На сцене декорация из первого действия, только без портьеры и окошка. Авансцена представляет собой нечто полукруглое, напоминающее очертания планеты. Остался лишь пень, на котором мигают сигнальные (?) зеленые и красные лампочки. Пол устлан прекрасным ковром. В глубине, вдали – ночной пейзаж: человеческие фигурки и полная луна. Саэтан в превосходном цветастом халате – борода подстрижена и приведена в порядок, волосы причесаны – стоит посреди сцены, поддерживаемый подмастерьями, одетыми в цветастые пижамы, волосы набриолинены и расчесаны на прямой пробор. Направо – в какой-то кошачьей или собачьей шкуре и розовой шерстяной шапочке с маленьким звоночком – привязанный цепью к пню, спит, свернувшись в клубок, как собачонка, прокурор Скурви.

1-й подмастерье (поет отвратительным, лающим голосом).

Песенка звучит во мне: Вдаль скачу я на коне, Кровь играет в организме И бурлит во имя жизни. Слышен звонкий детский смех. Перевешать надо всех!

2-й подмастерье (поет так же, как и 1-й подмастерье) .

Красный цвет царит в природе, Кровь во мне – ну так и бродит, Так и прет из сердца стих. И не помню глаз твоих…

1-й подмастерье. Чьих, чьих?

Саэтан. Хорошо, хорошо. Оставьте в покое эти стишки, меня уже мутит от них. Вот только сейчас я осознал все: внутренняя жизнь человека несется лавиной, как стадо африканских, я подчеркиваю – непременно африканских газелей. За свою жизнь я, старик, одной ногой уже стоящий в гробу, перевидал все. Встречался я и с курсом жизненного ускорения, начиная года примерно с седьмого своего пребывания на этой земле, и в голове у меня сейчас все перевернуто и перемешано. Я не мог и предположить, чтобы в такой короткий срок в человеке могли произойти столь разительные перемены.

1-й подмастерье. Хо, хо!

2-й подмастерье. Хи, хи!

Саэтан. Я вас умоляю – только, пожалуйста, без этих штучек из так называемого «нового театра», а то меня стошнит на ковер прямо вот здесь, перед вами. Возвращаясь к вышесказанному: человеческое существование невозможно без хотя бы небольшой дозы безумия, без одурманивания себя религией или общественной деятельностью. Я чувствую себя клопом, который вместо живой крови напился малинового сока буржуйских идеек, перемешанного с серной кислотой постоянного, ежедневного вранья.

1-й подмастерье. Помолчите, мастер, давайте вслушаемся в нашу внутреннюю гармонию, в этот комфорт свободного существования нашей психики – как в футляре – эх!

2-й подмастерье. Только не иллюзия ли то, что мы действительно строим новую жизнь? Может быть, мы обманываем сами себя, чтобы оправдать весь этот сегодняшний комфорт? А может быть, нами правят силы, суть которых нам неведома? И мы всего лишь марионетки в чьих-то руках? Почему, кстати, «Марио»-нетки, а не «Каська»-нетки? А? Этот вопрос наверняка останется без ответа, но что-то в нем такое все же есть.

Саэтан. Конечно есть. А вот молчать я не буду, гниды вы серые. Я эту твою мысль, так называемый второй подмастерье, в настоящее время именуемый Ендреком Совопучко, помощником величайшего творца нового… э-э-э… не буду перечислять все титулы, так вот, я говорю, что эту твою мысль я давно уже имел в виду и сознательным усилием воли преодолел ее. Необходимо перестать во всем сомневаться – это было свойством наших народов во времена нищеты, подлости и полнейшего отсутствия разума. Сейчас надо наверстывать упущенное, а не антимонии разводить, как калеки в семнадцатом веке. Главное – выбросить из головы веру в тайные силы и организации, как масонские, так и всякие другие, выбросить все укоренившиеся в нас остатки религиозных заблуждений. Молодцом будет тот, кто перестанет стремиться к постоянному повышению своего жизненного уровня до бесконечности, пока не лопнет. В Истории все рано или поздно должно лопнуть – на смазочном масле разума далеко и гладко в будущее не заедешь: закон скачкообразности…

2-й подмастерье. Башка у меня трещит от вашей говорильни, сучьи вы дети. А вы, мастер, сильно изменились – не отрицайте. Вы меняетесь в ту же самую сторону, что и я, различия носят лишь качественный характер. Разве не правильно говорил в свое время бывший прокурор, что, когда мы были по ту сторону, мы были одни, как только перешли на другую, стали точно такими же, как они. Тайные же силы, как и потайные люди, существуют и качественным образом от явных не отличаются. Такая вот наблюдается разница во временах – эх!

Саэтан. Все это лишь внешняя видимость – такое впечатление создается на фоне стремительности перемен, происходящих в нашем обществе.

2-й подмастерье (спокойным голосом). Не могли бы вы избавить себя и нас от этого мужицки-собачьего, старопольски-пророческого тона, напыщенной манеры говорить, а прежде всего – от столь обильного количества слов?

Саэтан (спокойно, твердо). Нет. И как Ленин в качестве слуги своего класса отличался, несмотря на все величие этой индивидуальности, от Александра Македонского, бывшего олицетворением личной мощи человека, так я отличаюсь от этой собаки! (Указывает на спящего Скурви.) Однако не время болтать – время работать! Само по себе ничего не свершается, будь трижды проклята эта паршивая действительность! Прошли блаженные времена идей, когда можно было майонезы жрать и идейным большевиком быть, чтобы в самую черную минуту своей жизни утешаться этими блистательными идеями – вот, мол, хоть и гнию в экскрементах, но все же кое-что да значу. Новой идеи уже не даст никто – новая форма общественного существования сама выкристаллизуется из диалектической изжоги всех внутренностей человеческого котла, на самом краешке крышки которого сидим мы – когда-то дубины дубинами, дубье дубьем, а теперь – творцы, строители нового, только вот радость из нас почему-то не брызжет, сучья эта жизнь!..

Подмастерья (вместе). Нам так осточертели ваши проклятья, что мы сейчас завоем. Мы совершенно интуитивно говорим все в унисон, но можем продолжать так и дальше.

Саэтан. Перестаньте ради господа бога! Хватит уже, хватит…

Скурви (потягиваясь сквозь сон и урча). Я бы с удовольствием был сапожником до конца своих дней. О, как иллюзорны все так называемые высшие требования к самому себе: они ведут к высотам, с которых потом падаешь на самое дно, расшибая себе в кровь лицо. Метафизика, которую я до сих пор так презирал, теперь обрушивается на меня изо всех уголков бытия. Au commencement Bythos était – пропасть хаоса! Хаос – это нечто чудесное и недосягаемое. Нам не дано познать, что такое хаос, несмотря на то что весь мир, по сути, представляет собой один сплошной хаос. Хаос! Хаос! Только жалкие обрезки кожи наших обобществленных телят могут быть приведены в какой-то статистический порядок. Как жаль, что мой ум не развивался при помощи соответствующей философской литературы – теперь уже поздно, освоить понятийный аппарат я уже не смогу.

Сапожники прислушиваются. В то время как Скурви разглагольствует, 1-й подмастерье подходит к нему, подняв с земли огромный золотой топор, который у него ausgerechnet [18]как нарочно (нем.).
лежал под ногами.

2-й подмастерье. Ты на кого тянешь, паскуда ползучая, дерьмо собачье?!

1-й подмастерье. Укокошить его во сне, чтоб не мучился. А то слишком хорошие сны ему стали сниться. У меня здесь ausgerechnet лежал топор, весь из золота, хехехе… (И так далее, и далее, и далее. Долго смеется, выводя трели уже на последнем дыхании.)

Саэтан (грозит ему огромным маузером, который он вытащил из-под халата.) Ты что-то слишком долго смеешься, выводя свои трели уже на последнем дыхании. Ни шагу дальше!

1-й подмастерье возвращается.

Он должен извыться от вожделения на наших глазах – глазах восхищенных поклонников похоти.

Со стороны города, нарисованного на заднике, с правой стороны, входит княгиня, одетая в легкий прогулочный костюм.

Княгиня. Выбралась за покупочками, и вот полна сумка всяких интимных вещичек – губная помада и прочая ерунда. Я такая женственная, что даже неловко – всегда от меня еле слышно пахнет чем-то таким очень неприличным и соблазнительным. А нет ничего более отвратительного – пишется через «о» – и одновременно притягательного, чем женщина, как справедливо заметил один композитор. (Изо всей силы бьет хлыстом Скурви, который с диким воем вскакивает на четвереньки, ощетинивается и рычит.) Ну-ка встать, быстро! Совсем уж у тебя мозги закупорились и набок съехали! Я буду постепенно поедать твой мозг, посыпая его на булочку, как тертый сыр. На вот тебе порошок, от которого наступает невероятная сексуальная выносливость. Удовлетворения в этом деле ты уже не испытаешь никогда. (Бросает ему порошок, который он мгновенно проглатывает, после чего закуривает сигарету, держа ее в правой лапе. На две лапы не поднимается ни разу.)

Скурви. Блудница вавилонская, возвращалась бы ты в свой Вавилон, Цирцея сисястая, олицетворение экстра-суперсверхразврата, прост… (Глотает еще один порошок, который дает ему княгиня. Она приседает перед ним на корточки, а он кладет ей голову на колени, виляя при этом задом.)

Княгиня (поет).

Спи, мой песик, мой прекрасный, Жаль мне лап твоих. Ты не мучь себя напрасно, — Сделай лучше – «Ы-ых»! Зря ты нюни распускал, Мозг твой превратился в кал — И не в собственный – в чужой. Лучше псом быть, чем ханжой!

(Поглаживает Скурви, тот, урча, засыпает.)

Скурви. Проклятая баба – какая прекрасная жизнь распахивалась передо мной, пока я ее не узнал. Надо было послушаться добрых советов этих проклятых кретино-снобских гомосексуалистов и навсегда избавиться от тяги к женщинам – от них на свете весь вред. Ох, как же унять эту жуткую, безысходную тоску?! Я же испохочусь насмерть – и что тогда?

Княгиня (поглаживая его и поглядывая на остальных).

Вот-вот, мой бедный песик.

Скурви засыпает.

Саэтан. Неужели это проклятое отсутствие какой бы то ни было идеи будет преследовать меня до конца моих дней? Как все это ужасно – эта пустота в голове и эта прорва никому не нужной, но совершенно реальной работы, не обезображенной никаким, даже иллюзорным, проблеском мысли. Знаете, что я вам скажу? Лучше быть вонючим сапожником, тешить себя различными идейками и сладко мечтать среди этой грязи об их исполнении, чем быть на самом верху лакейской власти – в шелках и почете, а власть, какая бы она ни была, всегда будет лакейской, ёрш ее мать, руби ее в корень. (Топает ногами и продолжает, почти плача.) Обгрызть себе лапы по самые локти и заняться чисто творческой общественной работой. Скучно, как черт знает что! Жить же полной жизнью я уже не смогу – от тех своих грязных лет я уже не отмоюсь никогда. Перед вами еще весь мир! Вы после работы можете себе еще пожить, а я что? Остается только упиться насмерть, занюхаться кокаином – что еще? Даже ругаться не хочется. Я уже и ненависти ни к кому не испытываю – я ненавижу только себя – ужас, ужас и еще раз ужас. В какие же дебри и чащобы завела меня эта проклятая амбиция, подлое стремление обязательно быть кем-то на этой земле, святой, шарообразной и непонятной!

Княгиня. Трагедия счастливца, осчастливливающего несчастное человечество. Мир, в котором мы живем, дорогой мой Саэтан, это бессмысленная схватка диких чудовищ. Если бы все на земле взаимно не пожиралось, то бактерии, микробы и бациллы в три дня покрыли бы ее поверхность слоем толщиной в шестьдесят километров.

Саэтан. Опять то же самое по кругу, как дрессированный попугай. Знаем, знаем. Только здесь, моя дорогая, уже нет времени на всякие популярные лекции – здесь настоящая трагедия. Когда же наконец, ну когда индивидуум забудет о себе, став частью совершенной общественной машины?! Когда же прекратятся наши страдания, вечно выпяченные из-за своей своеобычности в никуда, как какая-то трансцендентальная задница?! Остаются только наркотики, ей-богу!

1-й подмастерье. Я терпеливо слушал вас – из уважения к вашему возрасту, но больше уже не могу.

2-й подмастерье. Я тоже не могу больше слушать эту чертову куклу!

1-й подмастерье. Хватит! (Обращаясь к Саэтану.) Вы, мастер, несмотря на все ваши заслуги, человек старой закалки, и что вам наша молодая жизнь? Мы не навоз, как вы, мы – сердцевина будущего. Я нескладно выражаюсь, потому что нет что-то никакого вдохновения, пусть же речь сама из меня льется как хочет. Вот шо б мине хотелось: вы тильки у нас не отбивайте ни к чему охоты вашей устаревшей, ненужной уже сегодня аналитикой, основы которой были заложены еще буржуйскими лакеями Кантом и Лейбницем. Настало время сбросить одного и другого с корабля современности за борт!

Саэтан. Заткнитесь, вы, ангелы небесные! Довольно этой десятой воды от киселя диалектики! Я слушаю все это с чувством глубокого удивления! Значит, я, по-вашему, гожусь только на выброс, как стертая гайка от винта, как буржуйский пуфик из будуара, как разбитый унитаз или биде? А? Что?

2-й подмастерье. Нате вам пожалуйста. Ваш язык сделался гнусным от произношения всяких буржуйских мерзостей. Вы уж даже сказать ничего не можете как нужно. Компрометируете только революцию.

Саэтан. Люди всей земли! Почему я должен все это выносить?!

1-й подмастерье. Молчать! Мне как раз сейчас моя интуиция вот этот золотой топор ausgerechnet подсунула. Зарубим вас как жертвенную корову, как пережиток прошлого. Раскромсаю! Разорву! Юзек, подержи мундир! (Сбрасывает пижамную куртку.)

Княгиня (исключительно аристократическим тоном). Браво, браво, Юзек! Вот эта идея мне нравится, как собаке кошачий волос из верблюжьего мешка. Не думала я, что смогу здесь так позабавиться. Только когда будете издыхать, Саэтан, помучайтесь подольше – мне так больше нравится. Я вам покажу, куда нужно ударить, чтобы рана была Смертельной, а агония – долгой.

2-й подмастерье. Не возбуждай меня, баба, такими разговорами – они ведь доведут до белого каленья, и тогда…

Княгиня (ласково). Тише, Ендрек, успокойся.

1-й подмастерье. Ну, мастер, готовьтесь к смерти – или как там говорится, я уж забыл, как по-сапожницки выражаться-то нужно. Встать! Смир-р-рно!

Саэтан. Но, Ендречек, дорогой, любимый мой первый подмастерье, это же всем нонсенсам нонсенс, это станет несмываемым пятном на кристально чистом теле нашей революции, зачатой почти непорочно. Я ведь без всяких претензий согласен быть живой мумией, таким, знаете ли, добрым дядюшкой – даже уже не отцом революции. Я ничего не буду говорить – буду сидеть себе в шкафу как забальзамированный символ. Молчать буду, как рыба в домашнем аквариуме, – это я шуткой стараюсь вас развеселить и сделать более добродушными, но что-то мне подсказывает, что не очень-то мне это удается, хотя, господи боже мой, на протяжении скольких же нелегких лет мне удавалось, как мне кажется, снимать напряжение во всем нашем обществе – вот и доснимался. Клянусь всем святым, что я заткнусь навсегда, молчать буду, как чайная роза, только, ради бога, не убивайте!

2-й подмастерье. А что для тебя свято, дедушка, если ты своим длинным языком важнейшие наши заблуждения хотел превратить в иллюзии – то есть, что я говорю, чтоб у меня язык отсох! – ты хотел подрубить под корень основы нашего прогрессивного мировоззрения, проповедуя свою мрачную диалектику чудовищной опустошенности, пригодную лишь для маргинальных слоев общества. Что?

Саэтан. Я холодею от одной только мысли…

1-й подмастерье. Холодей, сколько тебе будет угодно, тебе это все равно не поможет, холодильник какой нашелся. Можешь читать свои буржуйские молитвы. Ты не можешь далее оставаться живым вождем – ты слишком рано скомпрометировал себя этими самыми «папирусами» и совершенно безудержной болтовней, поэтому ты станешь святой мумией, но мертвой, кыска! После этого мы создадим миф о тебе; мы не позволим тебе при жизни разложиться на глазах толпы и превратиться в собачье дерьмо – твоя нынешняя мощь должна быть вовремя законсервирована, ты же должен стать трупом, чтобы не успеть скомпрометировать и нас. Коли ты сам не сумел прожить до конца своих дней как другие великие старцы мировой истории, то необходимо призвать тебя к порядку. Подставляй башку, мастер, и не теряй времени на болтовню.

Саэтан. Откуда он все это знает, сопляк недорезанный? Я уже действительно не буду говорить глупых вещей. Я хотел исповедаться перед вами, одной ногой уже стоя в могиле, а они сразу за топор, голову человеку оторвать готовы.

Сзади кто-то невидимый вешает портьеру, как в первом действии.

Княгиня (распутно, радостно). В саркофаге, Саэтанчик, еще наговоришься, у тебя будет много-много времени. Ах, как мне все это нравится! Рубите его!

2-й подмастерье. И зарубим – чтоб все девки были наши. Это, конечно, не самая симпатичная на свете ругательная присказка, но что делать.

Внезапно с левой стороны слышится звук гармони, за портьерой явно начинается некоторое столпотворение.

1-й подмастерье. Кто это ломится – свихнулись, что ли? Сегодня вечером никто не должен был приходить. Шлюхи из «Эйфориона» для танцев и разврата вызваны на три часа ночи, после напряженного рабочего дня.

Появляются толпящиеся мужики – старый крестьянин и молодой мужик, толкая перед собой огромного Хохола из соломы, за ними – деревенская девка с большим подносом в руках. На всех одежда галицийских крестьян.

Скурви (сквозь сон). И больше никогда уже в бридж не поиграю, никогда больше мне не сказать с напускной важностью «черви козыри», «шлем» или «контра», никогда не попить кофейку в «Италии», не полюбоваться сладенькими девочками и на нее тоже не полюбоваться, не почитать «Вечерний курьер», не лечь в свою постельку и никогда, никогда не заснуть. Как страшно – я не выдержу этого нервного напряжения! Никто меня не хочет понять!

Его никто не слушает, все смотрят на вошедшую группу.

Старый крестьянин (поет).

Ну о чем с ним говорить, С глупым человеком? Ну-ка, мать вашу едрить! — По своим сусекам!

Молодой мужик (подпевает ему).

Коль захочет что от нас — В морду дать, и весь мой сказ!

1-й подмастерье (сжав зубы). Не накаркали бы вы чего-нибудь не того, хамы деревенские, строптивые и консервативные, мужички из народа так называемые. Пересчитать бы вам зубы…

Старый крестьянин («бунтарски»). Несмотря на это, мы глубоко убеждены в своей величайшей миссии: после того как подлинное дворянство окончательно исчезло, а на его месте выросла эта наша новая аристократия – аристократизм которой лишь в том, что шьет себе костюмы в клеточку и носит их на английский манер…

Княгиня. Что за устаревшие шуточки а-ля Бой и Слонимский! От этого, господа, пахнет плесенью, как от рыбки в буфете третьего класса на станции Коцмыжов. За дело, крестьяне, отчаянно и дерзко!

Старый крестьянин. Ох, не пожалела бы, госпожа, что произнесла эти спесивые и надменные слова так некстати.

Княгиня. Заткнись, хамская морда, а то меня стошнит от отвращения. Поэт Лехонь был бы очень недоволен тем, как я выражаюсь, – он ведь знает княгинь только по «файв-о-клокам» в «Эм-эс-зете». А я вот такая, какая есть, и такой и останусь.

Саэтан (властно). Хватит ссориться! Благодаря вам, мужички, лишенные прав аристократами-псевдодворянами, я вернул утраченные вроде бы позиции и теперь хочу заключить с вами прямо-таки княжеский пакт. У меня и в мыслях нет лишать вас свобод, обретенных после отмены крепостного права, вам только необходимо приступить к созданию добровольных объединений – хозколов, с ударением, разумеется, на втором слоге…

Старый крестьянин (разводя руками). Мы не понимаем тебя, господин наш. Мы пришли сюда как люди доброй воли – поговорить как равные с равными, крестьянин в своем огороде при власти любой будет в моде, любая крестьянская морда нужнее английского лорда, создайте крестьянам хозколы – все будут голы, как соколы, и если весь труд из-под плетки – дерьмо будешь жрать и подметки.

1-й подмастерье. Какое же все-таки отсталое племя – я как будто вдруг услышал дворянско-сенкеви-чевские эха. А они только начали облагораживаться – это же скандал получается, какой-то эволюционный слоеный пирог, состоящий из первоклассных анахронических пластов.

Старый крестьянин. Я буду краток: мы пришли сюда с Хохолом самого Выспянского, идеи которого даже фашисты хотели взять за основу своего национал-метафизического учения о том, как пользоваться радостями жизни и как использовать государство в целях защиты международной концентрации капитала, а также…

Саэтан. Замолчи, хам, а то по морде получишь!

Старый крестьянин. Вы мне не дали закончить – вот и получился кровавый нонсенс а-ля Виткаций. Знаю я эту вашу критику… э-э, да что там! Мы лучше споем и выразим все, что хотим сказать, в музыкальной форме.

Мы пришли сюда с Хохолом, По деревням шли и селам. Мы из Кракова – не Гданьска, Вот и речь у нас – «выспяньска». Привели мы «босоножку». Я – косарь, коса – не ложка. «Босоножка» мир спасет, Коса голову снесет.

Девка (выдвигается на первый план с подносом, на котором медленно дышит большое, как у тура, сердце – часовой механизм). Я только обулась для приличия, потому что сами знаете, как это – босиком на людях, – эх! 1-й подмастерье. Устаревшая символика! Босых девок у меня сколько душе угодно, но это все самые красивые в стране танцовщицы, и с их ногами я могу делать все что мне заблагорассудится.

Княгиня (внезапно вскакивает и сбрасывает с себя туфельки и чулки; все смотрят и ждут). Самые красивые ноги на свете – у меня!

Скурви (просыпаясь, стукнулся головой об пол). Не говори так! Зачем, ну зачем я заснул, несчастный! Пробуждение заставляет меня переживать все муки заново! Я, может быть, выражаюсь высокопарно, но мне уже нечего терять – я не боюсь даже выглядеть смешным.

Саэтан. Тихо там, вы, отбросы общества! Здесь вещи поважнее ваших ног и откровений. (Обращаясь к мужикам.) И что дальше?

Молодой мужик. Поем хором! (Поют хором.)

Ох ты боже ж, ты наш боже, Нам кощунствовать негоже — Как бы хуже все не вышло, Под лопатки всем вам дышло!

(Обращаясь к девке.) Пой á la tue-tâte, девка босоногая, лишь временно обутая.

Девка (верещит скрипучим голосом á la tue-tâte).

Ох ты боже ж, ты наш боже, Нам кощунствовать негоже.

Старый крестьянин.

Эх, живем мы вхолостую — Дыры да заплаты. Кто бы нам в башку пустую Ума вложил палату!

Саэтан (страшным голосом). Вон отсюда, гниды серые!

Все трое бросаются на мужиков и выталкивают их. Те поспешно убегают, впопыхах забывая про стоящего слева Хохола. Хохол медленно переворачивается и падает на пол. Слышатся крики, такие, например, как: Господи, твоя святая воля, спаси и сохрани! Люди всей земли, объединяйтесь! В рыло дам! Батюшки!!! – и тому подобные возгласы без счету. Люди Саэтана занимаются мужиками молча, лишь изредка тяжело сопя. Едва все вернулись на авансцену, 1-й подмастерье кричит, не обращая внимания на слова Саэтана.

Саэтан (неторопливо возвращаясь и посапывая). Вот мы и решили крестьянский вопрос.

1-й подмастерье (кричит). На авансцену, на авансцену! За дело! Публика не любит таких интермедий – они коробят ее вшивый вкус.

2-й подмастерье. Бей его! Вали его! Руби его! Пусть старая стерва знает, зачем жил! Страдалец, туды его в качель!

Саэтан. Вы так распалились после этих мужиков? Гниды вы серые, значит, вы ни на йоту, ни на арагонскую хоту – по-буржуйски пишется через «йот», а произносится «х», – господи, что я несу, стоя перед пропастью! – так вы ни на эту самую йоту не изменили своих гнусных намер… Ууууууууу!

1-й подмастерье с размаху бьет его топором по голове, Саэтан с воем падает на землю. Подмастерья и княгиня укладывают его на мешке, набитом шерстью – как в Палате лордов, – мешок с шерстью с самого начала лежал на авансцене черт знает зачем. Они укладывают Саэтана поудобнее, чтобы тот мог перед смертью наговориться. Перед ним на столике, который стоял там же и с той же целью, на подносе пульсирует сердце.

Княгиня. Вот здесь, здесь его положите, чтобы он мог свободно и достойно перед смертью выговориться.

Входит Фердущенко.

Фердущенко (с чемоданом в руке). Сюда идет, просто как само несчастье, какой-то ужасный сверхреволюционер, какой-то ну прямо гиперрабочий, наверное, это один из тех, кто действительно правит миром, потому что эти куклы (указывает на сапожников) – это какая-то неприличная комедия. У него бомба, как чугунок, и целая связка ручных гранат, он грозит ими всем и каждому, а на свою жизнь он положил то, о чем вообще не принято говорить, – так что я хочу сказать…

Княгиня. Хватит белиберду нести! Фердущенко, приготовил костюмы? Это сейчас самое главное…

Фердущенко. А как же – только я не уверен, не взлетим ли мы все через минуту на воздух.

За сценой слышны тяжелые шаги – такое впечатление, что у этого типа свинцовые подошвы.

Этот рабочий это вам не босоногая девка Выспянского, это живой механизированный труп! Сверхчеловек Ницше родился не среди прусских юнкеров, а среди пролетариата, который некоторые ученые совершенно несправедливо считают клоакой человечества.

2-й подмастерье (обращаясь к Фердущенко). А чего ты, собственно говоря, ходишь в лакейской одежде? Ты что, не знаешь, не слышал, что теперь свобода? А?

Фердущенко. Эээ! Лакей всегда останется лакеем, при таком режиме, при эдаком, при пятом, десятом. Все равно! Мы сейчас взлетим на воздух!

Скурви. Вы можете убежать – вы люди свободные. А я что? – наполовину собака, наполовину и сам не знаю что! Так ведь и с ума сойти недолго – скорее всего, так оно и случится.

1-й подмастерье. Не успеешь, паскуда! Мы тебе такое представление устроим, что ты сдохнешь от сексуальной неудовлетворенности еще за несколько баллов до наступления пика циклона – по морской шкале, – это будет циклон безумия, но по сравнению с тем, что тебя ждет, умереть от безумия было бы блаженством.

Скурви (скулит, потом воет). Это все какие-то дурацкие словеса, а-а-аднако-о-о! Мммм уууу! Ауауууууу! Какую боль причиняет мне моя неудавшаяся жизнь! Я хотел умереть как прекрасный, благородный до самых ногтей пальцев ног старец. Эх, жизнь, теперь-то я понимаю, что все равно! Но все же я на жизнь не сетую – и сам живу, и вам советую! Только сейчас я могу вообразить себе состояние тех, кого я осуждал на пожизненное тюремное заключение или смертную казнь, – звучит банально, но это так. Страшный гиперрабочий (входит, держа в руке бомбу). Я принадлежу к НИМ. (Делает сильный акцент на последнем слове.) Меня зовут Олеандер Пузыркевич. Я был осужден вами, господин Скурви, на пожизненное заключение. Однако из тюрьмы мне удалось ловко смыться. Ты помнишь, что ты сделал со мной, садист? У меня все нутро выпотрошено, разворочено и обожжено, понятно тебе?! Все мои гены и гаметы уничтожены. Но мой дух, который составляет единое целое с моим телом, сделан из прочного материала, опущенного в закаленную, кипящую, шипящую сталь. Вот у меня бомба – самая взрывоопасная из всех hoch-explosiv бомб, существующих на свете, а решения мои быстры и разящи, как молнии. Вот тебе за моих неродившихся детишек – они погибли по твоей вине! Как мне хотелось иметь детей! Тебе не нравится, что я говорю? – но ничего!

С силой швыряет бомбу на землю. Все бросаются на пол с криками, плачем и воем – все, кроме Саэтана. Скурви пищит в диком страхе. Бомба не взрывается. Гиперрабочий поднимает ее с земли и говорит.

Кретинское отродье – это же термос такой, для чая. (Наливает из бомбы чай в крышечку и пьет.) Но в военное время из этого легко сделать бомбу. Вот такая вот, видите, символическая шутка в старинном стиле – не очень-то смешная, тоскливая, аж кости от тоски ломит. Ха-ха-ха! Хорошо, что удалось нагнать на вас страху, потому что нам не нужны неустрашимые смельчаки на псевдоначальственных постах. Нам такие не нравятся. Я говорю черт знает что, а может быть, меня и вообще нет, не существует?

Тишина.

Саэтан (не оборачиваясь назад, обращается к публике). Теперь скажу я. Хорошо, что вы меня укокошили, – мне уже нечего бояться и я буду говорить правду: хороша на свете только одна вещь – индивидуальное существование в достаточных материальных условиях.

Все продолжают лежать на полу.

Поесть, почитать, попить, пописать, покурить и пойти поспать. Кроме этого, нет ничего – вот это и есть сучья пикническая философия. Ведь что представляют собой так называемые великие социальные идеи? Именно то, что я только что сказал, но не относительно лишь меня, а относительно всех. Даже маленький человек может стать великим, если он делает что-то для других, если он отрешается от себя и иначе поступать не может. Это величие «для всех» – я говорю это в кавычках, поскольку истинное величие проявляется лишь в индивидуальном напряжении воли и в степени ее воздействия на изменение окружающей действительности: мысль или воля, собранные в кулак, – это все равно. Так вот в повседневности малое преображается в великое. А вообще-то к чертовой матери такое понимание…

Гиперрабочий подходит к нему и стреляет из огромного кольта в ухо. Саэтан продолжает говорить, как будто ничего не произошло. Все постепенно поднимаются, только Фердущенко продолжает лежать на полу.

И все это совершенно независимо от того, является ли данный индивидуум фантазером и маньяком своей «над»-человеческой мощи или же слугой и выразителем интересов какого-либо класса, совершенно неважно какого…

Гиперрабочий (обращаясь к Саэтану). «Ты сменил поле сражения, мистер Сильвер», – как сказал ему Том Морган.

Княгиня (очень аристократическим тоном). Вставай, Фердущенко, это всего лишь какие-то символы, какая-то планиметрия бараньих мозгов, это только рассуждения и выводы, единственной целью которых является уничтожение всего человечества, это лишь…

Фердущенко встает и вынимает из чемодана прекрасный наряд «райской птички», в который начинает одевать княгиню: помогает ей снять жакет, прерывая тем самым словесное самокопание княгини, а потом надевает на нее извлеченные из чемодана вещи. Голыми остаются только ноги – над ними коротенькая зеленая юбочка, заканчивающаяся намного выше колен. В процессе одевания княгиня постепенно умолкает, еще какое-то время бормоча нечто невразумительное: брхмммомхикатчнагол.

Гиперрабочий. Сейчас начнется весьма неприятная комедия, однако по сегодняшним временам необходимая. Мне, правда, по моей невинности не следовало бы на все это смотреть – я все-таки четырнадцать лет просидел в тюремной камере, изучая политэкономию. (Обращаясь к подмастерьям.) Вы двое имеете дурацкое счастье или несчастье быть типичными представителями кустарей средней руки и будете в качестве таковых представлять нынешнюю власть. Вам повезло: вы будете вместе с представителями иностранных, временно фашистских государств – а это последняя маска капитала, загнивающего даже в самых отдаленных уголках этой земли, – так вот, вы будете пожирать с ними лангустов и всякие другие фондебобли. А потом пуля в лоб, смерть без пыток и мучений, – чего же вам еще, этого и так предостаточно. Шлюх у вас будет сколько угодно, но речь идет о ваших мозгах. (Свистит в два пальца.)

Появляется Гнэмбон Пучиморда – котиковое манто, «шляхетские» усы, как пучки соломы. Одет в национальный костюм из золотой ламы. Рот кривой, кривая сабля, две ручищи, словно грабли, шапка вроде дирижабля, с пером, красные полусапожки, глазки – круглые, как плошки.

Гнэмбон Пучиморда (поет, см. предшествующую ремарку).

Рот кривой, кривая сабля, Две ручищи, словно грабли, Шапка вроде дирижабля, с пером. Красные полусапожки, Глазки – круглые, как плошки.

(Корчит ужасные рожи.)

Я такой, какой я есть, Обликов моих не счесть. Соцьялист или фашист — Копошусь, как в сыре глист. Бабник или педераст — Я такой и есть как раз.

Гиперрабочий. Прямо бедствие какое-то от этого Выспянского, как зараза. Садись, дуралей, рядом с этим трупом Великого Святого последней мировой революции, открывшей путь к Высшему Закону посредством поглощения средних слоев общества пролетариатом. Он, этот бедный старый идиот, должен быть живым, то есть мертвым символом, заменяющим нам ваших святых и все ваши мифы, господа псевдохристианские фашисты, превратившие вашу псевдоверу в нечто сверх меры отвратительное. Гнэмбон Пучиморда. Да! Правды нет – это доказал Хвистек.

Гиперрабочий. Помолчи уж, идиот! Биологический материализм как вершина диалектического взгляда на мир не переносит мифов и тайн второй и третьей степени. Существует только одна тайна – тайна живого создания и неосознанно составляющих его частей, рассеянных в темной, злобной, безбожной бесконечности.

Гнэмбон Пучиморда. Нельзя ли хоть минуту обойтись без этих лекций?

Гиперрабочий (холодно). Нет. Здесь, на этом клочке земли, все ясно и просто, как у фарнезийского быка, – вот так и должно оставаться до скончания мира. (Выходит, хотя, собственно говоря, не выходит, а оборачивается и продолжает говорить.) Гнэмбон принял нашу веру по убеждению – нужно же хоть как-то использовать этот старый помет. Ничто не должно пропадать зря, как у той самой пресловутой «хорошей» хозяйки, – брррр. В этом сила и правда нашей революции. Гнэмбон же является необходимым декоративным моментом в этом персифлировании мирских правительств.

Саэтан. Вот этот момент – главная надежда для всякого рода негодяев, надежда на то, что им удастся пережить Umsturz. А что я? Я, значит, должен погибнуть, а эти подонки – выжить?

Гиперрабочий. Такой уж вы, Саэтан, несчастливый билетик судьбы вытащили. Раз и навсегда вам следует уразуметь, что никаких вопросов познания нет и быть не может – достаточно того, что существует статистика, и на том спасибо.

Стреляет в него из кольта. Гнэмбон усаживается рядом на мешке с шерстью, тупо тараща на публику кровавые глазищи. Это должна быть маска – живой человек такого изобразить не может. Фердущенко, который в это время уже закончил одевать княгиню, срывает с него шапку и делию – подбитую мехом накидку, – после чего надевает на Гнэмбона какое-то тряпье и фуражку с козырьком. Лохмотья покрыты какими-то белыми пятнами.

Гнэмбон Пучиморда. А это что такое белое?

Фердущенко. Вши.

Скурви (захлебываясь воем). Я прямо захлебываюсь воем, вспоминая утраченную жизнь и счастье. Может быть, ты, Олеандер, хоть раз в жизни сделал бы что-нибудь для меня? Месть благородного мечтателя – тебе не нравится эта роль? Спусти меня с цепи! Дай мне возможность честно и благородно поработать на каких угодно задворках, но при жизни. Я согласен быть нищим, последним из нищих сапожников, я для общественного равновесия заменю двух этих опижамленных негодяев (указывает лапой на подмастерьев). Только не то, не то, что они мне пророчат – извыться насмерть от страсти и тоски. Ауууу. Ауууу. Мм-ааа-уууу. (Воет и рыдает.)

Гиперрабочий. Нет, Скурви, что означает кожаный сапог, – твое имя символично. Ты был сапогом из кожи, болезненно нечувствительной к переменам в области духа, по аналогии с переменами и изменениями в области материи – человечества: ты подохнешь именно так. (Обращаясь к подмастерьям.) Ну, управляйте, правьте – а мы пойдем работать над совершенством технического аппарата, над структурой и аппаратурой динамизма и равновесия сил этой власти. Good bye!

Гнэмбон Пучиморда. До свидания. Скучно все это, как сцена ревности, как урок в первом классе, как ругань старой тетки или же, синтезируя эти сравнения, как первоклассная ругань старой тетки, когда она устраивает сцену ревности другой.

Появляется школьная доска с надписью «ТОСКА».

Тоска.

Гиперрабочий (медленно). Строжайше запрещено! (Выходит, громко стуча оловянными подошвами.)

1-й подмастерье fc иронией). Строжайше запрещено! Слыханное дело?! Эх! Всем готовиться к ночной оргии! Вранье это все, что он здесь наплел. Не существует никакой уходящей в бесконечность, тайной иерархической лестницы власти. (Обращаясь к княгине.) Одевайся, ты, профурсетка флердоранжевая!

2-й подмастерье. Вранье не вранье, а все-таки убить его вы бы не смогли. И потом, не совсем еще ясно, как там на самом деле обстоит со всякими тайными правительствами. Кто знает, может быть, они и есть в нашей общественной струк…

1-й подмастерье. Ладно, пусть все будет как есть. Не думать ни о чем, потому что смерть от страха перед самим собой поджидает нас на каждом углу. Фикция не фикция, но мы должны прожить нашу жизнь принципиально иначе, чем они, есть ли они или их не существует вообще. А скучно не будет, потому что идеи на фоне всеобщего отсутствия интереса к философским познаниям исчерпали себя до дна и умерли. Эх! Остается одно – упиться до чертиков. Как только появятся шлюхи для буржуйских танцулек и эфебы из Предместья Непокорных Оборванцев, а с ними тот кошмарный мерзавец, который живет на улице Шимановского в доме номер 17, тогда мы забудем на миг об этой ужасной и бессмысленной жизни, в которой самое ужасное то, что она осознана нами до конца. О боже, боже! (Падает на землю и рыдает.) Я реву как гимназистка, а отчего, даже сам не знаю. Такой вот буржуйский Weltschmerz получается, сучка-вонючка танго танцевала. Рыгать мне от всего этого хочется.

Княгиня тоже начинает всхлипывать. Скурви воет долго и протяжно.

Саэтан (вскакивает настолько резко, что Пучиморда смотрит на него с удивлением). А что? Я так вскочил, что даже вы, бывшая Пучиморда, посмотрели на меня с некоторым удивлением. Но у меня есть цель. Не нужно только обслюнявливать вашими собачьими слезами – как писал Выспянский – моей последней минуты на этой земле. Я уверовал в метемпсихоз, именно в «метем», а не «там», в великий ТАМ-ТАМ, и смерть меня больше не пугает – я и так не смог бы здесь больше жить.

1-й подмастерье. Проклятый старик! Ничем его не добьешь! Путается в болтовне, как молодой щенок в говне. Юн сорт де Распютэн или как там?

Саэтан. Тихо, сучьи задницы. У вас уже совершенно потеряно не только чувство юмора, но и вообще всякая способность мыслить.

Появляется доска с надписью «Тоска смертная» на месте стертой предыдущей.

Говорите что хотите, а мир все-таки неисчерпаем в своей красоте. Каждый стебелек, каждая, даже самая малюсенькая кучка дерьма, дающая жизнь растеньицам, каждый плевок на фоне громоздящихся в летний полдень восточных облаков…

Пучиморда. Довольно, а то меня сейчас вырвет.

Саэтан. Хорошо – но как же мне тяжело. Ведь каждая травинка…

Пучиморда. Шлюс! – а то морду разобью, как господь бог велел. (Обращаясь к остальным.) Я являюсь куратором декоративных пропагандистских зрелищ. Генеральная репетиция должна сейчас начаться – танцовщицы придут к трем часам.

1-й подмастерье. Ах так? Ну если так, то ничего не поделаешь. Пальцем дырку в небе не заткнешь. С типуном на языке выступайте в кабаке.

2-й подмастерье. Как он меня замучил своими сюрреалистическими проклятьями!

1-й подмастерье. Да, да, да – это так страшно, что вы бледно-зеленого понятия не имеете: ужас, кошмар, тоска, katzenjammer и отвратительные предчувствия. Как-то постепенно все так испортилось. (Напевает.) «Ямщик не гони лошадей, нам некуда больше спешить».

Оба помогают Фердущенко одевать княгиню, костюм которой выглядит так: босые ступни, голые до колен ноги. Коротенькая зеленая юбочка, сквозь которую просвечивают красные трусики. Зеленые крылья летучей мыши. Декольте до пупка. На голове треугольная шляпа, огромная, с вуалью и перьями, надетая en bataille. Перья – зеленые и белые. По мере одевания Скурви воет все громче и громче, после чего начинает страшно метаться на цепи, совершенно по-собачьи, но в то же время не переставая курить сигарету за сигаретой.

Пучиморда. Не шарахайся ты так, мой бывший министр, ведь если ты порвешь цепь, я тебя пристрелю, как настоящую собаку. Теперь я служу им – я совершенно изменился. Пойми это, дорогой, и успокойся. Силой внутренней трансформации я решил питаться пулярками, лангустами, спаржей и прочими кулинарными прихотями, капризами и блажью до конца своей жизни. Да, я циник до грязи между пальцами ног – я совершенно перестал мыться и воняю, как протухшая камбала. Храть я хотел на все.

1-й подмастерье. А что такое храть?

Пучиморда. Храть означает не что иное, как облить что-то чем-нибудь очень вонючим. Я хру, ты хрешь, мы хрем, они хрут и так далее.

2-й подмастерье. Давайте лучше сделаем так: если он за четверть часа сошьет сапог, пустим его к ней, если нет – так пусть извоется насмерть.

Пучиморда. Хорошо, Ендрек, валяйте. Это удовлетворит остатки моего угасающего интереса к садизму – сам я уже ничего не могу. (Тихо и стыдливо плачет.) Вот я плачу здесь тихо и стыдливо – я одинок, хоть это некрасиво… Даже хороший стишок не могу написать. У покойного Тувима всегда в конце концов получалось, что бы с ним при жизни ни случалось. А я что? Сирота. Я даже не знаю, кто я такой – в политическом смысле, разумеется. Я – старый шут, таким и останусь до самой своей захраной смерти.

2-й подмастерье (который слушал все это очень внимательно). Ну так я поищу среди этого барахла наши старые инструменты, то, что осталось от нашей первой революционной мастерской, гладь ее в печенку в корень! Когда же это было? Ах, как было хорошо! Это же все должно храниться в музее, на вечную память потомкам. (Роется в барахле.) Ну и пустомеля этот Пучимордочка, еще похлеще нашего Саэтанчика. Мы теперь будем называться только так: саэтанцы. А может быть, мне только снится какой-то невероятный сон? (Обращается к Скурви, который, глядя на мастерскую, скулит, как какой-нибудь последний Скули-ага.) На, ты, Скули-ага, – на, бери все, шей!

Скурви лихорадочно принимается за работу, в спешке нервно скуля и подвывая. Он скулит все жалостнее, а в его движениях все явственнее «прорисовывается» половое нетерпение; у него ничего не получается – все валится из рук, его эрогносеологическое возбуждение достигает апогея.

Скурви. Все большее половое нетерпение рисуется в моих движеньях – окошаченного, особаченного псевдобуржуя. В эрогносеологическом смысле я почти святой, турецкий святой, необходимо добавить ради приличия, потому что я ведь трус, весь провонявший трусостью старый трус. Мне необходимо выть и скулить – иначе я лопну, как детский воздушный шарик. О боже – за что, за что это все, хотя не все ли равно, за что – главное, дорваться бы хоть разик, а там и сдохнуть в одночасье. Мне что-то так хреново, как не было никогда. Ирина, Ирина! Ты уже только символ всей моей жизни, даже более того: твое существование имеет уже метафизическое значение – никогда прежде я этого не понимал! Жизнь на земле дается всего один лишь раз, а я собаке под хвост всю свою жизнь. Такие ощущения, наверное, испытывали приговоренные мной, когда шнур… О боже! Я скулю, как цепной пес, который видит, как мимо него пробегает веселая и свободная собачья свадьба. Впереди бежит сучка, а господа кобели – за ней, единственной, черной или бежевой сучарой, боже мой, боже!

Саэтан. Неужели напоследок в моей жизни уже ничего не произойдет? Неужели я умру в этой попугаячьей комедии, глядя на то, как разлагаются заживо бонзы новой власти, прославившиеся медью своих слов и бронзой речей?! Все мы – раковая опухоль на теле общества в его переходной фазе от разрозненного порошкообразного многообразия к подлинному общественному континууму, в котором индивидуальные язвы отдельных личностей сливаются в одну великую plaque muqueuse абсолютного совершенства всеобщего организма. Все будет блаженно зудеть, пока не заживет. Небытие.

Пучиморда. Иисусе Назаретский – этот шпарит свою предсмертную лекцию без всякого сострадания к нам!

Княгиня танцует.

Саэтан. А что же вы думали – что мы из другого теста сделаны? Проклятый демон материализма барон фон Гольбах, который все хотел свести к бильярдной теории мертвой материи, а вовсе не Дидро, проторивший нам путь к абсолютной правде, в которой диалектический материализм рассматривает жизнь как борьбу чудовищ, результатом которой является человеческое существование и так далее, и далее, и далее.

Неартикулированное бормотанье Саэтана продолжается. Признаки безумного нетерпения видны у всех. Неистовствует на цепи Скурви. Все, что он говорит, звучит на фоне неартикулированного бормотанья Саэтана, который болтает до посинения.

Скурви (скуля). Я не могу сшить этих трижды проклятых, астрально-блевотных сапог. Из-за этого проклятого эротического возбуждения у меня все из рук валится. Я ничего не могу, я знаю, что у меня ничего не получится, и все же в отчаянии продолжаю работать, потому что умереть от неудовлетворенного желания было бы чудовищной гасконадой судьбы, – просто черт знает чем! О! Теперь-то уж я знаю, что такое сапоги, что такое женщина, жизнь, наука, искусство и социальные проблемы, – я знаю все, но слишком поздно! Упивайтесь моими страданиями, вампиры!

Начинает выть – уже не скулить, а выть, просто выть, дико и жалобно, а Саэтан все продолжает невнятно бубнить, при этом невероятно жестикулируя.

2-й подмастерье (одевая княгиню). Абсолютная пустота – мне уже ничто не интересно.

1-й подмастерье. Мне тоже. Что-то в нас оборвалось, и уже неизвестно, зачем жить.

Княгиня. Вы добились того, чего хотели, что мы, аристократы, всегда предчувствовали и сознавали. Теперь вы по ту сторону, радуйтесь.

Саэтан (из непрерывного бормотального потока выделяются отдельные слова и тут же вновь пропадают в нем.) …так всегда случается на вершине власти, братья мои по абсолютной пустоте…

В глубине внезапно возникает красный пьедестал – это может быть кафедра прокурора из второго действия.

Княгиня. Быстрее, быстрее возведите меня на пьедестал, я не могу жить без пьедестала! (Поет.)

Помогите мне, помогите добраться до пьедестала! Возведите меня, возведите, сама я смертельно устала. (Взбегает на пьедестал и застывает на нем, расставив крылья костюма летучей мыши, в зареве бенгальских и обычных огней, которые неизвестно каким чудом зажигаются по правую и по левую сторону. Скурви взвыл, как какое-то неземное создание.) Вот я стою в расцвете своего наивысшего могущества на переломе двух гибнущих миров!

Скурви. Простите меня, товарищи мои по страданиям, не нужно себя обманывать, мы страдаем все. Я говорю это не для собственного утешения, а констатируя фактическое положение вещей, – простите меня за то, что я взвыл, как неземное создание, позоря тем самым человеческий род, но я уже больше не мог, не мог, и шлюс! (Отбрасывает сапог после нескольких судорожных попыток согнуть и прошить толстую кожу – пытается сделать это сидя. После чего ползет на четырех лапах по направлению к княгине, завывая все ужаснее. Его сдерживает цепь, и тут вой Скурви становится просто непереносимым.)

Пучиморда. Невозможно больше выносить этот пошлый бордель. Мои фашистские выкрутасы были лучшей марки. И это мой бывший министр! Это же шкандал, как говорят в Малополыые, безграничье мерзопакостности. Однако он так убедительно все это переживает, что мне тоже захотелось чего-то такого же…

Саэтан (продолжает бормотать). Черт возьми! А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой нечеловеческой бабищи?! (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного – корона с головы не свалится. Полнейший цинизм – да, да! (Слезает с мешка и начинает раскачиваться с боку на бок, повернувшись лицом к публике.) …качайся, качайся, а вот хоть раз влипнешь, так уже от этой внутренней тяги к ней не избавишься…

Княгиня (кричит неистовым, говоря по-русски, голосом). Я взываю к вам «неистовым», как говорят русские – нет такого польского слова, – голосом моих надвнутренностей и всех внутренних галерей моего утраченного духа: смиритесь, покоритесь этому символу надженственности, или скорее – суперпанвсематры! Этот заряд может взорваться каждую секунду. И вы, мужчины, внезапно превратитесь в лужицу жидкого гноя, как господин Вальдемар в новелле этого бедняжки Эдгара По. Вы опикничились: ваши шизоиды вымирают, наши шизоиды размножаются. Вот доказательство того, что Саэтан получил по башке, а Пучиморда будет пожирать лангустов, – это символ, чтоб вам пусто было. Мужчины обабились – женщины en masse омужичились. Настанет время, и мы, может быть, будем делиться, как клетки в неосознанной метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!

Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на животе. Скурви, как бешеный, рвется на цепи среди гама, воя и стонов. Саэтан встает и тоже поворачивается к ней, как какой-нибудь предводитель галицийских крестьян Вернихора. Внезапно Хохол поднимается и стоит неподвижно. Среди ползущих небольшое замешательство: все, не поднимаясь с четверенек, оглядываются на Хохола.

Пучиморда (зычным голосом). Мы, ползущие, слегка ошарашены тем, что Хохол встал. Что бы это могло значить? Дело не в том, что это означает в действительности, а в пророческом, послевыспянском измерении, в этом храме национальной мысли, заполненном толпами шарлатанов, жуликов и мошенников, издающих никому не нужные журналы, которые тоже ничего не означают, а являются только лишь художественной фантазией – динамическим напряжением ради Чистой Формы в театре – я что, чушь несу?

Хохол подходит к пьедесталу. С него спадает костюм Хохола, и оказывается, что это – Бубек, одетый во фрак.

Бубек-Хохол. Ирина Всеволодовна, вы так заманчиво смеетесь – пойдемте в дансинг, этот миг уже никогда не возвратится, как и это прекрасное, волшебное танго, даю слово.

Саэтан. Он еще долго будет болтать, как какой-нибудь Вернихора. Но где там… Вот встает всебабьё – на русский лад, с ударением на последнем слоге – даже сам этот слог мне нравится, – если я не подохну перед наступлением ночи и до того, как опустится занавес, то знайте, что прежде чем вы возьмете, наконец, в гардеробе свои захраные пальто, меня уже не будет в живых. У меня во лбу дыра от топора, кровь течет из брюха, мозг течет из уха… (Его бессвязное бормотание продолжается.)

Пучиморда. И меня пробрала эта стерва! Ничего не могу поделать! (Ползет.)

Саэтан (восторженно вопит). Всебаба! Всебаба! Ох, вот это то самое! Вот это да! И туда и туда! Уберись – по морде дам, кто мне скажет, что я хам?! Я – идеальный правитель, мумия трупа, – как же все глупо! Завертела меня моя фатальная судьба, да я уже о себе и не забочусь, ах, ах, вот это да! (Падает на землю и ползет к княгине. Сердце на подносе продолжает дышать.)

Скурви (безумно, исступленно воет, после чего внезапно умолкает и в наступившей тишине говорит). А вот теперь можно пойти прогуляться – в это время они нас совершенно не понимают.

Страшный голос (из гиперсупермегафонасоса). Они могут все!

На княгиню сверху опускается проволочная клетка, как для попугая, – княгиня складывает крылышки.

Скурви (в наступившей тишине). Ой – как сердце болит – это от сигарет – дыхательные пути совершенно отравлены – rotten bulkheads -

Эта боль – всем болям боль, Боль всем правит, как король. Я измучился. Всё к черту! Тьфу – и лопнула аорта!

(Умирает и лежит, вытянувшись, привязанный цепью.) Княгиня (издалека доносится танго). Извылся от вожделения насмерть. Сердце не выдержало и кое-что другое тоже. Теперь бери меня, кто хочет – бери! Я так возбуждена его смертью от вожделения, переходящего все самые невероятные границы! Только женщина может…

Входят двое сановников, одетых в английские костюмы. Княгиня бормочет нечто невразумительное. Они тихо разговаривают, пересекая сцену справа налево. Оба равнодушно переступают через пресмыкающихся на полу и труп прокурора. За ними шаг в шаг идет гиперрабочий с медным термосом в руке.

Первый сановник, товарищ Икс. Итак, товарищ Абрамовский, я вношу предложение временно отказаться от полной коллективизации сельского хозяйства – однако это вовсе не какая-то уступка, не компромисс…

Второй сановник, товарищ Абрамовский. Разумеется, идеологический резонанс этого решения должен быть таким, чтобы они поняли, что это всего лишь временное отступление от нашей генеральной линии…

Бормотание княгини становится артикулированным.

Княгиня…из матриархата ультрагиперконструкции, как цветок трансцендентального лотоса, я плыву между лопаток господа бога…

Товарищ Икс. Накройте чем-нибудь эту обезьяну – а выглядит как попугай, – какой-нибудь накидкой. Пусть наконец перестанет тараторить и стрекотать. В баню этот матриархат.

Страшный гиперрабочий подбегает и набрасывает на клетку красное полотнище, которое достал из чемодана и подал ему Фердущенко.

Так вот, послушайте, товарищ Абрамовский, мы можем допустить компромисс лишь в той мере, в какой он абсолютно необходим – понимаете: аб-со-лютно необходим. Может быть, матриархат когда-нибудь и наступит – со временем, однако не следует превращать это в шумный гасконский балаган, не согласовав предварительно.

Товарищ Абрамовский. Ну разумеется. Жаль только, что мы сами не можем стать какими-нибудь роботами или автоматами. После совещания мы возьмем эту обезьяну с собой. (Указывает на княгиню, у которой из-под накидки видны только ноги.)

Товарищ Икс (потягивается и зевает). Хорошо – можем вместе. Причитается же мне какой-то детант – разрядочка – что-то я в последнее время уработался насмерть.

Сверху внезапно падает железный занавес.

Страшный голос.

Нужно вкус иметь и такт, Чтоб закончить третий акт. Он закончен – это факт.

1934