«Ich lebe im freien Land. Der grosse Fuhrer Adolf Hitler hat mich frei gemacht».
Санька отложил учебник немецкого языка, раскрыл новенькую тетрадь с глянцевыми линованными страницами, взглянул на еще пухлый отрывной календарь, окунул блестящее стальное перышко в непроливайку, подождал, когда с кончика пера скатится густо-фиолетовая капля и вывел вверху страницы:
Der 9. Mai 1945. Hausarbeit.
Из кухни, где хлопотала мать, доносились аппетитные звуки и запахи готовящегося обеда.
Маленький камешек стукнул о подоконник.
— Санька! Санька-а-а!
Услыхав голос своего школьного приятеля Кольки Гриба, Санька торопливо выглянул в окно.
— Чего тебе?
— Выходи скорей! Там немцы жидов стрелять ведут! Бежим, посмотрим!
Сунуть босые ступни в разношенные сандалии — минутное дело, но острый мамин слух сразу распознал Санькины действия.
— Куда? Обед через двадцать минут!
— Ну, ма-а-ма-а… — заныл Санька. — Я быстро, только гляну — и назад…
Мать посмотрела на ходики с нарисованной улыбающейся кошачьей мордой. Глаза на морде двигались туда-сюда, в такт маятника.
— Ну, ладно, беги, но только чтоб не позже чем через двадцать минут — домой, а то борщ остынет.
Колька нетерпеливо переминался на улице.
— Ну и ты и копаешься! Опоздаем!
И мальчики побежали в сторону главной улицы городка.
Они не опоздали, и хотя большая часть длинной еврейской колонны уже прошла, по улице, оцепленной неподвижными автоматчиками, еще шли обитатели Жидовской слободки, так горожане называли окраинный район, где испокон веков селились евреи. Шли, понуро опустив головы, горбоносые мужчины в черных лапсердаках и смешных шляпах, шли женщины, окруженные многочисленными выводками разновозрастных детей, медленно ползли старики и ссохшиеся старухи.
Все они покорно шли по улице, ведущей за город, туда, где вчера канавокопатели вырыли длинный и глубокий, в полтора человеческих роста, ров.
— Ишь, сколько расплодилось жидовской сволочи! — мужик, от которого густо несло табаком и самогоном, отпихнул Саньку, пробившегося к самому краю тротуара, и размахнулся зажатым в руке камнем, собираясь швырнуть в идущих.
Стоявший к нему спиной долговязый автоматчик уловил постороннее движение и коротко рявкнув «Verboten!», выразительно двинул стволом автомата.
Мужик снова толкнул Саньку, и поспешил убраться в глубину стоявших на тротуаре людей.
Стараясь подальше отойти от бузотера, Санька оказался у темной арки, из которой тянуло гнилью и сыростью, поэтому рядом с ним никого не было.
Длинная лента людей, которых город выдавливал из себя, кончалась. Внезапно от последней группы отделилась девчонка, примерно Санькиного возраста, и бросилась в сторону черневшего проема арки.
Еще мгновение, и еврейка исчезла бы в спасительной темноте проходного двора, но тут Санька, совершенно неожиданно для самого себя, словно на школьной перемене, выставил ногу, и запнувшаяся девчонка, не устояв на ногах, кувыркнулась на землю.
Долговязый автоматчик, по журавлиному ставя длинные ноги, в три шага оказался рядом с упавшей, и рывком поднял ее на ноги.
Оглушенная падением девчонка не сопротивлялась, и немец, коротко бросив в сторону Саньки «Danke!», повел ее на середину улицы.
Внезапно рядом с автоматчиком, скрипнув тормозами, остановился черный, блестевший лаком, открытый автомобиль.
Санька узнал человека, сидевшего на заднем сидении. Это был комендант города Ульрих Краус.
Долговязый негромко что-то рассказал коменданту. Шофер, открыл дверцу, и Краус вышел из машины. Он посмотрел на почти скрывшуюся из глаз колонну, огляделся, и что-то коротко приказал шоферу.
Тот, покопавшись в автомобильном «бардачке», протянул коменданту свернутую в узкое кольцо, белую веревку.
Краус, сделав знак автоматчику, направился к одиноко стоявшей липе, по другую сторону от арки.
Долговязый немец подвел к дереву девчонку.
— Вешать будут… — подумал Санька.
Однако комендант не стал вязать на конце веревки петлю, а, когда автоматчик поставил девчонку спиной к дереву, завел ее тонкие руки назад, в обхват липы, и крепко перетянул веревкой запястья.
Отступив на полшага, комендант полюбовался сделанной работой, и вновь подойдя, принялся неторопливо, и с некоторым усилием, из-за натянувшихся петель, расстегивать на девчонке порыжевшую кофту. Расстегнув, он спустил девчонкину кофту с худых плеч и принялся за блузку, Под блузкой у еврейки ничего не было надето, и Санька с пересохшим ртом смотрел на обнаженную до пояса девчонку, хотя, по правде, смотреть там было особенно не что.
Едва наметившиеся груди с бледными сосками стали лишь немного заметнее из-за связанных за спиною рук.
Краус отошел на пять шагов от привязанной к липе девчонки и неторопливо расстегнул кобуру.
Вдруг он улыбнулся и, посмотрев на Саньку, поманил его к себе.
Санька обомлел и не двинулся с места.
— Komm… Komm zu mir, Junge! — в голосе коменданта послышались нотки приказа, но глаза смотрели по-прежнему весело.
Санька торопливо подошел к немецкому офицеру.
— Юнге… мальчик… — немец говорил, подбирая слова, и от этого казалось, что он говорит очень важные вещи, — Ти помочь поймать юде… Ти заслушить награда…
Комендант вынул из кобуры пистолет, щелкнул снятым предохранителем, и протянул его Саньке.
— Ти будешь стрелять в сердце этой юде.
У Саньки зазвенело в ушах. Не веря своему счастью, он смотрел на черную стальную вещь в своей руке.
За спиной раздались прерывающиеся от зависти голоса других мальчишек:
— Да он стрелять не умеет! Он мазила!
И, пронзительный голос Кольки Гриба:
— Дяденька, дайте мне стрельнуть!
— Ruhe!!! — снова рявкнул долговязый автоматчик, и голоса затихли.
Санька повернулся к липе, и торопливо, боясь, что немец отберет оружие, поднял пистолет.
Он оказался тяжелее, чем предполагал Саньки, и его, и без того дрожавшую от волнения руку, стало водить в сторону, как глава у ходиковой кошки, и он едва удержался, чтобы не вцепиться в рукоятку двумя руками.
— Ти суметь, — услышал он голос коменданта и, стиснув зубы с такой силой, что перед глазами заплясали белые искры, надавил на «собачку».
Резкий хлопок выстрела, рывок ожившего пистолета и едкий запах белесого дыма, ударили по Санькиным нервам, и он на долю мгновения ослеп.
А когда снова стал видеть, то понял, что девчонка по-прежнему неподвижно стоит около липы.
— Промазал!.. — с отчаяньем подумал Санька, чувствую, как постыдно начинает щипать в носу.
— Gut, — услышал Санька над своей головой довольный голос Ульриха Крауса, и теплая рука немца ласково провела по взъерошенному мальчишечьему затылку.
И только тогда Санька разглядел мертвенно бледное, запрокинутое лицо девчонки и появившуюся под левым соском черную дырку, медленно подтекающую красным.
— Попал, попал!!! — возликовало всё внутри Саньки, и не будь рядом серьезного коменданта, Санька, наверное, запрыгал от радости.
Комендант осторожно вынул из взмокшей мальчишеской руки пистолет, и сунул его на место, в кобуру.
В это мгновение голова девчонки свесилась на грудь, ноги с вывернутыми коленками разъехались, и тело стало медленно сползать по стволу липы. Платье сзади зацепилось за шершавую кору и некрасиво задралось, открывая светло-голубые трусы.
— Nicht losbinden! — распорядился комендант, садясь в автомобиль, и машина поехала в ту сторону, куда увели еврейскую колонну.
Хотя Санька и опоздал к обеду, но чудесный, багровый, ароматный борщ совершенно не остыл, и Санька, с наслаждением отправляя в рот ложку за ложкой, в короткие паузы между ними, торопливо рассказывал сидевшей напротив матери про встречу с комендантом, видя как светится в любимых глазах гордость за сына.
С окраины через короткие промежутки времени раздавалось деловитое постукивание пулеметов. Там, у рва, работали немцы.