Мертвых на Ларго Аугусто было не пять, а больше, но другие лежали на противоположном тротуаре. Еще четыре трупа лежали на проспекте у ворот Витториа, и еще семь — на площади Пяти Дней, у подножья памятника.

Плакаты за каждым рядом мертвецов гласили: «Расстреляны!» Ничего больше не было сказано, и в газетах тоже ничего больше не было сказано, а среди убитых было двое подростков по пятнадцать лет. Были среди них и маленькая девочка, и две женщины, и старик с седой бородой. Люди шли по Ларго Аугусто, по проспекту до площади Пяти Дней и видели трупы на залитом солнечными лучами тротуаре, трупы на тротуаре с другой стороны, в тени, трупы на проспекте, трупы у подножья памятника — и больше им не нужно было знать ничего. Они смотрели в мертвые лица, видели босые и обутые ноги, читали буквы на плакатах, видели черепа и скрещенные кости на беретах часовых и, казалось, все понимали.

Но почему? Почему эти пятнадцатилетние подростки? И девочка? Все ли понимали люди? Да, так и казалось, что именно при виде этих детей люди понимают все. Никто не удивлялся. Никто не спрашивал объяснений. И никто не заблуждался.

Среди прохожих был Гракко. Были Орацио и Метастазио, Шипионе, Мамбрино. Каждый шел сам по себе, как и все в этой толпе. Тут был и Барка Тартаро. На миг промелькнул Эль-Пасо. Появился Сын Божий. И был тут Эн-2. Вот они-то, конечно, понимали все, знали, почему погибли женщины, девочка, старик, двое подростков. Но и все люди в толпе, казалось, понимали не меньше любого из них, понимали все.

«За что?» — спрашивал Гракко.

Одна из женщин была обернута плюшевой скатертью. Другая, под памятником, казалось, после смерти выросла из своего платья в горошину: оно распахнулось у нее на груди, на животе и на бедрах до колен, и можно было видеть старую розовую грацию с пятнами пота и одну из подвязок, висевшую поперек бедра, там, где его должны были бы прикрывать трусы. Почему была здесь та женщина, обернутая в скатерть? И эта, в распахнутом платье?

И маленькая девочка, и старик, и двое подростков — почему?

Старик лежал нагой, ничто не прикрывало его наготу, кроме бороды, прятавшей маленький кусочек тела в верхней части груди; он лежал у подножья памятника, средний из семи убитых, на его теле не осталось следов пуль, все оно было иссиня-белым, только крупные пальцы ног были черными, и суставы на пальцах рук были черными, и колени тоже, как будто его, уже обнаженного, поразили отравленные стрелы стужи.

Двое подростков на теневой стороне Ларго Аугусто были накрыты одеялом, одним на двоих. Они лежали рядом, босые ноги высовывались из-под одеяла, лица у них были серьезные, но не такие, какие бывают у мертвых детей, испуганные и грустные, а серьезные, как у взрослых мертвецов, рядом с которыми оказались эти подростки.

А их за что?

Гракко с того места, где стоял, заметил Орацио и Метастазио. С кем из них он разговаривал в машине накануне вечером?

С одним из этих двоих он проговорил вчера весь вечер, он всегда беседует с каждым, с кем сойдется; он и сейчас разговаривал, беседовал, как разговаривают между собою двое или как человек разговаривает сам с собой — о вещах известных, но таких, насчет которых мы хотим найти новый ответ, необычный ответ, чтобы слова, сложившись как-нибудь по-новому, направили по иному пути и наше знание.

Гракко взглянул на них со своей стороны улицы, перерезанной рядом мертвецов, и на его лице появилась возле губ чуть заметная складка в тот самый миг, когда он повернул к юношам голову с седыми висками.

Орацио и Метастазио ответили ему таким же образом. Ответили, как будто он спросил: «А их за что?» Точно так же дернулись у них губы, словно друзья возвращали Гракко его вопрос: «А их за что?»