Южная ночь, как гигантская губка, вобрала в себя все проблемы, обрывки мыслей и забот. Осталась только любовь, только ее, как жемчужину на бархате, оставляет южная ночь.
И была любовь.
А утром любовники проснулись от звонка будильника в телефоне. Вера еще вечером попросила Андрея настроить сигнал на восемь, зная, что Оля с Кириллом приедут на автовокзал к одиннадцати. Они позавтракали кофе с гренками, вывели Пая, накормили его и пошли на рынок за продуктами: наверняка дети соскучились по домашней пище.
Входя в ворота феодосийского рынка, Вера в очередной раз подумала, насколько он отличается от, скажем, ее родного киевского, да и московского или питерского. Продукты очаровывают живописью оттенков и помрачают рассудок. Помидоры — огромные, ярко-алые, величиной с кулак. Они сахарно переливаются, разломленные пополам для пробы. Продавец сообщает очередному отдыхающему: «Это не помидор — это персик!» Он и вправду сладок и вкусен, как персик. Асами крымские персики — это вообще пиршество вкуса и аромата. Стоит съесть хотя бы один настоящий местный, этот невыразимо сладко пахнущий золотисто-желтоватый или багряный плод — и весь организм пропитывается персиковым запахом. Витамины вводятся практически в кровь, а сила солнца, заключенная под его велюровой кожицей, заряжает своей энергией.
Но главное — здесь, загороженные щитами, как экзотические звери, горами лежат полосатые огромные арбузы и источающие томный аромат дыни. В загородку к арбузам и дыням нельзя входить без серьезных намерений. Стоит только переступить границу рынка и очутиться в этом оазисе крупных овощей (кстати, почему арбуз овощ? — вообще-то он ягода), как чувствуешь себя среди каких-то морских котиков. Полосатые зеленые существа тоже блестят боками, так же перекатываются, и продавцы, будто дрессировщики, хватают их за загривки.
Ты почти слышишь барабанную дробь — и…
…три незаметных движения ножом…
…тишина в клетке для крупных бахчевых…
— и ты получаешь истекающий соком треугольный ломоть алого цвета и сладостного вкуса. Без арбуза ты уже не уйдешь, ты тащишь это пушечное ядро, проклиная все на свете и поздно соображая, что полосатые овощи с алым сладким нутром организовали тебе ловушку.
Но ты, глупый отдыхающий, ошибаешься. Разве пудовый арбуз — это настоящая ловушка? Знай, тебя только заманивали. Ибо настоящая ловушка, подлинный капкан для горожанина с севера — это узбекская дыня. Она лениво разлеглась на солнце во всем своем овальном великолепии. Золотистый цвет, хищная закругленность туловища, крупные формы — это только первое впечатление. Главный и коварный удар наносит обоняние. Дыни пахнут умопомрачительно — как лучшие французские духи, только еще прекраснее. Их аромат по действию сродни афродизиакам, будящим потенцию, но дурманящим сознание.
Зачем отдыхающий пришел на этот рынок? Ах да, слегка пополнить запасы… Почему же в руках у него божественно пахнущая дыня, на сгибе локтя пакет с бараниной, у ног пакет с арбузом, который нельзя поднять, но зато можно катить, а в зубах еще один пакет со сладким перцем, помидорами, луком, персиками? Как все это удается донести до места жительства? Загадка…
Недалеко от входа, не успев еще толком ничего купить, Вера и Андрей столкнулись со Светланой Павловной, мокрой и красной от непривычной для уральской жительницы крымской температуры.
— Уф, а я как раз про вас думала, — сказала она, глядя то на Андрея, то на Веру. — Мы уже Кадмия домой привезли. Не захотел в больнице валяться. Оно и нам удобней, и врачи разрешили. Вот продукты закупила, буду его кормить. Приедете к нам?
— Да, обязательно, — вежливо ответил Андрей, а Вера добавила:
— Только своих путешественников покормим и подъедем после обеда. Он здесь, у Гали?
— Нет, он категорически захотел только к себе, в Коктебель! И просил меня зайти к вам, пригласить. Говорит, что вы как врач должны его посмотреть. А мы так удачно встретились, мне и ходить с этими тяжестями никуда не надо. — У нее в руках, кроме сумочки, ничего не было, а два здоровенных пакета за ней с трудом тащил давешний водитель микроавтобуса. — Так как, зайдете? Обещаете?
— Хорошо, не переживайте, мы обязательно заедем.
— Тогда я побежала, до свиданья… Одну минуту, Вера! Я хотела с вами поговорить по секрету. Давайте в сторонку отойдем. Вон кафешка летняя, можно посидеть в тенечке. А ты, — обратилась она к водителю, — погоди здесь.
— Андрюша! — сказала Вера. — Ты можешь купить все, что надо? А мы тут пока пошепчемся. Хорошо?
Вера протянула ему список, и Андрей отправился за покупками. Женщины присели в холодке, подошедшему официанту заказали мороженое.
Светлана Павловна посмотрела на Веру каким-то странным взглядом, в нем сплавились воедино любопытство и неприязнь.
— Прям не знаю, с чего начать, — неторопливо произнесла она. Но тут же продолжила, видимо, все-таки знала с чего начать. — Вера! Сколько вам лет? Вы ведь замужем?
У Веры было странное ощущение дежавю, как будто этот разговор уже происходил когда-то. Словно нынешняя встреча у рынка, и вот это кафе, и мороженое, и то, о чем будет говорить Галина мать, — все это она уже видела и слышала.
— Замужем. А почему вас это интересует?
— А лет вам сколько? — с упорством повторила свой вопрос Светлана Павловна.
— Мне тридцать шесть лет, что дальше? — Доктор Лученко смотрела на свою собеседницу как на пациентку, диагноз которой пока не ясен.
— А то, что вы на пять лет старше Андрея. — Это было произнесено очень многозначительно.
— Если уж мы с вами занялись математикой, то не на пять, а на три. Андрею тридцать три года. А это имеет какое-то значение для вас?
— Представьте себе, имет! И очень большое для всей нашей семьи. Это не только мое мнение. Ваня, Галочка и Кадмий, вся наша семья считат, что курортная интрижка недостойна вас, Вера Алексеевна!
Вере стало смешно. Особенно от того, что охочий до женщин Ваня, сидевший сейчас в кутузке по подозрению в убийстве своей любовницы, тоже «считат». А уж Кадмию и вовсе своих забот сейчас хватает. Светлана Павловна очень смело присвоила себе право вещать от имени семьи.
— У вас есть муж, он же будет страдать! Вы же врач, вы исцелять должны, а вы… Почему вы позволяете себе аморальное поведение?!
Она что-то еще продолжала говорить, а Вера перестала слушать и вспомнила: ну конечно, этот монолог так похож на сцену из кинофильма «Служебный роман». Профкомовская дама. Причем чуть ли не такими же словами… Вере от всех этих мыслей стало как-то даже весело. Она перестала ощущать себя словно в липкой паутине, как было еще минуту назад. И сказала, поднимаясь из-за стола;
— Я думаю, наши с Андреем отношения вас никак не касаются.
— Но, я как старшая по возрасту, я в матери вам гожусь…
— Не годитесь! Вы мне не годитесь ни в отцы, ни в матери. Все. Шли бы вы… В бухгалтерию.
— Почему в бухгалтерию? — оторопело спросила Светлана Павловна удаляющуюся Верину спину.
Из ворот рынка показался Двинятин, нагруженный большим количеством пакетов. Он увидел Веру и заулыбался.
— Ну что, посекретничали?
— Да.
— А о чем, можно узнать?
— Любопытство погубило кошку.
— Но я ведь не кошка, я скорее кот. Мартовский.
— Это точно. Между прочим, мы пообещали проведать Кадмия.
— А как же Иван? — перестал улыбаться Андрей. — Нужно что-то предпринять, наверное, пойти в милицию…
— Не придется. Доблестная милиция сама справится.
— Хм… Веруня! Что-то случилось? Ты какая-то не такая.
— Да нет, все в порядке. Слушай, ты же все купил! Какой хозяйственный!
— А то! — обрадовался похвале Андрей. — У меня еще столько всяких достоинств!
— И ты скрываешь их от меня?! — возмутилась Вера.
— Ну, в общем, не все, — потупился Андрей.
Так они веселились, вопреки тревоге и не очень приятным воспоминаниям о вчерашнем дне.
Дома Андрей и Вера разгрузили пакеты от даров юга и отправились встречать путешественников. Еще издали они увидели группу с рюкзаками, ребята прощались у автобуса. Подошли поближе… Ольга и Кирилл бросились к ним с радостными воплями. Нацеловавшись и наобни-мавшись вволю, отправились домой.
Оля весело щебетала:
— Ой, мамулечка, ты не представляешь себе! Мы так чудно провели эти дни на Тарханкуте!
— Представляете! — Кирилла тоже переполняли впечатления, — Голая степь, метров сорок-тридцать над морем, а внизу — обрыв! Внизу вода такая чистая, такая синяя, аж дно видно!
— И мы плавали в подводные гроты, меня ребята научили плавать с маской и трубкой. Мамуля! Я уже сама могу под водой плавать, это оказалось совсем не страшно. А там красота такая, просто крышу сносит! Хочется там остаться жить.
— Это называется «дайвинг». — Загорелое лицо Кирилла излучало восторг. — Помните старый фильм «Ихтиандр»? Так вот там море, словно в этом фильме.
— Фильм назывался «Человек-амфибия», — уточнил Андрей.
— Точно. Ему еще легкие жабрами заменили. Мы с Олюней плавали как ихтиандры…
Пришли домой, и молодая пара со счастливым стоном рухнула в кресла. Но Оля тут же вскочила, и ее смуглая мордашка стала мелькать между кухней и холодильником, стоявшим в прихожей.
— Ух ты! Какая дыня! А пахнет, с ума сойти.
— Я тоже хочу дыню! — вышел из комнаты Кирилл.
— Персики! Кирюша, ты только посмотри, какие персики! Они же размером с голову младенца!
— Я тоже хочу персики! — заявил Кирилл.
— Вас что, в походе совсем не кормили? — тревожно спросила Вера, глядя, как зять делится персиком с женой и уплетает свою половину.
— Мам-Вер, мы кормились, сами понимаете, всякими кашами и тушенкой. А из фруктов только яблоки купили в Оленевке.
— Ну, как там овцы? — ветеринарским голосом спросил Андрей. — Может, мне тоже поехать туда, поработать с ними?
Ольга хитренько посмотрела на Двинятина.
— А что? На всем готовом. Мясо — молодая баранина. Хочешь — шашлык жарь, хочешь — на вертеле запекай, как в средние века. Рядом море, значит — рыба. Чем не жизнь? Мама, давайте все вместе бросим наш пыльный асфальтовый город и поселимся в Крыму, на берегу моря! Кругом красота неописуяемая! Чистый воздух, чистая вода и бараны. Много баранов!
— Баранов везде много, не только в степях Тарханку-та, — вставил свои пять копеек Кирилл.
— Иди ко мне, красота ты моя «неописуяемая»! Соскучилась я по тебе! — Вера притянула дочь к себе и нежно потерлась о ее смуглую щеку носом.
— А-бал-деть. А по мне, что ли, никто не соскучился? — Кирилл скроил кислую рожицу.
— И по тебе тоже. Ты ж любимый у тещи зять, как же без тебя? — по-матерински потрепав парнишку за вихры, Вера обняла их обоих, счастливо улыбаясь.
На это всеобщее обнимание примчался Пай, решивший, что лучшее место для собаки — быть внутри поцелуев.
— Эх, жаль, нет видеокамеры, заснять воссоединение семьи. Вы так классно смотритесь, — заметил Двинятин, чувствуя некоторую ревность. Вера теперь уже принадлежала не только ему. — Прямо чемпионы мира по обниманию… Ладно, у нас есть еще дело сегодня. Нужно поехать проведать Кадмия Ивановича.
— Им не нужно ехать, — сказала Вера. — Пусть отдохнут с дороги, они ведь все-таки устали после похода. А мы съездим.
— Мам! Ты сама забота! Я как раз мечтала о душе. Никуда ехать не хочется. Кстати, а когда мы отчаливаем домой? А то в этом походе я совсем потеряла счет дням.
— Вообще-то, — сказал Кирилл, — если мне не изменяет мой склероз, мы планировали уезжать через четыре дня. Еще куча времени на юге!
— Планы изменились, Кирюша. Мы уедем сегодня вечерним поездом, — сказала Вера совсем будничным, даже слегка печальным голосом.
— Почему? Спрашивается, с какой радости мы должны терять несколько дней отпуска? — нахмурился зять.
— Я так решила, — спокойно, но твердо сказала Вера.
— Может, стоит всех нас посвятить в это загадочное «я так решила»? — Двинятин обиженно смотрел на свою возлюбленную, которая не соизволила даже намекнуть на то, что собирается возвращаться домой так быстро. А он, как наивный мальчишка, мечтал, что проведете ней еще несколько волшебных дней!
— Мам! Действительно, почему мы так вот срываемся, нам хотелось еще хотя бы денечек поваляться на пляже. Давай завтра? Ну пожалуйста! — жалобно заныла дочь.
— На вопрос, почему мы едем именно сегодня, я отвечу позже. А ты, Андрей, можешь еще на несколько дней остаться и продолжить свой отпуск. Ты вовсе не должен прерывать отдых раньше, если мы уезжаем.
Лицо Андрея медленно становилось мрачным, он старался справиться с собой и не показывать, как ему неприятны эти неожиданные слова. Однако это у него не получалось.
«Наивный идиот, — ругал он себя. — Пока ее детки были в походе, она решила развлечься. Теперь ненаглядные дочь с зятем при ней, и я уже не нужен. Вот придурок! Поверил в искренние чувства со стороны такой красивой, такой умной женщины! Да у нее таких, как я, вагон и маленький бронепоезд! Может, она, вообще, соскучилась по своему мужу? Не зря говорят: “Хороший левак укрепляет брак”! Что ж, был рад оказать вам эту маленькую услугу, дорогая Вера Алексеевна…»
Он совсем не умел прятать мысли за спокойным и даже холодным выражением лица, как доктор Лученко. У него на лице было все написано. По крайней мере, Вера читала его, словно плакат. Было очень жаль Андрея, он действительно ей нравился. Однако она боялась признаться даже самой себе, что этот мужчина — именно тот, кто ей нужен. Женщина до мозга костей, она уже давно знала, что где-то по свету бродит ее любовь. А когда эта самая любовь оказалась с ней рядом, она, как слишком современная женщина, приказала себе: «Стоп! Слово “любовь” не употреблять, планы не строить, не навязываться, не быть обузой…» И перечислила еще десяток заповедей по защите собственной гордой личности.
Больше всего на свете ей не хотелось, чтоб Андрей решил, будто она старается привязать его к себе. Давным-давно один парень сказал Вере: «В тебе гордости намного больше, чем здравого смысла». И хотя здравого смысла за эти годы у нее прибавилось — гордости нисколько не стало меньше. Это качество сильно осложняло ее жизнь, но зато, когда она устраивала мысленный разбор своих отношений с мужчинами, ей не в чем было себя упрекнуть. Она всегда давала понять, что может справиться с жизненными проблемами сама, и предлагала абсолютно равные взаимоотношения. Поэтому и не могла представить себя в роли возлюбленной, покорно ждущей, когда же ей соизволят сказать: «Я не хочу с тобой расставаться». Проще было решить самой: «Ты остаешься, а я с детьми уезжаю. Пусть будет хуже, но я ни у кого ничего не прошу».
Так думала Вера, глядя в угрюмое лицо своего Андрея.
Однако, действительно, нельзя оставлять близких людей в полном недоумении. Она обратилась к детям:
— Помолчите немного, голуби мои, мне нужно вам кое-что объяснить. Одна из причин, почему мы уезжаем: у нас кончились деньги.
— Как? — вскинулась Оля. — Вроде мы все рассчитали!
— Если не будешь перебивать, быстрее все поймешь. Второе. Не хотелось мне портить вам настроение после Тархан-кута, но придется: загадочные неприятности в ваше отсутствие продолжились, и была убита наша соседка Алла… Молчите, говорю! Причем не просто убита, ее приняли за меня. Она устроила тут постирушку с моего разрешения и напялила мой халат. Ясно теперь? Деньги, ту небольшую сумму, ЧТО у меня осталась, я отдам на ее похороны, и если вы сами не в состоянии понять почему, то я не буду перед вами отчитываться. В вашей жизни еще будет сто отпусков у моря, успеете наплаваться и назагораться. А мне этот отпуск уже поперек горла. Я врач, я не люблю, когда люди болеют. А когда умирают, причем не своей смертью, я этого просто не переношу. Поэтому я тут созвонилась кое с кем, встретилась, подумала немного и теперь знаю, кто организовал все наши неприятности. Сейчас я решу этот убийственный кроссворд, и вечером — в поезд, домой.
— Потому что эта сволочь может нам опять навредить? — с тревогой спросила Оля.
— Нет, это уже исключено. Мы с Андреем спокойно оставляем вас одних.
— В общем, как всегда, ты бросилась в бой, — подвела черту Оля.
— И победила?— спросил Кирилл.
Но ответа не получил.
Андрею тоже хотелось поучаствовать в разговоре и задать с десяток вопросов, но Вера решительно сказала:
— Мы уже едем.
— Одну минуту! — воспротивился Андрей и вывел Веру на веранду. — Учти! Я еду домой с вами! — Скулы его снова слегка зарделись, он смотрел на женщину испытующим взглядом.
— Что я должна делать в таком случае? — иронично заметила Вера. — Прыгать от радости или уговаривать тебя побыть еще на курорте?
— Ты должна сказать, чего ты хочешь.
— Мне проще сказать, чего я не хочу.
— Будь так добра, скажи мне, наконец: ты не хочешь, чтоб я возвращался с вами в Киев?
— Я не хочу навязываться! Я не хочу, чтоб ты меня когда-нибудь упрекнул в том, что я что-то решила за тебя!
— В таком случае я решаю сам за себя. Я еду с вами! Все, точка. Я так решил!
Вера привлекла его к себе и поцеловала, Андрей сжал ее в объятиях и долго не отпускал.
— В таком случае, — сказала она, слегка задыхаясь, — одолжишь денег бедной девушке на билеты домой? А? В Киеве сразу отдам.
По лицу Андрея было видно, что он готов ей отдать вообще все, что у него было, есть и будет. Он пошел выдавать Кириллу деньги, думая при этом: как хорошо, что он ошибся, когда решил еще в поезде, что она крутая бизнес-леди, Она из того же круга, что и он сам. Правда, ведет себя как хозяйка жизни…
Оля осталась с Паем отдыхать и готовиться к отъезду, Кирилл со вздохом отправился на вокзал за билетами. Вера и Андрей прошли назад по улице, туда, где парк Пушкина выходил своим тылом на Карла Либкнехта. Там отстаивалось несколько такси. Первый же водитель, не торгуясь, повез их в Коктебель.
За воротами усадьбы, у входа в дом они увидели сидящих на лавочке небритого Ивана и милиционера. Они о чем-то разговаривали. Присмотревшись, Вера узнала Кухарчука.
— Дружище! — обрадовался Андрей. — Как ты?
— Ничего, — пожал плечами Жаровня.
Кухарчук подошел к Вере.
— Вот… Выпустил вашего, скажем так, знакомого… Подвез, у меня тут еще дела…
Вера решила не раздражаться и сдержала готовый сорваться с губ ядовитый вопрос: «Ну и что? Я-то тут при чем?»
— Спасибо, Михаил Викторович. Наверное, поймали настоящего убийцу?
Капитан, в восторге от того, что она помнит его имя-отчество, радостно отрапортовал:
— Так точно, поймали! С помощью оперативных, скажем так, данных и населения. Рецидивист отпетый. Теперь вам ничто не угрожает. Так что можете продолжать ваш отпуск, — приложил он руку к козырьку.
— Я бы этого гада, — буркнул Иван, — своими руками…
— Молчи уж, — одернул его Андрей, — хватит с тебя. Пусть лучше в тюрьме сидит.
— Увы, — вздохнул Кухарчук, — оказал сопротивление… Пришлось, скажем так, применить оружие на поражение…
— Михаил Викторович, — прервала Вера, которой нестерпимо хотелось поскорее избавиться от капитана и зайти в дом, — это все нас не касается. Скажите, к вам наверняка обратятся родственники убитой?
— Мы к ним сами обратились вчера, пришлось позвонить. Они уже выехали, скажем так, за телом.
Вера достала кошелек, выгребла из него все деньги и протянула милиционеру.
— Вот, прошу вас, передайте на похороны.
Кухарчук, изумившись, помотал было головой.
— Капитан! — резко сказала Вера. — Сделайте, что говорю, не сердите! И всего хорошего!
Тот взял деньги, сунул их в свою папку, снова приложил руку к козырьку и вышел за ворота, оглядываясь на каждом шагу.
Они вошли в дом.
— Зачем же, — укоризненно сказал Иван на лестнице, — я сам бы мог, у меня есть дома деньги…
— Ты бы помолчал, Ваня, — сказала Вера, — Не стыдно? Я Галке ничего не расскажу, но совесть хотя бы поимей. Трать свои деньги на семью, больше пользы будет. Для всех.
Иван насупился и промолчал. Андрей погладил Веру по руке.
— Я должна была это сделать, ребята. Она была в моем, пусть временном, доме. В моем халате. И убить должны были меня… Нет, я не беру на себя вину за все мировые катаклизмы, но если человек погиб по ошибке… Грустно это. Жалко. Если человек не всегда живет своей жизнью, он имеет право хотя бы умереть своей смертью. Какой бы он ни был. И деньги я дала, чтобы хоть частично снять с себя этот груз. Вот теперь мне полегче будет.
— Может, по троньки? — спросил освобожденный Жаровня.
Вера помотала головой.
— Нет. Мне надо с Кадмием Ивановичем поговорить.
Она решительно прошла анфиладой комнат. Светлана Павловна с удовольствием командовала уборщицей, девушкой из местных, и сделала вид, что Веру не замечает. Гости прошли в каминный зал. Кадмий Иванович, казалось, дремал на разноцветных подушках просторного дивана. Он открыл глаза и приветливо улыбнулся вошедшим. Его черные с проседью волосы не были на этот раз связаны в хвост на затылке, а лежали на плечах. Вокруг художника, на стенах, над камином, в простенках между большими окнами висели его замечательные картины, В этих холстах была та бьющая через край энергия жизни, которой был сейчас начисто лишен их автор.
— Вот вы и приехали проведать больного, — сказал он.
— Как себя чувствуем? — спросила Вера привычнодокторским тоном.
— Вскрытие покажет, — попытался пошутить Кадмий, — Ваня, и вы, Андрей, не сочтите за неуважение, но я хотел бы посоветоваться с Верой Алексевной о своих болячках, а вы можете пока сгонять партийку в бильярд. Он у меня рядом, — обратился больной к мужчинам.
— Они останутся с нами, — твердо сказала Вера.
Художник посмотрел на свою собеседницу прищурившись. в кондиционированном очищенном воздухе повисла неловкость. Иван и Андрей, чувствуя ее, присели поодаль и утонули в мягкой коже. Лученко, не давая никому из присутствующих открыть рот, кивнула на картину, снятую со стены и стоявшую на столике напротив. На ней была изображена ветка цветущей магнолии.
— Вам перестала нравиться собственная работа?
Феофанов, вздрогнув, вопросительно посмотрел на Веру, и после долгой паузы спросил:
— Вы… догадались?
— Догадалась, — усмехнулась Вера.
— Вы абсолютно правы. После того как убили моего брата, после пережитой депрессии, я смотрю на эту ветку иначе. Она мне кажется жирной, мясистой, слишком телесной. Как будто это не цветок магнолии, а какой-то цветок-паразит, пожирающий все живое.
Иван, ничего не понимая, тревожно переводил взгляд с Веры на Кадмия и обратно. Андрей, догадываясь, что его возлюбленная знает, что делает, напряженно слушал.
— Интересная у вас манера заканчивать работу! — снова резко свернула в сторону Вера. — Я в прошлый раз еще приметила.
— Что ж тут интересного? Просто подпись «К. Феофанов».
— Ничего себе — просто подпись! Во-первых, вы это делаете ярчайшей желтой стронциановой краской. А во-вторых, еще и припечатываете большим пальцем руки. Прямо как Рембрандт.
— А… При чем здесь Рембрандт?
— Ну, вам как художнику стыдно не знать тот факт, что великий голландский гений некоторые свои работы, например офорты, заканчивал, обмакнув большой палец правой руки в тушь и ставя вместо подписи оттиск большого пальца в нижнем правом углу картины, как своеобразную печать.
Жаровне и Двинятину внезапно привиделся этот голландский гений, укоризненно грозящий пальцем хозяину.
— Вы наблюдательны, Вера Алексеевна, — вымученно осклабился Кадмий. — Я действительно скопировал эту манеру голландца. Просто неловко признаваться, что заимствуешь какой-то прием у великих. А вы, я вижу, знаток живописи, разбираетесь в искусстве! Похвально!
— Да, в детстве немного ходила в изостудию, потом бросила…
Она достала из маленькой модной сумочки цвета слоновой кости небольшой блокнотик с тем самым «паркером» — ручкой, которую почему-то не украли грабители квартиры. С этими предметами Вера никогда не расставалась, на случай, если понадобится записать что-то важное, полезное, какой-то адрес или чей-то телефон. Протянув Феофанову блокнот с ручкой, она с одной из самых своих располагающих улыбок попросила:
— Вот я уеду в Киев, вернусь к своим пациентам. И буду друзьям рассказывать, что подружилась с самим Феофановым, одним из самых уважаемых и успешных художников нашего времени. А предъявить мне будет нечего. Купить у вас картину я не могу, мне это не по карману. А вот попросить сделать набросок — могу. Ведь это не будет слишком смело с моей стороны, правда? Нарисуйте мне бабочку, пожалуйста…
— Я лучше подарю вам картину! — сказал художник, явно растерявшись от Вериного напора.
— Нет, маэстро, я никогда не посмею принять от вас такой дорогой подарок! Что вы! А вот крохотный набросок — это совсем другое дело. Ну нарисуйте мне ма-лю-ю-у-сенькую бабочку, прямо сейчас и здесь! — Вера вела себя, как капризный ребенок, протягивая белый листок, разве только не стучала от нетерпения ножками по ламинированному паркету.
Повисла долгая, тяжелая пауза. Кадмий Иванович покраснел, ему явно был неприятен Верин натиск. Наконец он сухо произнес:
— Вера Алексеевна! Я не люблю импровизаций. И не рисую экзальтированным дамочкам в блокноты! А кроме того, после своей депрессии я вообще, боюсь, долго не смогу взять карандаш в руки. Вы как врач должны были это знать. А ведете себя как, простите меня, попрошайка! — Он даже отвернулся от Веры в знак того, что разговор окончен.
— Ну что ж, на нет и суда нет! — отчеканила Лученко внешне спокойно, но в глубине души напрягаясь так, будто ей предстояло сдавать экзамен. — Поскольку сейчас вы здоровы, не могу пожелать вам скорейшего выздоровления, Август Иванович.
Лученко произнесла эту фразу негромко, но четко и ясно. В зале словно разорвался снаряд. Первым среагировал Иван:
— Веруня, это ж Кадмий Иванович, а Август Иванович его брат, тобто…
— Что вы себе позволяете? — зловещим шепотом прошипел хозяин дома, и на фоне светлого дивана его лицо сделалось багровым.
Андрей ничего не сказал, но руку сжал в кулак.
— Я не оговорилась, а вы все не ослышались. Перед вами находится человек, который на самом деле является не художником, Кадмием Ивановичем Феофановым, а его якобы покойным братом, Августом Ивановичем Феофановым. Я берусь доказать, что мы имеем дело с подлогом личности и убийством.
Феофанов было дернулся, но упал обратно на подушки.
— Вы сошли с ума! — Стараясь взять себя в руки, он обратился к мужчинам; — Она же сумасшедшая! С чего вы взяли, что я это не я? — Он вжался в спинку дивана и посмотрел на присутствующих воспаленным взглядом. Этот взгляд заставил Ивана встать, но Вера протянула к нему руку ладонью вперед, очень тихо, не глядя в лицо, промолвила «сиди», и Жаровня сел.
Странная сцена разыгрывалась в каминном зале. В центре внимания была маленькая женщина, она то стояла, то ходила, и каждый воспринимал ее по-разному. Иван чувствовал просто непонятный страх перед ней и нарастающую неприязнь. Андрею казалось, что она делает что-то не то, но он старался ей верить без рассуждений, надеясь понять все потом. Для Феофанова от нее исходила смертельная угроза, и в то же время он ощущал Верину мягкую доброжелательность. Эта доброжелательность удивительным образом скопилась в переносице и вдруг пролилась слезами на его щеки. А Верин тихий голос гремел в ушах;
— Август Иванович, поймите, я вам не судья сейчас, не следователь, даже не врач. Поверьте, крайне редко добросовестный врач в состоянии однозначно определить, преступник перед ним или психически больной человек, может он отвечать за свои поступки или же нет… Я для вас — тот самый долгожданный собеседник, которому вы можете рассказать наконец все. Абсолютно все, не стыдясь и не стесняясь. Ведь внутренний собеседник, этот голос, он мешает вам самоутвердиться, не дает желаемого чувства уверенности в своей силе. А я выслушаю, как вы все придумали. Как вам удалось все осуществить. Каким образом ваше долго сдерживаемое унижение, слабость, ощущение несправедливости переросли в желание Поступка с большой буквы. Ни одно сказанное вами слово я не использую против вас, не передам никому из официальных лиц (пусть свидетелями в этом будут Иван и Андрей) — если, конечно, вы добровольно согласитесь на лечение. Вы вовсе не безнадежны, того, что вы себе вообразили — шизофрении, — нет у вас в необратимой степени. А тюрьма может вам грозить и без моего участия. Мне это не нужно: эксперты при необходимости легко дактилоскопируют факсимиле художника Феофанова, сравнят с отпечатками ваших пальцев, и станет понятно, что вы не тот, за кого себя выдаете. Что у вашего брата Кадмия на нижней челюсти имели место два бюгеля вместо зубов, а у вас — свои, нормальные зубы.
Феофанов откинулся на подушки и посмотрел в потолок, где висела люстра с многочисленными точечными светильниками. Но он ее не видел, из глаз его продолжали литься слезы, а лицо расслабилось.
Вера смотрела на Августа, а спиной чувствовала исходящий от Андрея Двинятина и Ивана Жаровни ужас. Только ужас Андрея имел оттенок восхищения и обожания, а к ужасу Ивана примешивалась горькая обида.
— Не знаю, — сказал наконец Феофанов. — Может, вы и правду говорите. Я уже не знаю, кто я. Помню себя и как Августа, и как Кадмия. Детство у нас было совсем разное с братом. Отца нашего, мазилу-оформителя, мы почти не помнили, куда он делся и когда — неизвестно. Мать не любила об этом распространяться. Тянуть двоих на своей шее ей было тяжело. Она работала машинисткой в какой-то конторе. Я… Или, вернее. Кадмий… Да-да, мой брат, он рос у бабушки в Крыму, в Феодосии. Август, то есть я… Я жил с матерью в Киеве.
Он продолжал говорить мерно и тихо, путая местоимения и поправляясь.
— Я учился в нормальной городской школе, был аккуратен, делал уроки, наша мать меня контролировала, как штурмбанфюрер. Она не могла допустить, чтоб ее сын получил даже тройку. А у Кадмия была вольница. Бабка наша крымская, подслеповатая и глуховатая, позволяла делать все, что он хотел. Потому Кадмий и рос как босяк… Господи! — выкрикнул вдруг Феофанов с исказившимся, как от сильной боли, лицом. — Почему ему должно было так повезти!!! Если бы не приезжий художник, открывший ему живопись, он бы наверняка всю жизнь провел за решеткой! Но увлекся искусством, бабка умерла, нужно было чем-то заниматься. Мать запилила: «Либо учись, либо работай! Просто так кормить не буду!» Пошел в знаменитую художественную студию Пианиды. Там Кадмия натаскали на рисовании гипсов и натуры. Потом он рискнул и поехал поступать в Академию художеств, в Ленинград. И поступил с первого раза. А на третьем курсе, по обмену студентов, был за хорошую учебу направлен в Швейцарию… Так-то, милый доктор! Босяк, шпана, драчун с выбитыми в пьяных потасовках зубами! А тот, другой. Август… То есть я… Окончил школу с золотой медалью, поступил в политех. Потихоньку штаны протирал в КБ. А когда грянул капитализм, инженеришка оказался никому не нужен. Вот с той поры и возник вопрос: почему так? Одному — все: деньги, мировая слава, машины и особняки. А другой — вечно без денег, вечно без работы. Даже не женился, все берег себя для какой-нибудь супербабы. А потом уже на него… На меня, значит, и не позарился никто. Кому нужен неудачник?
— Август Иванович! А почему вы к брату Кадмию не обращались за помощью? Ведь у него была совсем другая жизнь. Возможно, он бы вам что-то посоветовал?
Феофанов долго молчал.
— У нас мать умерла рано. Нам, желторотым птенцам, совсем помочь было некому. Так вот, Кадмий тогда мне сказал: «Давай, — говорит, — чтоб мы могли как-то прожить, будем учиться и работать по очереди, прокантуемся как-то. Все-таки мы кровные братья». А я не для того школу на золотую медаль кончал, чтоб какого-та родственника на себе тащить!!! И вообще, нет у меня голоса крови! Эх, Вера Алексеевна! Разве ж я мог к нему после этого за советом обратиться, наивная вы душа…
— А что было дальше? — спросила Вера после паузы.
— Дальше каждый пошел своей дорогой, — ответил Феофанов, — я изредка к нему все-таки обращался, когда совсем прикручивало. Он помогал. Но сам… Он должен был, понимаете — должен! — сам догадаться, как мне плохо! Как мне унизительно просить его о помощи!
Вера подошла к Феофанову, промокнула его щеки и лоб платком.
— Я не виноват, — сказал вдруг Феофанов.
Вера покивала, а Феофанов добавил:
— Это он виноват. Да, да. Вы ведь понимаете?
— Понимаю, — сказала Вера.
Андрей вдруг почувствовал, как он напряжен и измотан. Он, слушатель, устал от этого страшного, дикого разговора. А Вера была сама свежесть.
— Это он меня спровоцировал, — продолжал Август. — К чему мне были его подачки? Ими он меня только развратил. Я уже разучился полагаться только на себя, рисковал, зная: он выручит. Почему он не забрал меня сюда, не поселил здесь, в этом раю, с собой? Он обязан был это сделать. Вместо этого подсадил на свою мизерную помощь, как на наркотик. А когда я написал, что у меня проблемы, — примчался помочь. Зачем?! Может, я бы как-то сам выкарабкался… Нет, прискакал, — оскалился лжехудожник, — явился по первому требованию. И подставил спину нарочно — на, стреляй! А я болен! Болен!!!
Феофанов замотал головой. Глаза его были уже сухими, по лицу пробегали судороги гримас.
— Ну конечно, вы больны, Август Иванович, — произнесла Вера успокаивающе, — однако не неизлечимо, как я уже сказала. Вас ждет больница, а не тюрьма. Как врач я подтверждаю то, что вы и сами знаете: душевнобольных не судят. Я вас отлично понимаю, успокойтесь. Вы попали в ловушку, не так ли?
— Да, — Феофанов глянул на Веру с отчаянной надеждой. — Да! Он заманил меня в свою жизнь и бросил одного! Ведь это же невыносимо, страшно — вдруг кто-то поймет, разоблачит. Нужно притворяться, что узнаешь чужих, помнишь каких-то незнакомых, какие-то обстоятельства, обязательства. Эти покупатели картин, директора галерей… Пришлось сослаться на депрессию, замкнуться. Он же ничего не хотел знать, кроме своих картин! Никакой жизни! Считал себя флейтой на губах у Бога, говорил, что живопись дает ему чувство осознания бессмертного духа… Какой эгоист!
В этот момент Иван не выдержал, сорвался с места и выскочил вон. Андрей вышел вслед за ним. Роняя стулья, Жаровня брел куда-то из помещения в помещение. Остановился в бильярдной. Взял кий, не понимая, что он держит в руках, надавил, бугры мышц вздулись — сломал и бросил половинки на стол.
— Ты что? — спросил Андрей.
Жаровня по-бычьи упрямо наклонил свою растрепанную шевелюру.
— Не верю. Какие-то выдумки это все, — сказал он.
— То есть как? — растерялся Андрей.
— Ну кому он мешал? Август, Кадмий… Какая разница? Если бы не эта ведьма, так бы все и оставалось. А теперь?
— Ты что, дурак? — Андрей все еще не понимал своего друга. — Не врубился?
— Да во все я врубился. Это она не врубилась. Он же нам помогал, денег давал… Что теперь будет с домом?
С садом этим? — Жаровня с горечью кивнул в сторону. — Все, конец. Отберут, тобто конфискуют. Вот чего твоя докторша добилась!
— Она, что ли, убивала? Ты в своем уме?
— Ты, Андрюха, вот что… Друг ты мне, или кто?.. Тогда выбирай, кто тебе дороже. Или я, или она. Только учти, баб у тебя еще много будет. А друзей… — Иван сморщил лицо, вышел и скрылся где-то в глубине дома.
Андрей постоял некоторое время, потом вернулся к двери в каминный зал и стал ждать Веру. В голове было пу-сто, душа разрывалась пополам, это было очень больно, и выхода не было.
Вера Лученко отсутствовала целую вечность, она вышла только через сорок минут. Сразу взяла Андрея под руку, сильно оперлась, взглянула благодарно.
— Ты можешь найти такси? В крайнем случае по телефону вызови. Я не могу здесь больше оставаться.
Она молчала всю дорогу до Феодосии. Только один раз сказала:
— Вот видишь, Андрей. Все боятся сильных. А по-настоящему бояться надо слабого. Слабый человек опаснее.