В Джексонвилле доктор отнял Чарли руку. Боль к тому времени ослабла, но плоть загнила, и, кроме ампутации, ничего не оставалось. Доктор Крейн, несмотря на пожилой возраст, сохранил острый глаз и твердость руки. В петлице он носил розу, и я как-то сразу проникся к нему доверием. Мне он показался человеком принципиальным. Стоило же упомянуть, что с деньгами у нас с братцем туго, и врач отмахнулся, будто вопрос оплаты для него был не важнее второстепенной мысли.

Когда Чарли пожелал напиться перед операцией, случилось неожиданное: врач запретил ему, сказав, дескать, спирт вызовет обильное кровотечение. Чарли уперся рогом, наплевав на возможные неприятности. Ему если что в башку втемяшится, то берегись! Тогда я отвел Крейна в сторонку и попросил дать братцу обезболивающее, только без предупреждения. Сочтя совет разумным, доктор ему последовал. Мы успешно обманули Чарли, и ампутация прошла так гладко, как только может она пройти, да еще в гостиной собственного дома доктора, при свечах. Гангрена поднялась выше запястья, и пришлось отхватить руку до середины предплечья. Работал Крейн специальной пилой, которую, по его словам, для хирургов и создали. Когда доктор закончил, его лоб блестел от пота, а коснувшись случайно полотна ножовки, Крейн обжег палец. Он заранее приготовил ведерко для отрезанной руки, но немного не рассчитал, и ампутированная конечность шлепнулась на пол. Крейн был так занят культей Чарли, что пришлось мне самому обо всем позаботиться. Я подошел и поднял отрезанную руку, не тяжелую и не легкую, перехватив поперек запястья. Из среза в ведро свободно вытекала кровь. При иных обстоятельствах я бы не стал хватать Чарли за руку таким вот образом. Но сейчас она казалась мне странно чужой, и я даже покраснел.

Пригладил большим пальцем жесткие черные волосы и внезапно ощутил, будто глажу по руке самого братца. Тогда я поставил – не положил, поставил! – руку в ведро и вынес из комнаты. Нечего Чарли смотреть на нее, когда очнется.

После операции мы перевязали Чарли руку и уложили его, опоенного лекарством, на высокую кровать. Крейн сказал, что братец еще не скоро придет в себя, и мне лучше выйти на воздух. Поблагодарив доктора, я покинул дом и отправился в ресторан на краю города, где ужинал еще по пути в Сан-Франциско. Заняв тот же столик, что и в прошлый раз, я дождался официанта – того же самого. Признав меня, он насмешливо поинтересовался: не принести ли еще моркови с ботвой. Однако став свидетелем ампутации и видя капли крови у себя на штанинах, голода я не испытывал совершенно и попросил только бокал эля.

– Вы что же, совсем от еды отказались? – спросил официант и хмыкнул себе в усы.

Его тон показался мне оскорбительным, и я произнес:

– Меня зовут Эли Систерс, шлюхин ты сын, и я пристрелю тебя на месте, если не поторопишься.

Выпучив глаза, официант поспешил прочь, на ходу постоянно оглядываясь. Потом он со всем почтением и кротостью, на какие был способен, поставил трясущимися руками передо мной бокал эля. Странно, откуда во мне столько гнева и грубости? Покидая ресторан, я решил заново научиться скромности и спокойствию. Посвящу отдыху целый год! Точно, двенадцать месяцев проведу в раздумьях и безмятежности. Какое блаженство! Однако прежде, чем отдаться во власть мечты и неги, мне предстоит одно дельце. И провернуть его надо в одиночку.