ кишмя кишат. Было, седмицу назад двое бежали из пригнанных, так только за ограду ринулись их и покусали. На месте умерли.

— Змей утихомирить можно, — заверила Дуса. На то она крепкое заклятье знала. Змеи мало не кинутся — головы в сторону идущих не поворотят.

— Ведаешь?

— Ведаю.

Свет обрадовалась, Избора к ней прижалась, всхлипнув.

— Неужто, вправду выберемся? — прошептала светленькая и веря и не веря.

— Надо. Врата видно открыты — закрыть их надо хоть умри.

А сердце сжалось: как там сородичи? Живы ли, целы? Пошли ли к вратам или замешкались, Рарог верят или сторожатся? Стоит крепище или уж наги его взяли?

Нет, нету у нее возможности у Мары сидеть, нага тешить. Хитростью ли боем, а вырываться надобно и бегом к своим.

Свет отпрянула, вскрикнув. Дуса понять ничего не успела, как ее за талию чьи-то руки из коморки вытянули, почти под потолок подняли.

— Говориш-шшь, змей утихомирить сможеш-шшь? — зашипело за спиной.

Шахшиман! — сжалась дева, а наложницы его вовсе дверь захлопнули.

— А меня, меня сдержать сможеш-шшь?

Чтоб не попробовать-то? — мелькнуло у пленницы. Она зашептала еле слышно заветные слова, направляя энергию в сторону нага. Тот рассмеялся, к себе ее развернул:

— Громче пой, не робей.

И закачался в такт напевным словам, закружил по комнате так, что у Дусы голова кругом пошла. Смолкла дева, сникла расстроено — не берут Шахшимана заклятья, а то хуже некуда. Как же от него избавится, как перебороть и из плена вырваться? Коловратов здесь поди не сыщешь, а остальное без толку применять.

Наг опять засмеялся, в губы ей впился. Хуже нет, поцелуи его терпеть — умереть и то милее.

— Обвыкнешься, — прошипел ей в лицо. — Змеей — царицей величать станут.

Горько звание, а сглотить надобно коли выбраться желаешь — вот Дуса и потупилась смиренно, но все же молвила:

— Своей величаешь, а о себе и слова не молвишь.

Змей осел, в глаза деве заглянул пытливо:

— Неужто примирилась?

— С тобой не совладать.

— Есть такое, — порадовался и обернулся человеком, понимая, что в таком виде меньше ее пугает. — Ты ко мне ладом и я к тебе миром. Идем крепище покажу. Небось не была здесь?

— Была.

— Все едино изменился он, — потянул за собой, за руку схватив. В проем в поле нырнул как в воду, плавно опустился, Дусу обнимая. Как у него так получилось? Дева и охнуть с испуга не успела.

— Летать можешь?

— Могу. Недолго и невысоко.

— А что еще можешь?

Наг покосился на подругу: больно любопытна. Никак что задумала? Но лицо у Дусы непроницаемое в своей наивности — сподобилась уже и мысли и чувства спрятать, от них лишь эхо испуга от спуска да легкая тень неприязни. Ее как не пытайся — не спрячешь.

Но то ладно: все проходит и то пройдет. Привяжется, нос воротить перестанет — срок дай.

— Могу миловать, могу наказывать. Могу так одарить, что родичи твои как идолу поклоняться начнут. И то будет. По нраву ты мне все больше и больше.

— Не хочу быть идолицей…

— Твое дело меня слушать, а что твоим было — кануло. Теперь моя власть. Завтра на заре уйду — за тобой пригляд оставлю. В руках сестры моей ты в миг доброй нагайной станешь. Как вернусь, заживем весело и вольготно.

«Веселье» нага она знала и невольно плечиками передернула. Одно ее порадовало в речи: сказ, что уйдет. Значит, будет у Дусы возможность скрыться от него и кого получится из смрада навьего вывести.

Шахшиман мысли ее уловил и засмеялся:

— Со мной тебе воля, без меня иго. Вот уйду, сама поймешь кто тебе солнце красное. Ждать меня будешь, как братьев не ждала.

Откуда уверенности в нем столько? — подивилась и огорчилась, подозревая, что не зря наг спокоен. Неужто испытание его обществом цветочки, а как оставит ее, так и ягоды начнутся? Что же твориться-то в крепище? Что за морок наги пускают?

— Даже огорчение твое сладкое, — прошептал Шахшиман на деву глянув. — Копи. Заберу все до капельки. А бежать не думай — моя ты и пока жив — шагу от меня не ступишь, сохнуть без меня станешь, в тоске гибнуть.

Не бывать тому! — сжалась Дуса.

— Сама узришь, — усмехнулся. — Помни, Мадуса, что сказал — то и станется. Иначе не было еще.

— Всякое впервые случается.

— Смешна ты! Но потешься — чего б нет?

Дверь открыл, на крыльцо деву вытащил. Весь вечер жуть по крепищу показывал, Дусу выставлял, в пояс ей кланяться заставляя. А на пиру на вечере во главу стола усадил, Ма- Ру погнав. Бесчестье то женщине, что ком в горле, а стерпела. Дусе же хоть под землю провались от стыда.

— Почто так-то? — зашептала Шиману, голову в вине клоня, взгляд в сторону кинуть стыдясь.

— Я тебе честь оказал, ровней при всех показал. Уйду — тебе кланяться станут, ты кнежить будешь, а Ма-Ра ноги тебе мыть станет.

— Больно черна честь твоя.

— Полно, Дуса. Оглянись — любая дева на твое место с радостью кинулась.

— Марины дщери, что твои сестры.

Глянула с тоской на тешившихся: скверное творили без ума да разума. Кружили вокруг костров да не огонь почитая — себя выказывая, не дань уважения природе отдавая, как было исстари — балуясь. Не танец то вровень с сильфами, подобно языкам пламени плавное стремление ввысь — дурь дичливая, безумная. Гогот, топот, тряска вместо привычных Дусе хороводных кружений да песен протяжных, льющихся благодатно, как воды полнокровных рек. Не волхва заповедная, Мать Великую почитающая — волховка, черноту воспевающая, самую тьму к себе призывающая. Страх от того, горе уму и сердцу. А от страха онемение и отупение. Ни мыслей дельных, ни противства скверне.

А тут еще Шахшиман, что льнул к ней, как лист банный. Обнимал, оглядывал, как сестра его нагайна сундуки со златом. Дурман в его взгляде, дурман в голове девушки, дурман вокруг. Веселье истовое, дурное.

«Омороченные, все как один», — понимала ранова дочь, но пальцем пошевелить не могла, чтоб хоть с себя и ближних заклятье морочное снять. Статуей льдистой сидела от объятий змея заледеневшая, от ужаса, что душу зябью окутал. Подумать — стыд. Что с ней, что с другими делается — скорбь Щурам, беда роду.

Краснеть бы ей, рдеть зарянкой от похабства Шахшимана, что прилюдно ласку ей выказывал, а она что снег бела, что идол Щурий каменна.

— Хорошшшаа, — протянул, волос долгий огладив, сквозь пальцы шелк ржаной пропустив. На Ма-Ру уставился.

— Как есть красна, — кивнула та, чуть не лбом до столешницы.

— Заботу о ней, как о своей дочери положи. Хозяйка она теперь здесь.

— Так, Шах Шиман, — опять кивнула.

Где ж гордость твоя кнежья? — с горечью глянула на нее Дуса.

— Завтра лебедицы твои со мной пойдут, братьев моих погреют в дороге. И бой примут — добро их кады обучили, постоят за наше. Ты же с Шимаханой рабов ниже отправь. Пора еще крепища ставить, пора ширить владения.

— Руссов род заградой по окраине реки встал.

— Вернусь — погоним. Пока же сама справляйся. Руду для резов Батур тебе явит, рабов для добычи сама наберешь.

Дуса слушала и шевельнутся боялась — рука, что оглаживала ее, волос мяла — душу зябью брала, а речи и вовсе кукожили. Что задумали — явным стало и боль от того от края до края. «Врата бы закрыть, врата!» — билось истово в виски: «Ой, Щуры, где ж вы?!»

Шах плошку с мутной водицей ей подал:

— Испей, спадет забота. Не твоя она, не тебе дадено. Одно твое — моей быть, сынов родить, — зашептал на ухо.

— Не буду, — губы упрямо сжала, отворачиваясь от противно пахнущей мути — не то в ней, ой не то. То ли погибель, то ли сам дурман полной мерой встал.

— То не вено, то вино. А где вино, там нет вины, — нашептывал, ладонью голову деве клонил к питью. — Нет в нем тоски и печали — радость в нем живет заповедная. Забвение защитное от печалей. Сила куражная, та, что горы свернет.

— К чему? — выдохнула, отринув плошку. Расплескалась водица, запах разнося острый, терпкий, хладно — болотный — навий.

— Просто, — улыбнулся вместо недовольства змей. В рот вина набрал и губы Дусы накрыл, силой ей хмель отдавая. Горько во рту Дусы стало, противно, дух перехватило. Зашептал змей в лицо, ладонями сдерживая. — То твой пир, последний девичий. Ночь святая. А по утру ты пред всеми своими женой моей станешь, как Щурами вашими положено. Моим же племенем подругой главной, ровной Шаху. По чести беру, честь оказываю.

«Ох, горька ты сурь-я, бедна доля!» — качнулась девушка.

— Мала я еще, не сдюжу…

— Под ласками и созреешь, — засмеялся и целовать принялся, не смущаясь. Крик застольный пошел, визг подначивающий, смех куражный.

Дуса отбиваться — а куда там? Стиснул, сжал, как ужик кольцом ветку обвил.

И как извет, насмешка черная — хмель в них полетел.

Ославили.

Ой, долюшка!

Того ли бажила Дуса? О том ли сны девичьи видела? Того ли рядом с собой представляла? Такой ли день свой последний немужний?

— Ай, Шах! — засмеялась, зацокала Ма-Ра. — Сладка смотрю кнеженка!

— Мед всегда сладок, — оторвался от губ Дусы Шахшиман, с туманом во взгляде на женщину глянул.

— Дикий мед горек! — выдала девушка. Змей замер, на нее поглядывая и улыбнулся:

— А мне и такой годен, другого не желаю.

— Почто я тебе? — застонала.

— Хочу. Об остальном другие пусть голову ломают.

— Кровь нагайны то…

— Полно, Дуса, ни к чему теперь выдумывать. А коли и так? Знать сами Щуры твои со мной породнить тебя захотели.

Правда его, — зажмурилась и, худо стало до бессилия. Тут над ухом:

— Гляжу вовремя поспел, пир знатный учинили во славу клана Шах Шимана, — пропело вкрадчиво.

И узрела рыжеволосого, худого мужчину с острыми, хитрыми чертами лица. Улыбался тот, руку змея своей рукой обвил:

— Большого потомства, брат!

— С чем пожаловал, Шеймон?

Мужчина в ладони хлопнул и руками махнул, призывая кого-то. Потом поклон Дусе отвесил, ленивый, чуть насмешливый. Взглядом от груди до коргоны прошел, глазами блеснул волос долгий да манящий оценивая.

Не по нраву девушке взгляд тот, и сам господарь, что туча хмарая при солнышке. Голову склонила и ну шептать про себя: «Щурова рука, Щурова дума, укрой укроти, чернь светом озари, худо к добру оберни».

У Шеймона зрачки большими стали, запылали как кострища, ноздри раздулись, губы в улыбке изогнулись.

— Хороша твоя подруга, брат.

— По себе брал.

— А моя, что по мне, еще по миру бродит.

— Не плошай — найдешь. Али сама найдет.

Тут из темноты кады с сундуками да лодьями глиняными вынырнули. А в лодьях — то — каменья да слитки злата. Вот ведь как светлую длань Щурову опаганили!

Ма-Гея б на пиру из лодьи молодых поила светлой водицей, заговорной, на травах по утру взятых, росой выпестованных.

Ворох бы наговор над лодьей творил, молодых сбрызгивал дабы жизнь их что вода светла была и длань Щурова от худого прикрыла.

Родичи бы по кругу лодью пустили, чтобы оставшееся худое из нее испить и тем с молодыми разделить. После б по капле оставшейся гадали кто в род пребудет: сокол али лебедица? И вышло б хоть та хоть другой — дитя б лодью ту принял, впервой из нее испило, родом прикрытое, в круг света Лды и Щуров взятое.

А тут — злато! Каменья! И подносят не мать да волхв рода — рабы!

Шеймон не глядя рукой каменья зачерпнул и кинул над головами молодых. Брызнули те слепя бликами граней, алчный свет в глазах пирующих исторгая.

Худо Дусе от тех взглядов, худо от понимания — морок вокруг: каменья ли, вода хмельная, опаганенная, речи змеиные — все к одному: растравить родовичей, вытравить арье из нутра, души, крови.

Следующая горсть Шахшиманом кинута была, в толпу, в пирующих. На стол, в траву сверкая полетели каменья, ослепляя хмельных. Ринулись за ними опоенные, как голодный на каравай, еду со столов сметая, непотребство творя на потеху нагов. А те в хохот и ну опять кидать, пылу добовляя. Чу, и до драки дошло. Лебедица лебедицу мутузить начали, одна другой подножку ставить, тянуться через головы за камнем, отпихивать своих. Ни жали, ни стыда, ни совести.

— Это ли родные твои? — качнулся к Дусе наг.

И одно слово просится — нет. А скажи, и вроде от рода отвернулась, Щуров и корни свои отринула.

Посмотрела на змея тяжело:

— Мои, — молвила. — Да под тобой согнуты.

— Так, — согласился. — Есть и впредь будет.

— Поломаешься, — предрекла. — Одно зернышко гниль дало — другие соком чистым богаты.

— Гниль мала, а въедлива. Пусти червя в оград, он весь урожай запаршивит.

— И то любо тебе?

— Мне? Роду твоему, арьему. Глянь: разве ж я их каменья сбирать принуждаю? Разве ж я локтями посестер да братавьев пихаю, морды за кусок яхонта да лала плющу? Вот она нутревина арья — вся наружу выползла. Меня не кори — на них гляди, — рукой махнул в сторону драчливых, до сверкучих каменьев алчущих. Шеймон смеясь еще и еще сыпал, развлекал брата. Не останавливали его, некому. Одни заняты были — Щурами данное на Нагами суленное меняя, другие хмелем упивались, песни рычали, что волки по студню, третьи ели до бесстыдства себя марая, четвертые женщин по углам сквернили до бесстыдства естество свое выставляя.

Не пир — тризна, не молодым — роду арьему.

Ой, Щур — батюшка! Лихо в разгуле — как же ты допустил, почто выпустил?

— Ненасытны вы, арьи, — зашептал Шах, закружил вокруг девушки, запел то в одно ухо, то в другое и словно паук сеть плел, опутывал. Омарачивал, дурманом и студеницей беспросветной ум окутывая. — В том сиры. Что до хмеля, что до тепла женского охочи, что в битве, что в жизни жадны. Вено ваша от ядра до Яра. На меньшее не согласны. Посули вам голубя в небе и ринитесь без ума, что крылья Щурами вам не дадены. Горячи, и безголовы от того. Но хороши, ой хороши, — обнял, через грудь перехватив. — Знатный пир, по — мне.

— Сытно, — порадовался Шеймон. Перехватил первую деву, что мимо него от сокола побежала и ну тискать урча. Та ослабла разом в его объятьях, скисла и квелостью занедужила. Миг — а сил и нет. Лежит плетью на его руках, не шевелиться. Муж, что за ней гнался, остановиться не успел — подножку от дщери Ма-Риной получил и носом травушку до ног Шеймона пробороздил. И захрапел хмелем сраженный.

Дуса в ужасе на него смотрела, на девушку что в лапах нага была без стыда смята.

И вой в душе, плачь до ливня. Кануть бы ей как день вчерашний!

— Что сама не своя? — стиснул ее наг.

— Пакостно. Непотребство творите.

— Полно тебе, моя Мадуса. Каждому свое дадено.

— Вами засеяно!

— Зато урожай-то сколь скор? А велик! Тьма годин минет, а он нас все кормить будет. И не канет. В кровь арью втравится, семенем нашим вольется. А там его сами разнесете, размножитесь уже сынами и девками нашими.

И к себе развернул, притягивая, в губы впился и ну мять ее ненасытно, будто в светлице они суженной. Дева отбиваться, а тот в лицо зашептал яро:

— Гожа ты мне. По самый хребет прилип. Хочешь: все племя мое в ногах твоих валяться будет, хочешь — каменьями тебя выложу, в злато обряжу!

— Постыл ты мне! — вырваться попыталась, кривясь от отвращения. Наг зашипел, исказился лицом:

— Так-то ты за честь меня одариваешь? — и крикнул в темноту стрекотно, непонятно. Шемон от девы отлип, кинул наземь и с любопытством в темноту уставился зрачками — щелочками.

— А добра потеха, — прошипел.

На свет костров Масурман выступил с Финной. Та лицом бела, взгляд затравлен, рубаха драна.

— Сестрица? — всхлипнула. Дуса к ней, а наг не пустил, сжал, зашипел на ухо:

— Гляди ж, что честью дают, что так берут. Авось оценишь, в ум войдешь!

Масурман деву на стол толкнул, мисы скидывая, рванул рубаху от горла и ну скверну творить, потешать разгулявшихся.

Дуса завыла, закрутилась, вывернуться из лап нага пытаясь, а тому словно в радость держать ее и поглаживать.

Крик стоит надсадный, а нагам, что песня соловушки по утру.

— Афинка твоя наложницей брату моему послужит, и Шеймону апосля сгодиться. Так?

Змей засмеялся, к распластанной под Масурманом девушке подходя:

— Не в отказе!

— Пируйте!! — крикнул Шахшиман, властно рукой взмахнув. — Дарю рабыню! До утра всяк кому годна — ваша!!

И подхватил Дусу, что последнее, что могла, сотворить пыталась — заклятье гиблое, за что гореть бы ей пред всем родом виной, будь другие времена. На лихое время она была ему учена и не думала, что сгодится.

Рарог силой своей согнула и в пирующих пустила, огню забаву отдавая, сестрицу тем спасая. Но птица красная глаза лишь в темноте выказала и растаяла под взглядом Шахшимана.

— Моя власть Дуса. Глупа ты, коль не поняла. Рарог — раба мне. Опоздали вы, — и рванул девушку за руку, к терему утаскивая.

Пролетел как ветер по горницам, вверх взвился и ринул с Дусы платье, так что треск пошел. Дверь в закуток отворил, туда толкнул. А там что нора — ни оконца, ни щелочки. В рост не встать, только лечь на тряпье как в храмину.

Дверь схлопала и наг на деву навалился, обвил как вьюн:

— Помилую — попомнишь. Один люб стану, один!..

И в губы впился, стиснул до стона тело беззащитное.

Не увернуться, не избавиться от ласк постылых, рук жадных, губ холодных. Ночь что вечность Дусе показалась, мукой милование. Плакала да кричала, молила, матушку да отца поминала, но наг что глух вовсе. Ни жали в нем, ни понятия.

Взял он ее и зашептал в залитое слезами лицо:

— Моя — попомнишь! Моя — не запамятуешь! Моя — чуешь ли?! Помни то крепко, вернусь — напомню. Нет тебе дороги назад и не будет. Затяжалеешь, царя этому миру принесешь мне на смену.

Запомнила.

А как ушел — нет.

Лежала нагая кольцом свернувшись и не видя ничего перед собой смотрела. Сумрак в душе, только тело истерзанное ноет, плачет отжившее девичье, любому не доставшееся.

И матушка видеться, плачет. Ран — батюшка, хмар стоит, рез сжимает. Братовья — соколы плечом к плечу, что за подобную скверну по утру бы отринули жениха из роду битым да терзанным, а Волох бы заклятье сотворил на маету вечную. И кружил бы жених по лесу всеми гнан и плеван, покуда хана за ним не пришла. Нет иной платы за паскудство… Ране не было.

Лесные шишки б ему не дали, водные не утолили, скрылись бы, огненные жарой потчивали, воздушные жалили. Отыгралось бы все племя над скверником…

Только нет братавьев, отец не подмогнет, матушка не утешит и Ворох Правду не сотворит. Дивьим же своего лиха не выхлебать, нечто арье взвалят себе?

Глаза закрыла, зашептала губами измученными, смерть призывая. Но смолкла — Ван привиделся, Финна вспомнилась. Не оставить их, негодно то.

И услышала как наяву:

— Потерпи дитятко. Нечто ночь вечна? Пройдет она, Яр тепло на сердце кинет и уйдет чернота. Верь, дитятко, верь…

Матушка!

Скрючилась Дуса, заплакала беззвучно.

 

Глава 10

Так началась жизнь в поганом крепище, и что ни день, то горе да печаль. Одно в радость — Шахшиман сгинул. Седьмицу Дуса от каждого шороха вздрагивала, после святой ночи в себя прийти не могла. И чахла, понимая, что горю рода радуется. К городищу, не иначе наг уполз, родичей ее волобить, полонять.

Молила Дуса Щуров да клятья творила без удержу. Силы не меняя на то только и тратила, чтобы пустым наг вернулся. Из терема не шла — нечто ей скверны мало было в ночь ту зрить? Али дела нет? И душа за Финну болела.

Шимахана поневестку в крепище гнала, заставляла по городищу ходить, на крыльце сидеть, на непотребства смотреть. Люта была, ехидна. То щипанет, то пожалит — спасу от нее не было.

Масурман же Ареса приваживал, учил люд морочить да с оружием обращаться. И Финной тешился, своим да чужим как вещь дарил, нарочно выказывая Дусе, что она и что сестра ее и, словно сердце живьем вынимал.

Афина как ослепла — не видела ничего, не чуяла. Пусты глаза были, спесивость куда-то канула. Куклой на руках висла, запятнана.

Чахла сестра и Дуса на глазах в тень превращалась. Все выход искала да найти не могла. Пусто кругом: что в глазах Афины, что в душе, что в лицах люда в городище, что в небе, что в воздухе. Дивьи не кажутся, будто вовсе их нет и не от кого подмоги ждать, не с чего на благое надеется. На себя надежа — ведомо, да сама-то и потеряна. Найтись не может, цепляется за былое, нынешнее отметая, ни умом не сердцем не принимая, а оно исподволь рвется, путает, полонит мраком душу.

«Мала ты еще», — то ли Щуры за спиной вздыхают, то ли матушка с сильфами сговорившись, вздох свой передает.

«Выстою» — вторит Дуса себе в надежу, родным в утешение, а нагам поперек. И вроде легче оттого, вроде дышится вольготнее, силы прибавляются.

В один из дней как очнулась — Масурмана прочь от Афины оттолкнула и собой прикрыла:

— Не трожь!

Тот прищурился неласково и усмехнулся:

— Моя она. Братом мне на потеху отдана.

— Воин она, а не бавелка!

Наг притих насмешничая и осмысливая и согласился к радости Дусы:

— Будь по твоему Мадуса — был подложница моя станет заступой моей. А и Ареса привечу. Будут добрыми бойцами на благо племя нашего. Побратаю их. Яра черная, без ума и сроку станет имя сестры. Не женкой — тризничанкой, сестрой ханы сделаю. Скажет ли она благие слова за то?

Дусу оторопь взяла: что он плетет?

— А гляди!

И схватив сестру за руку, вон из терема во двор швырнул, Ареса привести приказал. В темни дня тенями наги сползлись и зашипели, застрекотали. Шимахана чан рукой вывела по воздуху, брякнула посередь. Каждый палец резану, кровь пуская в него. Набралось много, почитай до краев.

Парнишку и деву обнажили и по макушку в смрад нагий сунули, заставили наглотаться гадости.

— Неуязвимы будут. Сколь проживут, столь нам послужат ярь алчущую. Нам на пир из людишек исторгая, — усмехнулся Масурман. — Знатные воины будут. А что на то только и годные — ты того хотела. Теперь и весь ваш волхвицкий дар их не отговорит! — засмеялся.

Вольно ему лихо творить. Что с навья племя возьмешь?

Дуса осела на крыльцо, потерявшись. Теперь за живой можно не спешить — кануло.

С того дня Афину не трогали. Только не было больше той, что Дуса знала. Сильна сестра стала, горяча да ядовита, что сок чистотела. Не страха ни стыда, ни преград не чуяла. Головы будто лишилась, по краю пошла, обломиться не боясь. Чуть тронь — вспыхивала. Ее сторонилась, взглядами жгла, словно в произошедшем с ней виня и Ареса подначивала. Волченком тот глядел.

Впрочем, кого не возьми — все на Дусу как на изгоя зрили, что ей прислуживала. Наги потому как не их она, но супротив Шаха не пойдешь, вот и терпели. Свои: марины — то стелились поземкой под ноги, то отвертывали головы в сторону, рабы, что в клетке, как звери сидели, взглядами пуще сестрицы жгли, ярь в них была, смута и холод. Те же что на работы гнаны Ма-рой с ее родичами — кляли Дусу, что последнюю изуверку ведьму, черно баяли, плевали в след.

У той сердце обмирало, душа стонами исходила — за что так-то? Нечто ее суть-я благостнее, жальче? Да словно ослепли арьи, обепамятовали да обезумели.

Кады никого не замечали. Одни у них хлопоты — дары земные искать, в сундуки складывать.

К чему злата столько — понять не могла. Одно коловраты светить, другое в сундуках таить. Одно слиток на род взять али найти, другое добывать, люду гнуться за то под землей заставляя, ни света и продыха не ведая, помирать за пустяк ненужный. А рудица земная? И ее тревожили вынимая.

Тук-тук на кузне с ране до вечери, тук-тук за бором мужи полоненные, новые кузни да домины ставя. Скрип-скрип — телеги, вжик-вжик резы да мечи ратящихся в забаве. И запахи вьются стыни и пота, железа да мяса на кострищах гретого.

Смрад да мрак куда не кинься. Ни пристанища от того, ни покоя, маята да тревога.

Горько куда не глянь. А тут еще печали прибавилось — к концу второй седмицы Шахшиман вернулся и опять чернотой сердце заполонил, страхом обнял, только за бор крепища ступив.

У Дусы сердце захолонуло, как его увидела, отступила к крыльцу, оступилась, рухнула. Тот навис и засмеялся:

— Добро встречаешь! Знать помнила. Добро. За то одарю, — и головой повел, внимание, привлекая к тем, что за его спиной — к новым рабам нагов. Тех немного, но шибко посечены и малы, старшому от силы полтора десятка весен за плечами. И Мал средь полоненных! Смотрит на Дусу сурово и пытливо, но не хает — разумеет, что к чему. Нрав неторопливый у Мала, вот он и не спешит тавро на кнеженке ставить как другие сородичи.

Кинулась бы она к нему, выплакалась, но кто ж пустит?

Шахшиман свистнул и деву к себе подтянул, поцеловал при всех. Как оповестил — моя! Рабов в одну сторону толкнули, к клетям, Дусу наг на руки подхватил и потащил в терем.

А у той одно на уме: как там матушка, как тятя, как родичи: подруженьки, соседушки? Почто Мал попался? Как не увернулся? Один ли сплошал али гуртом были да остальные не уцелели?

— Где ты был? — спросила змея осторожно, в сердце тревогу скрывая.

Наг прищурился, но с рук девушку не спустил, не остановился:

— Хитра стала, зрю, — усмехнулся. — Будь по-твоему — рад я тебе, потому уступлю, поведаю. К твоим ходил, вено Ма-Гее за сладкую ночь с ее дочерью отдать.

Лицо Дусы пятнами от стыда пошло. Большую-то скверну не придумать, сильнее кнеженку не опорочить и бедой да болью мать ее не наделить.

А тот дальше гудит, чести не зная:

— Вено ей Ма-Ры воинка передала, обсказала вольготную долю, что тебе на радость досталась.

— Взяла вено? — до шепота голос сел.

— Как не взять. Шах я — царь, а ты по мне царицей стала. Поклон тебе передала да наказала тебе справной женой мне быть, неперечливой да любезной.

Дуса как осиротела на минуту и вот очнулась, тряхнула волосами:

— Лжа то!

— Завет матери. Или ослухом рощена?

Ой, изворотлив!

А в голове путаница: что говорить, узнавать? Что творить, как обеливаться? Да перед кем же? Зрят Щуры — невиновна она! И матушка зрит — нет вины дочери! Не могла она вено взять и тем нага своим родичем признать, в семью вхожим сделать, именем Лады и Яра, именем всего мира подярьего — не могла.

Но что Правь сейчас? Где наряд заплутал и Лада с ним, где Яр светлый? Лжа да чернота на миру пирует — ищи с них правь, верь нагороженному.

— Лжа, — бросила упрямо, хоть и тихо. — Не бывать тому, чтобы мать дитя поганому передала. Не навь я, и она не навь.

Шахшимана передернуло, лицо страшным стало.

Взлетел наверх дома, дверь толкнул в нору свою и Дусу на тряпье кинул:

— «Поган» — так-то ты меня величаешь? Суженного своего?

— Не суженный ты мне — ряженный, — страх перечить, а слова сами идут. В сторону только отползла, в угол забилась, чуя что ждет и смотрит, что взглядом сквернит.

— Я тебя по чести взял.

— Нету чести в чести твоей. Лихо така честь манит да лжу привечает.

Наг от одежи как от кожи змея избавился, глаз с Дусы не спуская.

— Ты баял: не трону, мала! — не сдержал страха девушка. — Опять лжа!

— К чему мешкать коль желанна ты мне? — юркнул к ней, обхватил и платье срывать начал. — Не одну так не желал. Тепло с тобой да сладко. А без тебя холод душу вынимает. Ну, Мадуса моя, не рвись. Без тебя тоску я познал, горька она.

— Постыл ты мне! Постыл!! — забилась девушка. Наг зажал ее обвив и ну шею целовать, поцелуи как ожоги на коже оставляя. Заурчал, застрекотил, смял деву.

Бейся — не бейся, плачь — не плачь, нет проку.

Та ночь Дусе светом показалась, эта — темью.

Так кады над златом трясутся, камень к камню перебирают, чуть не лобызают дары недрые, шипят да кидаются на любого кто взгляд на их кинет. Так наг над Дусой властвовал, пил как воду душу, тепло живое из тела высасывая. Не жаром да лаской, а мукой и холодом внутрь пробрался. До донца силы выпил и вертел как тот кад корунд, тешился. Ласкал ненасытно и шептал жарко онемевшей, потерявшейся:

— Люба ты мне. Моя ты, моя. Не перечь мне, не хай. Полно Мадуса, что мне клятья твои? Мала ты, своенравна, воля арья в тебе крепится, да и то мне по нраву. Подрастешь, обвыкнешься, к воле моей приучишься. Сынов родишь великих, дочерей славных. Моя воля над тобой, Мадуса, только моя. Прими ее, а я уж отвечу, выше всех встанешь. А нет — поломаю, все едино под себя согну. Моя ты.

Дуса как в забытье провалилась. Пусто в голове до звона, а тело будто не ее.

— Сейчас рабынь кликну, оденут. Пировать станем.

Девушка содрогнулась только.

Как он ушел — не видела. Как Избора и Свет явились, из конуры вывели, не помнила. Как одевали, наряжали — не чуяла. Ни страха, ни желаний, только мысли: неужто навек такое мне? И была ли радость, было ли что другое?

— Крепись, — Свет шепнула, тяжелое платье на плечи натягивая. — Сомлел Шахшиман от тебя, вот и лютует над тобой. Пройдет.

— Ой, ли? — молвила, ничему уже не веря. У той ответа нет — отвернулась.

Шахшиман — истинно змей, неизвестно как объявился, как из — под земли вырос. Усмехнулся, ладонь на голову Светы положил, провел и оттолкнул в сторону:

— Глупа ты арья дочь. Мадуса моя не рабыня мне, а подруга.

И скользнул к ней на скамью, обвил рукой за талию. Деву передернуло: оставь, постылый! Да губы неслухи — не молвят.

Наг гребень из рук Изборы вырвал, шикнул, рабынь гоня и волосы Дусе чесать принялся, любоваться да шептать:

— Хороша ты моя царица, шибче злата краса твоя. У нагайн волос груб да жесток, а твой что пух, шелк златой. Любо мне. Все в тебе любо, Мадуса моя. Одарить тебя желаю. Проси, чего хочешь.

— Сдохни, — само вырвалось.

Засмеялся наг. Гребень откинул и обнял деву, голову ей на плечо положил, прижавшись крепко:

— Я не стар, а и не млад. Срок мой — тьма эол. Хана мне сети не сплетет. Пустое.

— Тогда меня ей отдай.

Змей усмехнулся. Щелкнул пальцами и крикнул на навьем, как кнутом воздух рассек. Чу, а от стены кад отделился, вышел из полумрака и замер, руки за спиной спрятав.

— Баруман, где добыча твоя? — спросил его Шах.

Взгляд када без того худой, вовсе тяжел стал, пронзителен и насуплен.

— Покажи! — приказал.

Замялся тот, закрутился недовольно пища. Наг руку выставил и словно сжало невидимое малявку, остановиться заставило.

— А-а! — оскалился кад, острые зубки выказывая и нехотя, дичась и шипя руку из-за спины вынул, выказал слиток малый, чуть приоткрыв.

— Дай!

— А-а-а!

Как его крутануло, как завыл, забрыкал. Слиток намертво в кулаке зажал и ну, воевать. Вытье жуткое, уши рвущее, конвульсии как у скаженного и лик передернут, оскален.

Волхвать не нужно — ясно, умрет, а не отдаст, всех положит за каменюку.

Наг хохотнул и откинул Барумна:

— Твое пока, иди, — и на Дусу уставился своими змеиными зрачками. — Поняла ли?

Дева голову свесила — как не понять? Не права Свет — не пройдет блажь Шахшимана.

— То-то, — молвил с лица девушки волосы убирая. За подбородок взял, к себе повернул и в губы поцеловал. — Моя ты. Каменья пустое — ты мое добро. Шибче када я его обережу. Смирись. Люба ты мне, а срок приспеет, и я тебе люб стану. Народишь детей, ими со мной и повяжешься. Суть-я твоя царицей навьей стать, честь великая. В умок войдешь, поймешь, как тебя твои Щуры велико одарили. Что не мил сейчас — пустое. Ветерок твой умок, куда дуну туда и направится. Радость твоя, что мала мне досталась — ломать не надо, гнуть стану. Росток малый тем и достоин, что под рукой как глина, лепи что хошь. Афинку твое уже слепили. Дивной девой станет, бойкой. Супротив нее ни один арья не устоит, дивье племя посторонится. Свет ее сердечка вместе с верой да правдой Масурман забрал, а братья мои пособили. Теперь сколько веку ей отмеряно, столько мужей вровень ставить будет, но себя выше считать, а за то что девка по рождению — лютовать. Ненависть ее сердце изгложет и вас положит. Только резы да битвы любы будут. А за рукой ее Хана стоит и ею правит. Кого на пути встретит — того ей отдаст. Мстя в сердце ее теперь живет, а где мстя, там мрак и морок. Не развеять его ни чарами, ни ворожбой, ни сговором с дивьем племенем. Потому никто за нее не встал, когда бесчестили и как баву на потеху хмельным да похотным отдавали. То ее лихо и с ним она сживется, за себя мстить станет. От всех отвергнута и всех отвергнет. Жестокость в отвагу превратит, войну в науку. Мать твоя уйдет, род сгинет, а она останется, и то, что неправым арьи испокон почитали, в правое обернет. А много ль на то времени да сил мне тратить пришлось? — засмеялся. — Пальцем щелкнуть, — поцеловал дрогнувшую от ужаса Дусу, смял, обнял. — Учись моя Мадуса, учись царица моя. Как арье выветрится из тебя, поймешь, что только и надо в нутро человечье влезть. А там клады кадов — тайники, вроде верно схороненные, недоступные. Глупые! Схвати, раскрой и угрози забрать и выдать — твой человечек. Страх его — власть твоя — твоей рукой возьмет и править им будет. А то славно. Сытно, радужно. К чему губить? Скучно, пусто. Сами себя сгубят, но нам послужат, откормят детей наших, выпестуют, на славу нас потешат, согреют. Сладок их страх, до того сладок, что только ты с ним сравниться можешь. А и твой страх мне что мед. Опоила… Людишки, что бавы, так бавься! Что они тебе, что мне? Я у тебя есть, ты у меня. Везде место себе найдем. Что в Тартаре, что в Прави, что в Яви — все наше! Детки пойдут — в трех мирах главами встанут, уж я похлопочу. Родичи твои твоим детям служить станут.

— Не видать тебе детей от меня.

— Сейчас — да, а год другой минет — затяжелеешь. На руках носить стану, в золотой норе гнездо совью, чтоб тепло, сытно и уютно детям нашим было, чтобы родясь уже умом обнадежили. Злато-то и каменья большим умом владеют и навьям то отдают. Кады глупы, что зернышко умок. Крупинки тепла да ума их только и годны подобрать, а чтоб до дна вобрать, да так чтобы не на раз, а надолго — нет. Нам ленно каменья брать. К чему. Рабы на то есть. Им брать. Нам в дары приносить. А мы уж знаем как их завесть так что лал малый эолы служил, из трех миров пищу нам давал, вечно кормил, совращая умишки. И разве ж сведает кто? — засмеялся. — Спорю, даже ведуны арьи о том ни сном ни духом.

Дуса побелела, понимая, о чем речь.

Камень же, что вода застывшая, лед едино, а вода — сестриц преемница. Что вложишь в нее, то подашь, то получишь. Только недолго мысль хранит — другой первую резво перебивает, еще ли, конечно, не жива и не мертва вода. Еже ли ж заморозить — сохранит впервой данное. А камень — кристалл, сиречь лед тот же. В новорожденный, только из чрева земли взятый камень, что вложи то он по свету и понесет. И несть будет сколь бродить, сильнеть да крепнуть. Черноту в него кинь, ее за собой потащит, умы затмевать, невидимое да неведамое раздаривать на горе, лихо множить.

Если знания арьи не сохранить, если Законы Щуров в детях их порушить да разметать по векам рода, перемешать с навьем отродьем — хана миру Прави. Тьма его накроет хоть и Яр встанет. Его свету ту тьму не развеять. Тайная она, невидная. Не мать Землю укутывает — души.

Вот к чему наги кадам клады поднимать наказывают, а потом арьям даруют. Не щедрость — хитрость, задумка далекая.

— Время приспеет, за те каменья что ты и помыслить не можешь, случаться будет.

Ой, лихо! Почто лютуешь?! — зажмурилась.

— Сильнее мы задумок твоих, — молвила. — Щуры да Яр нам порука. Поборем вас.

Наг улыбнулся, огладил Дусу:

— Несмышленка моя, сладкая. Борят того, кого видят, а побори када — есть он и нет. Меня побори — я вот он, — засмеялся. — Не все то наверху, что истинного боренья достойно.

И замер обдумывая, и вновь рассмеялся, тихо, блаженно, стиснул деву:

— Ах, ты, подружка моя! Велика разумом! Не даром кнеженка и ведунья! Так быть по твоему, Мадуса моя! Пусть племена тешатся, в вечной борьбе горят, друг на дружку идут. И никто не прознает, что война главная не дён, ни век пойдет, ни за каменья али земли. Внутрях она человечьих станется, в душах схороненная поведется, нам на потеху да расцвет, жизнь сытую! Велика твоя задумка, славна. То нам пир вечный будет! Тем и дети наших детей прокормятся! И никто не супротив не встанет, лжой опутанный, потому не поборет. Тонка задумка! Истинно — царица ты! Навья подружка…

— Не навья я! Окстись! Мое ли?…

— Твое! — губы накрыл, лицо ладонями сжав. Заурчал жадничая.

Противен поцелуй его. Дусе плевать бы обплеваться после, да сил нет. Пьет он их, вяжет слюной своей ядовитой и квелеет девушка, только в думках еще сопротивляясь. То ли спит наяву, то ли явь со сном путает. Во рту, что болотце разлилось, ряска не шелохнется от мертветчины его. Внутри ж холод до онемения. И мерещется ей что не арья она, а то ли дивья то ли вовсе навья уже. Полусонная, вялая, властью чужой с душой опутанная, растоптанная.

Силен наг, Шах, воистину. Мысль супротив только и шелохнется да тут же исчезает.

В грудь бы резом ударить, выю кровью его окропить, но и мизинец за мыслью не поспевает, не дрогнет.

— Ай, любезна ты мне, ай порадовал ранний род дщерью, — выдохнул ей в лицо с горящим взглядом. — Напиться тобой не могу, любая. Что ж дале будет? Уж не под кожу ко мне проберешься ли? А и пущу. А и сам проберусь. До донышка моя ты, до вздоха последнего! Нава ты отныне, навья нагайна царица. Не арья — навья царица владетельница Прави и Яви. Все о том прознать должны и прознают. Идем.

Подхватил, на крыльцо выволок, откидывая сестру с порога. Та слова не молвила, но черно на Дусу глянула ее в непочтение виня, не брата. Масурмана крикнул, зашелестел по навьи. Тот жмурясь с ленивой улыбочкой Шахшимана слушал, на арью дочь поглядывал и пошел со двора Шеймона подзывая.

«Вольготно ж змеям в крепище некогда славного рода»! — с тоской глянула на них девушка. Узрила кнеженку у дальнего терема, что горделиво над своими воинами высилась, дары от них у крыльца принимала. А дары-то, удумать ведь такое! Тушки животных, туеса с каменьями да мечи!

«Знал бы кнеж Бориф какую скверну в дом и род жена его пустит. И с чего она со Щуровой тропы сошла? Как ее извернули? Как Афину? Так та малая, горделивая да норовистая, а Ма-Ра женщина добрая была, не своенравная».

Шахшиман перехватил деву со спины через грудь, голову на плечо ей положил, в сторону Мары прищурившись и молвил:

— Не твоя то печаль, моя Мадуса. В старые времена лебедь да сокол вместе летали, а впредь ино станется. Всяк норовить будет друг дружку подножку сделать. И воевать станут вровень один одним кичась, другой другим. Это вы еще помните, что отец сеет, а мать родит и что тот, что другой без дружки пусты, что печаль дитячья. Запамятуют следующие. Одно знать будут, с молоком материнским впитают: девка для бавы, цена ей хмельного глоток. Муж всему голова, мужчина здесь хозяин, в его все воле. Конец сравенству, начало розни.

— Шибко темно задумка твоя да далека. Слушаю тебя и диву даюсь — неужто сам веришь, что будет то? Ма-Ры род оморочил и думаешь власть твоя сталася?

— Почто нет? Зернышко кинь на благодатную почву — колосок вырастит, а с колоска сколь зерен выйдет и опять засеется? — улыбнулся змей.

— По весне всегда вместе с рожью сорняк к Яру стремится, заодно из землицы рвется. Только на то мы есть, что бы его изничтожить, не дав посев погубить.

— Умны речи твои, не по ребячьи судишь. Добро. Только одно не учла, царица моя — коль не кому будет сорняк тягать, коль не узрит люд его да не отличит рож от вьюна, что выйдет? Ты на Ма- Ру глянь: разве ж зрит она куда ее обида на мужа кинула? Куда род свой она утянула и в чем сама варится? На что обиду таила? На долг кнежий да мужний, на то что выше родовичей ее поставил. Вот она червоточина. А прибавь гнильцы и пойдет посев гибнуть. Сейчас еще кривь от прави отличить можете, а те, что после вас родятся или уже народились по-иному мыслить станут, иное видеть, иначе жить. Что для вас кривь, ля них правью станет. А другие и те что за ними? Укрепят то, о былом запамятовав. Наша кровь размножится от отца — сыну, от сына его сыну, и не упомнят они Закон ваших Щуров, договор с дивьими. Пуста для них ваша Лада будет, род лишь обузой станет. За себя и для себя — вот закон явий станет. То ладно, то и нужно. О дивьих вовсе забудь — сгинули они, уходят, а кто останется с теми через детей наших грызться люд будет за скверну принимая и тем все более их от себя отметая. Разломитесь как каравай на две краюхи — не сложить поперво. И не арьи племена — мы тому тропу укажем, межу меж кем надо проведем, как меж соколами и лебедицами. Дай срок, забудут от природы данное да Щурами вашими заповеданное, что мы дадим то и упомнят. Алчить каменья будут как мать, брюхо тешить и чресла, как отец. И славу добывать не в чести явий, а чести навей — кладах кадовых, лютуя над своими же. А не свои. Мы-то знали срок свой, подоспели. Теперь дети навьи по миру Прави как по тому ходят. Их это терем теперь, — и руку на живот Дусы положил, огладил. — Вскорости сынов мне родишь, их превыше дев поставлю, наделю щедро. Царь я, клады кадовы для меня не тайник. За лал душу купят, за самородок — десяток жизней заберут. Сильны будут и умны по отцу, красны да на вид прилюбезны — в мать. Как ты меня приволобила — других приволобят. Служить им станут от мала до велика. Кнежить будут по закону нашей крови. Весь мир им поклонится, рабами их весь люд станет.

— Чем же девочки не по сердцу? — прошептала холодея.

Наг зыркнул на нее и промолчал. Да слов не надобно — так поняла. Женщина дитя родит, женщина ему первый урок дает. Женщина кашу варит, ею семью кормит, а что в варево кладет из думок, то в голову да сердце и входит. Женщина лад в семье хранит, женщина же род длит. И какова она — таков и род. А поставь ее ниже да упрячь — ведовское от природы данное выходить начнет, мутить ей душу и всех округ. А не учена да с рожденья скверненная да обиженная, чернотой пойдет. На семье, на отце, на дите скажется. И пойдет хмарь гулять по сердцам, заляжет камнем на сурь-е ребенка.

Эва как закрутил наг! Черным черна душа его!

Мужчины зрят умом, женщины сердцем и вместе они сильны как сам Яр. А розобщи — ослепнут и ослабнут.

Неравность затеял наг, а за ней глядишь и неравность суженных начнется. Кто с кем, а и зачем да почему, сходится станет. Блуд по земле пойдет, а от него пуще в темень люд падет и себя вовсе потеряет. Закрутит лихо по сердцам. Ниточка за ниточкой одно да другое потянется и покатит лихо по миру. Так и поделится собой с каждым.

Ой, Щуры, что ж вы думали, почто не упредили смуту да погибель верную?

«Прости Щур за мольбу скверную — не дай мне дитя от нага! Забери лучше, хане отдай!» И подумалось — коль случится, рез достанет да по тропе предков сама пойдет.

Тут Шеймон появился и Масурман — нагами. Выше крыш высились и ползли к Шахшиману, держа на весу мужчину за руки. Кинули в снег у ног своего царя и людьми обернулись.

Мужчина же тяжело поднялся, стряхнул снег с кудрей и уставился исподлобья на Шахшимана.

— Мал! — качнулась Дуса, понимая что хорошего наг задумать не мог, приведя сородича пред очи девушки.

— Шибко мне страх твой по нраву, — ухмыльнулся тот, головой качнув, и на сокола воззрился. — Зришь, кто перед тобой?

— Погань чешуйчатая! — бросил тот, как в лицо плюнул.

— За поношенье ответ держать придется.

— Спужался я тя, змеюки вередливой!

— Засеку, — предупредил холодно. Муж глазами сверкнул, но и чуть не опечалился, гордо стоял, не кланяясь.

— Не тронь его! — взмолилась Дуса, а Мал будто не видит ее, не слышит:

— Грозить и огнь водице горазд.

— Горделив ты с избытком.

— По чести живу!.. Малых дев не полоню и в мужние игры с детьми не играю!

Наг бровь выгнул:

— Мадуса жена мне по чести взятая, по сговору общему.

Дуса крикнуть хотела — лжа то! А Шахшиман губы ее накрыл да смял по-хозяйски, свою власть над ней выставляя. Обвил, сил лишил и на Мала уставился: зришь? Не супротивничает. Правду я сказал.

По волосам погладил квелую, пропустил сквозь пальцы: мое.

— Захочу — на твоих глазах возьму. Слова поперек не скажет…

Деве хоть сквозь землю провались — ославил, не отмыться. Все пути в обрат отрезал.

Дернулась только и вновь затихла — крепки объятья поганого, а чары того шибче. То ли сон, то ли туман стелет, дурманом одолевает.

— А не за тем зван ты. Хочу подарить тебя подруге моей да не знаю по сердцу ли дар ей такой.

— Да, — выдохнула поспешив. Наг улыбнулся и руку ей свою выставил:

— Годен дар? Благодари.

У Мала глаза вспыхнули: не смей! Девушка же замерла, понимая, что змей ее намеренно перед родичем склониться заставляет, хозяином его признать. Сделай так-то и нет у раничей кнеженки — раба навья, нагом опороченная под нага же согнувшаяся. Знать и другим гнуться, скверну ладой признавать.

Не сделай — что утворит неведомо. Погубит Мала ведь, в наказанье да назидание покуражится.

Дуса голову лишь склонила до руки, выбрав ни то, ни другое.

— Добро, — проглотил Шахшиман, пальцами щелкнул и накинули его братовья на Мала цепи, выю ободом полонили, сокола за руки придерживая, чтобы не рвался супротив. Взревел тот, а попусту. Громыхнул конец цепи, у ног кнеженки лег. — Ну? Веди своего раба в клеть за домом. Пусть посидит, подумает. Позже встретимся, за хулу да напраслину поквитаемся. Негоже коль раб на хозяина лает. Он как собака — место знать должен.

— Я и собак на цепь не саживала, за цепи не тягала. Родовича тем паче не стану, — упрямо молвила Дуса. Ярь в душе подниматься начала да такая что саму пугала.

— Обоих накажу, — шепнул Шах.

— Чтоб ты сгинул постылый!

И откуда что взялось — отринула его от себя, к Малу пошла, попыталась окову снять. Но тот за руку ее перехватил, стиснул легонько, ласково и шепнул, улыбку вымучив:

— Не гневись, не тешь аспидов. Воля она ж не в теле — в душе.

Дуса чуть не заплакала до того тошно стало и жалью в сердце обняло. Ринулось наружу запрятанное, все что горело и душу жгло:

— Не сама я здесь, не царица — рабыня. Не муж он мне — хозяин…

— Тише, голубка. Знаю все, вижу, чай с глазами.

— Как ты-то попал? Как родовичи? Матушка с батюшкой?

Шеймон цепь рванул, Мала в снег ринул, только успел тот шепнуть:

— Живы.

И потащили его по снегу, ободом душа. Забился, пытаясь от оков избавиться, сжал руками железо на вые, разгибая и освободился бы не оглуши его хвостом Масурман. Шахшиман же Дусу схватил, толкнул от родича к терему. Та юзом до крыльца пролетел и у ног Шимаханы остановилась. Глянула снизу вверх. Нагайна словно и не видит ее, в даль смотрит, на брата:

— Прикажу баньку истопить, подругу твою пропарить до нутра.

— Добро, — прошипел тот. Схватил девушку за ворот платья на спине, как кутенка в двери ринул. Прошел за ней. — Так-то ты мужней воле неперечлива? — навис.

У Дусы ярь колобродит по душе, туман морочный навий развевает и то, что подумать не могла сотворить — творит, застив разум. Выствила девушка ладонь и крикнула слова заветные. Застолбило Шахшимана, заледенило. Миг и отряхнулся, только льдинки на пол посыпались.

— Что еще надумаешь? — зашипел, за грудки в воздух поднимая. Силен аспид, да гнев Дусы то не понимает, вровень с ним ставит — запела она клятье в лицо ворога, все светлые силы трех миров призывая. Тот меняться начал, борется с заклятьем, кривиться, а оно сильнее — давит его. Исчез, словно не было нага.

Дуса из избы вон, нагайну по дороге застолбив. Рез у Масурмана выхватила и следом к брату отправила. Бегом к клети. А там Шеймон с мариными девами-воинами, только закрывать начали. И будто Щуры деве что не знала нашептали — Волоха заклятье, что время останавливает. Замерло все, застыло, только снег кружит, да Мал обод отгибает.

Дуса на колени у жердей полона упала, рез родицу отдала:

— Беги!

Тот цепи скинул, рез взял и ну из клети. Выскочил да притормозил, Дусу за руку схватил:

— Вместе уйдем!

Полетели ног не чуя к бору, а там Афинка с мечом.

— Здравствуй сестрица, — улыбнулась как навья, клинок выставила. — Никак обиду мужу чинить решила?

— Пусти глупая!!

Мал смекнул — не Финна та уже — навья слуга, крепко, с душой и умом им отданная, и ринулся на деву. Тут за спиной голосок:

— Здравствуй страх воплоти.

Обернулась Дуса — Арес с мечем стоит, за спиной его наги и воины Ма-ры. Та во главе с посохом волхва, взгляд колюч и черен.

Конец, — только и поняла Дуса.

Ма-Ра посох подняла и громыхнула пару слов, развевая девой посланное. Наг хвостом беглецов сшиб памяти лишая.

Очнулась на полу носом у сапог, что стояли. Вверх голову подняла — Шахшиман! Она же в другой мир его отправила!

— Расстроила ты меня, — прошептал куда-то в сторону глядя. Рубаху скинул, рукой синеватые полосы — след заклятья огладил. — Ярь тебе силы дает? Знать не малы они. И учена на совесть. Добро. Знатная ведунья.

Дуса голову в сторону повернула а там огромный кусок слюды в окантовке закамуристой, дивной и два када что его держат. Отражается в слюде комната, наг, каков есть и тени, то вспыхивают, то пятнами мрак мелькают.

Шахшиман не тронув — жестом девушку поднял и за шею схватил крепко, заставляя в слюду смотреть:

— Зеркало то, — поведал спокойно, не обращая внимания, что синеет Дуса от удушья. — Ведуну вещь нужная. Глянь, моя царица на себя, глянь краса писанная, мастерица арья.

А в зеркале ужас со змеями вместо волос и крикнуть бы, а сил нет. Замерзло сердце и тело от ужаса.

— То-то, — откинул в сторону. — Хороша? По нраву себе?

Морок, морок!

— Пока, — повернулся к ней, взгляд упер в лицо. — Бежать от меня вздумала? Кинуть меня, друга суженного? — тихо спросил, а по телу холод от голоса пополз. — Постыл значит? Родович мил? Будет тебе урок Мадуса, крепко его попомнишь. Идем в баньку, истопили уже пока ты личиком пол отирала в небытие плавала. Апосля платить станешь.

Поднял ее, к себе прижал и прищурился с улыбочкой гадкой:

— Царица все ж. Ты сестру мою задела, братьев, за то сестры твои и братовья ответ держать станут. Шибко ты их подвела, против меня встав. Зря, Мадуса, зря.

В губы до боли впился и повел из дому.

Костры на улице жгли, пировали уже вовсю, куражились. Гудело городище как полоумный.

Наг Дусу за угол, а там… Медленнее шаг девушки становится, вязнут ноги в снегу от вида открывшегося и ком в горле. Закричать бы — голос сел. Упереться бы, да наг подхватил ее и у самой бани в снег поставил, а он красен от крови и лоскутья округ валяются, не иначе кожи человечьей.

— Под кожу ты мне залезла и не оценила, предала. Смотри же как другие за то платят. Хорошо запоминай, как и Мал.

Кивнул на рановича, что в клетке напротив бани сидел, побитый, взгляд пустой и больной.

— Позже его черед придет, коль волю мою не примешь, любезной не станешь.

Дуса ответить не успела — в баню втолкнул. Жарко там и полно нагов да мужей с девами бавящихся. Крик стоит, стоны и кровь вместо воды льется. Обмерла девушка. Шахшиман рванул с нее платье, грудь сжал и развернул к нагу что в углу молодку брал. Тот голову повернул, ощерился и за власы деву приподнял.

— Гляди Мадуса как других ласкают, — зашипел на ухо Шахшиман.

Наг пальцы под кожу наложницы запустил, вскрыл. Медленно начал вверх по ребрам пробираться, оголяя мясо да кости. Девушки крик дикий в ушах встал, оглушил. Дуса вторя закричала, забилась в ужасе. Шахшиман ее в кровь на полу толкнул, стиснул, свил, зашипел в лицо:

— Всех так возьмут, а ты кровью их умоешься — будет тебе память, как мне поперек идти.

И в губы впился, взял в крови, как не отталкивала, не билась. Сколь мучил ее — не помнила, видела только как одна за другой без кожи девы на пол падали. Обезумела, вывернулась чудом из лап Шаха, вон ринулась обеспамятав. Тот за ней — в снег сшиб и ну изгаляться, урчать, кусать, брать пока не обессилила. Лежала в небо глядя и ничего не чувствовала. На одно надеялась — умерла.

— Вот такая ты мне по нраву, — улыбнулся ей Шахшиман, лицо снегом оттер. — Послушная, моя. Еще хоть слово поперек скажешь, хоть тенью супротив встанешь — детей ваших арьих братьям отдам, потешатся.

— Не надо, — заплакала.

— То-то, — хватку ослабил. Поднялся и ее поднял, к клети выставил испятнанную. — Зри Мал — была вашей кнеженка да моей стала! Так Мадуса? — спросил с оскалом.

— Так, — выдохнула боясь поперек молвить.

— Громче, Мадуса!

— Так!

— Люб я тебе?

Зажмурилась дева, горько-то как! А делать нечего:

— Люб.

— Добро, Мадуса.

И в чистый снег толкнул:

— Оттирайся от падали, царица. Считай кровь родичей нас крепче крепкого свила. Мал урок будет — бочку крови арьей при тебе наполню да в ней с головой искупаю, напою досыта!

Дуса сжалась, головой замотала.

Наг глянул сверху и пошел к терему:

— Не мешкай, жду тебя! — кинул через плечо.

Девушка кровь снегом оттирала с тела и плакала, боясь в сторону глянуть. Стыд и горе маяли, вина да безысходность полной мерой укрыли, камнем на сердце пали.

— Дуса? — шепот проник. Покосилась — Мал зовет. Всхлипнула, подползла дичась, прикрываясь.

— Не плачь кнеженка. Больно смотреть как пятнает аспид тебя. Да больнее сломленной зрить тебя. Не сдавайся, Дуса.

— Сил нет, пьет он их, — всхлипнула, в пустоту глядя и ее только зря.

— Борись! Сильна ты дочь Рана и Геи, о том помнить и должна. Вольная ты, не навья — арья! Мать твоя в то верит, кнеж, род. Вено они от поганого не приняли, хоть и душа вывернулась за меру такую. Головами благодарил!

Дуса вскинулась, глаза как ночь темны стали, огромны.

— Хитер он. Поет сладко да стелет жестко.

— Что же это?…

— Навь, тебе ли не знать. Люд для него что тля, мир, что болотце. Не гнись, Дуса, крепись. Вызволим срок дай.

— Тебе б вызволиться. Глянь что творится: уму не постижимо.

— Иного не ждали. Навь на скверну и лихо горазда. А и хитра, тому мы пока не обучены. Мы ж за ним кинулись, пятеро нас было. Так меня в полон, остальных под сруб и головы в креипище. Но стоит род, цел!

— Врата?

— Не добраться. Кругом наги стоят. Выйти — хана.

— Зачем же вышли?

— За тобой.

И тут вина ее!

— И-Ван?

— Цел. По сю пору отлеживается после нага. Про тебя прослышал — встал, на силу удержали, чтоб не шел. Мы купол поставили — не подступить теперь нагу. Одно худо — голод идет. Немного и с нами станет. Да то не кручина. Решится. Дивьи помочь обещались. С нами в крепище обитают, куда им? Округ навьи лютуют, шибче чем в Ма-Ринном гнезде мерзости творят. Крепись! — и замер за спину ей глянув, побелел. — Уходи.

Дуса испуганно дернулась — поздно. Шахшиман ее тело оплел, прижал к себе и на Мала уставился:

— Вот как жен мужа уважила, вот как урок приняла, почтение воле его выказала? Баите здеся? А я в тереме жду, — зашипел протяжно, спокойно но холодно. Дусу в дрожь кинуло, забило от страха. — Ну, ну, — огладил, зажал. — Байте дале, я не в обиде. Все едино моя ты, Мадуса, али запамятовала? — взял ее к клети прижав, грудь свив руками. — Байте, не мешаете. Чего ж вы, голубки, молкните? Ну? — стиснул так, что Дуса взвыла, заскулила. — От то разговор. Родович тебе выше мужа встал? А кто тебя поперечную ласками тешит, кто тебя величает, голубит? Чья воля над тобой? Кому тело твое, душа отданы? Чья ты до донышка? Моя! Моя! Зришь ли ранний сын, чья кнеженка?

— Своя она, сколь не похабь! — зубы стиснув, выдавил Мал. А пальцы что в цепь короткую впились, побелели. Тошно соколу от непотребства, что на глазах его твориться, а он сделать ничего не может.

— Ослеп знать? Не я ли беру ее, не меня ли принимает? Чья ты Мадуса? — за лицо схватил, к себе повернул. — Молви родичу: кто муж тебе, кто хозяин, кто тебя голубит? — оскалился, шипя.

«Своя», — зажмурилась от лиха и бесчестия, а выдохнула:

— Твоя.

— Громче, Мадуса!

— Твоя!

— Нету боле кнеженки ранней, дщери арьей, навья царица есть, подруга моя, — уставился на Мала. — С тобой болтает, а моей воле покоряется, с тобой шепчется, подо мной вьется. В чреве своем моих детей носить будет, навьих, — на живот руку положил, в себя втиснул, грудь сжал. — Нагов от меня родит, молоком своим вскормит. Не старайся, Мал, не ваша она и боле вашей не стать ей. Ай, хороша она, Мал, ай, добрую деву Ма-Гея мне отдала, — в шею Дусе впился, смял, стиснул до боли, испятнал, живого места не оставляя. Развернул к себе оквелевшую, в губы впился и опять на Мала воззрился. — Хорошшшааа. Благодарить забаву надобно, так, ран? Что ж, как вы щедро меня надели так и в щедрости не уступлю, одарю за Мадусу. Может и словом перекинуться с ней разрешу, — засмеялся.

Подхватил девушку и в терем потащил.

 

Глава 11

Шахшиман клады кадов рассматривал, перебирал каменья оценивая, пока Дусу наряжали, волос чесали. Кады черны лицом были, не по нраву им со своим расставаться, да супротив Шаха не пойдешь — терпели.

Дуса же ни мертва ни жива была, чуяла изворот какой, каверзу навью, задумку черную. Страх в душе с виной свыкался, гнева, сил, желаний лишая. Пусто да тяжко девушки, сманил наг ее как паук муху, опутал не чарами своими так родом. Встань теперь поперек, слово молви, подмогни хоть крошкой — ему ответ держать, а ей зри как губят неповинных.

Шах камненья отобрал, жестом приказал в суму ссыпать:

— Того довольно, — на рабынь уставился. Скользнул к ним, одной живот огладил, другой и на Дусу смотрит. — Шибче убирайте, желаю чтоб сверкала моя царица.

Тяжелы убранства, до земли тянут — куда боле каменьев вздевать?

Да приказано — сделано. Голову от обода с подвесками склонило от тяжести, а вышло будто поклон нагу положила. Тому в радость. За подбородок взял, приподнял, оглядел бледное лицо:

— Молчишь? Покладиста стала? А и я в ответ яриться не стану — отпущу Мала.

Дуса взгляд недоверчивый вскинула. Усмехнулся змей:

— Знать того хотела? Не против — пускай гуляет. Не тот мне зверь надобен, что в силки ненароком попал. Возвернется, обскажет как ты здесь обласкана, мужем привечена. Пусть дивятся твои родичи. А и самоцветья дам — пущай знают щедрость мою. Не за рабыню плачу, за подругу любезную.

Ох, рез бы, да в сердце черное всадить!

Шахшиман в губы впился ей и молвил:

— Не долго тебе норов свой выказывать. Скоро один в мыслях буду, а коли иного запримечу — накажу нещадно. Седмицу со мной проведешь и боле мизинцем супротив не шевельнешь. А покуда на пир идем, прощальную твою справим. Как — никак из рода извернулась, в наше племя вошла. Мала о том гонцом к твоим пошлю. Пусть знают. Он обскажет, не сомневайся… Вану!

Дуса дрогнула.

— Вот кто занозой в твоем сердце сидит! — зашипел наг и успокоился тут же. — Попусту. Нужна ты ему после меня, мной тяжелая? А нужна, так встретим, как Малу покажу кто ты есть, кем мне приходишься. Порадую тайну твою на сердце схоронненую, и тебя не забуду. Вовек то не забудешь. Как в баньке попарилась — цветом покажется.

Не допусти Щур!

— Что тебе?! Твоя ведь, сказывала!

— Малу то докажи! — стиснул ее в лицо выкрикнул. — Мне почтение выкажи, любезность да ласку!

— Выкажу, — сникла. Нет пути назад. Ослушайся — Мал родне передаст — худо дело. Ван горяч, Ран — отец тем паче. Придут сыны рановы сюда и погибель найдут, а виной Дуса тому станет. Лучше самой сгинуть.

— То-то, — успокоился и вновь зашипел, подбородок до боли пальцами деве стиснув. — Всю нутро ты мне выела, спасу нет. Одна на уме, одна в памяти! Так и тебе тем ответ держать! Арья дочь! — выплюнул с презрением. — А мне, что свет вам!.. Нечто, поквитаемся.

Кровь нагайны то нага крутит, — понимала Дуса, но лучше оттого не становилось. Одно утешало: али сам от жара помрет, али она от его пыла сгинет. Быстрее бы. Совсем ведь он ума лишился, ее истерзал.

На пиру дивиться нечему было, видела Дуса разгул навий не раз уже. Тошно от него, а не деться никуда.

В отсвете кострищ за столом куражились. А меж костров Мал у столба привязанный стоял. Дуса так и обмерла, его увидев: неужто лжу наг сотворил — не отпустит родича?

Тот мимо прошел, ее за руку протащив. Бросил соколу:

— За стол не зову, много чести мужику худому.

Ранний сын только вслед сплюнул.

Шахшиман бровью не повел, за стол сел, Дусу усадив рядом. Ма-Ра поклон ему отвесила, как кнежу и молвила:

— Наставишь ли детей, великий Шах Шиман? Путь укажешь ли?

— Брат мой Масурман идет, — тот чарку поднял. — Да братья: Вальтасар, — теперь уж сам шах чарку поднял, племени своему салютуя. В ответ зеленоглазый наг встал. — Ашхурмас и Яссер, — встали двое вертких черноволосых мужей. — Они детей поведут к югу, там новый кнеж из самых сильных править станет. Кто он — в дороге решится — кто, как выкажет себя! Афина твоя и Арес — тоже идут, — качнулся к Дусе.

— Далече?

— Приплод хорош от арьев. Быстр. Плодовиты девки. Пора ему землю селить. Тесно здесь становится, холодно. Мои же дети тепло любят, сытость. Братья мои сытые места найдут, людишки городишки поставят, семя навье править в них будет, себя длить. Чуть и мы в теплые места уйдем.

— Афина…

— Идет. Другая сурь-я у нее, расходятся на том ваши дороги. Тебе детей мне родить, меня греть и тешить. Ей войной бавиться, арье изничтожать, смуту и ненависть сеять, в кровь втравливать.

— Весь выводок забирать? — качнулся к нагу Масурман.

— Весь. Матерей не берете — братьям на разживу оставьте. А рабынь берите. В дороге сгодятся, за малыми приглядят, вас потешат, да глядишь, затяжелеют. Много наследников нужно. Вы первыми идете, вторыми они станут.

— Шейла баяла — Кельха семя уже ушло вперед нас. Грызутся, — заметил Шеймон.

— То добро. Вас стая сильная собирается, а Кельха племя худое. Поборите. Грызня ж на руку — пусть они войну затевают, а кто победителем выйдет у того победу заберете.

Масурман закивал с хитрой улыбочкой, Шеймон усмехнулся:

— Почто меня не отправляешь?

— Женки арьи еще плодят. Со следующим приплодом уйдешь, в другие места отведешь. Марииных дев возьмешь. Виками станут — из рода выкинутыми. Земля большая, всем места хватит.

Наг чарку выпил, на Дусу с блеском в глазах уставился:

— Так.

— На нее не смотри — моя она.

— Как скажешь, Шах, — не стал упрямиться — другую уже взглядом выискал — рабыню молоденькую, что блюда к столу от костров таскала. — Пойду.

— Вот уж кто в деле приплода незаменим! — захохотал Масурман.

— Любы ему женки арьи, — улыбнулся Шахшиман.

— Не только ему, — прищурился наг на Дусу.

— Моя Мадуса одна такая, — заметил змей, деву обнял, в губы поцеловал.

— Не надоела еще? Астурман недавно трех с болот пригнал — хороши, хоть и дичливы. Привесть?

— Твои, — отмахнулся, на девушку уставился. — У меня своя и дичливая, и покорная.

— Арья покорность что уголек — вот вроде тлеет, а смотри — погас.

И засмеялись.

Чему? — разгадать пыталась Дуса. Не нравилось ей, что наги ее не стесняясь брехают. То не нечестие выказывают — за свою считают, а Шахшиман видно вовсе ей рядом с собой время без меры отмерил.

Малу бы шепнуть, что удумали, а небось сам обскажет, если услышал. Отпустили б только, дошел бы до дому, передал Рану верно.

А подумай — что слышал, что нет, что передаст, что нет. Куда одному роду супротив нескольких? И как арья от навья ведовством не владея отличить? Выходит всех хане придавать? А тем вровень с нагами встать. Опять же — медли и сколь навьих детей по земле расползется? Не медли — что с деток возьмешь, у кого рука на них поднимется?

Может воспитать малых в Правде так и навье сгинет с них?

Путалась Дуса, выход найти пытаясь.

Наг же усмехался, косился на нее и вот качнулся:

— Жаль арья арьев и погубит. Ты семя наше видала? Гуртом дети бавятся — кто наш, кто ваш? — улыбка хитрая, довольная. — Дети наши сами чьи они не ведают. К чему? Вровень с арьими стоят, вровень вырастут. А рознить их да выше ставить только сила будет, она и власть над другими даст. Воспитать думаешь и тем наше выправить? — рассмеялся, обнял ее. — Ой, Мадуса моя, душа дева! Вот ты мне малой досталась упрямой — то прави поддается? Да, как видишь. Но не по младости, а потому как знаний не хватает тебе. То моя радость, твое горе. Арктур бы закончила, знала б — человек универсален, три мира в себе носит.

То ведаю, дале что? — покосилась на него.

— И силен, коль всеми тремя владеет. А один забери? А нашему семю знаний не дай — один в один станут. Сосунка от груди отыми да от матери забери — скажет, вырастая чей он, род свой почтит коль отродясь его не знал? Сироту приголубь да за сына держи о том не обсказывая — за родителя тебя почтет, по твоим законам заживет.

— Норов выдаст.

— От! — палец выставил. — Что за то в ответе? Малость в крови, что простым оком не узришь. А скрой ее и до поры ни дитя, ни кто округ знать, что чужой он, не будут.

— В этом мире в личину обрядится — в другом откроется.

— Немногие то узрят. Чем дальше, тем меньше к ведовству годны будут. А час придет и ведовство в ведьмовство обернется и всех володеющих под корень рубить будут. Поспособствуем. Ты мне в какой срок досталась? Четырнадцать годов не приспело, так? И тому с другими бывать, в младости и недомыслии станут дев ваших брать и от роду данное тем забирать до зрелости. Кто ж после разберет навий ли, арий сын тому почин положил и почто дар Щуров губил, и Щуров ли дар был, не наш ли?

— В крови дар, не спутать его!

— Ай, Мадуса. Что сегодня добро завтра в худо обернуть легко. Память человечья короткая, а коль язык свернуть и вовсе миг ей сроку. Эол минет: ни мест этих, ни Ма-Ры, ни тебя не станет. И кого каким живущие апосля представят да детям своим перескажут? А то уж наша воля. Та малость, что в крови наших детей живет. Знать о ней они не будут, а она ими управит, исподволь нужное сотворит. Дай срок, семя что мы сеем, урожай даст и все иные семена вытеснит. Мы только останемся да другие, что под землей, что по земле бродить сможем, не только энергией питаться, а свежатиной баловаться — универсальные станем. А до того времени пожируем на страхах ваших да настроениях.

— Яр встанет — вас погонит.

— Нам что здесь, что там — было б, чем кормиться. До того времени наших детей вровень вашим будет — за нас похлопочут, пищу отцам добрую дадут. Вы ж быстро плоды наши скидываете, що сроку привычного. Но дети наши живучи и то им на пользу, а не в убыль. И уже они женок ваших да своих сестер брать будут. Дивьи уйдут — не жить им с нами, как и с детьми нашими. Затаятся, мир этот кинут и некому будет вам помогать и вам некому. Себя потеряете, только плоть мертвую слушать начнете. Закроется третий мир, врата и, не вспомнят человечки кто да что было. А случись человеку быть, что дивье племя познает — тот от невидали правду за кривду примет. Обиду дивьям учинит. Смотри и война уж меж договорными сторонами пойдет. А разве ж я тому виной, братья мои? — качнулся к ней, захохотал.

— Корни в ум введут. Корни о том знают и ветки научат.

— Ай, Мадуса! Где те корни у малого, что от груди матери отнят? Как сорняк расти будет, а кто округ тот и нрав ему привьет.

Что же это? Сечи не было, а уж победу чинят?

— Мать твоя умна, — хмур стал. — Как проведала, к чему мы клоним?

— Что мама? — поддалась к нагу Дуса.

Тот покосился и все ж улыбнулся, обнял:

— Будь по-твоему, скажу. Чего таится коль моя ты? Узнаешь, так вовсе поймешь, что не уйти тебе — некуда. Закрыты врата, Мадуса. Завалило их. Кто успел — в другие миры проскользнул, а кто нет — здесь остался. Не восстановить их. Потому Ма-Гея к вратам соколов не направляет, здесь последний оплот ставит. Только и его порушим — куда им деваться?

— Но и вы не уйдете!

— Разместимся. Нам врата для перехода не нужны.

Иное, что вы воплоти теперь только здесь объявитесь… как и мы, — подумала. Ни худая весть, ни добрая, а будто Щурами задуманная. Не иначе они те врата и закрыли. Теперь навьям в обрат дороги нет, а и сюда подмоги их тож. Сколь есть, столь и ползать будут. Худо что семя свое раскидывают, с умом ли, без ума плоды в чрева сеют. По-другому им в яви не проявиться — тело нужно, вот они его и столбят, торопятся.

Разделился, значит, мир Матери и Отца?

И душе теперь в теле сюда не пройти и телу с душой туда не сунуться. А то скверно, так-то память общая в правду канет. Душа в теле себя помнить перестанет, а тело душу признавать.

Что будет?

Ворожить не стоит — мор грядет. Сперва душа язву примет, потом телу даст, оба мукам предадутся.

— О том мы позаботимся, — ухмыльнулся Шахшиман явно мысли Дусы считывая. Ему что — обернулся и в любую личину оделся, в любой мир ушел, тело как кожу скинув. Арьям же тому учиться надо, но Арктур с землей сровнен, старшины родов погибли, волхвы малы числом стали. Так недалече сбыться желаньям нага — забудет человек как к Щурам ходить, что это их зрить, с ними говорить.

— Страх бором встанет, — кивнул Шахшиман. — Нас покормит, вас дале носа свово не пустит. Зверье чем хорошо? Плодится и питанье дает, а умишком мал. Хошь, приветь зверюшку, хоть на шкурку пусти, хошь потешься по лесу гоняя.

— Люди — не звери, а иные звери ума великого.

— То исправить можно.

— Дивьи своих детей в обиду не дадут.

— Кого не дадут, а кого и так возьмем.

— Не получится!

— Горяча ты! — рассмеялся, обнял и в губы впился. — Сладкааа! Мала ты умишком, хоть и телом уже развита. Что помнишь дитя? Мамку да тятьку на покосе? Дух медовый от сот? Братавьев с девами хороводы ведущих? Баву свою, помощника да в играх дружку — Лелюшку? Нам же эолы. Некоторые из нас прошлую войну с вами помнят и о том другим говорят. Не те мы и по иному к вам пришли, подготовленные, не как ране с дуру сунувшиеся. Теперь нам здесь власть и тому никому не поперечить. Опоздали твои, промешкали. На бой нас хватит хоть и малым числом. Что сами не успеем — дети наши пособят. Зверя как люд бить станут, цену ему как злату назначать. Сами себя есть и тем от Щуров отворачиваться, их от себя отворачивать. А и встренут — не прознают кто таков. Плоть и кровь к нам их утянет, нам и плоть его позже достанется.

— Сроду не было, чтобы в земле хоронили. Это ж что на стол нужник ставить!

Смеялся Шхшаман, веселился:

— Как страшит и дивит тебя то! А почто нет? Коль битва случится и все полягут — кто схоронит по заветам, кто завет тот упомнит?

— Огонь все очистит. Земле мертвое давать — живое сквернить. Что ж вы творить собрались? — ужаснулась. — Вяжите души, вокруг тел своих кинутых кружить заставляете, хану в мир привабливаете.

— Меч ей даем, — кивнул, улыбаясь. — Добрую жатву готовим. Работы много у смерти будет. А и нет врат! К чему душам далече уходить? Пущай меж вами живут, но невидимы, не слышимы. Нам и они сгодятся, послужат. Вам страх на них, своих некогда, им обида за то, нам стол добрый, пир вечный.

Повязал! По рукам, ногам люд скрутил!

— Мор пойдет!

— Пойдет.

— От ваших!

— Что поделать, Мадуса, первые ублюдки несовершенны, вторые сильнее станут. Срок придет, перебродит навья кровь с арьей, добрые всходы даст. Мору ж косить равно кого, а и нашим почто ему одним предаваться? Ваших потянут. Во всем едины станните — не отличить. Тайное же в крови поспит покуда.

— Добрый хозяин твой, — улыбнулся ей Масурман.

Добрый?! В чем добро его? Что оно?! Чернота да морок, мор да хана!

Али вовсе сказились коль худое добрым зовут? Так недолго и лихо за счастье почитать, кривду с правдой спутать и как истину принять.

Хозяин?!

— Муж, — бросил, из чарки испив.

— Муж — друг любезный!

— А станет хозяином, как я тебе! — блеснули недобро глаза.

Взгляд девушки на Мала упал и Дуса поникла: не поперечить, родичу не угрозив лютой платой за правду кнеженки. Лихая воля навья ею правит теперь. А подумать горько — мужняя. Где ж видано арьей дщери с навьей супружиться? Это ж что волку с лебедем миловаться, что зайцу с лешим постель стелить.

Ох, поруганье честь-то навья, ох, суть-я темная Ма-Дусы.

И вдруг как ветерок в ухо надул: «Не жалься по Малу, нельзя ему в обрат».

«Как же?»… — встрепенулась: «Матушка?»

Ветерок ее по щеке погладил, словно ладонь матери, и тихо.

Что было? К чему? Не иначе эльфина Ма-Гее дорожку к дочери на миг указала.

Почто на миг?

Почто на Мала кивнула?

«Позже приду. Ты Мала не пускай, лучше погуби».

Как же это? — побелела. Родича смерти предать в уме! Да в уме ли сама матушка?

— Ша-а!! — вскочил наг и тихо стало за столом так, что треск поленьев в костре слышно было. Постоял, прислушиваясь, зрачками змеиными оглядывая люд и тени изб и приказал. — Проводы! Кончился пир!

Зашевелились застывшие, хлопоты борзые начались. Крики детские пошли — из постели-то теплой ночью вытащи — кто не закричит? Телеги заскрепели. Брони и мечи залязгали, заходило городище смутой. Рабов хлыстами подняли, работать заставили: грузить телеги, выводить за бор.

Гурт сильный набрался, пошел в темень унося плачь детский, а тот что за спиной Дусы стоял — материнский, чуяла долго не осядет.

Ан, нет. Ма-Ра с родовичами вровень с нагами всех посекла, в обрат по избам рассовала. Кого-то из лишившихся детей матерей и наземь, на стол кидали, брали вместо утешения. Без жали бой с горем материнским устроили.

Дуса посередь этой козненой битвы, суматохи, скорби стояла и зрила хоть молила ослепнуть.

Шахшиман нагом обернулся, ее на руки поднял над крепищем и давай с братьями хвостом от врат сторожевых всех откидывать, глушить вой и стоны. Сколь длилось то — не ведала дева. Боль ее владела за всех сирых, на век от рода отлученных.

В даль смотрела на обоз уходящий, на сестрицу что в обнимку с Аресом за последней телегой вышагивала весело. Понять пыталась, где Финна? Где та что при всем своенравии и жали место в сердце находила, и умом обделена не была?

У этой только раж безумный.

Даже взгляда прощального на Дусу не кинула, даже внимания на ревущего малыша в телеге не обратила. Как наги не прощаясь, дому ее ютившему не поклонившись.

Скрылся воз последний, сгинула в темени Афина словно чернота ее проглотила. А может то и есть?

Шах Мала от столба отцепил хвостом, понес за бор как кутенка — за шиворот. Кинул на камни, а вслед ему другой наг суму бросил. Еще двое по бокам встали. Миг, опять людьми обернулись.

— Иди, Мал домой. Мои братья проводят тебя, чтоб не заплутал, — засмеялся Шахшиман, Дусу в объятьях стылых сжимая.

Мужчина поднялся, оттер кровь с разбитой о камень губы, уставился тяжело на аспида, веря и не веря ему, каверзу в доброте его выискивая.

— Ну? Что встал? Сума то не головы хранит — вено честное за кнеженку вашу, мне даренную. Как она меня милует да греет, воле моей послушная — сам видел. Зато и плату даю роду ее и матери. Обскажешь своим, коль доведется. Поклон от меня за добрую жену положишь. Передай Рану и Ма-Гее — следующий дар от меня недолго задержится, — живот Дусе огладил. — Как затяжелеет — две сумы вышлю, как родит — десять принесут.

Мал отвернулся, чтоб похабства не зрить. Насмотрелся уже — не забыть. Стоял сникший, как собака битая, уходить не решался.

— Не боись, сокол, в целости тебя мои братья до рода доставят. Им тебя хане предавать без надобности — беречь приказано. Дивьих ныне сирыми много шастает, все обидеть да вред кому учинить пытают. Люты на вас. Мне ж в гибели твоей проку нет, жене оттого печаль, а коль печаль Мадусе моей, то и мне ласки от нее меньше. Иди же, Мал. Видишь, — стиснул грудь девы, на лоно ладонь положил. Она задрожала, отвернулась слезы пряча — чуяла, опять наг сквернить ее тело станет. Никак не остынет постылый. — Томиться кнеженка ваша. Пора ей в постель на славу рода поработать. А ты не даешь, стоишь тут, смущаешь.

— Чтоб ты издох! — выдохнул Мал и развернулся, попер по камням борзо.

— Суму возьми!

— Подавись!

Наг захохотал, Дусу смял, ласкать, поцелуями жечь принялся. Платье задрал и взял.

Суму же другие наги подняли, за Малом припустили.

— Уходит родович, весть о нас несет, — шепнул Шахшиман деве на ухо. — Обернется, что узрит?

У той лицо пятнами — только не это!

— А что, разве ж не видел уже, как мы сходились? Пусть еще посмотрит — шибче запомнит.

И будто в ухо нашептал — обернулся Мал. Застыл, глядя как наг над Дусой на камнях похабничает и было качнулся в обрат, а его зажали.

— Не мешай делу молодому, — засмеялся Шахшиман. — В следующий раз встретимся, я тебе сына покажу, так и быть.

И рванул платье с плечь, грудь обхватил, на себя деву насаживая.

Дусе хоть сквозь землю провались — заплакала.

Мал же помрачнел, стряхнул навью поруку и пошел больше не оборачиваясь.

Вскоре и тени от него в темноте не осталось, звуки шагов по снегу и камням не слышны были, а наг все над Дусой властвовал, крутил, как хотел.

— Пусть и дивьи полюбуются какова ты женка мне. Весть как любимся сороками разнесут, — шептал. — Все твои от тебя отвернуться, ни один близко не подойдет. А и к чему? Прошел твой дар ведовской, с девичеством мне его отдала. Ждал бы я, чтоб он расцвел! И чему крепнуть дано было в тебе — мне отойдет. К чему тебе? Твое теперь быстрее затяжелеть, мне в том постараться. Детям твое отдам, а еще погляжу кому. Много мне народишь, много, Мадуса. Из них лучших выберу, что по нраву, что мое больше твоего возьмут.

«Не дай, Щур!! — взмолилась в небо, пальцы о камни царапая: — Приди хана раньше! Помоги, матушка!!»

— Зови — не зови, а лишь моя власть над тобой. Не ведунья ты боле, не кнеженка, не арья — подруга моя, потеха. Чуть бы и совладала б, силы набравшись. Поздно теперь-то, поздно, Мадуса. Вот он завет ваших Щуров — честь девичью беречь, с ней силу ведовскую. Канул, как не было. Все мне отдала. И другие тебе подстать братьям силы свои отдают, и будет так всегда. Не сбереглись — завет не сберегли, оттого Щуры вам не помощники. Не быть боле ведуньям на миру — ведьмам недоучкам бродить, кровь нашу славить, нас тешить, против себя всякого настраивать. А недоучки, чуть к источнику силы прикоснувшиеся, нам не страшны, пусты против нас, нами же опустелые. И даже нужны, невольно нам по недосмылию помогающие. Мать твоя еще может что-то, да что она одна? Равны мы через тебя с ней. За то ты мне в радость особо. Дай срок — не только в тело твое проберусь — мысли иные из головы выветрю и по ниточке по памяти твоей остывшей до матери твоей доберусь. Из нее силы вычерпаю, через тебя, люба моя. Вот вы где у меня будите с даром Щуровым своим, — грудь сжал, так что закричала Дуса, забилась. А не уйти. — И не уйдешь, никогда уже не уйдешь.

— Меня взял — мать не возьмешь! — выдохнула.

— Жаль ее по тебе сама мне отдаст, а ты как дочь ее примешь и мне передашь.

— Достанет у нас дочерей вам не доставшихся!

— О чем подо мной поешь? — засмеялся. — Меня тешишь, сытью полнишь, а все перечить норовишь. Полно, Мадуса, сбылось уж все, что мне надобно. Не остановить не тебе, никому другому. Забава ты, одно слово. Даже речами тешишь. Добро, то по нраву мне. Хороша ты, как не крути, с какой стороны не заходи. Вот уж не думал не гадал такой клад сыскал! — порадовался, голос вкрадчив да мягок стал от восторга. А Дусе оттого благо не прибавляется. Тошно ей змея тешить, тошно себя его бавой чуять. А еще сквернее понимать, что правду тот баит — про силу да про власть свою.

Не сыскать теперь, что потеряно, не вернуть и точно камень на душе лежит.

Куда не глянь — одно остается…

— Не будет тебе ханы, Мадуса, не зови напрасно. Уж я похлопочу, чтобы в сытости да тепле с тобой понежится. Оберегу клад свой шибче када.

И то правда — не было того, чтобы навий сын добычу свою упускал, блажь свою не исполнил. Поперек кто встанет, тот и ляжет.

Последних сил девушка лишилась, тоской укрывшись, поплыла уже себя не чуя.

— Гляди, как сомлела, — прошептал наг. Перевернул, целовать да ласкать безвольную начал. — Только перечила, а вот и мизинцем шевельнуть супротив не можешь. И мыслей нет — вся моя, покорная, — заурчал, грудь целуя, плечи, шею оглаживая. — Так седьмица, другая — вовсе как мыслить забудешь, гордость свою арью отринешь. Верно то, Мадуса? Моя воля? — лицо ладонью к себе повернул, в рот языком проник. — Верно, моя, — прошептал. Отпустил, снегом лицо обтер, в себя приводя. Засмеялся, видя с какой печалью на него глянула. — Даже кручина твоя сладка!

Все бы ему куражиться, горюшко извергать.

Изверг и есть.

— Обвыкнешься, милее солнца покажусь. Ну-ка, сказывай, кто отец твой, мать, кто в сердце твое молодое занозой засел?

Дуса не сразу поняла, о чем он, не сразу вспомнила.

— Забыла, то-то! — порадовался змей и ну, опять губы мучить, пить поцелуем, как воду вздохи да стоны, печаль да постылость, до крупицы силы подбирая.

— А ну, поперечь? — в глаза заглянул и вновь нутро холодом своим наполнил. Дуса вздохнула только тяжко. — Вот оно! Сколь не вейся, а все к одному! Запоминай то Мадуса, крепко накрепко. Моя воля, моя ты. Я, только я тебе и царь и господарь, хозяин — свет. Иного и не надо тебе, так, люба моя? Так. Что тебе людишки, что родичи, что племена дивьи? Разве ж не я тебе благость тишины и покоя даю, разве ж не я тебя тешу, ласкаю, думы твои успокаиваю, лишнее из сердца, души выметаю? Я, Мадуса, я тебя от всех забот спасаю. Я тебя милую, бережу. Не нужна ты им, погана, а мне мила да любезна.

Грубы накрыл, последний вздох воли подбирая. И словно не в чрево вошел — в душу, голову заполз. Вымел, выстудил и мысли не оставив. Кто она, как наречена и то запамятовала. Только небо черное над головой да ласки нага, взгляд глаз его змеиных, морочливых, от довольства щурящихся.

И привиделись ли, вправду показались в небе другие глаза, горящие. Рарог.

«Одно могу для тебя сделать. О большем не проси» — проник в душу шепот.

В лицо жаром повеяло, задохнулась Дуса и обмерла на миг и, зависла меж мирами и временем. Увидела Рарог от коргоны огненной до носков сапожек ярых.

«Прощай. Боле не свидимся. Из нас ты силы для нага тянешь, с тем мне не побороться. Потому ухожу. Пусть на крупицу, да меньше ему достанется».

«Не уходи, не бросай!»…

«Поздно, Дуса. Пользы, что врата закрыты? Ты Шахшиману другие открываешь, через силу свою ведовскую, несбывшуюся. Суть-я твоя теперь платить за то, нага тешить. Что опостылешь — не мечтай. В подруги взята, а то одно значит — не отстанет пока жив. Одним помочь могу — на три года только душу из тела вызволить. А дальше его власть — твое дело.

Прощай и помни — на три года только далече от него уйдешь.

Три года, Мадуса!» — разлетелось звоном и осыпалось, укрыло разум девушки как камни снегом.

Три года! Велик дар Рарог. Дусе и на минуту бы сбежать, на миг… Сейчас?

Три года! Нет, она не станет просто сбегать, она использует отмерянное время, как наг и больше ни крупицы силы ему не даст — только тело. Ему только тело…

Наг ее в крепище поволок. А там как и было — тешатся змеи, спешат племя свое пополнить. Тут Ма-Ра из темноты выступила, сверток протянула:

— Сынок у тебя родился, Великий Шах, второй на подходе.

Шахшиман мельком глянул на сморщенное личико и молвил:

— Твой. Воспитай, как своего сына.

Женщина поклон положила, молвила:

— Остальных куда?

— Сколько их?

— Двое. Дочь пеленают уже, а сынок только, кажется. Небось приняли уже. Избора со страху родить начала.

— Дочь за обозом отправь на пригляд Масурмана. Сына с остальными придержи, следующим обозом пойдет.

Вот уж отец!

Пошел дальше, Дусу обнимая.

— Как назвать? — спросила уже в спину шаха Ма-Ра.

— Как на ум взбредет, — отмахнулся.

Шеймона узрел, подошел:

— Брат?

Тот от девы на столе под ним распятой оторвался, уставился вопросительно.

— За нарядом глянь, мне не досуг.

Змей нагую Дусу оглядел, так что сжалась та, заалела — засмеялся:

— Сделаю.

— За крепищем дивьих много, не иначе задумали что.

— А и их девы нам послужат, пущай сбираются.

Оба засмеялись. Шеймон вновь своей рабыне в губы впился, а Шахшиман Дусу на руки поднял и в терем понес:

— Твой я теперь. Покуда не затяжелеешь, не отойду.

В нору свою, коморку заполз с ней и дверь на засов запер.

— Не потревожат теперь.

— Ты прав, — прошептала: не потревожишь.

В темноте блеснули глаза и как вспышка молнии огнем начертались знаки.

Ушла Дуса, оставив нагу тело.

 

Пояснения

Гаруды, лалаг и Дракой — летающие существа.

Ма-Ра и Ма-Гея — мара и магия.

Ренгеновский излучатель особой мощности — РИОМ. За счет излучения свободных электронов способен испарять предмет без остатка. Мощность оружия 2, 5 гиговатта, что равны по совокупности мощности двух н

Мера.

Речь идет о так называемом скрытом гене.

Материи.

Духа.

Бор — частокол, ограда, крепостная стена.

Братья, сыновья погодки.

Древне русское — гости.

Меру, мера — точка отсчета.

Мокашь — мокрота, влага. В дальнейшем трансформировалось слово в имя Великой и темной Богини ночи, смерти. Но по-прежнему атрибутами Мокашь остаются пряжа, паутина, сырые места жительства, например колодцы, да темные дела.

Ладья — лада — ладность — благость, вместилище чего-то хорошего. Ритуальная чаша для больных, которая увеличивает своей силой значимость налитого в него, усиливает действие напитка. В дальнейшем ладьи подавали гостям и противникам, чтобы сблизиться, предотвратить плохое, обрести лад меж собой. Ладьи — корабли так же имели сакральное значение и своим строением и названием как бы берегли и увеличивали силу находящихся на них. Ладья — как атрибут ладоней матери, способных сберечь, прикрыть, помочь.

Медведь.

Вещунья

Духи, существа иных миров.

Золотистый с алым отливом. Рудый — ружий — рыжий.

Кол — круг — др. Славянск. Круг — символ движения жизни. Колесо жизни и колесо Сансары. Вечное движение по порядку из цикла в цикл как человека так и природы.

Коргона — горгона — корона.

Мир полевой, тот что лежит по обе стороны реальности.

Мир видимый, материальный.

Король, шах — звание главы стаи и рода нагов.

Порядок

Священная чаша с огнем.

Рентген излучатель особой мощности. За счет излучения свободных электронов способен испарять предмет без остатка. Мощность оружия 2,5 гиговатта, что равны по совокупности мощности двух новейших ГЭСС

Смерть — др. русское.

Гармония, порядок

Судьба