Есть расхожее представление, что те, кто любят мертвых, нечувствительны к запахам. Ко мне это не относится, и мой нос живо различает самые разнообразные запахи, хотя я, как и все, настолько привыкаю к запахам, окружающим меня постоянно, что перестаю их замечать. Вполне возможно, что запах шелкопряда пропитал насквозь всё мое жилище, а я этого не ощущаю.

Уборщицы не проявляют никакого беспокойства, наводя порядок в антикварном магазине, который я унаследовал от отца. Они только ворчат себе под нос по поводу старья, пыли, ни на что не годных хрупких вещиц — дешевле, мол, купить новые. И только их поведение в моей собственной квартире на шестом этаже заставляет меня задуматься. Они осматривают углы — осторожно и подозрительно. Они искоса поглядывают на меня и особенно любят принюхиваться к воздуху, поводя глазами. Нюхают и нюхают, не в силах найти в своей памяти никакого подходящего соответствия, и это приводит их в состояние странной тревоги. Тогда они становятся похожи на затравленных зверей и бегут. Когда я пытаюсь вернуть их на работу, они отвечают неопределенно, с опаской, и качают головой в ответ на мое предложение увеличить им жалование. Я снова даю объявление в газету, и вся история начинается сначала. Как-то раз, впрочем, одна из этих женщин осмелилась спросить у меня, почему я всё время хожу в черном, ведь я не в трауре. Другая, очень молодая, но уже изрядно растолстевшая, — я забыл, как ее звали, — объявила в одной из соседних лавочек, что от меня пахнет «вампиром». Опять эта старая и странная путаница между двумя такими совершенно противоположными в своей основе существами, как вампир и некрофил: между мертвым, питающимся живыми, и живым, который любит мертвых. Я, впрочем, не отрицаю, что через несколько дней запах шелкопряда превращается в запах нагретого металла, всё более и более резкий, и сгущается в конце концов до вони гниющих внутренностей. У каждого из этих этапов есть свое очарование, — хотя последний и предвещает разлуку, — но мне никогда не приходила в голову мысль пожирать мясо моих мертвых друзей или пить их кровь.

Что касается консьержки, то она уже давно перестала удивляться, что у меня нет никакой «подружки». А поскольку никакого «дружка» тоже было не видать, то она в конце концов сочла меня этаким библейским Иосифом, то есть попросту беднягой. Тем лучше. Есть истины, которые этой зачаточной душе тяжело было бы переварить. Своих подружек с ледяным, как мята, задним проходом, своих изысканных любовниц с животами из серого мрамора я привожу на своем «шевроле» по ночам, когда все спят, и провожаю их так же — до моста в Севре или в Аньере.